ПЕРСТЕНЬ
Кто помнит меня на первом курсе медицинского, тот подтвердит, что я носил золотой перстень, он был у меня на безымянном пальце. Перстень крупный, по Довлатову, но не дешёвый.
Я носил его не снимая десять лет. Это был подарок Мурада, который был известен в Баку, как "Казань Мурад", "Япон Мурад" и "Япон", мой друг, бывший вольный борец, который держал собаку для боёв и, с братом вместе, наводил страх на весь район. Сейчас, как пишут, он живёт в Марселе, и нет у него социальных сетей. Зная его прекрасно, думаю, что они ему не нужны, от слова "совсем". И, наверное, дня нет, чтобы я его не вспоминал.
Япон был скроен из противоречий. Книг он принципиально не читал, но заставлял меня пересказывать и слушал часами. Телевизора у него вообще не было, так что с фильмами было то же самое.
Он пил водку, ел свинину, но иногда ходил в татарскую мечеть (суннитскую) которая была за бакинским цирком, над Кубинкой.
Часами качался гантелями и штангой, но от здорового образа жизни был далёк. Был одновременно жестоким и добрым - вот так, точнее не скажешь.
Одному кооператору они с братом раздробили пальцы молотком, потому что то ли долг не возвращал, то ли бакшиш не давал. Во время бакинских погромов они же спрятали а потом вывезли из города две армянские семьи.
Совмещал грубость невероятную, в частности, виртуозно строил фразы из смеси сплошного тюркского и русского мата, и удивительную церемонность и такт - на моё 15-летие привёл для меня проститутку (заодно и себе) - но девственности я не потерял, потому что было действительно рано, и я просто растерялся, так мы вчетвером пили кофе и играли в карты до утра - Япон и сам не стал уединяться.
Страдал бессонницей, и мы по ночам ходили с ним, иногда и с его братом, в чайхану, выглядело это так: Япон, переваливаясь, как моряк (такая у него была походка) подходил к стойке, брал вазочку с сахаром и высыпал всё своей собаке (это было покрытое шрамами чудовище со вставными золотыми клыками вместо сломанных на боях) а чайханщик глядел на это с тоской.
- Бясты, да, гардаш (хватит, брат)! - выдавливал, наконец, чайханщик.
Япон хмурил брови (он просто мало говорил по природе) и чайханщик фальшиво улыбался и добавлял:
- Диабет у Вашей уважаемой собаки может случиться!
При этом Япон вообще не понимал, как можно обмануть человека по мелочи - играя с ним, я без конца жульничал, а он, проигрывая, только цокал языком и качал головой (так же точно с ним мой дед играл в карты и нарды).
Впрочем, однажды Япон мне сказал:
- Гардаш, брат машину купил, но надо колёса снять - колёса ***вые.
Я пошёл с ним, и во дворе увидел новенькую машину. Я два часа снимал эти чёртовы колёса, стучал, ходил, подставлял кирпичи, снял, в конце концов. Мурад всё это время курил, сунув руки в карманы лайкового плаща. Потом мы взяли по паре колёс и пошли домой.
Через квартал я поставил колёса и хотел закурить.
- Чё ты палишь, быстро иди!
- А что?
- Как э, что, хозяин машины увидит!
И мне всё стало понятно.
В общем, я не встречал больше таких людей.
И вот, в Москве, на первом курсе, доцент Теплов, который вёл неорганическую химию, как-то на отработке мне сказал (а это был желчный дядька, страдавший радикулитом):
- Григоров, когда видят вашу руку с печаткой, думают, что у Вас три ларька на Молодёжной!
И я ответил:
- Это плохо?
- Знаете, в Москве так не принято у интеллигентных людей! Вы же не чучмек! Вы сознательно эпатируете! Но смотритесь смешно!
Я устыдился и стал перстень снимать, а тот возьми и застрянь на суставе. И Теплов развёл щёлочь и сунул мне (на кафедре было несколько раковин):
- Попробуйте с этим.
Перстень слез. Я его больше никогда не надевал, он лежал мёртвым грузом, и я его однажды продал.
Прости меня, Мурад.
КАВКАЗЕЦ
РГМУ. 90-е. "Аппендикс" (было у нас такое кафе в институте, под названием "Аппендикс", в те годы оно выглядело, как салун из вестерна). Табачный дым там стоял столбом.
Украшением стойки был перенесённый из ликвидированного Красного уголка бюст Маркса, с надписью славянской вязью на лбу: "ГЕРОИН", вместо пепельниц были пивные банки, с краями, нарезанными бахромой. И там, конечно, все мы и сидели. Пили, конечно, как проклятые.
И вот, познакомились мы с первокурсницами. Одну звали Таней. Была она на редкость рослая, почти с меня, медсестра. Участница конкурса "Мисс РГМУ" (конкурсы эти тогда в моде были).
Таня была поклонница "русского рока" и носила косуху и бандану. В "Аппендиксе" она садилась, доставала стакан и бутылку водки, закуривала и открывала "пропедевтику внутренних болезней". По мере изучения текста, бутылка опустошалась.
После этого конкурса "Мисс РГМУ", она переживала взлёт популярности, и кавказцы, в том числе, постоянно подходили знакомиться, но Таня глядела круглыми зелёными глазами, в которых светилось адское презрение, и хамила так, как могла только она - во второй раз никому уже и не хотелось.
И однажды, выпив, подсел я. И сказал:
- Девушка, у меня водка кончилась, плесните колдовства на дно бокала, плиз!
Таня отложила "пропедевтику" и поглядела, вдвое, наверное, презрительней, чем обычно.
- А я вам стишок за это прочитаю!
- Что, нахуй?
- Стишок!
И тут она, абсолютно неожиданно, спросила:
- А чей?
- А чей хотите?
- Ахматовой хочу!
И я прочитал "Реквием". Таня потеплела (медсёстры, как я заметил, вообще к стихам неравнодушны) и я увидал в этих зелёных, с дымкой, глазах - неподдельный интерес. И - налила. И вообще, остался я за её столом, и не пошли мы на занятия. Короче говоря, день вылетел, пошли мы в магазин, потом ещё раз пошли (водочный магазин был прямо в здании института). И - бац - просыпаюсь я в незнакомом месте, оказалось,, что у неё дома. И стал я там жить. Ну, не то, что жить, а просто всякий раз стал просыпался именно там. Вставал, будил Таню и мы ехали в институт, по дороге пили кофе, а там - "Аппендикс" и всё начиналось по новой. В "Аппендиксе", среди своих, это называлось: "нормально так замутили".
И так вышло, что недели за две я ни разу не зашёл на кухню Таниной квартиры. Просто не было повода. И вдруг, утром, когда я только встал и вышел в коридор, зазвучал дивный голос. Он шёл с кухни. Голос был с интонациями генерала Лебедя, только ещё ниже и грубее:
- Зяяятёёк!
Я остолбенел. Тут встала Таня, вышла в коридор, прямо в костюме Евы, и сказала, зевая:
- Батя с дежурства пришёл! Чё встал, иди, поздоровайся!
Я зашёл на кухню, и увидел товарища Отрыжко, подполковника в отставке (Таня носила мамину русскую фамилию, сменила при получении паспорта).
Подполковник был выше меня ростом, такое, признаться, бывает нечасто. Сама Таня была вылитая кукла Маша из советского магазина игрушек - кудряшки, круглые глазки, щёчки, а папаша обладал карикатурной внешностью солдафона, имел лицо в грубых складках, лысину и огромные руки, с синяками под ногтевыми пластинками. Подполковник он был в отставке, работал в какой-то охранной конторе, и пил, как чёрт.
- Зятёёк, - раскатисто повторил Танин "батя", - Я всё ждал, когда ты подойдёшь, скажешь, товарищ ОтрыжкО, давай знакомиться! Не подходишь! Тогда я сам! Подошёл, сел! А ты дочь, иди по своим делам. Не мельтеши!
Я подошёл и сел.
Батя достал из-под стола 0,7 "Столичной", вынул два гранёных стакана из шкафа, не вставая (у него были руки чудовищной длины) и вскоре разнеслось бульканье - стаканы он наполнил практически до краёв. В довершенье он положил на стол ломоть чёрного хлеба и пистолет (наверно, всё-таки, газовый, хотя я в пистолетах и не разбираюсь).
- За знакомство! - прорычал товарищ Отрыжко, и залпом опорожнил.
Я сделал тоже самое, "батя" разломал ломоть, взял кусочек, понюхал и положил. Я не стал. Закурили (я красный LM, он - само собой, Беломор).
- На лепилу идёшь?
Я кивнул.
- Где родился? (прозвучало "хде")
- На Украине.
Батя как-то сразу потеплел.
- Молодец! А подумал, ты из (прозвучало слово из трёх букв на букву "ж")! Но ты нормальный, как я вижу!
Я чуть не поперхнулся, хотя и не понял, где подполковник нашёл противоречие.
- А область какая?
- Сумская. А жили потом в Житомирской.
- Был у меня с Житомирской один лейтенант! Орёл, на! Гнатюк Иван! И вот стоим мы под Кандагаром (прозвучало "Кандахаром"), и вижу - положение наше ***вое! И говорю "Гнатюк!" А тот "Я"! "Гнатюк, удержим позицию, как думаешь, товарищ?" А тот: "Никто кроме нас, товарищ Отрыжко, на"! "Выводи на позицию, говорю, через гору въебём!" А тот всё понял, на. "Есть, товарищ Отрыжко" - говорит!
Я всё это выслушивал, и думал "ну, не любит он тех, кто начинается на "ж", это понятно, однако человек героический, настоящий, родину защищал". Да и водка в таком количестве, ещё и на старые дрожжи, действовала умиротворяюще. Между тем, пошла вторая порция, затем - третья, подполковник стал хмелеть, а я ещё держался - моя молодая печень, почти сохранная, потому что в Баку водку почти не пил (там было не принято) - справлялась вполне достойно. И этот вояка показался мне вполне симпатичным. Ну, не прекрасным, конечно, но каким-то милым. Своеобразным.
- Ну, за крылатую пехоту!
- За крылатую пехоту!
- Перебросили нас в Баку! В декабре месяце, на! А там носатые с усатыми стали резаться. А *** поймёшь, чем различаются. И я говорю: "Гнатюк, на"! А тот: «Я»! "Слушай приказ! На поражение, боевыми"!
И тут я почувствовал, что вся милота стала испаряться. И даже опьянение, этакое тёплое обволакивающее облако, стало рассасываться.
- Вы что же, в декабре в Баку были?
- Не был! Находился, на! – товарищ Отрыжко оглушительно рыгнул.
- А потом? В январе, что же, вышли из города?
- Не выходили! Передислоцировались!
Подполковник налил снова – бутылка почти опустела.
- За крылатую пехоту!
- Нет, погодите. Вы что же, вышли из города, когда там громить начали? Громить? Людей убивать?
- Не громить (прозвучало, конечно, «хромить»)! Усатые, на, и носатые!
У меня в глазах потемнело,
- Ах ты мразь фашистская! – заорал я, и схватил Отрыжко за грудки, его ветхая, в дырах, тельняшка разорвалась, стаканы, пистолет и бутыль с остатками водки полетели со стола, Отрыжко попытался встать, но не смог, поскольку его вконец развезло, он выпучил зелёные глаза (и тут явственно проступило сходство с дочерью) и заорал:
- В расход пущу!
Табуретка из-под него вылетела, и он с грохотом осел на пол, стукнувшись затылком о мойку.
На кухню влетела Таня, с наполовину накрашенным ртом и губной помадой в руке:
- Ты чего батю ****ишь, охуел совсем?
Я от возмущения не мог выговорить ни слова, меня трясло.
- Да ёб твою мать, - сказала Таня, - Всякий раз такая ***ня, как ни сядет поговорить, так обязательно мордобой! Ну ты-то нахуя так?
Пришлось поднимать тяжеленого подполковника, бормочущего ругательства, и класть на кушетку. Катастрофы не случилось, потом он ничего не помнил. Впрочем, я с ним больше не выпивал, а с Таней мы ещё целый семестр «мутили».
Но тогда мне впервые стало ясно, кто я. Нет, не то, что я этого раньше не знал, но в тот момент всякие сомнения отпали, оказалось, что та нить, что связывает меня с моим отцом и его местечком, с Украиной, с наивными подсолнухами и супом с клёцками, она настолько тонка, что её можно смело не принимать в расчёт.
Оказалось, что я кавказец.