Всем памятен советский фильм «Иван Васильевич меняет профессию» с привлекательным и милым образом царицы Марфы Васильевны, которая там показана обаятельной и в добром здравии. То, что третья жена государя Марфа Васильевна Собакина была очень красива, сообщают нам многие источники, да вот царицей ей посчастливилось стать совсем недолго, поскольку и обряд венчания она едва выдержала, а со свадебного пира отправилась сразу на больничную постель, с которой, увы, так и не поднялась.
Представлю главу из нового исторического романа «Молодинская битва. Куликово поле Грозного Царя».
Царица, «от девства не разрешённая»
Когда обрушивается трагедия, которую перенести почти невозможно, когда бушует вокруг горе всеобщее и беды сгибают людей, когда надо собрать волю в кулак, человеку особенно надобен другой человек, ему родной и близкий, с которым можно разделить боль утрат, на которого можно положиться во всём и поведать самые сокровенные мысли. Кто может и должен стать таким человеком? Для мужчины – любимая женщина, его вторая половинка, для женщины – муж, супруг, единственный и желанный.
Ну а кто должен стать опорой и поддержкой для государя, ответственного не только за себя и за свою жизнь, но за жизнь миллионов подданных? Конечно, величайшей опорой и поддержкой государю православному является Всемогущий Бог. Но до Бога высоко, а потому Самим Богом заповедано каждому Сыну Человеческому иметь ту свою вторую половинку, которая, слившись с ним, составит единой целое.
Такая вторая половинка была у царя и великого князя Иоанна Васильевича, наречённого Грозным, но Грозным для врагов своих, грозным представлялся всем, кто видел его во главе государства Московского. А каковым он был дома, в семье, о том могла знать только Анастасия Романовна, «люба его», «юна его милая», как он называл её, ставшей поистине второй половинкой.
Нашествие крымцев, жестокий пожар, уничтоживший стольный град и погубивший десятки тысяч жителей и столько же, если не более того, плененных крымскими нелюдями – всё это тяжёлым бременем легло на плечи государя, всё это угнетало душу, заставляло жестоко ныть сердце. А рядом нет никого утешающих…
Дети?! Да, дети были. Царевичу Иоанну восемнадцатый пошёл, а Фёдору четырнадцать исполнилось. Но дети есть дети. Они делили с ним горе, когда ушла из жизни Анастасия, их драгоценная матушка, а его ненаглядная супруга.
А теперь что же? Нет, не у них надобно просить утешения. Их надо воспитывать в твёрдости духа и жёсткости характера, ибо им наследовать престол им продолжать борьбу за Святую Русь.
Вот если бы воскресить любу свою милую, юну ненаглядную? Да не воскресишь – не дано такое человеку, как бы он не желал того, как бы не молил Всемогущего Бога.
Возвратился Иоанн Васильевич в Александровскую слободу с московского пепелища, зашёл в скромное жилище своё – а жизнь в слободе была чисто монашеская, вовсе не в царских палатах поселился государь – и навалились мысли, надавили всей своей жуткой силой.
Вспомнил он слова митрополита Макария о том, что управлять надобно даже тогда, когда нет рядом никого утешающего, когда платят иные подданные ненавистью за любовь и злом за добро. Так-то это так, но разве может быть преступным желание человека найти себе утешающего или, в сём случае, утешающую, обрести вторую половинку, с которой стать единым целым?
Вот была бы сейчас рядом Анастасия, прижался бы к ней, ощущая тепло и нежность, и легче бы стало. Не о второй жене Марии, а именно о первой «любе своей» подумал он в те тяжкие минуты.
Москва сожжена, сколько народу перебито и в плен уведено, скольких воинов русское войско лишилось! Но это ведь только начало всех бед, которые её ожидают русскую. Вон какие надменные грамотки шлёт крымский хан! Открыто обещает расправу над Москвой… Долго думал свои невесёлые думы государь. А на следующий день объявил указ о назначении смотра невест, подобном тому, что провёл его дед в поисках невесты для сына Василия и сам провёл для выбора первой жены.
Была и одна задача, не последняя во всём этом деле. Кто более привержен и предан государю, как не родня царицы? Братья Анастасии были всегда твёрдой опорой. Можно было надеяться, что и родня будущей царицы не подведёт. Потому и подбирали невест из родов, престолу преданных, что, конечно, совсем не нравилось крамольникам, коих осталось ещё в Московском государстве немало. Не нравилось и то, что царь и великий князь выбирал невест не из знатных боярских радов. Широко раскинули сети по всей земле те, кому поручено было провести таковой сбор русских красавиц. Неродовитое дворянство, да и боярство, не связанное кровавой порукой богатеев, превратившихся в слуг дьявола, сторонилось этих слуг и не желало с ними дел иметь. Именно из дворянства, да из боярских детей незнатных выбирал государь надежных себе помощников. Кого-то он сделать своими родственниками?
Затаились и наблюдали большие бояре, чтобы вовремя нанести удар, когда таковая возможность появится. Не нравилось им то, что Иоанн Васильевич в своём государстве невест выбирает, да к тому же, как они с высока отзывались, худородных.
На первом смотре невест, устроенном Иваном Третьим для своего сына Василия, представлены были 1500 девиц знатных родов. Выбрал Василий девицу Соломонию, дочь писца Обонежской пятины Новгородской земли Юрия Константиновича Сабурова. Это был первый случай, когда государь выбирал для сына не заморскую принцессу и не представительницу княжеского рода, а дочь, хоть и не простого рода, не высокого. И впервые в результате замужества дочери, отец её был осыпан милостями – стал боярином, а вскоре и вторую свою дочь выдал весьма удачно – за стародубского князя.
И вот Иоанн Васильевич, который тем же путём выбрал Анастасию и выбрал удачно, решил повторить таковой смотр. Братья Анастасии тут же заняли высокие положения при дворе и верно служили царю и великому князю, который стал их родственником через сестру-царицу.
Что же ожидало теперь?
По всему Московскому государству были разосланы повеления прислать в Александровскую слободу самых достойных боярских и дворянских дочерей на смотр невест.
За многими государственными делами, на Иоанна Васильевича свалившимися, быстро пролетело время, и вот собрались в Александровской слободе две тысячи самых лучших дочерей бояр, дворян и даже приказных. Отбирали их тщательно, по тому же принципу, что и прежде – и ростом девицы, привезённые на смотр, славились, и фигурой, и красотой, да и здоровьем, конечно. Смотрели выборщики, разосланные по городам и весям, и на то, чтобы семьи были по тем временам нормальные, чтоб не один ребёнок был у отца и матери, а хотя бы трое, пятеро или и того более. Это ведь показатель того, что род плодороден, что не будет проблем с детьми у царицы. А кроме того, государь требовал, чтобы в первую очередь отбирали тех, кто грамоте разумеет. Хотел видеть рядом с собою умную царицу, к чтению книг, как и сам он, расположенную.
Хоть и был государь загружен делами, но время на то, чтобы посмотреть отобранных претенденток, конечно, находил с охотой. Поначалу беглый осмотр. Невест одевали по-праздничному, словом, готовили к встрече с государем.
Он приходил в назначенный час в помещении, где собрана была большая группа девушек, вёл себя просто, шутил, непринуждённо беседовал с каждой, оценивая и красоту, и статность, да и сообразительность. При этом делал знаки сопровождающим его дьякам, и те отмечали, которых девушек домой отправить после смотра, а которых оставить для дальнейшего царёва решения.
Так по первости отобрал двадцать четыре красавицы, одна другой лучше.
И снова встреча. Теперь уже царь говорил с каждой подольше, на разные темы беседовал. Интересовали не только красота, стройность и здоровый вид – это уже и так выделено. Теперь интересовало иное – умна ли, сообразительна ли, может ли разговор поддержать, приятна ли в беседе, ну и конечно о книгах заговаривал, что читала, рассуждать предлагал.
Но снова окончательного выбора не сделал. Оставил ровно половину – двенадцать из двадцати четырёх.
В тяжёлой обстановке, всё ещё давившей на государя летом печального года, встречи с красавицами как отдушины, а беседы с ними единственная радостью.
И вот решающая, окончательная встреча. В то утро ждали государя двенадцать оставшихся претенденток.
Он зашёл, как обычно спокойно, не чинясь, жестом указал, чтобы не вставали и не выстраивались в шеренгу по линеечке, как делали, когда было их слишком много и в толпе не разглядеть всех. И сразу направился к той, что ещё прежде выделил.
Светловолосая, с лёгким румянцем на щёчках, с умными глазками, в которых застыла какая-то загадка, да искорки играли. Но уж больно юна, ну совсем ребёнок.
Государь заговорил тихим, проникновенным голосом:
– Как звать тебя, милая девица?
– Марфой звать, – отвечала и тут же прибавила, вспомнив, что учили называть полное своё имя: – Марфа Васильевна Собакина, государь.
– И чья же ты будешь?
– Батюшка мой из-под Коломны, дворянин Василий Степанович Собакин. Его ещё зовут Большой или Старший, потому как есть у него брат, тоже Василий, только Меньшой. Так почему-то прозвали их родители, – рассказала девица довольно бойко и свободно, что государю очень понравилось.
– А годков сколь будет? Совсем ещё юная, что ребёнок малый, – с тёплой улыбкой молвил Иоанн Васильевич.
– Девятнадцать государь сполнилось. А что так выгляжу? Ну вот почему- то так и говорят все. Не знаю… Но мне, вот те крест, девятнадцать.
– Ну так это и славно, очень славно…
Государь внимательно посмотрел прямо в глаза, что два родничка ясных. Взгляд не отвела, лишь словно сигнал какой послала своими загадочными и манящими родничками, да так, что и уходить не хотелось, да надобно – не обижать же других то.
– А книжки читать любишь?
– Люблю, царь батюшка, – поспешно сказала девица и покраснела, поняв по реакции государя, что не то из уст её вылетело.
– Какой же я батюшка, коли царицу себе сватаю? – рассмеялся Иоанн Васильевич. – Ну, ну, не сержусь. Так что читала-то из книг?
– Апостола читывала, государь, – и уточнила: – «Деяния» и «Послания святых апостолов».
– Хорошо, хорошо. Будет время поговорим с тобою читанном. Интересно мнение твоё будет услышать, – сказал Иоанн Васильевич, очень тонкий намёк сделав, да такой, что кто-то разгадал, а кто и нет, потому как не хотел разгадывать.
А он уж, как показалось ему, выбор-то сделал, да нужно было ещё раз проверить себя, с другими поговорить, чтобы их вниманием своим не обидеть.
Заговорил с другой, тоже очень милой девицей, но всё ж не так душу тронувшей.
– А ты кто будешь, красавица? – спросил у неё Иоанн Васильевич.
– Анна Алексеевна Колтовская, – тоже довольно бойко ответила та, приметив по беседе государя с предшественницей, что нравится ему вот эта лёгкость в обращении, и, не дожидаясь вопроса, объявила: – Батюшка мой Алексей Игнатьевич Горяинов Колтовский из детей боярских, что при Коломне.
«Хороша, тоже хороша, даже не скажешь, кто лучше», – подумал государь, но сердце всё же подсказало: милее всё же Марфуша Собакина.
Ещё несколько общих фраз, и пошёл дальше, отметив про себя, что, коли б не Марфа Собакина, её бы выбрал, Аннушку Колтовскую, а знать того не мог, что ещё придётся ему такой выбор сделать…
Девицы оживились, осмелели, слыша, как милостиво беседует Иоанн Васильевич с их соперницами.
Наконец добрался он и до ещё одной, ранее примеченной красавицы. Тут и спросить не успел, как зовут и из какого роду. Она и сама о себе объявила всё, что требуется:
– Евдокия Богдановна Сабурова,дочь боярина Богдана Юрьевича Сабурова, а годков мне осьмнадцать. У батюшки моего ещё два сына Михаил, да Иван и дочь, сестрёнка моя Домна.
«Эх, как хороша, но… Конечно, Марфуше царицей быть, хотя на этой, Евдокии, тоже б неплохо корона царицына смотрелась, – и тут пришла мыль, как показалась ему, весьма дельная: – А женю ка я на ней царевича Иоанна? Вот это дело будет. Хороша невестка. Пущай со временем и она царицей станет».
Мысль свою, конечно, не обнародовал. Оглядел девушек. Со всеми поговорил, пора выказать свое решение.
Подошёл к Марфе Собакиной и вручил ей в знак своего выбора красивый, золотом вышитый платок и кольцо, отделанное драгоценностями. Это по ритуалу он должен был подарить своей нареченной.
В тот же день отправили вслед за многими десятками, и ещё десять огорчённых девиц по домам, а двух оставили. Марфе то сразу стало ясно, почему, ведь она избранница. Сердце в пятки падало. Верилось и не верилось в то, что она, именно она государем выбрана, и вот ещё немного и станет она, девушка незнатная, из-под града невеликого Коломны, не кем-то, а царицей, всего Московского государства.
И только Евдокия Сабурова недоумевала, почто её-то оставили, недоумевала и волновалась, и самые тревожные мысли лезли в голову. Что ж это царь не отпустил домой?
А Иоанн Васильевич призвал к себе сына своего царевича Иоанна и объявил строго и твёрдо по-отцовски, да по-царски:
– Женить тебя мыслю!
– Как велишь, государь-батюшка. А кто же невеста?
– Невеста?! Глаз не отвести! Сам бы в жёны взял, да другую сердце моё выбрало, Марфушу-красавицу. А сейчас и тебе невесту представлю. А завтра и обручение назначу и своё, и твоё…
Ввели в комнату Евдокию Сабурову. Государь сказал ей:
– Вот, красавица, и тебе жених сыскался. Сын мой, царевич Иоанн. Полюбите друг друга… И как сказано, любите и размножайтесь….
Посмотрели друг на друга царевич Иоанн и Евдокия – оба юные, оба красивые. Красота у обоих есть в кого. У царевича мать Анастасия Романовна, общепризнанной была красавицей, да и отец недурён собой, тоже ведь в род государев, род знатный пошёл, а в роду том великие князья издревле красотой и мужеством славились. Да ведь и Евдокия Сабурова из такого роду, из коего Василий Иоаннович, сын государя Иоанна Третьего, красавицу Соломонию из полутора тысяч претенденток выбрал.
– Ну и славно! – сказал Иоанн Васильевич, приметив, что сын его и выбранная для него невеста, друг другу глянулись. – Помолвку завтра же проведём, да и свадьбу назначим.
26 июня 1571 года произошло обручение, причём в тот же день обручены были государь Иоанн Васильевич с Марфой Собакиной, и царевич Иоанн со своей невестой Евдокией Сабуровой.
Иоанна Васильевича позвали государственные дела, а невесту стали готовить к свадьбе, да случилось беда. Занемогла она уже вскоре после обручения. Отчего недужилось, сказать никто не мог. Только чахла она день ото дня. Красавица, что глаз не отвести, конечно, подурнеть сильно не подурнела, да вот только перестала быть бойкой и весёлой, пропали в глазах искорки, потускнели роднички.
Государь переживал, часто справлялся о здоровье, но оно не улучшалось. Стали поговаривать о том, что надо отменить этот брак, коли уж он сразу не заладился, отменить ещё до его заключения.
Хмурился Иоанн Васильевич, больше молчал, думу свою думая. Тронула сердца его юная красавица, сильнее тронула, нежели в своё время девица Кученей, ставшая Марьей Темрюковной. Конечно, затмить Анастасию она не затмила. Первая жена, как первая ласточка весенняя, с первой женой всё впервой и всё в радость, а особенно с таковой, как «люба его милая», Анастасия. Ну да что ж поделать. Круто распорядилась судьба. А горе, каким бы горьким ни было, притупилось со временем, годы притушили, полные испытаниями. И вот вдруг озарила его небесным светом новая любовь к ангелочку необыкновенному, существу невинному и желанному. Не хотел верить, что снова судьба над ним потешилась, что пришло наказание страшное, да не Божье наказание, а дьявольское. Вся душа протестовала против такой несправедливости.
И государь заявил:
– Свадьбе быть! Уповаю на Бога. Венчание отведёт недуг!
Да, он верил в силу церковного обряда, действительно зачастую творившего чудеса.
Венчание назначил на 28 октября лета 7080 от Сотворения Мира или 1571 года от Рождества Христова.
Волновался, словно в юности. До невесты своей ещё даже не притронулся – ни губок её губами своими не коснулся, ни ручку милую не погладил мужественными руками своими, давно уж позабывшими, как ласкать милое существо, зато привыкшими к рукояти меча, да уздечке конской.
Торжественный обряд венчания был назначен в Троицком соборе, знаменитом своими Васильевскими вратами и многими другими чудесами архитектуры того времени. Всё имело своё значение, всё было разумно сделано в этом Божьем храме.
Он невелик, как, прочем, невелика и вся Александровская слобода, избранная для отдыха ещё отцом Иоанна Васильевича Василием Третьим, а теперь превращённая не просто в царскую резиденцию, а в его личный боевой штаб, находясь в котором он переломил несколько лет назад боярскую вольницу, и в котором создал Государеву Светлость Опричнину.
И теперь ему предстояло ступить в этот храм рука об руку с новой своей избранницей, которая уже стала владычицей уставшего от одиночества его боголюбивого сердца.
Вот она, красавица Марфа Васильевна. Подвели к нему её и сердце замерло, да тут же словно облилось кровью – прекрасна была невеста, прекрасна даже в своём болезненном состоянии. Она мужественно отстояла рядышком со своим царственным женихов весь долгий венчальный обряд.
Чувствовал Иоанн Васильевич, как тяжело ей, чувствовал трепет сердца, когда она опиралась на его руку и накатывалась тревога за это милое существо, с которым связала его пред святым алтарём божественная клятва.
– Плодитесь и размножайтесь! – говорил священник, произнося эту фразу средь многих других обязательных слов, а государь видел и понимал, что даже крепко обнять свою хрупкую невесту, превратившуюся в супругу, в царицу, невозможно. В чём только душа держится.
А он ведь постарался устроить большой праздник, богатый пир, представления скоморохов. Даже дрессированные медведи привезены были, чтобы подивить гостей. Но в радость ли это той, ради которой всё делалось?
Продержалась Марфа, сколь могла продержаться. Когда касался государь её милых губ, чувствовал, что хочет, да не может она сделать их горячими, что неотвратимо уходит из них, из всего её существа жизненная сила, столь поразившая его своей через край плескавшейся энергией ещё так недавно, в июне, на смотре невест.
Держалась, сказать несмела, что силы оставляют её. Сам государь спросил, не отвести ли её отдохнуть. Так и пришлось оставить пир, оставить праздник. Да и государь ушёл следом. Посидел возле постели совсем обессилевшей юной супруги, да и пошёл к себе в палаты, когда увидел, что глазки сами смыкаются у неё.
А на следующий день, стремясь хоть чем-то порадовать юную царицу, Иоанн Васильевич повелел объявить указ о жаловании её отца, Василия Степановича Собакина боярским саном, а дядюшку, Василия Меньшого, чином окольничего. Получили высокие чины и двоюродные братья Марфы Васильевны. Каллист стал царским кравчим, а Семён царским стольником.
Но юная супруга уже и с постели более не поднималась, слабела день ото дня и лишь загорались искорки в родниках глаз, когда навещал её супруг, те искорки, которые как бы спешили сказать, что супруг-то, хоть и непознанный, но уже горячо и бесконечно любимый.
4 ноября царевич Иоанн Иоаннович венчался с Евдокией Сабуровой, но для государя эта свадьба уже была совсем невесёлой, поскольку состояние царицы Марфы Васильевны ещё более ухудшилось, и она даже не смогла ни в храме присутствовать, ни на пиру. Как ни надеялся Иоанн Васильевич на чудо, как ни молился об исцелении юной супруги, Марфа Васильевна ушла в мир иной, повергнув его в неутешное горе и осталась запись на саркофаге:
«В лето 7080 ноября в 14 день государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси преставис благоверная и христолюбивая царица великая княгиня Марфа на памят святаго апостола Филипа на первом часу дни».
Погребение состоялось в Москве, хоть и во всё ещё не отстроенной. Лишь в Кремле были ликвидированы последствия пожара. Положили юную царицу в Вознесенском соборе Вознесенского монастыря рядом с усопшими жёнами государя Анастасией Романовной и Марией Темрюковной.
На этот раз государь на ногах стоял твёрдо и не пришлось чуть ни под руки его водить, как на похоронах Анастасии, но как оценить, какое горе больше, какое меньше – это оценкам не поддаётся.
Постоял он после погребения Марфы Васильевны у её саркофага, затем прошёл к тому, в котором лежала его юна милая. О чём думал он в эти минуты? Быть может о том, сколько же может вынести человеческая душа, сколько способно стерпеть сердце, не ожесточившись от перенесённых злодеяний.
О том же думали, глядя на государя, и верные его подданные. О том думал и боярин Гостомыслов, спеша к Ионну Васильевичу, призвавшему его на другой день после погребения.
Государь был, как обычно, спокоен и твёрд, хотя добавилось морщинок на лице и седых волос на висках. Но голос по-прежнему царственный, хотя, столь же доверительный, как всегда, при важных аудиенциях с людьми, уважаемыми им.
Гостомыслов хотел начать со слов сочувствия по поводу великого горя, свалившегося на государя, но тот остановил жестом и сказал:
– Вижу, боярин, вижу в глазах твоих печаль по царице Марфе, да не время теперь печаловаться, время злодеев искать, что извели её. Повеление таковое уже отдал, да вот хочу с тобой совет держать, мнение твоё выслушать:
кому нужна была смерть совсем ещё юной царицы? Кому помешала она, не успев никому ни зла, ни добра сделать?
– Тут сразу и не скажешь, кому это выгодно, государь, и кто сие дело злое совершил, – проговорил Гостомыслов.
Иоанн Васильевич молвил:
– На моих глазах, боярин, Анастасия Романовна и Мария Темрюковна изведены боярами-изменниками. Похоже уходили… Так же похоже, как они, и Марфа Васильевна мир сей покинула. Так вот, боярин, какову причину мне называют. Будто бы родственникам супруги царевича Иоанна Евдокии Сабуровой смерть царицы выгодна. Мол, дети мои от царицы Марфы могли дорогу детям Иоанна и Евдокии перейти.
– Так ведь о детях царевича и супруги его говорить то рано – только венчались, – возразил Гостомыслов. – А не враги ли Малюты Скуратова стараются? Он же Марфе Васильевне, хоть и не очень близкий, но сродственник. Мол при царице-то этой выше подняться сможет.
– Он и так высоко поднялся и у меня в особой милости, – возразил государь, – Указывали мне, что сродственники жён моих усопших извести царицу Марфу могли, да только не таковы братья Анастасии, любы моей, ну а касаемо братьев царицы Марии, так они все уже либо казнены, либо в изгнании. Так вот, боярин, поручаю тебе дело тайно вести. Там уж в Земском приказе-то работают, а ты своим путём иди. Опасаюсь, что схватят да к признанию невинного принудят, чтоб службу свою показать. Так ведь бывало. Помнишь небось…
Знал Гостомыслов, что сыск всяким бывает, а теперь понял, что знает о том и государь. Недаром часто милует тех, кого на плаху присуждают. Поди разбери, действительно ли виновен виновный, или разборки какие клановые в основе приговора стоят. Понимал, что государь стал особенно настороженно относиться к обвинениям после того, как оболгали злые люди митрополита Филиппа, а потом сами же и убили, когда стало ясно, что святитель ни в чем неповинен, и государь собрался к нему в Тверь, в Отроч Успенский монастырь за благословением. Когда Гостомыслов сообщил, что замышляют тёмные силы убийство святителя, государь выслал вперёд Малюту Скуратова с отрядом, чтоб взять под защиту Филиппа. Отряд Малюты попал в засаду. Сам Малюта был серьёзно ранен, но разбив ворогов, примчался в монастырь, где застал хладное тело митрополита.
Виновников так и не нашли. Зато слуги тёмных сил слухи распустили, будто как раз Малюта Скуратов и убил святителя Филиппа по приказу государя.
– Ищи, боярин, злобную измену, коварных нелюдей, что извели царицу и мыслят сынов моих извести. Поспешай. Времени у нас не осталось. Вот уж зима на дворе, а по весне, как дороги просохнут, крымский хан с союзниками в любой час явиться может, – сказал государь. – Похваляется, что последний то поход будет, что народ наш русский изведёт под корень…
– Исполню волю твою, государь, – сказал Гостомыслов. – Немедля и приступлю к поиску.
Гостомыслова в лицо при дворе царском знали многие, да не все ведали, кто он и почему государь к нему особо благоволит. В официальных структурах – разрядах разных – он и его люди не значились, но постоянно чем-то занимались и в Москве, и в Кремле, и вот теперь в Александровской слободе. Понимали, что какая-то очень большая тайна, которую лучше и не разгадывать. Тайные структуру для того и создаются, чтобы оставаться тайными и для современников в особенности, да и для потомков тоже. Пойдите-ка, попробуйте узнать подробности скажем об особенной канцелярии Барклая-де-Толли, созданной перед нашествием Наполеона. Ничего толком не узнаете, кроме самых общих данных. Не для того подобные органы создаются, чтобы о них знали. Вот и боярин Гостомыслов ведал, по существу, если назвать условно, личной секретной разведкой и контрразведкой царя и великого князя Иоанна Васильевича. И было его ведомство так законспирировано, что каждое упоминание о нём выдумкой почитали, а в этом и сила её, в том и значение. Что за секретная служба, если современники о ней в мемуарах пишут, да монахи в летописях рассказывают?
Кому надо, тот знает, кому не надо – тому и знать незачем.
Следствием по поводу отравление царицы Марфы по повелению государя немедля занялся Земский приказ, люди которого, ровно, как и в Разбойном приказе «про татей и про разбойников сыскивали и того смотрели и берегли накрепко, чтобы одно лично нигде и татей, и разбойников, разбойничьих станов и приездов не было».
Государь требовал быстро сыскать отравителей, а потому и опричный разряд к делу подключился. Да только поначалу не туда смотрели, потому как даже в страшном сне не могло присниться то, кто отравил царицу.
А тут случай невероятный.
Одна барышня, что служила у Марфы Васильевны комнатной боярыней, сама пришла, в ноги к ведущему следствию дьяку из Земского приказа упала и заголосила:
– Не вели казнить! Дай покаяться и правду молвить. Молчать не могу, сил молчать нету.
– Что такое? – с удивлением спросил дьяк.
– Явился однажды в покои невестушки царской добрый молодец – то до венчания задолго ещё было. Попросил невесту царскую повидать, чтобы посылочку от её матушки с письмецом передать. А нам никого пускать в голубушке то нашей было не велено. Ну одна-то у нас сжалилась. Взяла посылку и отнесла в покои. Голубушка наша, Царство ей Небесное, так порадовалась, что от матушки письмецо получила. Да посылочку. А что в посылочке было, того не ведаю. Как-то случаем видала коробочки какие-то на столе, да ягодки да порошки из той посылочки, да письмецо, что Марфа Васильевна читывала перечитывала.
Комнатную боярыню казнить не за что было, но взяли её в охрану. Просто в одной из комнат заперли для её же безопасности.
Ну и отправили наряд за матушкой теперь уже покойной царицы. Матушка то с батюшкой нарадоваться не могли своему возвышению. Шутка ли – боярином стал. Уж в Москву собрались иль пока, куда поближе к стольному граду, чтоб терем себе у Кремля начать строить. А тут беда такая – приказала долго жить доченька, вот и остались пока в Коломне, не ведая, что их ожидает далее.
А тут наряд из Александровой слободы, где Земский приказ находился, пока приказную избу в Москве заново возводили.
Ни слова ни говоря схватили мать царицы, да в оковах и увезли, к удивлению, ужасу и полному отчаянию боярина Василия Собакина Большего.
Та ни жива, ни мертва ехала в возке, закрытом от посторонних глаз. В Александровской слободе бросили её в острог, что неподалёку от слободы был сооружён, дали ночь помучиться в неизвестности, а поутру спрос суровый сделали.
– Что дочери передавала в палаты её?
Мать дара речи лишилась. Она и без того уж задумывалась, как узнала о смерти дочери, не её ли в том вина, а тут что уж запираться?
– Передавала «зелье чудодейственное», то, что для «чадородия» принимать надобно.
– Где взяла?
А она со страху и сказать не могла. Твердила что-то бессвязное.
– Дочь письмецо прислала, попросила срочно снадобье, ну тут и посоветовали у кого взять.
Наподдали так, дабы говорила яснее, что и вовсе дара речи лишилась.
А государю должно было ежедневно о ходе следствия докладывать, вот и доложили, как оно есть.
Иоанн Васильевич тут же призвал Гостомыслова и сообщил о том, что стало известно, да новое повеление дал:
– Вот что, боярин, чую, перегнут палку те, кто на след отравительницы вышел. Думу думаю, могла ли мать дочь свою отравить, тем паче таковую, что весь род высоко двинула?
– Нет, не могла, – согласился Гостомыслов. – Это ж себе вред сделать, не говоря уж о том, что дочь собственную убить. Не могла.
– Вот и я так мыслю, – молвил государь: – Нажмут на неё, наговорит невесть что. Разбирайся потом, что правда, что выдумка. Возьмись-ка, да спокойно выясни. Важные могут быть дела, очень важные. Мыслю так. Узнать надобно: кто надоумил мать снадобья приготовить? Аль сомнения в чадородии быть могли?
Гостомыслов в острог наутро прибыл. Там знали, что он при государе состоит в неведомой для них должности. Повелел призвать к себе убитую горем мать царицы, теперь уж боярыню, в такое своё воплощения едва поверившую. Собиралась в боярский терем перебраться, да слугами многочисленными повелевать, да оказалась в тёмном и сыром остроге.
Привели мать убиенной царицы. Гостомыслов сделал знак, чтоб все удалились. Посмотрел на боярыню. Видно было, что уже прилично бита на следствии. Осунулась, глаза впали, дрожала, как осиновый лист, готовая лицо закрыть от новых тумаков. Правда посмотрел без жалости. Сказал сразу, что бить не собирается, пусть не боится, но что б отвечала точно, без всяких выдумок. Ну и вопрос задал в лоб:
– Для чего снадобья готовила?
– Для чадородия.
– Иль сомнения мучали, что у молодой здоровой царицы детей может не быть? Обманули царя на смотре невест. Бесплодна была избранница?
– Нет, нет, – выкрикнула боярыня, – Не обманули. Нет… Сказывали, что если Марфушка моя не понесёт сразу, то сошлёт её царь в монастырь, как отец его сослал Соломонию.
– Великий князь Василий Третий сослал Соломонию через двадцать лет бесплодного супружества. А здесь… Ещё и свадьбы не было… Кто говаривал, кто советы давал?
– От неё, Марфушки моей, гонец приезжал, – начала рассказывать боярыня-мать, – Сказывал, что волновалась она, родимая, вот, мол, уж после помолвки сколь времени прошло, да не понесла пока, хотя с супругом будущим не раз уж миловалась… Я ж сама-то с ней апосля помолвки и не видалась… Во дворце она под приглядом боярынь комнатных и прочих слуг была.
– Ложь! – жёстко и твёрдо сказал Гостомыслов. – Ушла твоя дочь на тот свет, от девства не разрешённой. Не касался её государь не до венчания, чего и сделать не мог никоем образом, ни после, уже по причине болезни смертной. Только молился об исцелении и навещал, чтобы доброе слово молвить.
– Так гонец-то такое про царскую жизнь сказывал, – растерянно сказала напуганная и подавленная женщина, – Передавал, что боится Марфушка, что враз в монастыре очутится, коли бесплодной останется. Так и в письмеце отписала.
– Где письмо царицы? – спросил Гостомыслов.
– Дома было, в Коломне. Того не ведаю, цело ли.
– Кто привёз письмо, ещё раз спрашиваю?
– Молодой такой в форме с собачьей мордой у седла. Сказал, что Марфушенька срочно мне просила письмецо то передать. А просила в нём снадобья, – повторила боярыня.
– Ну и где снадобья взяла, да ягоды какие-то невиданные, что уморили царицу? – спросил Гостомыслов.
Она опять вся сжалась, опасаясь побоев, но всё же нашла в себе силы ответить:
– Подсказал гонец адресок один недалече от Москвы. Знахарь там, что чудодейственные лекарства делает, от которых зачатие враз происходит, токмо попринимать надо немного, десяток другой дён.
– Где то место?
– В селе под Москвой. Большое село такое. Малаховськое зовётся. Там у озера, что на краю села, дом за забором высоким. Насилу нашла. Купила у знахаря того, что был в доме, разного снадобья. Он пояснил как принимать, прямо расписать всё велел подробно. Вот я и расписала, и доченьки отправила, как она просила.
– А кто гонец-то всё-таки?
– Бог его знает? Сказывал, что его жена комнатной боярыней у Марфушеньки моей служит.
– Адрес знахаря?
– Так из головы выбило… Как спрос провели, всё вылетело, – и заметив, как Гостомыслов нахмурился, поспешила сказать: – Вот тебе Бог не вру, – и перекрестившись добавила: – Прикажи, боярин, точно приведу тебя в село то и к дому знахаря. Помню, где… найду дом тот.
Село Малаховьское, от пожара уцелевшее, разрослось, потому как знатные и зажиточные москвичи кинулись искать, где быстро дома выстроить, чтоб до зимы поспеть.
Усадил Гостомыслов боярыню в закрытый возок и отправился в сопровождении своих людей на поиски знахаря.
Приехали. Кругом стройка, почти что как в Москве. Вырастали чуть ни на глазах терема новые, поправлялись старые. Собралась с мыслями мать убиенной царицы, да и нашла нужный дом сразу, как в село въехали.
– Вот он. Сюда приезжала, здесь и лекарства покупала.
Дом приличный, действительно, на берегу озера. По озеру-то и нашла быстро.
Осадили лошадей сопровождающие Гостомыслова всадники. Спешились. Он же первым к забору подошёл, внимательно присматриваясь. Ограда непроницаемая, ворота. Постучали. Тишина. Толкнули – заперто.
Что делать?
– Ломайте, – велел Гостомыслов.
Сломали, а за воротами дом с пустыми проёмами окон и выбитой дверью.
«Что за чудеса? Неужто до нас кто-то поработал? – подумал Гостомыслов: – Но кто и с какой целью?»
Неподалёку приметил строение. Дальше лес.
– Сделать розыск. Найти, кто ответ дать может, что за дом, и кто хозяева? – велел Гостомыслов, а сам подумал: «Не врёт ли эта боярыня, не состоит ли в заговоре, и не водит за нос. Нет. Чушь»
Кто ищет, тот всегда найдёт. Привели к Гостомыслову соседей. Да вот не всегда найдёт то, что нужно. Нашли только людей работных, ремесленников, что жили неподалёку.
Один уж совсем пожилой, с глазами выцветшими, да бородёнкой общипанной, но голосом ещё крепкий, да и походкой твёрдый. Второй, видно сын его, крепыш коренастый. Одеты по-рабочему, а потому не понять, совсем ли люди бедные или так специально наряженные для ремесла своего.
– Что про дом сей сказать можете? – спросил Гостомыслов.
Старик посмотрел на него со вниманием, видно, раздумывал, надо ли отвечать неведомо кому, да богатый кафтан боярский говорил о том, что лучше ответить. К тому же, что скрывать? Скрывать-то и нечего.
– Жил здесь человек нелюдимый, из краёв не наших и не по-нашему говоривший, хотя и наш язык разумел. Алп- акп-…
– Аптекарь, – подсказал молодой.
– Аптекарь? – переспросил Гостомыслов. – Откуда известно, что аптекарь?
– Так сам о себе сказывал. Апосля пожара здесь появился, вроде как дом купил у жены дьяка, потому как евоный в пожаре том сгорел. Вроде как не совсем купил, а только на лето, потому, как и у него в Москве-то всё сгорело. Так я слышал, а там кто знает, – пожал плечами дед.
И тут Гостомыслова осенило:
– Один жил?
– Один вроде.
– А в гости к нему наезжал кто?
– Наезжал, точно наезжал. Видал я одного опричника со слугою.
Гостомыслов подозвал старика к экипажу и попросил описать молодчика, чтоб боярыня слышала. Ну, конечно, точно не выяснить этаким вот описанием, но в основном всё сходилось.
– А куда потом этот знахарь подевался? Почему дом то пуст?
– О, тут было такое… Ночью слышали, как зашумело, загремело, а поутру тишина. Вот сынок мой осторожно так на деревцо высокое забрался, ну и увидел, что том будто ограбили что ль. Дверь распахнута, и никого не видать. А ещё через неделю-другую уж кто-то пограбил, что недограблено. После пожара то много лихих людей в округе ватагами бродят. Так что мы на шум-то и выйти побоялись.
Вошли в дом. Кругом действительно следы ограбления. Но Гостомыслов сразу понял, что поначалу-то, когда исчез этот аптекарь, мнимый ли настоящий ли, была лишь имитация, а потом действительно ватага лихих людей на бесхозный дом налетела.
– Поищите внимательнее, – велел своим помощником. – Может порошки какие, аль ягодки странные найдёте.
Порошков не нашли, никаких готовых снадобий не было. Но когда уже собирались уходить, заметили несколько ягодок, закатившихся под разломанную лавку. Забрал их Гостомыслов, предварительно завернув так, чтоб не дай Бог самому от них вреда не получить.
Что же оставалось делать? Где искать этого вовсе, конечно, не опричника, а переодетого лазутчика?
Вернул Гостомыслов нерадивую боярыню в острог, понимая, что не сносить ей головы, не простит государь отравления супруги своей, к которой только-только любовь зародилась после многих лет жизни без любви.
Ягоды отдал тем, кто вёл следствие. Оказались точно такими же, что нашли после смерти царицы Марфы в её вещах.
Ну а потом доклад государю.
Мрачно выслушал Иоанн Васильевич. Гневом сверкнули обычно добрые глаза его. Всё чаще видел в них этот гневный блеск Гостомыслов. Видел и понимал душевное состояние человека, на семью которого уже десятилетия велась жестокая охота, да и не только на семью, но и на него самого.
– То, что в одежды опричников часто лазутчики рядятся, мне то ведомо, – сказал, наконец, государь. – Но что же мать то так оплошала? Что ж так оплошала? И как теперь прознать, кто там скрывался, в доме том пограбленном? И убрали ли его свои или просто ушёл, чтобы вред нам делать.
Между тем, письмецо, которое матери царицы передал загадочный молодец в одеянии опричника, отыскали и привезли. Нашли в покоях царицы и записку от матери с подробной инструкцией, как снадобья для детородства принимать. Мать письмо своё признала. А на вопрос, дочерин ли почерк на том письме, что передал ей молодец, сказать не могла. Вроде похож не много, да тот ли?
И снова случай помог. Принесла одна из прислужниц царицыных записочку, что писала ей Марфа Васильевна, когда совсем слегла. Почерк был совсем не похожий.
А вскоре выяснилось, что тем молодцом, принесший во дворец порошки да ягодки, оказался двоюродный брат царицы Марфы Каллист. Увидела его комнатная боярыня, что сообщила о посылке, да и признала в нём того молодца, что передачу приносил. Просто боярыня-мать не хотела выдавать его, поскольку сама же, по наущению мнимого опричника и упросила Каллиста отнести дочери посылочку с письмом и лекарствами.
И боярыня – мать царицы, и двоюродный брат царский кравчий Каллист были казнены, а всенародно объявлено:
«Дьявол воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, ещё в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша».
– Что ж получается, боярин? – проговорил Иоанн Васильевич, когда дело было завершено: – Нам надобно все силы на борьбу с лютым ворогом собирать, надобно русскую землю от полного опустошения и народ от истребления спасать, а тут измена боярская покоя не даёт. Значит жёстче карать надобно, значит не должно быть милости лютым и коварным убийцам и предателям?
– На всё Божья воля, государь! – нейтрально ответил боярин Гостомыслов.