Ататюрк приказывает не победить, а сгинуть. Сдали весь Измаил руменешкам... Хохлам.
Бросили диораму; через лиман не прыгнуть! Участки дают там, где проходит БАМ.
Шансы и трансы
Автор определяет свою новую компиляцию частично рифмованных абзацев как чёртову дюжину старых записок.
Протохайбун из трофейной тетради
4 октября 1967 года
(протохайбун с рифмами и маэку)
10 лет со дня запуска первого спутника.
(Мы тогда, всей семьёй, были в Сибири. 1957 всегда новый , навсегда новый год. MCMLVII.)
Всё не так. Тяжёлая неделя.
Папа мелет как Емеля.
Я, сверчок, не на своём шестке,
И регламент растворяется в тоске.
(Электричка -- и к тарусской Валентине, учившейся тогда в Истре.)
Воскресение. Звенигород.
Осень холодно подыгрывает.
Монастырь. В подклети лестница.
Экс-надгробье. Благочестие.
Вход. Ступень. Кирпич крошащийся;
Страстен был и есть молящийся.
Среди расплывшихся зелёных валов Городка церковь, соседствующая с футболянкой и... трудящейся художницей. [Тоже из Москвы!]
Фильм “Журналист” взволновал меня.
Правдиво сделанная неправда.
Я как-то распалился и стал сыпатьвелеречивыми словами.
Валя Маевская вяла.
Мнение мнительного.
звонкие крыши
болезненно хочется
погоды плохой
Хокку возникло не как хокку, а как всхлип от невозникшей любви.
1 / XI- 67 г.
...в Тарусу, тёплый—лето вернулось!—ночной воздух, разлившийся над Окой, запах опавших листьев и свидание в прозрачном, чистом, розовеющем воздухе.
Галерея [в обезглавленном соборе], мудро кашляющий хранитель музея,
мягкая вода источника, стихи Пастернака, переписываемые в солнце, над рекой, и, вдруг, конвергенция двух языков:
забываемый день... брень...
с косогора «Future, фьюить!»
{Это двустрочие о 14 слогах (7+7) и есть маэку—тема в тончайшей японской поэзии хайкай, чьи авторы юморили и серьёзничали вовсю в эпоху Эдо на острове Хонсю.}
И это маэку образовалось не как часть японского буриме-рэнга, а как разочарование.
Странно, основополагающая шестидневная война ещё бушевала подспудно.
А 7 ноября пойду с исполнителем песни "Ветер машет косынкой малиновой" на демонстрацию в честь 50-летия Великой Октябрьской Социалистической Революции. Последний раз.
Ведь держава уже разорвала дипломатические отношения с Палестинским государством моих соплеменников.
Б. А. Мельникову
Борис Лексаныч, еврей-моряк из Советской Гавани. Чемпион Ленинградской области по боксу в 1947 году. По совместительству, мой тесть. 1927-1988.
Захаровна -- это ассимилянтское отчество мамы моей, Гели Зуселевны.
1925-2015
Ты упал как на палубе. Дымно темна
Пся Москва. Лишь едва шелохнулись...
Эх, Лексаныч, хоть жизнь не бывает умна,
А красавицы нам приглянулись.
Но в отставку пошли. Не хотели служить.
Пановать-пировать лишь хотели...
Всё ж сплели паутинную липкую нить;
ДНК—на излёт—уцелели.
Не узнаешь ты, брат, как мы жили потом,
Отчебучили, мишка, мы номер;
Повернулась, без пули, судьба как приём,
Не стреляясь, решил ты и помер.
Да, Лексаныч, хрустели ж мы снегом аллей!
Схрустнуть мог ты меня, я уверен, и тырснуть.
Гадом был бы, привёл бы к тебе, как еврей,
Иудеек. И чтоб сыновей! Богатырства.
Как мы мчались в машине твоей легковой
Из Тарусы в Ильинское, к дому над речкой...
По дорогам Оки. Озорной! Молодой!
Всё окончилось моргом и рдеющей печкой.
Нет, не выпить с Захаровной, мил человек.
Я, с турчанкой, рогатый, чешу в Дарданеллы.
Ваш обрушился век, наш кончается век.
На могилах отцов снег то чёрный, то белый...
И когда из Царьграда я выйду на Русь,
То тебя не найду. Ты пропал в одночасье:
И слезами бессилья опять поперхнусь,
И затихну.
И снова мы гоним по трассе.
Бруклайн—Мармарис—Трабзон—Сочи
1988-1996
Примечания
"Пся" вместо "вся".
Ильинское. Местоположение в рассказе К. Г. Паустовского "Ильинский омут".
Женщина Эроса
Хайбун для бывшей жены
безветренно так—
ветви голой березы
висят под углом-с
Стал готовиться к случайной встрече с бывшей женой, приговаривая, “А вот и Нюша идёт!” Но всё не было и не было её. Неделя за неделей пролетали как дни. Но вот уже очень холодным вечером, в пятницу, вижу—идёт. Она самая. И без мужа. Но с собакой. Мощным догом. Она его внуком моим Соломоном называла, пока он был молод.
А меня “псиной мерзкой” окрестила. Я у приятеля нашего Ильи спрашивал: «Почему она ко псу как к человеку относится, а меня как дворнягу третировала?» Илюха подумал и изрёк: «Потому что ты и есть дворняга, а Соломон—это человек.» Но ведь Cоломона-то судом выселили из девятиэтажки. А она, вишь, направляется с ним к себе, в кооперативную квартиру на шестом этаже. Жребий такой вытянули. Всё ржали: “Жеребьёвка жеребцов…”
В весе Нюшенька прибавила. Но всё ещё ядрёная. И взоры мечет. Глаза у Нюши светлые. Злые. А были карими, брекекекекс.
«сам ты волкодав!»
Ну-с, батенька-словесник,
да у вас-то вши-с
Да уж, в деепричастиях прошедшего времени "вши" так и мельтешат.
Скомканно произнёс заранее подготовленную фразу. А она запальчиво: “Что это ты таким добродушным стал? Вот что любовь делает с человеком”. (Это она про мою подругу.) Готова сцепиться со мной. Неверная и зловредная. Папа мой говаривал: "С нею ты никогда не соскучишься. "
“Любовь? Какая любовь? Почему любовь? Не любовь. Просто время, время прошло. Время,” говорю.
“А, время... Раньше ты избегал меня, а теперь вот...” Повернулась и пошла.
Я ей вдогонку: “А где Илана?” (Илана—это дочь наша. Хоть и замужем, а детей нет.)
“Где Илана теперь? У тебя что ли?
“Я же тебе сказала—в Питере”.
“Ааа...”
бабочка пьёт-с...
отгибает ей крылышки
ветер заморский
Эйн Геди
[Стихайку]
жёнушку встретил,
чмокнуть всхотел... Ба! Дурак,
мы ж разведены
Вот мёртвым стал, вот я истлел,
Но кто-то, в русской апотеке,
Закупит снова чистотел
И разберётся в ипотеке.
Меня на свете больше нет!
Но рдеет в парке клён японский,
Шкворчат на газе пять котлет,
И курс читается сорбоннский.
Быть может, не было всегда.
Но кто был мiромъ, кто -- везеньем?
А череда, а чехарда?..
Творенье, ступор, растворенье?
И будущего лабуда
Булдою прошлого грозила...
Быть может, не было «всегда»,
Бо «никогда» всегда царило.
Ведь вспомнить некому меня.
Иду копытный, винторогий
В горах Юдеи, в свете дня,
И в эволюции, и в Боге!
Примечания
Эйн-Геди, заповедник на уступе, где Иудея обрывается к Мёртвому морю.
Поразительно, но там есть и водопад.
Непонятно, потому что исток на краю пустыни, где редко выпадают дожди.
А туры и горные козлы что-то находят в безжизненных ущельях.
Коммунистическая весна-1966
Увидеть твоё окно
И снова уехать в ночь,
Зная, тебе всё равно...
Как это превозмочь?
Весел внутри трамвай:
Красное с желтизной...
В парке вздыхает май:
Ты не моя, а я твой.
Гурия из лепестков,
Из персиян, из армян...
Ох, как взыграла кровь,
Я ведь почти цыган.
Глупо я так загадал:
Если вдруг свет в окне,
Будет всё, как мечтал,
Ты вступишь в явь. Во сне.
Вот уже полночи бить...
Выплыл твой дом-баржа.
Чтобы тебя воскресить,
Считаю... До этажа.
Ах, свеченье в окне!
Пересчитаю вновь.
Пусть я нелеп, Шаганэ...
Это и есть любовь.
Шатура
Всё брикеты, брикеты...
Клюквы давленой прыск!
Комсомольцы-эстеты
Входят в новый изыск.
На просторах торфушки
Угро-финских болот
(Той Маринки полушки).
Молодой живоглот,
Я и с ними хотел бы,
Но по виду я шкет.
Вот она, пруд и вербы...
Улыбается: "Нет".
А с другими—пожалте,
С Александром—гуртом!
(Те, весною в Фиальте,
Tолько с ним и о нём.)
Прислонюсь лучше к Лиле:
В затрапезе Черты
Мы, в оседлости, были
Семьянины-кроты.
По зеркалящим рельсам
В зелень, в день, в синеву—
Повышается Цельсий—
Поезд катит в Москву!
Полотно тут двухпутно.
Встречный—Допплер!—идёт
Время—плавно и люто—
Всё крадёт. И грядёт.
Выдувая из горна
Предпоследнюю згу,
Так ничтожит упорно
Всех смазливых в мозгу!
Венеция
Вере Р.
Сядьте с розой ветров—
трамонтана, сирокко, леванте—
Та же рябь на канале, то же гетто сыреет вблизи...
Оторвитесь от карт, обопритесь, привстаньте—
И вы вспомните крокус, что в Альто Адидже, в грязи.
А потом вдруг её, с властным падре, из клана швейцарцев,
Вот уже вся она, вот нездешняя матовость щёк...
Гарцевал гарцевал, гарцевал, снова гарце-
вал, но не мог, но не смог, занемог—шпага в бок.
Лишь однажды она, в длинном платье зелёного шёлка,
Ну, и он, на коне, а, вернее, под медным конём,
Своей свите сказал о ней громко и колко,
И она запахнулась своим сарацинским плащом.
Поезжай, старина, как двойник, к той Толминской пещере—
По дороге словены наладят колёса и быт.
Для тебя тень его проскользнёт. Алигьери.
Не совсем ты и выкрест, из Гориции местный пиит.
Пламенеют в Трентино опять эти бледные маки,
За спиной облака, витражи из цветного стекла.
Выцветают на фреске под Брентой атаки,
Шелушась: «Жизнь... жизнь... жизнь не прошла...»
Жизнь прошла.
Примечания
Толминская пещера вдохновляла Данте на написание "Инферно".
Хайбун Жи-Жи
В правом окошке сайта WWW.HAIKU-DO.COM из преисподней в рай восходят сайты—Орига... Тэнгу... Мила Ви...
Вот возьму и кликну “Голда”!
Живой журнал ЖЖ. ЖЖ. Но не жужжит, а бесшумно распахивается.
На экране из световых диодов натыкаюсь на одуванчики. На тему одуванчиков.
Могут размножаться неполовым путём.
Для кого они белые, для кого --жёлтые.
И люди делятся на две категории. “Разделились беспощадно...”
Если белые, то это потомки словотворцев. Именно они заметили, как легко стряхнуть или выдернуть зонтики-пушинки. Белые задают тон. Они трубачи, горлопаны, начальники.
Ежели жёлтые — это футуристы, провидцы, всезнайки, изменники... Хотят и тихо солнышку радоваться... Например, знают, что одуванчики — родственники фикусов, в них каучук течёт.
А на английском слово "одуванчик"--это “данделион”, то есть “зуб льва”.
Англы не обращают внимания на цветочки; листочки для них — это жупел.
Сайт не жалует жуликов, спаммеров и незарегистрированных жлобов.
Поменьше жаргонов.
Отстучать свои наблюдения нижжя.
Есть жо-жо сайты, которые анонимное сообщение, подписанное моим настоящим именем (звучит как псевдоним), сразу вешают на дисплей. Есть ещё и третий случай (цензоры сначала сами читают), тогда забываю, не успеваю проверить, красуется ли ремарка от меня, жалкого, незабвенного, богоподобного, жуткого...
всполох салюта!
и поплыл по небу
гигант-одуван
Какой-то голливудский критик в пылу гарвардских ристалищ отчеканил:
“Пошлость не так страшна для автора, как высокомерие.”
Именно из-за того, что я задаюсь, как контра, как бездарь, как инженер, как Генделев, я и не завёл журнала ЖЖ.
Ни жа-жа, ни жё-жё, ни даже жю-жю. Сижу сам по себе. Жутко подчас, а всё равно сижу, брожу лежу... Но всё-таки невтерпёж поделиться... Как я одуванчики зажимал, а мой приятель поджигал их. Жох! Жих! А вот жёлтые одуванчики мы и не считали одуванчиками. Мы называли их “куриная слепота.”
Я и сам боялся ослепнуть от них... Бывало, увижу жуков-танкистов, дуну на вскипевший одуванчик и полетел мой десант, парашютики... Как жахнут!
Но теперь всё житьё-битьё под англосаксами, а им подавай жалюзи, жратву и железные жанры.
И определили в женатики.
эх, жизнярова!
одуванчика листья
в салате скрипят
Стихайку Инне Ф
Тот век исчез. Но память держит
Тот сквер, прогулку, Русь... Не Русь?
И кто-то по живому режет...
А, Богодьявол?! Я боюсь.
Ещё как будто лельно, фейно
Подходишь ты и говоришь,
И отлетаешь легковейно...
Я в бездне как мой жалкий стиш.
давно уж нас нет
майский ветер сбивает
труху в колотун
Хайбун из сэнрю, или сенрю
Фразочка.
Вдруг написалось:
"чертяка такой,
сплю я вроде в постели,
чёрт знает какой".
Заложив это сэнрю в Переводчик Гугл—Google Translate, получаю перевод:
I am such a devil,
I sleep, it seems, in a bed
God knows which one.
Вот так метаморфоза! Чёрт перевоплотился в самого Господа. Значит, англосаксы вверяются Богу, а чёрта изымают из обращения. Возьму-ка я моё сэнрю на ихнем языке и погуглю его на русском:
"Я такой дьявол.
Я сплю вроде в кровати,
Бог знает какой".
О-ля-ля! Я теперь дьявол, и Бог всё видит.
Загуглю быстренько и это :
I'm a devil:
I sleep, it seems, in a bed,
God knows which one.
Батюшки-светы! Отгуглить не глядя—
"Я дьявол
Я сплю вроде в кровати,
Бог знает какой".
Всё, приехали! Я простой дьявол под присмотром Бога.
И никаких чертей!
Кате Довгалюк
Семь Колодезей
Катюш! Катарина-инфанта!
Гуцульского поцелуя!
Под бабочкой чёрного банта
Пленительна ты и в плену я...
В тебе гены счастья и тайны,
И крымского неба струенье...
Блонд-девочка с польской Украйны—
Любовное первое пенье.
И многие лучшие парни,
Почуяв податливость плоти.
В угаре гогочут «Як гарна!»
(...Сижу в москвофинском болоте...)
Ты жида нашла, Катерина—
Жид после войны и опалы.
(Жид после побед Палестины.)
Ему всё негусто и мало.
Я так далеко—и обличьем,
И гонором, и говореньем...
И племенем призван постичь я
Прелестниц других притяженье.
Опять приоткрыть палестинность
Тридцатых реинкарнаций...
Во мне и в тебе есть повинность
Семей, древних сёл, битых наций.
Вползу я опять в Киммерию,
Спущусь и к прибою Азова...
А, сквозь плащаницу-шарию
Не слышно угасшего зова.
Стоят лесополосы стражей
И фосфорно море как прежде,
А ветер ночной шепчет даже,
Что здесь и воскреснуть надежде.
Но ты, Катарина-инфанта,
Забыла мои поцелуи,
Под бабочкой чёрного банта
Пленительна... Страсть моя всуе.
Не будет детей-полукровок,
Не будет старения шеи,
Не будет постыдных уловок,
И будут далече «ябреи».
Но знай о мальчишке-еврее:
Впитав те полынные степи,
Ты стала мне клана роднее—
Тебя поднимаю из смерти!
Третий Рим Иерусалим
Пробивайте Золотые ворота,
Я, галилеянин, вхожу в Йирушалайм.
Прошёл я Рим, забыл почти о Крыме,
Поднялся ввысь, воссел в Йерусалиме.
А ты осталась дома, в Третьем Риме,
Сижу один во всём Йерусалиме.
Конец пути, заплыли медью трубы;
У пухлых губок истончились зубы.
Сжигает страсти солнце беспощадно.
Есть в Книге книг “Идите безоглядно.”
Всё утопает в южном нежном дыме
Сижу на крыше, в высоте, в Йерусалиме.
Жизнь -- это нотка, слог в эпиталаме,
Предсмертная мечта о Третьем Храме.
Жизнь--краткая возможность для Вопроса,
Ответа нет от Б-га, или Б-сса.
Ответа нет и не ищи напрасно.
Ответа нет, и так уж стало ясно—
Ответа нет и здесь, в Йерусалиме,
И волосы становятся седыми...
Обама в 2013 году
Обама переизбран,
Их полубелый вождь;
Отменит ли он израм
Бой-долларовый дождь?
Он поседел, Обамыч,
Мишелю хоть бы хны!
Хуссейнович, Хоттабыч,
Себе возьми басмы.
Обама на иврите
Почти что говорит:
«Арабчики, простите,
Нью-Йорк ведь город-жид.
Когда у вас, на Ниле,
Вдруг полыхнёт весна,
В занозном Израиле
Шехина и шахна.
Рождайте обормотов,
Да, хоть в домах на слом!
Долой еврейских жмотов,
Мы вас всех изберём."
Опять у них Обама,
Со свитой и жратвой.
А у него программа—
Он вождь кенийский, злой.
Мандат свой палестинский,
Ну, весь охватит он!
Хоть в Газе не гостинский --
А это моветон --
Четыре Палестины,
Появится он в трёх...
Поэтому мужчины
Готовят тибидох.
Трах-тибидохнут урки,
Покажут газават!
И снова будут жмурки,
И детки у девчат.
Письмо Леночке в Иваново-Вознесенск
Письмо Елене
Рано или поздно, послание сие достигнет вас, так и хочется сказать «ручек ваших».
Прильнуть к ним...
Стихи слюнтяя:
Вот прельстительная Елена
Из Владимирско-Суздальских мест,
Где стоит её церковь нетленно
И сияет побелкой окрест.
Вот и Лена светится губами,
И глазами, и ленинским лбом--
Нарисованная цветами,
Изготовленными за рубежом.
Пишу «вас» с маленькой буквы.
А вот, если бы была Леночка большая, то тогда писалось бы «Вас». Как для директора вашего (нашего) музея Марины Цветаевой в Болшеве.
Кстати, мне удалось не только увидеть перекличку между строками Марины и японскими миниатюрами:
Сини подмосковные холмы...
В воздухе чуть тёплом--
пыль и дёготь
Заря пылала, догорая...
Солдатики шагали в ряд.
Вдобавок, мне удалось протолкнуть статейку на тему вкраплённых хокку в московском толстом журнале.
зимнее утро:
слышу в постели кашель
с улицы нижней
лежу со стволом
почти сгнившей берёзы—
стало теплее
Это уже мои хокку, подражающие классическим образцам. Я даже подогнал их под 5-7-5 слогов.
И пишем, и пишем... Графоманы, графоманки...
Людей всё больше, времени всё меньше. Кто прочтёт наши писучи? Выкинут бумаги так, как выкинули графьёв.
Но не сразу.
Вот вы, Леночка прочли своё коронное
«Я приду к тебе в белом платье
ослепительной белизны...»
и сразу же объяснили, отчего завязали своё стихослагание. Неужели навсегда?
Прошла зима. Прошло и лето.
Всё ближе вздувшаяся Лета.
Можно было бы прожить ярче, короче, без тягомотины.
"Я приду к тебе в свадебном платье..."
Жизнь, она как бы подражание.
Страшная забитость.
Но бывает и Юрьев день.
Рубежи постоянно елозят.
Норовят сигануть через них
И в поэзии русской, и в прозе
Олигархи, красотки и... псих!
Нельзя ли у вас, в Иванове, книжку издать?
И вознестись?
Постскриптум
Думаю не только о бесконечности Вселенной, но и о нашем краткосрочном мiркЬ в канцелярии музея, закрываемого на вечный ремонт.
1998
Продекламировано в малом зале ЦДЛ
Февраль 2015 года, конкурс читающих вслух перед поэтами СТИХИ.РУ и комиссией
Ранняя осень
Душа моя женою стала
Так много лет тому назад,
И всё писала-рифмoвала
Для похвалы и для наград.
Мужеподобная душонка
Отряхивалась от туфты!
И депрессировала тонко
В изнеможеньи красоты…
И исслагалась-исписалась,
Извиделась и извелась;
Само собою начерталось
Сиё двустишье, раздвоясь:
Из буквы в точечку концах
Так тянет душу... И тельца.
За грань и в океан конца
Так тянет душу… Kак агнца.