Казачья старина

               
      
                ОТ АВТОРА

        Сначала были песни, которые в детстве пела мне бабушка, – необычные, волнующие. Совсем не похожие на те, что звучали по радио. Они пробудили в моём детском сердце чувство сопричастности к мужественному и гордому племени казаков.
Бабушка моя, Наталья Павловна, была удивительная певунья. В Грозный из станицы Прохладной она с семьёй перебралась в тяжёлом тридцатом году, спасаясь от раскулачивания. И вскоре на её квартире стало собираться «тайное общество»: «прохладяны». Они приходили к бабушке, чтобы петь. Исполняли земляки свои родные песни с таким горячим чувством и воодушевлением, будто шли на подвиг. В перерывах между песнями они шёпотом вспоминали счастливые времена «при царе, при атамане».
Лет в шесть у меня появился интерес к своему роду-племени. Я гордо, к месту и не к месту, произносила: «Я казачка!». Подолгу любовалась старинными фотографиями и сотни раз спрашивала бабушку, кто на них изображён, чем славен.
Выйдя замуж за кубанского казака, в начале семидесятых приехала в гости к его родственникам на Кубань и в разговоре упомянула о том, что я, как и они, казачка, только терская. Каково же было моё удивление, когда тётка мужа со страхом отмахнулась от меня:
– Какие мы казаки? Нет-нет, мы русские.
– Да, конечно, – согласилась я и больше к этой теме не возвращалась.
Позже, изучая историю казачества, узнала, какой жестокостью отличалось на Кубани и Дону в 20-х годах прошлого века расказачивание. Узнала о чёрных досках и голодоморе, о том, как людей лишали корней, памяти, жизни.
Мне захотелось написать об этом. В результате семейные предания сложились в хронику переломных событий из жизни моего рода и отразили часть истории казачества. А как же иначе? Ведь жизнь любого казака и всего казачьего сословия неразделимы!
       В своём повествовании я не претендую на объективность. Знаю о жестоком обращении казаков с иногородними, о бело-зелёных бандах в двадцатые годы, о воинственном неприятии казаками советской власти. Но судьбы родных мне людей не могу прослеживать взглядом стороннего наблюдателя.
       Возрождение казачества, которое происходит в наши дни, не всеми воспринимается однозначно. «Разве можно возродить то, что уничтожено, вытравлено из памяти?» – говорят скептики. Но остались элементы казачьей культуры, фольклор. Их бережно пытаются сохранить «новые» казаки. И главное – казачий дух жив! А значит, не всё потеряно.

                Казачий дух

Трепетали на ветру башлыки.
На майдане собрались казаки.
Их черкески обнимали, газыри на них сверкали
И кубанки алели, как цветы.

Припев:   

Легенды, сказки, правила,
Казачий дух и честь
Нам прошлое оставило,
И это, братцы, есть.

Казаки собралися в поход
Защищать от врагов свой народ.
Кони гордо гарцевали, девки слёзы проливали,
Синевою сиял небосвод.

Припев.

Развевается знамя полка.
В нём отвага и честь казака.
В нём страдания и беды, вера в Бога и победы,
В нём истории нашей века.

Припев.
               

                КАЗАЧЬЯ СТАРИНА

                Иван и Раиса

               
                Вырастала травушка-муравушка.
                Ой, лели, ой, лели, лели, ой, лели.
                Ой, ты, Ваня, бел, кудряв,
                Куда кони оседлал?
                Во Слепцовску станицу
                Под красную девицу!
                Девицу Раюшку, Раюшку-голубушку.
                Из песни сунженских казаков

                1
         Бабушка Рая, старенькая, худенькая, почти слепая, сидела на тёплой печной грубке и под песню одинокого сверчка листала передо мной страницы своей длинной, полной горя и потерь жизни.
– Бабушка, почему вы раньше не рассказывали нам об этом?
– Боялась. Дед ваш Иван воевал на стороне белых. А теперь умру скоро. Вот и разговорилась. Надо, чтоб вы знали свои корни. Нонче-то мне видение было.
– Какое? Расскажите!
– Ладно уж, слушай!
Бабушка торжественно, высоким голосом, которым пела только божественные песни, начала рассказ:
– Вижу я будто летний луг с цветами, с бабочками, с птичками. А в его конце трон солнечный. На троне вроде царь сидит, а может, и не царь. Я думаю, сам Господь. И по лужку идёт к нему маленькая девочка в синем сарафанчике. А я чувствую, как меня манит тепло, покой, благодать и словно я та девочка. И тут слышу шёпот: «Раечкина душа... Раечкина душа...».  И поднял Господь одной рукой девочку, а в другой у него корзина плетёная, и копошатся в ней какие-то зверушки. Это уже потом я поняла, что анчутки, бесенята. Так вот, улыбнулся Господь ласково, слегка шлёпнул девочку по попке и на лужок опустил. «Иди, – говорит, – попрощайся». Вот такое видение.
– Это сон, бабушка, вы ещё не скоро умрёте. Помните, говорили, что в нашем роду до ста лет живут?
– Живут, – согласилась бабушка.
– А почему вы ещё раз замуж не вышли? Пятьдесят лет одна.
– Да не одна я. Вас вот вынянчила. Вашему отцу помогала... А муж? Муж должен быть единственный. Скоро встречусь с ним.
И бабушка легко вздохнула и задремала.
  Несколько молодых казаков в лихо заломленных на затылок папахах ехали вдоль крутого берега реки. Они, играя, на скаку рубили лозу багряного орешника и весело перешучивались. Возбуждённое состояние не покидало их всю дорогу от самого Владикавказа, близ которого проходили лагеря – первые в их жизни. Теперь они стали настоящими казаками, и гордость наполняла их юные сердца.
За излукою реки показалась родная станица. Ребята пытались ещё издали разглядеть происшедшие в ней перемены.
    – Смотрите-ка, Левонтий стены подвёл под крышу, а уезжали – только саман месил, – заметил один.
    – Точно, – отозвался другой, и заговорили разом все, отмечая, что изменилось в станице за лето.
    – А вон у моста девка бельё полощет. Чья бы это?..
У каждого мелькнула мысль, что первой из станичников увидит их она. И, приосанившись, казаченьки легко вскочили на высокий мост. Девка от неожиданности покачнулась и вместе с простынёй упала в реку.
Последним скакал Иван Лизунов, красивый казачок с чёрными, узкими, как лезвие шашки, глазами. Он заметил конфузию и хотел, было, прямо с седла подать девице руку. Но быстрое течение уже отнесло её от берега. Иван соскочил с коня и бросился в студёную осеннюю воду.
Вытащив из реки девицу, он увидел, что мокрое платье облегает стройный стан, а васильковые глаза смотрят глубоко и прямо. «Откуда такая красота?» – удивился про себя Иван, а вслух спросил:
      – Чья ж ты будешь?
      – Белогуровых.
      – Это дяди Кости, что из турецкого плена возвернулся, что ли?
     Девушка утвердительно кивнула.
     Взвившись на коня, Иван правой рукой подхватил спасённую красавицу и посадил перед собой.
     – А зовут тебя, как? – шепнул он.
     – Раиса, – стуча зубами от холода, ответила казачка.
     Перед калиткой, осторожно опустив продрогшую девушку на землю, Иван спешился и, немного замявшись, пробормотал:
      – Ты это, значит, жди. Сватать придём.
      Родители встретили молодого казака обыденно.
      – Вот хорошо, – сказал отец, – пустошку поможешь расчистить, а то ребята умаялись совсем.
        Мать, как водится, пустила слезу и кинулась к печке ворочать чугунки. Зато братья-подростки окружили новоиспечённого казака, засыпая вопросами о службе. Но Иван больше молчал, а если отвечал, то как-то без-различно. Из головы не шла Раиса.
Строгие нравы сунженских казаков не позволяли вызвать понравившуюся девушку на улицу для разговора. Надо было ждать праздничных вечеринок или большой ярмарки, когда можно перемолвиться словечком с избранницей. Или уж сватать, коли девка запала в душу.
Где-то через неделю после возвращения из лагерей, когда, отужинав, все по обыкновению обсуждали прошедший день и строили планы на завтрашний, Иван заговорил:
     – Так как я теперь казак, мне можно жениться.
     – Это конечно, – протянул дед Михайло, – женилка выросла.
     – Нет, я сурьёзно.
     – И что, есть уже на примете? – поинтересовался отец.
     – Есть, – твёрдо ответил Иван.
     – Чья ж будет? – подсела к сыну Мария.
     – Белогуровых. Раиса.
     – Ты с ума сошёл! Это беднеюшшие казаки. Им и тело-то прикрыть нечем, а дочек четыре. Праздничное платье, говорят, одно на всех. Поэтому и в церковь ходят по очереди. А матерь и вовсе в обносках, –  заголосила Мария.
     – Ну и что? Справим платье-то, – огрызнулся Иван.
     – Погоди, унучек. Ещё какую-нить присмотришь. Девок много, – вмешалась баба Оля.
     – Другую не хочу. Сватайте Раису.
Ежевечерние сборы семьи за ужином превратились в постоянные перебранки. Мать и бабка приводили всё новые доводы против Белогуровых. Язвительный дед Михаил с некоторых пор стал устраняться от власти на дсемьёй и больше помалкивал. Отец жевал ус и хмыкал. Иван настаивал на своём.
Наконец, матери всё это надоело, и она воскликнула:
      – Хватит разговоров! Решай, отец! Скажи своё слово.
      – Будем сватать, – спокойно проговорил Савелий. – Если по душе девка Ивану, пушшай женится. С нелюбой житьё – каторга. А в станице говорят, что Раиска – девка дюже работяшшая. Тебе как раз такая сноха и нужна. С нашей-то оравой не управляешься ить, да и тяжёлая ты опеть.
Мать зарыдала в голос, причитая да приговаривая. Это она умела делать очень красиво. Была первой плакальщицей на свадьбах и похоронах. Специально её звали.
Она ещё всхлипывала, а уже семья обговаривала будущее сватовство.
Пятнадцатилетней Любушке поручили предупредить Раису, чтоб ждали сватов. К Белогуровым решили идти отец с матерью, дед Михайло, да позвать кума Егора с женой Катериной – весёлых говорунов. Потом думали, откуда взять деньги на свадьбу. Но Иван не воспринимал дальнейших рассуждений: все мысли его были о Раисе.       
Девушке тоже понравился молодой казак. Однако Рая не осмелилась рассказать родным об обещании Ивана: не верила, что может такое с ней статься, и молча переживала приключение.
Приход Любы Лизуновой застал семейство Белогуровых врасплох.         
Долгое вынужденное отсутствие Константина Львовича подкосило некогда крепкое хозяйство, а рождение девочек, почти погодков, отбило у него желание хозяйствовать – на дочерей не давали земельного надела. Старшие сыновья Александр и Лев были на царской службе. Они помогали родителям, как могли, деньгами, но крестьянствовал отец один.
Раю никто ни о чём не спрашивал. Разговор сразу упёрся в деньги и в то, что не засватана старшая сестра Анна. У младших Дуняши и Марьяши уже были женихи на примете. Они только ждали, когда девки подрастут.
Всё же решили носом не крутить и отдать Раису в дом Лизуновых. Авось и Нюра долго не засидится. Но в чём права оказалась тётка Мария – праздничное платье действительно было одно на всех. И выходит, доставалось оно Рае.
Евдокия открыла девичий сундук дочери. В нём не было ничего покупного. Только то, что сделано руками Раечки: вышитые утирки, салфетки, обвязанные крючком, постельное бельё с прошвами, нижнее – расшитое белыми шёлковыми нитками, пара юбок с кофтами, вязаные чулки. Сверху лежал новенький Псалтырь. Его подарил Рае учитель за успехи в церковно-приходской школе, в которую она бегала три года.
Мать задумалась:
      – Положим в сундук ещё наше платье, шаль, подшальник... Да! А башмаки? Я их обувала-то всего раз, когда ездила с отцом в Грозный. Пусть Раисе будут. На подарки свекрови, бабке и золовкам пойдут утирки. Вон их сколько!
Приданое в сунженских станицах не принято было давать. Одевал невесту жених – готовил кладку, но сундук собирали все девочки, как только начинали рукодельничать.
      – Денег нет, мать. О корове даже думать не смею, – размышлял вслух Константин Львович. – Разве только вырезать на продажу птицу? Братья пришлют сколько-то. Напишу им. Первую дочерь отдаём. Помогут. Может быть, хватит? Со стыда не помрём, – подвёл он черту под сомнениями.
Сватать Лизуновы поехали на тройке, знатно, с ходом : были уверены, что отказа не будет. Изобразив удивление, Белогуровы пригласили гостей в дом. Те, войдя, перекрестились на иконы, поклонились хозяевам и сели в ряд у стены на лавку. Иван остался стоять в дверях. Перемолвившись ничего не значащими словами о погоде и урожае, все умолкли. Разрядил обстановку  дед Михайло. Он покрутил седые усы и, задорно хмыкнув, начал обряд:
       – Не ждали, станичники? Мы к вам с делом. У вас – товар, у нас – купец. Можеть, сговоримся?
Катерина подхватила:
      – Наш сокол летаеть высоко... – и зажурчал её говорок.
      Вот уже слышно:
      – Наш голубь да ваша горлица – какая пара заводится!
      Потребовали девку. Иван застыдился. Хотелось уйти. Но любопытство пересилило первый порыв. Вышла Раиса. Стройная, с пшеничной косой и синими глазами, она показалась Ивану нездешней красой.
Осмотрев смущённую невесту со всех сторон, Мария вынесла приговор:
      – Не в теле. Придётся на неё три юбки надевать.
      Все облегчённо вздохнули.
      Разговор с Раисой был краток:
      – Согласна ли за Ивана идти?
     Не успела девушка ответить, как кум Егор выставил на стол бутыль с чихирём, а Катерина – каравай. Сёстры невесты стали метать на праздничную скатерть закуски.
Договорились на мясоед сыграть свадьбу.
В первые же горячие ночки Раиса понесла. Её мутило. Но работы было невпроворот. И хотя молодую не заставляли управляться с хозяйством, в доме тоже некогда было присесть. Свекровь разрешилась от бремени девочкой, Анюткой, и целыми днями забавлялась с ней.
Анютка – одиннадцатый ребёнок в семье, но Мария возилась с ней, как с первым, и это благодаря снохе, которая взвалила на свои худенькие плечи заботу о стариках и детях. Если же наступал редкий час и находилось укромное место в доме для молодых, Иван целовал тонкие пальчики Раисы и говорил такие слова, от которых у неё сладко замирало сердце.
Ранней весной начались полевые работы, и Рая по мере сил помогала золовкам Фросе и Любе таскать навоз на поле. Неожиданно её скрутило болью. Немеющим языком позвала девок. Те, напуганные, побежали за матерью, но Раиса уже разродилась недоношенным мальчиком; свекрови осталось только отрезать и завязать пуповину, завернуть младенца в тряпки и шубейку. Как оказалось, молока у молодой матери не было. Бабка кормила внука своей грудью и видела, что мальчонка не жилец. Его, как водится, окрестили. Но это не помогло: через месяц Ванюша умер.
А в станице поговаривали о войне с японцем. Иван и его брат Абрам, который тоже к тому времени прошёл сборы, исподволь готовились к походу. И вот прибыл в станицу приказ о мобилизации. Призывали только молодых казаков, и деды обещали, что война будет недолгой. Провожали ребят всей большой семьёй. Гордый Михайло, поучая внуков, говорил:
       – Будьте достойны своёй хвамилии. Прадед ваш Никита на Шамиля ходил. За храбрость его сам генерал Слепцов шашкой наградил. Умрите в бою, а чести не потеряйте.
Савелий шёл молча, как будто все слова у него кончились.
Рая, прощаясь с мужем, не плакала, а лишь шептала:
       – Береги себя... Береги...
     Но её голоса не было слышно за воем свекрови. Та провожала на войну двоих  сыновей.

                Прохор и Тоита

                1
     Димушка  забрался ко мне на колени и, обняв за шею, прижался губами к уху:
     – Бабушка, родненькая, – зашептал он, – ты кого больше всех любишь?
Его глазки распахнулись, а сердечко замерло на миг от ожидания радости. Я, конечно же, хотела сказать: «Тебя, мой малыш», – но из педагогических соображений ответила:
     – Я вас всех, внучек, люблю одинаково.
Мальчик понимающе улыбнулся:
      – Ладно. Я всё равно знаю кого. Пусть это будет наша с тобой тайна.

                2

                Есть брат у меня и быстрый конь,
                Есть башня, скала и отцов огонь.
                Ласточки улетают к теплу, говорят,
                Та, что к нам прилетит, найдёт тепло.
                Из ингушской старинной песни

       Крепкая седая старуха лет шестидесяти сидела за прялкой у окна. Ловкие пальцы легко сучили пряжу, а она пела странную песню. Старуха не видела, как в горницу вошёл семилетний внук Миша и притаился за её спиной. Он внимательно слушал бабушкину песню, гортанную, похожую на эхо в горах. Женщина закончила куделю, отодвинула прялку в угол и увидела внука. Глаза ребёнка блестели любопытством.
      – Иди сюда, мой мальчик!
      Она опустилась на лавку, посадила Мишу на колени и тихо зашептала на ушко ласковые слова, которые громко мальчику не говорят.
     – Бабушка Тоита, ты, правда, ингушка? – так же тихо и таинственно спросил и внук.
      – Правда. В горах живут мои братья и сёстры, много племянников, внуков. А вот я тебя, Михайлушка, возьму весной в гости к ним на священный праздник Солнца – сам увидишь, какие у тебя родичи, – горделиво сказала она.

                3
     Мулла с минарета призывал правоверных на вечернюю молитву, когда Висаит вошёл в свою саклю. Его семья считалась христианской. Хотя мало кто в ауле разбирался в религиях. Мужчины иногда ходили в мечеть, иногда в церковь, женщины поклонялись старым богам на Святой горе.
Висаит молился домашним богам: каменному идолу у очага и Маруше – иконке с изображением девы Марии. Он поблагодарил их за то, что они дали ему много детей, попросил здоровья членам своей семьи. Висаит даже перечислил их по именам, чтобы боги не забыли кого-нибудь. Напоследок попросил благополучного отёла корове.
Удовлетворённый разговором с богами, Висаит вышел из дома. Старшие дочери собрались к роднику за водой. Их уже можно назвать девушками, и чтобы нескромные взгляды и шутки не задели девичьей чести,  сестёр должны были сопровождать братья: Борз и Орц.
 Дети шли в ряд и были такими красивыми, статными, высокими, что Висаит невольно залюбовался. Он вспомнил, как огорчался рождением первых девочек.
Старшую назвали Яхита – «Живи!» Потом родилась Социта – «Остановись!» Затем Тоита – «Хватит!»
Тогда они с женой много молились: ходили в пещеры к старым богам, к солнцеликой Тушьоли, ездили в Джейрах  в христианский храм Тхаба Ерды . 
Когда Зора была беременна четвёртый раз, ребёнку приготовили имя Елита – «Умри!» Но родился Борз – «Волк». Сколько радости тогда было в ауле! Висаит зарезал на рождение сына быка. А теперь у них с Зорой пятеро сыновей и три дочери. И никто из детей не умер.
Девушки шли к роднику с бурдюками, только у Яхиты был кувшин, высокий медный сосуд с узким горлышком, который она ставила на плечо и изящно поддерживала руками. При этом черкеска туго обнимала её стройную талию. Тоита, младшая, ни в чём не уступала сестре: высокая,  длинные косы до колен, тонкие брови вразлёт. А вот Социта уродилась широкоплечей и коренастой, похожей на мужчину. Сразу видно, что родители хотели сына. Но девушка не унывала и была самой бойкой, весёлой и смешливой из сестёр.
Тропинка сузилась и круто пошла вниз. Ребята выстроились цепочкой, камешки сыпались из-под ног. Девушки старались идти мелкими шагами, прямо, сохраняя достоинство. Внизу журчал ручей, который брал начало в каменной чаше родника. У источника на плоском выступе скалы уже стояло несколько девушек. Они встретили сестёр радостными приветствиями.
К роднику горянки ходили не только за водой. Там можно было поболтать с подружками, обменяться новостями, посплетничать. А ещё – перемигнуться с джигитами, которые тоже собирались у родника, но чуть поодаль. Молодёжь под раскатистое горное эхо перекидывалась шутками, намёками, взглядами. Здесь зарождалась любовь.
Сегодня у родника было особенно весело. То и дело смелые шутки и остроты в обеих группах молодёжи сопровождались взрывами смеха.
Возвращались девушки домой возбуждённые, полные      
     Социта шутила:
     – А как Гелани смотрел на нашу Тоиту?! Видно, прикидывал: пройдёт ли она в дверь его низенькой сакли?
    – Неправда, – вспыхнула младшая сестра, – он на Яхиту смотрел!
     Орц всю дорогу ныл:
    – Быстрей идите, нана ругать будет.
    А мать уже стояла у плетня и сердито выговаривала:
    – Вас только за водой посылать!
    «Смешно, – думала Тоита, – как будто сама не была молодой!»

                4
       В 1831 году два полка линейных казаков прибыли на дальние рубежи Российской Империи и укрепились на берегах Сунжи. Время было неспокойное. Не все ингушские аулы были мирными. Казаки охраняли своё селение и поля, а ещё несли службу на кордоне.
Новая станица расположилась в уютной долине, закрытой от ветров горами, с плодородной землёй и чистыми водами горной реки. Земляки держались кучкой: у них были общие воспоминания и зачастую родственные отношения. Большинство привезли свои семьи, но на холостёжь девок не хватало. Некоторые из ребят ездили за невестами в обжитые гребенские станицы. Участились случаи умыкания горянок из аулов. В поселении уже были осетинки, ингушки, кабардинки, грузинки.
Прохор Лизунов жил один. На Дону остались родные могилы и дальние родственники. На новом месте молодой казак с помощью соседей построил себе мазанку, как мог, обставил её. Не хватало только хозяйки.
Он волком рыскал по округе. Тайными тропками подбирался к горным аулам в поисках невесты. Сосед Ливонников уговаривал Прохора подождать, пока подрастёт его дочь Лизавета. Но девке шёл одиннадцатый год, а парню уже исполнилось двадцать пять. Ему хотелось не только любви, но и детишек в доме. Он присмотрел себе Тоиту. Уж очень она была похожа на казачку. Стройная, гибкая, с длинными чёрными косами и широкими бёдрами. Оставалось самое трудное дело: украсть. И он придумал план.
Сговорившись с тремя друзьями, Прохор уже вторую неделю караулил девушку на тропе, ведущей к роднику. Но всё время рядом с ней находились сёстры и братья. А их было слишком много – целая толпа.
И вот сегодня – удача! К роднику шли только трое из семейства Висаита. Она – красавица Тоита, широкоплечая коренастая сестра её и брат – мальчик лет двенадцати.
     – Дождёмся, когда будут вертаться, и сделаем, как задумали, – шептал товарищам Прохор. – Главное, тихо, чтобы раньше времени не вызвать подозрения у джигитов.
И казаки затаились в густом орешнике, откуда было видно, кто идёт от родника. Они спешились и, успокаивая, гладили своих коней по холкам, чтобы те не фыркали и не ржали.
      – Идут! 
Вскочив на коней, казаки разделились. Прохор помчался к повороту – эта часть тропы не просматривалась ни из аула, ни от родника; станич¬ники же с двух сторон отрезали пути отступления девушкам и их спутнику. Подхватив на скаку Тоиту, Прохор посадил её впереди себя на коня и устремился в сторону Сунжи. Его товарищи, немного погарцевав вокруг Социты и Борза, отправились его догонять.
Тоита не кричала, только хватала поводья коня, пытаясь вырвать их из рук молодого казака. Когда ей это не удалось, она стала извиваться, чтобы соскользнуть с лошади. Но Прохор крепко держал девушку локтями и коленями.
Друзья догнали молодых у самой Сунжи. Переправившись на конях через реку, казаки с Тоитой поехали в дом родителей Ивана Петракова, у которого жена была тоже ингушка. Потом, оставив невесту в доме Петраковых, пошли к старикам с просьбой помочь провести замирение с родичами Тоиты, которые должны были вот-вот нагрянуть.
  А Тоита в это время рыдала на плече у Седы, жены Ивана. Та её утешала:
      – Всё равно надо замуж выходить. А казаки – люди хорошие, добрые. Прохор даже дом для тебя построил. Родителей у него нет. Сама хозяйкой будешь. Я уже два года здесь живу, и ничего. А замирятся с вашими, через некоторое время к отцу-матери в гости поедешь.
      Седа усадила Тоиту на лавку, а сама достала из сундука свою ингушскую черкеску и протянула новой подруге:
     – Надень моё платье, а то твоё вымокло от слёз, – шутливо улыбнулась она. – Тоита, смущённо прикрываясь, начала послушно переодеваться.
       – Ты из какого рода? – продолжала Седа.
       – Гайтамировых. А ты?
       – Газиевых.
       – Правда? Моя тётя за Газиевым замужем. Значит, мы родственницы? – обрадовалась Тоита.
       – Ну, конечно. Видишь, как хорошо.
В другом дворе старики советовались, чем будут откупаться за девку.
– У Прохора сколько овец в отаре?
– Дюжина.
– Добавим от обчества ещё дюжину. Хватит за девку-то.
– А если не сладим?
– Прохор – отважный казак. Станичники с радостью ему помогут. Ну не царицу ж покупаем. Сладим!
   Уже солнце оранжевым шаром повисло над горной цепью, когда по пыльной станичной дороге пробежали ребятишки с криками:
        – Ингуши едут! Ингуши!
Старики надели папахи и почтительно стали на пути гостей. Ингушей было десятка два. Молодые джигиты, легко спрыгнув с коней, помогли спешиться старейшинам и отошли на достаточное расстояние, чтобы не мешать им решать важный вопрос. К счастью, один пожилой ингуш сносно говорил по-русски, когда-то служил в Санкт-Петербурге в Кавказском полку. Он и вёл переговоры. Поскольку это был не первый случай примирения сватов, уважаемые люди чинно беседовали о возмещении убытка Висаиту. Ингуши согласились на две дюжины овец. Казаки пригласили аульчан на свадьбу. Удовлетворённые, те распрощались с казаками, договорившись, что овцы через неделю будут у Висаита.
Молодые джигиты назад ехать не спешили. Они с любопытством оглядывали казачек, толпившихся неподалёку на порядке. Женщины оживлённо обсуждали редкое событие, а сами нет-нет искоса поглядывали на джигитов.
      – Гей, гей! – поторопил  молодых ингушей один из стариков, и вскоре пыль на дороге за ними осела.
Тоита была счастлива со своим Прошкой. Она научилась говорить по-русски, варить борщ, сучить пряжу и по воскресеньям ходить в церковь.
Для Прохора его Тоюшка была светом в окне и нарожала ему десять детей. Старший Никита жил с ними, и уже внук Мишунька ходил за бабушкой хвостиком. У них была общая тайна, теперь её знаем и мы с моим внуком Димушкой.


                Федюшка Беспалый

                А он спить, не спить –
                Шёлковую плеть плетёть...
                Из песни терских казаков

     В молодости дед Федюшка, брат Михаила Никитовича Лизунова, был горячий и гневливый. Видно, унаследовал характер от бабки Тоиты, ингушки. Та тоже вспыхивала искрой по любому поводу.
Высокий и широкий в костях Федюшка казался большим, даже громоздким. Лицо его под рыжеватым чубом глядело хмуро и серьёзно. Такое выражение ему придавали колючие серые глаза под низкими кустистыми бровями. Но когда Фёдор был в хорошем расположении духа, белозубая улыбка преображала весь его облик. И тогда он становился румяным рыжим добряком.
Его жена Лукерья, Луша, наоборот, была тоненькая и прозрачная, как льдинка. Тихая и светлая, она даже ходила неслышно, что сильно раздражало Фёдора. Он, конечно, любил свою жену. По-своему, по-казацки. И учил, как водится, нагайкой. Она безропотно ему подчинялась. Любила ли? Пошла за него, значит, любила. Никто её не неволил. Хотя была Лукерья из семьи, богатой дочками и, понятное дело, бедной землёй. А родители в таких случаях стремятся быстрей расстаться с «богатством».
Когда Никита Прохорович отделял среднего сына и сноху, он надеялся, что у молодых жизнь заладится. Всей роднёй построили им мазанку, на том же порядке, где жили сами, помогли с обзаведеньем: кто стол смастерил, кто барана привёл, чугунки всякие, инвентарь. Живи и радуйся!
Да так бы оно и было, если б не гневливость Фёдора. Бывало, вернётся с дозора и говорит сурово жене:
      – Слей воды, умоюсь.
      А у Лушеньки уж руки трясутся, льёт воду – и мимо. Или черпак уронит.
      Фёдор сразу в сапог за нагайкой. Отходит жену по спине, успокоится да и за стол сядет.
     – Подавай, жена, йисть!
     Она бедная, поднимается с полу и несёт ему обед.
И ревновал он её сильно. Так, без повода, сам к себе. Раз надела Лукерья серёжки серебряные с зелёными глазками, им же подаренные на свадьбу. К племяннику на крестины собирались они тогда, кумом Фёдора позвали. Как увидел он серьги в ушах-то Лукерьи, рассердился очень. Для кого это она, мол, выряжается. Хотел сорвать с неё украшение да в гневе с мясом и вырвал. Долго потом она повязку с головы не снимала, всё стеснялась рваных ушей. Но потом заросли мочки. Лишь шрамики остались махонькие.
Детей у них не было. Всё Луша мёртвых выкидывала. Злился Федюшка. А что злиться? Сам виноват. Меньше бы охаживал жену плетью, может, и доносила бы дитя какого.
А нагайка словно прикипела к руке его. Всё чаще соседи видели, как Фёдор воспитывал жену. И отец его урезонивал, и вызывали казака в станичное правление для внушения. Ничего не помогало.
Однажды в порыве ревности – Луша подала воды проезжему вахмистру – Фёдор так избил жену, что она не могла подняться. Тогда он первый раз задумался. Саламату походную варил, какую умел, Лушу кормил с ложечки и приговаривал:
      – Не буду тебя, душа моя, бить больше. Выздоравливай только, родная. Все силы приложу, а смирю свой нрав негодяшший.
Малость Лукерья отошла. Стала по дому ходить, работу кое-какую делать, стряпать... И опять чем-то не угодила мужу. Взмахнул он плетью и снова, в который раз, опустил ей на плечо. Ничего не сказала Луша, только глаза слезой наполнились.
Ведь не хотел Фёдор её бить. Но так распустил себя, что привычка хвататься за нагайку стала его второй натурой. Умом понимал, что зря это делает, а рука-то тянется к сапогу.
Стал перед женой он на колени, повинился и говорит:
       – Клянусь! Клянусь вот этим последним снегом (а было начало марта, и таял снег), что больше не трону тебя. Как снег сходит, так и гнев мой уходит. Веришь мне?
Промолчала жена, но помирились они. День, два, целую неделю не берётся Фёдор за плеть. Уж и улыбка стала появляться на лице Лукерьи. А тут на мартовскую ярмарку стали собираться в станицу Горячеводскую. Дружненько так, весело. Есть что продать; можно и побаловать себя – купить обновы.
Полную подводу зерном загрузили. Фёдор за возницу сел, Лукерья сверху на мешках примостилась. Едут. А дорога проходила через горный перевал.
Федюшка ехал и подсчитывал в уме барыши, потом думал, каким подарком порадовать жену.
      «Куплю, – думает, – новые сапожки ей или серьги». И вдруг в памяти встала Лукерья, нарядная, красивая, как тогда перед крестинами. И с серьгами в ушах. Гнев прилил к вискам его. Протянул руку за нагайкой, повернулся к Лукерье. Она всё поняла без слов: опять Федюшка напридумывал себе вину какую-нибудь на неё – и говорит мужу:
      – Федя, ты клялся, что не тронешь меня больше.
Задрожала его рука: и клятву дал, и ударить хочется, мочи нет. И тут его взгляд упал на горы. На склоне у самого перевала белел лоскутом последний снег. Приосанился Фёдор и эдак раздельно произнёс:
       – Я обещал не трогать тебя, как сойдёт снег. А посмотри на гору. Вот он, лежит! – торжественно проговорил он и рукоятью плети указал белую латку на горе. – Вот он, снег! Вот он, снег! – приговаривал Фёдор и хлестал плетью, входя в раж, несчастную жену. Как он остановился и до смерти не засёк её? Видно, Господь помог Лукерье остаться в живых.
Обессиленный, сел Фёдор на место, дёрнул за вожжи. Кони сами привезли подводу на ярмарку.
Уж и распродал Фёдор зерно, а Лукерья не приходила в себя. Еле отошла дома, в станице. Всё стонала и охала, когда муж смазывал жиром кровавые рубцы на её теле.
  А тут объявили войну с турками, и отправился Фёдор освобождать славянские народы. Под Шипкой получил он тяжёлое ранение в живот, пулей раздробило голень. Провалялся в лазарете четыре месяца. Времени свободного было достаточно, чтобы о себе подумать, жизнь свою  разобрать по косточкам.
  Рядом  на койке лежал казак гребенской – Лазарь Епаткин, годами чуть моложе Фёдора. О многом переговорили земляки. А как начнёт Лазарь печаловаться о доме, рассказывать о своей дружной жизни с женой, защемит сердце у Фёдора. А уж о детях – так сердце рвётся. Завидно ему. А ведь всё это могло и у него быть! Представит Фёдор Никитович свой дом, наполненный детскими голосами, Лушу с младенцем на руках, похожую на Богоматерь, своих счастливых родителей в окружении внуков – пусто станет в душе.
  После заключения мирного договора с турками казак отправился в родную станицу. В его сердце накопилась дикая тоска по Луше. Всю дорогу он о ней лишь и думал, проклиная себя за жестокость и несдержанность. А в груди билась струна:
        – Горлинка моя светлая! Никогда-никогда больше не подниму руку на тебя. Заживём, как люди. Пойдут детушки.
  Вёз Федюшка в подарок Лушеньке турецкую шаль и колечко с двумя глазками, вроде как с намёком, мол, нас пара.
  Коня у Фёдора не было, шагал пеши. К мосту приблизился, и захолонуло внутри, а станица в долине – как на ладони, кудрявая, зелёная, с золотыми куполами храма. И отделяет его от всего этого счастья только быстрая Сунжа.
  Со смятенным сердцем вступил Фёдор на мост. Что его ждёт? Как встретится с Лушенькой?
  Домой, домой! Вроде и не бежит, а сердце стучит, будто в беге.
      Окна заколочены, двор травой зарос. Вышел сосед, старый казак Бессонов Фрол Степанович, удивился:
       – Никак Фёдор? Живой?
       – Да я-то живой. А где жёнка моя, Лукерьюшка? Что дом стоит заколоченный?
  Покрутил Фрол смущённо головой и отвечает:
       – Нет больше жены твоей Лукерьи. Померла от болезни вскоре после того, как проводила тебя в поход. Какая болезнь, не знаю, но больно исхудала она, ослабла. Можно сказать, угасла. И родители твои скончались. Михаил хорошо похоронил родителев-то. Грех осудить.
  Дед Фрол ещё что-то рассказывал, Фёдор не слышал. Как же так – нет Луши. А он? Зачем ему жизнь без неё?..
  Сбил Федюшка доски на окнах, открыл настежь двери, кинул свою суму походную и поспешил на кладбище – к жене, к родителям. Погоревал у родных могил, помолился Богу. Уж солнце село, когда пришёл он к брату Михаилу. А там уж вся родня собралась, жалеют беднягу. Михаил оставляет его у себя:   
       – Подумай, Федюшка, что ты в пустом доме один делать будешь? Выть на луну?
       – Нет, пойду домой, – упёрся  Фёдор.
  Стал он в доме жить сам. И с первой же ночи уснуть не может. Мерещится ему Лукерья и будто достаёт он нагайку и бьёт её, тонкую, нежную, беззащитную. Как вечер, спать ложиться Фёдору, начинаются эти видения. А днём с ног валится от желания уснуть. Так на ходу и дремлет. День с ночью смешались. Невмоготу стало казаку. Он уж и в церковь ходил исповедоваться. Епитимью на него батюшка наложил трудную – тысячу поклонов с покаянной молитвою в день. Ничего не помогает. В глазах стоит Луша – в кружевной исподней рубахе, волосы по плечам разметались, лицо белое, а глаза строгие, с укоризной.
Однажды ночью невыносимая мука погнала Фёдора в сад.
Майская ночь, тёплая и душистая, опять сердце к Луше привела. К их первым счастливым месяцам. В переполненном доме отца и уголка укромного не было для любовной тайны. Сколько летних ночей провели они в саду под светлой луной и ясными звёздами! Сколько тихих рассветов встретили! Всё ушло! И виноват он сам. Его руки, державшие плеть. Это они убили Лушу. И нашло на Фёдора наваждение, иначе и не назовёшь. Взял он шашку вострую, положил на колоду правую руку и отсёк пальцы окаянные. Чтоб никогда за плеть взяться не могли. С тех пор и прозвали его Федюшкой Беспалым.
Не стал Федюшка жить в своём доме, оставил его крестнику Ефрему, а сам вернулся в отчий дом к брату Михаилу. Старел вместе с ним, да и пережил брата. По мере сил помогал его семье: гусей пас, за конями присматривал. Не хотел быть нахлебником. Последние годы в церковь полюбил ходить. Даже пел там. Кантор хвалил голос Федюшкин.
Умер он тихо. Вот только с вечера Лушеньку звал. Утром все проснулись, а Федюшка мёртв. Так его смятенная душа и обрела покой.

                Иван и Наталья

                1
      – Ну, Иван Ахванасиевич, россказуй, як ты воював у билых?
Перед комиссией по раскулачиванию стоял невысокий статный казак лет тридцати с небольшим, одетый в парадную черкеску. На ногах сверкали новые яловые сапоги. Он нарочито спокойно смотрел на Митьку Селинова, лодыря и пропойцу, который два года назад нанимался к нему табунщиком. Тот недавно вступил в большевистскую партию и теперь распоряжался судьбами станичников.
    – Як воював? – медленно повторил вопрос Иван. – Оружию справляв.
     – З зэлэными козакував тэж?
     – Тэж, – ответил Иван и язвительно добавил: – Оружию справляв.
      – Имие, – Митька посмотрел в замусоленную бумажку и, с трудом по слогам разбирая написанное, прочитал: – Дужину конэй, четыре коровы, дэвьять свынэй...» – Вдруг он прервал чтение и, наливаясь гневом, заорал: – Если б ты, кулацька харя, ны воював у красных, то щас я б тэбэ вбыв. – И, уже взяв себя в руки, более сдержанно обратился к секретарю Тимке Сердюку, который, с синими от чернильного карандаша губами и языком, корпел над длинным списком зажиточных казаков станицы:
     – Пыши: розкулачить усих Кулешей. Усих, – повторил он с нажимом.

                2
                Выйшла, выйшла дивчинонька
                Рано в раньце воду брать,
                А за нэю козаченько
                Вэдэ конэй напувать...
                Из казачьей песни

       Девочка-подросток со смышлёными серыми глазами, опушёнными чёрными густыми ресницами, сидела за швейной машинкой и сосредоточено строчила ситцевую рубаху. Хлопчик лет восьми крутился возле юной швеи и смешил её историями, которые сам же выдумывал:
     – А старуха як схватэ йёго за бороду: це ны моя кудэля, ны моя! – закончил он очередную байку. Наташа засмеялась. Федька, довольный, что рассмешил сестрицу, вдруг пристально посмотрел на неё и спросил: – Наташка, ты такая взрослая, а что не ходишь на вечер с девчатами?
      – А то ты не знаешь? Папашка не пускает. Говорит, что надо подрасти.
      – А вот и нет. Слышал, как батько матери говорил: «Ты её хоть раз отпустишь, завтра ж засватают, – и, передразнивая отца, грубым голосом закончил: – Яка гарна дивчина пыднялась».
Наташа ничего на это не ответила. Она закончила последнюю строчку и, обрезав нитки, вывернула рубаху налицо:
       – А ну, Хведько, примеряй.
Мальчик надел обновку и глянул в большое зеркало, которое стояло в проёме между двух узких окон комнаты:
      – Гарно! Всё, что ты делаешь, гарно. И сама ты вон какая.
Наташа бросила взгляд в зеркало: на неё смотрела небольшого роста ладная девушка с чёрными стрелками бровей и ярким решительным ртом. Тонкую девичью талию подчёркивала синяя в горошек кофта с басочками поверх широкой накрахмаленной синей юбки.
      – Скидай рубаху, а то вымажешь, – прикрикнула она на брата, а сама, перекинув длинную косу за спину, ещё раз краешком глаза взглянула в зеркало и уселась за работу.
Наташу не пускали гулять – это правда. Батько и мать не хотели и боялись её замужества. Жаль им было расставаться с дочкой. Работала она много, весело и как-то без натуги, играючи. Без Наталкиных рук мать не управится: казаков полон дом. Обстирай, обшей, накорми. В поле – что косить, что снопы вязать – первая. И с конями управляется не хуже хлопца.
      – Ой, Павло, ещё бы годика три Наташка посидела дома.
      – Так ты ж смотри за ней, не выпускай на улицу.
     Но сколько ни держи дивчину, а найдётся на неё парубок.
Пришли как-то звать подружки Наташу на праздничную вечеринку. У тётки Ольги, её матери, сто причин, чтоб не отпустить девчонку: и работы видимо-невидимо, и вечеринка в нехорошей хате, и Евангелие ей читать старикам надо. А дядька Павло тоже ни в какую:
       – Мала ще, – твердит.
Пришлось Наташе последнее средство пустить – слёзы. Она редко плакала, но знала, что перед её слезами мать и отец не устоят.
       – Иди, – сжалился батько, – только не ночуй там.
       А как не ночевать? Весь смысл этих вечеринок и был в том, что в доме оставались на ночь только девчата и хлопцы. Они играли, танцевали, пели, перебрасывались тайными словечками, колечками. И это на виду у всех.
И, главное, нужно было так провести ночь, чтобы не уронить себя в глазах остальных, чтобы не перейти грань дозволенного. Жутко интересно!
Надо ли говорить, что Наталка оказалась на высоте. И одета она была со вкусом: шерстяное платье с белым воротником из кружев ручной работы (сама плела!) – совсем как боярышня, на ногах ботиночки со шнурками. И к откровенным шуткам относилась сдержанно, только этак приподнимет стрелочку брови и усмехнётся одними губами. А запела «як бьецця сэрдэнько» и пленила с десяток парубков. И ей понравился один.  С другого конца станицы. И его, конечно, побили местные ребята, не дожидаясь утра.
        А на другой день бедному Натальиному «батькови» пришлось «шукать» по огороду гарбузы. Их преподносили, в полном согласии с дочерью, Мишке Ковтышнему, Гришке Зоре, Андрею Мерефянскому, Прошке Дидко.
      – Кажись, всё, от женихов отбились. А что ты там, на вечере, такое делала? – поинтересовался отец.
      – Ничего. Заспивала раз.
     – Надо было тебе сказать, чтоб рот не раскрывала, – вмешалась в разговор мать.
     – Поздно. Женихи уже под окнами стоят, – растерянно пробурчал отец и раздражённо добавил: – Давайте управляться и будем вечерять.
Отец с сыновьями пошёл на скотный двор. Наталка убирала со стола. Мать суетилась у печки. Старики Прокофий и Настасья помалкивали на лавке, ждали ужина. Мать полюбопытствовала у Наташи:
      – Так никто тебе сегодня не приглянулся?
      – Нет, – ответила девушка, но не очень уверенно.
     – Ну, и чёрт с ними, ещё богато женихов будет.
Вдруг на улице раздался цокот копыт. Женщины выглянули в окно. Перед их воротами остановилась тачанка, на ней сидели незнакомые люди: два казака, старуха и чернявая казачка лет сорока пяти. А на высоком кауром жеребце красовался, словно на картинке, чернобровый парубок лет семнадцати, как две капли воды похожий на пожилую женщину.
Ольга глянула на дочь. Её щёки пылали. Сквозь полуприкрытые ресницы блестели радостные глаза.
     – Он? – вопросительно шепнула мать. Девушка смущённо кивнула головой.
  Дело принимало серьёзный оборот. Наташа укрылась в спальне. Мать пригласила сватов в хату, а сама побежала за мужем.
  Сватанье вели тётка отца Настасья и дядька жениха Степан Кулеш, основательный мужчина, единственный из гостей знакомый Павлу. Встречались на Круге. Степан представил своих родичей: Афанасия и Прасковью Кулешей – зажиточных казаков, владельцев мельницы и табуна скаковых лошадей. Павло и Ольга тоже не из бедных. Старый Прокофий Клюй удовлетворённо крякнул: «Ровня!»
Сваты друг другу понравились, что редко бывает. Гостям захотелось посмотреть невесту, так ли она хороша, как описывал Иван. А что додельница, узнали ещё утром, как только Иван уговорил сватать её. Справилась о том младшая сестра Ивана Дашка. Узнала, что девушка шьёт, вышивает, косит, со скотиной управляется. А ведь ещё пятнадцати нет!
Мать позвала Наташу. Сваты ахнули:
      – До чего же маленькая! Ноженьки, как у ребёнка. Но гарна, гарна.
И молодых на время выпроводили из хаты.
Наташа стояла в саду под грушей. Солнечные блики вечерней зари осветили её пышные пепельные волосы, и она стала похожа на царицу в короне.
Иван заробел, но всё же спросил:
      – Так ты не рассердилась, что я так зараз пришёл со сватами?
Наташа молчала, потупив голову. Иван продолжал:
       – Мне как сказали, что сватать пошли Мерефянские, да Дидки, да Зори. Ну, думаю, заберут у меня Наталку. Пристал к родычам: сватайте за меня. А как ты начала давать гарбузы, наши разозлились: «Шо, вона и нам гарбуза дасть?» Наталка, сердечко моё, скажи, люб я тебе или нет? Ну, хоть кивни головою, пойдёшь за меня?
        Наталья несмело подняла на Ивана серые лучистые глаза.
        – Голубочка, – Иван от радости нежно подхватил её и, как пушинку, посадил на ветку груши. Наташа по-детски рассмеялась и спрыгнула прямо в руки казака.
         – Что это такое? – смутил их суровый голос Ольги. – Не засватана ещё, уже вешаешься. А ну – бегом в хату. Вас там ждут.
Весельчак Афанасий, отец Ивана, встретил невесту вопросом:
        – Ну, что, Наташка, пойдёшь за нашего Ивана или гарбуза дашь?
        – Пойду, – ответила Наташа и сама испугалась своей смелости.
        – А ты, Ванька, будешь любить жинку?
        – Так как же её не любить? – расцвёл счастливой улыбкой Иван.
        – Я свою дочку неволить не буду, – улыбнулся Павел, – выбрала себе суженого, пусть живут.
Тётка Афанасия достала из сумки хлебную ковригу:
       – Мои ж вы голубчики! Становитесь рядком! Да головы, головы наклоните. 
Она разломила над головами Ивана и Натальи хлеб.
       – Вот теперь вы жених и невеста. Скоро мирком да ладком и за свадебку, –  поклонилась она хозяевам. Батьки встали и ударили по рукам.
      – Ну, мать, доставай из печки, что есть. А вы, сваточки, садитесь на покутю . Выпьем за молодых, за их жизнь семейную. Чтоб любили друг друга.
      – И чтоб всего было в достатке, – добавил сват.
На Спас Наталье исполнилось пятнадцать лет, а на Покров сыграли свадьбу. Веселье было многолюдное, шумное. Больше двадцати тачанок  везли гостей из церкви. За деньгами дело не стало. Стол был богатый, еда обильная. А уж горилка мерилась ведрами.
                3
Помиловались молодые недолго. Через четыре месяца началась война с Германией. Ивана на фронт не взяли, по молодости. Но как только исполнилось восемнадцать, послали в Ораниенбаум,  в оружейную школу.
Наталья жила у свекров, радуя их трудолюбием. На теплого Алексея она родила сына. Назвали в честь святого. Радости было много. Новоявленные деды, Афанасий и Павел, не просыхали с неделю, отмечая рождение внука Лёшки. Афанасий был рыбак, рыбак по призванию. У Кулешей рыба не переводилась. Каждый день – жареная, сушёная, вяленая, солёная, копчёная. Малка в те годы была богата рыбой.
Полез Афанасий на горище пополнить запас сушёной рыбки, а там уже половины нет. Замечал он раньше, что убывала рыбка. Проська говорила, что это бесовщина – домовой ли, горищный? Афоня тоже думал, что больше некому.
Поздним вечером сидели сваты, вечеряли, никак не могли расстаться. Кулеш рассказал о своих подозрениях насчёт пропажи рыбки. Гость уговорил его посмотреть, так ли это, и, сорвавшись с места, бросился к лестнице, Афоня следом.
      – Серники захвати , – крикнул Павел уже сверху.
На горище  было темно и пыльно. Несколько раз чихнув, сваты затаились, не отходя далеко от лаза. Было страшновато. Тонкие чёрточки лунного света проникали в щели и перечёркивали пространство над потолком. Приглядевшись, сваты заметили замысловатые чёрные тени, которые метались перед их глазами.
Казаки испуганно перекрестились.
      – Свят, свят, свят! Изыди, нечистая сила!
А нечистая сила устремилась к ним и уже касалась их ног. У казаков язык отнялся от страха и появились мысли о скором конце.
Наконец, Павел выдавил:
      – Серник запали!
Афанасий трясущимися руками зажёг спичку, и они увидели обыкновенных серых крыс, которые резво подпрыгивали вверх, хватая острыми зубами рыбу, и, оторвав её от веревки, уносили в свои норы.
      – Вот так нечистая сила! – рассмеялись сваты и потом часто вспоминали, закусывая горилку рыбкой, какого страху натерпелись, обмывая рождение первого внука.
                4
       Иван тем временем стал оружейником и вернулся в родную станицу. Несколько дней он купался в счастье, гунькая годовалого сына.
На пятый день пришла повестка. Ивана призвали в действующую армию. Пока воевал с германцем, молодичка родила ему второго сына – плод недолгой побывки мужа. Сыграли скромную свадьбу золовки Даши с Тимофеем Вороном. И зять тоже отправился на фронт. Дарья ушла жить к свекрам, и работы у Наташи прибавилось. Но она не унывала: управлялась по дому и по хозяйству, нянчилась с детьми и пела.
Это у неё осталось на всю её долгую жизнь. Я вообще не представляю бабушку без казачьих песен, которые у неё были на все случаи жизни. Спина у Натальи Павловны выпрямлялась, глаза сверкали, и голос по-молодому звенел...
Вон Лёшка уже бегает по двору.
      – Ой, божечки! Полез в будку к Бельчику! – Наташа всполошилась, выскочив из хаты, бросилась к сыну. Вытащив его из будки, хлопнула пару раз по мягкому месту и тут же, прижав к себе, расцеловала в румяные щёчки.
Подошла баба Прося, перехватила внука:
      – Иди, батька зовёт.
С некоторых пор Наталья заняла в доме особое место. С ней стали считаться свёкры и девери, спрашивали её мнение при принятии хозяйственных решений. Наталка думала, что это из-за её материнства: своих уж двое сыновей. Как-то спросила о том свёкра.
       – Нет, – усмехнулся он. – В тебе, Наташка, стержень есть. Ваньке повезло.
        Отречение императора от престола и поражение в войне вывело казаков из состояния законности, порядка, послушания. Никто ничего не понимал. Некоторые возвращались с германского фронта домой. По станице поползли слухи, что то один казак, то другой ушли в белую, правильную армию, которая за царя. Наташа молилась Богу и надеялась, что Иван тоже там, со всеми, и вскоре, может быть, заглянет в родной курень.
И Господь услышал её мольбу. После разгрома казачьей сотни красными Иван оказался возле своей станицы. Путь к отступлению был один – до дому. Пока ехал, всё казалось, что конь скачет медленно.
А Наталка, увидев у ворот чернявого бородатого всадника, приняла его за вестника мужниной смерти и стала оседать как подкошенная. Но Иван не дал ей упасть. Соскочив с коня, он подхватил жену на руки и внёс в дом. Потом Наташа долго тихо плакала у него на груди, постепенно успокаиваясь и возвращаясь к настроению «умницы-разумницы». Приласкав и обиходив мужа, она твёрдо заявила:
      – Всё, больше ты никуда не поедешь. Нечего по степи скакать – детей сиротить.
Затем Наташа собрала амуницию мужа, ружьё, шашку, сложила в старый мешок и бросила в дальний колодец. Она ожидала, что муж станет возражать ей, а он, молча, ушёл за занавеску на печь, затаившись от посторонних.
Но кто-то что-то видел, кто-то кому-то сказал, и когда в станице появились зелёные с разбитыми пулемётами, они потребовали Ивана-оружейника.
Наталья квочкой растопырилась на пороге и, загородив дверь в дом, заголосила:
      – Не пущу! Не отдам на смерть.
Однако, оттолкнув её в сторону, казаки ворвались в хату и поволокли Ивана, но не на смерть, а чинить и латать пулемёты и старую пушку времён наполеоновской войны. Оружейных дел мастеров к тому времени оставались единицы, а надобность в них была большая. Без работы Иван не оставался ни на день.
Ему непонятны были идеалы, проповедуемые анархистами, и хотелось только одного – вернуться домой. Семь месяцев бандиты таскали оружейника по степи, но после очередной трёпки, которую им задали красные, Ивану удалось бежать.
Когда он тайно вернулся в станицу, жена рожала третьего сына. Тут уж Иван дал себе слово никогда не покидать свою Наташку и снова сел за занавеску.
А красные всё ближе подходили к станице. Однажды Иван увидел в окно, как к их хате свернули двое: пожилой красноармеец и, наверное, комиссар, потому что на нём были кожаная тужурка и галифе с кожаным задом. Иван полез на печку, а шестнадцатилетний Афоня, пришедший за продуктами (они с братом Василием и отцом укрывали за рекой Малкой  табун и семейное добро), застыл в оцепенении. Комиссар в шутку нацелил наган мальчишке в лоб, и не успел даже слова сказать, как Афоня упал, парализованный страхом. Иван, увидев неподвижно лежащего брата, выскочил из укрытия и бросился к нему.
      – Что с ним? –  удивился комиссар.
Иван бил брата по щекам, щекотал, стараясь привести  в чувство. Красноармеец пощупал руку парнишки, посмотрел глаза и прошептал:
      – Готов. От страха он. Так бывает.
      Комиссар, не глядя на Ивана, то ли спросил, то ли подтвердил:
       – Иван Кулеш?
       Тот кивнул.
       – Мы за тобой. Собирайся!
       – Дозвольте брата похоронить.
       – Некогда, – резко оборвал Ивана кожаный, – без тебя похоронят.
Наташа, вернувшись с поля, обнаружила лежащего на полу мёртвого Афанасия и горько зарыдала. В отчаянии она бросилась на улицу, к соседям. Ей сказали, что мужа увели красные.
В Красной армии Иван служил до конца гражданской войны и вернулся в командирском звании.
А потом началась другая жизнь. Дружный крестьянский труд и довольство. Появились ещё три дочери. И это была радость. Пережили и много горя: раскулачивание и вынужденное бегство из родной станицы, голод, смерть сыновей, войну, нужду. Но в горе и в радости больше никогда не расставались мои бабушка и дедушка, Кулеш Иван Афанасьевич и Наталья Павловна.

                Шинок

      В кубанской станице Кущёвской на день Маковея намечалась большая праздничная ярмарка. С первой такой ярмарки, проведённой по указу императора  Павла I, прошло ни много, ни мало полсотни лет. Станичное правление долго заседало по поводу праздника. Что отремонтировать надо? Чем украсить? Кого пригласить? Жарко спорили о том, строить ли новый шинок вместо старого, с камышовыми стенами, который сгнил ещё лет десять назад.
Выносить столь незначительный вопрос на станичный сход было смешно. Казаки ждали слова атамана.
А между тем на базарной площади не прекращались работы: сбивали прилавки, ладили навесы, копали новый нужник, чистили колодец. Все свободные от службы казаки участвовали в общественных работах. Да и многие казачки изъявили желание потрудиться «на обчество», но поста¬вили условие: никаких шинков. И так мужья по праздникам не просыхают, а тут ещё в центре станицы разводить пьянство.
Громче всех возмущалась Палашка Дьяченко. Хотя её меньше всех это касалось. Палашкин казак, Анисим Дьяченко, прошлой зимой, отправившись на рыбалку, утонул в проруби. Говорят, что был он изрядно выпивши.            
Работа двигалась споро, и к концу июля казаки вплотную подошли к вопросу о шинке: строить или не строить? Решение взяли на себя женщины. Они, возглавляемые Палашкой, минуя правление, гурьбой подались к хате атамана.
Атаман, румянощёкий сивоусый Степан Мыцык, только что отобедал. Губы его лоснились от жира, а сытый взгляд лениво перебирал депутацию баб.
       – Шо вам, бабы?
Вперёд выступила Палашка:
      – Степан Панасович, скажите, будут чи ни ставить шинок на базаре?
Остальные казачки, не дав атаману ответить, перебивая друг друга, загалдели:
       – Нема такого закону, чтоб спаивать казаков!
       – Перепьются и жинок начнут за косы тягать.
       – Та й сами передерутся.
       – Тихо! – прикрикнул на баб Степан, – вы думаете, что если не построим шинок, то казаки и пить не будут? Добре! Поставим вместо кабака на площади бочки с ковшами и определим к ним непьющих казаков. Расходитесь, бабы, по своим хатам та й не горюйте. 
          В этот момент из-за угла хаты вылетел казак Микола Дорошенко. Его словно невидимая сила швыряла от одного плетня к другому. И всё же, несмотря на то, что улицы казаку было мало, он не падал. Увидев толпу женщин, Микола растопырил руки и с криком «Бабоньки!» бросился на них. Женщины с визгом разбежались в стороны, и казак, споткнувшись о камень, упал к ногам атамана. Подняв голову, Микола увидел, кто перед ним, и сразу же нашёлся:
          – А вот, батько, я к тебе с вопросом... – Он запнулся на минуту, соображая, о чём бы спросить. И тут его осенило: – А почему Галушиха на мою грядку до ветру ходит?
Атаман, сдерживая улыбку в уголках усов, постарался строго ответить Дорошенке:
     – А ну, иди проспись, а то плётки получишь!
Микола, как собака, приподнявшись на четвереньки, некоторое время стоял, качая хмельной головой. И вдруг, будто его подбросил порыв ветра, короткими перебежками понёсся по улице.
       – Ну вот, видите? – усмехнулся атаман, показывая развеселившимся женщинам на казака, – свинья всегда болото найдёт!
Ярмарка удалась на славу. Съехались гости не только из ближайших станиц, но прибыли начальники из самого Екатеринодара, много было продавцов и покупателей с Хопра и Дона, встречали делегации с Волги и Терека.
Ах, каких коней привезли купцы! На кущёвской базарной площади по-казывали свою стать терские аргамаки и степные дончаки. Жались под навесами, прячась от августовского солнца, лохматые бараны и стройные козы, мычали тёлочки, бычки и коровы. И даже откуда-то взялся верблюд. Его водил по ярмарке низкорослый магометанин в грязной чалме, за ним, дивясь на незнакомую скотину, пристроилась гурьба чумазых казачат. 
Вдоль плетней стояли мешки и чувалы с зерном. А на прилавках разложено было всё, чем богат и славен благодатный Юг. Выделанные кожи, обувь, шубы. Земледельческие орудия, телеги, прялки. Холст домашнего изготовления, посуда, различные виды сыров...
На ярмарке каждый из станичников получил свою долю удовольствий: дети – пряники и орехи, казачки – расписные шали, а казаки – вдоволь горилки из стоведёрных бочек. Не обошлось и без курьёза. Всё тот же  Микола Дорошенко поругался со свиньёй кисляковского писарчука Антона Рогочего. Посмотреть на это чудо сбежалась вся ярмарка. По-видимому, казак спутал свинью со своей женой, так как кричал:
        – Ты что, бесстыжая, крутишь здесь голым задом, а ну, геть до дому, не позорь меня.
Долго ещё кущёвцы вспоминали этот шумный, красивый праздник, даже летоисчисление некоторое время у них шло «до и после ярмарки».
Между тем казаки продолжали пьянствовать, хотя ближайший шинок находился аж в станице Кисляковской. А это двадцать вёрст, не меньше. Пока вернёшься оттуда, наверняка протрезвеешь.
Женщинам это дело надоело, и они сговорились проследить за пью¬щими казаками. Это не составило труда. Достаточно было с утра пона¬блюдать за Миколой Дорошенко.
И когда они увидели источник зла, то своим глазам не поверили! Казаки выходили на край станицы, огибали вишнёвый сад казначея Тимофея Мищенко и с огорода пробирались к хате... Палашки Дьяченко! Вот она – шинкарка-то! А больше всех выступала против строительства шинка. «Свою цель имела, – догадались бабы. – Был бы шинок, никто б у неё горилку и не покупал». И сговорились они наказать Палашку.
Вечером, когда казачки вышли за околицу встречать стадо, группа особенно злых на Палашку баб набросилась на неё. Женщины сорвали с  головы вдовы платок и вцепились ей в волосы.
       – Ах ты, ведьма! Какая притворщица! И ведь больше всех кричала, чтоб шинок не ставили. А сама наших казаков спаиваешь!
Палашка, отбиваясь от женщин, сквозь слёзы выкрикивала:
      – А чем мне дитэй кормить! У меня три дочки! 
Больше всех заинтересованная в совершении правосудия старая Дорошенчиха прошипела вдове прямо в ухо:
      – Сегодня нас никто не видит.  Но смотри, узнаем, что спаиваешь на¬ших казаков, заявим в станичное правление, и тебя высекут тогда при всём честном народе, – и громче жалостливо добавила: – бросьте её, бабы. От нужды это.
Палашка не стала дожидаться худой славы и наказания. Забрав детей, она вскоре перебралась на дальний хутор. Но и после её отъезда казаки пить не перестали.      


                НА ИЗЛОМЕ ВРЕМЕНИ
                Савушкино гнездо

                1
  Старый Савушка умирал от голода. В тридцать третьем многие так погибли. Мы уже похоронили сестрёнок Надю и Полю, и дядю Андрея, и его жизнерадостную жену тётю Дуню. Но дедушка всегда был рядом с нами. Добрый! Весёлый! Затейливый! А сколько песен,загадок, сказок да прибауток он знал! Со всей станицы сбегались ребята к нашей завалинке его послушать. И вот лежит он, маленький, беленький. А слёзы льются из глаз у меня и у Коляши. И вдруг дедушка говорит:
     – Василёк, казаки не плачут. Ты видел когда-нибудь, чтобы я плакал?
     – Нет, – всхлипнул я.
     – И вы не плачьте, ка-за-ки.
    И умер.

2

                А да тут ишли-прошли ребята молодые,
                А да тут ишли-прошли ребята молодые,
                Что за ними идуть матушки родные,
                Да что за ними идуть матушки родные,
                Во слезах пути-дороженьки не вижуть,
                Во слезах пути-дороженьки не вижуть,
                Во рыданьица словечка не промолвють,
                Да во рыданьицах словечка не промолвють.
                Из песни сунженских казаков

       Рассвело. Раиса давно встала и гремела чугунками у печи. Наверху заворочалась и заохала свекровь. Семнадцать лет живёт Рая в этой семье, три деверёнка и две золовушки вынянчила ей, бабе Марусе, а не слыхала от неё доброго слова. Строгонька свекровь. Зато свёкор, дед Савушка, весёлый да ласковый, «жалельщик», как его окрестила жена.
Рая, увидев, что свёкры проснулись, робко шепнула:
      – Вчера и хлеб пекли, а Ванюшки что-то не было.
Савелий спустил ноги с печи:
     – Ночью опеть стреляли. Кто ж нонче командует в станице?
В боковушке с кровати соскочил Миша:
     – Я, папаша, погляжу!
     – Да тише ты, байдарский конь, дети спят, – заворчала мать.
В доме занимались своими делами, прибирались, одевали ребятишек, а сами нет-нет, скрывая беспокойство, поглядывали на дверь. Наконец, влетел запыхавшийся Миша и с порога застрочил:
      – Красные. Ваня наш в сарае на атаманском дворе. Там у них штаб. А Гнедко у калитки стоит привязанный.
     – Видно, скакал домой, сынушка родимый, – запричитала мать.
     – Что делать? – все смотрели на Савелия.
     – Я думаю, искать Андрюшку. Он ить у красных за командира. Неужто не выручит брата?
Заплакал годовалый Колюшка. Раечка не услышала. От предчувствия  беды застучало в висках, в горле набухал ком.
      – Глухая тетеря! Дай титьки дитю! Думаешь, у меня об сынушке сердце не печалуется, – снова заголосила баба Маруся.
Савелий, зажав руками голову, сосредоточенно думал, не замечая назревавшей ссоры между женщинами. Вдруг он опустил руки и резко спросил сына:
     – Сколь там охраны?
     – Я всё высмотрел, папаша, – торопливо проглатывал концы слов Михаил, – во дворе десять казаков, три иногородних и женщина в красном подшальнике. Да у сарая двое с ружьями, а с огороду – никого. Папаша, а ведь Ваня там не один. Кто-то ещё стонет этак жалобно тоненьким голосом. Я с огороду подползал к сараю и слышал. 
       – А крепкий сарай? – продолжал выспрашивать Савелий.
       – Недавно ставили. Кажись, в девятнадцатом году, – встрял в разговор Федюшка Беспалый, родственник и приживалец. – Ещё тогда у атамана наш Кирюшка Севаволов ходил в работниках. Он и сарай крыл.
Савелий поднял голову,
      – Пол там, интересно, настланный или земляной?
      – Кажись, земляной.
      Отец задумался, затем, сокрушённо покачав головой, вздохнул:
     – Плохо, что все сыны в разброде: от Абраши вестей нет, да и Андрей, как ушёл к красным, так и не кажет носа домой. Остальные совсем далёко.
Мать встрепенулась:
      – Нюра, пойди, дочка, к Авдошке Тимониной. Можеть, Андрюшка там. Давеча баба Вера сказывала, что ходит он до ей.
Нюра, набросив на голову материн полушалок, стрелой метнулась со двора.
      – Давайте йисть, – Савелий сел за стол, – Раиска, что там в чугунке, опеть кондёр?
      – Так он же с салом, папаша.
     Быстренько накрыв стол, Рая ушла к себе за занавеску.
     – Ты иде пошла? – строго спросил Савелий, – садись йисть.
     – Я не хочу.
       – Садись, тебе дитё кормить надо! – прикрикнула свекровь.
Когда выскребали ложками последнее, вбежала Нюра.
       – Не было его. Уж пять дён не было. Уехал, говорит Евдошка, ваш Андрей на важное задание.
    – Знаем это важное задание, – проворчал Савелий Михайлович, – схороны искать да сундуки трусить. А ты давай, Нюрочка, к столу. Поешь. Рая тебе отсыпала в чашку.
После ужина никто не выходил из-за стола. Притихшие, все смотрели на отца, даже Коля молчал, сосредоточенно сося палец.
«Что ж я сделаю? – думал Савелий. – Остались старые да малые. Картина невесёлая. А как хорошо жили! Служба, крестьянские заботы, нарожали с Марусей вон двенадцать детей! Иван – старший! Отважный казак. Четыре Георгиевских креста имеет. Офицер. В белой папахе ходит. Да долго ли ему ходить? Абрам тоже храбрец. Где сейчас его носит судьбина? Вася, Миша, Гриша и Ефрем на германской головы сложили. Ещё неженатые были. Только и остались после них медали и кресты. Андрей у красных воюет, свою правду ищет. От Александра  вестей нет, как сгинул. Ещё две дочки замужние. Обеих отдали в станицу Троицкую за двоюродных братьев. Зятья теперь у Деникина казакуют, дочки без защиты с малыми детушками да стариками остались. Дома только младшенькие, Нюра и Миша, старый Федюшка, жена да сноха Раиса с четырьмя детьми. Через неделю-другую боронить, сеять надо. Коней всего пара осталась...»
         – Савуска, – трёхлетний Василёк дёрнул деда за палец, – поехали за папаской!
     Заплакала Раиса. Сквозь всхлипывания она горько выпаливала:
         – Убьют!..  На рассвете расстреляют... Вон и Нюра говорит, что братья Даниловы на улице шашками махали, похвалялись старикам, что к утру порубят всех беляков.
  Маруся отозвалась на слова снохи болезненным вскриком и, стиснув виски руками, завыла. Савелий ничего не слышал: всё думал, как спасти сына. И вдруг пришло решение, которое подспудно вызревало в нём с самого начала:
       – Будем подкоп делать. Сейчас ещё светло. Смеркнется, и пойдём.
      – Хто? – с надеждой выдохнул Мишунька.
      – Дед Пихто. Пойдём мы с Раисой. Мать больная, дед Федюшка без пальцев. Куда ему? Вы с Нюрой ишо детва. Стемнеет, и пойдём, – рубанул он.
  Весь день семья не находила себе места. Давно подготовлены и сложены в мешок инструменты. Рая с Нюрой набили подсумок едой. Миша накормил и выгулял Серка.
         – Коня-то, как будет совсем темно, отведёшь к куму, дяде Егорушке. Привяжешь за старую вышню на задах и домой, – Савелий пристально посмотрел сыну в глаза, – понял? До-мой!
  Пообедали, когда сумерки уже накрыли затаившуюся станицу. Прощались недолго, с надеждой на лучшее. Только Раиса прижала к груди старших девочек Надюшку и Полюшку да клюнула в лобики Коляшу и Василька.
  Вышли на задний двор и огородами стали пробираться к атаманской усадьбе. Мартовский морозец укрепил пахотные кочки, и ноги не проваливались в созревающую почву. Забрехали соседские собаки. Рае стало страшно.
      – Зайцы, наверное, – заметив испуг снохи, буркнул Савелий.
       Метрах в ста от атаманского огорода, у стожка, остановились. Ждали, пока умолкнут собаки. Четверть часа сидели, молча, погружённые каждый в свои думы.
      – Пора! – чуть слышно шепнул Савелий. Но Раиса его поняла. Пригнувшись, они осторожно приблизились к стенке большого сарая, вероятно, предназначенного для хранения крестьянского инвентаря. Савелий поскрёб ножом по стенке.
       – Кто там? – сдавленным шёпотом спросил по ту сторону Иван.
       – Свои. Мы с Раисой. Рыть подкоп тебе будем. Готов бежать?
  Иван от радости замешкался с ответом. А Савелий озабоченно поинтересовался:
  – Где охрана? Не знаешь, стоят там, у входа?
  – Нет. Йисть пошли. Уже песни горланят.
  – Слава Богу! У тебя руки-то связанные?
  – Да, верёвками.
  – Ну, дай знать хоть как-нибудь, где ты.
  Иван чем-то глухо шаркнул по стене в правом углу.
  Сотворив молитву, начали копать. Савелий изо всех сил врезался короткой лопатой в подмёрзшую землю, а Рая быстро выгребала её тяпкой подальше от наметившегося лаза. Работали около двух часов как заведённые, повторяя одни и те же движения. Пальцы окоченели. Наконец, рухнул в проделанный лаз верхний слой земляного пола. Останови¬ли работу, чтобы немного передохнуть. Шёпотом переговаривались с Иваном:
  – Ванюша, ты там один?
  – Один. Рядом покойный Тимофей Исаевич Подколюжнов. Ишо утром отмучился. Царствие ему небесное. Справедливый был казак.
  – Тимошка? Вместе служили. Удалец был! А за что его, старика-то?
  – За то, что сынам провиянт вёз в горы. Они там коней да скот у ингушей хоронили. Так и снесли Тимофею Исаевичу полплеча вместе с рукой. Изошёл кровью и затих, болезный.
  – А ты как, Ванюшка, целый?
  – Целее не бывает. И дюже злой.
  – Ну, сейчас, сейчас, соколик, мы тебе раскопаем проход. Выйдешь. У дяди Егорушки в огороде Серко тебя ожидает, за вышню стоит привязанный, – пробиваясь лопатой сквозь завал земли, успокаивал сына Савелий. – Пересидишь где-нибудь. А уйдут красные, сеять начнём. Пашня почти поспела. 
  Земля под сараем оказалась рыхлая и податливая. Через короткое время отец уже разрезал путы на руках и ногах сына.
  Рая припала к груди мужа и беззвучно тряслась от рыданий.
  – Ну, будеть, будеть. Живой ишо, – успокаивал её Иван. – Спасибо, родные, что выручили. Поклон передайте матери, сродственникам, скоро свидимся.
  Свидеться не пришлось. Серым октябрьским утром 1921 года на железнодорожной станции Невинномысская его расстреляли из пулемёта бойцы бронепоезда «За власть и свободу трудового народа».
Это был мой дед Иван Савельевич Лизунов.

                Дурные вести

                Над озером чаечка вьётся,
                Ей негде, бедняжечке, сесть.
                Слетай ты в Кубань, край далёкий,
                Свези ты печальную весть.
                Во тех во лесах во дремучих
                Наш полк, окружённый врагом,
                Патроны у нас на исходе,
                Снарядов давно уже нет.
                А там под кустом под ракитой
                Наш терский казак умирал,
                Накрытый он серой шинелью
                Тихонечко что-то шептал...

                Из песни терских казаков времён гражданской войны

        Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике висело с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на сковороду хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:
     – И ты будь здрав.
     – Вы к нам? – Егор оглядел гостя: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.
    – Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?
    – А где же ещё им быть, сейчас позову.
Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым.
Парнишка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а заодно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.
Солнце уже пригревало. Родители, в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.
      – Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.
      – Что за казак? – обирая репехи с будничных штанов, вышел из огоро¬да отец. Мать шла следом, неся тяпки.
     – Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.
Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.
Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:
      – Хорунжий Никанор Титович Порядкин, Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.
Евдокия настежь распахнула калитку:
      – Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.
Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой табурет. Казак был уже немолод. «Лет под сорок, как Лёвушке», – подумала мать.
     Она убрала чугунок в печь, по привычке смахнула фартуком со стола.
      Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спину, рядом с отцом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за родителями и остался стоять в дверях.   
      – Ну и как Лев? – начал отец. – Скоро домой? Или его забирать надо? – и обеспокоенно добавил: – Нога-то у него как?
Никанор посуровел и смущённо проговорил:
     – С дурными вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке в лазарете. Красные.
      Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
        – Рассказывай, – стиснув зубы, проговорил отец, – всё рассказывай, как погиб, – голос его зазвенел, будто клинок, – есаул Белогуров Лев Константинович.
Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:
      – Сошлись мы со Львом близко в лазарете под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насиловали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и рассказал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хотелось проучить «товарищей».
Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезоружили. Казачки в ярости живыми их втоптали в грязь. Но те и вели себя так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Вскоре подоспели красные. Подтянулись и наши. Завязалась драка. 
Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб. Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?
А гость продолжал:   
        – Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих станиц. Не только казаки, но и казачки, подростки. Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается, – Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, – а у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана загноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.
И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил... В госпитале лечились в основном офицеры. И не только наши казаки, было много и дворян. Ну вот, мы сблизились со Львом, земляки всё ж.
Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каж¬дое слово. Потом, собравшись с силами, продолжил:
        – Я почему живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.
Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось – мёртвая. Все вокруг: доктора, фельд¬шеры, сиделки, раненые – мертвы. Волосы у меня на голове зашевели¬лись от ужаса. А смерть кого как застала. Видимо, вмиг всех уложили, болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Наверное, много-то их было, красных.
Льва я увидел на койке: окровавленными руками он прикрывал простреленный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели и лицо белое, вроде как сведено от боли.
Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и сиделочки той.
Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на стариков глаз, закончил рассказ:
      – Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы договаривались: кто выживет, до отца-матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. – Никанор тихо встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку: – Прощевайте. И за весть дурную не корите.
Он по-военному развернулся и вышел из дому.
Отец и мать остались сидеть. Подняться не было сил. Дрожа всем телом, Евдокия вытолкнула из себя:
      – Как же так, отец? Горе-то како-о-е, – и завыла. Константин Львович сдавленным голосом успокаивал её:
      – Ну, будет, будет, казак он. Видать, планида такая.
      – Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй земле! Расстрелять раненого! Шакалы так делают. Какой герой, какой красивенький! Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!
      На крик матери прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалко было Льва, конечно. Но ещё большее сочувствие вызывало у него материнское горе.
Егор на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней русую голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.
       – Нет больше нашего Лёвушки... Один ты у меня остался, сокол мой. Надёжа, – нежно шептала Евдокия, гладя мягкие, светлые волосы сына.

                Егорушка-Последышек

                Где ты, моя доля,               
                Где ты, долюшка моя?
                Исходил бы, расспросил бы               
                Все сторонки и края.               
                Иль ты в поле при долине               
                Дикой розой расцвела,               
                Иль кукушкою кукуешь,               
                Иль соловушкой поёшь?               
                Или в небе ты гуляешь               
                По летучим облакам,               
                Иль расчёсываешь кудри               
                Красну солнцу и ветрам?

                Из песни, бытовавшей в сунженских станицах

                1
         Держу в руках полуистлевшие листочки почти столетней давности со стихами, полными неожиданных образов и лирической печали. Это стихи Егора Белогурова – брата моей бабушки. Искренние строчки говорят о беспредельной любви к родной земле, покоряют чистотой и целомудрием.   
Егор прожил короткую, трепетную жизнь и не оставил после себя потомства. Но часть его умилённой души влилась в родовую память, в семейные легенды. Вот одна из них, рассказанная бабушкой Раисой Константиновной.

                2

                Жил юный отшельник. В келье молясь,
                Священную книгу читал, углубясь,
                Священную книгу читал, углубясь.
                И в трепетном сердце рождалась мечта
                О том, чтоб повсюду цвела красота,
                О том, чтоб повсюду цвела красота,
                Из псальмы Егора Белогурова

     В замужестве Рае редко приходилось бывать у отца-матери: слишком много работы по дому. Всю жизнь, сколько себя помнит, трудилась она с утра до вечера. С семи лет пошла в няньки за полкопейки в год и до двенадцати нянчила чужих детей, пока отец был в турецком плену. И потом, дома, до встречи с Иваном, без дела не сидела. А у свекрови не посидишь! Лишь по большим праздникам шла Раиса с детьми в опустевший родительский дом. В гражданскую красные расстреляли брата Льва в лазарете под Миллеровом, о другом брате, Александре, говорили, что он то ли погиб, то ли уехал на пароходе в Болгарию. Точно сказать не мог никто, потому что из его сослуживцев ни один казак не вернулся в станицу. Сёстры все замужем, и у каждой куча детей. С родителями жил только Егор, младшенький, который народился уже после того, как Раиса вышла замуж. Последышек – так называли его старики. Рая встречалась с братом редко, но от родителей знала, что он слаб здоровьем и бывает иногда «не в себе».
   Это был высокий узкоплечий парнишка с русыми, сильно выгоревшими волосами. На широкоскулом лице выделялись синие белогуровские глаза с виноватым взглядом. Тонкие девичьи брови домиком придавали лицу Егора удивлённое выражение: «Ах, вот какой этот мир!»
В светлой рубашке с прямым стоячим воротом, в широких холстинковых штанах, босой, Егор вечно куда-то спешил. Аккуратные стопы его ног нелепо смотрелись в дорожной пыли. Обращали на себя внимание людей и руки его с тонкими точёными пальцами. Обыкновенно Егор был немногословен, избегал шумного общества. Даже при появлении Раи с детьми он щёлкал по носу племянников, улыбчиво извинялся и скрывался за дверью, будто боялся помешать разговору матери с «донюшкой».
       – В кого он такой? – спрашивала Раиса родителей. Мать пожимала плечами и, будто оправдываясь, нежно произносила своё:
      – Последышек.
Константин Львович злился:
      – Выродили себе на старость ни казака, ни девку. Другие ребяты джигитуют, силу меряют, а наш одно к отцу Никодиму в церковь бегает да что-то пишет. От станичников стыдно.
     – Зато добрый, – заступалась за сына мать, – вон как скотинку жалеет, всяка божья тварь к нему тянется.
      – Много толку от его доброты, – сердито ворчал в усы отец, но не мог не вспомнить случай, который произошёл с сыном прошлой зимой.
Гуляя по лесу, Егорка нашёл в капкане молодого волка с повреждённой лапой. В станицу его не понёс, а спрятал тут же, в лесочке. Сделал ему надёжное укрытие вроде логова, перевязал больную лапу и каждый день носил еду. Волк привязался к Егору и, как собака, ластился к нему, лизал руки влажным шершавым языком.    Примерно через месяц зверю стало легче: он начал ходить и даже играть со своим спасителем. Однажды, когда Егорка принёс своему питомцу поесть, тот, управившись с едой, пошёл за парнем следом. Станичные собаки кинулись к лесному хищнику с таким лаем, что на улицу не выскочили только лежачие. Волк еле ноги унёс.
Потом во дворе, «воспитывая» Егора нагайкой, отец приговаривал:
      – Не приваживай дикого зверя, не приваживай!
     Всё лето, скрываясь от посторонних глаз, волк вертелся вокруг станицы, оставляя за собой обглоданные кости домашних животных.
Егор, однако, продолжал носить пищу к его логову. Иногда он заставал там зверя, и эти встречи радовали обоих.
С приходом холодов волк внезапно исчез. Парнишка долго искал друга, но так и не нашёл. Наступила зима. Ударили крепкие морозы. И тут на станицу стала нападать волчья стая во главе с крупным матёрым хищником, который никого не боялся. Казаки забили тревогу...
    Было это на Николу Зимнего. Егор на возу, запряжённом парой коней, вместе с двоюродным братом Макаром возвращались от сестры Дуняши из Троицкой. На возу лежали мешки с мукой. Макар правил. Дороги-то было всего ничего, но когда братья подъезжали к своей станице, на них напали волки. Кони захрапели и понесли, при этом Егор не удержался и выпал из возка. Макар, оглянувшись, с ужасом заметил, как огромный страшный зверь набросился на брата, но потом, или это Макару померещилось, вдруг завилял хвостом и начал лизать Егору лицо. Мёртвой хваткой вцепившись в вожжи, бедный Макар ещё раз обернулся и увидел, как Егора окружила вся стая; а матёрый яростно бросался на других волков и, рыча, отгонял их от брата.
Примчавшись в станицу, Макар сообщил о случившемся казакам. Те, схватив ружья, побежали на выручку к Егору и увидели, что он, глуповато улыбаясь, идёт по дороге в сопровождении крупного зверя, а стая бежит в сторонке, по горному склону.
Увидев группу казаков, волк остановился, как бы прощаясь с Егором, а затем подбежал к стае и увёл её прочь.
После этого происшествия за Егором закрепилась слава человека странного, с причудами. Одни считали эту странность блажью, а другие   – Божьей благодатью. Но в любом случае поведение Егора вызывало крайнее неодобрение отца:      
       – Почему именно с тобой случаются разные глупости? Куда ты всё время уходишь? – спрашивал он сына и грозил нагайкой.
        Кстати, отца Егор не боялся, а жалел и стыдился каждой вспышки Константина Львовича, в особенности, если это касалось матери. Отец часто срывал зло на ней. Егору было стыдно и за других людей, когда они обманывали и хитрили, обижали слабых, брали чужое.
Раиса любила брата таким, каков он есть, и восхищалась его способностью к стихосложению. Помнится, она прибежала к матери расстроенная, но не стала жаловаться на обидевшую её свекровь, это не принято. Однако мать не могла не заметить состояния дочери. Она погладила Раю тяжёлой крестьянской рукой по голове и сочувственно сказала:
         – Поплачь, донюшка, поплачь! Что ж, и терпению когда-нибудь конец приходит.
          Егорка отложил книгу, с которой сидел у окна, приблизился к сестре и высоким молитвенным голосом нежно пропел:
   
Смирися кротко, голубица,
И осени себя крестом.
Бог наградит тебя, сестрица,
За подвиг жизненный потом!

       Мать дала шутливый подзатыльник сыну, потом успокаивающе похлопала по плечу Раю и повеселевшим голосом заметила:
– Вот-вот, Рая, мы так с Егорушкой и разговариваем. Я ему: «Коров из стада загони!», а он мне: «Уж коровы сами наши ко двору пришли, мамаша!»   

                3

    Ребята-ровесники не понимали Егора, зато любопытная мелкота слушала его, раскрыв рот. Он с увлечением рассказывал о чудесах, которые случаются на свете, об Иисусе Христе и о святых великомучениках.
Особенно красноречиво Егор повествовал о житии Феодосия Печерского, было видно, что это его любимый святой. Рифмованные строки легко выходили из его уст и складывались в стихи, лирические, жалостные или поучительные; иногда он их пел на манер псальм или читал, как молитвы. И по всему было видно, что церковь – это место, куда стремилась душа Егора. Если другие станичники ходили в храм по праздникам, воскресеньям, то Егорушка бывал там каждый день. Он истово молился, а после службы подолгу разговаривал со священником, расспрашивая его о канонах и таинствах святой церкви.
Егору шёл семнадцатый год. Окончив в станице начальную школу, он собирался учиться дальше, но Константин Львович не позволил:
     – Денег на учёбу нет, и так едва концы с концами сводим, да и про¬падёшь ты в городе, что дитё неразумное.               
Чуть позже Егор выказал родителям другое заветное желание – стать монахом. Он настойчиво просил благословения отца, но опять получил отказ:
       – А отца-матерь кто будет докармливать? Один ты ведь у нас остался. Какой ни есть, а сын. Хотя куды тебе до братьев? Александр урядником был, а Лев, так есаулом! И все ребяты деньгами помогали. Четырёх дочек замуж отдали, и в какие семьи!
Егорка и в этот раз молча выслушал отца, затем вытащил из-за божницы своё потрёпанное Евангелие и пошёл в боковушку, напевая деланно тоненьким тенорком:

Молился инок Пресвятой,
Честнейшей херувим.
Вдали молился от людей,
И ангел вместе с ним.
Вот начертал на камне песнь
Архангел Гавриил,
А инок пел её всю ночь
И тихо слёзы лил.

      – Тьфу! – сплюнул отец. – Право слово, блаженный.
      Скоро Егора отметил и сам Господь. А иначе как объяснить такой случай?
Во время службы в храм залетел белый голубь. Он кружил над прихожанами и приковывал всеобщее внимание. Куда сядет? За чьей душой прилетел? А голубь кружил и кружил. Верующие с замиранием сердца следили за Божьей птицей. Да и сам батюшка прекратил проповедь и ждал знака. Голубь же, постепенно снижаясь, сел на правое плечо Егора и стал спокойно чистить клювик. Все разом ахнули, церковь загудела как встревоженный улей. Мнения присутствующих разделились: одни, в том числе и отец Никодим, говорили, что Бог призывает Егора к постригу, другие, а таких было немало, считали, что парень не жилец на белом свете. Сам же Егор воспринял этот случай спокойно и сказал, что ему всё равно, где служить Богу. Но мать не находила себе места.
Как-то она встретила  в лавке Раю и нервно схватила её за руку:
      – Беда у нас, доня!
– Что такое! – встревожилась Раиса.
– Егорка-то наш – влюбился!
– Ну, это не беда, мамаша, – радость, – облегчённо вздохнула дочь.
– Что ж ты не спросишь, в кого?
– В девку, наверное, – улыбнулась Рая.
– Да нет, во вдову, – огорчённо поправила её мать.
– А может быть, это и лучше? Женится – ума-разума у неё наберётся. Девка-то за нашего Егора навряд ли пойдёт.
      – Не в том дело, девка или вдовица, – настойчиво разъясняла мать, – а в том, какая она. Егор думает, что она святая, молится на неё. Уже две тетрадки извёл. Я грамоту забыла, а отец глянул. Ангелом её там называет, птичкой небесной. А вдова путается с кем ни попадя, вся станица о том знает.
    – Да кто ж такая, мамаша?
    – Кондратова Прасковея, вот кто!
    – А? – чуть не задохнулась от возмущения Рая, – наш Егор и Пронька?
    – Ну! А он причешется, сапоги обует, рубаху новую наденет, отцовскую фуражку и напротив её дома часами стоит. Только дурак не смеётся над ним. Что же будет, когда он узнает правду о Проньке? Что будет?
Раиса с ужасом представила, как беспорочный, чувствительный Егор может поступить в этом случае. «Неспроста знамение было», – вдруг осенило её, но, утешая мать, сказала не то, что думала:
      – Вы раньше времени не тревожьтесь, мамаша. Обойдётся!
      – Дай Бог, чтоб обошлось. Но беда это, – по-прежнему сокрушалась заметно постаревшая мать. Рая это увидела как-то вдруг и поругала себя в душе за то, что редко навещает родителей.
Егор слышал дурные разговоры о вдове и был готов к тому, что Прасковья может оказаться грешницей. «Я спасу её, как Господь Иисус Христос спас Марию Магдалину, лишь бы она обратила на меня внимание», – думал он. Но вдовушка, похоронив свёкров, решила весело пожить. И конечно, Егорка для этой цели ей не подходил. Хотя он каждый вечер дежурил у её калитки, носил цветы и в церкви всегда оказывался рядом, она его не замечала, глядела как на пустое место. Да и кто он для неё был? Нелепое дитя? Смешной подросток?       
Однажды вечером Егор пришёл к дому Прасковьи позднее обычного. Окно её спальни было открыто. Он только успел положить на подоконник букет сирени, как услышал чьи-то шаги. Егор метнулся за угол дома и, осторожно выглянув, заметил во дворе мужскую фигуру. Подойдя к окну, мужчина лихо, как на коня, вскочил на подоконник и чертыхнулся. Егорка тихо подкрался ближе и услышал голос ночного гостя:
      – Проня, это что за веник? Кавалера завела себе? – подозрительно спросил он.
       – Что ты?! – рассмеялась вдова. – Придурок тут один шляется, так, недоросток.
       – Точнее можно? – допытывался казак.
       – Егорка Белогуров.               
Казак громко расхохотался:
       – Ну и ухажёр у тебя! Поспел, значит, блаженненький!
       Они дружно засмеялись, а потом наступила тишина. И вскоре Егорка услышал скрип кровати, затем короткий стон Прони. Что-то сдавило ему грудь, стало невыносимо больно и стыдно. Спотыкаясь, он пошёл прочь. Ноги привели его на высокий берег реки. В тёмной воде, переливаясь, бурлила лунная дорожка. Егор лёг на молодую траву лицом вверх. Над ним спокойно и величаво сияли звёзды, как будто ничего не произошло. Вот одна из них вспыхнула и упала. «Надо было загадать желание», – запоздало мелькнуло в голове.
Лёжа под звёздным покрывалом, Егор пытался разобраться в себе. Грязно, стыдно и заманчиво. Неужели Господь, создавая человека, сделал так, что его душа и тело находятся в противоборстве?
Мысли роились и мельчали. Егор не заметил, как уснул.               
      Проснулся он от холода. Сильно знобило. Еле-еле доплёлся до дому. Мать встретила упрёком, что-де не спала всю ночь, его дожидаючи, но, приглядевшись к сыну, поднесла ладонь к его пылающему лбу. Вместе с отцом уложили Егора в постель и накрыли овчиной. Отец вывел коня и намётом поскакал за фельдшером. Недоспавший фельдшер пощупал лоб, послушал грудь, посмотрел язык. Но всё это делал он по привычке, потому что понял, что болезнь пошла по самому скоротечному пути. Он посмотрел на встревоженных стариков и не захотел их обманывать:
       – Сгорит ваш мальчик. Тяжелейшее воспаление лёгких. Я ничего не могу сделать. Те лекарства, которые выписывают в подобных случаях, не помогут. А я не волшебник.
 Через двое суток Егора не стало.
       В воскресенье утром к Лизуновым прискакал Ванюшка, сестрицы Нюры сын. Пристопорив коня, он прокричал Рае:
– Тётенька, дядя Егор умер! 
Егор, вытянувшись во весь рост, лежал в домовине, навечно зажав длинными, тонкими пальцами желанный крест. Печать скоротечной болезни не успела коснуться его юного лица. Казалось, он спит, благословенный, счастливый, и улыбается чему-то или кому-то из своего царства грёз и  фантазий. Где все люди добрые, Божий мир, живущий по заповедям Христа, светел и прекрасен.


                Документ               
                Гынэ слава батькивщины,
                Гынэ всэ на свити.
                Выростають, ой, ны хрэщени
                Козацькийи диты.

                Из кубанской казачьей песни

     По утрам ещё подмораживало, но к обеду от земли шёл душистый пар. Земля поспевала. Старый казак любовно перебирал в сарае крестьянский инвентарь. Что-то подправить, заточить надо. Начнётся сев, не до того будет. В сарай вбежала запыхавшаяся Гапка, одна из пяти дочерей Павла Антоновича Рогочего, горько выплеснула:
– Тату, там Петро с Трошей опять бьются. Ужасть как!
Казак схватил попавшийся под руку увесистый дрен  и побежал к хате. Но соседи уже скрутили братьев. А они, такие родные, похожие, с ненавистью глядели друг на друга из-под чёрных вьющихся чубов.
Отец строго осмотрел детей: у Петра от рубахи оторваны рукава, разбита скула; Трофим, согнувшись от боли, держится обеими руками за живот. «Господи, Царица небесная! Когда же это кончится? – с горечью подумал Павел, – мир перевернулся. Брат на брата, а?»
Первый раз сыны подрались сразу же, как возвратились с гражданской в девятнадцатом, и не просто так, а по идейному разногласию. Так объяснил родителям более грамотный Трофим. Он до войны в сельскохозяйственной школе учился на ветеринара. А разногласия заключались вот в чём: брат Петро считал, что казакам надо отстаивать свои вольности, вплоть до отделения от России. У Трофима желания были проще. Он хотел сеять хлеб, холить скотину и богатеть.
И вот снова, в который раз, братья подрались. «Добром это не кончится. Когда-нибудь поубивают друг друга, – размышлял Павел Антонович, – видно, под одной крышей им не ужиться. Надо решаться на раздел». И он твёрдо объявил сыновьям свою волю:
     – Петра буду отделять.
Пётр был женат, имел двоих детей, и казалось, ничто не мешало разделу. Только жинка ему досталась никудышняя. «Нэдороблэна», – так определила невестку её свекровь Ефимья. В общей-то хате куда ни шло. Где мать поучит, где муж за косы оттреплет, да и свёкра молодычка побаивалась. В общем, всей семьёй держали бабёнку в руках. А на самостоятельное житьё отпускать её свёкры опасались: ленивая, по хатам любила ходить да языком чесать. Даром, что её дети за бабкину юбку держатся. Ну, делать нечего. Другого выхода дед Павел не видел.
Уже до сева заключили раздельный акт. Павел впервые держал в руках такую серьёзную бумагу, да ещё и заверенную печатью. Войдя в хату, он пошарил глазами, куда бы её спрятать. Все места казались ему ненадёжными. Тогда казак бережно свернул бумагу вчетверо и зашил в шапку. «Пусть всегда при мне будет», – успокоился он.
Другая забота: где жить Петру с семьёй – разрешилась просто. Утеплили большой сарай, помазали его, побелили, "повихтювали". Наняли мастера, иногороднего, чтоб печку сложил. У зятя заняли готовые кульки камыша и заново укрыли сарай.
    «Пусть живут в нём, пока не построятся», – утешали себя старики.
Да не тут-то было! Не получалось отдельно, на две семьи, жить. Пётр с Маринкой только ночевали в своей хате, а с утра к столу приходили. И дети спали с бабкой, как раньше. И скотину выгоняли в стадо по привычке всю вместе. Только сеялись врозь, каждый на своей земле.
Но ссоры между братьями не прекращались. По-прежнему они хватали друг друга за грудки и спорили, пока однажды Трофим не  сказал:
     – Если ты разеваешь рот за особую, казачью правду, то иди, звоёвуй её. Шо ты со мной дерёшься? Я разве главный враг твой? Вон, банда под Уманской объявилась. Какие-то зелёные, тоже «за вильну Кубань». Иди, козакуй!
Или Петро не думал раньше об этом, или слова Трофима подтолкнули его, только вскоре ушёл он в банду. А брат его с головой окунулся в хозяйство, и оно пошло в гору. Да и знания, полученные во время учения, очень ему помогали: люди обращались к нему за ветеринарной помощью. У Трофима появились живые деньги. «Надо жениться, хватит  вдовцом ходить», – размышлял он, глядя на измученную заботами мать. Два года прошло, как умерла родами его Мотя. Старшая дочь Софья уже на выданье, но младшим нужна забота, да и матери помощь не помешает.
К вечеру намело снегу. Трофим вышел во двор разгрестись. Неожиданно прискакал домой Пётр, кивнул брату через плетень, быстро завёл коня во двор, вошёл в хату.
Его приезд был очень опасен для семьи. В станице организовалась сильная группа местных активистов. В основном в неё входили иногородние, но были и казаки. Они всё разнюхивали и «закладали» вражьих «элементов». Так, по-городскому, они называли тех, кто не оказывал содействия или сопротивлялся новым властям. Комиссары из города наезжали почти каждую неделю, и тогда творилась жестокая расправа над арестованными.
За станицей была огромная яма, куда сбрасывали трупы расстрелянных казаков. Это место так и называлось – Яма. На Яму отводили без суда и следствия по навету своих же станичников. Некоторые из доносчиков имели личный интерес, и не только имущественный. Один молодой казак таким образом разорвал любовный треугольник.
Пока мать и жена собирали Петру харчи, он быстро поел, повозился немного с ребятишками и намерился уезжать. Бабка Ефимья заквохтала, отговаривая его ехать. В трубе завывал ветер, хлопья снега залепили окна. На улице стало темно как ночью.
      – Куда, сынок, в такую непогоду ехать? Метель на улице. Ночуй дома.
Жена и сёстры поддержали мать:
     – Оставайся, Петро!
И он остался. Отец тут же вызвал Трофима в сени и грозно приказал:
– Смотри, Трошка! Подерётесь – обоих из дому выгоню. На мороз!
Вечер прошёл спокойно: Трофим рассказывал станичные новости, девки и мать пекли пирожки. Отец, выбрав минуту, спросил сына, с кем тот воюет.   
     Пётр односложно ответил:
      – А со всеми, кто против казаков.
      – И много вас таких?
      – Хватает, – неохотно ответил он и поспешил сменить тему, заговорив о хозяйственных делах.
Ушёл Пётр ещё затемно. А как рассвело, пришли арестовывать его активисты, и с ними незнакомый мужчина, одетый по-военному. Но поскольку Петра дома не было, схватили Павла Антоновича.
Побледнел дед Павло, как стенка. «На Яму», – первая мысль. Ефимья с воем бросилась мужу на грудь. Заревели дочери: Гапка, Симка, Лукийка, Клавка и Енька. Еле оторвали незваные гости семью от старого казака и повели его из хаты, как он и думал, к Яме, на расстрел. Да не одного. Насобирали в это утро по станице семь «элементов». Ведут их, а они, ошеломлённые внезапностью ареста, отрешённо молчат. И никто  не знает, за что расстреливать хотят. 
Много мыслей пронеслось в голове у Павла, пока он шёл на смерть: как воевал, сеял хлеб, детей растил. Непростую жизнь прожил, но заповедей дедовских, казачьих, никогда не нарушал. И вдруг подумалось: а ведь кончилось всё это. И может быть, прав Петро, что воюет, казачью правду ищет. Храбрый казак просто так по степям скакать и зазря шашкой махать не станет. Должна же быть у него и таких, как он, святая цель.
Тем временем вывели станичников за околицу и поставили спиной к Яме. Сёмка Криворотый, из иногородних, у них за главного. Он и заявляет:
       – Ну, молитеся Богу в последний час и прощайтеся с белым светом.
       Но дед Павло не молится, а говорит ему:
        – Я не виноватый. За что стреляете?
      Один казак из расстрельщиков разъясняет ему:
       – Бандит у тебя в семье, дед. У зелёных в банде дерётся.
       Рогочий стал отнекиваться:
        – А он не проживает с нами. Я его давно отделил и поэтому за него не ответчик.
       Казак недоверчиво посмотрел на старика. А Криворотый подскочил к нему, да как закричит:
       – Что ты несёшь, старик? Чем докажешь? – и наганом в голову Павлу Антоновичу тычет.
        Не испугался старый казак, под прицелом оружия зубами отпорол подкладку шапки и протянул самому комиссару городскому бумагу – раздельный акт.   
      Комиссар оглядел бумагу со всех сторон, прочитал и сказал:
       – Твоё счастье, старик, что не проживаешь с сыном-бандитом, что сберёг документ. – Похлопал он Павла Антоновича по плечу и слегка оттолкнул от Ямы:
      – Буде здрав, старик. Иди домой!
Идёт он домой, а ноги не слушаются. Слёзы из глаз льются, дорогу застилают – ничего не видно. Как дошёл до родимой хаты, не помнит. Зарёванная семья смотрит – двери открываются, и входит отец. Живой! А они-то уж и поминки по нему собрались справлять. А он, никого не замечая, как во сне, подошёл к койке и упал на неё пластом. Ефимья Васильевна стала на колени, трогает лицо мужа, будто слепая, и спрашивает:
       – Как же тебя отпустили?
       – Бумага спасла, – отвечает счастливый дед.
А Петра видели станичники под Крыловской. Солома в поле горела, и он выскочил из огня на тачанке. Чуб развевается, глаза бешено горят. Больше о нём слухов не было. Или убили, или убежал куда за кордон.

                Бандерша

          Емельян Полищук, свояк Трофима Рогочего, как в воду канул. Другие казаки, где б ни были, на какой стороне ни воевали, а домой передавали привет, письмо, да и сами наезжали иногда. Емеле же после того, что учинила его жена Глафира, стыдно стало появляться в станице, а может быть, и ушёл, как некоторые станичники, на пароходе в Турцию или ещё куда.         
Емельян и Глафира были бездетные. Кто в том виноват, неведомо, но, венчанные в церкви, они, как могли, проживали отведённую им Богом жизнь. Супруги просили у старшей сестры Емели мальчонку в сынки, но та отказала, а брать чужих детей, неизвестного роду-племени, не хотелось. Глафира скучала, и особенно сильно, когда Емельян находился на службе. По своей природе была она бабёшка авантюрная. Емеля постоянно сдерживал её, а то могла такое учудить....
Да вот, как-то напали станичные казаки на небольшой отряд красных партизан с ближайшего хутора. Те отчаянно сопротивлялись и почти все в том бою погибли. Удалось казакам захватить только двоих живыми: командира и рядового. Приволокли их в станицу на майдан и решили судить всем обществом. Но не успели: бабы накинулись на пленников. Казаки пытались вырвать их из рук женщин, но те озверели и забили «краснюков» палками до смерти. Особенно усердствовала Глашка Полищук. И было видно, что это ей нравится.
Емельяна тогда дома не было, а возвратившись, он узнал о боевых подвигах жены и жестоко её избил. Она присмирела, но сладкие воспоминания о вседозволенности тешили в минуты скуки её неистовое сердце.
Однажды в станицу нагрянули зелёные. Они предпочитали, чтобы их называли так, а не бандитами. Воевали они нерегулярно, успевая повеселиться в перерывах между военными действиями. Не то, что белые и красные, которые сражались только «за идею». Несколько бандитов облюбовали для постоя хату Полищуков. Глашка хотела было пойти пожаловаться свёкру на незваных гостей, но тут появился граммофон, сладкие заедки и напитки, и закружилась у бабёнки голова. Намётом в погреб, на огород, и вскоре на столе были пупырчатые огурчики, густая сметана, нежное сальце, колечки колбаски, маринованная щука... А в кабыце  уже бухтел в чугунке молодой картофель.
Казаки (всё же они были казаки) вели себя пристойно: не волокли её на койку, а наоборот, говорили красивые слова. Особенно заливался соловьём  усатый великан с кудрявым чубом: что-де краса писаная, стан – лоза виноградная, губы – уста сахарные, брови чайками разлетаются... Да мало ли у мужчин слов появляется, когда хотят завлечь и уломать красавицу. Глафира и впрямь была красавица: высокая, статная, с талией и грудью нерожавшей женщины, и нога под ней аккуратная, узенькая. Идёт в полсапожках, бедром качает – казаки шалеют и падают. Емеля, правда, давно не шалеет, больше за нагайку хватается.
Ай, размякла Глашка от внимания. А они её уже королевой, атаманшей величают. Эти-то казаки как раз и командовали бандой, потому и граммофон был у них. А прежнюю атаманшу (так они называли женщину для развлечения командного состава) уволили по беременности.
В этот вечер выпито было немало, и Глафире подливали в стаканчик. Она пригубит и поставит, пригубит и поставит... Напригублялась баба, и разомлела так, что атаман оказался в её супружеской постели. Шепчет он ей ласковые слова, обещает горы золотые.
       – Что ты со своим казачурой видела? – спрашивает и сам же отвечает:  – Огород да поле, хлев да неволю. А со мною мир повидаешь, хозяйкой жизни будешь, казнить и миловать дозволю тебе.
И пел он ей эту песню до самого утра, в промежутках между страстными ласками. К утру протрезвели оба.
     – Атаман! – стучат в окно. Пора, значит. Он свесил с высоких перин волосатые ноги, почесал пятернёй за пазухой исподней рубахи густую кучерявую шерсть, зевнул широко и вдруг спрашивает Глафиру:
     – Ну что, пойдёшь к нам в банду атаманшей?
Вспомнила она свекрови строгий взгляд да свёкра укоризну и тут же постаралась забыть. А о муже даже не горевала. Какая это семья, коли детей нету? И Глафира ответила атаману согласием.
– Ну, тогда подавай быстро на стол снидать и вяжи узел. Смотри-то, много добра не набирай, всё будет новое. Чего моя краля пожелает –  добуду.
Заколотила молодица досками окна хаты, замотала верёвкой калитку и вскочила на тачанку, ближе к граммофону. Никому не сказала о своём решении. Но станица не город. К вечеру молва разнеслась и до дальних хуторов, что Глашка, Омельки Полищука жинка, подалась в зелёную банду атаманшей. На что уж свёкор её, Игнат Полищук, добрый был, а сказал:
     – Попадётся, стерва, на глаза – застегаю насмерть!
     – Позор страшный на фамилию нанесла ваша невестка, – сокрушались родичи. Правда, и времена пошли такие, что позора в казачьем мире не счесть, смертей и того больше. Больше, чем в три турецкие войны, вместе взятые.
После того случая Емельян не вернулся домой. А Глаха прославилась. Но не в наших местах, а в прикумских станицах. Сначала её просто возили бандиты с собой, наряжали. Потом она шашку в руки взяла, на коня села и рубалась как казак. А пуще всего любила измываться над белыми офицеришками да красными комиссариками. Вроде мстила им за бездетность свою. А потом, рассказывают, баба такую подлость взяла, что опоила атамана и взаправду атаманшей стала. Все за ней не пошли, банда разделилась надвое. Глашка с преданными ей бандитами ушла в Прикумские степи и там грабежами занялась. Долго она казаковала, наверное, месяцев восемь-девять. Ужасающий след оставила после себя Глаха-бандурша. Много людей загубила. Но и сама наказание понесла справедливое и страшное.
 Прознала она про один хутор, где было чем поживиться. В стороне от дорог, далеко от станицы стоял он. До гражданской войны в нём располагался конезавод. Глашкины лазутчики выведали, что на хуторе сейчас нет ни красных, ни белых.
     «Лёгкая добыча будет!» – обрадовались казаки и тут же поскакали на разбой.
На месте Глашка распорядилась выскрести все сундуки и похоронки жителей хутора. Со свистом и гиканьем бандиты помчались на свою грязную работу. В одной небогатой хате им оказали сопротивление. Кто бы вы думали? Иногородний, кацап! Упал он грудью на сундук, вцепился руками в крышку – не оторвёшь! А вокруг детвора мал мала меньше, и все ревут. А жена его, высохшая, длинная, как стропило, баба, прямо взбесилась: тигрицей бросается на казаков, злобно рычит и царапается. Оторвали кацапа от сундука и повели на казнь. Принято было так в банде у Глахи: сопротивляешься «справедливому переделу имущества» – расстрел, повешение, или бандурша ещё какое наказание придумает.
Закончив «передел», бандиты согнали на площадь народ, в основном баб и детей. А там уже стоит привязанный к столбу мужик этот. Верёвки впились в его тело. Лицо красное, взгляд полон ярости. Вокруг казаки из банды с шашками и с ружьями. И подходит к обречённому, вихляя бёдрами в казацких штанах, Глаха. Глаза злобно сузила, в вытянутой руке шашка. Приставила она её к самому горлу мужика и сквозь зубы процедила:
     – Ты, кацапская харя, кому вздумал перечить? Моим казакам? Мне?
       И эдак повела лезвием по телу и вниз, будто намечая линию, по которой рубить будет. И вдруг в полной тишине раздался одинокий детский крик:
      – Тятечка! Родненький! Не убивайте его, тётя!
Жена мужика зажимает мальчонке рот, а и сама вот-вот сознание потеряет. Дети постарше молчат, как застыли. Глашка опустила шашку, свирепо глянула на женщину и приказывает своим бандитам:
– Повесить обоих! Хату их поджечь, а вы****ков отхлещите нагайками, чтобы помнили Глафиру-бандершу, – и, тяжело ступая, пошла вон.
Рассказывают в тех станицах про её конец.
Выпили бандиты как-то после «операции», крепко выпили: делили барахло, дрались, песни орали – всё как обычно. Потом в беспамятстве уснули. Глашка тоже выпивала с ними, но меру она знала. Влезла на пуховую хозяйскую кровать, захрапела и вдруг чует – палёной шерстью пахнет и дымом. Разлепила глаза – а вокруг уже почти вся хата полыха¬ет. Выскочила она во двор, дико кричит, сорочка на её теле пламенеет. И к речке норовит свернуть. И чем быстрее она бежит, тем жарче огонь на ней. Тут раздался мальчишеский крик:
       – За тятьку! За мамку! – и прогремел выстрел. Бандерша  упала раненая. А уже алели её волосы, пламя разъедало живую плоть. Глафира горела живьём и визжала пронзительно и тонко, пока не потеряла сознание. А бандиты сгорели все до одного, так и не проснувшись.


                Илько и Еня
 
                Вывели ему, вывели ему, вывели ему               
                Красну девицу.
                Это не моя, это не моя, это не моя               
                Суженая.   
               
                По мотивам кубанской обрядовой песни.

    Обычная житейская история. А может быть, любовь, какая встречается редко? Эту историю знают все Рогочие и пересказывают вновь и вновь. Романтическое событие произошло в конце двадцатых годов прошлого века.
Жили Рогочи не то чтоб богато, а и не бедно. Как все трудящиеся казаки. Колхозы только зачинались, и станичники думали, что в их воле идти или не идти туда. Рогочи пока не решались. Старикам Павлу и Ефимье это было ни к чему, Трофим раздумывал. Работы и дома хватало всем. Хозяйство большое, а семья стала меньше. Брат Пётр пропал без вести, сестёр замуж поотдавали, осталась лишь младшая Евгения, Енечка. Старшую дочь самого Трофима Софью уже засватали за доброго казака Фёдора Величко. Младшие дети, конечно, подрастали. Но какие из них работники? И выходит, всего два мужчины в хозяйстве: сам Трофим да дед Павло, которому уж шестьдесят стукнуло. Пришлось нанимать батрака.
Батрак попался добрый да весёлый. Всю работу справлял, не перебирая. Имя его было Илья. Но так парубка никто не называл, всё Илько да Илько.
Он был круглый сирота, вырос без батьки, без матери. Воспитала его старшая сестра. Так что и хаты своей у него не было. А ему очень хоте¬лось иметь дом. И завёл он себе невесту с хатой, единственную дочку у родителей. «В приймах, конечно, житьё не сахар, но потерпеть можно, лишь бы зачухой  не стать», – думал себе он, обхаживая смирную, работящую Ольгу.
  А Илько сильно приглянулся Ене Рогочей. Она, по всему видать,   тоже ему понравилась. Работу вместе делают, а сами говорят, не наговорятся, и глаза у них будто сияют. Больше ни-ни, ничего себе такого не позволяли. Заметили их симпатию сёстры, предупредили Трофима как старшего брата:
      – Смотри, съякшаются Енька с Илькой.
     А Трофим, смеясь, отвечает им:
     – Не старые времена. Нехай женятся и в колхоз идут. Батька кур им даст на пай.
      Сестра Илька между тем засватала ему Ольгу, и стали готовиться к свадьбе.
Снег в том году выпал рано: аккурат на Покрова. Но в день свадьбы пригрело солнце и развело такую слякоть, что не проедешь, не пройдёшь по улице. Родичи невесты с утра обсуждали, как им попасть в церковь на венчание.
      Мать и крёстная в красном углу обряжали уже невесту. Несколько са¬мых близких подруг пели положенные по обычаю песни. Ольга чувствовала себя счастливой: ей нравился весёлый и ласковый Илько.
Крёстная заплела ей две косы:
       – Ой, дивчино, левая-то коса у тебя длиннее! Переживёшь Илью.    
       – На всё воля Божья, крёстная.
       – Кума! – обратилась крёстная к матери невесты. – Кума! Нужно иголки хрест-нахрест заколоть, чтобы Олюню не сглазили.
      – Знаю, – мать приколола на платье дочери две иглы. – Огради, Господи, честного креста и всякого зла.
Все истово перекрестились. А то всякое бывает на свадьбах.
     – Смотри, Фрося, когда в церкву будете идти, – заботливо наставляла мать дружку невесты, – чтобы между молодыми никто не пробёг. А то у тётки Степаниды перед венчанием пробёг между ней и женихом хлопчик, маленький такой хлопчик. Так у неё жизнь с мужем как у кошки с собакой, не к свадьбе будет сказано, – и мать в который раз перекрестилась.
– Кума, где у тебя соль? Ты забыла порог перед гостями посыпать, а уж хуторская родня приехала.
– В углу, в макитре, – ответила хозяйка, и неожиданно слёзы полились у неё из глаз. Глядя на неё, заревела и Ольга. Она вдруг поняла, что всё это происходит единственный раз и никогда не повторится. Завтра ждёт её совсем другая жизнь. Девчата жалобно запели подблюдную.
А в это время Еня, уткнувшись в подушку, тоже заливалась слезами. Вдруг сквозь свои всхлипывания она услышала скрип ворот и звуки въезжающей тачанки. «Видно, Сима приехала», – проскочила у неё мысль.
Действительно, прибыли Серафима с мужем. Они привезли старикам мешок соли.
      – Что-то Енька не встречает. Где она? – спросила у матери Сима. Ефимья Васильевна последнее время стала плохо слышать. Раза три повторила дочка матери вопрос, пока та не ответила:
      – У хати, дэ ж ще.
      Сима ещё с порога услышала плач младшей сестры.
      – Чего ты воешь?
     Еня, захлёбываясь слезами, только и смогла выговорить:
     – Илько, Илько женится...
      – Да толком расскажи. Когда? На ком? – Сима присела на кровать рядом с плачущей сестрой. – Успокойся, тебе говорю!
Она всегда была такая, Серафима: прямая, решительная, всего добивалась, чего хотела. И тут твёрдо приказала: «Не реви!» – и Еня послушно замолчала. Она вытерла фартуком глаза и объяснила сестре:
– Люблю я его, и он меня любит, Илько. А он женится.
– Когда?
– Сегодня. Сейчас, наверное. – И она опять зашлась в рыданиях.
– На ком? – как на допросе, продолжала допытываться Серафима.
– На Ольге Есипенчихе, – проговорила ничего не соображающая Еня, взглянув сквозь слёзы на старшую сестру. Та стремительно вскочила с кровати и твёрдо сказала:
      – Поедем, заберём его.
      – Как это заберём? – удивилась Еня.
      – Да так. Если вы любите друг друга, то должны быть вместе. Жди. Привезу я тебе твоего Илька.
Серафима приехала на свадьбу, когда родители благословили молодых и водили их уже на полотенце по кругу.
      «Слава Богу, успела, – обрадовалась она, – ещё в церкву не ездили».
       Илько заметил дочь хозяина и, улучив момент, вышел на крыльцо.
        – Енька тужит, – начала сразу, без подступов, Серафима. – Вы же любите друг друга?
        Илько уныло опустил голову.
       – Да что ты делаешь, сукин сын? Губишь свою жизнь и Енькину. За хату, за хату женишься! А у нас хата лучше Олькиной! И батька с мате¬рью не откажут в благословении. И Трошка не будет против того, чтобы вы жили все вместе. Давай, прыгай в тачанку! Поехали!
Илько обернулся на дом, который так и не стал ему родным: на крыльцо выскочила невеста, за ней её родичи и гости. Ольга, протягивая руки, что-то кричала. Два чувства: стыд и радость – переплелись в душе Илька. Но радость была глубже и сильнее. Он решительно откинул назад медный чуб и запрыгнул в тачанку.
Через полчаса они были дома. Надо ли рассказывать, как обрадовалась Еня. И всё, что в горячке пообещала Серафима, сбылось. Она-то хорошо знала своих родичей. Родители от души благословили молодых, и остались они жить под отчим кровом.
Зачуха не зачуха, но Ильку трудненько жилось в приймах первые годы, да и с женой поначалу бывали перепалки. Хотя он не на миг не пожалел, что тогда так отчаянно поступил. Любовь, кохання, что скажешь! Четверых детей воспитали.
Илько – добряк, каких поискать. Очень его все любили, особенно дети. Свои, чужие – не разбирал. Для всех доброе слово находил. И Еня, подражая мужу, старалась не давать воли своему острому языку. Очень они понимали друг друга. Хотя, конечно, горя на своём веку хлебнули немало, как и все люди их поколения: голод, война, разруха...
     Когда похоронил Илько свою Енечку, затосковал. Маялся, маялся, места себе не находил. Чтобы как-то развеять тоску, решил проведать Ольгу.
Жила она одна. Крепкая ещё была старуха. Подойдя к знакомой хате, Илько увидел, что Ольга корчует старую акацию перед двором. Бывшая невеста его не сразу узнала. Так с поднятым топором и застыла, глядя на него. Потом недоверчиво хмыкнула:
– Илько, это ты?
– Я, Ольга.
– И чего же ты припёрся, спустя столько-то лет?
– Один остался. Видишь, как получилось? Давай сойдёмся, а? Вместе веселее.
      – Ага, вот когда обо мне вспомнил! А я-то, дура, всю жизнь не забывала тебя. Теперь нужды нет. Не нужен ты мне, понял? Иди, Илько! И  врёшь, не один ты. У тебя дети, внуки.
       Илько долго стоял, молча, осмысливая Ольгины слова, пока она не прикрикнула на него:
       – Уходи, слышишь? Пошёл!..
       Илько послушно двинулся к дому, удивляясь про себя: «И, правда, чего это меня понесло к Ольге-то? Ещё и свататься начал! По второму кругу, старый дурак». И тут вспомнил, что внучка уже должна из школы прийти, её покормить надо, и прибавил шагу.

                Враг народа

                Ой кажи, витэр, та й кажи, буйный,
                Ой дэ ко... дэ козацька доля.
                Дэ фортуна, дэ надия,
                Дэ ко... дэ козацька воля?

                Из кубанской казачьей песни

Трофим Рогочий и его зять Илько сбились с ног в поисках пропитания для своей семьи. Голод стоял такой, что самые старые казаки не могли припомнить ничего подобного. То, что было в двадцатые годы, – цветочки, по сравнению с тридцать третьим.
Старших мальчиков, Митю и Мишу, Трофим отправил к замужней дочери на хутор, куда её семья перебралась, спасаясь от голода. Молодая жена Наталья, сынок от их совместного брака Шурик, сестра Еня с семьёй, старуха-мать и он сам остались в отчем доме.
Самое трудное – пережить зиму. Пока были силы, стреляли из рогаток воробьёв и ворон, ловили раков, рыбу. Когда Ея замёрзла, по первому льду делали проруби, и задыхающаяся рыба чуть ли не выпрыгивала на лёд. Её можно было вычерпывать ведром или рубашкой. Но потом река покрылась полуметровым слоем льда, рыба легла на дно, и эта возможность раздобыть пищу исчезла.
Некоторые станичники осмеливались ходить на огороднюю , чтобы наковырять непослушными пальцами мёрзлых бураков. Но это редко удавалось: «энкэвэдэшники» палили по ним без предупреждения или ловили и били иссохшие тела о мёрзлую землю.
Из Кисляковской, чернодосочной   станицы, никого не выпускали, хотя было много желающих обменять в соседних районах вещи на продукты. Мужчины, кстати, и не пытались. На выходах из станицы их поджидали пули. А вот у некоторых женщин получалось. Чем они расплачивались за эту возможность, неизвестно. Уходили они, взяв с собой всё ценное, то, что можно обменять на хлеб, сало, оставляя голодных детей на беспомощных стариков. Отсутствовали долго: по месяцу-два. И возвращаясь, увы, как правило, никого из родных не заставали в живых.
К Рогочим часто приходил соседский мальчик лет семи. Придёт, посидит на скамеечке, горько вздохнёт и скажет:
      – Дид вмэр, а маты ще нэма... – Или: – Хвэнька помэрла, – и поплетётся к своей хате. Да что-то давно его не видно. Видно, тоже умер, так и не дождавшись матери с хлебом. Слово хлеб было как Бог. Самое главное!
Все люди стали равнодушными к чужой боли. Да ни о ком и не думалось. У каждого в голове было только одно: «Йисты».   
Пришла племянница, уже опухшая. Её встретила Еня, усадила на табуретку. Девочка приподняла старую, вымытую до белизны клеёнку на столе и старалась маленькими раздутыми пальчиками выковырять с края столешницы засохшие крошки трёхлетней давности. Ей это не удавалось, однако, она делала всё новые попытки. У Ени – трудная задача: налить племяннице миску жалкой похлёбки из первой мёрзлой травы или оставить еду собственным четверым голодным детям. Сжав сердце в кулак, Еня проводила ребёнка на улицу.
Трофим, несмотря на слабость в ногах и головокружение, каждый день упорно идёт на ферму к остаткам колхозного стада. Всё зерно на фураж давно вывезено или съедено. Слава Богу, пришла весна и теперь можно перевести скотину на выпас. Но страшно. Нужно иметь столько же пастухов, сколько осталось коров. Иначе их тут же зарежут и съедят. А Трофим по предписанию из района отвечает за здоровье животных головой. Когда пало несколько коров, к чему Трофим оказался непричастен, ему всё же намекнули о возможности вредительства с его стороны, как бывшего подкулачника. А на днях пришёл циркуляр из Ростова: сохранить поголовье скота для дальнейшего воспроизводства. А как его сохранишь? Все скотники лежат по домам недвижимые или уж скончались от голода. На ногах остались только заведующий фермой и он, ветеринар, а теперь по совместительству зоотехник и скотник, да сторож, немой Тит Герасименко.
Вот Трофим еле тащится на ферму. Вокруг никого: ни людей, ни кошек, ни собак. Нет, кто-то тянет мертвяка на подводу. Ну, это история долгая. Пока соберут покойников, немало времени пройдёт. И не только потому, что их много, а потому что живые обессилены и делают эту работу медленно.
Миновал вымершую станицу. Над Ямой кружат тяжёлые вороны. Отметил про себя: «В станице воронов не осталось».
Петрович уже на ферме. Разговаривает с кем-то в военной форме. Трофим слышит строгое предупреждение:
       – Смотрите у меня!
Петрович встречает напарника тяжким вздохом:
       – Палыч, гоним на выпас!
       – Если считаешь, что мороз не помеха, давай!
       – Какой же это мороз! Заморозок! А солнце-то как светит! Пока доплетёшься до луга, потеплеет.
      – А пастухи?
      – Сами будем и пасти. Кому сейчас доверить можно? Сегодня я, зав¬тра ты.
      Той же дорогой Трофим двинулся домой. Подвода была уже в конце их улицы.
На другой день он отправился пасти стадо. Оно состояло из двух ребристых бычков и шести задохлых кляч. Но скотина довольно резво устремилась на вчерашнее место, где ждала подмороженная поросль луговой травы.
Трофим с полуиссохшим желудком тоже не прочь был пожевать травку и корешки. Этим занимались сейчас все в станице, способные передвигаться.
«Тоже жвачное, только не парнокопытное», – усмехнулся ветеринар, расшатанными зубами пережёвывая твёрдый корешок.
Спустя некоторое время человек и животные, утолив жажду холодной водой из ручья, отдыхали. Трофим не заметил, как уснул. А проснувшись, не обнаружил бычков. Надо ли говорить, с каким упорством и тщанием искал Трофим несчастных животных, пока не понял, что поиски напрасны и бычков больше нет.
Домой Трофим пришёл чёрный от предчувствия беды. Мало, что станичники гибли от голода, каждый день кого-то ещё арестовывали или люди просто исчезали. И ветеринар понял, что пришёл его черёд. Предательство, наветы были в то время в станице обычным делом. И хотя он понимал, что не все способны на такое, сам факт, что на тебя может донести сосед, как это было с его отцом, Павлом Антоновичем, которого по навету чуть не расстреляли в двадцать первом году, поверг Трофима в уныние. Ночью, когда за Трофимом пришли, он был готов ко всему. Наташа собрала ему котомку с одеждой, с вечера он попрощался с семьёй, которую оставлял на зятя Илью.
И как в воду канул.
         Обнаружились следы Трофима Павловича Рогочего только в 1972 году, когда на запрос сыновей пришла справка о реабилитации и архивная копия свидетельства о смерти, датированная апрелем 1945 года.


                Юхимова семья

               
                Тыче Кубань, аж у лыман,
                А з лымана в морэ.         
                Та й ны зналы козаченькы,
                Якэ будэ горэ.
 
                Из кубанской казачьей песни

       Войдя в сени, Юхим тяжело опустился на старый сундук, в котором в лучшие времена его Дарья хранила солёное сало. Он прислонился к стене и вытянул обутые в старые постолы высохшие ноги. В голове  только две мысли: дети и еда, еда и дети. Дети лежали в хате на деревянном топчане, накрытые рядном, и почти не шевелились. Они уже не просили есть и пить. Юхим понимал, что часы их жизни сочтены. 
Его жену, весёлую раскрасавицу Дарью, уже увезла подвода на Яму. Она умерла раньше всех. Как он отчётливо теперь понимал, оттого, что свою пищу отдавала ему и детям. Говорила: «Я сыта. Да много ль мне надо?».
Сонно качая головой, он грезил о еде. Представил большую миску жирного борща, из которого выглядывает крупная мосластая кость, покрытая хорошо уваренным мясом. Рядом с миской на столе кусок свежего белого хлеба... Юхим с усилием проглотил слюну. Какой-то шорох заставил его поднять тяжёлые веки. Прямо напротив его стояла на задних лапах здоровая жирная крыса.
«Нажралась трупов, – с ненавистью подумал Юхим, – ей сейчас раздолье. Ещё не умер человек, а уже можно его грызть. Всё равно сопротивляться не будет. Но я-то жив пока. Поймаю заразу. Ух, сала нагуляла, стерва!»
Юхим собрал все свои силы и поднялся. Крыса стала на четыре лапы и ощерилась. Тогда Юхим упал плашмя, всем телом, на неё. Но не придавил, как ожидал того. Тварь, тёплая и противная, шевелилась под ним.
Прижимая её животом к полу, он подвёл руки под себя и захватил ими шевелящийся мохнатый комок. Крепко зажав животное и не выпуская его из рук, с трудом поднялся и сел опять на сундук.
«Вот сварю заразу, накормлю мясным бульоном детей. Отойдут, лапушки. Выживут, милые. Сейчас, сейчас я её разделаю», – мнил он. И вдруг с ужасом увидел свои окровавленные руки, сжимавшие остатки крысиной головы, ощутил тошнотворную шерсть во рту и рвотные позывы. Едва сдерживая их, Юхим облизал языком нёбо и со злостью выплюнул ошмётки кожи и шерсти.
«Как же так, заглотал крысу почти целиком и не почувствовал!? Даже не заметил как. А дети? Дети!»
Натужно поднялся Юхим, цепляясь руками за стены и оставляя на них следы крови, вошёл в хату. Сев на край топчана, он вперил взгляд в своих детей. Пятилетняя Ариша и двухгодовалый Юрка не шевелились и, кажется, не дышали. Юхим дотронулся до ручки Ариши: она была хо¬лодная, как три дня назад у Дарьи.
     «Надо отнести их на Яму, пока силы  не совсем покинули», – подумал Юхим и, расстелив на полу рядно, уложил на него мёртвых детей. Затем связал крест-накрест узлами углы тряпки и поволок на улицу. Несмотря на то, что узел был совсем лёгкий, казак задыхался. На полусогнутых ногах, кряхтя и останавливаясь, он дотянул скорбный груз до дороги. Улица была пустынна. Уже проехала подвода, которая собрала сегодняшние жертвы голодомора и свезла их на Яму. Теперь до следую¬щего утра, а может быть, и вечера, движения на хуторе не будет.
Выволокши рядно на грязный просёлок, Юхим сел на обочину, покрытую мокрой пожухлой травой, и удивился: слёз не было, как не было и жалости к детям, к себе. Пусто, совсем пусто в душе. Как будто кто вы¬нул из него душу и отдал дьяволу. Конечно, дьяволу. Разве иначе мог бы он проглотить мерзкую живую тварь и не заметить? Почувствовав от земли холод, Юхим поднялся и продолжил свой горький путь.
У Ямы стояли две женщины. В их обязанность входило сбрасывать в неё трупы. Лица их Юхиму были незнакомы. Да разве теперь кто-нибудь похож на себя? Голодный год изменил всех до неузнаваемости.
      – Диты? – горестно поджав губы, скорей подтвердила, чем спросила одна из женщин.
Юхим ничего не ответил и, низко опустив голову, едва передвигая ноги, направился в сторону хутора.
Женщины развязали рядно. Им показалось, что мальчик ещё жив. Он слабо шевелил губками, словно искал грудь. Ему дали глоток водички и, укутав в тряпку, оставили на краю ямы. Сбросив в братскую могилу де¬вочку, женщины решили, что на сегодня похорон хватит, и, поддерживая друг друга, поплелись домой. На следующий день мальчик был мёртв. Сам Юхим, придя в хату, лёг на топчан и больше не вставал. Его земные дела были закончены.
За окном, окрашивая синеву неба ярким пурпуром, садилось солнце. Завтрашний день обещал быть морозным. 

                Казаки мои

         Трудные, ох, трудные  настали времена! В станице, как и повсюду, голод, люди умирают. Каждый день на погост несут стариков, детей малых. Отнесли и деда Савушку. Тяжело об этом думать Васильку. Вспоминает, как дедуня ему чурек свой махонький подсовывал:
        – Ешь, внучек! Я не хочу, да и зубы у тебя покрепче, – через силу улыбался он. А мальчик набрасывался на жесткую кукурузную лепёшку, и через несколько минут она оказывалась в его пустом желудке, потом он её запивал водой, чтобы ощутить подобие сытости.
Теперь, когда деда не стало, мальчики не берут у мамаши её долю еды. Чтобы не случилось с ней то же, что с Савушкой, и не остались они совсем одни.
Опустел дом Лизуновых. Когда-то десятка два голосов раздавалось в нём. Мамаша рассказывала: соберутся всей семьёй за столом, а на нём чего только нет – и рыба, и сало, и пироги. А борщ варила баба Маруся – так с палец жиру сверху плавало. Так было до революции.
А как отужинают, дед Михайло заводит рассказ о походах, о царской службе – он в Первом Сунженско-Владикавказском полку служил.
 Ещё он вспоминал рассказы отца своего Никиты, который участвовал во многих походах. Ух, и война же была тогда на Кавказе! Похлеще гражданской! Открытые бои – редкость! Главное – хитрость, уловка. Ингуши тайно пробирались в станицы, казаки – в аулы и вырезали целые семьи. Подстерегали друг друга на дорогах, тропинках и шашками сносили головы. Хотя многие были родичами: мать-то Никиты – ингушка.
  Но, слава Богу, дожили Васины деды и прадеды до старости и добрых казаков себе на смену воспитали. А вот Савушка.... Ему чуть за  шестьдесят всего – и такая страшная смерть. Вместо отца он был Васе и Коле. Многому научил, и всё занимательно, весело, с присловьем, с баечкой на каждый случай. Без него скучно, грустно. Мамаша целый день на ферме или в поле. Ребята управляются дома сами, стараются всё сделать быстро, чтобы оставить время для уроков. Вася очень любит учиться. Вряд ли в станице найдётся хоть одна книга, которую бы он не прочитал. Самые любимые – о путешествиях и географических открытиях. С ними он уносится в мечтах в дальние неведомые страны, и тогда даже землетрясение не может оторвать его от чтения.
  Вот кто-то стучит в калитку.
      – Коляша, посмотри, кто там? – не отводя взгляда от книги, просит Вася брата. Младший братишка бежит к калитке и, чуть приоткрыв её, видит измождённую женщину, иногороднюю, с двумя детьми.
      – Хлеба, – протягивает баба иссохшую руку.    
      – Нету, – испуганно бросает Коля и захлопывает калитку. Хотя это действительно так и хлеба нет, Коле становится стыдно.   
       – Вась, там опять эти голодные.
       – Мужики? – не отрываясь от книги, уточняет Вася.
       – Да. Я их боюсь.
       – А чего их бояться? – Вася неохотно спускается по трапу парусного фрегата на землю. – Не от хорошей жизни они шастают по станице. У них в России ещё голоднее, чем у нас.               
       – Вась, а ты помнишь, нам Гришка Уваров бабу одну показывал? Она сына своего съела.               
       – Это называется каннибализм. Она, Коля, с ума сошла от голоду.               
Мальчик повторил незнакомое слово и задумчиво проговорил:      
       – Гадко думать об этом, а есть всё равно хочется.
       – Надо потерпеть. Наступит весна, и легче прокормиться будет.        Полезет зелень всякая, пойдёт рыба...               
И вот она, долгожданная весна! Чуть улыбнётся алая заря, Вася берёт приготовленную с вечера удочку и бежит на речку, где уже ловится рыба. А это главный приварок для голодной семьи. У Васи есть своё местечко под мостом, где он до школы успевает поймать несколько рыбёшек. Коля приходит из школы раньше всех, варит уху. Мамаша прибежит в обед и поест ушицы. Но рыбы пока мало. Не сезон. А вот когда она пойдёт по-настоящему, Вася по дедовскому способу будет запекать её в глине. Пальчики оближешь!
      Сегодня удалось поймать трёх окуньков и одну краснопёрку.
     «На уху хватит», – удовлетворённо подумал Вася и, свернув удочку, побежал вверх по пологому склону к дому.               
У плетня, вытянув опухшие ноги, сидел мужик со светлой кучерявой бородой на бледном лице и в выгоревшем мятом картузе, надвинутом на глаза.               
– Вам чего, дядя? – спросил Вася, подходя ко двору. 
– Есть, – разлепив вздувшиеся губы, прошептал мужчина.               
– Нет у нас ничего, – привычно ответил Василёк, закрывая за собой калитку.
Он почистил и присолил рыбу, кинул её в чугунок и накрыл крышкой.  Растолкав Колю, быстро надел другую рубаху, повесил через плечо холщовую сумку с учебниками и помчался в школу. Мужик всё сидел у плетня.               
     «Помрёт ещё, – думал Вася по дороге в школу, – и прямо перед нашим двором».               
Когда он вернулся с занятий, мужика не было. Чугунок с ухой стоял на столе. Вася приоткрыл крышку: на дне посудины серебрилась гольная  юшка, без кусочка рыбы. Обычно мать делила еду на три части. Хотя бы одна рыбка должна была достаться ему?   
Выглянув в окно, мальчик увидел Коляшу с лопатой. Тот, высунув кончик языка, сосредоточенно точил её поржавевший край. Вася вышел на порожек.               
– А я и не видел, как ты пришёл, – приостановил свою работу брат. –      Знаешь, что мамаша сделала?               
– Ну? – голодный и раздражённый Вася ждал объяснений.               
– Там мужик на улице был...               
– Видел я его.
– Так мамаша притащила его к нам. Он на сундуке лежит. Накормила, напоила и велела мне присматривать за ним.
– А! Всё понятно, – буркнул Вася, скрываясь за дверью.               
– Там тебе юшки немного осталось. Поешь! – крикнул ему вслед Коля.
Мужик был самый настоящий. Он окал, чокал, шепелявил. Немного подкормившись, Кузьма, так его звали, почувствовал себя в доме хозяином.               
– Щено хорошее уродича, – говорил он, нюхая июньские травы, но косы в руки не брал. Хотя сестра матери, тётя Нюра, принесла маленькую козочку, которая через год обещала стать дойной козой, и для неё нужно было заготавливать сено. 
Вася слышал, что мужики ленивые, но Кузька перещеголял всех. Он целыми днями валялся на сундуке, даже стена залоснилась, или же бродил без дела по двору, что-то напевая своим кацапским голосом. Семья с утра до вечера трудилась в колхозе на прополке, содержала в порядке огород и подворье, а Кузька ухаживал только за одной грядкой, засеянной табаком. И где он раздобыл семена?
Уже не раз председатель колхоза спрашивал у матери, когда выйдет на работу её квартирант. А мать стала заложницей своей жалости: раз пожалела беднягу и за это расплачивалась каждый день.
       Кузьма не раз по ночам пытался подъехать к ней. Но всегда под рукой у матери оказывалась очень кстати чугунная чапля. Не нравился он ей.  Все знают, что ленивых казаки не любят, но мать прямо-таки возненавидела Кузьку, как, впрочем, и ребята. Он пожирал всё, что сварит Коляша, всю зелень в саду и в огороде. Постоянно жевал незрелые плоды и ягоды. За это Вася прозвал его козлом. Подлости этого козла не было предела. Он вечно звякал крышками чугунков и кастрюль в поисках пищи. И если находил что-нибудь, съедал всё подчистую.               
Как-то Коля насобирал полную шапку перепелиных яиц, принёс домой и выложил в глиняную миску. Миску поставил на середину стола, чтобы мамаша сразу её заметила. Яйца исчезли. Ребята спросили Кузьку – тот скривился:
      – Пожалели! Паршивых яич пожалели. Подавитесь ими, проклятое казачьё, – и он, вытащив из кармана несколько крупитчатых шариков, раздавил их и бросил под ноги мальчикам.
А Васильку сколько времени и сил понадобилось, чтобы поймать раков на дальних прудах?! Он принёс почти полное ведро раков и сварил их к ужину, с укропчиком! Так Кузька, не дожидаясь всех домочадцев, половину сам сожрал, остальное выкинул собаке.
      Мать каждый день, наливая ему черпак ухи или супа, говорила:
       – Уходил бы ты, Кузьма, отседова. Толку от тебя, как от козла молока. Да и позоришь ты меня, вдову.
       На что Кузя отвечал:               
       – Нравича мне у вас тута. А что вдова – сама виновата. Иди за меня!               
        Мамаша зло смеялась:
         – За тебя? Какой ты муж? Знаешь, как у нас примаки работають? Не про тебя с казачкой жить. Отправляйся-ка домой!               
         Но Кузя уходить не спешил. Вот уже и лето на исходе, а он всё барничал в лизуновском доме.               
Вася с Колей часто думали о том, как прогнать Кузьку со двора. Однажды ночью положили грабли на пути в нужное место. Мужик, конечно, не минул их, получив при этом законную шишку на лоб. Но и тут убрать их поленился – и, возвращаясь, наступил снова. Теперь пострадал Кузькин нос. Такого мата станичники никогда не слышали с лизуновского двора. Но и теперь Кузьма не ушёл.               
После Покрова выдавали на трудодни зерно. И хотя семья целое лето не выходила с колхозного поля, получили на всех несколько пудов пшеницы, два мешка кукурузы и немного семян подсолнечника. Но как привезти мешки домой? И больно, и смешно! Казаки, конники, все в станице были безлошадные, а колхозная конюшня за голодный год опустела. Мать вытащила из сарая старую телегу, смазала колёса и впряглась в неё вместо лошади. Сыновья подталкивали телегу сзади. Кузька, провожая их, стоял в дверях сеней, опершись на косяк, и смолил цигарку.
Когда зерно привезли домой и перетащили в амбар, его оказалось настолько мало, что стало ясно: опять будет голодный год.
     Мать уныло заметила:
     – Смелем зерно – едва мешок муки наберётся. Придётся опеть чурек  и мамалыгу  йисть, а пашаничную мучицу оставим на праздники, на разговенье.
Но из новины мамаша всё-таки испекла блинчики на воде. Первым потянул руку за блином Кузька. Мать изо всей силы стукнула его каталкой по рукам и прикрикнула:
     – Ты руку-то не протягивай! Много ль в блинах твоего труда? Не дам! – И к детям: – А вы, ребяты, ешьте, ешьте!
     Так мать и не подпустила Кузьку к блинам. Обозлился он сильно. Сердито зыркая на неё маленькими глазками, шипел:
      – Казачьё проклятущее, мало вас давили!
На следующий день, как всегда чуть свет, Вася собрался на рыбалку. Даже, пожалуй, раньше обычного. Подошёл к окну – на улице уже слегка посветлело, но туманная мгла скрывала очертания хозяйственных построек. Васе показалось, что во дворе обозначилась мужская фигура, крадущаяся к амбару. Головной убор показался знакомым. Да это же Кузькин картуз!
Сердце мальчика бешено забилось: «Убью! Убью козла! Я старший мужчина в доме, казак, защитник. Дед Савелий думает там, на небе: «Вот, оставил после себя Василька, а он за мать и брата постоять не может». А я и вправду не могу этого гада даже со двора прогнать. Ну, ничего, теперь, Кузька, держись!»
Вася вышел в сенцы. На верхней полке под самым потолком у него была спрятана рогатка – мальчишеское оружие для отстрела ворон.  Рогатка была отличная! С гладкой ручкой, крепкой резинкой, с расширением в середине для снаряда. Вася схватил рогатку, набрал из коробочки острых камешков, заранее приготовленных для охоты.
Выскочив во двор, он заметил, что дверь амбара уже открыта. Вася притаился за углом в ожидании вора и натянул резинку.
Из дверного проёма показался полусогнутый мужик, на его горбу белел мешок. Именно в белый мешок насыпали пшеничную муку! Вор направлялся к калитке. Вася прицелился и попал!
     – А-а-а! – заорал Кузьма. Жучка, молчавшая до сих пор, отчаянно залаяла. Из дому выбежали мамаша и Коля. Солнце выбросило первый луч, и все увидели вора. Мешок с мукой валялся на земле, а Кузьма двумя руками прикрывал левый глаз. Между грязными пальцами ало сочилась кровь.
     – Помогите! – вопил Кузька. – Я в милицию пойду!
     – Иди, – строго сказала мамаша, – а вы, ребяты, отнесите муку в амбар.
      – Посадят твоих щенков, – не унимаясь, визжал Кузьма. – Мне Васька глаз выбил!
      – Один? – язвительно спросила мать. – Надо бы оба, чтоб не зарился на чужое добро.
Мальчики отнесли муку в амбар и стали медленно, плечом к плечу, наступать на вора. А он, боязливо съёжившись, пятился к выходу. Отняв одну руку от глаза, Кузька нашарил за спиной засов, открыл калитку и, всё так же пятясь, выскользнул на улицу.
Раиса энергично перекрестилась:
       – Слава Богу! Отвязались от нахлебника! Но какой неблагодарный! А? За наши же хлеб-соль! Как говорил дед Костюшка: «У Фили пили, да Филю ж и побили». Ну, ничего, и мне, и вам наука будет.
Она нежно прижала вихрастые головы сыновей к своей груди и с материнской гордостью произнесла:
      – Казаки мои! 

                НОВАЯ ВЛАСТЬ

                Гражданская казнь

                Широка страна моя родная,               
                Много в ней лесов, полей и рек.
                Я другой такой страны не знаю,       
                Где так вольно дышит человек.

                Из советской песни.
                1
     На улице похолодало. К вечеру первый морозец сковал застоявшиеся лужи. Небо закрыла серая сумеречная вата. Хозяйка, наконец, затопила печь, и комната постояльцев оживилась детскими голосами. Черноглазая девчушка лет одиннадцати затверживала наизусть стихотворение Некрасова. Её младшая сестрёнка, высунув розовый язычок, сосредоточенно рисовала лошадь. Животное вышло с шестью ногами, что вызвало весёлый смех матери и старшенькой Томы. Оленька не обиделась и тоже рассмеялась.
Вечер загустел, плавно переходя в ночь. Уставшие девочки капризничали.
– Мама, когда папа приедет? – ныла Тома.
– Я есть хочу. Скоро мы ужинать будем? – не отставала от неё Оля.
– Скоро, доченьки, скоро...
Любовь Вячеславовна и сама беспокоилась. Муж поехал с ревизией в предгорный колхоз ещё в шесть часов утра. Уже стемнело, а его всё нет. Бывало и раньше, что Фёдор Дмитриевич задерживался на работе, но сейчас наступило крайне тревожное время. Не раз супруги просыпались ночью от шума автомобильного двигателя и тряслись от страха: не к ним ли воронок? А на другой день хозяйка Зоя Никифоровна злорадным шё¬потом передавала в прихожей Любе свежие новости: кого взяли на рабо¬те, кого прямо из постели. За что людей арестовывали, не знал никто: сегодня – уважаемый человек, а завтра – враг народа!
Басковы сидели тихо как мышки. Но жить как-то надо, надо работать. А каждое неосторожное слово, каждое неправильно истолкованное распоряжение начальника – риск. В городке мало кто догадывался о социальном происхождении скромных бухгалтера и учительницы Басковых. Но от квартирной хозяйки не утаишься. Никогда в жизни она не видела такой чистоты, как в их комнате, столь деликатного обращения супругов друг к другу, к детям.
Вот её-то, Зою Никифоровну, Басковы больше всего и боялись.
Не раз они говорили между собой о том, что нужно сменить квартиру. Но город маленький, почти все друг друга знают, и такое действие вызвало бы ненужную подозрительность у многих. Сейчас народ стал жить с оглядкой, вести себя настороженно. Как-то подстраховываться, что ли? Или я, или меня?
        «Нужно накормить детей, не дождутся они Феди, вон как их разморило от тепла, – с нежностью подумала Любовь Вячеславовна и подошла к старенькому хозяйскому дивану, на котором свернулись калачиком обе девочки. – Да они спят уже!»               
Укрыв дочерей одеялом, она присела к столу и сложила на коленях усталые руки. Тетради проверены, и теперь можно до возвращения мужа немного отдохнуть. Однако в голову лезли нехорошие мысли. Люба, чтобы не терзать ими душу и чем-нибудь занять себя, взяла с этажерки семейный альбом и открыла его. Первая и единственная фотография из прошлого – она, Любочка, в белом фартуке, серьёзная и важная. Снимок был сделан после экзамена по немецкому языку в Кубанском Мариинском женском институте. Тогда, помнится, Великий князь Михаил, поцеловав ей ручку, сказал:
        – Мадемуазель Крыжановская, вы восхитительно говорите по-немецки. Очень похвально! – и подарил ей двухтомник Гёте.               
Родители Любы сидели в зале, а чуть позже им даже удалось поговорить с Великим князем. Фотографий родителей, к сожалению, у Любови Вячеславовны не сохранилось. Нет и самих родителей: отец пропал без вести в гражданскую войну, а мама умерла от тифа по дороге в этот город. Но в памяти Любы они остались молодыми и весёлыми, как в тот день, когда был сделан снимок. Тогда никто не подозревал, что впереди – тяжёлые испытания...                2
Площадь полна народу. Несмотря на ненастье – мелкий секущий дождь, грязь и стылость, – перед зданием бывшего Дворянского собра¬ния толпились жители города: рабочие, мелкие торговцы, черкесы, красноармейцы. Среди картузов, ушанок, папах не было видно только дорогих велюровых шляп.
Любочка с матерью, графиней Крыжановской, и ещё несколько знатных дам стояли посреди майдана на возвышении, скромно одетые, простоволосые. Рыжий вульгарный красноармеец левой рукой схватил  Любочку за косу, а правой занёс шашку для удара. Седые волосы матери  уже валялись в площадной грязи. Люба зажмурила глаза, почувствовала короткий болезненный рывок и следом необычную лёгкость головы. Её душили стыд и обида, но девушка сдержалась и не заплакала – только крепко сжала побелевшие губы. Горькое чувство унижения и беспомощности перед тёмной силой сжало грудь. А толпа одобрительно ревела.
    – Так их, дворянских сучек! – орал громче всех полупьяный семинарист. Его поддерживали остальные:
    – И что с ними чикаются?! Эта старая сволочь знает, где генерал!
    – В Париже! Где же ещё?! Все гады туда бегут!
    Невесть откуда взявшиеся люди в кожаных тужурках и с оружием в руках разгоняли народ:
    – Расходитесь по домам, расходитесь, господа хорошие!
Маленький, чернявый как жук солдат вскочил на помост и неожиданно резко и тонко проверещал:
– Освободите площадь! – И к женщинам:  – И вы пошли, дамочки, пока вас не уложили по-настоящему! Геть отседова!
Графиня Елизавета Юрьевна и Люба стояли рядом, взявшись за руки. Мимо них проходили люди, заглядывали им в лицо, некоторые плевались, в то же время норовя наступить грязными сапогами на горку русых, каштановых, чёрных волос.
Свидетелем этой мерзкой сцены был и Фёдор Дмитриевич Басков, молодой петербургский дворянин, сердечно принятый в доме графа Крыжановского. Он собирался покинуть Россию, но знакомство с Любочкой изменило его планы. Теперь он чувствовал себя обязанным принять на себя заботы о девушке и её матери.
Фёдор Дмитриевич услышал последние слова чернявого солдата, когда уже приблизился к помосту. Брезгливо взглянув на палача, он помог женщинам сойти вниз.
    – Пойдёмте же отсюда! – энергично прошептал им Басков.
    – Куда? – печально спросила графиня-мать. – Дом конфискован. Нас выгнали на улицу, даже не позволив взять личные вещи.
    – Надо покинуть город как можно быстрее, – убеждённо  проговорил Фёдор Дмитриевич и, подхватив дам под руки, поспешил увести их подальше от страшного места. – У меня есть некоторые средства, – продолжал он энергично, – я думаю, на первое время хватит.
    – Но, дорогой Фёдор Дмитриевич, нам бы не хотелось обременять вас своими заботами, мы не вправе принять вашу помощь.
    – Ведь я для вас уже не совсем чужой, – пылко продолжал убеждать графиню Фёдор Дмитриевич. Он запнулся, а потом неожиданно выпалил: – Моё счастье в ваших руках! Я прошу у вас руки Любови Вячеславовны!
      Для графини это предложение не было неожиданностью. Немного подумав, она вздохнула и ответила:
      – Я не возражаю. А ты как, Любочка? Согласна составить счастье Фёдора Дмитриевича?               
      – Согласна, – чуть слышно произнесла она.
      – После такого предложения в другое время следовали бы помолвка, бал, свадебные хлопоты, – с сожалением заметила графиня, – но всё равно, дорогие дети, я вас благословляю и поздравляю.
      Она порывисто поцеловала дочь и будущего зятя. Слёзы застилали глаза, однако она ободряюще улыбнулась:
        – Вы будете счастливы!   
      Вскоре они сидели в зале ожидания городского вокзала и размышляли о том, куда им отправиться.
        – Хотелось бы в Париж! – мечтательно воскликнула Елизавета Юрьев¬на, – но это невозможно. Адель Анисимовна сказала, что все порты перекрыты красными.
      – Позвольте мне сказать! – прервал будущую тёщу Фёдор Дмитриевич. – Вы знаете, что начался большевистский террор. Нас в любой момент могут арестовать и даже расстрелять, поэтому необходимо немедленно уехать из города, найти укромное место, где нас не знают, и поступить на службу. Нужны же будут Советам грамотные люди!? Я в университете изучал математику, могу преподавать в школе, быть счетоводом или кассиром...
    – Я немецкому языку могу обучать! – оживилась Люба. – А маменька нас будет дома ожидать и чаем поить.
    – Меня очень беспокоит отсутствие известий от Вячеслава Андреевича, – вздохнула графиня, – Если он жив, то непременно будет нас искать, но как мы сообщим ему о себе?..
Елизавета Юрьевна вспомнила последнюю встречу с мужем, когда тот забежал проститься. Усталый, возбуждённый, в пыльном мундире, он запальчиво, словно оправдываясь, говорил:
    – Я военный. Если и лишал кого жизни, то лишь в честном бою. Моё имя не запятнано расстрелами мирного населения и карательными акциями. Я был и остаюсь русским офицером. Отечество гибнет, я не могу оставаться в стороне. Я должен быть со всеми.
      – Вячеслав, ты покидаешь нас? – графиня съёжилась, как от удара. Люба бросилась к отцу. Он обнял жену и дочь и виновато сказал:
      – Вас они не тронут. Не будут же они воевать со слабыми женщинами. Тех ценностей, что мы спрятали, вам хватит до моего возвращения. Я вернусь. Не знаю, как скоро, но вернусь!
Через два дня в город вошли красные. Елизавета Юрьевна и Люба, си-дели, запершись, в своём особняке. С ними была только горничная Па¬ша. Остальная прислуга покинула дом.
Утром третьего дня новой власти в парадную Крыжановских громко постучали. Паша на цыпочках подошла к двери и прислушалась:
      – Стучи громче! – приказал чей-то окающий голос. – А вы, робя, идите к чёрному ходу!
      – Паша! Кто там? – перегнувшись через перила лестницы на втором этаже, спросила Елизавета Юрьевна.
      – Кажись, по вашу душу, барыня! – испуганно пискнула  горничная и скрылась в своей комнатке.
Спустя  минуту через кухню в дом вошли вооружённые люди. Высокий сутулый комиссар в кожаных галифе отрывисто спросил:
      – Госпожа Крыжановская? – и, не дожидаясь ответа, толкнул её кулаком в спину. – Пройдёмте в вашу комнату!
Пока он допрашивал графиню, другие рылись в вещах, разбрасывая по дому книги, посуду, одежду.
      – Графское отродье! Белая кость, голубая кровь! – в дверях кабинета возник небритый ушастый солдат в накинутом на плечи отцовском кителе, от него пахло потом, чесноком и ещё чем-то отталкивающим. – Признавайся, где отец? Куда сховался?
У Любы радостно забилось сердце: «Жив, значит, папа! Спасибо, Господи, за благую весть!» – и она непроизвольно улыбнулась.
    – Сволочь! – взревел мужик, – шо ты радуисся, шо лыбисся? А пулю в лоб не хошь? Быстро говори, где генерал? – и он вцепился грязными руками в Любины волосы.
    – Ты что это расходился, Семёнов?! С девками воюешь? – остановил ушастого  пожилой солдат в красноверхой папахе. – Скидай мундир! Его ещё заслужить надо. Где ты должен стоять? На входе? Вот и топай туда!
Ушастый нехотя снял китель и поплёлся на свой пост. Казак, смущённо запинаясь, проговорил:
    – Ты, девка, возьми что-нибудь на прокорм и тоже ступай на выход. Отбираем у вас дом и имущество ваше. От такая конхузия, значит! Трудно вам придётся с маменькой. Да делать нечего.
        Люба знала, что все драгоценности родители спрятали в ножки кроватей. Но как их взять?.. У неё же остались только два колечка на пальцах да серьги в ушах. Люба остановила взгляд на фотографии в рамке, которая стояла у отца на столе. Это был снимок десятилетней давности, запечатлевший её в момент триумфа – блестяще выдержанного экзамена в институте. Она вытащилафотографию из рамки и положила в тайный карманчик на платье. Казак укоризненно покачал головой и повторил:
      – Да, трудно тебе будет жить. Ну, не поминай злом, девонька. Экс... при... про... приация, – с трудом выговорил он незнакомое слово и проводил Любу к выходу.

                3

          В прихожей раздался звук тяжёлых шагов, затем в дверях появился Фёдор Дмитриевич с толстым портфелем под мышкой. Он выглядел возбуждённым и, кажется, был навеселе.
      – Ты волновалась, дорогая? – он торопливо подошёл к жене и поцеловал ей руку. – Всё хорошо, успокойся! Замёрз и есть хочу. – Раздевшись, он долго звенел умывальником, потом усердно тёр руки.         
    – Девочки поели?
    – Нет, не дождались тебя, уснули. – Любовь Вячеславовна требовательно посмотрела на мужа:
      – Федя, ты что-то недоговариваешь? Что случилось?
Между ними никогда не было тайн. Вот и сейчас Фёдор Дмитриевич не стал ничего скрывать:
    – Арестовали председателя колхоза и зоотехника. После того как их увели, всех, кто был в правлении, задержали для допроса.
Любовь Вячеславовна застыла на месте, её сцепленные на груди руки нервно подрагивали, в напряжённом взгляде читалась тревога.
      – Что? – одними губами спросила она мужа.
      – Всё хорошо, – успокоил он её, – вопросы задавали по работе. Я  отвечал спокойно, сдержанно. Меня отпустили. Представляешь? Ни одной зацепки. Майор так и сказал: «Вы свободны».
Фёдор Дмитриевич устало опустился на скамью, Люба присела рядом, склонив голову на плечо мужа. Он взял её руку в свои ладони и нежно погладил.
      – Прочь тревоги от моей Любови!
Любовь Вячеславовна глубоко вздохнула и бодрым голосом то ли спросила, то ли объявила:
      – Ну, что? Ужинать?
      – Ужинать, – подтвердил Фёдор Дмитриевич.               

                Письмо Сталину

       Вася оканчивал восьмой класс и мечтал выучиться на географа, чтобы стать путешественником-исследователем. Он грезил о дальних странах и великих открытиях.
Ещё в марте, задолго до выпускных экзаменов, они с учителем Павлом Матвеевичем Голубцовым ездили в грозненский педтехникум поговорить с директором о будущем Васином поступлении. Но, как и предвидел учитель, судьба отца в революционном водовороте стояла непреодолимой преградой между мальчиком и дальнейшей учёбой.
Вернувшись из города, Вася, как ни был огорчён неудачей, не оставил мысли получить образование и продолжал заниматься в школе на «отлично». Будучи очень целеустремлённым пареньком, он всегда доводил дело до конца, но понимал, что в данном случае от него мало что зависит.               
Подрастал младший брат Коля, у которого тоже была мечта. Вокруг него всегда табунилась, заглядывая ему в рот, мелкота, которую он как пионервожатый организовывал, вовлекал в интересные дела, водил в походы. Коля хотел выучиться на воспитателя. Но пример старшего брата убивал и его надежду. Ребята часто перемалывали больную тему, но не находили решения. Коля даже предлагал сменить фамилию, временно, конечно:
      – Давай станем по деду Костюшке Белогуровыми, а выучимся – и снова будем Лизуновыми!
     – Ты думаешь, это просто? Они знают про нас всё. И потом, как же отказаться от фамилии отца и деда Савушки?
     – Дядя Миша же выучился! – запальчиво восклицал Коля.
     – Так он же отцу брат, а не сын, и учился в Ленинграде.            
     – Вась, может быть, мы поедем к нему?
     – А мамаша?! Давай ещё поканаемся, кому ехать, – съязвил Вася.
Бесконечные разговоры, планы, а итог один. Ни у Васи, ни у Коли не было другого будущего, кроме колхозного поля. 
После поездки в Грозный Вася изменился, стал задумчивым, часто уединялся и что-то чёркал в своей книжице «для умных мыслей», сшитой из тетрадных четвертушек. Коля не мешал брату. «Если захочет поделиться со мной своими планами, расскажет», – думал он.    
Как-то под вечер, когда закатное солнце умерило свой пыл, Вася подошёл к Коляше и заговорщически прошептал:
      – Пойдём на наше место, я кое-что придумал.
     Через задний двор ребята вышли к саду. Там, в зарослях кустарника, было их тайное укрытие, вроде шалаша, в которое можно было проникнуть в одном только им известном месте. Продравшись сквозь кусты, они удобно устроились на мягкой подстилке из прошлогодних листьев.
    – Ну, что, Вась? – сгорая от любопытства, спросил брат.
    – Пообещай, что не растреплешь мамаше, тогда скажу.
    – Ей-Богу!
    – Ты что, Коля? Пионер называется!
    – Честное пионерское, – исправился младший брат.
    – Так-то лучше, – посерьёзнел Вася. Он вытащил из-за пазухи будничной косоворотки свёрнутый вчетверо тетрадный листок и начал каким-то не своим голосом читать:
     – «Здравствуйте, дорогой товарищ Сталин – вождь...»
     – Ты? Сталину? – оторопел Коля. – Не боишься, братка?
     – Помолчи. Не перебивай, а? – и Вася всё так же серьёзно продолжил: – «...вождь и учитель мирового пролетариата. Я, Лизунов Василий, живу в станице Орджоникидзевской с матерью и младшим братом Николаем. Мать работает в колхозе на птичнике, а летом в поле. Мы с братом ей помогаем. В седьмом классе я вступил в комсомол. В этом году заканчиваю восемь классов и хочу поступить в педтехникум, чтобы продолжить учёбу. Я мечтаю стать путешественником. Географию знаю лучше всех в классе и вообще учусь на «отлично». Сдал нормы БГТО. Однако меня в педтехникум не примут, потому что мой отец в Гражданскую войну воевал на стороне белых. Товарищ Сталин, но ведь дети за отцов не отвечают! А я верю в мировую революцию и социализм. И если надо, буду бороться с нашими врагами, не жалея жизни. Дорогой товарищ Сталин, помогите мне, пожалуйста.
 Ученик восьмого класса, комсомолец Лизунов Василий».
Вася закончил читать и вопросительно посмотрел на Николая:
      – Ну, что?
     Брат не знал, что ему ответить, только с сомнением спросил:
      – Дойдёт, думаешь?
      – Из станицы не дойдёт, а из Владикавказа обязательно! Тётя Нюра поедет в военное училище проведать Ванюшку, я к ней прицеплюсь, ска¬жу, что хочу посоветоваться с братом о своём будущем.
Как только тётя Нюра выбрала свободное время, чтобы поехать к сыну, Вася упросил её взять его с собой.
Оказывается, Владикавказ очень большой город, даже, наверное, больше Грозного, с красивым мостом через Терек, с высокими домами, с бульваром. И он очаровал мальчика. Конверт с письмом Вася опустил в первый же встретившийся на пути к училищу почтовый ящик.
Ванюшка очень обрадовался, что мать приехала не одна, он хлопал  брата по плечу и восклицал:
      – Такой казак вымахал! Да ты совсем взрослый, Васёк! Пора определяться! Что ты намерен делать после школы?
     – Хочу стать путешественником, географом, – мечтательно произнёс Вася.
Ванюшка погрустнел, а Вася продолжал:
      – Мне б только техникум окончить, а потом дядя Миша Лизунов, думаю, поможет в университет поступить, в Ленинграде. Вань, а можно тебе по секрету?
       Иван понимающе посмотрел на брата и попросил мать:
       – Мамаша, вы тут посидите в тенёчке, мы на пять минут с Васильком отойдём.
       Тётя Нюра снисходительно улыбнулась, ребята отошли к ограде.
       – Ну, что ты мне хотел сказать? – поинтересовался брат, – тебя не примут, да?
        Вася удивился:
      – Ты откуда знаешь?
      – Очень трудно догадаться, особенно если знать, что твой отец служил у белых.
      – Я, Ваня, письмо Сталину написал.
      – Дурак, ой, какой же ты дурак! То б сидел спокойно и никто не вспомнил о тебе, а теперь... И отправил уже?
      – Угу, – смутился Вася.
      – Не дойдёт оно до него. Как ты не понимаешь!? Надо идти другим путём. Сначала поступить в ФЗУ. Это уж тебе позволят. Затем на завод, и только тогда как рабочий ты можешь поступить в свой техникум.             
Всю дорогу в автобусе Вася размышлял над словами Ванюшки. Как же он сам до этого не додумался? Надо ехать в ФЗУ, в Грозный, там же учительский техникум, в котором они были с Павлом Матвеевичем.
      «Окончу ФЗУ, поработаю. И тогда дорога к мечте открыта!» – решил он и успокоился. Правда, дома предстоял трудный разговор с матерью.               
Однако мамаша удерживать его не стала. И как только Вася получил свидетельство об окончании школы, она сама собрала ему сундучок, который оказался слишком просторным для Васиного имущества. Мать, словно извиняясь за это, суетливо затараторила:
– Одёжу там выдадут, я лучше положу тебе сушёной рыбки, можешь посолонцевать, когда захочется, курага вот, яблочки, тоже сушёные, погрызёшь или кипяточком заваришь в кружке. Дедову кружку кладу. Видишь, сюда, в уголочек.
      – Мамашенька, хватит нагружать. Я ещё книги свои возьму: учебники, атлас, романы Купера.
     Сундук от книг потяжелел, но, как говаривал дед Савушка: «Своя ноша не тянет».
     Провожать будущего фэзэушника отправились мать с Колей. Коля до самой станции тащил багаж. Мать беззвучно плакала. Поезд пришёл вовремя, и прощание было скорым. Оно оставило у Васи горький привкус и чувство вины.
В училище парня приняли без разговоров, а свидетельство с отличием об окончании восьмого класса позволило ему записаться в единственную группу фрезеровщиков. Дали общежитие. В нём была хорошая библиотека, которая и стала для Васи излюбленным местом на годы учёбы. Домой он писал часто, отвечал ему всегда Коля, и вдруг пришло письмо от матери:
«Дорогой сыночек, – неумело и неразборчиво писала она, – к нам приходил офицер из НКВД, расспрашивал о тебе. Я очень испугалась и сказала, что ты уехали обещал, как устроишься, сообщить нам, но пока известий от тебя нету. Офицер потоптался немного во дворе и уехал. Объясни мне, что всё это значит? Успокой моё сердце, сынушка! Коляша молчит, хотя, я думаю, он что-то знает! Голодный не сиди, ешь всё, что дают. Надевай шапку, чтобы уши не продуло. Твоя мама».
Василий долго думал – рассказать ли матери о злополучном письме?  Успокоит ли это её? И решил не рассказывать. Лучше неопределённость, чем такое знание. Мать никогда не говорила детям о своём отношении к советской власти, к Сталину, но Вася чувствовал её внутреннее сопротивление существующему порядку, уважал её память об отце.
В ответном письме он постарался порадовать мать сообщением об отличной учёбе, об успешной практике на заводе, даже выслал карточку, где он запечатлён в фэзэушной форме; в конце письма сделал небольшую приписку: «Мамаша, я не знаю, почему мною интересовался НКВД, ничего плохого я не делал».
      Окончилась эта история без особых последствий, но получить образование Васе так и не удалось. Сорок лет оттрубил мой отец Василий Иванович на ремонтно-механическом заводе.
               
 Беглецы

        Старый Афанасий Кулеш сильно сдал. После внезапной кончины сына Афоньки, трагедии со старшим внуком Лёшкой, который утонул, купаясь в Малке, и смерти от сыпного тифа младшего внука Пашки казак поседел, осунулся, стал чаще бывать в церкви и на кладбище. Ходил он, слегка опираясь на посох, но прямо и  величаво, как библейский патриарх. И в страдальческом выражении его лица было что-то от вселенской скорби.
Да, жизнь теперь шла не так, как хотелось, как было раньше. После Гражданской войны беднота сначала сбивалась в ТОЗы, сейчас вот в колхозы. В станице организовали какую-то комиссию по раскулачиванию. «Инвентаря и скотины колхозам не хватает, – считал Афанасий, – вот и надумали отобрать всё, чего недостаёт, у трудолюбивых, зажиточных казаков, кулаков. А слово «кулак» вовсе и не обидное: всё хозяйство держится в кулаке, в кулаке главы семьи».
В колхоз Кулеши идти не пожелали, и теперь, по всем приметам, им предстояло раскулачивание и отправка по этапу в Сибирь, как это уже произошло с хозяевами крепких дворов в других станицах.
Завтра всё должно было решиться. Афанасий уже получил бумагу с распоряжением явиться всем казакам семьи на комиссию. Утром он созвал в хату детей и внуков и решительно выказал им свою волю:
      – Дети мои, мы с матерью воспитали вас в Христовой вере, в честности, в трудолюбии. Вы стали добрыми казаками, и я не хочу, чтобы вам крутили руки и загоняли, как баранов, в вагоны. Вам немедленно надо бежать. На ночном товарняке доберётесь до Терека, а там и затеряетесь. В станицах и хуторах не селитесь. Есть города: Моздок, Владикавказ, Грозный, Кизляр. Собирайтесь. А завтра я за всех отвечу  сам. И если хотят, то пусть по этапу нас с матерью. Пожили, будет.
Невестки заголосили, следом за ними дети и бабка. Сыны окружили отца и стали убеждать его ехать вместе. Афанасий, некогда шутник и затейник, строго прикрикнул на них:
      – Батько казав, шо ще трэба!
Иван, однако, отказался ехать. Он закончил гражданскую красным командиром и надеялся, что при раскулачивании это учтут.
       – Может быть, и не придётся уезжать из станицы, – убеждал он отца. –  Пусть братья отправляются, а я с семьёй, если что, уеду завтра.
       Афанасий нехотя согласился с доводами старшего сына. Но насчёт остальных детей был непреклонен и велел им собираться.
Не одни Кулеши оказались такими «умными». Чуть стемнело, на перегон потянулись Скибы, Сердюки, Сидоренки, Курдюки, в основном молодёжь. Беглецы забрасывали узлы и торбы в товарный вагон и ложились, вжимаясь в пол или забиваясь в щели между досками и ящиками. По пути следования казаки выходили на станциях в городах и станицах. Как-то получилось, что в дороге родичи разошлись: Кулеши вылезли из своего телячьего вагона на станции Самашкинской, Вороны – на Карабулакской, Курдюки – в хуторе Давыденко.
Иван пошёл на комиссию один, старый Афанасий в этот день занемог: сказались волнения  вчерашнего дня. Приговорили: «Розкулачить усих Кулишей!».
Ночью Иван с Натальей и детьми отправились той же дорогой на Юг. Вышли на переезде в пригороде Грозного.
Самое трудное было найти квартиру и выправить документы. При этом, как и всем, пришлось поменять фамилию с казачьей на русскую – Кулешовы. 
Иван устроился кондуктором на железнодорожную станцию. Таким образом, он мог бывать в родной станице каждую неделю. Наталья определилась на стройку разнорабочей. Остальные родичи, поселившиеся в сельской местности, были вынуждены пойти в колхозы.
Квартира Кулешам досталась убогая, зато хозяйка оказалась доброй и приглядывала за детьми.
В первую же поездку Иван привёз сведения о родных: стариков Кулешей и Курдюков арестовали и увезли. Остальные добровольно сдали  инвентарь и скот в колхоз и вступили в него сами, в том числе родители и братья Наташи.
Железнодорожникам давали планы, Иван поспешил взять участок. В первый год его засеяли кукурузой. Пока Наташа выписывала по государственной цене под будущую зарплату стройматериалы для строительства дома, на страну опустился голод тридцать третьего года. И кукуруза спасла семью от голодной смерти, даже дала возможность разнообразить питание. Наташа продавала её на базаре, меняла на картошку или пшено. Вещей, которые можно было обменять на муку, масло и сахар, у неё не было.
Голодные дети по много часов сидели в квартире одни, ожидая мать и еду. Однажды Наташа задержалась. Девочки хотели есть и от нетерпения решили её встречать. Шестилетняя Верочка и четырёхлетняя Анечка кое-как оделись и собрались выходить во двор. Малышка Тонечка расплакалась. И тогда старшие дети посадили её в железную ванночку и, раздетую, в февральский мороз, выкатили на улицу. Ребёнок от холода даже перестал плакать. Зато заревели Вера и Аня. Наташа, когда увидела своих голодных полураздетых детей, стоящих на морозе посреди перекрёстка, чуть не потеряла сознание.
Их дом постепенно рос. В основном его постройкой занималась Наташа. Иван приезжал ненадолго, и тогда они старались сделать что-нибудь существенное: сложить стены, накрыть.
В 1935 году Кулешовы вошли в свой дом. Он был пуст: ничего из пожитков у хозяев не было.
В гости приезжали дед Павел и бабка Ольга из Прохладной и привози¬ли, что могли, на обзаведение, тетёшкались с внучками и быстро уезжали. Дома их ждали колхоз и личное хозяйство.
Через стариков Иван и Наталья узнали о местожительстве родных и двоюродных братьев и сестёр. Все поселились недалеко от Грозного.
Иван, как только выкроил время, навестил родственников. Те, в свою очередь, приехали в гости. Алексей Курдюков – со своей невестой, сибирячкой Леной, Фёдор Клюй – с молодой женой Анной (Нюрочкой). Эта статная казачка оказалась на голову выше и гораздо крупнее стройного невысокого Фёдора. Да и Вороны стали нередко наведываться. Всё чаще в доме Кулешовых слышался весёлый смех.    
Подрастали дочери. Распродав почти всё выращенное на огородах, супруги купили никелированную кровать, старики передали с Иваном новую перину и подушки. Наташа с радостью подумала: «Вот уже и дочкам на приданое». Если не достаток, то благополучие пришло, наконец, в дом к Ивану и Наталье.

                Всё будет хорошо

Это случилось в тот день, когда Иван Кулешов только отправился  в поездку. Его семья уснула уже за полночь: Вера готовилась к контрольной по математике. Наутро проснулись и ахнули. Все лежали на голых досках коек, Наташа – на железной сетке супружеской кровати. Постели, одежда, обувь, посуда исчезли. Не в чем было даже на улицу выйти, вызвать милицию. Девочки испуганно рыдали. Наташа, привыкшая действовать, в исподней рубахе, огородами побежала к соседке Сидорке, попросила что-нибудь накинуть, чтобы добежать до милиции. Когда пришёл участковый, дети, почти голые, сидели в ряд на досках кровати и размазывали по личикам горькие слёзы. Даже маленькая Тонечка понимала, что значит остаться в зиму без одежды и обуви.
Участковый всё осмотрел, ощупал и даже зачем-то обнюхал.
      – Картина ясная: почерк Сёмки Привоза, – сделал он вывод.
      – Что это значит? И найдёте ли вы наши вещи? – поинтересовалась у него несчастная Наташа.
      – А это значит, что вас усыпили хлороформом и обобрали подчистую. И концов не найдёшь. Это уже шестнадцатая подобная кража на моём участке. А представляете, сколько их по городу? И, главное, невозможно предсказать, где будет совершена очередная, – обречённо закончил  милиционер.
Иван приехал с работы, когда соседи и родственники уже кое-что принесли его семье для хозяйства: кто старую сковородку, кто ведро, какие-то тряпки – Наташе и девочкам прикрыть тело. Но понадобилось несколько лет, чтобы выбиться из нужды.
 А тут началась война с немцами. Это потом она стала называться Великой Отечественной, а поначалу всем казалось, что великий Советский Союз раздавит фашистов, как букашек, за месяц.
Ивана, как и других железнодорожников, на фронт не взяли. Бронь!
Но и в тылу ему немало пришлось поработать на Победу. Поездки становились всё опаснее. Немцы рвались на Кавказ и старались захватить транспортные узлы.
Вера ускоренно заканчивала медицинский техникум, Аня пошла на курсы бухгалтеров, Тоня училась в школе. Наташа, чтобы прокормить семью, занялась спекуляцией. С опасностью для жизни она покупала продукты в чеченских аулах, перепродавала их на рынке, и на небольшую разницу в ценах (за риск) кормила семью. Рабочих карточек ни у кого, кроме Ивана, не было. Стало немного легче с питанием, когда Аня пошла работать на элеватор. Ей дали рабочую карточку, а иногда она, трясясь от страха, приносила в одежде и горсть зерна. Вечерами вся семья при тусклом свете единственной лампочки шила бельё красноармейцам.
Немцы подходили всё ближе. Грозный постоянно бомбили. И мгла от горящей нефти неделями покрывала город так, что сквозь неё едва виднелся маленький жёлтый кружок солнца. Всё вокруг было под толстым слоем сажи. И даже лица у людей стали смуглые, закопчённые.
Наташа с Тонечкой ходили на рытьё окопов. Девочка подносила женщинам воду, выгребала совком землю. А в это время Вера сдавала выпускные экзамены в медицинском техникуме и готовилась к отправке на фронт.
      Как-то вечером Наташа с Тонечкой пришли с рытья окопов и увидели во дворе неподвижную Веру. Она лежала на спине, плашмя. Голова и лицо её были в крови. Наташа бережно взяла дочь за плечи и приподняла. Вера была в сознании и пыталась разбитыми губами что-то сказать:
       – У-и-ки, – услышала мать неразборчивое.
       – Тоня, отвори дверь в хату! –  велела она младшей дочери.
       – Так она ж заперта.
       – Вытчиняй, казала! – прикрикнула на Тоню Наташа и стала за плечи передвигать Веру к дому.
       Девочка ткнула рукой дверь. Она оказалась незапертой.
       – Ой, мама! – испуганно вскрикнула Тоня и выскочила на крыльцо.
       – Что ещё случилось? – у Наташи от ожидания ещё большей беды, кажется, перестало биться сердце.
      – Опять обокрали, – отозвалась Тоня и зарыдала.
Кое-как вдвоём втащили Веру на кровать, мокрой тряпкой обтёрли ей лицо. Пришла с работы Аня, обвела взглядом комнату – и всё поняла без слов. Наташа подсчитывала ущерб, нанесённый ворами. В доме осталась нетронутой только жалкая мебель. Все вещи, бельё, кухонная утварь исчезли.
Мать с дочерями сгрудились у кровати с раненой Верой. Медицинскую помощь всегда оказывала родным она. А тут? Хорошо, что не пописали лицо, не порезали «пиской». Так называлось лезвие для бритья. Уркаганы носили его всегда с собой, и чуть что, не отдаёшь деньги ли, сумочку ли, станешь на их пути – пригрозят пиской, и, как миленькая, всё отдашь. Вера, чуть отойдя от испуга и боли, показала ещё ссадины на руках и ногах, ушибы на боку.
      – Я сопротивлялась, не пускала их в дом. Жуликов было трое: двое взрослых и один пацан. Когда я пришла домой, дверь была открыта. Мальчишка находился уже внутри, а эти только входили. Я попыталась им помешать, но получила кулаком в бок. Этот удар меня свалил. Хотела подняться – один из них ударил меня в лицо. Затем они меня схватили за руки и ноги, со всей силы отбросили от порога. Потом ещё били, но я потеряла сознание. Когда пришла в себя, они уже все вещи вытащили и погрузили в машину. Точно, в машину! Явственно слышала звук мотора.
         Война, голодно, холодно – студёная осень сорок третьего года – и такое несчастье. В милицию обращаться бесполезно – всё равно не найдут. Уныние охватило Наталью, но она нашла в себе силы в который раз «восстать из пепла». Сильно и на этот раз помогли соседи. Поддержали, кто как мог.
До войны продуктами помогали дед Павло и баба Ольга. Но теперь, когда немцы в Прохладной, у Ивана другой маршрут. И приходилось питаться тем, что выдавали по карточкам, да ещё небольшой приварок давала базарная деятельность Наташи и Тони Девочка продавала желающим чистую колодезную воду..
Вообще, разбой, грабёж, воровство в военные годы были столь распространены, что от них никто не был застрахован. Однажды у Тони вытащили продуктовые карточки, а до конца месяца оставалось ещё десять дней. Как их прожили, знала только Наташа.
А каково было разлучаться с Верой? Её весной сорок четвёртого года призвали в армию. Правда, на фронт она не попала, но, что ещё хуже, её направили на службу в аптекоуправление НКВД – организацию, название которой боялись даже произносить вслух.
Когда фашистов прогнали с Кавказа, люди воодушевились надеждой на скорую победу и порядка в городе больше стало. Всем захотелось жить, и жить хорошо. И хорошего действительно прибывало. Аня, окончив бухгалтерские курсы, перешла работать в торговлю. Тоня поступила в ФЗУ учиться на портниху. Ей от матери достался талант швеи и художественный вкус.
Иван и Наталья слушали по радио сводки Информбюро и мечтали о новой жизни, о том времени, когда всё будет хорошо.

                ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА

                Война и мир старшины Рогочего
               
                Вот я вернулся домой,
                Долг не оплачен врагами.
                Хоть и здоровый, живой,
                В сердце – сжигающий пламень.
                Рана в душе запеклась
                Памятью, болью и кровью.
                Что же во мне ты нашла,
                Так одарила любовью?

                1
    Горела багрянцем тёплая осень сорок четвёртого. Ярко полыхали леса и рощицы, с лёгким шуршанием плавно стелились под ногами золотистые дорожки, висело в чистой лазури светлое солнце.
Война продолжалась, но никто не сомневался, что победа уже близка. И хотя фашисты отчаянно сопротивлялись, Европа, лощёная и высоко¬мерная, вынужденно покорялась нашим войскам.
Рота пехоты, после ночной операции подтягиваясь к своим, остановилась на краткий отдых у дороги. Развесистый, ещё зелёный кустарник и желтеющие в вышине кроны деревьев давали тень. Усталые солдаты в выгоревших, почти белых гимнастёрках  удобно устраивались, отвинчивали крышки фляжек, жадно глотая тепловатую воду, закуривали и возобновляли прерванные боями беседы о будущем.
      – Если живой останусь, женюсь, – мечтательно начал веснушчатый солдат с покатыми девичьими плечами, – только не знаю на ком, с двумя девушками переписываюсь.
     – Журылася попадья своей бидою, шо у нэй пип с бородою, – ухмыльнулся старшина Рогочий. – А ты на обеих женись, как Абубакар. Правда, у тебя шейка тонкая, не то, что у Акаева, не выдюжишь.
Все рассмеялись, вспомнив пребывающего в госпитале бойца Акаева, с бычьей шеей и маленькой бритой головой. Он постоянно был озабочен примирением двух своих жён, которые в письмах жаловались ему друг на друга.
     – Кто лучше варит борщ, на той и женись, – посоветовал основательный сержант Пилипчук, усаживаясь глубже в тень, – а я вот интересуюсь, как называются эти деревья, у нас на Полтавщине таких нэма.
     – Спроси Дмитрича. Он всё знает, – кивнул Рогочий на сухощавого пожилого солдата и сам же крикнул ему:
     – Слышь, Дмитрич, что это за деревья?
      – Буки, – односложно ответил тот, открывая томик Гейне на немецком языке, найденный в развалинах какого-то дома.
Фёдор Дмитриевич Басков вёл себя тихо, разговаривал мало, но в трусости никто его упрекнуть не мог. Воевал солдат как все, без скидок на возраст. Претерпев на своём веку всяческие неприятности и унижения из-за дворянского происхождения, он научился быть незаметным. В свои пятьдесят лет в выцветшей гимнастёрке и старых стоптанных сапогах Басков выглядел непритязательно. Однако черты его худого лица с горестными складками вокруг губ и прямым взглядом глубоких серо-голубых глаз говорили о внутреннем достоинстве и незаурядности этого человека. 
В редкое свободное время его можно было застать за чтением какой-нибудь книги, или же он вытаскивал из нагрудного кармана фотографию жены с двумя юными дочерьми и подолгу разглядывал её, будто мог увидеть на ней что-то новое.
Те, кто видел фотографию, были поражены непривычной красотой его жены: тёмные внимательные глаза, тонкий римский нос, высокий открытый лоб, который венчался короной пышных волос...
        – Не иначе княгиня? – иронически заметил Рогочий, кинувший как-то взгляд через плечо Дмитрича на снимок.
        – Нет, графиня, – машинально ответил Басков, не отрывая глаз от изображения дорогих ему лиц.
        – Чи шуткуешь? – недоверчиво тряхнул чубом старшина.
       – Какие уж тут шутки, – с грустью ответил Фёдор Дмитриевич. – За это ей на площади шашкой косы отрубили.
       – За что «за это?» – с нарастающим интересом приставал Рогочий к старому солдату.
       – Не твоего ума дело, – неожиданно резко оборвал старшину Басков и бережно спрятал фотографию на груди. Затем достал из кармана кисет, тонкими длинными пальцами нервно свернул самокрутку и затянулся, всем видом показывая, что больше разговаривать о семье не намерен.
      Но Рогочий настырно продолжал допытываться:
      – А как дочек зовут?
      Тогда Дмитрич, взяв котелок, молча вышел из блиндажа. Теперь же, когда зашёл разговор о женитьбе, Рогочий снова подступил со своим вопросом к Баскову.
      – Тебе-то на что? – неохотно буркнул Дмитрич, не отводя взгляда от книги.
      – А может, я посвататься хочу. Должен я знать, как зовут мою будущую жену? – махнул горделиво чубом старшина.
      – Что тебе, девок мало? – заступился за Дмитрича один из солдат. – Бегаешь за ними, как кобель за сучками.
      – Ты смотри за собой, – обозлился Рогочий. – Посмеялась сова с грака, а баче, шо и сама така, – он резко вскочил на ноги и пошёл прочь от весёлой компании. Под одиноким кустом красной калины старшина лёг на пожухлую траву животом вниз и спрятал полыхающее лицо в шершавые ладони.
Гвардии старшина Дмитрий Трофимович Рогочий никому не говорил о том, что получил из дому неприятное известие. Сестра сообщила, что его невеста Груня гуляла с немцами и даже родила ребёнка. «В станице все плюются в её сторону и называют фашисткой, – писала сестра. – Выбрось, Митя, ты её из головы. Не достойна она тебя».
Для Дмитрия эта постыдная весть стала ударом ниже пояса. Здесь, на фронте, он свыкся с мыслью, что Груня будет его женой. И поднимая бойцов в атаку, он думал именно о ней, нежной и беззащитной. Он ждал встречи с Груней как с самым близким человеком.
Митя был сиротой. Его мать умерла при родах, отца арестовали за падёж скота в тридцать третьем, и мальчика приютила старшая сестра, у которой было четверо своих детей. Вопреки судьбе, вырос Дмитрий  озорным и весёлым.
Когда он встретил Груню, потерял голову: она была такая беленькая, чистенькая, мягонькая... Он даже дышать на неё боялся, не то, что шутки шутить. Молодым людям, однако, встречаться суждено было недолго: грянула война.Перед отправкой Дмитрия на фронт они объяснились, и Груня обещала его ждать.
Узнав о подлом предательстве невесты, Митя безоглядно загулял. Загулял так, как только можно было на войне – короче, не пропускал ни одной юбки. Женщины его за глаза называли кобелём, но любили.
Да и как не полюбить такого парня! Франтовато одетый, стройный, обутый в узкие трофейные сапоги с блестящими голенищами, он выглядел настоящим гвардейцем. Чёрный кудрявый чуб лихо вился под пилоткой, а глаза так лукаво играли, что не надо было и слов. Хотя слов-то у Мити как раз было много. Хватало на каждую зазнобу. И замечание товарища насчёт его «кобелизма» попало в точку.
Старшина лежал на осеннем ковре, вытянувшись во весь рост. Стараясь зажать в тиски обиду, он глубоко вдыхал запах спелых трав и осенних листьев. В памяти всплывали картины станичного детства, родные степи и луга. Митя прикрыл веки и незаметно уснул. И приснилась ему мать, которую он никогда не видел, такая, как снилась ему всегда – похожая на Богородицу и сестру Соню одновременно. Добрая и жалостливая, она молча гладила его ласковой рукой по голове, и он успокаивался быстро, словно маленький мальчик...
       – Рота! Становись!
  Чуткий солдатский сон прервался зычным голосом командира. И через две минуты бойцы бодро шагали по звонкой брусчатке. Им уже не казались странными игрушечные домики под красными черепичными крышами и аккуратно подстриженные кустики вдоль дороги. Европа!
К вечеру рота соединилась со своим полком. Старшина Рогочий, устроившись с товарищами на постой, намеревался проведать знакомых девчат в санбате. Он побрился, почистил сапоги и вышел из дому. Однако вместо того, чтобы направиться к школе, в которой разместился санитарный батальон, сел на скамейку круглой беседки, увитой розоватым плющом. Ему почему-то расхотелось идти к крикливым, уставшим девчонкам. Вспомнился утренний разговор с Басковым. Рогочий шутил насчет сватовства, но, даже мельком глянув на снимок, он заметил не только красоту жены Фёдора Дмитриевича – его заинтересовали милые лица девушек.
– Видать, учёные, на фортепьянах играют. Нет, не пойдут они за казака с семилеткой, – подумал погрустневший старшина. – Аграфена и та носом крутила: «Тебе, Митька, на тракториста надо учиться, в комсомол вступать, чтобы начальником поставили». А сама вон как жизнь свою, да и его, перевернула...
Он попытался, в который раз, выбросить из памяти Грунино белое личико с ямочками на щеках.
     «Всё-всё, даже не думать о ней, – приказывал себе Митя, затягиваясь крепким табаком. – А к Дмитричу нужно присмотреться: непростой он человек, очень даже интересный.
Так размышляя и мечтая, Рогочий сидел в беседке долго, до самой ночи, пока не затянулись частые звёзды тучами и не повеяло осенним холодом.

2

А на фронте готовилось крупное наступление. Кто-то из высшего командования побывал в пехотном полку. Солдаты воевали геройски, но обуты были кто во что горазд. И начальство приказало выдать всем одинаковую обувь – английские ботинки.
Ребята заныли. Никто не хотел носить эту красивую, но не приспособленную к пешим переходам обувку. Её уже испробовали в деле: через месяц помощь союзников расползалась так, что приходилось верёвками привязывать верх к подошве.
Но раз есть распоряжение, его надо выполнять.
Старшине Рогочему велели взять бойца и на полуторке, которая доставляла в штаб пленного немца, привезти обувь. Старшина позвал рядового Баскова, и они влезли в кузов грузовика, где уже сидели два солдата и пленный. В кабине устроился командир разведвзвода.
«Видно, фашист – большая шишка, что к нему приставили столько народу», – подумал старшина, удобно усаживаясь на старое колесо в углу кузова.
Полуторка рванула с места, но не успела выехать на шоссе, как загудели «юнкерсы». Машина дёрнулась и остановилась. Лейтенант и шофёр выскочили из кабины и с криком: «В укрытие!» – побежали к глубокой воронке от снаряда. Из кузова вылезли остальные и, толкая немца вперёд, залегли неподалёку от грузовика.
Рогочий услыхал взрывы, когда уже находился в ложбине. Отбомбившись, самолёты улетели. Дмитрий выглянул из укрытия и не увидел товарища. Обеспокоенный, кинулся его искать, осматривая рытвины и бугры вдоль дороги.
Присыпанный землёй пожилой солдат покряхтывал, но был, похоже, цел и невредим. Митя обрадовано подскочил к нему и смахнул рукой комочки грязи с его лица.
     – Ну что, жив, Дмитрич?
     – Жив, – тяжело просипел Басков, – но сам не выберусь. Помоги.
Рогочий присел на корточки рядом с курганчиком, накрывшим товарища, достал махорку и свернул козью ножку. Всё это делал он нарочито медленно. Дмитрич удивлённо следил взглядом за его действиями, а старшина лениво закурил и, сузив карие с хитринкой глаза, серьёзно проговорил:
      – Это ещё надо обмозговать... – Потом, многозначительно помолчав, добавил: – У меня есть условие. Надеюсь, ты его примешь?
      – Какое? – с трудом выдохнул Басков.
      – Так примешь? – повторил вопрос Рогочий.
      – Приму. Давай условие.
      – Пусть одна из твоих дочерей напишет мне письмо, – с актёрским пафосом произнёс старшина.
     – Идёт! – принял его игру Дмитрич.
Скоро вся команда, без потерь, собралась у дороги, где, потрескивая, догорала полуторка. Пришлось ребятам возвращаться в расположение полка пешком.
Через несколько дней Дмитрий застал Баскова в тот момент, когда солдат заканчивал  письмо домой, и напомнил ему об их договорённости:
     – Дмитрич, ты не забыл своё обещание?
     – Нет, Митя не забыл. – Федор Дмитриевич поставил точку, и прочитал написанное: – «Дорогие мои девочки, один товарищ спас мне жизнь, и я пообещал, что кто-нибудь из вас напишет ему письмо. Немного сказочная ситуация, как у Аксакова, но руки вашей я не обещал, просто напишите ему дружеское письмо. Он сирота. Родился и вырос на Кубани, любознательный и весёлый парень, к тому же хорош собой».
Дома, когда получили письмо отца, удивились.
«Это не в его правилах, – подумала Любовь Вячеславовна, – обещать за других. Вероятно, паренёк рисковал жизнью, спасая Федю».
Ольга наотрез отказалась:
     – Чего это ради я буду писать незнакомому солдату? Мне девчонки говорили, что они там, на фронте, одновременно переписываются сразу с несколькими девушками, а потом их фотографии раскладывают, как карты, и выбирают, какая красивее.   
      – А тебе что переживать, – усмехнулась мать, – ты же думаешь, что краше тебя на свете нет.
      – Я хочу быть единственной, – гордо вскинула пушистую головку Ольга. Но Любовь Вячеславовна грустно заметила:
     – Отец ведь слово дал...
     – Да что вы, мама, переживаете, – старшая Тома подошла к матери и ласково погладила её по плечу, – напишу я письмо этому, как его, Дмитрию Трофимовичу. Не отсохнут руки. А папе приятно будет.
     – Вот и хорошо, доченька, – облегчённо вздохнула мать и, будто оправдываясь, сказала: – Никто ж тебя замуж за него не собирается отдавать. Отец только попросил написать письмо. Ты поблагодаришь молодого человека и передашь привет от нас с Олей.
Со следующей почтой Баскову и Рогочему принесли одинаковые треугольнички.
      – Ну, молодец, Дмитрич, уважил, – обрадовался старшина. Кроме редких весточек от сестры, он ни от кого не получал писем.
Тамара сначала исполняла дочерний долг, а потом уже с нетерпением ждала известий с фронта. Между молодыми людьми завязалась ожив¬лённая переписка.
Дмитрий подробно рассказывал о военных действиях, о товарищах и лишь изредка упоминал о чём-то личном. Тома была более откровенна, она бесхитростно поведала ему всю свою скромную биографию. Это глубоко тронуло Рогочего и побудило самого быть честным и искренним с девушкой.
С той самой бомбёжки на дороге, после которой началась переписка Дмитрия с Тамарой, фронтовики крепко подружились. В роте быстро привыкли к этой странной парочке: сухощавый невысокий старик в мешковатой шинели и рядом – статный молодой старшина с залихватским чубом. Митя опекал Баскова, а тот, в свою очередь, делился знаниями и опытом. Дмитрич удивлялся говору Рогочего, на который он переходил в минуты волнения.
      – Балакаю я, – смеялся старшина, – у нас в станице даже коровы «ны мычать, а балакають».
А линия фронта всё дальше и дальше продвигалась на запад. И вот Висла – самая большая река на пути к Берлину. Она не замёрзла, лишь у берега схватывалась по ночам тонким ледком. Днём же по-весеннему пригревало февральское солнце и, растопив ледяную корку, давало свободу грязи.
Ночью, пока наводили понтоны, часть пехоты начала переправляться на подсобных средствах через Вислу; плыли, ухватившись за всё, что  могло держаться на воде.
Рогочий сидел на бревне, орудуя куском старой доски как веслом, Басков распластался на невесть как попавшей на берег двери. Плавать он не умел, но изо всех сил грёб коченеющими руками.
Вражеская артиллерия лениво постреливала. Снаряды изредка взрывались в реке, поднимая фонтаны брызг. Вероятность попадания была настолько мала, что солдаты, привыкшие к обстрелу, не обращали на взрывы никакого внимания. И всё-таки снаряд попал в лодку, в которой  находились ребята из их взвода. Столб воды взмыл вверх и накрыл плывшего неподалёку старшину. Он почувствовал резкую боль в предплечье и громко вскрикнул. Фёдор Дмитриевич, услышав голос товарища, приподнялся на своей двери и, нарушив равновесие, опрокинулся в обжигающий холод реки.
       – Митя! – позвал он друга застывающим голосом.
Превозмогая боль, старшина подгрёб к Баскову, который, вцепившись пальцами в своё плавсредство, неподвижно висел на нём. Рогочий скатился с бревна в воду и, ухватив здоровой рукой край двери, прижал к ней своим телом теряющего сознание Дмитрича. Разбухшая одежда и сапоги отяжелели и тянули в стылую бездну, плечо и рука разрывались от боли. Рогочий отчаянно заработал ногами. Плыть было очень трудно,  он не ощущал ни рук, ни ног и не помнил, как преодолел последние метры реки. Но уже чьи-то руки вытаскивали его на берег, накидывали шинель, давали флягу со спиртом...
Среди липкой грязи и осоки рота обживала узенькую полоску отвоёванной земли. Через некоторое время Рогочий с перевязанной рукой и Дмитрич, переобутый в чьи-то старые обмотки, включились в общую работу. Пока одетая сизым туманом Висла дремала, они вместе со всеми рыли окопы полного профиля, устанавливали пулемёты. Как только размытая луна начала бледнеть, на них обрушился массированный миномётный удар.
Наши ответили с другого берега. Завязалась артиллерийская дуэль. Зарево пожаров разрывало предрассветный небосклон, разрывы бомб вжимали пехоту в окопную грязь...
Наконец, вражеская артиллерия была подавлена. Вислу форсировали, и бои прошли с минимальными потерями. Многие бойцы и командиры за эту операцию были удостоены наград. Гвардии старшина Дмитрий Рогочий получил орден Боевого Красного Знамени, а рядовому Федору Баскову вручили вторую медаль «За отвагу».
Вскоре фронтовики шагали уже по немецкой земле, и радость близкой победы кружила им голову.

«20.02.1945 г.
На нашем участке фронта, – писал Дмитрий Тамаре, – немцы бросили морскую пехоту. Не помогли ни фолькштурмы, ни женские батальоны, пришлось им кинуть последний резерв. Бои тяжёлые. Мы молотим фашистов по-гвардейски, превращая леса и деревья в зябь, а тела врагов в удобрения. Все живут надеждой, что в конце апреля война будет закончена. По сообщению «солдатского» информбюро, известно, что Советской Армии достаточно шести дней, чтобы оказаться в Берлине. Но нельзя этого делать. Ведь Берлин уже поделён между союзниками, и они обидятся на нас. Поэтому мы ведём бои, расширяя свой плацдарм...»

«01.03.1945 г.
У нас в городе налаживается мирная жизнь, – сообщала Тома в ответном письме, – и хотя продукты выдают по карточкам, нам удалось на 23 февраля испечь сладкий пирог. Он получился очень вкусный. Мы съели его за ваше здоровье и окончательную победу».
Ещё она писала о том, что у мамы ученики не хотят учить немецкий язык, Оля пошла на курсы бухгалтеров, а завод, где работает сама Тома, переходит на мирную продукцию. В конце письма девушка справлялась о здоровье отца и осторожно спрашивала о дальнейших планах Мити.

«08.03.1945 г.
Дорогая Тамара, очень надеюсь, что мои планы не будут идти вразрез с Вашими.
Здоровье папы в последнее время поправилось, и выглядит он лучше и моложе, чем после Вислы, когда его мучил радикулит. Он всё время меня подначивает, что идёт домой раньше, а мне, как медному котелку, ещё несколько месяцев служить. Вот и всё.  С дружеским приветом –
Гвардии старшина Дмитрий Рогочий».

       Победу Митя и Фёдор Дмитриевич встретили в Берлине. Буйно цвела сирень: сизая, белая, фиолетовая. Махровые кисти крупчатых соцветий заглядывали в открытые окна одноэтажного строения. Оно находилось в богатом пригородном замке, где расположился гвардейский пехотный полк.
 Утром 9 мая прибежал вестовой и вызвал ротного в штаб полка. Лицо солдата выражало такую беспредельную радость, что ясно было и без слов – Германия капитулировала. Но всем хотелось услышать это.
      – Ну, что? – в один голос воскликнула пехота.
      – Победа! – счастливо выдохнул вестовой и побежал дальше.
Все, движимые единым порывом, выскочили во двор и стали стрелять в воздух. Когда патроны закончились, началась праздничная суета – быстро собирали стол, тут же на зелёной лужайке. Хозяйка-немка безропотно отдавала распоряжения прислуге.
Басков и Рогочий, ставшие неразлучными друзьями, вдруг в эти торжественные минуты разъединились. Старшина оказался в самом центре шумного веселья. Фёдор Дмитриевич отошёл в глубь аллеи, ведущей к замку. Ему стало неловко оттого, что не смог сдержать слёз. Крупные капли сами выкатывались из глаз и по худым щекам стекали к острому подбородку. В этих слезах были четыре года боли, потерь... и радость!
      – Дмитрич, Дмитрич! Ты где?
      Услышав голос друга, Басков вытер рукавом лицо и ворчливо откликнулся:
      – Да, иду, иду.
На поляне шумно разливали столетнее бургундское по бокалам розоватого богемского стекла, играл баян, раздавались шутки и смех.
Несколько дней спустя перед строем гвардейского полка зачитывали приказ главнокомандующего о демобилизации. Как и предвидел Дмитрий, его в списках отбывающих на Родину не было. Он оставался ещё на год служить в Германии.
Прощаясь с другом, Басков несколько раз повторил: «До встречи в нашем доме». Оба, веря в это, крепко обнялись и расцеловались.
Служба у Рогочего была не трудная, но суетная, беспокойная – скучать некогда, к тому же старшина получал частые и подробные письма от Тамары. Обращались они к друг другу ещё на Вы, но Митя позволял себе называть девушку «милой» и «дорогой». Письма были наполнены взаимными намёками на будущую совместную жизнь. В последнем письме Митя, перейдя на «ты», сделал Тамаре официальное предложение и с нетерпением ждал ответа.
И ответ пришёл. В нём Тамара сообщала, что она получила письмо от сестры Дмитрия Софьи. Сестра извещала девушку о том, что у него имеются жена и ребёнок, которые любят его и ждут.
«Очень подло с Вашей стороны затевать переписку, когда у Вас есть семья, так что, товарищ  Рогочий, не пишите мне больше и не приезжайте к нам».
Старшина в первые мгновенья даже сообразить не мог, что речь идёт о нём. И вдруг в памяти мелькнуло: Груня и её ребёнок! Но Соня не могла такого письма написать. Значит, кто-нибудь из станицы, тот, кто знал о довоенных отношениях его и Груни. Но кто мог совершить эту подлость, кто? Так и не найдя ответа, он написал Тамаре:

«19.03.1946 г.
Здравствуй, моя любимая!
Эта несусветная чушь о жене и ребёнке не должна тебя волновать. Томочка, пойми лишь одно: кроме тебя, мне никого не надо. И даже если ты не ответишь «да» на моё предложение выйти за меня замуж, я всё равно приеду. Но сначала навещу свою сестру и разберусь со сплетнями.
Будь счастлива, дорогая!
Твой Дмитрий».

Ответа не было. Он отправил ещё два письма. Результат тот же.



3

В конце апреля 1946 года Рогочий демобилизовался и поехал на родину, к сестре. На душе было неспокойно. Но Соня так искренне радовалась встрече, прижимала его кудрявую голову к своей иссохшей груди, что Митя оттаял. Раздав всем подарки, он, прежде чем сесть за стол, уединился с сестрой в спальне.
        – Ты что, рехнулся? – возмутилась Соня в ответ на его вопрос. – Клянусь хлебом, я не писала этого письма.
        – Но ты рассказывала кому-нибудь, что у меня есть девушка? – наседал Митя. Соня быстро-быстро заморгала ресницами, глаза наполнились влагой, лицо сморщилось, и сестра заголосила:
       – Да что ты, Митька, нападаешь, честное слово, только своим сказала. Сказала, что Грунька – шлюха, а ты себе нашёл в сто раз её лучше, благородную.
       Дмитрий не отставал:
       – Каким своим?
       – Родычкам! Тётке Марфе и тётке Мотре.
        – Ну, значит, всей станице, – подвёл черту Митя.
       А к хате сходились уже гости: дядья, тётки, племянники. Они любовались наградами старшины, расспрашивали про подвиги, про Германию. Дмитрий отвечал, но как-то равнодушно. Радость встречи была омрачена мыслью, что, может быть, кто-то из них написал это проклятое письмо.
Когда самогон был выпит, закуска уплетена и родня собиралась «спивать», Митя молча встал из-за стола и вышел на улицу. Закат залил пламенем полнеба. Красные караваны облаков плыли на запад. Под окнами хаты стояли в розовом цвету нарядные абрикосы.
Дмитрий прошёлся по станице. Улицы были пустынны, даже поздороваться не с кем. Во всем виделась бедность, даже убогость. На верёвках сушились старые заношенные тряпки. За покосившимися плетнями стояли небелёные, вросшие в землю хатки с камышовыми крышами. Угрюмый хлопец-пастух гнал стадо – десятка полтора грязных, худых коров. «Нищету и разорение не могут скрыть даже цветущие майские сады, – думал он. – И это сорок шестой год!? Три года после оккупации, год после Победы, а кожна хата горэм напхата. За что, спрашивается, воевали?»
Вспомнились аккуратные ровные германские «штрассе» с  чистыми кирпичными домиками и беленькими «фрау» в окошках.
Мысли становились всё горше. Жалость вонзалась шипами в его сердце: «Батькивщина моя. Сколько же надо труда и времени, чтобы ты стала не хуже той Германии?!»
Дмитрий шёл без определённой цели, но ноги сами привели к Груниной хате.
Его ждали: он увидел, как при его приближении мать Груни тётка Антонида схватила на руки мальчонку лет трёх и скрылась на заднем дворе. В дверях показалась Груня. Она огрубела, повзрослела. Но длинные косы были всё так же хороши. Рогочий отметил про себя, что бывшая невеста не вызывала в нем прежнего волнения. Груня тут же, у порога, бухнулась перед Дмитрием на колени и горестно повинилась:
      – Прости, Митя. За всё прости.
     Лицо у неё было измученное, жалкое.
      – Твоя работа? – резко кинул вопрос Дмитрий.
      – Ты о чём, Мить? – замешкавшись, переспросила она.
      – Твоя, – убеждённо прошипел Рогочий, – больше некому.
     И тут Груня зарыдала во весь голос:
      – Моя!.. А что мне – счастья не надо? Я настрадалась. Страданий моих на две жизни хватит.
      – Встань. Не надо так.
 Дмитрию неприятно было смотреть на плачущую Груню. Он помог ей подняться и усадил на скамейку перед хатой, а сам остался стоять.  Груня, заливаясь слезами и захлёбываясь словами, пыталась  оправдаться:
      – Как немцы пришли, я поначалу хоронилась. Но потом донесли на меня. А всех девушек в Германию угоняли. Ты там не встречал наших? Нет? Значит, погибли. Так вот, собрали нас всех на железнодорожной станции. Матери по одну сторону, девки по другую. Все кричат, ревут. Немцы стали стрелять в воздух и под ноги. У Гапки началось что-то нервное. Помнишь Гапку, подружку мою? Она бросилась к матери. Так её застрелили, убили!..
 Потом вышел вперёд офицер, стал нас рассматривать и щупать, как коров. На меня пальцем ткнул: «Ты будешь мой слюг, остальные – по вагонам».
Девчат, как скотину, затолкали в вагоны и на двери набили доски, чтоб не сбежали. У меня и сейчас их крик в ушах стоит. А мне что оставалось делать? Не послушаюсь офицера – убьёт. В Германию? У матери нас шестеро, я старшая. Так и жила с ним всю оккупацию. Обстирывала, кормила, поила, и мои с голоду не подохли.
      – А что это он тебя с собой не взял, как уходили?
      – Они не уходили, Митя, они драпали. И с ним я всё равно бы не пошла, ненавидела я его, ясно? А вот ребёнка не смогла убить. Родила. Знаешь, какой гарный хлопчик?!
      – Я уже плачу, как жалостно ты рассказываешь. А письмо, зачем ты его Тамаре написала?
       – Тётка Мотря бабам хвасталась, что ты не вернёшься в станицу: нашёл благородную и в городе будешь жить. Так я хотела последний раз поговорить с тобой. Думала, что поймёшь и простишь меня. Ведь я никого, кроме тебя, не любила.  Груня виновато опустила глаза.
       – Ладно, поговорили, – примирительно сказал Дмитрий. – Прощай, Аграфена. Я тебе не судья. Живи сама, как знаешь, – он круто развернулся и зашагал к Сониной хате. Злости в душе не было. Несмотря на это подлое письмо, он жалел Груню.
 Вернувшись домой, Митя увидел, что все разошлись и только Соня сидит пригорюнясь за столом перед горкой чистых мисок.
       – Поеду я, Соня, – потерянный и грустный, Митя присел рядом.
       – У Груньки был? – понимающе спросила она. – Её рук дело?
       – Меньше б ты языком болтала, ничего б и не было. Отказывается от меня Тамара, – вздохнул он.
       – Из-за этого письма?
       – Конечно. Она же не знает меня, никогда не видела. Только по письмам. В письмах что хочешь можно написать, навыдумывать. А тут такая новость: жена, ребёнок. Вот и не верит мне.
       – А ты всё-таки хочешь к ней поехать?
       – Поеду. Выгонит, значит, вернусь сюда. Буду в колхозе работать, –  Митя начал устало расстёгивать ремни. – Я посплю немного, а завтра с утра и пойду на станцию.
       – Спи, братику, – ласково согласилась Соня. – Я тебе постелила на твоём старом месте и окно открыла, чтоб нежарко было спать.
       – Спасибо, – прошептал Митя, укладываясь на продавленную железную кушетку, которую дед привёз ещё с русско-турецкой войны.
Веки смежились, и пелена покоя, сотканная из аромата цветущего сада и ночной свежести, быстро накрыла его.

4

Был воскресный день. Тома сидела у окна и вышивала гладью картину Крамского «Портрет неизвестной». Оставалась самая трудная часть – лицо, а вот как раз розовых ниток-мулине было мало. Подняв от пялец уставшие глаза, девушка увидела в окно, как по тротуару к их калитке свернул молодой военный с чемоданом в руках. Сердце ёкнуло: «Он, Дмитрий». Тома вскочила со стула. Она хотя и написала: «Не приезжайте», – но всё же надеялась, что вышла ошибка и в письме речь шла не об её Мите, а о ком-то другом. Да и отец всё время повторял:
        – Не верь, Томочка. Это клевета. За все годы, что были вместе на войне, никто ему не писал, кроме сестры и тебя.
Старшина постучал в дверь. Открыла Ольга. Рогочий поздоровался и окинул взглядом комнату. За столом сидела мать, перед ней лежала стопка ученических тетрадок. А у окна стояла Тамара, прижав к груди пяльцы с вышиванием.
Всё последующее можно назвать немой сценой. Молодые люди изучали друг друга. Тамара была удивительная, не похожая ни на кого, даже на свою фотографию, которую носил у сердца Рогочий. Тонкое белое лицо с аккуратным прямым носиком, гордые чёрные глаза, стрелки серьёзных бровей и маленький алый рот с припухлой верхней губкой. На ней было домашнее ситцевое платье в мелкой голубой горошек, перетянутое в талии пояском. Дмитрий не мог прийти в себя: «Неужели это она писала мне письма? Такая красивая и недоступная?»
Высокий Рогочий загораживал входную дверь, и от того она казалась   низенькой и маленькой, а сам он большим и сильным. Томе прежде всего бросились в глаза широкие плечи и грудь старшины, увешанная орденами и медалями. Он был в новой, с иголочки, форме, в блестящих хромовых сапогах с узкими носами и такой представительный, что девушке стало не по себе. Но его открытое лицо с пытливым взглядом круглых карих глаз, чуть великоватым носом и широкой улыбкой сняло напряжение.
Он тряхнул кудрявым чубом и несмело спросил:
       – Гостей принимаете?
       Ольга, кокетливо улыбаясь, пригласила его войти и поинтересовалась:
        – Как доехали, Дмитрий Трофимович?
        – Спасибо. Хорошо, – коротко ответил Рогочий, не отрывая взгляда от смущённой Томы.
        Тут на пороге вырос Фёдор Дмитриевич, радостный и возбуждённый. Друзья крепко обнялись.
        – Я рад, очень рад, что ты, наконец, приехал.
        – Я тоже, Дмитрич, но думаю, что не все разделяют нашу радость, – говоря это, Рогочий многозначительно посмотрел на Тамару.
         Чтобы разрядить обстановку, хозяин начал знакомить друга со своей семьёй.
          – Моя супруга, Любовь Вячеславовна, – торжественно представил он жену. – Любочка, родная, это мой друг и спаситель гвардии старшина Дмитрий Рогочий.
          – Очень приятно. Я о вас от мужа слышала много хорошего.    
          Она протянула гостю руку и энергично ответила на его пожатие, затем, отступив на шаг и любуясь старшиной, ласково заметила:
           – Да вы красавец, Митя! Вот что значит – казак!
           – А это наши дочери, – повернулся Фёдор Дмитриевич к младшей.
           – Ольга, – представилась девушка, насмешливо приседая в книксене.
           – И Тамара, – Басков, радостно улыбаясь, подвёл Рогочего к старшей дочери. – Раз у вас произошла размолвка, то познакомьтесь снова, и, надеюсь, вы поладите.
Дмитрий бережно пожал маленькую, узкую ладошку девушки.
      – А теперь не мешало бы сообразить ради встречи. Вы тут, девочки, постарайтесь, мы пойдём пока с Митей покурим.
Когда отец с гостем вышли во двор, Ольга закатила глаза и мечтатель¬но зашептала:
       – Душка! Прелесть! Томка, если ты не выйдешь за него, то будешь дурой.  Мне он очень даже понравился.
       – Перестань, балаболка! – беззлобно цыкнула на неё Любовь Вячеславовна, – надо было нос не задирать, а соглашаться тогда, когда отец просил парню написать. А ты, Тома, сразу не отказывай ему. Присмотрись, пока гостить будет у нас.
        – Томка, не обижайся, хоть ты мне и сестра, но я тоже попробую, – перебила мать Ольга, – отпустить такого жениха от себя просто грех.
Женщины накрыли стол и позвали отца и гостя. Что поразило Рогочего, так это количество посуды на столе: около каждого места было по две пустые мелкие тарелки, поставленные одна на другую, две ложки, вилка, нож. В центре стола на белой скатерти стояло множество чашек, вазочек. Очень красиво! Но еды почти не было. По всему этому разнообразию посуды были разложены кусочки хлеба, редис, петрушка, ещё какие-то пахучие травки. На блюде лежала варёная картошка, присыпанная укропом, и одиноко стояла бутылка красного вина с белой этикеткой.
 Рогочий извинился и открыл свой чемодан. Там оказалось то, чего женщины не видели уже много лет: копчёная колбаса, тушёнка, рыбные консервы, ещё какие-то баночки и свёртки. Все ахнули, а Федор Дмитриевич спокойно прокомментировал:
       – Я же вам говорил, что с Рогочим не пропадешь. И от смерти спасёт, и досыта накормит.
Все рассмеялись, и вскоре вазочки и тарелочки на столе были заполнены едой. А Митя вытащил из чемодана знакомую Федору Дмитриевичу  фляжку.
       – Помнишь, Дмитрич? Чистый спирт. Давай уж выпьем фронтовые сто граммов, а женщины пусть пьют вино. Для этого случая у меня припасено шампанское, – и он поставил на стол высокую бутылку с позолоченной наклейкой.
Дружно выпили за встречу, за Победу, помянули тех, кого уже нет...
Позже молодые люди завели патефон. Ольга с Дмитрием танцевали, а отец с Тамарой вышли на крыльцо.
      – Томочка, мне Митя рассказал о недоразумении, связанном с его якобы семьёй. Он ездил в станицу и выяснил, что то письмо было написано человеком, который хотел вас рассорить, хотел, чтоб Митя вернулся домой и забыл тебя. Но он не вернётся. Он приехал к нам навсегда. Я думаю, что ты у нас умная девочка, всё поймёшь и противиться своему счастью не станешь.
Отец нежно погладил дочь по щеке и прижал её голову к своей груди. Тома счастливо заплакала. А Федор Дмитриевич, ласково перебирая её шелковистые волосы, приговаривал:
       – Всё будет хорошо, дочка. Поженитесь. Нарожаете нам с матерью внуков. Дмитрий очень надёжный товарищ. Проверено в бою. Ну, пойдём к столу. Только улыбайся, улыбайся. Твоя судьба приехала.
       Они тихо вошли в комнату. Дмитрий и Ольга выбирали пластинку. Сестра флиртовала с парнем. Уж Томе ли не знать своей младшей сестрёнки. Наконец, пластинку поставили. Ольга покрутила ручку патефона. Запел Пётр Лещенко. Тамара подошла к Дмитрию и уверенно положила руку ему на плечо. Он подхватил девушку за талию.
       – Вот мы и встретились, Томочка, – жарко шепнул ей на ухо Дмитрий.

                Песня боли
 
Отца моего призвали в армию в тридцать восьмом, а демобилизовался он в сорок пятом. Так что без малого восемь лет на службе. Две войны прошёл: финскую и Отечественную. Сколько видел и пережил — не на одну жизнь хватило бы. Только не любил рассказывать он о войне:
— Что говорить? Смерть, грязь, боль…
А любил он песни слушать. Особенно казачьи. Иногда и сам пел в компании или дуэтом с тёщей, моей бабушкой. Казаки у нас хором не поют: сколько певцов — столько и партий. Каждый свою ведёт, а песня получается красивая, старинная, настоящая. Теперь редко такую услышишь.
Приближался юбилей отца — пятьдесят лет. Хотелось поздравить его песней по радио, да такой, чтоб приятно было ему. Вспомнила, как однажды отец слушал песню «Враги сожгли родную хату». Закрыл глаза, качает головой в такт, а желваки так и ходят. Я тогда даже удивилась: никогда его таким не видела. Наверное, очень песня нравится. Ну и написала заявку на радио.
Испортила я ему праздник…
Сидим за столом. Отцу хорошие слова говорят. Я включила радиоприёмник. Слышим, диктор объявляет:
— Родные и друзья поздравляют ветерана войны и труда Лизунова Василия Ивановича с пятидесятилетием и дарят ему любимую песню.
И эта песня звучит. Вы помните её слова?
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда теперь идти солдату?
Куда нести печаль свою?
Отец извинился и вышел из-за стола. Я следом за ним… Отец стоит на кухне и хлеб жуёт. У него была привычка такая, ещё с войны, — когда нервничает, есть начинает. Отец никогда не курил и не любитель был выпивать — на фронте всегда у него выпрашивали пайки махорки и спирта, а взамен хлеб давали. Перед боем одни по сто граммов фронтовых примут, а он полбуханки хлеба сжуёт. Может, и это помогло, что жив остался.
Я к нему:
— Папочка, родненький, прости меня, пожалуйста, я хотела как лучше.
— Спасибо тебе, дочка, за песню, но она у меня вызывает тяжёлые воспоминания. Всё, о чём в песне этой поётся, — правда.
Отец задумался, взгляд стал отсутствующим, чужим.
— Так было, — начал отец.— Мы шли по Украине. Немцы сопротивлялись отчаянно. В ход они пустили все силы. Наш фронт шёл ровной полосой. С жестокими боями брали большие города и маленькие селения. Однажды перед нашим взводом была поставлена задача — выбить немцев из хутора Горячий. Вышли на рассвете. Километров семь тащились по грязной просёлочной дороге. Началась весенняя распутица, и ноги увязали по колено в грязи. Кони, что тянули мою пушку (я был командиром орудия), то и дело останавливались. Уже рассвело, и мы вглядывались в даль, стараясь увидеть очертания хутора. Согласно карте, он должен уже быть здесь.
Командир взвода, младший лейтенант Ковалев, распорядился сделать остановку. Разведчики пошли вперёд. И вдруг — возглас одного из них:
— Товарищ командир, идите сюда!
Взводный отошёл метров на двадцать вперёд и остановился как вкопанный. Мы за ним. Это была улица хутора. Немудрено, что мы её не увидели. Ни одного дома целого. Только закопченные полуразбитые печные трубы и чёрные обугленные стволы деревьев торчали среди пепелищ.
И вдруг разом завыли собаки. Стало жутко.
— А где же люди? Может, прячутся по подвалам? Или успели уйти? — такие вопросы возникали у каждого. Кто-то закричал:
— Ребята! Глядите! — в голосе солдата было столько ужаса, что все сразу бросились к нему.
Мы увидели остатки разрушенной хаты. Посреди руин стояла русская печь, почти сохранившаяся. Из неё торчали голые ноги: синие, сморщенные, с венозными узлами и шишковатыми суставами. Двое ребят вытащили труп и положили на принесённый кем-то кусок плетня.
Это была старая женщина. Голова и лицо её обгорели.
— Гады… Звери… — шептали губы солдат.
Неожиданно раздался крепкий мат старшины, а затем его захлёбывающийся крик:
— Сюда!
— Господи! — только и могли мы вымолвить, увидев страшное
злодейство. На колоде лежало изуродованное тело младенца.
Люди стояли с белыми заледенелыми глазами. Слов не было. До самого вечера часть взвода рыла большую братскую могилу, часть собирала трупы. Всего 112 человек, в основном, старики и дети. Закончили хоронить уже ночью. На кресте углём написали: «Жители хутора Горячий. 112 человек».
Политрук хотел сказать речь на могиле, но его знобило. Комвзвода тоже не стал говорить, и так всё ясно: «Уничтожить всех этих тварей до единого».
Вышел старый солдат Мелешко Петр Степанович, родом из здешних мест. Он сказал:
— Солдаты! Мы плохо воевали. Плохо! Если позволили фашистским
гадам такое творить на нашей земле. Перед этой могилой клянусь, перед вами, мои дорогие товарищи, клянусь умножить свою ненависть в тысячу раз и мстить ненавистным захватчикам. Клянусь!
И все сказали: «Клянусь!» И мы были словно один человек. И в небо унёсся один общий залп.
С той поры я изменился. Раньше мухи не мог обидеть. А тут стал как
дикий зверь. Я их, проклятых, столько в боях пострелял из своей пушки, сворачивал им шеи и в рукопашных схватках. Знаешь, как бывает в горах, —открывается второе дыхание. Так и у меня: на войне в сорок третьем открылось второе дыхание — бить фашистов. Я не узнавал самого себя. Стал жестоким, равнодушным к смерти, к боли, несгибаемым, что ли…но раз согнулся.
Через несколько месяцев после того случая на хуторе у нас был яростный бой. И перевес казался на нашей стороне. И вдруг застучали барабаны, и на нас ровными шеренгами в парадной форме пошли офицеры СС. Красиво так идут. В психическую. Но меня не испугаешь. Я видел такое и раньше. Даю приказ:
— Орудие к бою!
И тут мой второй номер, Ваня, — мы с ним вместе пол-России прошли,
Кубань освобождали, — так вот, Ваня выскакивает из окопчика, поднимает руки и идёт сдаваться.
Я ему кричу:
— Ванька, назад!
А он, как загипнотизированный, идёт эсэсовцам навстречу. А у нас приказ был: «Предателей расстреливать на месте». Я кричу ему, чтобы вернулся, а сам думаю: «Хоть бы обернулся. Ну не могу я стрелять человеку в спину. И умом понимаю, что он не предатель: ослабел духом человек — а не стрелять нельзя». И злость на него такая собралась в душе. Мы же клятву давали. Неужели забыл, сволочь, хутор Горячий? Да как заору:
— Рядовой Иван Глотов, кругом!
Видно, сработало что-то в его голове. Он повернулся лицом… и упал. Ребята действовали по инструкции, а я глаза Ваньки помню, недоумённые, растерянные… Замолчал мой папочка. А потом говорит:
— Песня, дочка, разная бывает: одна на подвиг зовёт, другая за душу берёт, иная боль причиняет.
Он тяжело вздохнул:
— Извини, ты иди к гостям, а я ещё тут посижу.
На всю жизнь я его запомнила таким.

                Братка

   Михаил Савельевич Лизунов, капитан сапёрных войск, летел в группе десантников в Средние Татры для оказания помощи словацкому повстанческому движению. В отряд включили нескольких специалистов; остальные же были просто молодые ребята-добровольцы: русские, украинцы, словаки.
Старый обшарпанный самолёт ЛИ-2 трясло и болтало, в иллюминаторы заглядывало звёздное небо. Михаил изредка улыбался, глядя на весёлых парней, и думал о своём.
Скоро закончится война и он займётся любимым делом – геологоразведкой. У Михаила были уже свои наработки: перед войной, исследуя Алтай, он получил данные о крупном месторождении железной руды, и ему хотелось продолжить изыскания.
Прервав свои размышления, Михаил посмотрел в окошко. Где-то под ними Словакия. Эти словаки – хорошие ребята, и понять их речь вполне можно. Вон, кричат какую-то песню. Ясно: про любовь!
Вдруг самолёт накренило так, что с левой скамейки все повалились на правую. Парни дружно заржали. Потом их перекатило влево. Кажется, самолёт маневрировал перед выбросом десанта. И верно, вскоре ЛИ-2 стал делать большие круги над мерцающими внизу огоньками. Словаки приникли к иллюминаторам, пытаясь разглядеть родные горы. Старые десантники приложились к фляжкам – «для преодоления психологического барьера». Но сделали они только по паре глотков, больше нельзя – нарушится координация.
И вот над кабиной зажглась зелёная лампочка, в открытый люк ворвался холодный сырой воздух. Десантники мгновенно выстроились для прыжка. Лизунов стал в хвост этой очереди и поправил ремни заплечного мешка. Когда он шагнул в воздушную пропасть, душа ушла в пятки, хотя это был не первый прыжок. Несколько метров капитан летел с закрытыми глазами. Потом – рывок за кольцо, хлопок парашюта.
Михаил открыл глаза: он легко парил над тёмным лесом. И вдруг неожиданно повис в воздухе. Вероятно, парашют накрыл верхушку какого-то дерева. В ночном тумане Михаилу не было видно, далеко ли до земли. А дерево раскачивалось под порывами ветра, и вместе с ним маятником качался капитан. Это мешало ему достать из голенища сапога штурмовой нож и перерезать стропы. Наконец, извернувшись, он выхватил нож и начал резать верёвки парашюта. Запоздало мелькнула мысль: вдруг придется падать с большой высоты. И тут удар и резкая боль. Земля оказалась совсем близко, Михаил даже не успел сгруппироваться и подвернул ногу. Он сел на землю и стал ждать вспышки сигнальной ракеты. Её не было: капитана, скорее всего, отнесло ветром в сторону от остальных десантников. Он попробовал встать на ноги. Нет, идти невозможно, только ползти.
Но куда?
Когда рассвело, Михаил увидел, что находится на окраине словацкой деревушки, которая разместилась в живописном горном распадке. Женщины, выгоняя коров в стадо, заметили русского парашютиста, и вскоре вокруг него собралась вся деревня. Михаил, показывая на больную ногу, как мог, объяснил свое положение. К нему подошла старица в чёрном платке и домотканой свитке, со скорбным выражением на лице. Она ощупала ногу и неожиданно дёрнула за голень. Боль сразу прошла.
Через полчаса капитан сидел в доме деревенского старосты, пил сливовицу, закусывал сыром и втолковывал хозяевам, что ему нужно в партизанский штаб.
Его поняли. Сам староста вызвался отвезти его на бричке в ближайший городок, где размещалось партизанское велительство. Бричка была похожа на ту, которая, наверное, возила по России ещё гоголевских героев. Она скрипела и тарахтела, а Михаил любовался окружающей природой, чем-то похожей на природу страны его детства. Казалось, что вот за этим поворотом откроется долина, и родная станица на берегу бы-строй Сунжи встретит своего усталого сына.
В партизанском центре толклось много народу, а за огромным квадратным столом сидело не меньше десятка сотрудников. Вокруг толстого великана в новой гимнастёрке стояла группа партизан, одетых в гражданское. У каждого на плече висело ружье. У некоторых оно было очень старое, чуть ли не восемнадцатого века. Партизаны на разных языках (Михаилу послышалась даже французская речь) задавали толстяку вопросы. Он же всё время тыкал пальцем в карту, лежащую перед ним, и повторял: «Ту и ту», – что, вероятно, означало: «Тут и тут».
Какая-то девушка, сидя за столом, подписывала квиточки, которые ей давали партизаны. На углу стола за пишущей машинкой примостился молодой румяный корреспондент. Он, ни на кого не обращая внимания, шлёпал пальцами по клавиатуре, время от времени поднимая глаза к закопчённому потолку.
Михаил не знал, к кому обратиться: все были чрезвычайно заняты; потом решил, что толстый – самый главный, и подошёл к нему:
      – Разрешите представиться. Капитан Михаил Лизунов. Прибыл из Эн-ска.
      Толстяк заинтересованно посмотрел на Михаила.
      – Ли-зу-нов? – по слогам переспросил он, удивлённо переглядываясь с товарищами.
      – Так точно, – растерянно подтвердил капитан.
    – Як именуете татинка? Отца?
    – Савелий. Я Михаил Савельевич.
    – Добре, – почему-то обрадовано закивали толстяк и остальные.
    – Яке мате поволане? Специальност?
    – Минёр.
      – О! – обрадовался опять толстяк и поманил пальцем молодого парнишку, почти подростка. Он долго ему о чем-то шептал на ухо, повторяя фамилию Михаила, потом вернулся к своим делам. Парнишка принес откуда-то табуретку и, пробормотав по-польски: «Проше пана щадач», – убежал.
  Михаил сидел минут двадцать и, не смея оторвать начальника штаба от важных дел, гадал, куда умчался мальчик.
      Наконец, парнишка явился. Он привел с собой пожилого солидного мужчину в сером плаще и в шляпе.
      – То ест пан координатор Александр Лизунов, – представил он мужчину Михаилу.
  У Михаила на минуту прервалось дыхание и ноги стали как ватные. В горле застрял ком. Он узнал пропавшего в гражданскую войну старшего брата.
      – Саша? – сдавленно прошептал он.
Пан координатор недоуменно посмотрел на капитана, потом вгляделся в него пристальней.
Все в комнате уже заметили сходство Александра Савельевича Лизунова, которого хорошо знали, с русским капитаном. Несмотря на разницу в возрасте, братья были очень похожи. Одинаковый горячий взгляд узких карих глаз, чуть великоватые твёрдые подбородки, высокая посадка головы, прямые спины конников, вернее, казаков.
      – Саша! Я Миша, брат твой, – тихо проговорил Михаил, оглядываясь по сторонам. Александр сделал шаг навстречу.
      – Брат мой, братка, – он по детски всхлипнул и протянул руки для объятья. Но Михаил неожиданно уклонился и торопливо пошёл к выходу. Александр, ничего не понимая, слепо двигался за ним, еле переставляя негнущиеся ноги. Михаилу, конечно, было неловко перед братом за своё поведение. Но он помнил, что особисты вездесущи, и не исключено, что даже здесь, среди словацких партизан, один из них сидит где-нибудь в уголке и наблюдает.
Во дворе братья зашли за кусты сирени и только там, дав волю чувствам, крепко припали к груди друг  друга.
      – Как же так, брат, двадцать лет не виделись, не чаял... Когда уехал я, тебе сколько было? Дай-ка сам вспомню. Двенадцать?
      – Тринадцать.
      – Тринадцать? Да, правильно. Как же вы жили все эти годы? – Александр вытер платком мокрые от слёз глаза. – Говорят, страшные дела творились. Молчи, молчи об этом. Я знаю, что вам нельзя говорить, многое нельзя говорить. Лучше расскажи, как наши? Как станица?
Миша с жалостью посмотрел на брата и с грустно проговорил:
    – Думаю, не порадую тебя, братка. Ну, слушай. Отец наш и старшие сёстры умерли от голода в тридцать третьем, мамашенька немного раньше, Ивана расстреляли красные, Андрея – белые, Абрам умер уже после революции – его бешеный бык на рога поднял. Остались в живых сестра Нюра и я, да вот ещё ты, Саша. В станице живет Раечка – жена Ивана. И она почти всех детей похоронила. Один Василёк жив. Воюет на Украинском фронте. Вот такой расклад, – горестно закончил младший брат.
        – Жестоко распорядилась нашими судьбами жизнь, – сокрушённо покачал головой Александр. – А помнишь, как смешно наш дом в станице называли?
      – Ещё бы! Савушкино гнездо. Двенадцать детей, и все один к одному, – подхватил Миша.
      – Лихие были казаки. Ты ещё маленький был, лет шести, наверное. Мы на германскую уходили. Какие кони у нас были! Не раз спасибо за них говорили отцу и деду Михаилу, – Саша опять вытер платком мокрое от слёз лицо и уныло задумался. Видно, невесёлые воспоминания нахлынули на него.
Михаил обнял старшего брата за плечи и пристально посмотрел ему в глаза:
      – Ты-то как, брат?
      – Я-то? – сдерживая душевную горечь, переспросил Александр, – ничего, живу. На пароход я тогда не успел. Пробирался с ребятами к западной границе на конях и пешком. Гуцулы перевели нас через Карпаты. Осел здесь, в Словакии, женился. Есть дети. Четверо. Вот помогаю по мере сил свернуть Гитлеру шею, – и, помолчав, с тихой грустью добавил: – Тоскую я, Миша, очень. Но не писал вам – боялся навредить.
        – Спасибо, Саша. Мы графу заполняем в анкете: «Есть ли родственники за границей?» – «Нет», – пишу. Если б узнали о тебе, выучиться б не дали. А так – отца признали середняком. Вы ж всех коней забрали, вот его и не раскулачили. Рая пошла работать в колхоз, председателем сельского совета даже выбрали, сама-то она из бедной семьи. Хотя её детям, Васильку и Николаше, не разрешили даже в техникум поступать – дети белогвардейца. Ну, а я окончил Горный институт, инженер-геолог,  на войне в сапёрных войсках служу.
      – Миша, должна скоро прийти машина, чтобы отвезти тебя в партизанский отряд, – вспомнил Александр о деле и, немного помедлив, с тёплой улыбкой добавил: – Ну, и умница же начальник штаба: прислал за мной Ежи, Юрку по-нашему. Он из Польши, прибился к велительству и просится в партизаны. Да мал ещё. Вот Юрка и говорит мне:
      – Пан Александр, вас «радощч» ожидает! «Какая, – думаю, – в войну может быть радость?» Ан может!
      – Дома мы тебя часто вспоминали. Верили, что жив. Мамашенька до самой смерти за твоё здравие Богу свечки ставила, молилась...
      – Я тоже часто думал о вас, молился обо всех, теперь, как понимаю, и о мёртвых, – с болью и тоской проговорил Александр. – Какие они сейчас – Нюра, Рая, Василёк? Может, у тебя есть с собой какая-нибудь фотография? На память. Скоро мы расстанемся, возможно, навсегда.
      – Вот... – Миша достал из нагрудного кармана гимнастёрки небольшую затёртую фотографию, – самое дорогое, что у меня есть: жена и сын Юрка. Это мы с ними сфотографировались в сороковом, перед моей экспедицией на Алтай.
С фотографии на Александра смотрел весёлый брат и молодой паренёк уж точно лизуновской породы. Между ними на стуле сидела дама – иначе не назовёшь эту красивую ухоженную женщину.
      – Спасибо, брат, – благодарно глянул на него Александр и с сожалением проговорил: – У меня нет с собой фотографии. При случае, если судьба второй раз нам улыбнётся, познакомлю со своей семьёй. А пока возьми это, – Александр снял с шеи маленький образок в серебряной оправе с крышечкой и протянул младшему брату,– это мамашенькино благословение. Тебе сейчас оно нужнее.
Миша бережно принял образок и прикоснулся губами к его холодной поверхности.
Визжа колёсами, подъехал облупленный грузовичок. Александр сразу сник и прерывающимся от волнения голосом сказал:
      – Это за тобой, брат. Давай обнимемся на всякий случай. Может быть, больше не увидимся.
Братья крепко обнялись и троекратно по-русски расцеловались. Михаил вскочил в кузов и махнул шофёру рукой. Машина тронулась. Александр остался стоять на обочине дороги со шляпой, зажатой в руке, как при последнем прощании. Ветер трепал седые волосы. Фигура его становилась всё меньше, пока не скрылась из глаз.    
 
                Верочкина любовь

1
Судьба у Веры Кулешовой сложилась непросто. После окончания фармацевтического техникума попала она на работу в Управление НКВД, которое находилось в городе Гомеле. Оно было переведено туда сразу после освобождения Белоруссии. Работа ей досталась очень ответственная и, как потом Вера поняла, опасная. Она готовила лекарства не только сотрудникам Комиссариата внутренних дел, но и гражданам, находящим¬ся под следствием. Среди подследственных была высокая смертность, и провизора могли обвинить в неправильной дозировке или умышленном приготовлении вредных для организма больного лекарств. Вера была ответственная девушка, и поэтому находилась в постоянном страхе, что может ошибиться и сделать что-нибудь не так.
Высокая, статная, черноглазая, с роскошными волосами, стянутыми по-взрослому в пучок, в белом халатике и накрахмаленной шапочке или в аккуратно подогнанной форме, ефрейтор Кулешова выглядела очень привлекательно. При этом была всегда строга и взыскательна по отношению к себе.
На службе многие мужчины были не прочь пофлиртовать с красавицей. Но Вера все их попытки переводила в сферу дружеских отношений. Она ждала своего принца.
И вот он появился. Иван Яковлевич Кочергин – майор медицинской службы. Он так почтительно смотрел на Веру, так воркующе налегал на «о», что девушка не могла не выделить его из общей массы молодых военврачей, интендантов и прочих.
Иван был родом с Урала. «Яицкий казак в пятом поколении», – смеялся он. Его обходительность, врождённый такт, галантность позволяли Верочке чувствовать себя принцессой даже в серой шинели ефрейтора. У Ивана были серьёзные намерения. Война заканчивалась, и молодые люди строили планы будущей совместной жизни.
В апреле 45-го Вере дали отпуск. Первый за время службы! К нему она готовилась заранее. В чемодане уже лежали подарки родителям и сёстрам, консервы и деликатесы, купленные постепенно, путём строгой экономии. Она представляла, как обрадуются родные её приезду, подаркам. Да и тому, что у нее теперь такой завидный жених. А то всё печаль да горе, боль да беда.
Светлым апрельским утром, получив у начальника проездные документы, Вера вышла во двор аптекоуправления и увидела Ивана. Сегодня он ей показался особенно серьёзным и собранным. Но Вера засмеялась. Он поменял зимнюю шапку на фуражку, и ей бросились в глаза его мило оттопыренные уши.
     – Привет, родная! Что смеёшься?
     – Просто хорошее настроение, – скрыла истинную причину смеха Вера.
    – Понимаю, Верочка. Предчувствуешь радость встречи с родными. Ну, тогда про-о-шу к машине! – подыгрывая ей, ребячливо раскланялся он.
     Шофёр, предупреждённый Иваном, сначала заехал на квартиру за вещами. Иван и в автомобиле, и на вокзале настойчиво допытывался, взяла ли она это, не забыла ли то.
      – А фотографию нашу захватила? – нервничал он.
      – Конечно, Ваня. Да не переживай ты так. Через месяц вернусь. Я надёжная, как скала.
     – Понравлюсь ли твоим родителям? Скажи им, что я хороший, – грустно улыбнулся Иван.
На вокзале он поцеловал Веру первый раз по-настоящему. Как взрослый мужчина взрослую женщину. И выпуская её руку из своей, твёрдо сказал:
      – Родителям и сестрёнкам передай привет от меня. Непременно, слышишь?
Вера среди шума вокзала счастливо кивала ему головой, а в глазах сверкали слезинки. То ли от любви, то ли от горечи разлуки с любимым.

2

До Москвы в вагоне поезда ехали в основном военные: отпускники, командировочные, комиссованные по ранению. После Москвы   появились гражданские лица. Среди них выделялись блатные, которых было немало. Они играли в карты, пели лагерные песни, подбирали по вагонам, где что плохо лежит. Нередко Вера слышала, как разносились возгласы и крики:
      – Караул! Ограбили! Обокрали! Держите вора!
К Вере блатные не приближались. Может быть, их отпугивала её военная шинель? Суровый взгляд? Вера вообще была девушка строгая. И ефрейторские нашивки носила гордо и важно, будто генеральские погоны.
Спала Вера не раздеваясь. Сняла лишь сапоги, чтоб удобно было подогнуть ноги под шинель. Ночи-то были ещё ох, какие прохладные.
Часов в пять утра Вера проснулась от голоса кондуктора, который ходил по вагону и громким шёпотом объявлял:
      – Через полчаса Тихорецкая. Кто выходит на Тихорецкой, вставайте! Тихорецкая! Готовьтесь к выходу!
Соседи Веры по купе, семейная пара с двумя детьми, сердечно попрощались с ней и начали пробиваться к выходу. А на их место приземлилась группа мужчин, отмеченных наколками на руках, с неестественным блеском глаз. Они о чём-то говорили на своём жаргоне, но Вера не понимала о чём. Она обула сапоги, одёрнула шинель и села на свою полку, придвинувшись к самому окну. И вдруг угрюмый верзила, который изначально находился в купе и, по-видимому, наблюдал за ней,  плюхнулся рядом с Верой на сиденье и горячо зашептал ей в ухо:
       – Сиди и не двигайся.
Минут двадцать длилась высадка-посадка пассажиров. Мимо Веры прошёл кондуктор, стрельнув в девушку сочувственным взглядом.
Поезд тронулся. Вера поняла, что её очередь кричать «караул!». Потому что верзила стал требовать, чтобы она вышла «для разговора» в тамбур.
Вера отказывалась.
      – А хочешь, мы тебе морду попишем? Жалко уродовать такую. Но что делать, не слушает дядю? – ёрничал грабитель.
Вера встала и протянула руки за чемоданом, но кто-то из банды с силой схватил её за плечи, а верзила ткнул чем-то острым в бок.
«Финка!» – обмерла Вера и послушно пошла в тамбур в сопровождении двух бандитов. Пахнуло промозглым воздухом. Дверь наружу была открыта. Вера почувствовала удар в голову и одновременно резкий толчок. Она выпала из вагона и покатилась по каменной насыпи вниз. Больше она ничего не помнила.
Очнулась девушка в больнице на станции Кавказской. Голова раскалывалась на сотни кусков. Даже простейшая мысль не могла оформиться в мозгу. Так как пострадавшая была в армейской форме, но без документов, допрос вёл офицер из военной комендатуры. Вера с трудом продиктовала ему номер полевой почты, домашний адрес и опять потеряла сознание. Через неделю её перевели в военный госпиталь. Она лежала с пробитой головой и сломанными рёбрами, временами проваливаясь в небытие, не в состоянии даже оценить ситуацию. После провалов сознания всё тело болело, а на руках появлялись синяки. Как только она пыталась собраться с мыслями, голова, казалось, разлеталась на тысячу осколков, которые звенели, свистели и подскакивали...
Однажды, сквозь дрёму,  она услышала голос мамы и открыла глаза:
– Доченька! Слава Богу, ты жива!
Вера утвердительно взмахнула ресницами – даже кивнуть было больно.
     – Что они с тобой сделали?!  Как это возможно?! Ты же военная! – возмущалась она, распаляясь.
     – Сейчас всё возможно, –  вздохнула пожилая медсестра.
      Голос матери поднялся до крика:
      – Я сейчас же забираю дочь домой!
Никто не спорил и не возражал. Наталью Павловну вежливо пригласили в кабинет начальника госпиталя, и тот предсказал Вере такое будущее, что матери стало страшно.
       – И запомните, как только у вашей дочери начнётся приступ, вызывайте скорую и санитаров из психиатрии, сами не справитесь.
       «Нет, лишь бы не это», – с ужасом подумала Наташа и оставила Веру в госпитале.

3

Больше месяца прожила она в Кропоткино, ночуя на частной квартире, а днём ухаживая за Верой, пока не закончился курс лечения, не зажила рана на голове, не срослись рёбра. Победу мать и дочь встретили в госпитале, а вернулись домой уже в начале лета.
Наташа предупредила домашних, что Вере ни в коем случае нельзя волноваться. А тут пришло письмо от Ивана, и они колебались: отдавать или не отдавать его Вере. Вскрыли конверт. Иван писал, что знает о случившейся трагедии. К сожалению, не мог приехать сразу: получал новое назначение, в Германию. Но в ноябре приедет к Вере, «чтобы сочетаться законным браком».
      – По-моему, хорошее письмо, – сказала Нюся, – Вера обрадуется. Давайте отдадим его ей.
Наташа, выбрав, как ей казалось, удачную минуту, с радостной улыбкой протянула дочери письмо. Как только она взяла его в руки и увидела, что письмо вскрыто, она взвизгнула, дико посмотрела по сторонам и с криком «НКВД!» набросилась на мать. Наташа велела младшим дочерям вызвать скорую, а сама попыталась успокоить Веру. Но разум оставил её.
Скорая увезла Веру в больницу, и Наташа, наконец, поверила, что дочь психически больна. Отец, Иван Афанасьевич, вернувшись из поездки, помчался в больницу, но к дочери его не пустили.
       – Это невозможно, – повторял врач, не зная, как успокоить обезумевшего от горя отца.
Когда, наконец, разрешили Веру навестить, Наташа и сёстры испугались. Куда девались её роскошные волосы? Где бархатный взгляд карих глаз? Перед ними была наголо остриженная, со зверским выражением лица женщина, которая злобно шипела и бросалась на решётку, будто пыталась добраться до врагов и убить их. Вера смотрела на мать и сестёр и не узнавала родных.
Выписали её в начале октября. Три месяца Верочке кололи лекарства и били. Что били – это точно. Когда Наташа купала дочь, то обнаружила по всему телу кровоподтёки и ссадины.
Скоро должен был приехать к невесте Иван Яковлевич. Супруги Кулешовы ночами подолгу шептались на эту тему.
      – Надо ему сказать, – настойчиво убеждал жену Иван Афанасьевич, – вдруг что случится – как будем в глаза смотреть хорошему человеку?
       Наталья возражала:
        – Нет, Ваня, я не могу так поступить с несчастной девочкой. Хоть немного, хоть на время она будет счастлива.
        – А ты подумала об Иване? Мы ему жизнь загубим. И ещё: ты помнишь Веру во время приступа? А если дети пойдут? Что будет с ними?
        – Давай, Ваня, сделаем так: если Иван Яковлевич не поинтересуется сам, то будем молчать. А если спросит, напрямик спросит, тогда дадим прочитать эпикриз. Он врач и всё поймёт.
        – Как хорошо, что врач. Может быть, он вылечит Верочку, – вдруг согласился с женой Иван, но совесть ныла, как, впрочем, и у Наташи.
Оставалась ещё одна надежда. В последнем разговоре с лечащим врачом Наташа спросила, не помогут ли брак и рождение ребёнка исцелению дочери, на что врач ответил:
       – Такое возможно. Хотя в моей практике не случалось.
По всем внешним признакам, Вера выздоравливала. Она похорошела, похудела, черты лица её стали тоньше, а стрижка, которой соседка-парикмахерша придала форму, выглядела даже модно. В доме Кулешовых установились покой, тишина. Но что происходило в голове дочери, родители знать не могли...
Вере об Иване Яковлевиче не напоминали, но все готовились к его приезду с большим волнением. Выбелили дом и сарайчик. Керосином вымыли окна и протёрли жалкую мебель. Даже свинарник снаружи засиял белизной. Наквасили целую бочку капусты с яблоками. Зарезали единственную свинью: начинили колбасы, насолили сала, сварили холодец.
По всей улице собирали невесте одежду, так как Анины и Тонины платья оказались ей коротки. Соседям, как могли, замазали рты. На это ушло полпорося.

4

Четвёртого числа пришла телеграмма: «Встречайте 6 Поезд Москва  Гудермес вагон 3 Иван». Веру на вокзал не взяли, опасаясь, что резкое волнение вызовет у неё новый приступ. Встречали отец, ради такого случая его подменил на работе напарник, и Анна. Наташа осталась дома подготовить Верочку. Нервничала страшно. Но Вера вела себя вполне разумно и радовалась встрече с Иваном. Её смущала только причёска.  Наташа сказала, что Иван Яковлевич знает о травме головы и что со стрижкой она выглядит даже лучше, чем с косами. Вера надела платье своей подруги Дуси, строгое шерстяное платье с длинными рукавами и вышитыми воротничком и манжетами. Как-то обречённо посмотрелась в зеркало. Тоня начала хвалить платье и восхищаться красотой сестры. Вера немного оживилась.
Встреча прошла гладко. Иван не расспрашивал о болезни, только ласково погладил Верочкин ёжик на голове да пальцами профессионально прощупал шрам. Не мешкая ни минуты, Иван попросил у родителей Верочкиной руки. Отец так и не сказал жениху о болезни дочери, от радости и не вспомнил об этом, так приятно было смотреть на Веру. Её глаза лучились счастьем, лицо разрумянилось, она беспрестанно улыбалась. И только у Натальи Павловны по щекам непроизвольно текли слёзы. Иван Яковлевич вопросительно глянул на будущую тёщу. Она смущённо закивала и виновато скороговоркой произнесла:
      – Девчата, несите икону, благословлять будем.
Аня принесла икону, Тоня – рушник. По-простому, без церемоний родители благословили молодых, и все сели за стол. Однако у Наташи на глаза по-прежнему наворачивались слёзы, батько стеснённо помалкивал, сёстры выглядели грустными.
      – Чего же это, мои новые родственники, не радуетесь, а? Не хотите расставаться с вашей красавицей? Жалко мне отдавать её?
      Все дружно замотали головами в знак согласия. Иван Афанасьевич с зятем выпили вина. К ним подвинула свой стул Наташа.
      – Заспиваем, батько! – попросила она мужа, и поплыла песня.

Там у зэлэном у саду,
Дэ соловэйко щебэтав,
До дому я просылася,
А вин мэнэ всэ ны пускав,
До дому я просылася,
А вин мэнэ всэ ны пускав...

От этой невесёлой песни стало совсем грустно, и свадьба закончилась.
На другой день, оформив документы в военной комендатуре, Иван и Вера уехали в Москву, а затем в Берлин...

Лет пятнадцать они жили счастливо, родили двоих сыновей, получили квартиру в столице. И родители Веры стали всё реже вспоминать о её болезни. Но в 1961 году болезнь возобновилась и больше не отпустила её. Однако Иван не оставил жену. И он, и дети ухаживали за больной матерью. Периодически ей приходилось лечиться в психиатрической клинике, но всегда муж забирал её домой.
Позже Иван Афанасьевич и Наталья Павловна признались в обмане, который жёг их совесть долгие годы. Иван Яковлевич простил.





                После Победы
               
На заработках

Сегодня воскресенье. Дети ещё спят, муж на заднем дворе возится с кроликами, свекровь ушла в церковь. Тоня, прибравшись в комнате, выглянула во двор. О! Сколько листьев намело! Подмести бы надо. Своё единственное платье она постирала с вечера, но за ночь оно не высохло. Ночи стали прохладными – как-никак, конец августа. Двор огорожен саманным забором, и поэтому без стеснения Тоня вышла в трусиках и в лифчике. Астры в палисаднике поникли головками, давно не было дождя. «Надо полить», – она мысленно прибавила плюсик в столбик срочных работ.
Неожиданно в калитку постучали. «Кто бы это мог быть? – подумала Тоня, – свои не стучат. Мать, сестра или подружка вошли бы без стука». Бросив веник, она сорвала с верёвки и натянула на себя мокрое платье. Открыв калитку, увидела перед домом представительного мужчину средних лет в светлом макинтоше и шляпе. Из-за его плеча выглядывал молодой парень в сером городском костюме. Лица их показались Антонине знакомыми, хотя она их никогда не видела.
      – Тоня? – обратился к ней мужчина в макинтоше и, не дожидаясь ответа, приветливо поздоровался: – Здравствуйте, я дядя Миша. Лизунов Михаил Савельевич. А это мой сын Юра.
Щёки Антонины покрылись румянцем, она растерянно поздоровалась с родственниками мужа, которых видела только на фотографиях. Знаменитый дядя Михаил обосновался в Средней Азии. Хотя у него были квартиры в Москве и Ташкенте, он редко там бывал. Последнее время Михаил Савельевич трудился на юге Туркмении в должности начальника геологоразведочной экспедиции. Юра – начинающий журналист – жил и работал в Москве.
Тоне было столько же, сколько и Юре, – двадцать пять лет. Красоты она была тонкой, восточной, в отца Ивана Афанасьевича, но заикалась и часто краснела, если стеснялась.
Тоня пригласила гостей в дом. Михаил Савельевич шутливо спросил:
      – Тонечка, вы всегда в мокром платье ходите или только по воскресеньям?
     – Жарко, дядя Миша, – кротко ответила она, краснея. – Я сейчас Васю позову.
Василий тут же примчался, сияя от радости при виде дяди и двоюродного брата. Последний раз они виделись в родной станице двенадцать лет назад, сразу после войны. Тогда собрались все родственники, выжившие в войне. Славили Победу, поминали погибших, делились планами на будущее. Михаил Савельевич собирался на Алтай продолжать геологические изыскания, Василий возвращался на свой завод, с которого его призвали в армию. И вот теперь, через столько лет, – встреча! Васе есть чем гордиться. У него красавица жена, пригожие дети, домик в городе, куда он забрал из станицы мать.
Но Михаил Савельевич видел другое: бедность, прикрытая крахмальными салфетками, выглядывала из всех щелей убогого Васиного жилища. Посреди белёной комнаты – столб, подпирающий пузатый потолок, чтобы тот не обвалился. Окошки в доме настолько малы, что в них почти не проникает свет. На занавесках от постоянной стирки невозможно различить рисунка. Ветхие вещи, посуда с отбитыми краями, а ложки и вилки выплавлены из осколков снарядов. Да вон и солдатский котелок с молоком. А мебель из старого лизуновского дома! Дореволюционные приобретения: комод, сундук, стулья, военная кушетка отца Савелия Михайловича. Михаил знал их ещё в детстве. Да и платье у Тони одно на все случаи жизни.
Из боковушки вышли заспанные дети: Людочка, худая, с остриженной налысо головкой, с тонкими, как плети, ручками; Сашенька в рубашонке, сшитой из лоскутиков. На глазах у Михаила Савельевича выступили непрошеные слёзы. Он засуетился и достал из чемоданчика коробку конфет. Люда протянула ручки, но коробка была таких размеров, что Васе пришлось помочь дочери прижать к груди драгоценный подарок.
Пока Тоня готовила обед, пришла из церкви Раиса, мамушка. На её руках вырос младший деверёнок и почитал Раису за мать, она его – за сына. Заплакали оба. Михаил целовал её лицо, белые седые волосы и выцветшие бледно-голубые глаза:
     – Мамушка, как вы живёте?
     – Хорошо, Мишуня! Правда, хорошо.
Тоня подала на стол незамысловатые блюда, дядя Миша открыл бутылку дорогого марочного вина. Выпили за встречу. Потом он сказал:
      – Я всё вижу, Вася. И перспектив никаких: мамушка как колхозница не будет получать пенсии, и шитво Тони не будет вас кормить. Выходит, что кормилец ты один. – Он обратился к Тоне: – Советую тебе перейти с фабрики на индивидуальный пошив, в ателье. А тебя, Вася, я забираю с собой в экспедицию. Сейчас ты рублей шестьсот получаешь, а там у тебя будет шесть тысяч. Пойдёшь забойщиком на рудник.
Вася посмотрел на мать, на жену и детей, чьё благополучие зависело только от него, и согласился.
Целых три года он трудился в забое и жил в общежитии. Домой летели письма, наполненные любовью и тоской. Наконец, Василию выделили квартиру, и Тоня с детьми приехала к нему. Как только немного обжились, она написала матери и свекрови подробное письмо:
«Здравствуйте, дорогие мама и мамаша! Мы живём хорошо. Комнату Васе дали просторную. Все дома посёлка построены одинаково: длинный ряд комнат, которые окном и дверью выходят на летнюю веранду. Даже дядя Миша, начальник, живёт в таком же доме. Только ему отгородили две комнаты на веранде и сделали ступеньки для отдельного выхода. Поселок небольшой, но есть всё, что надо для жизни: магазин, почта, фельдшерский пункт и школа. В школе в каждый класс ходят от двух до десяти детей. Рядом с посёлком – граница с Афганистаном. Но пограничники живут отдельно, на заставе. У них там свой городок. Хотя слухи о нарушителях границы добираются  и до нашего рудного селения, поэтому все его жители, как один, проявляют бдительность и высматривают шпионов.
Вася двадцать четыре дня в месяц находится в забое и только по выходным спускается с гор в посёлок. Но это всё же лучше, чем не видеться годами. Я шью на дому. Оказывается, я здесь единственная портниха. Работы хоть отбавляй.
На улице очень жарко. Людочка целыми днями носит воду из арыка, и мы поливаем веранду перед своей дверью. Ночью укрываемся мокрыми простынями. Мы приспособились пить чай по-туркменски – это спасает от жажды.
Люда очень разбаловалась. Она подружилась с нехорошей девочкой и вечно попадает в разные истории. Её послушать, так без путешествий и приключений жизнь остановится. И всё, что с ней происходит, в тетрадку записывает».
Раиса Константиновна, читая письмо снохи, вытирала слёзы умиления: «Вся в Васю! И он такой в детстве был».

Николай Воронов

1
Потомки Воронов, поселившись в станице Карабулакской, как все наши родичи, приобрели русскую фамилию Вороновы и трудились в местном колхозе. Дед погиб на войне, и главою рода стал старший сын Николай, который вернулся с войны. Он выбрал в жёны первую красавицу в станице Марусю Бабенко. Жилось, известное дело, после войны трудно. Колхоз, как барщина, не давал почти работать в своём хозяйстве, но Вороновы кропотливо, кирпичик по кирпичику строили свой уютный мирок и плодились. Через десяток лет у них было уже пятеро детей, которые помогали отцу-матери во всём. Вороновы построили новый дом, купили мотоцикл. Часто вечерами над станицей из окон вороновской хаты неслась удалая или грустная казачья песня. Соседи, улыбаясь, говорили:
       – Слышишь? Уже и младшие Воронята поют! А Маруська-то как выводит! Чистая артистка!
Когда повзрослевшие дети, Валентина и Анатолий, учились в старших классах, Маруся опять забеременела. Шёпотом, стыдясь детей, обсуждали супруги это событие. Аборты тогда находились под строгим запретом, но и рожать под сорок лет, когда жизнь только начала налаживаться, Марии не хотелось. Николай уговаривал её рожать: Богу, мол, так угодно. И хотя она с мужем не спорила, но уже приняла решение сходить к бабке.
Однажды вечером Николай, вернувшись с работы, не застал жены дома. Тёмное предчувствие овладело им.
      – Валя, где мать? – нетерпеливо спросил он.
      – До кумы пошла. Ещё утром, – пояснила дочь, – собрала ей чего-то в корзину и пошла. К вечеру, сказала, придёт.
Николай не находил себе места. Часов в девять, когда начало смеркаться, не выдержал ожидания и пошёл заводить мотоцикл. Не успел дойти до гаража, как увидел заскочившую в калитку бабку Меленчиху, знахарку и ворожею, – и понял всё.
      – Что? – спросил он одними глазами.
      – Отходит, послала за тобой. Детей велела не тревожить.
На мотоцикле, вдвоём с Меленчихой, за пять минут они добрались до её хаты.
Мария, бледная, обескровленная, лежала в бабкиной галерее и, казалось, не дышала. Николай на ватных ногах приблизился к кровати и упал на колени.  Дрожащими губами он прикоснулся к Марусиному лбу. Лоб был прохладный. Маруся открыла глаза.
        – Пришёл, – вздохнула она, – хочу попрощаться, сокол мой. Прости меня, грешную, глупую, и дети пусть простят. Хотела как лучше. – Она умолкла, было видно, как трудно ей даётся каждое слово. Потом с усилием приоткрыла рот и едва слышно прошептала:
– А ты женись, Коля.  Один детей не вытянешь. Только добрую, доб-ру-ю мачеху... – чуть  слышно прошелестели её последние слова в ушах Николая. Он упал на грудь жены и зарыдал.
  Меленчиха цепко ухватила его рукой за плечо и зашипела в ухо:
       – Дома будешь горевать. Мне неприятностев не надо. Я ей говорила, что поздно это делать. Она вот туточки валялась у меня в ногах, просила освободить от плода. Я отказывалась. Вези её домой и молчи, где взял. Милиции и врачам скажешь: не знаю, мол, как сотворила, кто надоумил...
Похоронили Марусю на другой день, и все женские заботы о семье пали на детские плечики Вали. Она готовила, стирала, ходила за коровой и бегала в школу. Но учиться стала намного хуже. То же происходи¬ло с Толиком и Ольгой. Николай часто задумывался над прощальными словами жены. Да только где ж найдёшь добрую на пятерых-то детей?
Но искать долго не пришлось. Лишь заикнулся Николай кумовьям о завещании жены, как целый список претенденток на свободное место мачехи был составлен. На обсуждение кандидатур пришла вся родня. Николай сам в разговоре не участвовал. Он только время от времени повторял слова Маруси:
      – Добрую, добрую просила.
Сошлись на том, что тридцатидвухлетняя Галина Ковтунова, бездетная и не бывшая замужем, подходит как нельзя лучше. И добрая она. Замуж в молодости не вышла потому, что надо было ухаживать за парализованной матерью.
Сговорились с невестой сразу и тихо расписались в сельсовете. Вместо свадьбы сделали скромный вечер. Совсем без гулянки Галина не соглашалась: у неё первый брак, и ей хотелось надеть фату. Детей же, чтобы не нервничали, отправили на два дня в гости к дальним родичам.
А потом началась история старая, как мир. Молодая жена оказалась зловредной и мстительной мачехой. С бессердечностью и лукавством она относилась к детям. При муже ласково разговаривала с ними, причём называла какими-то кошачьими кличками: Тосик, Вусик, Оляся. Когда же отца не было дома, она детей не замечала, забывала их покормить, не то, что справиться об успехах в школе. Дети старались быть незаметными. Если же попадались ей на глаза, Галина недовольно ворчала на них, и клички тогда были уже другие. Обслуживала она только себя и отца. По-прежнему Валя стирала на сестёр и братьев, повязывала девочкам бантики, штопала чулочки.
Когда же у мачехи родился ребёнок, жизнь в доме вовсе стала невыносимой. Рождение собственной дочери вызвало у Галины желание избавиться от пасынков и падчериц. Не прекращая лицедейства, она плела свою хитрую сеть, оговаривая детей перед отцом. Он строго прикрикивал на них, считая их поведение детской шалостью, баловством.
Поглощенный заботами о молодой жене и малышке-дочери, Николай не замечал неладов в семье. А его старшие дети часто собирались в потайном месте и горестно тужили о своей несчастной доле. Но они не предполагали, что жизнь станет ещё хуже, намного хуже.

2

Кум Федька резко притормозил мотоцикл перед самыми воротами в мастерские, где работал Николай, и свистнул два раза. Это был их сигнал ещё со школьных лет. Николай, вытерев ветошью руки, с дружеской готовностью поспешил навстречу куму:
     – Что-нибудь случилось?
     – Не-а. Слушай, Колька, у меня идея. Поехали к осетинам на пруды за раками. Сегодня дежурит Таймураз. За бутылку мы пару мешков раков наберём и погрузим в люльку. Завтра ведь Троица, посидим семьями, как бывало, а? – начал уговаривать друга Фёдор. Николай немного подумал и согласился:
      – Хорошо, только ненадолго. Сегодня же вернёмся домой, а то жена будет волноваться.
– Успокойся, ещё засветло закончим. Дни-то вон какие длинные.
Николай отпросился у механика, и они отправились за тридцать километров на осетинские пруды. Хотя были свои, колхозные, пруды ближе, но Федька дружил с Таймуразом, и не однажды они весело проводили с ним время. Таймураз встретил друзей приветливо, набил им полные мешки раков из колхозных раколовок, осталось время и погулять. Распили на троих бутылочку водки-казёнки, посмеялись над анекдотами Таймураза и, весело попрощавшись, довольные кумовья поехали домой.
Солнце уже садилось, и Федька предложил поехать напрямик, через промзону, где располагались цистерны с нефтепродуктами и насосная станция. Зона была охраняемая, но проехать можно. Николай торопился домой и согласился. Они помчались по просёлку так, что ветер свистел в ушах, мелькали поля. Промзону проскочили, не сбавляя скорости. На выезде из неё где-то метров за десять Федька заметил перед собой трос, протянутый поперёк дороги. Тормозить было поздно, и он, через плечо кинув куму предупреждение об опасности, пригнул голову. Мотоцикл слегка подбросило, но уже был виден поворот на станицу, и Фёдор задорно вырулил напрямую. Километра три ехали молча. Потом сквозь свист ветра Фёдор прокричал:
      – А как твоя-то обрадуется ракам!
Колька не ответил. Фёдор оглянулся назад и увидел, что головы у кума нет. Её срезало ровно, как бритвой, и тёмно-вишнёвая кровь кружевами обвивает пульсирующую шею. От страха и неожиданности Фёдор резко остановил мотоцикл, белые руки Николая разжались, и он снопом свалился в люльку на мешки.
Фёдор опустился в дорожную пыль и вперил безумный взгляд в кума, не имея ни сил, ни желания вставать и что-то делать.
      Рядом затормозил «Запорожец» агронома. Из него вышли люди и окаменели. Через некоторое время агроном, придя в себя, тормошил Федьку, засыпая вопросами, из которых тот понял только один:
      – Что случилось?
      – Через промзону ехали, – выдавил из себя ошалевший Федька.
Агроному оказалось этого ответа достаточно. Он оставил своих пассажиров с Федькой, а сам повернул машину туда, откуда приехали кумовья. Подъехав к тросу, преграждавшему путь к нефтебазе, он остановил «Запорожец», вышел из него и стал внимательно осматривать окрестность. На обочине дороги, в маковом цвету, он увидел голову несчастного механизатора.
Горе было бесконечно. Выла молодая жена. Убивались дети. Рыдали съехавшиеся родственники и соседи, души которых вместе со скорбью наполняла боль за судьбу детей. Никто не обманывался в подлинных чувствах к ним мачехи, хотя подробностей во взаимоотношениях между ними никто не знал.
Похоронив Николая, все разъехались. А для детей наступил настоящий ад. Мачеха забыла даже их имена, не то, что кормить и одевать. Они только и слышали: «Чтоб вы сдохли!», «Убирайтесь из моего дома!», «Наплодила Маруська гадёнышей»...
Страшным сном пролетели полгода. Валя бросила школу. Володя два раза убегал к тётке в станицу Наурскую, пока та не взяла его насовсем. Толик замкнулся в себе и перестал отличать реальность от своих фантазий. Младшая Таня 1 сентября не пошла в первый класс. Комиссия РОНО серьёзно занялась детьми и определила Олю и Таню в детский дом. Володю усыновила родная тётка. Всех детей она взять не смогла: своя семья не маленькая. Старшие дети, получив паспорта, приехали в Грозный «до бабушки Наташи», двоюродной бабки. Валя поступила в ПТУ и переехала в общежитие. Позже она вышла замуж за вдовца, у которого осталось после смерти жены пятеро детей (ирония судьбы!), и уехала с ними в Среднюю Азию. Анатолий пошёл учиться в техникум и тоже стал жить в общежитии. Затем отслужил армию на Севере, остался там работать, женился, но его не оставляла мечта встретиться с сёстрами и братом. Встреча произошла спустя долгие годы.


Первая любовь
               
                Я гляжу ей вслед,
Ничего в ней нет.
                А я всё гляжу –
                Глаз не отвожу.
      
Из популярной песни 60-х      

Толик Воронов и Эдик Саркисов скучали. Уже вторую неделю они с другими ребятами из техникума работали в совхозе на уборке кукурузы. Пальцы были у них в порезах и ссадинах, ныли плечи, но главное, что мучило парней, – это скука по вечерам.
      – Уж лучше бы мы учились, – тоскливо вздыхал Толик.
Другие студенты выходили из положения: играли в карты, где-то добывали спиртное. Некоторые ходили в село на танцы; возвращались они поздно и днём, в рабочее время, спали в междурядьях или в стожках сена.
Однажды друзьям было особенно скучно. Эдик ещё раз перевернулся на жёсткой койке, потом неожиданно вскочил с неё и решительно заявил:
     – Всё! Надоело! Пошли к девчонкам, – и мечтательно добавил: – Я тут познакомился с одной, когда нам продукты привозили. А у неё, наверное, подружка есть.               
Толик согласился. Парни быстро переоделись и отправились в село. Солнце подбиралось к горизонту, но воздух был напоён сентябрьским теплом, приятно пахло жнивьём и дымом костров. Паутинки, словно живые, кружились в медленном танце, и, зацепившись за высохшие травы, отдыхали в ожидании тура осеннего вальса.
Толя был душевно тоньше и чувствительнее своего друга. Он то и дело обращал внимание Эдика на крепенький опёнок под ногами, суетливого ежа, спешащего закончить сезонные заготовки, журавлиный клин в небе...
Пришли парни в село, когда уже смеркалось. Около клуба толпилась местная молодёжь, в основном девушки. Кое-где мелькали лица техникумовских ребят. Эдик поискал глазами свою знакомую и остановил взгляд на крепко сбитой девчонке с круглыми васильковыми глазами, опушёнными тёмными ресницами. Дёрнув друга за рукав, Эдик поспешил к ней и, поздоровавшись, представил Толика.
Танцы ещё не начинались, и молодые люди решили прогуляться по центральной улице села. Аня, так звали девушку, шла между ними. Эдику показалось, что Аня больше внимания уделяет его товарищу, и он начал, вроде бы в шутку, задевать его самолюбие. То скажет, что Толик дуб в физике, то – что у него нет своих учебников, то намекнёт на универсальный костюм друга. Но Толик не отбивался от нападок Эдика, а во все глаза смотрел на Аню, вслушивался в музыку её речи. Между ним и девушкой как будто даже завязался мысленный диалог. Толик говорит ей:
«Не слушай его».
И она отвечает:
«А я и не слушаю».
Эдик заметно злился. Извинившись перед Аней, он отозвал Толика в сторону и язвительно прошипел:
       – Между прочим, мог бы понять, что ты здесь – третий лишний.
       Толик без слов развернулся и пошёл прочь. Его душила обида, и он вовсе не считал себя лишним. Будь это так, он бы почувствовал.               
Минуты через три Эдик догнал друга. Они долго шли молча, наконец, Эдик не выдержал и примирительно сказал: 
       – Ну, их, девчонок. Нам с тобой и так хорошо, правда?
Толик промолчал, а Эдик виновато продолжал:
       – А что ты не спросишь, почему я ушёл? Думаешь, из солидарности? Нет. Она мне сказала: «Лучше б ушёл ты».   
Толик резко остановился:
      – Она тебе так сказала?
     – Ну да. Толь, брось обижаться. Сколько их ещё, девчонок, будет!? К тому же она толстая и глаза, как у совы.
     – Не смей так говорить об Ане, – рассердился Толик.
     – Не буду, не буду, не буду. Кажется, ты влип, втрескался, – Эдик сочувственно засвистел и вприпрыжку побежал по залитой лунным светом дорожке. Он знал, что Толик злится, но почему-то радовался этому.
Больше ребята в село не ходили. Кукурузу вскоре убрали, пошли дожди, и они вернулись в город. Начались занятия. Но чтобы Толик ни делал: писал ли конспекты, решал задачи, работал у станка – перед его глазами стояла Аня и спрашивала с укоризной:   
      – Ты не забыл меня?
Конечно, не забыл, он только о ней и думал. Даже Эдику с ним стало скучно, и он перебрался в соседнюю комнату, где парни жили веселее. Наконец, сердечная мука превозмогла скромность, и Толик написал Ане письмо. Аня ему ответила, и между ними завязалась переписка. Однако Толику отчаянно хотелось заглянуть в васильковые глаза девушки.
И вот однажды в субботу, когда в техникуме не было занятий, он надел белую выходную рубашку и пошёл на пригородный железнодорожный вокзал. Электричка тащилась, как черепаха, останавливаясь на всех разъездах и полустанках. Толик спрыгнул на перрон, не дожидаясь остановки. Сердце выскакивало из груди, когда он постучал в калитку Аниного дома. Распахнулось окно. Из него выглянуло большеглазое, веснушчатое лицо мальчишки.
      – Ты? – удивлённо спросил мальчик, – а сестра к тебе поехала.
Толик, не раздумывая, побежал на станцию – кассирша закрывала помещение.               
      – А что, уже не будет поездов на город? – выдохнул он, глядя на кассиршу и со страхом предвидя её ответ.
     – Почему не будет? Поезда будут, только они здесь не останавливаются, – сочувственно посмотрела на парня она, – боюсь, что сегодня тебе не уехать.
«Аня меня там ждёт, одна, в чужом городе, за двадцать километров. Всего двадцать километров – и я увижу её!». И мгновенно пришло решение. Он выскочил на железнодорожное полотно и побежал.
Бежать по шпалам было неудобно, они то и дело сбивали его с ритма. Уже вечерело и становилось прохладно. Если бы Толик не двигался, он давно бы окоченел, потому что на нём была одна рубашечка. А в это время года осенние тёплые дни быстро сменяются холодными ночами.
Толик бежал, спотыкаясь и падая, навстречу резкому студёному ветру, минуя станции и переезды. На одном из них закутанная в пуховой платок женщина с жёлтым флажком изумлённо застыла при виде парня и потом, опомнившись, крикнула ему вслед:
       – Встречный на пере-е-езде!
Стемнело. Выглянула равнодушная краюха луны. А он всё бежал. Загорелись впереди частые огоньки, запахло бензином и чем-то ещё специфически городским. Толик бежал, боясь остановиться, в изнеможении упасть на землю и не подняться, бежал по инерции уже по улицам города и только перед самым общежитием перешёл на спортивную ходьбу.               
Он сразу заметил Аню. Она сидела, продрогшая и маленькая, на скамейке у подъезда. Увидев Толю, легко поднялась навстречу ему и рас¬пахнула ресницы.
      – Наконец-то я дождалась тебя! – счастливо улыбнулась она.

Царский орёл

 Север – сказочная страна. Короткое таёжное лето, нежный аромат трав и цветов, насыщенная зелень лесов, воздух, звуки – всё олицетворяет торжество живой природы. Даже здесь, вблизи промышленного города, нарушающего хрупкость северной красы, много животных и птиц. И они чувствуют себя хозяевами этого мира, не пугаются людей, шума машин.
      Так думал Анатолий Воронов во время частых поездок на буровые. Он возил на «Ниве» главного механика Управления буровых работ Петра Ильича Балкового.
Анатолий привык проезжать мимо бесконечных шеренг воронов, глуха¬рей, тетеревов, пропускал волчью стаю, перебегавшую трассу, или величественный поток оленей. Иногда на дорогу выходили таёжные медведи или рыси, и тогда он осторожно объезжал их.
Почти все мужчины в городе были охотниками. Но большинство из них не утруждало себя хождением по лесам и болотам. Выезжали на трассу с карабинами, входили в азарт и стреляли дичь, что покрупнее. Анатолию такая охота не нравилась. Уж очень это смахивало на убийство.
 Шофёр – подневольный человек. Куда скажут, туда и едет. Однажды Пётр Ильич по дороге на работу раздражённо воскликнул:
      – Всё, вымотался как никогда! Надо разрядиться. В воскресенье поедем на охоту.
      – А может быть, на рыбалку? – неуверенно предложил Анатолий.
      – Нет, там комары сожрут. На охоту! Постреляем, отдохнём, –мечтательно закончил начальник.
Ранним воскресным утром они выехали за город. На заднем сиденье лежали карабин и корзина с провизией. У Петра Ильича было хорошее настроение. Погода под стать настроению, тихая и тёплая, создавала между спутниками доверительную атмосферу. Они беседовали о политике, о работе, о чём в голову придёт.
Отъехав от города километров на тридцать, Анатолий почувствовал дискомфорт, как будто чего-то не хватает. Пётр Ильич тоже забеспокоился. Его взгляд упал на заднее сиденье, на котором в ожидании своего часа лежал карабин, и тут главного механика осенила догадка:
     – Слушай, Толик, а где птицы?
     Анатолий посмотрел по сторонам: до самого горизонта не было видно даже дежурных воронов.
      – Кто его знает, может, погода неподходящая или испугались чего, – пожал он плечами.
     – Да, уж их испугаешь, – буркнул Пётр Ильич. Настроение его явно упало.
Проехали ещё несколько километров. Вдруг главный механик заметил впереди на дороге тёмное пятно.
       – Нефтепровод прорвало. Езжай скорее! – встревожился он.
Подъехали ближе.
       – Нет, это не нефть, – облегчённо вздохнули оба. Пятно шевелилось. Вороны! Огромное скопление чёрных воронов. Они образовали почти правильный круг, в центре которого гигантский орёл терзал добычу: рыжую собаку. Начальник выхватил из чехла карабин и открыл окно  автомобиля. От волнения у него взмокли ладони: оружие выскальзывало из рук.
       – Это же царский орёл! – возбуждённо воскликнул он, – занесён в Красную книгу, у него разворот каждого крыла по полтора метра. Я думал, что их уже не осталось. У меня друг в Москве в министерстве работает, он мне за чучело этого орла ничего не пожалеет.
Анатолий схватил левой рукой ствол карабина и прижал к колену начальника.
      – Погоди, давай посмотрим, – зашептал он. – Я такого чуда никогда не видел! Птицы молчат. Будто круг кто очертил. Заметь, и ни один из воронов не выходит за эту черту. Почтение оказывают: царь птиц!
      – Нет, ждут, когда он нажрётся, чтобы потом самим поживиться. Только всё равно на всех не хватит. Ты посмотри, сколько их там?! Тьма!
       – Какие удивительные глаза у него! Гордые! А посадка головы? Клюв загнутый. Прямо рвёт мясо! Сильная птица! Красавец! – в восторге шептал Анатолий.
Пётр Ильич навёл карабин:
       – Давай ещё ближе. Боюсь испортить материал для чучела, – почему-то он тоже перешёл на шёпот.
       – Унизить такую птицу? Царя! Убить царя перед подданными? Ильич, ты не сделаешь этого. Понимаешь, он выше, выше всех, всего!..
        Как ни далёк был главный механик от понимания прекрасного, он всё же чувствовал необычность ситуации. Его больше всего поразило то, что воронов было великое множество, а орёл – один. И они не нападали на него, почтительно ожидая, когда царственная птица закончит трапезу.
Тем временем орёл насытился, почистил клюв, величественным взором обвёл своих подданных. Даже Анатолий почувствовал какую-то робость от этого взгляда. Затем, взмахнув могучими крыльями, он взмыл в небо и распластался в воздухе. Тень его была огромна. Как будто туча застлала небо.
        В тот же миг вороны с оглушительным шумом крыльев набросились на остатки пиршества и друг на друга. Анатолий, не глядя на всё это, развернул машину.
        – Не смог, – сокрушённо покачал головою Пётр Ильич. – А всё ты: царь птиц, почтенье оказывают, не унизь...
В этот день они не охотились.
Вернувшись домой, Пётр Ильич пошёл с женой в гости, а его водитель долго лежал на койке в общежитии, отвернувшись к стене. Он не спал, а заново переживал необычную встречу с орлом-легендой.
В понедельник утром в гараже водители встретили Анатолия смехом:
       – Ну, что, Толич, оказал почтение царю птиц?
       Он ничего не ответил, а когда ехали с начальником, упрекнул того:
       – Не надо было рассказывать об орле-то.
       – Да, знаешь, разозлился я на тебя, такой трофей упустил, – примирительно сказал Пётр Ильич.
Больше об этом случае они не вспоминали...

Спустя годы Анатолий с сыном, который увлекался биологией, попали в столичный музей живой природы. Они долго ходили, рассматривая экспонаты в отделе орнитологии, пока к ним не обратился служитель музея,  учёного вида старичок:
     – Вы что-то определённое ищете или просто смотрите?
     – Простите, нет ли у вас чучела царского орла? Сыну хочу показать.
     – Что вы, батенька! Его уже и в природе нет. Давно исчез. Опоздали...


РАССКАЗЫ О ДЕТСТВЕ

Вещий сон
Чем старше становишься, тем ярче всплывают в памяти картины детства. Наверное, это свойство человеческой природы: спираль жизни завершает виток, и отправная точка сближается с конечной. Недаром в народе говорят: «Что старый – что малый». А может быть, опыт прожитых лет высвечивает эти воспоминания и дает материал к обобщению – формирует мудрость.

Я отчетливо помню: мне четыре года, после тяжелой болезни я нахожусь в туберкулезном санатории одна, без мамы и папы. Я вижу море, тихое и ласковое, такое, как нарисовано в любимой книжке: голубая с белыми барашками вода и белый парус вдалеке. Я никогда не была на море, но смело вступаю в теплую прозрачную воду. Она обняла меня со всех сторон. Стало легко и спокойно. И вдруг раздался резкий неприятный крик:
– Встань! Опять постель мокрая, дрянь ты этакая!

Я сонно поднимаюсь на постели и опускаю ноги на стылый каменный пол. Нехотя встаю. Сердечко дрожит от страха, длинная ночная рубашка сразу холодеет. А «селёдка» – так большие дети называют старшую медсестру, тощую и злобную, – продолжает кричать:
– Мерзавка! Вот заставлю всю ночь простоять на ногах, будешь знать, как сс-ся! А тебе сколько раз должна говорить, чтоб высаживала детей на горшки, свинья старая!
Ага, это Селёдка уже переключилась на няньку с толстым розовым лицом и поросячьими глазками. Её жирный подбородок жалко трясется в такт словам медсестры.
– Только знаешь, что жрать и дрыхнуть, – продолжает та, – дети киснут на клеенках, а ей хоть бы что. Заменить постель!

Пока нянька вытирает клеенку и меняет бельё, я стою на холодном полу в мокрой рубашке и коченею. Несмотря на то, что на улице мороз, все форточки в палате открыты. Это называется лечебное закаливание. Наконец, меня переодевают в сухое и разрешают лечь. Медсестра уходит, ворча себе под нос:
– Вот я с вами разберусь, сволочи!

Мне непонятно, кто сволочи, дети или няньки? Кутаюсь в одеяло, стараясь согреться. Зубы громко стучат, комок подступает к горлу: «Я маленькая девочка, мне одиноко и холодно. Меня не любят. Злая медсестра, вредная нянька, противные дети». От жалости к себе я разражаюсь слезами и незаметно для себя засыпаю.

Утром всех детей повели на завтрак, а меня наказали. Селёдка явилась в палату первой и объявила:
– Дети! Лизунова Люда сегодня наказана. – И ко мне: – Одевайся и стой у кровати, сыкуха! Руки по швам!

Я стою между двумя рядами железных с продавленными сетками коек на тонкой нитяной дорожке, в конце которой возвышаются два огромных мраморных истукана на столбах вместо ног. Это дедушка Ленин и дедушка Сталин. Дедушка Ленин – остробородый старик с хитренькими белыми глазками, а дедушка Сталин – сердитый, с толстыми бровями и длинными усами. В санатории некоторые дети их боятся, особенно ночью, многие даже не встают на горшок, но я не боюсь, потому что они неживые. Между дедушками одиноко торчит узкая напольная ваза с бумажными цветами, у которых почти не осталось лепестков: самые смелые мальчики подбегают к вазе и срывают лепестки.

Мне Селёдка велела держать руки по швам. Я понимаю это буквально и пальцами нащупываю швы на казенном байковом платьице.

Вдруг дедушки покачали головами, расплылись, и я почувствовала, как ноги сами подгибаются подо мной и я падаю на каменный пол.
Когда я открыла глаза, то поняла, что лежу в постели и надо мной склонился доктор Айболит, молодой и добрый. Он долго меня слушал трубкой и прижимал холодную руку ко лбу. Потом испугался какого-то рецидива и объявил мне постельный режим. Нянька принесла манной каши и кружку горячего молока. Я есть не стала, а зарыдала, причитая в полный голос:
– И что же все про меня забыли! И мама не едет, и папа не едет, и бабушка не едет, и никто не едет. Бросили меня тут, домой хочу-у! – ревела я.
Айболит погладил меня по голове и весело сказал:
– А вот мы скоро поправимся и поедем домой. Ведь ты хочешь домой?
– Угу, – всхлипнула я.
– Замечательно! Значит надо хорошо есть. Ешь кашу!

Его хитрость удалась: я быстро расправилась с кашей и уснула.
Наверное, я долго спала, потому что, когда открыла глаза, в палате было темно. В окно за мной подсматривало круглое лицо луны; я отвела голову в сторону, но оно настойчиво переместилось вслед за мной. Дети все спали и не видели, как вдруг дедушка Ленин сдвинулся со своего места и устремился между рядами в мою сторону. Я замерла от страха, а он гулко передвигался все ближе: топ… топ.

Потом он неожиданно развернулся лицом к дедушке Сталину и позвал его странным словом «коба», а потом сердито поторопил его:
– Идем же со мной! Идем!
Дедушка Сталин покачался на своей тумбе, будто раздумывая, и тоже двинулся к выходу. Когда дедушка Ленин поравнялся со мной, он остановился и глухим голосом, словно издалека, прошептал:
– Пойдем с нами, Людочка! Тебе будет хорошо.

Я, трясясь от страха, накрылась одеялом и дождалась, пока дедушки протопают мимо меня.
Несколько дней я не вставала с постели. На родительский день приехала мама. Увидев меня больную, она что-то резкое сказала врачам, потом сняла с себя платок, свитер и даже лыжные штаны, обмотала меня с ног до головы и, схватив как маленькую ляльку обеими руками, понесла на улицу.

Ей что-то кричали вслед насчет расписки, но мама бежала, прижимая меня к груди, прямо к автобусной остановке.
Через несколько часов мы были дома, а вечером я купалась в любви и нежности. Бабушки наперебой меня обнимали, целовали и охали.
– Якась худэсэнька та блэднэсэнька, – вздыхала бабушка Наташа.
– Совсем дитё залечили, – вторила ей бабушка Рая.

А папа говорил:
– А ну, дайте мне мою дочку – и, обнимая, щекотал меня усами.
– Як же ты там була? – жалостно спросила бабушка Наташа.
Мне не хотелось портить им настроение рассказом о Селёдке, няньках, вечной каше, зато с замиранием сердца я им поведала о том, как меня звали с собой дедушки Ленин и Сталин. У всех вытянулись лица – я думала, от удивления, но нет. Мама схватила меня на руки и начала целовать, приговаривая:
– Долго жить, дочка, будешь, долго жить.
Бабушка Наташа перекрестилась и сказала:
– Скоро Господь приберет его. Дошли до Бога наши молитвы.
Мама, испуганно озираясь, зашептала:
– Замолчите, мама.
– Да, мамаша, лучше уж не говорите про это, – поддержал её папа, – от греха подальше.
– Может, Людочка насочиняла всё? Она такая выдумщица, – засомневалась бабушка Рая.
– Нет, такого выдумать ребенок не мог, – подытожил папа.
   Они ещё долго вполголоса препирались, но я тогда ничего не поняла.
На другой день всегда веселая и шумная тарелка радио, висевшая в зале над столом, заговорила вдруг таким грубым и печальным голосом, что я заплакала. Прибежала из кухни мама и тоже заплакала. Потом она долго всхлипывала и повторяла:
– Как мы будем жить без него? Как жить?
Бабушка её успокаивала:
– Даст Бог, лучше, чем при нем.
– Бабушка! Бабушка! – волновалась я. – Что случилось?
– Умер Сталин!
Долго мне было страшно, потом несколько лет мучили сомнения и я не верила сусальным рассказам Зои Воскресенской о Ленине. В моей памяти он остался хитрым и злым. Я искренне радовалась, когда сносили памятники Сталину, так как они напоминали мне о детских переживаниях.
Позже акценты сместились, и важным стал не «вещий сон», а реакция моих родных на него и сами они, такие разные и одинаково любимые.
Бабушка Наташа, так и не признавшая советскую власть: она до конца жизни осталась не то что монархисткой, а рьяной казачкой со светлой верой в Бога, царя и Отечество.
Бабушка Рая, ушедшая в веру; она находила в Евангелии объяснение всем событиям реальной жизни. Ленин и Сталин для неё были посланцами Сатаны.
Мама, воспитанная советской властью и без памяти любившая товарища Сталина.
Отец, переживший раскулачивание, голод 33-го года, две войны. В 1943 году он вступил в партию, и я знаю, как трудно ему было сохранять цельность своей мятущейся натуры.
Теперь, когда они все ушли из жизни, я понимаю их больше, чем когда бы то ни было, и благодарю судьбу за то, что принадлежу к своему казачьему роду.

Ээка

 Конец августа пятьдесят пятого. Днём ещё жарко, но с наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей рабочего квартала на улицу. На лавках, как куры на насесте, размещаются старухи и молодежь. Вокруг них вьётся чумазая детвора.
Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от за¬ведённого порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она надела чистый «хвартук», заново перевязала головной платок, внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:
– Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.
Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займём обычное место на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они обязательно принесут «от зайчика» что-нибудь вкусное: краюшку хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.
Вдруг раздался несмелый стук в калитку, и бабушка поспешила открыть её. Я задрожала от страха и ухватилась за подол широкой бабушкиной юбки. Под забором стоял тот самый старик, которым нас, детей, пугали: широкий, костлявый, с тёмным бородатым лицом и мешком за плечами.
Я спряталась за спину бабушки и ещё крепче вцепилась в её юбку. Однако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению подлинность старика: «Мешок маленький. Как в него помещаются дети?»
Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо ответила на его «здравствуйте» и шире распахнула калитку:
– Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?
Старик смущённо закивал головой, и было непонятно: да или нет. Но бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его плеча мешок, усадила на бревно под вишней, а сама побежала в летнюю кухню.
«Вот, – подумала я, – опять за ужином родители будут ворчать. «Самим есть нечего, – скажет мама, – а вы всех нищих кормите». А папа спросит: «Нам-то что-нибудь осталось? Не всё съели ваши зэки?» Может, это тоже зэк», – успокаивала я себя.
С некоторых пор они появились в городе: старые, беззубые, многие на костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в калит¬ки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали и зло кричали с порога:
– Проваливай отсюда. Бог подаст.
У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушёные бураки, каша-мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой тётке с китайским  зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной. Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя постное масло, жарила их на почти сухой сковородке. Но вкуснятина! Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:
– А у нас аядики!
Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка по-станичному называла компот из сухих яблок. Хоть он был без сахара, но очень приятный на вкус.
Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и пальцами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку, чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую папиросу.
Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлёт меня гулять, чтоб «дитё не слушало», о чём рассказывают зэки. Предвидя это, я умостилась на чурбачке за открытой дверью кухни и притаилась.
Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать  ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами, присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.
Она жалела всех и объясняла своё поведение тем, что сама много горя приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на неё, но не очень сильно.
Старик курил папиросу и жутко кашлял.
– Грудь болит? – участливо спросила его бабушка Рая.
– Да. Туберкулёз, – задыхаясь, сквозь кашель просипел зэк.
– И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулёз.
– Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза,                поинтересовался дед.
– Говорят, что вылечили, – неуверенно ответила она, – только худая – страсть. Да ты видел её.
– Болезнь не красит, – кивнул головой зэк, – может, я тоже подлечусь, а?
– Конечно, – подтвердила бабушка, – сейчас многие болезни научились лечить. А с рукой у тебя что? – жалостливо спросила она.
– В шахте прибил палец, – охотно откликнулся зэк, – началась гангрена. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики, – уныло ухмыльнувшись, добавил он.
– И сколько же ты оттрубил, касатик?
– Десятку. По пятьдесят восьмой.
– Это ж как понять?
– ПШ. – Увидев недоуменный взгляд бабушки, он пояснил: – Подозрение в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был. Десять дней. На одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не ге¬роем себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на десять лет. За каждый день плена – по году, – он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу, собираясь уходить.
– Постой-постой...  – бабушка даже привстала с табуретки, – а сколько же тебе лет? – Она изумлённо посмотрела на старика, словно догадалась о чём-то невероятном, и неуверенно спросила: – Ты что, в войну был призывного возраста?
– Ну да, с восемнадцатого я, – подтвердил бабушкину догадку зэк.
– Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солдатик, тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с восемьдесят шестого.
– У меня мать с девятисотого.
– Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже, опершись спиной о дерево, вытянул худые, в разбитых ботинках ноги и  обречённо произнёс:
– Кто ж знает?
– А куда идёшь, сынок?
– Домой, в Ассиновскую.
–  В Ассиновскую? – оживилась бабушка. – И чей же ты будешь?
– Афонин Пётр.
– Ой! – опять вскочила на ноги бабушка, – Фросин сын! Петя! Живой, слава тебе, Господи!
Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.
Я вышла из своего укрытия и стала рядом с ними. Бабушка меня даже не заметила.
– Вы чего, хозяйка? – удивился зэк, – и откуда вы знаете, как зовут мою мать?
– Фрося-то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. – И, словно не слыша Петра, бабушка заголосила: – Выплакала она глазоньки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила ручушки без свово помощничка. Осталась одна-одинёшенька на свете белом... – Закончив тираду, бабушка объяснила: – Не в Ассиновской Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой померли и на отца похоронка пришла, переехала она в отеческий дом. Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша. Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тётя Рая Лизунова?
Пётр неопределённо пожал плечами, а бабушка уверенно продолжала:
– А ты,значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице! Счастье-то какое! – умилилась она.
Гость благодарным взглядом окинул бабушку, встал и низко поклонился ей.
– Спасибо вам, тётенька, за хлеб-соль, а ещё большее спасибо за хорошую  весть. А ты, – он нежно здоровой рукой пригладил мои стриженые вихры, – расти, малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я. Домой!
Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его усиленно отговаривать идти в ночь:
– Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василёк с работы придёт. Отдохнёшь, поговорите.
Но Пётр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он не старик.
– Нет, тётя, пойду я. Мать ждет.
Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.
Бабушка перекрестила его вслед и, вытерев фартуком мокрые от слёз глаза, прошептала:
– В добрый путь, сынок! Храни тебя Господь!
 
На хуторе Давыденко

1
Тёплый лучик утреннего солнца назойливо щекотал мне лицо. Со двора доносилось ворчливое «га-га-га» гусей и нетерпеливое блеянье овец. Можно, конечно, отвернуться к стенке и поспать ещё. Каникулы! Но нет! Сегодня меня ожидает столько интересного, нового, что нежиться в постели нельзя.
Я впервые на хуторе у дедушки Лёни Курдюкова, двоюродного брата моего деда. Он взял худую и болезненную внучку после окончания первого класса на поправку. Бабушка Лена, когда меня увидела, даже заплакала:
       – Шо ж они с дитями роблють у том городе?
Дедушка успокаивал её:
       – Не плачь, откормим дивчину, отпоим козьим молоком, набегается по улице, и будэ як нова.   
 Дедушка Лёня все послевоенные годы спасал нашу семью от голода. Он пришёл с войны в сорок четвёртом после ранения, и люди сразу же выбрали его председателем колхоза. И трудился фронтовик, несмотря на ноющие раны, с утра и до позднего вечера. Жили Курдюковы небогато, но всегда находился у них гостинец для городских родичей. То ли передаст с кем-нибудь, то ли сам, приезжая в Грозный, принесёт мешочек муки, бутыль подсолнечного масла, а то и творог или сметану.
 Я с трудом спустилась с высоких перин железной, с никелированными шишечками кровати и загордилась, представляя себя в роли «принцессы на горошине». Это было несложно – с непривычки от лежания на мягких перинах затекла спина. Босыми пятками я пробежала по гладкому некрашеному полу и выскочила на крыльцо. Ярко, солнечно, празднично! А сколько разной живности бегает по двору – глаза разбегаются! Когда я думаю о счастливом детстве, то почему-то в памяти рисуется то первое утро на хуторе.
     – Людочка, умывайся! Молоко пить пора! Коза Зинка недовольна. «Я, –  говорит, – старалась, молочко давала, а девочка не хочет его даже попробовать».
    – Ой, бабушка, оно противное. Травой пахнет.
    – Зато для тебя это самое лучшее лекарство. Да пирожки, пирожки свеженькие ешь!
       Я, с полным  ртом, набитым пирогами, интересуюсь:
       – А настоящих колхозников вы мне покажете?
       – А то как же, – смеётся она, – сегодня и покажу.
Бабушка шепчет что-то на ухо старшей дочери Тасе, и та убегает. Младшая, Нюся, собирается на поле с одноклассниками. Дедушка ушёл чуть свет на работу. Остались мы с бабушкой вдвоём. Она надевает чистый фартук, повязывает на голову белый платок и мне тоже протягивает белую с кружевами косыночку:
      – Надевай, Люда, чтобы головку тебе солнышко не напекло. Мы сей¬час пойдём на ток, место для нового урожая готовить.
Бабушка взяла меня за руку и повела по улице хутора. Улица широкая-широкая. Я никогда таких не видела. Людей нет, зато гуляют свиньи, козы, овцы, гуси, индейки, куры, телята – как в зоопарке. И дома такие разные: саманные, деревянные, каменные... Бабушка объяснила мне, что люди приезжали сюда из других мест и строили дома так, как было принято у них на родине, отсюда и такое разнообразие построек.
На току нас встретили рогатые тётки с хвостами. Увидев меня, они громко засмеялись и закричали:
       – Мы колхозники! Му-у-у! Забодаем, забодаем!
      Я вцепилась в бабушкину руку и от страха зажмурила глаза:
       – Боюсь.
       – Не бойся, детка. Ты же хотела посмотреть на настоящих колхозников? Это они и есть.
Я осторожно приоткрыла глаза. Вокруг меня толпились обыкновенные женщины, которые добродушно и весело смеялись, правда, некоторые – до слёз. На их головах были накручены рога из талуши (одежды кукурузных початков), а сзади к юбкам привязаны  кочаны кукурузы в виде хвостов.
      – Девочка, – обратилась ко мне толстенькая краснощёкая тётечка, –  ты таких хотела увидеть колхозников? Рогатых? Хвостатых?
       – Нет, – промямлила я.
       – А каких?
От её напора я растерялась и заплакала. А потом все меня успокаивали, тормошили, угощали семечками, пока не развеселили. И на протяжении многих десятилетий жила семейная шутка о том, как Людочке настоящих колхозников показывали.

2
У дедушки Лёни был удивительный дом. Он стоял на каменных кубиках, между которыми было свободное пространство. Туда уходили куры, возможно, в поисках прохлады. Но я накануне прочитала сказку Погорельского «Чёрная курица», поэтому догадалась, что там находится вход в подземное царство. И, разумеется, полезла под дом. Я лежала на животе, вжавшись в землю, обильно удобренную куриным помётом и присыпанную пухом, а сердце учащённо билось в предчувствии волшебства. И так пристально вглядывалась я в эту землю, что она заколебалась, а затем передо мной выросли когтистые чешуйчатые лапы. Я подняла голову и увидела над собой толстую рябую курицу. У неё горели  глаза, а из клюва торчала палочка, волшебная. Я выхватила её из безобразного костяного клюва и прижала к груди. Пусть эта отвратительная курица клюёт меня, но волшебную палочку я ей не отдам!
«Какое загадать желание?» Не успела придумать, как очутилась в дивном саду, где цвели одновременно все деревья, кружили необыкновенной красоты бабочки, пели птицы. Мне навстречу шёл мальчик моего возраста, одетый, как принц из сказки «Золушка». Он молча взял меня за руку и повёл в сверкающий неподалёку дворец. На ступенях дворца я споткнулась, наступив на подол своего длинного платья. Появление бального наряда было чудом, но я не удивилась. Волшебная палочка действует!
В огромном зале с высокими резными зеркалами на креслицах сидели куклы с фарфоровыми личиками. Вокруг них разместились клоуны, мишки, зайчики. Совсем как в магазине «Детский мир», куда я однажды заходила с мамой. Прекрасный принц подвёл меня к трону. Я удобно устроилась на нём и стала ждать, что будет дальше. А дальше Принц надел мне на голову золотую корону, а на ноги – хрустальные туфельки. Затем стали подходить ко мне куклы, кланяться и говорить: «К Вашим услугам, Ваше Высочество». Я разглядывала их и кивала головой в знак одобрения. Тут заиграла музыка, и все куклы, клоуны, мишки стали кружиться и приседать в такт ей.
Бал! Сказочный бал! Принц подал мне руку, я важно сошла с трона и тоже закружилась с ним. Но тут хрустальная туфелька соскочила с ноги, и я захромала.
       – Люда! Что ты там делаешь? – вдруг послышался плаксивый голос Нюси. Она дёргала меня за ногу, пытаясь вызволить из подпола.  Волшебство прервалось. Я, пятясь, выбралась из своей сказки, сонная, чумазая. В моей руке была крепко зажата сухая веточка.

3
Подружки я себе не нашла. Дома соседей были расположены так далеко, что я не осмеливалась ходить туда – мимо коров, козлов, гусей, собак. Поэтому, чтобы не скучать, я старалась делать всё, что делали Тася и Нюся, подражала им. Хотя Тася уже взрослая девушка и у неё есть жених Павлик, с которым осенью они должны были сыграть свадьбу, мы с ней подружились. Тася часто ходила на поливной огород мимо дома, где жил Павлик. Однажды под вечер она собралась на огород за огурцами. Я вызвалась ей помочь. Тася согласилась, но не очень охотно. По дороге мы зашли к Павлику в сад. Там его младший брат Петро обрывал грушу – «лесную красавицу». Пока Павлик и Тася шептались под яблоней, Петя нарвал мне сочной лесной красавицы, которой я набила карманы и даже натолкала в сарафан под поясок. Наконец, Тася наговорилась и позвала меня.
В конце Павликиного сада протекала речка, не очень широкая, но быстрая. Через неё был перекинут мосток, без перил. По нему можно было напрямик выйти к нашему огороду. Мосток шатался. От страха я закрыла глаза, и Тася за руку меня перевела на другой берег.
Огород был огромный. Глаза разбегались от множества овощей, но нам были нужны только огурцы. Несколько минут – и вёдра полные! Тася повесила их на коромысло, и мы отправились в обратный путь. Тася быстро перешла на другой берег и, посмотрев на меня, ласково ободрила:
      – Ну что же ты, Людочка? Иди, не бойся! – и пошла дальше.
Я несмело ступила на доски моста. Мелкими шагами, трясясь от страха, стала продвигаться вперёд. Если зажмурить глаза, как раньше, то можно сорваться вниз – ведь перил-то нет! С широко раскрытыми глазами я медленно переходила через реку. Но любопытство одолевало меня: очень хотелось посмотреть на воду. Я глянула вниз. Река, вихрясь и играя, так быстро неслась по коридору из деревьев и кустарников, что у меня закружилась голова. И я, как раз на середине мостка, сорвалась и упала в воду.
Вокруг плавали рыбёшки, которые с удивлением заглядывали мне в глаза. Вообще-то вода была мутноватая, дно колкое, и подводное царство оказалось не таким интересным, как описывают в сказках. Это я успела рассмотреть, пока хватало дыхания. Но как только открыла рот и стала захлёбываться, поняла, что превращаюсь в царевну-лягушку.
Очнулась я от того, что Павлик мял мне живот и хлопал по щекам. Изо рта вырвались струи воды, и я села. Надо мной склонились плачущая Тася и бледный Петя.
       – Жива ваша Людочка! – с улыбкой воскликнул Павлик. – Головка у дитя закружилась, вот и упала в воду.
       – Смешные вы, я нарочно упала, чтобы посмотреть на подводное царство. Не такое уж оно волшебное, – пролепетала я, стараясь сохранять достоинство.
       – А слёзки отчего у нас? – Тася полезла в карман за платком.
       – Груши потеряла, – окончательно разрыдалась я.
       – Да я тебе целый мешок нарву! – воскликнул Петро. – Ты только не реви!

4
На дворе август. Все хуторяне заняты сбором урожая и заготовками на зиму. Даже дети помогают копать картошку, ходят в лес «по орехи». Я осталась не у дел, потому что «гостья» и должна отдыхать. Так говорит бабушка Лена. Но мне скучно. Я цепляюсь ко всем: хожу с Тасей на поливной огород за помидорами, с Нюсей в сад за яблоками, с дедушкой на рыбалку. Но другие дети получают за свой труд деньги. Они собирают лесные орехи и ягоды и сдают на заготовительный пункт. Мне тоже хотелось заработать хоть сколько-нибудь денег. Я выказала своё желание бабушке, и она, посоветовавшись с дедушкой, разрешила мне пойти в лес на «добычу».
В лесу покраснел кизил. Он ещё очень кислый, но дети его всё равно срывают, а потом раскладывают тонким слоем на верандах, чтобы «доходил». На следующее утро, взяв плетёную корзиночку, я присоединилась к хуторским девочкам.
В лесу было душно. Тысячи комаров и мошек роились, клубились и тучами носились за нами. Ещё до начала работы всё тело чесалось и зудело.
И вообще, этот лес был не настоящий. На картинках лес всегда с толстыми тенистыми деревьями, пеньками и опушками, а тут сплошные заросли колючих кустарников и жалкие деревца, растущие пучками, как кусты, да ещё со смешными названиями: фундук, мушмула, боярышник. Фундук давно поспел и был собран местными ребятами, мушмула и боярка ждали заморозков, для сбора остался пригодным только недозрелый кизил.
        Обливаясь потом, царапая руки и ноги, не закрытые одеждой, я с горем пополам набрала ягод в свою корзиночку. Но она была настолько мала, что, когда я высыпала кизил на вымытый пол веранды, получилось несколько горсточек. Мои родственники, зная, какие трудности  меня ожидали в лесу, надеялись, что первая вылазка туда «отобьёт у дитя охоту» к лесным походам. Бабушка мазала мои царапины и ссади¬ны зелёнкой и приговаривала:
      – Вот видишь, что получилось. Трудное это дело даже для наших ребят, а тебе с непривычки и вовсе не под силу. Попробовала, и будет.
        Но я упорная, и на другой день снова пошла на сбор кизила.  Так ходила в лес целую неделю, пока весь пол в отведённом мне закутке не был покрыт ровным слоем ягод. Дед как-то вечером глянул на мои труды и одобрительно произнёс:
        – Думаю, что хватит. Пожалуй, больше ведра будет. Ну, теперь жди. С неделю ещё ему дозревать.
         Целую неделю я сгорала от нетерпения. Когда же мы пойдём сдавать кизил? Каждый день внимательно разглядывала его: покраснел ли, дозрел? По ягодке перебирала, переворачивала с боку на бок, чтобы не сгнил. Наконец, все решили, что кизил готов. Я аккуратно переложила его в ведро. Получилось полное, даже с краями.
         Приёмщица взвесила сначала полное ведро, потом переложила кизил в коробку и взвесила пустое ведро. Деньги она протянула Нюсе, с которой я пришла, но та сказала:
       – Отдайте деньги девочке. Она сама собирала ягоды.
       Приёмщица засмеялась:
       – Это та малышка, которая приехала к нам поглядеть на настоящих колхозников? Смотри-ка, и сама колхозницей стала. Хвалю, – и она протянула мне три бумажки по рублю. Таких денег у меня никогда ещё не было!
       – Как тратить будешь? – спросила меня Нюся, когда мы вышли на улицу.
       – Не знаю, – смутилась я, – может быть, конфет купить?
       – Конфеты съешь, и ничего не останется, – рассудительно сказала Нюся. – Лучше вещь какую-нибудь купи. Пойдём в автолавку! – и увлекла меня за собой в центр хутора, где останавливалась приезжающая по расписанию автолавка. Там женщины шумною гурьбой атаковали длинный деревянный стол, на котором продавщица надрезала ножницами и рвала на куски весёленький, в розовый цветочек, ситчик.
У меня загорелись глаза. Нюся сразу заметила это и предложила:
       – Давай материю купим и попросим Тасю сшить тебе платье.
       – Давай, – обрадовалась я.
       Дома одобрили покупку. Дедушка сказал:
      – Хорошее дело. Теперь очередь за Тасей.
      Тася покроила и сметала платьице и позвала меня на примерку. Платье было очень длинное, ниже колен. Юная портниха с серьёзным видом заметила:
        – Ничего. На вырост,  – и показала мне кучу лоскутов: – Смотри, сколько кусков осталось! Может, мы сделаем оборку?
        Я согласилась. Приметали оборку. И ещё остались лоскутки. Тася выкроила из них на рукава воланы. На этом ткань закончилась. Когда я надела готовое платье и вышла перед всеми на середину большой комнаты, раздался весёлый хохот моих родственников. Бабушка, глядя на меня и захлёбываясь смехом, проговорила:
       – Вот и ты, Людочка, стала настоящей колхозницей!
      Обиженная их смехом, я заносчиво выкрикнула:
       – Неправда, я не колхозница, я – казачка!

5
       О хуторе остались у меня только эти воспоминания. На селе начались перемены. Колхоз вскоре укрупнили и разорили. Когда ликвидировали МТС, у хозяйства не хватило средств выкупить и содержать технику.  Борьба с приусадебными хозяйствами, ограничивающая продажу кормов для личного скота, налог на каждое деревце, виноградную лозу стали непосильной ношей для трудолюбивой семьи. К тому же, с объединением колхозов, дедушка остался не у дел. И Курдюковы решили коммунизм, наступление которого обещал Никита Сергеевич Хрущёв в 1980 году, встречать в городе. Поменять местожительство в этот раз оказалось проще: на руках у колхозников уже были паспорта, как и у всех граждан страны Советов.
Дедушка Лёня и бабушка Лена упокоились в грозненской земле, а их детям и внукам пришлось ещё раз менять место жительства. В связи с известными событиями в Чеченской республике, в начале девяностых годов они переехали в Кабарду, и опять на хутор, чтобы там обживаться заново.





 
Друзья моего детства

Я страшно волновалась всю дорогу в Среднюю Азию. Так мама называла то место, где работал папа. Ехали мы туда восемнадцать дней с пересадкой в Москве. Там остановились у тёти Маруси Сивоволовой, папиной двоюродной сестры.
Москва очень меня разочаровала: город как город, ничем не отличает¬ся от Грозного, даже хуже. Потемневшие деревянные дома, облезлые крылечки, грязные улицы. Но тётя Маруся сказала, что в центре – Москва другая. Когда мама пошла на вокзал компостировать билеты, тётя повезла нас с братом на Красную площадь. Но площадь оказалась вовсе не красная, а коричневая, со скользкими камешками, и дома на ней старые. Но, может быть, я плохо её разглядела, потому что пошёл дождь, и мы заторопились домой.
Ехать в поезде было скучно. Каждый час я спрашивала маму, скоро ли мы приедем. Наконец, однажды ночью мама разбудила нас и сказала, чтобы мы выходили. На перроне нас ждали папа и дедушка Миша. Они очень обрадовались нашему приезду. Ещё семь часов дороги на газике – и вот наше новое место жительства! Огромная комната! Наверное, такая, как весь наш дом в Грозном, и даже больше. Теперь главное – найти друзей.

1
Отряд у нас образовался весёлый, озорной. Предводителем стала Лиля Бердыева за удивительную особенность: у неё на руках было сто шесть бородавок, которые она с гордостью всем демонстрировала. Лиля жила с мамой, бабушкой и прабабушкой; они её постоянно воспитывали, в основном физически. Училась она со мной в одном классе и на пятёрки. Что было нетрудно: в классе числилось семь учеников, и все отличники. Если даже не хочешь заниматься, тебя заставят, потому что учитель спрашивал уроки каждый день.
Кроме Лильки и меня, в отряд входил Миша Лизунов. У меня та же фамилия, что и у него, потому что Миша – мой дядя, папиного дяди сын. Он учился классом ниже. Наша троица постоянно производила переполох в маленьком рудном посёлке. Он находился на границе с Афганистаном. С раннего утра до вечера периодически раздавалось из кишлака на той стороне: «Аллах акбар!». Это мулла с минарета призывал правоверных на молитву. В нашем посёлке тоже жили мусульмане-туркмены, но они если и молились, то тихо, каждый в своей сакле. Мы вовсе не молились. Но пограничники включали в шесть часов утра на полную мощность радио с Гимном Советского Союза, и нам было приятно, что мы победили афганского муллу.
Начальником рудника был Мишин папа, а мой дедушка Михаил Савельевич. Мы редко видели его, как, впрочем, и моего папу, который спускался с гор только на четыре дня в месяц. Наши мамы были заняты младшими детьми: моим братом Сашенькой и Мишиным – Коленькой. Мы были предоставлены самим себе.
Сказочная природа Туркмении! Арыки с красной водой, на красном песке – красные тюльпаны. Всё красное от железной руды, которая залегает совсем близко от поверхности земли. У подножья гор – поляна с огромными шампиньонами, размером с фуражку пограничника. Причудливой формы скалы старых гор, глубокие ущелья с пенистыми дарьями. Любая речка здесь называлась дарья, а не только Сыр- и Аму-, как мы учили в школе.
Геологоразведчики и проходчики говорили об охоте на джейранов, архаров; кто-то видел горного барса, кто-то столкнулся с гюрзой. Почему так всем везёт, а я, кроме соседского верблюда Ишки, тюльпанов и шампиньонов, ничего интересного не видела.
Лилька, которая живёт в этом посёлке с самого рождения, рассказала как-то об удивительном ущелье Харачой, в котором даже сейчас, в разгар лета, лежит снег. Она предложила пойти туда в поход.
Всё-таки самое интересное в мире – путешествия и приключения. И кто же откажется от такого заманчивого мероприятия, как поход! Тем более в школьные каникулы. Мы согласились и повторили вслед за предводительницей её девиз:

Кто со мной, тот герой,
Кто без меня, тот свинья!
   
Итак, примерно через неделю рано утром наш отряд вышел из посёлка. Каждый основательно подготовился к походу. Мишина и моя спины горбились настоящими рюкзаками (их у Мишиного папы в гараже лежало, наверное, с десяток), у Лильки была в руках авоська. Кроме продуктов, скопленных за неделю, мы несли бельевую верёвку, нож, спички, фонарик, компас и карту СССР. Масштаб карты не позволял пользовать¬ся ею на практике, но с ней было спокойнее. Миша говорил, что у всех путешественников должна быть карта.
Полная готовность, однако, не исключала беспокойства, которое мучи¬ло каждого из участников опасного предприятия: мы не сказали родным, куда пошли. А иначе они бы нас не отпустили!
Колючее горное солнце уже выпустило свои острые лучи. Но духота ночи сменилась недолгой утренней прохладой. Шагать было весело. Грейдерной дорогой мы дошли до начала ущелья. Из него вытекала мелкая прозрачная речка, не успевшая ещё окраситься железной рудой. По её берегу отряд тронулся на восхождение. Вначале идти было легко: склон пологий, камни мелкие, настроение бодрое. Мы то и дело вскрики¬вали от восторга при виде камня необыкновенной формы, деревьев с изогнутыми стволами; они склоняли свои ветви над пропастью, то есть над нашими головами. Потому что мы шли по дну пропасти, стены которой с каждым шагом росли и сужались, а камни постепенно превращались в валуны. Дикая природа таинственно манила нас вперёд и вперёд. Но усталость уже одолевала.
        – Давайте поедим и отдохнём, – разумно предложил Миша.
Идея понравилась, и мы сели в тени большого валуна, точнее скалы, и достали из своих запасов самое вкусное. Это был пир! Когда он закончился, мы отвалились от «стола», как сытые пиявки, и, кажется, придремали.
Проснулись от слепящих лучей солнца, стоящего прямо над головой. Надо шевелиться. Еда в рюкзаках казалась тяжёлой и ненужной. Мы разгрузились тут же под скалой и двинулись дальше и выше.
Идти становилось всё труднее и труднее. Несколько раз для подъёма на следующую каменную гряду понадобилась верёвка. Вдруг мы увидели под ногами снег. Холодно не было, но снег не таял! Он лежал сугробами на выступах стен ущелья, которые сближались и становились сплошной снежной стеной. И тут из-за скалы выбежало неведомое мне животное.
      – Дикобраз! – пискнула Лилька. – Прячьтесь! Он стрелять будет, игла¬ми!
Укрывшись за валуном, мы наблюдали, как дикобраз напыжился и вы-бросил несколько стрел. Потом он фыркнул, просеменил мимо нашего валуна и скрылся за скалой. Я подбежала к месту, где он стоял, и начала собирать иголки. Их было очень много. Видно, это место облюбовал не он один. Иголки были большие, сантиметров по пятнадцать-двадцать; заострённые с двух концов, отливающие перламутром, очень красивые. И полезные. Их можно употребить как указки или перья для письма.
Казалось, что до вершины горы осталось совсем немного, поэтому мы не останавливались, а ползли и ползли вверх. Неожиданно прямо перед собою почти на вертикальном склоне я увидела молоденькую цветущую алычу. Она выглядывала из снега, и её нежные тонкие веточки были усыпаны, как снежинками, белыми цветками. Под лучами солнца снег и цветы отливали золотом, а беззащитное деревце казалось стойким и мужественным. Я замерла при виде такой красоты.
       – Эй-гей, – сказала вдруг запыхавшаяся Бердыева, – мы сегодня до¬мой не попадём, если сейчас же не начнём спускаться.
       – А как же архары, джейраны, барсы? – спросила я, теряя надежду, что когда-нибудь всё это увижу.
       – Представляю, как ваши мамы бегают по улице, разыскивая своих Ли-зунчиков, – хитро глянув из-под чёлки на нас с Мишей, сказала Лилька.
       – Значит, ты предлагаешь вернуться, не дойдя до вершины каких-ни¬будь две-три сотни метров? – возмущённо воскликнул Миша.
      – А мы останемся в ущелье, холодном, каменном, без еды, которую мы бросили, и голодные барсы нас съедят, – не отвечая на вопрос, замо¬гильным голосом продолжала Лилька.
Я почувствовала холод, нет, даже мороз и, застучав зубами, трусливо заканючила:
      – Пойдёмте домой, ну пойдёмте!.. Я боюсь здесь ночевать. Домой хочу!..
Лилька продолжала нас запугивать страшными рассказами об ужален-ных, укушенных, разорванных, съеденных зверями детях.
Миша вёл себя так, будто командиром был он, а не Бердыева, и упор¬но лез вверх. Но мы ныли и ныли. Наконец, Миша нехотя согласился вернуться, хотя обещал с девчонками больше не иметь дела.
Назад идти было гораздо легче. Во-первых, вниз, во-вторых, дорога  уже знакома. Вот здесь мы видели дикобраза, здесь обедали. Вдруг очень захотелось есть.
       – А может, еда там и лежит, где мы её оставили?! – воскликнула Лиль¬ка и бросилась к скале.
      – Ага, жди. Мало, что ли, здесь зверей? Шакалы давно уже растащили наши продукты, – пробурчал Миша. Но я побежала следом за подругой. Однако Миша оказался прав. По берегу Дарьюшки раскиданы обёрточная бумага, салфетки, и никаких признаков еды, даже огрызков яблок не осталось.
       – Солнце садится. Вы чувствуете, как похолодало? – сурово заметила Лилька. Все вдруг почувствовали озноб. Небо ещё было синее, но на ущелье уже лёг полумрак. Дальше мы почти бежали.
Когда мы вышли из ущелья на дорогу, уже зажглись звёзды. Сориентировались быстро, для этого не понадобился Мишин компас: вдали мерцали огни посёлка. По дороге навстречу нам с воем неслась милицейская машина, а за ней – газик Мишиного папы, а моего дедушки.
Как ему удалось отшлёпать одновременно Мишу и меня, не знаю, только досталось нам здорово. Да ещё на неделю засадили на «дисциплинарный карантин», что означало: сидеть дома  и скучать без общения с друзьями. И это на каникулах!

2
По одну сторону посёлка поднимались высокие горы, у подножья которых размещался рудный комбинат, местные его называли фабрикой, а в другую сторону на сотни километров простиралась полупустыня. Пустыней её назвать было нельзя. Степь из красного песка, в марте – цветущая, покрытая тюльпанами, розоватыми травами, островками кустарников, она к середине лета превращалась в мёртвую пустыню с участками сушняка. И вот в эту пустыню мы собирались пойти. Лилька сказала, что знает, где находятся старые соляные копи – пещеры, хранящие жуткие тайны. Она выведала у своих бабушек и то, что копи в гражданскую войну служили убежищем басмачей. По-нашему, белогвардейцев. И там, в пещерах, шли страшные бои.
Мы с Мишей очень обрадовались возможности прикоснуться к тайнам и начали готовиться к новому походу. Мишин папа всю жизнь провёл в экспедициях и знал толк в снаряжении. А мой папа – забойщик. Я в сарае обнаружила совсем новую шахтёрскую лампу, приготовила электрический фонарик и свечи – для подстраховки. Миша притащил компас, отбойный молоток, нож и верёвки, Лилька сушила целую неделю на крыше своей сакли сухари из хлеба, который мы незаметно от домашних ей носили. Она пробовала сушить туркменские лепёшки, но они получались такими твёрдыми, что зубы сломаешь. На школьном дворе в металлоломе  нашли старый алюминиевый чайник, каждый притащил из дому по пачке чаю и спичек. Я взяла мамины золотые часики. Всё равно без дела лежат на трюмо, а нам будут показывать время. Бердыева прихватила ещё и шерстяное одеяло. Миша ругался:
        – Путешественница! Ещё б подушку захватила.
        Но предводительница его успокоила:
        – В пещерах сыро и холодно, ты мне ещё за одеяло спасибо скажешь.
Родителей, конечно, никто спрашивать не собирался. Ясное дело – не отпустят. Но сверлила мысль: а вдруг мы заблудимся? И никто не будет знать, где нас искать. Лилька сказала:
      – Давайте намекнём слегка кому-нибудь из младших, например, Людкиному брату Саше.
Намекнули. Но пятилетний брат ничего не понял, кроме того, что все уходят и его бросают, и заревел на всю округу. Малыша еле успокоили.
И вот августовским летним утром мы, гружённые как верблюды, отправились в пустыню. Сначала шли по накатанной гравийке, потом, у поворота к заставе, свернули направо и продолжили свой путь прямо на восток, по солнцу. Поскольку везде под ногами залегала железная руда, компас оказался бесполезным, и мы вздохнули с облегчением, когда на горизонте показалась круглая солекаменная глыба размером с двухэтажное здание. Вся дорога до копей заняла около семи часов. Из них минут двадцать потратили на обед.
Приблизившись к глыбе, мы увидели, что она напоминает человеческую голову, высеченную из радужного камня. Я вспомнила бабушкин рассказ о дочерях Лота, ослушавшихся его и превратившихся в соляные столбы, и струхнула.
Глыба действительно походила на голову умудрённого годами старика, в высокой чалме, с вислыми бровями и усами, а его борода острым клинышком вонзалась в поверхность земли. Издалека глыба казалась гладкой и ровной, но когда мы подошли ближе, то увидели, что она изъедена временем и непогодой. Теперь и не подумаешь, что это голова. Просто обдутый ветрами камень.
Там, где у головы предполагался рот, был вход в копи. Нам не терпелось узнать тайну пещер, но усталость и голод вынудили сделать привал.
Мы собрали ветки сухого кустарника и разожгли костёр. Вода в чайнике закипела на удивление быстро. И, прихлёбывая маленькими глотками сладкий горячий чай, мы делились предположениями о том, что нас ждёт в пещерах.
Наконец, набравшись сил и помучившись напоследок ещё раз совестью, что не предупредили родителей о походе, мы выкрикнули вслед за Лилькой наш девиз:

Кто со мной, тот герой,
Кто без меня, тот свинья! –

и полезли, наступая на древние насечки, вверх «по подбородку». Преодолев низкий проход, вошли под своды пещеры. Она была огромная, высокая, с красными натёками и капами. Папа потом объяснил, что они называются сталактитами и сталагмитами. В пещере было светло. Лучи солнца проникали откуда-то сверху. Я думаю, через глазницы и входное отверстие.
Из этой большой пещеры шли три входа в пещеры поменьше. Как в сказке: «Налево пойдёшь – коня потеряешь». Мы пошли прямо. Чтобы не заблудиться, из верёвок смотали здоровенную бобину и привязали её конец к железному крюку, который Миша вбил у входа в среднюю пещеру. И осторожно, глядя под ноги, двинулись вперёд.
Становилось всё темнее, пещера сужалась, наконец, перед нами вы¬росла глухая стена.
       – Дальше дороги нет, – заметила Лилька.
       – Сами видим, – дуэтом огрызнулись мы с Мишей.
       – Давайте вернёмся и пойдём в правую пещеру, – предложила Бердыева.
       – Ну-ка, посветите сюда, – Миша, задрав голову, указал рукой на какую-то темнеющую вверху нору.
        Мы одновременно включили фонарики и увидели продолжение пещеры, но метра на два выше того уровня, на котором находились.
        – Ну что? Рискнём? – спросил Миша.
        Мог бы и не спрашивать.
        – А зачем мы сюда пришли, – ворчливо пробубнила я. Миша уже по насечкам взбирался на выступ.   
        – Ого! – вдруг раздался сверху его удивлённый голос.
        – Давай верёвку! – закричали дружно мы обе.
Миша по очереди вытянул нас на громадный выступ. Выпрямившись, мы включили свои фонарики и увидели оружие, старое ржавое оружие. Как определил Миша: пулемёт времён революции и гражданской войны, винтовки и горки того, что осталось от пулемётных  лент. Замечательная находка!
Мы представили пулемёт в нашем школьном музее и загордились.
        – Пойдём дальше? – полуспросил-полупредложил Миша.
        – Ага, – шмыгнула носом Лилька, следуя за ним.
         – Если сразу обнаружилось такое, то что же ещё нас ждёт? – добавила я и двинулась за ребятами в глубь новой пещеры.
Вскоре свод её стал уже и мы, как и в прошлый раз, упёрлись в отвесную стену. Снова Миша искал зарубки, углублял их молотком, и таким образом мы забрались на следующий ярус. Включили все фонарики и заорали дикими голосами: перед нами были скелеты!  Два человеческих скелета, рядом с одним лежала полуистлевшая командирская сумка.
       – Планшет, – прошептал Миша, – надо его взять.
        Но мы боялись пошевелиться. Казалось, что сейчас скелеты поднимутся, протянут свои костлявые пальцы. УЖАС!
         – Пойдёмте назад, – предложила Лиля.
         – Пойдёмте, – согласились мы с Мишей.
Он протянул дрожащую руку к планшету и, схватив его, устремился вниз. По скользким соляным ступеням, не разбирая, есть ли на них на¬сечки или нет, мы на пятой точке скользили к выходу. В большой пещере была тьма. Мы обошли её по кругу в поисках выхода. И наконец увидели два окошка со звёздами.
         – У-р-а-а! – закричали мы, дружно подпрыгивая и обнимаясь.
И хотя была ночь, оставаться в пещере не хотелось. Туда, к костру, к чайнику!
Голод оказался сильнее страха. Под звёздным шатром развели огонь, вылили весь запас воды в чайник и сели ужинать. В свете костра я увидела на ноге своей медведку. Хотела взять её пальцами, чтобы скинуть, а Лиля как закричит:
        – Не трогай! Слышишь, не трогай, а то ужалит! Это фаланга. Ядовитая, как скорпион.
        – Да? – недоверчиво прошептала я. – А мне кажется, что это обыкновенная медведка.
        – Она похожа на медведку, только посмотри: у фаланги сзади жало – две острые шпажки. У медведки такого нет. Резким движением... – гипнотизировала меня Лилька. – Сбрось её с руки. Сбрось!
        Я послушно махнула рукой – фаланга отлетела в сторону. Лилька вытащила из кармана маленькую проволочную рогатку с тоненькой резин¬кой (я-то думала, зачем она её носит повсюду?) и, прицелившись, чем-то остреньким выпулила в фалангу. Та дёрнулась и замерла.
Лилька победно выпрямилась и пообещала:
      – Я вам такие же стрелялки сделаю, –  и ворчливо добавила, разливая по кружкам ароматный чай: – Осторожными надо быть в пустыне. Хорошо, что не скорпион, а то бы и стрелялка не помогла.
Ели и чаёвничали мы недолго. Так устали, что вскоре, укрывшись Лилькиным одеялом, улеглись в ряд у затухающего костерка. И мне снились орды медведок, выходящих с картофельного поля со шпагами на плечах.
Разбудила нас автомобильная сирена. Я открыла глаза и увидела массу народу: милиционеров, военных, врачей, а главное, моего отца. Его глаза пылали. А я боюсь папы, когда он сердится. Мне кажется, что в гневе он мог бы меня убить. Он подошёл ко мне, я сжалась и прикрыла, как от удара, лицо, а он, схватив меня на руки, прижал к себе и заплакал. Или это показалось мне?
       – Доченька, разве можно так пугать нас? Почему ты не сказала никому, куда ты идёшь? Эх ты, горе-исследователь.
       Я поняла, что беда миновала, и меня не будут бить, сейчас, по крайней мере, и хвастливо сказала:
     – Мы пулемёт нашли, командирскую сумку и два скелета.
     – И не испугались? – поинтересовался папа.
      – Не знаю, как Миша и Лиля, а я – нисколечко.
      – Храбрая ты моя девочка, – улыбнулся папа и, прикидываясь строгим, внушительно сказал: – А наказать тебя я всё-таки накажу.
Меньше всех досталось Лильке. Её отлупили, и на следующий день она уже крутилась под окнами нашей квартиры. Мне долго читали нотацию и запретили гулять  целую неделю.
Мише влетело больше всех. Его высекли и заставили нянчить Колю. А наши находки отвезли в исторический музей районного центра. Записки красного командира, которые находились в планшете, отослали в Ашхабад, в республиканский архив.

3
Первые дни осенних каникул. На улице холодно, и мама заставляет надевать пальто. Тёплое. Другого-то нет. Моё красное пальто, когда-то красивое и модное, а теперь – с короткими рукавами, выше колен, едва сходится на груди. Бегать в нём неудобно. Застёгиваю на три оставшие¬ся пуговицы, затягиваю узел платка на подбородке. Готова.
За окном уже ходит Лилька Бердыева и время от времени выкрикива¬ет:
      – Люда! Выходи!
      – Да идёт же! – раздражённо восклицает мама и выталкивает меня за дверь.
      – Ну, наконец-то, – ворчит Бердыева и многозначительно смотрит на меня. Я её хорошо понимаю, и поэтому мы молча топаем к Мише. Он, не дождавшись нашего зова, выскакивает на улицу. Его мама тоже не лю¬бит, когда мы кричим под окнами. А тётю Асю лучше не раздражать. У Миши вообще очень строгие родители: ему всегда достаётся больше всех. Тепло одетые, неуклюжие, мы стоим у забора конторы и обдумыва¬ем новое приключение.
       – Пойдёмте в кишлак, лепёшек попросим, – предложил Миша.
        Мне нравятся туркменские лепёшки. Вку-усные. И я закивала головой в знак согласия.
       – Не-а,– отказалась Лилька, – местные ребята побьют. Вы забыли, как летом за виноградом ходили? Еле убежали тогда. Может, на фабрику сходим, посмотрим, как она работает. Интересно же.
Фабрика стояла на пологом склоне горы и издали казалась сказочным замком с башнями и висячими переходами. Между фабрикой и посёлком простиралось красное болото: отходы руды пополам с водой.
И мы отправились вдоль тонкого ручейка с оплывшими песчаными бережками к его истоку. Подъём был почти незаметный, утро солнечное, и мы, бодро переговариваясь и перешучиваясь, быстро двигались на¬встречу новому.
Мы даже спели песенку про весёлое звено: нас с Лилькой недавно приняли в пионеры, и Миша готовился к этому ответственному событию. Песенка как нельзя лучше подходила под настроение:

Звено шагает в ногу,
Никто не отстаёт.
И песню всю дорогу
Тот, кто хочет, тот поёт.
   
        По ручью мы приблизились к краю болота, из которого он вытекал. Напрямик до фабрики рукой подать. А если идти вокруг болота – часа три, наверное.
        – Пойдёмте по болоту. Через полчаса будем на месте, – сказала Бердыева.
        – Ты что, дурочка? Здесь столько ослов и верблюдов утонуло! – возмутилась я, рисуя в воображении трагический исход прогулки.
       – Сама ты дурочка. Осёл сколько весит? Сто или даже двести килограммов. А ты? – наскакивала на меня Лилька.
       – Тридцать.
       – Вот видишь. Никакой опасности, – сделала она вывод.
       Я посмотрела на Мишу:
        – А ты, Миш, как? Пойдёшь?
       Он отвёл от меня взгляд:
        – Опасно.
        – Трус! Трус! Трус! – закричала Лилька и ступила ногой в болото. Его поверхность тяжело колыхнулась, но выдержала Бердыеву. Она, кстати, совсем худышка. Едва ли весит больше двадцати пяти килограммов. Лилька сделала второй шаг и выкрикнула наш девиз:

Кто со мной тот герой.
Кто без меня, тот свинья!
   
       – Он не трус, – гордо сказала я, – он казак. Поэтому атаманом должен быть Миша. Ведь ты даже не казачка.
       – Какая разница, – хмыкнула Лилька, – казачка... У меня мама казашка, а папа... – Она помолчала немного и грустно закончила: – не знаю кто.
Нам стало жалко Лильку, и мы полезли за ней в болото.
Двигались очень осторожно. Красная трясина затягивалась за нашими шагами мгновенно, поэтому нельзя было медлить. Но и спешить   страшно – вдруг ступишь в разлом. Топь не была однородной. Она состояла из уплотнений, своеобразных трясинных островков, между которыми струились ручейки коричневой жижи. И если наступить в это расслоение рудного киселя, то возврата не будет. Конец!
Мы молча переходили от одного уплотнения к другому, постепенно приближаясь к берегу. Вот уже осталось метров пять до твёрдой земли, четыре, три... Вдруг Лилька взвыла и моментально выскочила на берег. Мы следом. Не успели вздохнуть облегчённо, как Бердыева запричитала:
       – Ой! Галоша! Моя гало-о-ша! Бабки меня убьют.
Я, под впечатлением нашего подвига, снова ступила на поверхность болота, чтобы достать Лилькину галошу. Действительно, бабки пороли Лильку каждый день за более мелкие прегрешения, а за галошу точно убьют.
Не дойдя полметра до галоши, я почувствовала, что ноги мои стали погружаться в холодную трясину. Я заорала диким голосом. Лилька продолжала причитать, не обращая на меня внимания. Я замолчала, со страхом наблюдая, как топь засасывает меня. Уже по колено... По бёдра... Я молча смотрю Мише в глаза, и понимаю, что он думает, как мне помочь. Но я не могу ждать и шепчу:
       – Прощай, белый свет! Прощайте, папа и мама! Сашенька! Прощай, моя дорогая бабушка Рая! Бабушка Наташа! Я не увижу вас больше никогда.
Меня затягивает в трясину всё сильнее, сквозь резиновые сапоги, сквозь тёплое пальто ощущаю смертельный холод, который подступает уже к груди.
Отмечаю как бы со стороны: Миша бьёт Лильку, которая в истерике приговаривает: «Где моя галоша?». Снимает с неё шарф и пояс, связывает их и прикрепляет к своему ремню. Затем сбрасывает своё пальто и сапоги и ложится животом на трясину.
Я замолкаю, боясь пошевелиться. Миша приближается очень медленно, почти незаметно. Как долго!.. Но вот его глаза оказываются вровень с моими. Он шепчет побелевшими губами:
       – Подними руки!
       Я поднимаю руки – и погружаюсь ещё на несколько сантиметров. Миша рискованно приподнимается, накидывает на меня петлю из ремня и затягивает под мышками. Затем, пятясь, ползёт к берегу.
Выбравшись на твёрдую землю, он пытается вытащить меня. Но сил у него не хватает. Выигранный сантиметр превращается в два проигранных.
       – Лилька, помогай мне! – зовёт он Бердыеву. Та не слышит. Сидит на корточках и, качая головой как болванчик, приговаривает: «Галоша, моя галоша!».
       – Дрянь ты, трусиха и предательница! – кричит нашей подруге Миша, в надежде что уж оскорблений та не стерпит.
Тогда Лилька хватает Мишу за пояс, и они, как в детской сказке, «тянут-потянут, вытянуть не могут». Слишком тяжела я в тёплом пальто, в высоких резиновых сапогах...
И вдруг я почувствовала, что трясина отпускает меня!
Я лежу на берегу, вся в красном иле. Миша тормошит меня:
       – Вставай! Иди! Надо идти, а то простынешь.
Бессовестная Бердыева снова пристаёт к нему с галошей. А он как посмотрит на неё! Как папа, когда сердится. Настоящим лизуновским взглядом. Страшно, аж мороз по коже. Лилька обречённо поплелась за нами.
Сколько часов мы шли – не знаю. Но вернулись в посёлок, прежде чем нас начали искать. Я первая ввалилась в комнату. Миша остался стоять в дверях, мокрый, измученный.
       – Она живая, – прошептал он моей окаменевшей маме и пошёл домой.
Что было дальше, помню смутно. Мама меня раздевала и, не переставая, шлёпала по разным местам, плача и причитая:
       – Когда всё это закончится? Когда ты будешь девочка как девочка, а не хулиганка, разбойница, драчунья, безобразница? 
      Она ещё много разных имён мне надавала. Я все не запомнила.
С горем пополам содрав с меня испорченное пальто, мама увидела красную глину на платье и чулках. Отхлестав меня ещё раз по щекам,  начала снимать сапоги. Но напрасно. Сапоги как будто прилипли к ногам. Тут пришёл папа и рассёк своим ножом голенища моих новеньких сапожек. Мама долго парила, квасила, отмывала меня в железном корыте, пока вода не порозовела. Затем, насухо вытерев полотенцем, родители уложили «милую дочурку» в постель, накрыв двумя одеялами, наказание оставив на потом. Кстати, его так и не осуществили.
А Миша заболел тяжёлой формой воспаления лёгких и целую четверть не ходил в школу. Мы все им очень гордились. Я даже написала в газету заметку о его героическом поступке. Но её так и не напечатали.
На Лильку я злилась недолго. Она тоже пострадала. За галошу её побили так, что наша подруга неделю на уроках присутствовала стоя.
Вскоре папа тяжело заболел: зашевелились в груди старые фронтовые осколки. Его перевели на инвалидность, и мы вернулись домой, в Грозный. В памяти моей до сих пор стоит грузовик с вещами, я, восседающая на коробках с зелёным чаем, а внизу около шофёрской кабинки – грустные фигурки моих первых настоящих друзей.





                УМЕРЕТЬ И ВОЗРОДИТЬСЯ

Вера
 
1

 Зима двухтысячного года выдалась суровая, морозная. В районную больницу каждый день поступали люди с обморожениями. В основном это были бомжи и пьянчужки — грязные, опустившиеся люди. Но из приемного покоя развозили по палатам уже обыкновенных мужчин, женщин, стариков Чистые и беспомощные, они лежали на койках и ждали своей участи. Врачи и средний медперсонал валились с ног от усталости. И тогда главврач обратился в мединститут с просьбой прислать студентов для ночных дежурств, в зачет досрочной практики. Ректор согласился, но сделал оговорку, что это — дело добровольное и за активность студентов он не ручается.

 Третьекурсница Эвелина Заборовская одна из первых записалась на практику. Ведь так она сможет проверить — правильно ли она выбрала свою будущую профессию. Однако против ночной работы возражала мама. Она была старенькая, страдала астмой и поэтому боялась оставаться ночью одна. Но Лина нашла выход из положения: она пригласила ночевать к маме соседку бабу Маню, которая теснилась в двухкомнатной квартире еще с шестью домочадцами; соседка с радостью согласилась.

 В первое же ночное дежурство в больницу поступило несколько больных. Лину заинтересовала миниатюрная женщина лет сорока пяти с обмороженными конечностями. Как-то не вязались речь и манеры больной с обстоятель¬ствами, при которых её обнаружили. Женщину нашли недалеко от Казанского вокзала в нищенс¬кой одежде, пропитанной запахом алкоголя.

 Лина ухаживала за пациенткой и проникалась все большей симпатией к ней. Они часто разговаривали друг с другом и вскоре, можно сказать, подружились. Но никогда Вера Павловна, так звали больную, не касалась в разговоре своего прошлого. Лина тактично поддерживала её и не спрашивала о личном. Вскоре руки больной стали заживать, однако ноги разнесло, они почернели, и прогноз был неутешительным: ампутация, причём врачи не были уверены, что сердце пациентки выдержит эту операцию. Веру Павловну перевели в бокс хирургического отделения. Гангрена издавала специфический запах, но Лина попросила врача о том, чтобы ей разрешили продолжить уход за больной. Однажды Вера Павловна попросила Лину принести ей конверт и письменные принадлежности. Девушка тогда ещё подумала: «Интересно, кому она собирается писать?» — но спросить постеснялась.
Тем временем больную готовили к операции и уже назначили день. Вера Павловна нервничала: то замыкалась в себе, угрюмо молчала, то вспоминала какой-то подвал, из которого ей надо выйти. Это было похоже на бред.

 В воскресенье Лина пришла на дежурство раньше. Её беспокоило настроение несчастной женщины. Вера Павловна её ждала.
 — Линочка, — умоляюще проговорила она, — у меня к тебе дело. Во вторник мне будут делать операцию, и я не знаю, выживу ли. Пообещай мне выполнить одну просьбу.
— Конечно, конечно. Но что за нехорошие мысли лезут вам в голову? Всё будет нормально. В больнице очень опытные хирурги. Они спасают даже безнадежных больных...
— Верю, Лина, — перебила девушку пациентка, — все же пообещай в случае моей смерти доставить это письмо по назначению. Она достала из-под подушки толстый конверт и продолжила. — Это письмо для моей дочери. Не знаю адреса её, но хочу, чтобы ты узнала. Ты узнаешь? Ты найдешь мою дочь? Найдешь? — настойчиво повторяла она.
— Найду, Вера Павловна, обязательно найду. Только вы не думайте о смерти. Всё будет хорошо.

— Надеюсь, — немного успокоившись, больная положила письмо опять под подушку, затем подняла на девушку усталые глаза и нерешительно спросила:
— Лина, ты, наверное, удивляешься, как я дошла до жизни такой? Эвелина успокаивающе погладила Веру Павловну по плечу:
— Не надо.
— Теперь надо. Я должна рассказать, — торопливо проговорила она, — ты, может быть, последняя, с кем я разговариваю вот так, по-дружески.

 Больная приподнялась на подушке и возбужденно зашептала:
— Всему виной любовь. Девочка, никогда не будь опрометчивой, слепой в своих поступках. Я любила и была слепа... Верила...
 Лина подвинула стул ближе к кровати, села — и Вера Павловна начала свой рассказ.
2
 Верочка проснулась очень рано. Сегодня у нее важный день. Она идет в школу. Вот он на стуле, портфельчик, новый, красивый, с блестящими замочками. На плечиках висит форменное платье с белым атласным воротничком и белым капроновым фартучком. Девочка подошла к платью и прикоснулась пальчиками к гладенькому воротничку. Заглянула на кухню. Там в ведре стоит огромный букет хризантем для учительницы. Теплые сентябрьские зайчики играют на стеклянных окошках буфета.
 Звонок. В дверях появляется дедушка Ваня с цветами, за ним бабушка Тоня, в её руках большая коробка, перевязанная розовой ленточкой. Нежные поцелуи, поздравления...
 Из ванной вышла мама.

Здравствуйте! — радостно воскликнула она. — Сегодня у нас у всех праздник! Ты уже встала, Верунчик? Умывайся. Будем завтракать. Еще звонок. Вошла бабушка Аня: — Где наша козочка? Бабушка ей вкусненький торт испекла!
Следом дедушка Лёня: — Ну, внучка, поздравляю. Сегодня у тебя первая ступенька во взрослую жизнь, — и он как-то очень серьезно поцеловал Верочку.
 В прихожую влетел папа. У него запачканные руки и бодрый веселый голос:
— Такси подано. Ба!.. Здравствуйте! Вся семья в сборе. Ничего себе свита у нашей
первоклассницы! Чай пили все вместе, с бабушкиным ореховым тортом. Много шутили. Желали Верочке отлично учиться и завести хороших друзей.
Да так оно и было.… Десять лет пролетели мгновением. Росла она мечтательной и доброй девочкой. Друзья её любили, родители боготворили, бабушки и дедушки души в ней не чаяли, соревнуясь друг с другом, кто больше сделает приятного своей единственной внучке. Семья у Верочки была состоятельная. Отец занимал высокий пост в министерстве здравоохранения, мать работала окулистом в спецполиклинике. Были и машина, и дача, и связи — всё, что в те годы ценилось и придавало вес в обществе.
 Вера поступила в нефтяной институт на престижный экономический факультет. Училась легко, с интересом, занималась в студенческом научном обществе. Мальчики бегали за ней группами и поодиночке, но девушка соглашалась только на дружбу. И вдруг на четвертом
курсе она влюбилась.
 В институте обучались студенты-иностранцы из Азии и Ближнего Востока. Рашид был араб, светлокожий стройный, с бархатными черными глазами и очень обходительный. По-русски он говорил с сильным акцентом, но понимал всё. А еще юноша читал стихи древних арабских поэтов и напевал странные заунывные песни пустынь. Когда же он произносил комплименты, Верочка представляла себя принцессой Будур из сказок «Тысяча и одна ночь». Она с детства откликалась на всё необычное, экзотическое. Молодые люди ходили в театр, на концерты, на студенческие вечеринки. Но больше всего любили отдыхать в летнем кафе напротив института. Покупали бутылочку сухого вина, несколько сортов мороженного и часами сидели, разговаривая обо всем и ни о чем, как это бывает только у влюбленных. Однако приближалась защита дипломной работы, а значит, и неизбежная разлука.

 У Рашида заканчивался контракт, и он должен был покинуть Союз. Вера могла бы поехать с ним, но только в качестве жены. А молодому человеку не позволял обычай жениться без разрешения отца. Верочка всё понимала. Но ей было грустно и обидно. А поделиться своим горем она не могла ни с кем и менее всего с родителями. Не раз она слышала, как они осуждали девушек, которые встречались с иностранцами. Молодые люди решили, что Рашид поедет домой и получит согласие отца на брак, а потом приедет к Верочке и попросит её руки у родителей. Прощание было тяжелым: со слезами, обещаниями, клятвами в верности. Затем пошли письма. Сначала часто, потом реже. Рашид писал о своей любви, о препятствиях, которые стоят на их пути и мешают им встретиться.

 Верочка после окончания института осталась работать ассистентом на кафедре экономики. С помощью папы, конечно. Как-то формировали группу ученых на пятидневный симпозиум по проблемам нефтесинтеза, и как раз на родину Рашида. Ехали ведущие специалисты института: профессора, доценты. Верочка топнула ногой:
 — Хо-чу!

 И отец не устоял. Девочка хочет посмотреть мир. Он использовал все свои связи и ассистентку включили в группу. Уезжая, девушка даже не подумала о том, что, может быть, никогда не увидит родителей. В мыслях был только он, Рашид. Несколько часов в самолете, телефонный звонок и встреча, счастье, любовь...
 Уходя из гостиницы, Рашид попросил у Веры паспорт, чтобы уладить кое-какие дела, связанные с их браком.
 — Жди меня, дорогая, — возвышенно пропел он, — завтра мы встретимся вновь, — и добавил с нажимом: — навсегда.
 Утром Вера собрала вещи, осторожно спустилась в вестибюль, так чтобы не заметили её коллеги, и села, как договорились, на диванчик напротив входной двери. Она ждала. Вскоре вошли два араба, на ломаном русском представились братьями Рашида и пригласили Веру в дом жениха. Подхватив чемодан, они почтительно проводили её к шикарному автомобилю и сели в него вместе с ней. По дороге Вера пыталась представить себе новую жизнь, и она казалась ей необыкновенной, полной любви и счастья. Машина остановилась у большого каменного дома со старинным орнаментом на фасаде и длинными узкими окнами с решетками. У входа их встретил полный суетливый мужчина лет пятидесяти. Вошли в особняк. Вера ждала, что вот-вот появится Рашид. Но арабы, которые её привезли, шепнули что-то толстому на ухо, затем один из них изысканно-насмешливо обратился к гостье:

— Мадмуазель, теперь Саид ваш хозяин, Рашид вас продал ему, — и он указал на толстяка.
В первые мгновения Вера не могла ничего понять. Позже до нее дошел смысл сказанного, — и она бросилась к выходу. Внезапно появился здоровенный негр и, схватив её руками, как коршун птичку, понес вверх по лестнице. Он втолкнул девушку в зарешеченную комнату и закрыл железную дверь снаружи на ключ. Горькое отчаяние охватило её. Как Рашид мог такое сделать? Ведь вчера он сказал, что они поженятся. Вчера Вера была счастлива! А сегодня она сидит в этой клетке и не может вернуться в гостиницу, вернуться домой.

— О боже! Теперь я невозвращенка! — ужаснулась девушка. Толпой нахлынули страшные мысли. Они прыгали, стучали, лезли в голову. Вера гнала их, пыталась блокировать. Это она умела делать с детства. Если происходило что-нибудь неприятное, гадкое, девочка начинала думать о чем-нибудь другом, хорошем. Или мечтать. Как-то в девятом классе, в походе, случилась грязная история. Старшеклассники пригласили трех девочек, в том числе и Верочку, к себе в палатку и начали приставать. Было очень противно. Ей удалось вырваться и убежать. А с её подругами приключилась большая неприятность. Тогда Вера под впечатлением случившегося написала такие строчки:
Я не хочу на землю,
Я не хочу со всеми.
Лучше я останусь —
С небом не расстанусь!

 Она принимала только светлые стороны жизни. Вот и сейчас старалась думать о другом. Это получалось. Но другое было столь же безысходным. От невозможности оттолкнуться от земли и подняться в небо, она тихо и жалобно заплакала, а потом уснула.
Разбудили её щелчок замка и вспыхнувший свет. В комнату вошла светловолосая длинноногая девушка и поставила перед Верой поднос с едой.
— На, ешь, — сказала она по-русски.

— Ты русская? — удивилась Вера.
— Да. Меня зовут Наташа. Как ты? — участливо спросила она.
— Плохо.
— Ты должна смириться. Отсюда не уйти. Меня вообще продал сюда мой собственный муж. Два года мы с ним жили в законном браке, приехали сюда в отпуск, а у него, оказывается, уже есть жена и даже дети. Привез меня к Саиду, якобы в гости, и оставил здесь, в публичном доме. — Мамочки! Публичный дом! А-а-а! — дико вскрикнула Вера и бросилась к двери. Дверь была замкнута. Пленница стала яростно стучать в нее руками и ногами, кричать:
— Выпустите меня! Выпустите! Я хочу домой!
— Бесполезно, — равнодушно заметила Наташа, — теперь ты никто. Паспорт, конечно, отобрали?

— Сама отдала, — Вера в изнеможении села на пол и зарыдала от бессилия.
 Шли дни, один ужаснее другого. Её обучали искусству соблазнять, принуждали делать дикие вещи... Она отказывалась. Её били. Пыталась бежать. Её ловили и опять били. Сначала хотелось умереть, затем пришло безразличие к окружающему и к самой себе. Через месяц стали выпускать новенькую к гостям. И опять её били, теперь за то, что она не так улыбается, не так поет, плохо танцует. И вдруг Вера почувствовала, что она беременна. Наташа подсчитала сроки: выходит, что это ребенок Рашида. О нем девушка избегала думать, слишком было больно. Теперь её целиком заняла мысль о материнстве.

 Гости жаловались Саиду на Веру. Им с ней было скучно. Саид стал предлагать девушку старым безобразным мужчинам, которым было достаточно того, что она молода и у неё нежная кожа. Однажды к ней в комнату ввели пожилого турка с короткими пальцами-сардельками, унизанными перстнями, и круглым, как шар, животом. Он начал хихикать и щипать девушку за бока и ягодицы. Она вымученно улыбалась. Но когда турок дотронулся своими сардельками до живота, где был её ребенок, Вера не выдержала и с омерзением оттолкнула гостя. Ему это почему-то понравилось, он снова захихикал и протянул к ней свои жирные руки. Вера пришла в ярость.
Проснувшийся материнский инстинкт наполнил её небывалой силой и твёрдостью. — Не подходи, — прошипела она, а турок, выпучив от восторга глаза, отвратительно прищелкивая языком, ущипнул ее за грудь. Взгляд девушки упал на фруктовый нож, который лежал на вазе с персиками. Она схватила его и занесла руку для удара. Мужчина бросился к ней, чтобы выхватить нож, но было поздно. Вера со всей силы полоснула им себя по лицу. Турок, разочарованный, ушел. Кровь заливала лицо Веры , текла по шее. Было очень больно. «Теперь они, наконец, отстанут», — думала она.
 Позже явились Саид и старый ключник с йодом и бинтами. Они сделали перевязку и оставили пострадавшую в покое. На врача не стали тратиться:
сойдет и так. Ухаживали за ней проститутки. Рана заживала долго и плохо. Когда сняли повязку, Вера посмотрела в зеркало и увидела, что через всю щеку тянется красный отталкивающий рубец. Она, к удивлению подруг, была довольна.
 Как-то утром прибежала Наташа и с грустью сообщила:

— Саид тебя выгонит. Он говорит, что ты испорченный товар, еще и беременна. Толку от тебя никакого — одни убытки. Даже не возместились затраты на покупку тебя.
— Вот и хорошо. Наконец, я смогу стать свободной.
— Куда же ты пойдешь? — поинтересовалась Наташа.
— Всё равно куда, лишь бы вон отсюда. На следующий день Веру вытолкали из публичного дома, кинув вдогонку ей чемодан с вещами. Обернувшись, она посмотрела на ненавистный дом и увидела в окнах тоскливые глаза своих подруг по несчастью.

3
 Вера шла по большому восточному городу и искала укромное место, где можно было сесть и подумать, решить, что делать дальше. Но город был такой каменный и неприступный... Не встретилось даже ни одной скамейки. К тому же на девушку все обращали внимание. На ней было открытое платье, а так здесь никто не ходил. И вообще, женщин на улице не видно. Одни мужчины... Уже несколько раз её останавливали, но посмотрев на лицо, проходили мимо.

Первую мысль — отправиться в советское посольство — Вера отвергла. Она столько читала в газетах проклятий в адрес людей, не вернувшихся из загранкомандировок!.. — Что я имею? — размышляла девушка. — Ничего. Документов нет, денег тоже, языка не знаю, знакомых нет.
 Она шла, шла, прислушиваясь к разговорам вокруг и стараясь уловить звуки родной речи. Тщетно. Всё чужое. — Экзотика, — иронически скривила улыбку Вера. — О такой ли экзотике я мечтала? Она брела по длинной улице, не поднимая глаз: стоило ей посмотреть в сторону, как она наталкивалась на чей-то любопытный взгляд. Еще и чемодан потяжелел. Помня занятия по туризму, Вера автоматически определила направление своего пути и саркастически усмехнулась: — На север, домой.

 Солнце стояло еще над головой. Было оно какое-то светлое, далекое, а воздух мутный и дрожащий. Шла она долго. Временами накатывала тошнота, появлялась слабость. Скоро Вера заметила, что дома стали ниже, и не каменные, а глинобитные. Жара не спадала. Сквозь дымку зноя, как мираж, она увидела дерево, большое и тенистое. Дерево росло в стороне от улицы, по которой шла Вера. Она свернула в переулок и вскоре оказалась в тени старой чинары. Устало опустившись на землю, сняла туфли и вытянула сбитые отекшие ноги.

Её мучили жажда и голод. Из маленького домика напротив вышла какая-то женщина, с лицом, замотанным платком, из-под которого видны были только глаза. Она приблизилась к Вере и о чем-то доброжелательно спросила. Девушка не поняла, но в ответ попросила воды. Это слово она уже знала. Женщина поманила её рукой и привела в свою жалкую лачугу. Комнатка, в которой оказалась Вера, была маленькой и темной. Из мебели стоял только в углу небольшой сундук с арабской вязью на крышке. У стены напротив окошка почти до потолка возвышалась аккуратная гора разноцветных одеял, тут же висела полка с посудой. Вся другая стена была увешана аляповатыми керамическими тарелками и блюдами. Вот и всё убранство этого жилища. Однако в комнатке было очень чистенько и прохладно.

Женщина усадила гостью на вытертый коврик и подала блюдо с чуреками и пиалу с сывороткой. Вера набросилась на еду. Хозяйка тем временем принесла большой таз, высокий медный кувшин с узким горлышком и полотенце, а сама вышла. С какой радостью Вера воспользовалась водой! Потом вылила её из таза на улицу. Убрала за собой посуду и прилегла на коврик. Хозяйка долго, как показалось девушке, не возвращалась, и она незаметно уснула.

 Когда Вера проснулась, было утро. Из открытого оконца веяло свежестью и бодростью. Старуха сидела напротив, на корточках, и внимательно изучала девушку. — Кто ты? — поняла Вера вопрос. Как могла, на смеси французского и арабского, она поведала хозяйке свою историю. Та сочувственно кивала головой и жалостливо смотрела на Веру. Потом в ответ рассказала о себе. С трудом, но все же девушка поняла, что Зейнапи, так зовут арабку, вдова, живет одна, но под присмотром братьев. У нее была дочь, совсем еще девочка, недавно братья продали её в наложницы на юг. Зейнапи скучно одной. Она дала понять, что гостья может у неё остаться, только надо работать.

 Как Вера уже уяснила себе, здесь женщины не трудятся на производстве. Даже посудомойки и прачки — мужчины. Но Зейнапи сказала, что это домашняя работа, за хлеб. Она достала из сундука выцветшие штаны, рубаху, темный платок и предложила Вере. Она недоуменно посмотрела на арабку:
— Это мне?
— Да, — кивнула головой Зейнапи, — надевай.
 Вера надела на себя этот наряд и даже не посмотрела в осколок зеркала, который протянула ей хозяйка лачуги. Затем арабка ловко намотала ей на голову и лицо платок и осталась довольна. Она цепко схватила Веру за руку и повела по узким извилистым улочкам. Шли недолго и оказались на заднем дворе какого-то раскоряченного глиняного строения. Зейнапи велела Вере ждать, а сама юркнула в дом. Минут через десять она появилась во дворе с маленьким худеньким человечком с черной бородой.

Он подошел к Вере, осмотрел её с ног до головы и отрицательно покачал головой. Она усмехнулась про себя: «Интересно, что он мог увидеть, если одежда скрывает всё, на что можно смотреть?». А Зейнапи настойчиво убеждала в чем-то бородача. Потом они начали спорить на повышенных тонах, жестикулируя при этом всеми пальцами. Наконец мужчина согласно махнул рукой и пошел в дом.

— Это мой брат Хаким, — пояснила Зейнапи. — Он владелец небольшой чайханы. Я у него работаю за еду. Попросила взять тебя мне в помощь. Он согласен. Теперь будем работать вместе.
4

Дел в чайхане было много. Они мыли посуду, чистили котлы, мазали пол, таскали воду. К вечеру у Веры подкашивались ноги и болели руки от усталости. А Зейнапи ничего, была бодренькая. На обед и когда они уходили домой, им давали остатки еды, вполне съедобные и чистые.

 Чайхану посещали только мужчины, и хозяин не допускал работниц в зал, когда там были посетители. Берег честь своей сестры. Оказывается, этой старухе всего тридцать шесть лет. Последние дни перед родами Вера еле передвигалась, так отекали ноги. Зейнапи входила в её положение и оставляла подруге только сидячую работу. Женщины уже сносно объяснялись. Телевизора не было, и вечерами после ужина они сидели под чинарой или у себя в домике и разговаривали. Вера высказала мысль, давно беспокоившую её:
— Как я буду работать, когда родится ребенок?

— Ребенок? Ты не можешь его оставить здесь?
— Почему?
— Нельзя. Закон. Ребенок должен жить у отца в семье. Как только родишь, отнесешь Рашиду.
— Ни за что, — вспыхнула Вера.
— Тогда тебе придется уйти. «Куда же я пойду, — думала она, — нет, мне идти некуда. И Рашиду я ребенка не отдам, да и не нужен он ему, как не нужна была ему и я».
Схватки начались с вечера. Вера рожать боялась. Но Зейнапи была спокойна и деловита. Приготовила всё как надо и сама принимала роды. Девочка появилась на свет в одиннадцать часов утра, и такая маленькая, что даже не верилось, что она настоящая. Но малютка сразу закричала, да как-то по-особенному нежно и певуче: — Уа-а, уа-а.


 Зейнапи умело завязала и перерезала пуповину, искупала ребенка и отдала матери. Вера несмело взяла дочь. Она смотрела на её глазки с черными ресничками, на крошечный ротик, трогала её игрушечные пальчики, прикасалась губами к тонким розовым щечкам, гладила темноволосую головку, и сердце разрывал ось от любви и незнакомой нежности. После недолгого отсутствия пришла Зейнапи. Она принесла бутылочку с молоком и отдала матери.
— Грудью не корми, — предупредила она, — привыкнешь к ребенку, а завтра надо его отнести отцу.

 Вера вернулась на землю и лихорадочно перебирала в уме варианты, которые скопила за последние дни: «Рашид отпадает. Подкинуть арабской семье? Я уже знаю, какая судьба её ожидает в этой стране. Нет, я не могу её оставить здесь. Девочка русская и должна жить в России. Пусть даже в детском доме». Несмотря на слабость, на другой день молодая мать встала еще затемно, вложила в покрывальце написанную накануне записку, в которой указывала национальность девочки, решительно взяла драгоценный сверток и пошла к советскому посольству. Шла так быстро, как только могла: боялась передумать.

Положив девочку перед большими коваными воротами, постучала по ним колотушкой и быстро перешла на противоположную сторону. Улица была еще пустынна. Вера спряталась за угол и наблюдала. Открылась боковая калитка, и вышел молодой военный. Он несколько раз посмотрел по сторонам и взял ребенка. — Слава богу! — облегченно вздохнула мать и поспешила в лачугу к Зейнапи. Подруги дома не было. Вечером, придя домой из чайханы, она вопросительным взглядом окинула комнату и удовлетворенно улыбнулась. Потом подошла к Вере и обняла её виновато и ласково.
 Вера тосковала и грустила, отстранялась от разговоров о дочери, загоняя мысль о ней в глубину души. Но её опять стали посещать грёзы, даже во время работы. В них она возвращается домой, видит радостные лица мамы и папы, с нею рядом дочка, похожая на саму Верочку с детских фотографий. На душе светло и спокойно. Вспоминается папина присказка: «Ну вот и вся семья в сборе». Опускаться на землю не хотелось, но жизнь постоянно отрезвляла и мечты рассеивались. Вера привыкла к работе и уже не уставала, полюбила вечерние разговоры с единственной подругой. Способная к языкам, она быстро овладела местной речью и стала свободно говорить по-арабски. Появились знакомые, в основном женщины-соседки. Но через них Вера не могла узнать то, что ей было необходимо, не могла получить ответы на главные вопросы, терзавшие её: отправили ли дочь в Советский Союз? как можно передать родителям весточку о себе? и главное — есть ли возможность вернуться на родину?


 Только через несколько лет появился свет в конце тоннеля. У невестки Хакима был двоюродный брат. Он некоторое время работал в советском посольстве чернорабочим, потом его уволили за ненадобностью. Он сообщил, что найдёныша с запиской от русской женщины удочерили бездетные супруги, консул и его жена, и что девочка по-прежнему находится со своими приемными родителями здесь. Это была хорошая новость.

 Вера много раз пыталась повидать свою дочь. После работы она ходила к знакомому зданию посольства, но ни разу не видела там детей и не слышала звуков их голосов. Лишь однажды летним вечером открылись чугунные ворота и на улицу выехала «Чайка» с красным флажком. Из окна автомобиля, улыбаясь, смотрела красивая черноглазая девочка, с румяными щечками и белыми бантиками в косичках. У Веры перехватило дыхание: «Она! Я помню, как целовала эти щечки, гладила темные волосики моей девочки. Она! И улыбается! Значит, ей хорошо. Она счастлива», — шептала она.

5
Больше Вера дочь не видела. Зато ей удалось узнать, как её зовут и имена её родителей. На будущее. Сообщить же о себе своим родителям Вера никак не могла. Среди её знакомых не было ни одного русского человека. Одни арабы. Она и сама стала такой же, как восточные женщины. Ходила в их одежде, изъяснялась на их языке, не заговаривала первая с мужчинами, и вскакивала, как ужаленная, с места при их появлении. И поскольку не жена и не наложница богача, вынуждена была выполнять самую грязную работу. Но в глазах, горящих из-под темного платка, и в тоскующем сердце жила надежда вернуться домой, надежда на чудо. И чудо случилось. На столе чайханы во время уборки Вера нашла кем-то забытую измятую, с запахом сушеной рыбы, старую газету «Комсомольская правда».

 Тут же Вера пробежала глазами первую страницу. Содержание ошеломило бедную женщину. Совершенно чуждая лексика, много иностранных слов, и, кажется, нет Советского Союза... Вера сразу не могла воспринять эту информацию. Придя домой, она прочитала и перечитала каждое слово на четырех найденных страницах. И всё равно, ничего не поняла. Но в газете была небольшая статья о русских девушках-рабынях в Турции, таких же, как и она, без документов, без прав, и был прямо указан путь к спасению. Не дожидаясь следующего дня, женщина побежала к посольству и не узнала его. Только здание осталось тем же: сквозь решетки забора она увидела новый теннисный корт, где играли моложавые дипломаты, изменились вывеска, флаг, не было и старой колотушки. Вера торопливо позвонила.

Вышел охранник.
— Чего тебе? — спросил он, вероятно приняв женщину за местную нищенку. — Мы не подаем.
— Да, русская я, русская. Домой хочу.
— Приходи завтра. Сегодня уже приема нет.
— Ну, пожалуйста, — взмолилась она, но охранник уже скрылся за воротами. Придя в лачугу, Вера открыла свой чемодан, в который не заглядывала много лет. На нее пахнуло далеким прошлым: платье, брючный костюм, белая юбка с кружевными вставками. Ей вспомнился солнечный город, аллеи парков, устланные узорным ковром осеннего клёна, кафешка на берегу реки и смешливые подружки студенческих лет в таких же юбках. Они тогда смеялись: инкубаторские. Вспомнились мама и папа в аэропорту. Мама сует ей аэрончик, а папа наставляет, как себя вести за рубежом.
 

 Все заботы, неурядицы, ссоры исчезли из памяти. Остались только светлые краски и солнечный тихий город. Почему-то Вере никогда не представлялась плохая погода — любое время года, но солнце. Солнце над городом детства. И родные лица. Поздно себя упрекать в жестокости, невнимании, дерзости, капризах... Что сделала, то сделала. Ошибки надо исправлять.
 Зейнапи смотрела на приготовления подруги с материнской грустью:
— Да поможет тебе Аллах!
 Наутро в посольстве выстроилась длинная очередь. У каждого свои проблемы. Но сколько, оказывается, здесь русских людей! А Вера почти за десять лет никого из них не встретила. Секретарь зарегистрировал заявление, записал с её слов все данные, сказал, что сделает запросы в Россию, и назначил день, когда ей прийти в следующий раз. Вера, извинилась за любопытство и спросила: — А где прежние сотрудники посольства?
Он сухо ответил:
— Штат сменился в тысяча девятьсот девяносто первом году. Прежние сотрудники отбыли тогда же на Родину в Москву.
— А какова их дальнейшая судьба?
— Этого я вам точно сказать не могу. Кое-кто ушел в отставку. Остальные получили новое назначение.
— Какие шансы у меня вернуться домой?
— Если все ваши данные подтвердятся, то вас ожидает скорая депортация на Родину
— Слава богу! Я буду ждать, — счастливо прошептала Вера.

 Всё последующее за этим днём время было сплошное ожидание. Вера по-прежнему ходила на работу, выполняла обычные домашние дела, но мечты уносили её далеко отсюда. Зейнапи радовалась вместе с подругой. Она говорила:
— Приедешь домой к родителям, сделаешь пластическую операцию, выйдешь замуж...
— И найду мою девочку, — добавляла Вера.
 В ожидании прошло полгода. И вот, наконец, она едет домой, в свой солнечный город.
                6
 Родина встретила Веру многоцветьем сентября. В синеву неба вонзались белые вершины Эльбруса, отсвечивающие синеватым льдом. Ниже темнела насыщенная зелень предгорий. А вдоль трассы — праздничный гобелен из золота, багрянца и пурпура. Близкие, но полузабытые пейзажи, изгибы знакомых рек с волнующими названиями: Терек, Асса, Сунжа... Как только автобус проехал границу с Осетией, Вера ни разу не отвела взгляда от окна. Глаза заливали слезы восторга, умиления, грусти. По мере приближения к Грозному, сердце стучало всё быстрее; оно спешило на встречу с детством, юностью, дорогими ей людьми.
 
Они друг друга не узнали: женщина средних лет с обезображенным лицом, одетая по моде десятилетней давности, и город — другой город, грязный, возбужденный, непонятный, наполненный торговцами и побирушками, черными «Мерседесами» и бородатыми мужчинами. Сразу же на автовокзале у входа Вера увидела в толпе нищих свою школьную учительницу по физике. Постаревшая, неряшливо одетая, она стояла с протянутой рукой, пряча глаза. Вере стало стыдно за неё. Она обошла учительницу стороной. Вокруг по-русски почти не говорили. На задней стене автовокзала было написано большими красными буквами: «Русские, убирайтесь вон!!!».

 Вера села в трамвай и с горечью смотрела через грязное разбитое стекло на крушение своей мечты о солнечном городе. Перед подъездом родного дома остановилась… Она боялась сделать последний шаг.… С верхнего этажа полетел сверток, по пути разворачиваясь картофельной шелухой и яичной скорлупой. Вера собралась с духом и вошла в подъезд. Перед дверью своей квартиры перекрестилась и твердо нажала на кнопку звонка.
 
 Раздались тяжелые шаркающие шаги. Кто-то посмотрел в глазок, потом звякнули запоры. Дверь открыла обрюзгшая седая старуха и вопросительно посмотрела на Веру. Это была её мама! Больше боли, казалось, ничего не могло причинить дочери. Мать не узнала её. Из кармана халата она достала очки, надела их, пристально вглядываясь в гостью.
— Нет! — закричала вдруг она, оседая на пол, — нет...

— Да, да, это я, мамочка! — и Вера подхватила мать на руки. А та повисла на ней и невнятно вылепливала слова, которые звучали у неё в душе:
— Ты, доченька... Бог услышал мои молитвы... Папа не дожил до этого светлого дня... Он верил...

 Вера заботливо усадила мать на диван, стала перед ней на колени, прижалась лицом к её теплым рукам — и обе затряслись в немом плаче.
Потом они сидели рядом, сцепив руки в нервном пожатии, и говорили, говорили, плакали, вспоминали.
— Всё, мама, успокаивала мать Вера, — я с тобой.
— Да, доченька. Теперь всё будет по-другому, я не одна. С тех пор, как умер папа, я жила только благодаря надежде увидеть тебя.
 Папа ушел из жизни шесть лет назад. Маму уволили с работы сразу же после того, как ей исполнилось пятьдесят пять. Пенсию не платят. Можно её перевести в другое место. Многие пенсионеры ездят получать пенсию в Моздок или Георгиевск, но у мамы больные ноги, и она не может так далеко ехать. Город не живет, а доживает. Заводы остановились: некому работать, русские покидают город. Большинство продают квартиры и дома за бесценок, другие оставляют всё и уезжают к родственникам, к друзьям, в никуда. В доме сменились почти все соседи. Живут в основном чеченцы. Они ходят к маме, жалеют её и убеждают продать квартиру, рано или поздно ей придется уехать, и тогда мама не получит ничего. И вообще, очень страшно жить. По улицам ходят вооруженные люди, врываются в дома, грабят и убивают.

— Мамочка, как же так случилось? Объясни мне.
— Я сама не понимаю. Так хорошо жили. Но президент сказал: «Берите суверенитета столько, сколько сможете». Вот и взяли. Националисты подняли голову. У власти генерал Дудаев, дядя твоей подруги Малики.
— Так он в Риге служил? Помнишь, мне Малика привезла вязаную кофточку из Риги, когда гостила у него и тети Аллы?
— Да... Сейчас Джохар — всенародно избранный президент Чеченской республики Ичкерия, — заученно проговорила мать. И вдруг засуетилась.
— Что это я, старая, всё говорю, а ты есть хочешь.
 На кухне всё было по-прежнему, даже буфет из детства. — Садись вот сюда, на папино место. Вера села на стул у окна, а мать положила на тарелку две вареные картофелины, пышку на соде и открыла баночку кильки в томате.
— А ты со мной?

— Не хочу. Уже обедала, — мать села напротив Веры и вопросительно посмотрела на неё.
— Потом, потом,— Вера оттягивала минуты. Не могла она сразу на мать, перенесшую столько горя, вылить еще и свои страдания. — Главное, мамочка, мы вместе.
 Горячей воды не было. Вера нагрела чайник воды и немного обмылась, затем выложила из чемодана свои вещи. Мать ходила за ней следом и ждала объяснений. Наконец, не выдержав ожидания, она взмолилась: — Верочка, доченька! Как же так случилось, что ты не вернулась домой? Откуда у тебя такой ужасный шрам на лице?

 Вера, как в детстве, села на диванчик, подобрав под себя ноги, и, щадя материнское сердце, приукрашивая и смягчая, рассказала о своей жизни за эти годы.
— Бедная моя доченька! Сколько же ты вынесла мук и страданий!
— Глупая была я. Не слушала вас с папой. Вот и поплатилась. Ну ничего, теперь мы вместе, — в который раз повторила она.

7

Вера проснулась поздно. Мамы дома не было. Вскоре она пришла, задыхаясь и кряхтя, достала из сумки кое-какие продукты и нарочито беззаботно сказала: — В магазинах ничего нет, а на базаре у остановки можно купить или выменять на вещи все, что угодно.
 За завтраком они стали строить планы на будущее. Как выяснилось, Вере первым делом надо купить прописку, иначе её жизнь будет все время подвергаться опасности. Каждый встречный милиционер или просто мужчина с оружием может её арестовать или, чего хуже, убить. Потом им нужно хорошо продать квартиру и найти какое-нибудь жилье в России, пусть даже на хуторе. Затем надо заплатить за разрешение на вывоз вещей.

— Сейчас всё можно сделать, я не одна, — приговаривала мать, — а то думала, и похоронить некому будет.
 Это так. Близких родственников у нее, кроме Веры и младшего брата, не осталось. Бабушка умерла сразу же после отъезда внучки, а дедушка еще раньше, когда она училась в институте. Дядя уехал с семьей в девяносто втором, и никаких известий от него нет. Он звал сестру с собой куда-то в Вологодскую область, где он нашел работу по специальности, но она отказалась: ждала дочь. Телефонная связь с Россией прервана.

 А писать он, конечно, боялся — письма читали на почте и могли узнать его адрес. Были случаи, когда мстители приезжали на новое место жительства и убивали Двоюродные братья и сёстры отца до первой войны жили в станицах Петропавловской и Ильинской. Вроде и недалеко от Грозного, но мать не имела от них никаких известий. Все планы и мечты двух женщин рушились на первом же пун¬кте. Для прописки нужны деньги. Можно было получить пенсию матери где-нибудь в Кизляре или Моздоке, но нельзя было на Веру оформить

доверенность, потому что у нее не было прописки. Замкнутый круг! Мать посоветовала:
— Доченька, пойди к Ольге Барсуковой. У нее есть связи в милиции. Она, по-моему, живет с Идрисом Хазмагомаевым, внуком тёти Седы. Ты помнишь тетю Седу? Ей уже девяносто шесть. Ничего не понимает, и совсем ослепла. Да, Идриса ты тоже знаешь. Он учился в вашей школе. Вера ухватилась за эту мысль и на другой день пошла к Оль¬ге. Подруга сначала её тоже не узнала. Затем обнялись и сели за стол обмыть встречу. Коньяк, лимоны, шоколад — всё как в луч¬шие времена. Выглядела Оля на все сто, то есть лет на двадцать семь, не больше.
— Ну, рассказывай, подружка, где была, что видела? Откуда у тебя это? — она показала на лицо гостьи, и в голосе сквозило неприкрытое любопытство. Вера отмахнулась:
— Долгая история. Помоги мне, Оля. Нужна грозненская прописка или луч¬ше новый паспорт с пропиской. У меня иностранный.

— Да, да... Что-то говорили. Ты же сбежала за границу, — вспоминала Ольга, — еще тогда твоего отца сняли с работы.
 «Мама мне не сказала», — подумала Вера и, перебивая подру¬гу, нетерпеливо спросила:
 — Так, поможешь?
— Конечно, что за вопрос. Бабки есть?
— Откуда?
— Понятно. Тогда я тебя сведу с нужным человеком. Только ты приведи себя в порядок... И это... загримируйся что ли, —Ольга отвела взгляд от лица Веры и, подумав, добавила: — Приходи вечером, часов в семь.

Затем она достала из ящика трюмо коробку дорогой косме¬тики и протянула подруге:
— Возьми. И надень на голову платок. Пока нет документов, не привлекай к себе внимания. «Она никогда не была жадной, — вспоминала Вера по дороге домой, —добрая, отзывчивая, весёлая».
— Ну что? — встретила вопросом
мать. — Обещала помочь. — Вот и славно, — обрадовалась она. Вечером, выходя из дому, Вера посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна. После «косметической обработки» она выглядела намного лучше, чем утром. «Но всё равно, если быть совсем объективной, серая мышка средних лет», — сделала Вера неутешительный вывод и отправилась в гости. У подруги собралась большая компания. Несколько русских женщин, остальные мужчины, все чеченцы. Навстречу Вере поднялся Идрис, заматеревший и подурневший:
 — Оля говорила, что ты очень изменилась, но чтобы так…Ему явно не хватало такта и самооценки.


— Штрафную, — завизжала какая-то колобковая женщина. Хозяйка посадила подругу рядом с мужчиной лет сорока с симптомами живота и плеши.
 — Знакомься, Зелимхан, — представила она его и шепнула: — это тот, кто тебе нужен. Вера чувствовала себя очень сковано, смущалась и больше молчала. Она так давно не сидела за общим столом с сильным полом, что забыла, как это делается. Зелимхан оказался сладким восточным мужчиной. После каждого съеденного кусочка он облизывал пальцы, причмокивал губами, затем щупал коленки Веры или обнимал её за талию. Вера, преодолевая к нему отвращение, успокаивала себя: «Всё стерплю. И не такое бывало. Здесь я ради дела, ради мамы. Не насильно ведь — сама просила Олю помочь». Она выпила для храбрости несколько стаканчиков вина, с непривычки быстро захмелела.
Проснулась Вера в чужой постели, одна. Страшно болела голова. В спальню вошла с сочувствующей улыбкой Ольга:
— Похмелиться или аспиринчику? — Давай аспирин. Вера с трудом проглотила две таблетки лекарства и ватным языком начала извиняться:
— Мне очень неудобно перед тобой…
— Еще чего? — засмеявшись, перебила подругу Ольга. — Только рано ты начала ему лепетать про паспорт. Подожди с недельку-две.
— Как? Еще надо? — удивилась Вера.
— А ты думала, как дела делаются? Ты скажи ему... Нет, лучше ничего не говори. Просто встречайся и хвали его мужские достоинства. Чеченцы это любят. Скажу я сама. Мы с Зелимом старые друзья. Я вижу, он тебе не понравился. Дам совет и совершенно бесплатно, — улыбнулась Ольга: — Если мужчина не нравится, придумай его. Найди в нем хоть одно хорошее качество и возведи в степень. Поняла? Так вот, Зелим добрый, очень добрый...
 Матери Вера не стала ничего рассказывать. На её вопрос ответила, что дело движется, а домой не пришла ночевать, потому что было страшно идти ночью одной.
— И правильно, — согласилась мать.

 Целый месяц Вера встречалась с Зелимханом. Следуя совету Ольги и своему опыту «публичной женщины», она добилась некоторой привязанности со стороны милиционера, да и сама стала привыкать к этому шумному и наивному человеку. И однажды он принес ей новый паспорт с городской пропиской. Они, конечно, слегка обмыли его. Но у Веры душа была не на месте. Она спешила домой поделиться радостью с мамой. Одно дело сделано. Теперь надо перевести пенсию. «Решим куда, это мелочи» — думала Вера по дороге. На двери квартиры ей бросился в глаза жирный крест, нарисованный мелом. Позвонила. Но маминых шагов не слышно. Позвонила еще. Непроизвольно толкнула дверь. Она открылась. С тяжелым предчувствием Вера вошла в комнату. Мать лежала на полу. Она смотрела на дочь тревожно расширенными глазами, но ничего не могла сказать. Вера попробовала её приподнять, но руки и ноги у матери не действовали. Вера испугалась и попыталась вызвать скорую помощь. Из трубки шли длинные гудки. Значит, связь работает, просто никто не подходит к телефону. Она выскочила на лестничную площадку и позвонила в квартиру напротив. Соседи долго не открывали, потом кто-то посмотрел в глазок и женский голос спросил:
— Кто? — Это я, Вера. Откройте скорее. С мамой плохо. Еи показалось, что Марха, так звали хозяйку квартиры, бесконечно
долго возится с запорами и замками. Наконец, дверь отворилась. Марха живо откликнулась помочь Вере, но и вдвоем они не смогли поднять Эмму Григорьевну. Позвали еще соседей. Кто-то сбегал за врачом в крайний подъезд. Им оказался пожилой ингуш по имени Казбек, знакомый матери.

Он внимательно осмотрел больную, нашел, что у нее инсульт и дал возможные в данной обстановке рекомендации:
— Нужен покой, квалифицированный уход и очень хорошие лекарства. Я выпишу рецепт, но купить медикаменты можно только на рынке и за большие деньги. В стационаре вашу маму, конечно, поставили бы на ноги, но в этих условиях... — и он покачал головой, — надежды мало. Сочувствую вам, я хорошо знаю Эмму Григорьевну, но помочь не могу. Я сейчас безработный и сам без денег.
 Всё же он принес какие-то таблетки, шприц, вату и даже упаковку сердечного препарата для инъекций. Все ушли. Осталась только Марха. Вера поправила маме одеяло, присела рядом и начала растерянно размышлять вслух:
— Нужно найти деньги на лекарства, заработать. Но где? А еще покупать продукты. Ведь ей надо разнообразное питание. Что делать, ума не приложу... Марха молча слушала сентенции Веры, потом деликатно остановила её:
— Вера, успокойся. Из любого положения можно найти выход. Послушай! Мне в голову пришла одна идея. Ведь русские уехали, и учителей не хватает. Так? А друг моего мужа хочет подготовить сына на экономический факультет и не может найти репетитора. Ты же заканчивала экономический? Попробуй! Он очень богатый человек и хорошо будет платить. Давай я поговорю о тебе?

— Да я уже и забыла всё, — засомневалась Вера.
— Есть захочешь, вспомнишь. И вот что я тебе хотела сказать.
Мне кажется, Эмму Григорьевну напугали. Сегодня по дому ходили подростки в масках и с автоматами. Они помечали квартиры русских крестами, а в некоторые врывались и отбирали у стариков деньги. Как это мама твоя открыла, ума не приложу? Она всегда такая осторожная была «Меня ждала, вот и потеряла бдительность» — сообразила Вера, и тут же сама забыла закрыть дверь за Мархой. В квартиру вошла Катя, соседка снизу, мать-героиня. Её двойняшки служили на флоте, а трое младших детей жили с ней. Она торговала самогоном и не голодала.


 — Вер, ты что дверь не закрываешь? Услышала о тёте Эмме и сразу к вам. Я тебе тут кое-что принесла, — и Катя вывалила из пакета на стол банки с тушенкой, сгущенкой, концентраты супа и каши, пачки макарон, поставила бутылку самогона: — Это Эмме Григорьевне для уколов.
 Вера растерялась:

— Спасибо тебе, Катя, но мне нечем заплатить.
— Что ты? Что ты? — искренне возмутилась она. — Тетя Эмма мою Земфирку смотрела и тоже ничего не брала. Это я тебе по-соседски, на первое время, пока не заработаешь сама. Дверь-то закрывай! — крикнула она, уже выйдя на площадку.

— Получается, что безвыходное положение. Надо соглашаться на предложение Мархи. Деньги-деньги, — шептала Вера, роясь в старых книгах. Она нашла, что искала: учебники, конспекты лекций — и засела за науки, чтобы не совсем дурой предстать перед своим учеником. Познакомившись с программой вступительных экзаменов, она поняла, что потянет. И начались занятия. Парнишка оказался неглупым, но с большими пробелами в знаниях. Отец его, и, правда, платил не скупясь. Вере хватало не только на еду, но и на дорогие лекарства. Она сама делала матери уколы, массаж, умывала, переодевала её, каждый день стирала бельё…. И заботливый уход сказался на здоровье Эммы Григорьевны. Даже Казбек отметил улучшение.

Действительно, ноги и руки вернули чувствительность и начали шевелиться. Эмма Григорьевна пробовала даже передвигаться по квартире. Речь тоже восстанавливалась, но вот память... Мать впала в детство; оставлять её даже на несколько часов, что Вера занималась с мальчиком, стало невозможным, и она перенесла уроки к себе домой. Теперь об отъезде не могло быть и речи, и Вера начала устраивать свой быт как могла. Электричество отключали всё чаще, и ей пришлось купить керосиновую лампу. С соседкой Тоитой они пошли на завод, там они набрали полные канистры керосина и взяли несколько кусков парафина.
Из парафина Вера налила с десяток свечей. Как-то приходил Зелимхан. Он притащил доисторический керогаз, наладил его, а еще смастерил из швабры коромысло; воду перекрывали постоянно, а ходить к колонке в частный сектор было далеко. Каждую заработанную уроками десятку Вера превращала в крупу, консервы, соль, сахар. Думала и над утеплением квартиры. Надвигалась зима тысяча девятьсот девяносто четвёртого года и война.
 
 
8
 По сути, война уже шла давно, необъявленная, непонятная большинству населения, независимо от национальности. Гибли и те и другие. Явных противников в этой войне не было. Ни под одно определение военных действий она не подходила. А между тем оружия в городе было больше, чем продуктов. Даже женщины торговали гранатами, пистолетами, автоматами. Можно было договориться о покупке и более серьёзного оружия. Были б деньги. После указа Джохара Дудаева «О национализации вооружения и техники воинских частей на территории республики» было разграблено всё имущество военных городков. Этим и торговало коренное население. Федеральные войска спешно покинули «многострадальную Ичкерию».

Кругом царил такой раздрай, что навряд ли учёные-историки потом смогут всё расставит по своим местам. Москва молчала, как будто ничего не происходило. По телевизору показывали такую далёкую жизнь, что, казалось, Россию и Чечню разделяют не километры — века. Город был окутан страхом. Кто-то там, наверху, поделил всех чеченцев на дудаевцев и участников антидудаевской оппозиции, искусственно создавая ситуацию для начала гражданской войны. Двадцать шестого ноября в город вошли танки. Жильцы дома не знали, чьи это танки, и на всякий случай спустились в подвал. Эмму Григорьевну несли на руках. Бой закончился скоро. На танках была марионеточная оппозиция, которая и потерпела поражение.
 
 На другой день, как на ленинский субботник, все жильцы дома вышли на благоустройство подвала. Люди понимали, что вчерашние события — это только начало чего-то более страшного. Женщины вычистили и вымыли помещения. Мужчины сколотили нары, принесли старые столы и стулья, вкрутили лампочки. Но на всякий случай запаслись свечами и керосиновыми лампами. Мастеровитый Илларион Юрьевич, помнивший военные времена полувековой давности пошёл на завод и через несколько дней привёз на тачке самодельную печку-буржуйку, которую тут же установили в подвале. Каждый спустил в свой отсек запасы продуктов и теплые вещи.

 Шла мобилизация в армию Дудаева. Некоторые молодые люди не хотели воевать. Их родители отправляли в Россию, в Москву. Но большинство становились боевиками: отпускали бороды и обвешивались оружием. Звания в чеченской армии раздавались, как леденцы на ярмарке. Вокруг были одни полковники. Песня Аллы Пугачевой о настоящем полковнике наполнялась новым содержанием. В подъезде Веры из русских остались только она с мамой, Катя с детьми, две безродные старушки, да ветеран второй мировой Илларион Юрьевич. Старики объединились в коммуну и перебрались в квартиру к деду на первый этаж. Больше из русских никого не осталось. Остальные в подъезде были чеченцы, получившие в результате бегства русских шанс уехать из аулов в город. Мужчины служили в армии Дудаева, женщины торговали. Детей и пожилых было немного. Их оставляли в аулах и селах у родственников, где, считалось, безопаснее.
 
В конце ноября начались бомбежки города. Люди сидели в подвалах, переживая за свои квартиры и имущество.
 Ученик Веры, по идейным соображениям, пошёл в армию Дудаева, и занятия прервались. Ну, к тому времени любая работа прекратилась. Жильцы дома все дольше оставались в подвале и только по необходимости вылезали на поверхность: за водой или поторговать, если не было бомбежки. Кстати, Вере коромысло не пригодилось. За водой отправлялись ползком и с канистрой, привязанной к руке веревкой.
 
 Одиннадцатого декабря вошли на территорию Чечни федеральные войска. И бомбежки Грозного стали регулярными. Люди сидели в подвале и не знали, что происходит в городе. Иногда приходили сыновья и мужья соседок — дудаевцы. Они приносили теплый лаваш, тушенку и рассказывали о событиях наверху, самоуверенно заявляя, что они победят, и чеченцев ждет счастье. Оно им представлялось как нечто среднее между Кувейтом и Швейцарией. Вообще армия Дудаева была весьма разнородна. Всех объединяло только одно: национальность. Ты не мужчина, если не воюешь на стороне своей нации. Хотя постепенно в этой армии стали появляться эстонцы, украинцы, арабы и даже русские. Им платили. Оказывается, Джохар был богат?! Среди дудаевцев выделялись идейные: националисты, ваххабиты. Эти были страшнее всех. Они расстреливали людей, издевались над русскими, пытали пленных, при этом еще и позировали для истории.
 
 Другие мужчины пошли в армию от страха за свои семьи или чтобы не выделяться из общей массы. Их пичкали агитаторы наукообразными сказками об исключительном предназначении чеченского народа.
 
 Однажды после пяти дней бомбежки закончилась вода. Как только смолкал гул самолетов, кто-нибудь брал канистру и отправлялся за водой, но тут же снова начинали гудеть бомбардировщики, и смельчак возвращался. Катя предложила все оставшиеся банки с компотами отдать старикам и детям, а взрослым попробовать хороший способ утоления жажды, да и голода тоже. Она выставила на общий стол запасы своей самогонки. Желающих экспериментировать было мало. Чеченки отказывались: они стеснялись друг друга. Зато выразила согласие баба Шура. Она и стала третьей. Второй была Вера. И правда, жажда и голод ушли, на душе стало легче. Начали вспоминать о мирной жизни и даже пытались петь. Потом они часто повторяли этот эксперимент, когда хотелось есть или пить.
 
 Федеральные войска с трех сторон подступали к городу и готовились к его штурму. Неожиданно в подвал ввалились незнакомые пьяные дудаевцы. Один из боевиков был очень похож на Рашида, только растолстевшего и обросшего рыжей окладистой бородой. Да, кажется, он. Вере захотелось схватить его за эту гадкую бороду и стукнуть головой об стенку, чтоб в лепёшку.… Как он разбил её жизнь!
 
 Если это и был Рашид, то он Веру не узнал. Да и как узнать в измученной жалкой женщине средних лет с обезображенным лицом юную девушку, которая когда-то давно его любила.
 Боевиков засыпали вопросами. Те вели себя нагло, материли федералов и вещали о скорой победе. Но виду них был не очень победный. Обыскав подвал и не найдя никого, кроме детей, стариков и женщин, дудаевцы ушли.
 Эмма Григорьевна ослабла, почти ничего не ела, задыхалась от недостатка кислорода. Да и остальные стали раздражительными, вспыльчивыми, начали возникать споры и ссоры.

 Любое затишье использовали, чтобы выйти на воздух, навестить свои холодные, с выбитыми стеклами квартиры. Мародеры не скучали: из многих квартир унесли ценные вещи, ковры, холодильники, аудио и видеотехнику. За своими заботами сидельцы не заметили исчезновения Иллариона Юрьевича. Хватились через два дня, об этом им сообщили полупьяные коммунарки, и, как только наверху утихло, несколько молодых женщин отправилось к нему в квартиру.
 
 Старик лежал на тахте, скрючившись, под двумя одеялами, окоченевший от холода. Наверное, не было сил спуститься в подвал. Вера, Тоита и Марха попытались распрямить его тело, чтобы завернуть в ковер и похоронить. Но оно застыло и не разгибалось. Спину женщины кое-как выпрямили, а вот руки и ноги в суставах не поддавались. Тогда соседки набрали в ведро снега и на керосинке вскипятили воду. Тоита лила кипяток на застывшие суставы, а Вера и Марха старались их разогнугь. Видя, что у них ничего не получается, Марха взяла молоток и со слезами начала бить по суставам рук и ног. С горем пополам им удалось придать трупу нужную позу.

 Женщины обмыли тело старика, надели на него парадный костюм с орденами, сняли со стены старый ковер и завернули в него. Оплакивая Иллариона Юрьевича, они пообещали друг другу никогда никому не рассказывать о том, что происходило в этой квартире. В следующее затишье ветерана похоронили, тут же, во дворе дома, в глубокой воронке от снаряда. В складчину накрыли стол и сели помянуть. Младший сын Кати Леша подошел к взрослым, в руках у него была маленькая пушистая елочка.

— Вы что, забыли? Завтра Новый год, — грустно сказал мальчик, — я принес вам елку
— Лешенька, поешь, дружочек, помяни Иллариона Юрьевича, потом мы поможем украсить тебе елочку, — успокоила ребенка Вера.
 Никогда ей не забыть того вечера, как взрослые люди, измученные войной и горем, со слезами на глазах, вешали на елку блестящие игрушки и разноцветную мишуру. В последний день декабря начался штурм города федеральными войсками. Наверху был настоящий ад. Сотрясалась земля от взрывов. Люди собрались за общим столом, на котором при свете свечей сверкала новогодняя елка. Тема для разговоров была одна и очень конкретная: выстоит ли их дом или развалится и погребет под собой всех присутствующих. Из опыта жильцов соседних домов они знали, что никто их откапывать не станет.
 
 Дом выстоял, хотя не осталось ни одного целого стекла. Потом с сутки было затишье. Главные бои переместились к центру города. Все вышли во двор. Искрящийся на солнце снег прикрыл изувеченные дома и воронки. Сказочное царство простиралось необычно далеко вперед, до самой реки: весь квартал домов был разрушен. Морозный воздух пах гарью.
 Постояв немного, люди пошли по своим квартирам проверить сохранность вещей. Катя велела сыновьям притащить из разрушенного соседнего коттеджа мебель и порубить на дрова, а сама пошла в квартиру, Через некоторое время раздался во дворе её истошный вопль. Соседи выскочили из дома: Катя билась в истерике над телами своих мальчиков. Они лежали на алеющем снегу с простреленными головами, и синее небо отражалось в их синих стекленеющих глазах.
— Что? Как? Почему? — соседи окружили Веру и Марху, которые пытались поднять ползающую по снегу и воющую раненой волчицей женщину. Белая, как стенка, Земфира стояла рядом. В её взгляде читалось безумие.

 Марха оказалась свидетельницей расстрела. Она сквозь рыдания, переходя с русского языка на чеченский и обратно, рассказала о виденном:
— Я вышла на балкон убрать стекла, вижу: дети принесли стулья, и Алик приготовился их порубить топориком. Подошли двое федералов. О чем-то тихо спросили, потом один как закричит: «А русские? Пособники дудаевцев?! Наводчики?! У-у продажные шкуры!», другой орет: «Да еще и мародеры!» — и направили оружие сначала на Алика, а потом — на Лешу. Я не поняла. Выстрелов не было слышно. Я думала, что это шутка, и солдаты просто заставили ребят упасть в снег... А тут вышла Катя...

 «Пьяные или наркоманы. Не иначе... Чего бы нашим убивать русских детей», — думала Вера, потрясенная бесчеловечной жестокостью солдат.

 Но тут опять загудели самолеты — и все ушли в подвал. С мальчиками осталась только Катя. Её так и не удалось затащить в укрытие. Земфиру насильно увели с собой. Всю ночь рвались бомбы и снаряды. Лишь на рассвете появилась возможность похоронить ребят. Всем подъездом долбили мерзлую землю у гаражей, потом завернули их в простыни и похоронили в одной могиле. Старик-чеченец сбил из каких-то палок крест и вбил в мерзлый холмик: «У вас так положено». Катя, вся заледеневшая от холода и охрипшая от крика, как безумная, повторяла синими губами только одни слова:
— Холодно им. Им холодно.

 Несчастной женщине влили в рот стакан водки и отнесли её в подвал. Так начался новый девяносто пятый год.
 В конце марта тихо ушла из жизни Эмма Григорьевна. Перед смертью на неё нашло просветление, и она сказала Вере:


 —Выбирайся отсюда, дочка. Похорони меня и уходи. В моём ридикюле есть адрес папиного двоюродного брата Лизунова Василия Ивановича. Может быть, ты его помнишь? Когда ты была маленькая, мы часто с его семьёй встречались. Вера отрицательно качнула головой. При других обстоятельствах она наверняка бы вспомнила, но только не сейчас.
 — Так вот, — продолжила Эмма Григорьевна, — перед войной я его видела, он на Кубань уезжал к дочери, твоей троюродной сестре Людочке. Помнится, в станицу Кущёвскую. Если что, обратись к ним.
 Её погребли в той же воронке, что и Иллариона Юрьевича.
 
9

 Город перешёл в руки федералов. Но военные комендатуры и блокпосты не спасали жителей от смерти. Из каждого окна мог выглянуть снайпер, за каждым поворотом могла оказаться мина. И хотя люди вернулись в свои квартиры, заделывали пробоины в стенах, стеклили окна, ничего не говорило о мирной жизни. Российские солдаты, горожане продолжали гибнуть и чаще — из-за угла.

 Много народу пропадало. Шёпотом называли имена влиятельных чеченских командиров, которые имели в горах тысячные отары овец и десятки рабов. Чечня погружалась в пучину средневековья.

 Веру уже ничего не держало в Грозном. Мечта о солнечном городе разбилась, словно хрустальная ваза на мелкие осколки. После Пасхи на Родительскую неделю Вера хотела пойти попрощаться отцом на кладбище, но оно, как выяснилось, было заминировано. Вера положила цветы на Братскую могилу в воронке, где были похоронены её мама, Илларион Юрьевич и другие. Надо уходить. Люди шли через горы по единственной ещё свободной от федералов и боевиков Шатойской дороге на Шалажи. Уходили многие, но удалось ли кому-нибудь достичь цели, никто не знал.
 Одной, конечно выбираться нельзя: нужны спутники. Вера очень надеялась на Катю. Но та пила и была почти невменяема. Земфира с пустыми глазами бродила из квартиры в квартиру, её жалели и подкармливали. В соседнем доме оставалась одна русская семья. Осмоловы были друзьями родителей Веры. Они не уехали из республики, потому что Мария Фёдоровна чувствовала себя плохо и была, как выразился участковый врач, «не транспортабельна». Вера отправилась к Осмоловым. Её встретил пьяный и угрюмый Петр Семенович. Это был мужчина лет шестидесяти с интеллигентной внешностью и хорошими манерами. Он предложил:
 — Выпьешь?

 Вера поняла, что только так сейчас можно с ним говорить, и согласилась. То, о чем он рассказал, не было чем-то необычным. Каждый получил свою порцию горя в этой войне. Но меньше оно от этого не стало. Марию Федоровну убили еще до штурма Грозного. Дудаевцы обходили вокруг домов и стреляли по окнам квартир, так как им сообщили, что кто-то отсюда подает световые сигналы русским самолетам. Они на глазах у Петра Семёновича прошили его жену автоматной очередью и пошли дальше. А он, сильный и мужественный человек, потерялся и, чтобы заглушить одиночество, стал пить.
 — Сволочи... сволочи, фашисты, — зло твердил он, будто строил оборонительные укрепления из слов.

 — Но, Петр Семенович, есть же среди них хорошие люди. Наши соседи, например, замечательные. Марха, Тоита, дедушка Саид...
 — Ты их не знаешь. Они хороши до поры до времени, пока ты не затронешь их интересы. Не дай бог, чтобы это случилось!
 — Война, — примирительно вздохнула Вера. Они помянули жену Петра Семеновича, мать Веры, общих знакомых и договорились уходить из города вместе.
 — Петр Семенович, давайте как-нибудь сходим к Кате Петровой. Она пойдет с нами. Я знаю, — прощаясь, предложила Вера. Он сразу же согласился. Взяли бутылку и, не откладывая в долгий ящик, в тот же день навестили Катю. Женщина была в тяжелом похмелье, и водка пришлась кстати. Катя согласилась с решением гостей. Они выпили за удачу, затем помянули её сыновей и всех русских, погибших в городе, потом осушили стаканы за то, чтобы завязать с пьянством.

 Цвела весна, бродили мысли и мечты в пьяных, источенных горем головах. Поддерживая друг друга, они выходили из запоя.
 По всему городу образовались стихийные рынки, на которых продавали гуманитарную помощь, оружие, документы и сведения. На Катины золотые вещи подруги выменяли продукты и пистолет, на последнем настоял Пётр Семёнович.
 А пока сотоварищи думали да трезвели, последний путь для них закрылся. Наши войска в конце мая начали массированное наступление в Шатойском и Веденском направлениях. Ничего не оставалось, как идти вдоль лысого Сунженского хребта. Это очень опасная дорога. Но другой уже не было.

 Вера сложила в сумочку самое ценное: два своих паспорта, ордер на квартиру, диплом, сберегательную книжку мамы, несколько семейных фотографий. В старый свой рюкзак упаковала продукты и кое-что из одежды. Катя с Земфирой тоже были готовы. Ранним утром они вышли из дома. Во дворе в полуразрушенной беседке их ждал Пётр Семёнович.
 Было очень тихо. Удивительно тихо. Страшно тихо. От дома к дому, обходя центр и главные перекрестки, по переулкам вышли к Заводскому району. Уже рассвело, но улицы были пустынны. Напряжение обострило слух и зрение. Пугались любого движущегося объекта. Им оказывались либо худые ободранные кошки, либо одичавшие собаки. Однако беженцы всё равно замирали на месте и выжидали.

 Еще было светло, когда они поднялись на высокий холм, усеянный дачными домиками. Путники посмотрели на родной город, зеленевший в уютной долине. Он был поразительно чёткий в прозрачном воздухе, как нарисованный. Не дымили заводские трубы, погасли пожары, пепелища затянуло повителью. Концентрированный аромат цветов, наполнивший дачный поселок, дурманил. У Кати началась истерика. Её еле успокоили, но и остальные были на пределе... Решили ночевать здесь. Огонь не разводили. В сухомятку поели и улеглись на кроватях в открытом и разграбленном чужом домике.

 Несколько дней шли без происшествий. Это так говорится, что шли: на открытой местности передвигались почти ползком. Эта сторона хребта была безлесная. Кое-где попадались заросли кустарников или небольшие рощицы. В них беженцы отдыхали или останавливались на ночлег. Огня не разжигали — соблюдали конспирацию. Солдат или дудаевцев ни разу не встретили. Они располагались в городах и сёлах в низине. Вере идти было легче всех, наверное, потому, что была молода и не совсем утратила туристские навыки. Катя пыхтела, обливалась потом, к вечеру её ноги были, как столбы. Земфира растерла пятки и по очереди цеплялась то за мать, то за Веру. Путники видели, как внизу по берегу реки тянулись селения и станицы, и боялись, что их тоже увидят, поэтому были очень осторожны.

 На четвертый день их исхода пошел летний ливень. Он застал беженцев на открытом месте. Промокли до костей, но даже теоретически разжечь костер и согреться было невозможно: вокруг ни одной сухой ветки. Они тащились, хлюпая размокшей обувью, и искали хоть какое-нибудь укрытие. Кажется, им повезло. Беженцы увидели притулившуюся на склоне дикую кошару, покрытую соломой. Она была построена из горбыля, а щели замазаны глиной. Чем не укрытие? Когда подошли ближе, Пётр Семёнович велел женщинам оставаться на месте, а сам достал из-за пояса пистолет и бесшумно подкрался к двери строения. Несколько минут он стоял, прислушиваясь, затем исчез в дверном проеме. Через некоторое время Пётр Семенович вышел. Таким женщины его еще не видели. Он двигался как пьяный, едва переставляя негнущиеся ноги. Застывшее лицо и стеклянные глаза ничего не выражали, как будто вся его сущность спряталась в глубину, в подсознание. Мужчина немного постоял, потом глаза его обрели осмысленное выражение. Взяв Веру за руку, он рыкнул каким-то утробным голосом:
 — Пошли!
 Увидев, что Катя с Земфирой следуют за ними, он жестом приказал им остаться снаружи.
 Войдя в овчарню, Вера инстинктивно прикрыла косынкой нос. Тяжелый трупный запах наполнил легкие. Её затошнило. А Петр Семёнович всё тем же неестественным голосом пророкотал:

 — Смотри! А ты им задницу лизала.
Вера глянула вперед и у неё зашевелились волосы на голове. Посреди кошары к центральному столбу был прибит человек с распятыми на перекладине руками. Вокруг роились и жужжали тысячи мух. Они сидели на распухших руках, на лице, полузакрытом длинными спутанными волосами, клубились под одеждой. Чёрная грязная ряса почти закрывала сизые распухшие ноги. Вокруг шляпок гвоздей мухи разъели глубокие раны.
 — Господи! Священник! Вера зажмурила глаза.

 — Нет. Ты смотри, сюда смотри, — в голосе Петра Семёновича звучала дрожащая злость. Вера послушно открыла глаза. Что-то блестело в центре фигуры на черной рясе. Крест! Прямо в плоть, ниже живота, был вбит огромный гвоздь и на нем висел крест священника. И тут Вере на лицо села жирная зелёная муха и медленно поползла вниз по шее под кофту. Вера потеряла сознание. Петр Семенович вынес её на воздух и похлопал по щекам. Когда она пришла в себя, он уже спокойнее сказал:
 — Это тебе надо было видеть. Ты же не ориентируешься, кто враг, кто друг! — а потом заботливо спросил:

 — Идти можешь? Вера согласно кивнула.
 — Ну, тогда все идите к той роще и ждите меня, — и он показал рукой вдаль на небольшой зеленый островок в полукилометре от кошары. Катя оторопело смотрела на эту сцену, а потом спросила: — А что там, в овчарне?
 — Это не для ваших глаз. Идите! — строго прикрикнул Петр Семенович. И женщины побрели, мокрые, голодные, холодные. По пути Вера в нескольких словах рассказала Кате об увиденном. Но после гибели детей у той появились странности в поведении, и Веру не удивила её реакция: Катя посмотрела равнодушным взглядом на неё и спокойно сказала:
 — Конец света.
 Минут через двадцать усталые беженки добрались до дубовой рощицы, которая состояла из десятка хилых низкорослых деревьев, и кое-как переодевшись в сухие платья, прикорнули под единственным дубом, где земля не очень промокла.
 Петр Семенович появился, когда уже темнело. Он отказался есть и сразу лег спать. Женщины его не тревожили. Утром Петр Семенович непривычно откровенно рассказал спутницам о своих действиях:

 — Я похоронил его. С крестом. Знаете, никогда не верил в Бога. Но этому парню выпали на долю истинно христовы муки. Я его узнал. Это отец Александр. Тот молодой, что пропал перед войной. Видимо, его долго мучили, а когда отступали — казнили. Да как изощренно... Я когда похоронил его, над могилой появилось золотистое сияние. Может быть, мне почудилось... Но на душе легче стало. Наверное, я готов принять Бога...
 Путники шли еще два дня пока не решили, что пора спускаться в долину и переправляться на левый берег Сунжи. В Грозном им говорили, что на дорогу уйдёт четыре-пять дней.

 Мост располагался на окраине казачьей станицы, в которой казаков не осталось. Они все вместе переселились на Ставрополье и основали там одноименную станицу. Никого вокруг не было видно, но вдалеке за спиной слышался шум моторов. Беженцы поспешили миновать мост, чтобы спрятаться в прибрежном кустарнике. Вера находилась уже на противоположном берегу, когда обнаружила, что выронила сумочку с документами.

 — Какой ужас! — воскликнула она, — это всё, что осталось от моей жизни.
 Петр Семёнович, крикнув «Успею!», побежал назад. И вдруг раздался взрыв. Он упал. Резкая боль в ноге на секунду прервала дыхание. Петр Семенович посмотрел на ногу: белая кость голени краснела от крови на глазах. Ступни не было. Подбежали женщины. Катя сняла с раненого ремень, и они начали перетягивать повреждённую ногу. Перед мостом уже стоял БТР и от него спешили люди. Они окружили Петра Семёновича и, оттеснив женщин, начали оказывать ему медицинскую помощь.

 — Наши, беженцы. На растяжку нарвались, — доложил один из них подошедшему лейтенанту. Сделав перевязку, солдаты бережно положили Петра Семеновича на БТР.
 — В госпиталь, в Ачхой, — ответил лейтенант на вопросительные взгляды женщин.
 — Мы с вами, можно? — попросилась Катя.
 — Валяйте!
10

 Площадь Ачхой-Мартана напоминала перевалку. Гражданские сидели и лежали в тени домов и деревьев, некоторые бродили по центру, как неприкаянные; кто-то ел, кто-то дремал. Много русских, стариков, женщин. Здесь же бежали, строились, уезжали и приезжали военные. У некоторых машин суетились медики в белых халатах.
 Когда Петра Семеновича отнесли в операционную, женщины немного огляделись и расположились в тени широкого клена. Рядом с ними сидели лысый старик с трясущимися руками и девушка, по-видимому, дочь или внучка.

 — Товарищи, — обратилась к ним Вера, — вы не знаете, можно выехать отсюда в Россию?
— Можно, — ответила девушка, — ходят автоколонны в Беслан и на Минводы, иногда берут вертолеты. Мы сами ждем транспорта уже шестой день.
— А откуда вы, если не секрет?

— Какой секрет? Я из хутора Отрадный. Дедушка тоже из нашего хутора. Он уже был здесь, когда я пришла. Не знаю, как он сюда попал? С кем? Дед жил один. Если выберемся, определю его в интернат. Он ничего не понимает.

 Старик молча сосал кусочек хлеба и действительно не понимал, что речь идет о нем. Вера разговорилась с девушкой, её звали Таисия. Она рассказала Вере о том, как чеченцы выживали казаков из сунженских станиц, о вандализме на православных кладбищах и в храмах…
 — Да, — сквозь слёзы говорила Тая, — нет станиц теперь, только аулы: Ассиновская, Нестеровская, Слепцовская, Троицкая, Ермоловская. И наш хутор — тоже аул.
 Беглецам повезло. Они ждали транспорт всего двое суток. Навещали Петра Семёновича по несколько раз в день. Слава богу, жизнь его была вне опасности и состояние духа тоже.
 Уезжая, женщины пришли к нему попрощаться и расплакались. За недолгое время выхода из города они успели сродниться с этим добрым и мужественным человеком. Адресов ни у кого не было, следовательно, и надежды на встречу тоже.

 На площади Ачхоя царило оживление. Говорили об окончательном разгроме дудаевских формирований и наступлении мира в Чечне. Но большинство в мир не верили. Скептики, или они же реалисты, твердили, что война будет длиться еще сто лет или больше, пока в земле есть хоть тонна нефти, и что небывало интенсивное размножение чеченцев приведет к полной ассимиляции других народов России.

 В рупор объявили о подаче двух грузовиков и автобуса для отправки беженцев в Минводы. Вере и Кате с дочкой достались удобные места в автобусе. Они даже рассмеялись:
 — Должно же когда-нибудь хоть в чем-нибудь повезти.
 Сопровождали караван два бронетранспортера и вертолет — на территории Ингушетии объявились бандиты. Кто-то рассказывал, что около ингушского селения Галашки обнаружился целый отряд дудаевцев. Был сильный бой. Женщины поверили, потому что, навещая своего земляка в госпитале накануне отъезда, они видели, что все коридоры хирургии были заставлены раскладушками с ранеными. Но их караван спокойно проследовал до Минеральных вод. Встретили машины военные и милиция. Автобус, в котором ехали беженки, задержали. Начались обыск и проверка документов. Было непонятно, почему, проверив документы, милиционеры никого не выпускали из автобуса. Люди стали возмущаться. Прапорщик объявил, что поступил приказ о возвращении людей с чеченской пропиской на место жительства, поскольку «война, в принципе, закончена, отдельные бандитские группировки в горах рассеяны».

 Вера поразмыслила… и предъявила милиционеру загранпаспорт. Её выпустили из автобуса. Она оглянулась и увидела в окне отчаянный взгляд Кати и пустые глаза Земфиры.
 «Прощай, подруга», — подумала она и по указателям на стенах прошла в миграционный центр. В конторе Вера показала другой, советский, паспорт, данные его внесли в компьютер, а в сам паспорт поставили штамп регистрации. Затем дали квиточек на выдачу небольшого денежного пособия и спросили:
 — Вам куда билет?
 — В Москву, — мгновенно ответила Вера.

 — У вас там родственники?
Вера задумалась: «Как им объяснить, что, возможно, в Москве моя дочь — единственный мне близкий человек. Но она носит другую фамилию и по документам не моя дочь...».
— Значит, нет, — вывел её из раздумья чиновник, — тогда в Москву нельзя. Может быть, у вас где-нибудь есть родственники? друзья?
— Нет, никого, — ответила Вера и подумала, что действительно, ни-ко-го. Одна на свете и некуда ехать, как в евангельской притче: «И негде главы преклонити». А чиновник монотонно продолжал:

— Если вам все равно, то можно в Н…, там хорошая миграционная служба. Будет жилье, регистрация, работа. Вы адаптируетесь и вернетесь к нормальной, мирной жизни.
 — Хорошо, — согласилась Вера и получила билет в общий вагон до Н….
 В поезде рядом с ней сидели незнакомые люди, каждый человек со своим несчастьем. Счастливые в общих вагонах не ездят. Вера всю дорогу слушала чужие истории, одну трагичнее другой. Только временным попутчикам можно рассказать всё, что накопилось в душе. Они никому не передадут, зла не причинят, хотя не помогут тоже. А всё на душе легче.

 Вера поддерживала свой дух мыслью о дочери: «Они потеряли всё, а у меня есть моя деточка. Я сейчас еду к ней, потому что Н… всё-таки ближе к Москве, чем Грозный». Вера была уверена, что дочь живет в Москве. Тогда в посольстве секретарь сказал, что дипломаты вернулись в Москву, значит её дочь с приемными родителями тоже в Москве. Логика, конечно, натянутая. Блажен, кто верует. Проехали Кущёвскую. Вера подумала, что главное — дочь, а к дяде Васе она всегда успеет.
 Н… встретил Веру неприветливо. Пыль, духота, длинные изнурительные очереди перед кабинетами центра. Равнодушные чиновники регистрируют прибывших беженцев и распределяют по общежитиям.

 Веру сфотографировали и долго выписывали удостоверение вынужденного переселенца. Вот такой теперь у нее статус! Затем в другом кабинете сняли копии со всех документов и сказали, что возможно она получит денежную компенсацию за утраченное жилье и имущество, если предоставит свидетельство о смерти матери, поскольку ордер на квартиру выписан на её имя. Вера вспомнила, как и где хоронили маму, Лешу, Алика, Иллариона Юрьевича, Марию Федоровну... и застыла.


11

 Общежитие было ненастоящее. Когда-то здесь располагался швейный цех. Теперь его весь перегородили, получились высокие узкие комнаты вдоль окон со стенками из ДСП метра на два высотой. А высота цеха метров шесть! Звукоизоляции никакой. Казарма на триста человек. В комнате, куда поселили Веру, стояло десять коек с тумбочками, платяной шкаф, обеденный стол и с дюжину колченогих стульев и табуреток. — Зато не бомбят, — успокаивала себя Вера.

Соседями её были беженцы из Казахстана. Они жили замкнуто, крепко держась друг за друга, так что ей стало немного завидно.
 Быт постепенно налаживался: по талонам получала минимум продуктов, готовила на общей кухне, мылась в душе. Он остался в бытовке цеха еще с советских времен. Тесно, шумно. Но для начала жить можно. А вот с работой дело обстояло хуже. Вынужденным переселенцам не давали постоянной прописки, и они могли рассчитывать только на неквалифицированную или неофициальную работу. Так что надежда Веры устроиться по специальности, экономистом или бухгалтером, растаяла, словно лед в жаркий день. А не работать было нельзя. Если старикам перевели пенсию, на детей выдавали пособие, то люди среднего возраста должны зарабатывать сами. Это справедливо. Но дайте возможность!
 
 У Веры не было ни стажа, ни даже трудовой книжки; работала она всего ничего — несколько месяцев после окончания института. Она пожалела, что не купила в Грозном трудовую книжку. Продавали ведь их на базаре, как и дипломы, награды, удостоверения инвалидов, ветеранов... Но ей тогда было стыдно. А люди купили, подержали странички немного на солнце, чтобы чернила выцвели, потоптали ногами обложку и готово: двадцать лет трудового стажа! На работу Вера всё-таки устроилась — торговать с раскладушки бытовой химией на окраине города. Зимой, когда и собаку на мороз жалко выгнать, она стояла в тулупе с чужого плеча, в огромных валенках, в старом облезлом платке и простуженным голосом зазывала редких покупателей. Уже часа через два её начинало трясти от холода, и она прибегала к испытанному средству: время от времени отхлебывала прямо из бутылки два-три глотка водки. Придя домой, отогревалась тем же.

 В общежитии было много таких как Вера: одиноких, пьющих, без будущего. У нее была хотя бы мечта увидеть дочь, а у многих женщин никого не осталось: все родные погибли, так что жизнь, почитай, зря прошла. Ведь женщина не может жить для себя. Её предназначение — любить, растить детей, окружать дорогих ей людей заботой, теплом, лаской. А тут — зря. Как не пить? Были случаи, что и травились, вешались, короче, сводили с жизнью счёты. Вообще на трезвую голову трудно было и уснуть, не то что жить. А ну-ка, триста человек храпят, вскрикивают, встают, двигают стульями, хлопают дверями, дерутся... Чего только не бывает ночами, если вместе находятся три сотни человек. А выпьешь — и спишь до утра, как ребенок.

 Платила хозяйка каждый день два процента от выручки. Немного, иногда и на бутылку не хватало, особенно зимой. Вера работала честно, однако в кассе все время была недостача. То ли с раскладушки исчезал товар, то ли передавала покупателям сдачу, но Вера задолжала Гаяне, так звали хозяйку, большую сумму. В конце концов, та уволила женщину, не выплатив ни копейки, да еще и пригрозила милицией. Но в милицию Вера не поверила, потому что официально Гаяне её не оформила — не хотела платить налоги.
 В службе занятости, куда обратилась вынужденная переселенка (словосочетание, какое уродливое, а?) предложили общественные работы. Это те работы, которые в советское время выполняли пятнадцатисуточники под надзором милиционера. Она согласилась, хотя зарплата была минимально-символическая.
 Её закрепили за небольшим парком культуры и отдыха. Слово «культура», как Вера поняла, было лишнее, а отдых своеобразный. Уборка территории парка занимала полдня. Выходила на работу на рассвете и гребла, мела, вычищала урны, собирала пустые бутылки. Полезное занятие, кстати. К обеду собиралось бутылок сорок. Сдаст и пожалуйста — есть на что купить водку. Вино Вера не любила.

 Как-то утром ходит она по парку, мусор собирает в ведро, бутылки в сумку. Вдруг на нее набросилась целая компания бомжей, начали бить палками, ногами и орать:
 — Убирайся! Это парк наш! Мы тут давно работаем. Явилась, цаца! Пошла вон отсюда, чтобы и духу твоего не было. Еще раз придешь, прибьём, как собаку.

 Вера пообещала им уйти, но всё равно бутылки отобрали. Трезвая, избитая и злая она добралась до общежития. В комнате бедлам: дебильная девочка (инвалид детства), которую забыли накормить, злилась и крушила всё, что попадалось под руку, бросалась на жильцов. В другой бы раз Вера попыталась её успокоить — это ей иногда удавалось, но тут подумала: «Всё, пора двигать в Москву». Она приняла душ, замазала крем-пудрой кровоподтеки и ссадины, переоделась во всё чистое из гуманитарки; потом сложила свои небогатые пожитки в рюкзак, захватила початую бутылку водки и вышла на улицу. У нее была небольшая денежная заначка. Но её было мало на билет даже до ближайшей станции. Вера подумала, что можно продать диплом. Ведь он ей ни разу не пригодился, а так, может, денег хватит на билет до самой Москвы. И она отправилась к подземному переходу, где, как слышала, есть спрос на такой товар. Стояла она долго. Покупатели почему-то обходили её стороной. Наконец, сторговалась с ней женщина средних лет за полмиллиона.
 
12

 В кассе Вера увидела цены на билеты и оторопела. Её полмиллиона не хватит не только до Москвы, но даже до соседнего областного центра. Взяла билет до конечной остановки пригородной электрички в направлении Москвы. Ехала и думала: «Пора кончать этот бессмысленный образ жизни. Я спиваюсь. Как я покажусь дочери? Она испугается. Ей будет стыдно за меня».

 Конечная станция представляла собой маленький вонючий вокзал, окруженный мусорными кучами, которые погребли под собой урны и баки. Вдоль перрона выстроились старухи с вареной картошкой, солеными огурцами и семечками. И вдруг Вера увидела у входа здания черноволосую девочку лет восьми, в оборванной грязной одежде и с заплаканными глазками-угольками. Вера подошла к ней. Девчушка протянула грязную ладошку и выжидающе смотрела на неё. Вера вспомнила старую учительницу, которую встретила в первый день приезда в Грозный.

 «Просит. Просит милостыню» — Вере стало так жалко ребенка, что сердце её задрожало.
— Как тебя зовут, маленькая? — обратилась она к девочке.
— Света, — тоненьким, привычно гнусавым голосом ответила та.
— А родители у тебя есть?
— Нету. Папка утоп пьяный, а мамка уехала с чужим дядькой.
— А где ты живешь? Дом у тебя есть?

— Нету. Мамка продала квартиру другим людям. Я живу на чердаке. Нас там много. А когда тепло, сплю в домике на детской площадке. У меня свой домик есть. Но сейчас там холодно спать.
«Бедная ты моя, — подумала Вера, — ты одна и я одна». И неожиданно для себя спросила:
— Светочка, поедешь со мной?
— А ты дашь мне поесть? — недоверчиво ответила вопросом на вопрос малышка.
— Конечно.
— Тогда поеду.

 Вера купила несколько пирожков, заварное пирожное и сладкой воды. Затем помыла девочке в привокзальном платном туалете лицо и руки. Тут пришла электричка и они сели. По дороге Света ела и рассказывала о себе, а потом вдруг спросила:
— Тетя, вы бить меня не будете?
— За что?
— Что я денег мало приношу Меня Витька Большой завсегда бил.

— Нет, не буду, успокойся, милая, — ласково погладила её по головке Вера.
 На следующей остановке в вагон вошел контролер. Пришлось купить Свете детский билет. Когда они вышли на конечной станции, Вера подсчитала оставшиеся деньги. Хватит только на булку хлеба. А надо где-то еще ночевать. Пока она размышляла, пришла еще электричка, и Вера увидела Свету, стоявшую с протянутой рукой. Она хотела увести девочку, но, представьте, ей подавали. Через полчаса Света набрала достаточно денег на приличный ужин на двоих. Теперь надо было найти ночлег. Они пошли вдоль привокзальной улицы, выискивая домик попроще и справедливо полагая, что чем люди беднее, тем они добрее.
 Пошел мелкий осенний дождь. Дорога постепенно размокала, ноги начинали вязнуть, а ничего подходящего не встречалось. Уже вечерело, когда прохожий парнишка на их вопрос о ночлеге указал на покосившийся угловой домик, без забора и каких-либо хозяйственных построек, за исключением разве «удобства» из кусков фанеры. К нему и к жилью вели тропинки в виде кочек, кирпичей и досок, выглядывающих из жидкой грязи. Вера и Света допрыгали до халупы.

 Входная дверь, залапанная по краю, была закрыта. Они постучали. Никто не ответил, хотя в доме были люди: через разбитую форточку окна слышался плач ребенка. Они еще раз постучали. Вышла седая толстая старуха с красным лицом и выцветшими белесыми глазами. Вера попросила пустить их переночевать. И что удивительно, бабка сразу согласилась, только спросила:

— А на бутылку у тебя найдется?
Вера подумала, что поужинать можно поскромнее, и утвердительно кивнула.
— Заходьте, — старуха отворила настежь дверь. — Осторожно! — воскликнула она, но было уже поздно: Света провалилась ногой в щель от прогнившей половицы. Через тусклое окно и дверной проем проник свет в коридор. В полу зияли дыры, валялись птичьи перья и летал, застревая в паутине, мелкий пух. Видно, хозяева не брезговали голубями.

 Ночлежники вошли в комнату. На полу ползала большеглазая упитанная девочка лет трех, очень симпатичная. Она натренированно накрывала ладошкой таракана и отправляла его в рот. Возникшее было желание взять малышку на руки, тут же у Веры пропало. Она окинула взглядом жилище. Много повидала нищеты и грязи, но такого еще не видела. Из-за свалки на подоконниках едва виднелись мутные стекла окон; варочная печь завалена кучей грязного белья, скорее всего, ею не пользуются; у противоположной стены примостился старый диван с торчащими пружинами и грудой тряпья вместо подушки; середину комнаты занимал большой стол, покрытый грязной порезанной клеенкой.

В центре стола чернела большая сковорода с бугорками слипшейся коричневой массы неизвестного происхождения и кучкой немытых вилок; рядом лежали огрызки свёклы и горка мелких голубиных дужек. Тут же стоял закопченный чайник в окружении разнокалиберных чайных чашек, одинаково серых внутри и снаружи. На самом краю стола примостились две стеклянные банки, одна — с присохшими ко дну кружками кабачков, другая — с заплесневелым рассолом, покрытым слоем дохлых мух. В комнате Вера увидела ещё одного ребёнка – больного мальчика дошкольного возраста. Он выглядывал из-за спинки дивана и глупо улыбался, открывая застарелые заеды.

 Хозяйка пригласила гостей в другую комнату. Там, в полуметре от продавленной кровати, лежала на полу животом вниз женщина с задранной до пояса юбкой, из-под которой выглядывали рваные колготки и замызганные панталоны. Её лицо прикрывали тусклые бесцветные волосы.
 Старуха прошмыгнула мимо женщины, не обращая на неё внимания, к другой кровати, двуспальной, с железными спинками, покрытой грязно-зелёным казенным одеялом со штампом районной больницы.

— А теперь давай на бутылку, — хозяйка протянула заскорузлую трясущуюся руку. Вера дала ей деньги на водку и попросила купить чего-нибудь поесть. Старуха не уходила. Тогда Вера вытрясла всё содержимое кошелька на кровать и предоставила пьянице убедиться, что больше с них взять нечего. Та жадно сгребла мелочь и пошла на добычу.
 
 Вера достала из рюкзака чистую «гуманитарную» простынь и застелила ею хозяйскую постель, раздела Свету, повесив её влажную курточку на спинку кровати. Девочка, мучимая воспоминаниями, всё время поглядывала на женщину, спящую на полу. Но Вера переложила ребёнка к стенке и сама прилегла рядом. Они укрылись пальто и, пригревшись, уснули.

13

 Разбудила Веру старуха толчком в бок:
 — Вставай, краля, к столу.
 Тусклый дрожащий свет керосиновой лампы едва проникал в спальню. Вера вышла на свет и увидела, что со стола исчезли банки и чайник, черная сковородка по-прежнему стояла посреди стола прямо на клеенке и скворчала яичницей. Какой-то рыжий мужчина неопределенных лет и бомжацкого вида разливал по грязным чашкам водку. Тут же сидела та женщина, что спала на полу. Честно разделив всё содержимое бутылки на четыре части, мужик с нетерпением выпил свой пай и полез грязной вилкой в сковородку

— А детям? — забеспокоилась Вера. Бабка взяла три куска хлеба и, обмакнув в яичню, дала Свете и двум другим детям. Вера удовлетворенно вздохнула и посмотрела на стол. Делать нечего. Грязно, чисто — а есть хотелось, да и выпить тоже. Вера закрыла глаза и опрокинула в рот всё содержимое чашки. И сразу же стало тепло и свободно, за столом возник оживленный разговор: кто? откуда? — в общем, «про жисть».

 Это была странная компания. Бабка — хозяйка дома, малышка — её внучка от дочери, исчезнувшей несколько месяцев назад с проезжим шофером, квартирантка Надя — дешевая проститутка, расплачивающаяся за квартиру спиртным и продуктами, больной мальчик — её сын, и, наконец, мужик тоже постоялец, он живет здесь уже лет шесть, поэтому ведёт себя как хозяин.
 Ели и пили в этом доме только один раз, вечером. Правда, Надя приходила пьяная и утром, но к вечеру высыпалась, выпивала, ела и уходила на трассу Иногда её не было несколько суток, но это никого не беспокоило. Остальные, Вера, Света и мужик, тоже отправлялись на промысел: Вера собирала бутылки, Светочка просила подаяние, Коля пилил людям дрова, таскал песок, уголь, копал могилы.

 Света привязалась к тете Вере. Окружающий её искаженный мир она воспринимала как единственно возможный — другого девочка не знала. И доброе, человеческое отношение женщины к ней считала счастьем. Вера учила Свету читать, писать, иногда рассказывала ей о своем детстве, и ребенок слушал эти рассказы, словно волшебные сказки. Порой Вера пыталась оттолкнуться от воспоминаний и вернуть прежние сладкие грезы, попробовать мечтать хотя бы о встрече с дочерью, но у неё не получалось. Вериги пережитого тянули к земле. Страшная действительность отбирала не только годы, силы, здоровье, но даже мечты.
 
 Новые постоялицы наводили порядок и чистоту в домишке. Бабка не сопротивлялась.
Обычно она спала на своем разбитом диване почти до ужина, и дети долгое время оставались без присмотра. Трехлетняя Саша не то, чтоб была умственно отсталой, а просто не развивалась в достаточной степени. Сережа страдал болезнью Дауна. Вера заметила, что Света как будто обрела в них семью. Она заботилась о младших детях. Учила Сашу ходить, Сережу держать правильно вилку, как это делают все старшие сестренки на свете. Дети слушались её.
 
Но однажды девочка не вернулась с вокзала. Обеспокоенные отсутствием Светы взрослые обитатели странной ночлежки отправились на поиски, даже Надя прервала свой пьяный сон. Дежурный по вокзалу милиционер сказал, что беспризорного ребенка отправили в приемник-распределитель. Вера ничего не могла сделать, ведь у нее не было прав на девочку. Она скучала по ней, но продолжала вести устоявшийся образ жизни. Теперь она ждала вечеров, когда можно было оглушить себя алкоголем и отключиться намертво от действительности.
 
 Как-то весенним утром Вера проснулась от резкой боли в груди.
«Сердце, — испугалась она. — Вот так и умру здесь, даже не увидев мою деточку А если не умру, превращусь в такую же старуху-пьяницу, как квартирная хозяйка» — ужаснулась она.
 
 Несколько дней она провела в постели, не поддаваясь на уговоры собутыльников разделить вечернюю трапезу. Она приняла решение ехать на электричках без билетов, наивно рассуждая: «Если войдет контролер, я выйду на остановке и снова сяду в следующий поезд. И буду ехать, ехать до самой Москвы».

14

 Вера Павловна устало откинулась на подушку, но продолжала свой рассказ:
— И я ехала, Лина, еще семь долгих месяцев. Меня ссаживали с поездов, задерживала милиция, гнали из буфетов и от ларьков продавцы. Я слышала вослед остроколые слова и видела презрительные взгляды окружающих... Но вот я здесь, в Москве. И когда до встречи с дочерью мне осталось совсем немного, меня выгнали ночью, в мороз, — она говорила сквозь слезы, с остановками, будто преодолевала внутреннее препятствие, — сказали, что вышло какое-то Постановление правительства Москвы... Я никогда не была в Москве... Я не знала, куда можно пойти погреться... И вот конец….
 
 Смотрю я на тебя и думаю: «Такая же взрослая теперь моя дочь, моя девочка. Она тоже, вероятно, учится в институте, встречается с каким-нибудь парнем, любит его. Радуется и огорчается. Но только я не увижу ее».
 
 Лицо Веры Павловны выражало такую боль, что Лина обняла её и, баюкая, прижала к себе. Ей захотелось разделить тяжелую ношу этой отважной женщины, помочь ей, успокоить её:
— Спасибо вам за доверие, Вера Павловна. Я приду на следующее дежурство, и мы обсудим, с чего начинать поиски вашей дочери. Я вам обязательно помогу её найти, не волнуйтесь. И не бойтесь: операция пройдет успешно. Вот увидите! Я как будущий врач вам говорю. Спокойной ночи!
 
 Лина погасила свет и пошла в другую палату. Она подходила к больным, поправляла одеяла, подавала воду, автоматически выполняла еще какие-то действия, а сама думала о трагической судьбе своей подопечной.
— Заборовская, ты сегодня какая-то странная. Случилось что-нибудь? — поинтересовалась её однокурсница и напарница Нина.
— Нет. Устала, наверное, — отговорилась Лина.
 
 На следующее дежурство она спешила, словно её кто подгонял. Опять были мороз, снег и ветер. Звездочки снежинок танцевали фокстрот. Они попадали в нос и в глаза, щекотали холодом. Снег торопливо скрипел под ногами. Лина думала о Вере Павловне. Ей представилось, как она замерзала, как немели руки, ноги, лицо, сердце. И душа падала, как замерзшая птица с проводов, и потом стремительно мчалась по темному коридору вниз, и все боковые двери захлопывались перед ней...
 Лина стрелой влетела на второй этаж, быстро переоделась и кинулась в бокс. Койка была пуста. Матрац и подушка, закрученные в тугой рулон, лежали на голой сетке. Пахло дезинфекцией.
 
 «Наверное, перевели в послеоперационную», — мелькнула мысль. Лина выскочила из палаты и побежала к дежурной сестре. Та посмотрела на неё, отрицательно покачала головой и пояснила:
— Сердце не выдержало.
 
 Лина, задыхаясь, как будто неожиданно прервала бег на длинную дистанцию, спросила:
— А письмо? Под подушкой было письмо!
 Медсестра выдвинула ящик стола, достала из него знакомый конверт и, протянув Лине, виновато сказала:
— Перед операцией она просила передать тебе. Оно так непонятно подписано…
 Дрожащей рукой девушка взяла конверт. Слезы застилали глаза. Но буквы были крупные и чёткие. Она прочитала: «Лине, для моей дочери Заборовской Эвелины Анатольевны».


***

 Мы сидели с Линой на скамейке у могилы Веры. Я, как получила письмо, сразу же приехала в Москву к своей новой племяннице.
— Понимаете, — торопливо и взволнованно говорила она, — меня потянуло к ней как к самому родному человеку. Но до той самой минуты, как прочитала письмо, я даже не догадывалась, что это моя мать. И…она умерла…, так и не узнав, что её дочь, которую она так долго искала, рядом с ней.
 
 

 
      

Марфа  Давыдовна

Марфа Давыдовна! При этом имени у меня появляется снисходительная улыбка и жалость. Дальняя родственница, которая по молодости и знать нас не знала или не хотела знать... Как же, главный бухгалтер обувной фабрики! Величавая сероглазая красавица, удачливая в работе. Имея двоих детей от разных мужей, она не страдала от одиночества в разведённом состоянии, в котором пребывала почти постоянно. Но всегда вокруг неё вилась пара-тройка поклонников, желающих пофлиртовать с ней. И Марфуша с радостью откликалась на их любовные призывы.
Властная и эгоистичная Марфа Давыдовна детей своих не баловала. Старший сын, ещё довоенный, не вынес гнёта матери и уехал в Сибирь, там и умер. Младшая дочь Лида – моя ровесница – тоже поспешила за¬муж; правда, подарив Марфе внучку, вскоре развелась. Но, слава Богу, получила при размене квартиры мужа две комнаты и была счастлива исполнять дочерние обязанности на расстоянии.
Марфа Давыдовна любила себя. Ей нравилось менять наряды, выезжать с начальством на пикники, ездить с отчётами в Москву. Она была украшением любой компании: весёлая, шутливая, певучая. За работой и гулянками Марфе некогда было подумать о будущем: об удобной квартире, мебели, постельном белье, посуде про запас. Ей казалось, что всё это впереди, а пока длится праздник жизни, надо радоваться каждому его дню. И она, как попрыгунья-стрекоза, пела, радовалась и делала аборты.
Но, как всегда бывает в жизни, на смену одним красавицам приходят другие, более молодые и везучие. А у неё, глядь, появились морщины на лице, лишний вес и гипертония. И не брали её больше на шашлыки, и в спину дышала юная бухгалтерская поросль. Когда Марфа проходила мимо молодых сотрудников, вслед ей летели смешки:
      – Наша старуха разрядилась, как на свидание. Всё молодится, а пора уж о душе подумать!
О душе, не о душе, но, подойдя к критическому возрасту, Марфа Давыдовна оказалась у разбитого корыта: в жалкой комнатёнке старого дома, имеющего удобства в крошечном дворике, огороженном низким штакетником. Дом был на два хозяина, и тётка Марфа владела его меньшей частью. Она всё собиралась улучшить свои жилищные условия, но так и не собралась. Только в коридорчик провела воду и поставила двухкомфорочную плиту на баллонном газе.
        – На мой век хватит, – успокаивала себя тётка.
Только выйдя на пенсию, Марфа Давыдовна оценила блага, какие имела за свою зарплату и премии. Приохотившись к «Столичной» водке и сигаретам с тем же названием, она долго пыталась перейти на более дешёвую продукцию. С водкой это получилось. А вот от дорогих сигарет не смогла отказаться. И тогда стала варить самогон: сама пила, продавала, а на вырученные деньги баловала себя дорогими сигаретами.
Сама тётка Марфа никому не помогала, но могла заставить каждого что-нибудь дать ей. И ей несли соседи, знакомые, Лидочкины подружки всё что ни попросит. А уж саму дочь замордовала настолько, что та вставала и ложилась с мыслью, как выполнить очередное задание матери. Однако трудненько ей было угодить. Вечно недовольная Марфа жаловалась соседям:
       – Представляете, какая бесчувственная у меня Лидка? Я ради неё только и жила, молодость ей отдала, трудилась не покладая рук, чтоб её накормить, обуть, одеть, выучить... А теперь что же получается? Мать ей не нужна! Второй день не приходит! Набрала белья для стирки – приносит неглаженое. Попросила испечь пирогов – она мне купила пирожков на улице, с лотка, – они же без начинки. Убирается у меня раз в неделю! Нет, я не заслужила такого невнимания к себе.
Ещё не выносила Марфа Давыдовна одиночества. Ей постоянно нужен был кто-то, чтобы являть ему свою власть. Попробовала взять квартирантку, но та не прожила с ней и трёх дней. Вот тогда-то тётка вспо¬мнила о родне. Стала навещать нашу семью. Придёт напомаженная, облитая духами, с крашеной смоляной косой, закрученной на затылке и увенчанной серо-буро-малиновым шиньоном.
       – Да вот, шла мимо. Дай, думаю, зайду, проведаю, – а сама, подмигивая левым глазом, как будто тайну какую знает, ставит на стол бутылку самогона. Что ж делать? Не выгонишь. Надо угощать!
Папа не пил водку и терпеть не мог пьющих женщин. А мама скажет:
– Ой, давление замучило! Я бы поддержала компанию, да здоровье не позволяет, – и тоже откажется. Поставит на стол что есть: квашеную капусту, холодец там или сала нарежет. Так Марфа Давыдовна сама выпьет бутылку, закусит хорошо... Вот и погуляла.
Любила тётка поучить жизни. Как-то прицепилась ко мне:
       – Смотрю на тебя, – говорит, – и удивляюсь. На таком месте работаешь, а домой с пустыми руками являешься. Проходной же у вас нет, ну и прихватила бы с собой отрезик какой. Глядишь, и мне б на платье досталось.
Когда познакомилась Марфа Давыдовна с моим мужем и посмотрела на наши отношения, совсем извелась, бедная. Как встретит меня, так и начинает наставлять:
       – Дура! Заглядываешь мужу в глаза. Ловишь желания? Несамостоятельная ты, я скажу. Моя Лида послала своего куда подальше и теперь ни от кого не зависит.
Хотя к дочери она относилась очень требовательно, но, наверное, по-своему любила. Главное для Марфы Давыдовны было исключить все варианты для соперничества Лидочки с её подругами. Победы дочери, даже воображаемые, подогревали тщеславие Марфы.
Забегут молодые женщины проведать её, предложить помощь, грядку перед двором полить или в магазин ей сбегать, скажет обязательно:
         – Спасибо, Таня (Женя, Люба). А какая шея у тебя морщинистая! У моей Лиды – нежная, гладкая.
         Иногда заметит:
        – Или ты толще моей Лиды, или платье на тебе плохо сидит. Сними его, не позорься.
         Может походя бросить:
          – Что-то плохо твои дети растут. Смотри, какая у нас Галька выдула. А у тебя задохлики.
   А ещё ей нравилось наказывать дочери и её подружкам, как они должны её похоронить:
          – Чтоб и батюшка был, и музыка. Платок не надевайте. Не хочу в гробу лежать, как бабка. Если уж в шляпке нельзя, повяжите косынку. И под бородой не завязывайте. Чтобы узла не было. На лоб бумажку не прилепливайте – весь вид испортит! Поминали чтоб в столовой, здесь все не поместятся. За деньгами на работу мою обратитесь. Помнят ещё там Марфу Давыдовну, не могли забыть.
Так она старела и матерела, но держалась. И волосы заставит дочь вовремя ей покрасить, и ногти обработать, и платье новое сошьёт. Со временем, правда, Марфа Давыдовна стала выглядеть, как комическая старуха из дешёвой пьесы.
Наступило горбачёвское время. Грозный чернел. Уезжали русские, дома их занимали чеченцы. И вскоре на улице, где жила тётка Марфа, русских осталось семей десять. Только те, кому некуда было ехать или за чьи развалюхи ничего не давали. В числе последних оказалась и Марфа Давыдовна. Желающих на её комнатёнку не нашлось. Ведь рядом за бесценок можно было купить кирпичный дом!
Дочка Лидочка нашла себе нового гражданского мужа и накануне первой чеченской войны уехала с ним на Север, пообещав матери, что скоро вернётся за ней.
Район, где жила Марфа Давыдовна, был тихий. До начала военных действий беспорядков в нём не наблюдалось. Вот только с продуктами было плохо. Магазинные полки опустели. Иногда выбрасывали консервы с морской капустой да килькой в томатном соусе, и те моментально разбирали. Население тоже готовилось к войне!
Марфа Давыдовна, как и все, методично делала запасы. Выйдет на рынок к магазину, а там сидят чеченки в ряд, каждая со своим товаром. Чеченцы уважительно относятся к старикам. Глядишь, кто кочан капусты даст или подпорченный арбуз, что-то останется после торговцев: кусок хлеба, разбитые яйца. Тётка Марфа всё подберёт: капусту и арбуз посолит, хлеб посушит и яйцам найдёт применение. Единственными её врагами были мыши, которые не проявляли уважения к её персоне, бессовестно воровали и портили тёткины запасы. По ночам ей приходилось спать очень чутко, чтобы при малейшем  шорохе встать и отогнать кочергой непрошеных гостей.
А перед самой войной ей повезло. Пенсию тогда ещё давали. Купила она у частника мешок сахару, на самогон. Но как русские разъехались, потребители зелья пропали: чеченцы в основном не пьют, аллах не велит. А если кто и пьёт, то  коньяк. Про него ничего в Коране не сказано. И сахар стал Марфиным НЗ, неразменной валютой. В этом мешке, как она считала, вся её жизнь.
Зимой 1994 года в домик тётки попала бомба. Начался пожар. Когда Марфа Давыдовна выскочила от соседей, к которым зашла, чтобы «позычить» сигарет (она всегда занимала, даже если они у неё и были), руины её жилища полыхали пламенем. Но мешок, который стоял в коридоре, не пострадал. Его да ещё чуть подгоревший ковёр вынести она успела. В дворике с незапамятных времён стояла тачка на одном колёсике. Тётка-погорелица подтянула к ней мешок, с горем пополам и соседским мальчиком Алиханом взгромоздила его на тачку, сверху прикрыла ковром и поехала вдоль улицы, выбирая местожительство. Она была уверена, что с мешком-то сахара её каждый примет! Пожалели соседку стари¬ки Хорошиловы. Хоть и не любили они заносчивую Марфу, а посочувствовали её беде. Но она-то думала, что Хорошиловы согласились приютить её из-за сахара, и вела себя по-хозяйски.
Каждый вечер она с Хорошиловым «отдыхала»: пила дедов самогон, курила дедов табак. Так она прожила месяца три, наверное. И весна уж пришла.
Хорошилиха была непьющая, и так устала ухаживать она за пьяница¬ми, еду им добывать, что стала ворчать на Марфу, выгонять её из дому.
Однажды в их районе федералы проводили военную операцию и случайный осколок снаряда задел Хорошилиху. От потери крови она скончалась. Закопали её Марфа с дедом в огороде. Сели, как водится, поминать. Неделю поминали. Проснулась как-то Марфа утром, пошла на кухню за выпивкой. Смотрит, а поперек кухни дед Хорошилов лежит и не шевелится. Испугалась она, что обвинят её в смерти старика да мешок сахара отберут, собрала  манатки, мешок и ковёр, взвалила на тачку и по улице покатила. Да только недалеко. Боялась далеко от дома отходить: вдруг дочка за ней приедет и не найдёт. А какая дочка? Письма, телеграммы не носили, пенсий не платили, люди с опасностью для жизни убегали  из города. Кто ж в Грозный-то поедет? Только сумасшедший. А Лида была женщина разумная.
Приняла на этот раз Марфу бабка Кузьминична. Ей шёл девяносто шестой год. Выпивать она не любила, поэтому Марфин мешок её не прельстил.
       – Живи, – сказала Кузьминична, – в спаленке. Ты мне не помешаешь.
         Но Марфе очень не понравилось у бабки. Всё её там раздражало. Особенно бесконечные молитвы, которые Кузьминична возносила Богу. И главная печаль с утра у Марфы: где добыть курево и с кем бы выпить «на халяву». А на последнее у неё было прямо-таки дьявольское чутьё. Сидят старики где-то в гараже или в баньке, цедят драгоценную влагу – Марфа тут как тут. И давай им про судьбу свою рассказывать. Так изливается, мёртвый и тот прослезится! Умела она на жалость давить. Так деды начинают её успокаивать:
      – На, Марфуша, выпей, полегчает!
      А та и рада стараться.
Или где поминки. Так на другой конец города пойдёт, креститься будет и подпевать старухам. А как начнут разливать вино, спирт или самогон, первая вызывается. Хотя товарки шипят на неё: «Грех с молитвой водку пить», – Марфа всё равно наклюкается. Домой явится и начинает учить Кузьминичну жизни. Старуха, однако, оказалась с характером и выгнала тётку из дому.
И вот опять она бредёт с тачкой по улице. А русских уже и не осталось.
Подобрали Марфу Давыдовну чеченцы. Пожалели: все вокруг знали, что «бабушка дочку ждёт». Поселили в летней кухне. Из её окон было видно родное пепелище, и Марфа могла часами наблюдать, кто идет мимо.
      – Так что дочку не прозеваете, – успокоила её новая хозяйка Медина.
Тётка Марфа прежде всего велела подросткам втащить в помещение свой мешок как гарантию права на жилище. Разумеется, её взяли не из корыстных побуждений, а просто уважив старость: Марфе исполнилось уже семьдесят девять лет.
      Каждый день Медина приносила ей еду, всё, что ели сами. На охоту за цигарками тётка, кряхтя и постанывая, выходила за калитку: из жалости или для забавы ей подавали сигареты. И Марфа Давыдовна, довольная, присаживалась на лавочку около двора и блаженно затягивалась.
А вот выпить не было никакой возможности. Даже сварить самогон из своего сахара она не могла. Хозяин не пил и не позволял этого делать в доме. Медина сразу предупредила свою престарелую жилицу:
       – Если Хасан увидит водку, выгонит.
Даже на свое восьмидесятилетие Марфа не выпила, хотя намекала Медине. Та поздравила с юбилеем и угостила старушку, как положено, мягкими пряничками. На что Марфа заметила:
       – Сухая ложка рот дерёт.
Свой мешок Марфа Давыдовна не трогала. Она думала: «Пока есть у меня сахар, есть и кров. С этим мешком я дождусь Лидочку». В доме понимали её маленькие хитрости и относились к ним снисходительно.
Всю войну прожила Марфа Давыдовна в этой семье в ожидании дочери. Но та так и не приехала. Почувствовав скорую смерть, старуха попросила Медину похоронить её по-человечески.
      – Как по-человечески? Батушку звать? Это мы не можем. У нас свой мулла есть! Мы не знаем, как тебя хоронить. Если хочешь, прими ислам, и мы похороним тебя со всеми почестями.
        Марфа согласилась. То ли почестей захотелось, то ли выбора не было. Перед смертью она попросила у Медины стакан водки. Последняя воля умирающей – как не исполнить! Осушив стакан до дна, Марфа Давыдовна деревенеющим языком прошептала:
       – Ну, теперь принимайте меня в свою веру.
        Её завернули в ковёр и похоронили на мусульманском кладбище. Правда, мешок опускать в могилу, как она просила, не стали, сахар раздали людям на поминовенье.

Маргиналы

 
1
Пётр понял, что ждать больше нечего и надо уезжать: позавчера изби¬ли жену в подворотне их дома, вчера чуть Дашеньку не затянули в чёр¬ный «Мерседес», а сегодня... На первый взгляд, ничего существенного не произошло. Просто Пётр Дмитриевич пришёл в техникум, где он вот уже десять лет работал преподавателем физики, а в кабинете на доске мелом написано: «Русские убирайтесь вон!». Он машинально выделил запятой обращение «русские» и, не глядя на студентов, вышел из ауди¬тории.
После окончания университета они с женой учили детей, не разбирая, какой те национальности. Сначала трудились в высокогорном ауле, за¬тем здесь, в городе, и всегда у них с учениками было полное взаимопонимание. Особую признательность выказывали Петру Дмитриевичу за его такт и терпение как раз чеченские дети. И если здесь, в техникуме, они любимому учителю пишут такое, значит, совершилось что-то страш¬ное, непоправимое. Рухнул привычный мир.
Это событие явилось последней каплей, переполнившей чашу его тер-пения, и последним аргументом, чтобы решиться покинуть родину.
Даже думать об этом было больно. Но оставаться в республике дольше уже нельзя. Началась явная дискриминация русского населения. Даже на бытовом уровне: в продуктовых магазинах из очередей за дефи¬цитными продуктами русских выталкивали, на приём к врачу русский мог попасть только после того, как «вылечатся» все чеченцы, места на рын¬ке – для коренного населения.
По вечерам на чай обязательно заглядывал к Петру кто-нибудь из дру¬зей. Последние годы тема этих посиделок была одна: переселение. Об¬суждались насущные вопросы: кто уже уехал и куда, где селятся гроз¬ненцы, цены на дома и квартиры в городах и весях.   
В тот день Лада сразу заметила, что её Петечка сильно расстроен.
– Что, и тебя достали?
Он обречённо кивнул головой. Лада, возбуждённая и сердитая, про¬должала:
       – И моих сил тоже больше нет. Сегодня распределяли нагрузку на сле-дующий учебный год: русским больше восемнадцати часов никому не дали. Говорила тебе ещё тогда, когда убили Лену, уедем вместе с Ива¬новскими. А ты: «Всё наладится, перемелется...».
Лену Тер-Аветисян, коллегу и однокурсницу Лады, убил в прошлом году на выпускном вечере ученик, недовольный тройкой по английскому языку. Зверское убийство учителя стало сигналом к отъезду для многих педагогов, в том числе и для семьи близкой подруги Лады Тани Ива¬новской.
        – Всё, Ладушка, я согласен. Давай выбирать «деревню на жительство».
   В который раз они расстелили на полу старую затёртую карту СССР. Такие карты были в каждом русском доме. На них кружочками были об-ведены города, куда уехали родственники и друзья. В основном это  Ставропольский и Краснодарский края, Ростовская и Волгоградская об¬ласти. Но кружочки уже были и на Урале, в Подмосковье, во Владимир¬ской, Архангельской, Липецкой областях, на Украине, в Белоруссии – везде, где для грозненцев находилась работа или оседал кто-либо из своих.
Петя и Лада были едины в мнении, что нельзя резко менять климати-ческую зону. Также они понимали, что покупку городской квартиры не по-тянут: цены на дома и квартиры в Грозном стремительно падали. Пока есть покупатель, надо продавать за цену, которую предлагают. Иса, зна¬комый друзей-чеченцев из далёкого аула, уже полгода просит продать ему квартиру за сто тысяч. Это, конечно, мало, но где-нибудь в селе или на хуторе можно купить домик. Хотя девочкам надо продолжать учёбу, а это лучше делать в городе или, в крайнем случае, в пригороде.
Тайно (тогда всё делали тайно: на кону была квартира, а это будущее жильё) Пётр Дмитриевич выехал к друзьям в одну из кубанских станиц, расположенную в окрестностях Краснодара. Друзья провели там уже во¬семь месяцев и считали себя старожилами. Они помогли Петру найти домик на берегу тихой речки. А если по воде напрямик, это как раз напротив дома Кондратьевых, семьи друга и однокурсника Петра. Правда, дом был без газа и воды и комнатки очень маленькие, но зато близко город. Дого¬ворившись с хозяевами о цене, кстати, вполне приемлемой – в тридцать тысяч, и оставив им задаток, он распил бутылочку с Кондратьевым, по¬мечтал о том, как они поставят на домах флагштоки для сигнальных флажков типа «общий сбор», весело распрощался со всеми и вернулся в Грозный. В этот же день пришёл Иса:         
       – Петка, я могу дать сейчас только тридцать тысяч, остальные у моего брата. Он лежит в госпитале в Воронеже, раненый. Берите тридцать ты¬сяч, вернётся брат – расплатимся окончательно. Мне семью надо выво¬зить в город.
         Его приход и названная сумма очень удивили и насторожили супругов. Пётр и Лада на аванс не согласились: 
        – Прости, пожалуйста, Иса, но мы будем искать другого покупателя.
        – Только попробуйте! Или вы отдаёте мне квартиру за тридцать тысяч, или не продаёте никому.
         Супруги поняли, что остальные семьдесят тысяч Иса и не собирался отдавать. Лада постаралась успокоить вспыльчивого горца:
         – Знаешь, Иса, мы вообще продавать передумали. Не знали только, как тебе об этом сказать, чтобы ты не обиделся. Нам и тут хорошо жить, правда, Петя?
         – Ну, смотрите! Обманете, убью! – зловеще пригрозил Иса и хлопнул дверью так, что с притолоки посыпалась штукатурка.
    С тех пор Пётр заметил за домом слежку. В любое время суток, выгля-нув в окно, он мог видеть в беседке у подъезда какого-нибудь парня. Или это был военный с оружием, или спортивного вида молодчик, или дядька средних лет, одним словом, люди, которые фиксировали «исходящих и входящих».
Друзья слали телеграмму за телеграммой о том, что хозяин обеспоко¬ен задержкой, и, наконец, сообщили, что дом продан.
Как-то вечером в дверь позвонила соседка по лестничной клетке Ма¬лика. Как водится, её пригласили к чаю. За столом обсудили последние новости. Чеченцы тоже боялись грядущих перемен, а главное, неиз¬вестности. Прощаясь, соседка предложила купить у них квартиру. Пётр описал ситуацию с Исой.
       – Ничего, мы поможем, – ободрила соседей Малика. – За квартиру, дачу и гараж дадим девяносто тысяч. Договоримся о вывозе ваших ве¬щей. Об оформлении документов можете не беспокоиться. Нотариус  – родственник мужа, и сам сюда придёт. Только никому не говорите о на¬шей сделке.
Ударили по рукам, и утром Малика с мужем привели нотариуса и при-несли деньги. Выторговав себе неделю, Пётр Дмитриевич поехал искать работу и покупать дом. В одном из южных районов Ростовской области начальник РОНО ему пообещал ставку физика, а жене группу продлён¬ного дня. С жильём было хуже. То, что он приобрёл, было ужасно, но за имеющиеся деньги он лучше бы и не купил. Это был старый саманный дом без удобств, ошелёванный досками с облупленной краской. Топить печку предполагалось углем, на кухне баллонный газ, который каждый хозяин должен привозить из райцентра сам. Почти третья часть всех де¬нег предназначалась водителю фуры за перевозку, довольно крупную сумму пришлось заплатить за разрешение на вывоз вещей из Грозного.  Про запас почти ничего не осталось.
Грузились вечером – так делали все, кто покидал город. Помогать при-шли друзья, которые не успели ещё уехать.. Подходили соседи-чеченцы и с сожалением спрашива¬ли:
       – И вы уезжаете? Что же это творится? За какие прегрешения аллах наказывает наш народ?
Для безопасности Султан, приятель Малики, увёз вещи к себе домой, посоветовав переселенцам в квартире не ночевать. Ночлег они устроили в соседнем доме, у друзей, которые тоже готовились к отъезду. Постели¬ли им хозяева на полу, но, несмотря на неудобства, все спали как уби¬тые.
На следующее утро в пять часов просигналил Султан. Пётр вывел из теперь уже чужого гаража свой «Москвич», и отправилась семья в новую жизнь. Ехали молча. Девочки дремали на заднем сиденье, Пётр был за¬нят дорогой, а Лада – воспоминаниями...
         
2

Познакомилась она со своим Печкой в университете.  Лада училась на факультете романо-германской филологии, а Пётр – на физмате. Он был серьёзным молодым человеком, членом комитета комсомола; отслужил два года в армии. Лада отлично училась, занималась наукой, играла в студенческом театре. Пётр ей нравился со второго курса, но подойти к нему сама не осмеливалась и страдала от своей робости.
Их познакомила подруга на первомайской демонстрации. Пётр молча предложил ей руку, и на душе стало так светло и спокойно.
Они гуляли, катались на качелях, на лодке, кормили лебедей на пруду, танцевали на летней площадке... 
Уже закончилась демонстрация, все парки и скверы заполнились наро-дом. Пётр предложил:
      – Пойдём к нам домой. Я тебя познакомлю с родителями. Мама давно хочет тебя видеть.
       Лада удивилась:
        – Она же меня не знает.
         – Знает, – уверенно ответил Пётр, – я рассказывал о тебе. Помнишь, на втором курсе мы были на вожатской практике? Вот тогда я и заприме¬тил тебя, но всё стеснялся подойти. Спасибо Лизе. «Хочешь, – говорит, – я тебя познакомлю с одной хорошей девочкой?» Я смеюсь: « Нет. Моё сердце занято». «Не ею ли?» – показала она на тебя. Представляешь? Как в сказке. Ты какие книги любишь?
– Фантастику и исторические романы. А ты?
– Фантастику и приключенческие романы.
– Чудеса... – прошептала Лада.
– А  какие имена тебе больше всего нравятся?
– Катенька, Дашенька и Егорушка.
– Вот так и назовём наших детей. Согласна?
Лада счастливо кивнула головой.
    Стол был накрыт так празднично и красиво, что Лада даже зажмури-лась. Родители Петра были приветливы и тактичны. Они наперебой уго¬щали её, лишь изредка задавая неназойливые вопросы. Потом Пётр пригласил ее в свою комнату. Он прочитал несколько стихотворений  Гу¬милёва, спел под гитару романс, сыграл на баяне пьесу. Ладе стало смешно. И вовсе ему не надо прилагать усилий, чтобы понравиться ей. Правда, он об этом ещё не догадывается...
        Всё лето продолжались встречи и прощания, слёзы и признания. Лада писала грустные романтические стихи, Пётр – музыку. Получилось несколько неплохих песен. Они их исполняли дуэтом.
В сентябре у Лады должна была начаться практика в школе. Ещё до знакомства с Петром она подала в деканат заявление с просьбой напра¬вить её  на работу в самое дальнее горное село и получила уже распре¬деление.
Перед началом практики её сосватали. Уезжать не хотелось, но Лада не привыкла отступать от своих решений. За это и за другие старомод¬ные качества её называли в институте чудиком. И она, уже невеста, от¬правилась в незнакомое чеченское село.
Рядом со школой на пологом склоне гор рос лес. Он сразу же привлёк внимание Лады. Ей не терпелось в него попасть. После знакомства со школой она отправилась на экскурсию. Вошла в лес и обмерла.
На неё, маленькую и тоненькую, снисходительно смотрели прямые и стройные грабы в багряных коронах и мантиях, пышный хоровод дубов с позолоченными ажурными листьями ронял ей под ноги последние связки осенних желудей. Сквозь пурпурные одежды краснели драгоценными ру-бинами гроздья поспевающей калины. Огромные резные опахала лесно¬го папоротника укрывали тайны нижнего яруса леса.
Вокруг полянок раздувались ягодами разлапистые кусты мушмулы, в ожидании первых морозов, которые напитают их шишки терпкой сладо¬стью и ароматом уходящей осени. Земля под ногами была усыпана ди¬кими лесными грушами с вяжущим кисловатым вкусом и спелыми ореш¬ками фундука, устлана ковром шуршащих листьев, под которыми прята¬лись хитрые грабовики, маслята, свинушки. Бесшумно сновали трудолю¬бивые ежи. Качала головой мудрая сонная сова, свистели и низко кланя¬лись удоды, раздвигая клювами прелую листву и открывая для себя бо¬гатое меню зрелой осени. Лада прислушалась к голосу кукушки, укрыв¬шейся в пурпурной листве соседнего дуба, и затаив дыхание начала счи¬тать годы грядущего счастья. Кукушка неожиданно умолкла, но тут же другая подхватила счёт: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку...» Целая вечность счастья!
Лада, как хозяйственная белочка, собирала в пакет плоды осеннего леса: красивые листья, спелые дикие грушки, ягодки боярышника, ориги¬нальные веточки для сухого букета. 
Пётр приезжал каждое воскресенье. У него тоже была практика, толь¬ко в городской школе, так что оставался один день, чтобы проведать  невесту. Он привозил Ладе новости, пирожки от мамы, добрую улыбку и сияющие глаза.
Они почти не оставались наедине. Всем были интересны новости с «большой земли», и у Лады на квартире собиралась учительская молодёжь   – «малый интернационал»: дагестанец, украинка, армянка, поляк, чеченка, русская. Только при прощании удавалось опустить в карман Петра, Пети, Печки – листочки со своими стихами и окунуться в глубину его преданных глаз.
        И снова прощанье. «Неужто до нас испытывал кто-нибудь больше раз-лук?» – шептала она ему вслед и с нетерпением ждала новой встречи.
К концу месяца Лада втянулась в работу, и она ей очень понравилась. До её прихода в школе два года не было учителя иностранного языка, и Ладе приходилось вести уроки не только с утра по расписанию, но и по¬сле обеда – для всех желающих.
Перед поездкой на работу в село Лада наслушалась страшных расска¬зов о трагедиях, которые происходят в горах с молоденькими учительни¬цами. О том, как местные парни врываются к девушкам в квартиры, на¬силуют их, а потом бросают с крутых обрывов в пропасти...
Мудрый мулла Абубакар, с которым Ладе удалось несколько раз побе-седовать, объяснил ей, что девушек губит прежде всего любопытство. И ещё: что гордую девушку чеченец никогда не обидит.
Ладу никто ни словом, ни жестом не обижал. Наоборот, в обращении к ней сквозило уважение и даже почтение. Она удивлялась: совсем ведь неопытная, девчонка, а, поди ж ты, Лада Васильевна.
Практика должна была закончиться второго ноября, свадьбу назначи¬ли на пятое, но администрация школы ходатайствовала перед декана¬том факультета, чтобы Ладу оставили поработать ещё на одну четверть – до Нового года. В декабре должен из армии вернуться прежний учи¬тель. Деканат, не спросив Ладу, пошёл навстречу просьбе школы. Ничего страшного: она отличница, нагонит своих товарищей и шутя сдаст экза¬мены за семестр.
Ладе дали три дня на свадьбу, затем шли два праздничных дня. Итого пять дней – и на работу.
В горах похолодало. Утренние заморозки  бодрили: чистый, слегка разреженный воздух щекотал ноздри морозной свежестью и побуждал к действию. До школы идти недалеко, однако мудрено: надо с крутой горы спуститься по скользким камешкам к реке, перейти через неё по мосту и опять подняться в гору.
Школа находилась в живописном месте, на острове посередине реки Баас, которая то разливалась бурным потоком, подступая к железному полотну моста, то ручьём журчала между камешками. И тогда школьники перебегали её напрямик, минуя мост, не замочив даже ног.
Сейчас река была суровая, прозрачные воды её потемнели, приобре¬ли свинцовый оттенок и сердито стучали по серым голышам. На душе у Ладушки, так её теперь называл Петя, было грустно: ещё полтора меся¬ца разлуки. Сердце стучало: не вынесу, не вынесу...
Но это по дороге, а в школе скучать было некогда. Ей дали классное руководство в девятом классе. Лада все переменки проводила со «свои¬ми детьми», а после уроков ходила по домам учеников, знакомилась с их родителями. Её удивляли обычаи горцев. Особенно поражало учтивое обращение и почтение, которые они демонстрировали по отношению к старикам, просто старшим, пусть даже это брат или сестра. Существова¬ла своеобразная, довольно сложная субординация между родственника¬ми, соседями, сослуживцами, постичь которую Ладе так и не удалось.
В домах учеников её угощали вкусным хлебом и сыром, показывали, как готовить национальные блюда из мяса и трав. Никакой неприязни к себе как к русскому человеку Лада не испытывала. Так что если все по¬головно и притворялись, то очень искусно. Родители ей, девчонке, доверяли своих великовозрастных оболтусов, наивно полагая, что учитель – большая сила. Авторитет учителя в селе был непререкаем. Шестидесятилетний отец, стоя перед юной учительни¬цей, на плохом русском языке просил:
         – Делай с ним всё что положено: надо бить – бей. Только глаза не тро-гай, а?
   Какой там бить! Лада своих учеников обожала. Ей казалось, что каж¬дое её слово, чувство, ощущение воспринимается и впитывается ими и они становятся её единомышленниками. Лада читала им на английском стихотворение Роберта Бёрнса «В горах моё сердце» и понимала, что её сердце тоже навсегда останется здесь, в горах.
Восторженная и романтичная молодая учительница, как ни странно, органично вписалась в жизнь села. Она изучила его историю, вниматель¬но рассмотрела музейные экспонаты, увидела своими глазами старую дорогу на Ведено – дорогу Шамиля. Перечитала повесть Льва Толстого «Казаки», в которой она описана. И уже со знанием дела рассказывала ученикам об их малой родине.
Эта работа много дала Ладе, и самое главное – уверенность в пра-вильности избранного пути.
Всё! Практика закончилась. Лада выставила оценки за полугодие и,  захлопнув журнал 9 класса, вышла на улицу. «Завтра я уже не увижу этой красоты», – думала она. На душе было и радостно, и грустно.
Придя на квартиру, Лада начала собирать вещи. Вдруг раздался роб¬кий стук в дверь. Она вышла на порог. У ног её на снегу лежала огром¬ная туша дикого кабана. Рядом стоял отец Алимбека, мальчика, которого Лада оставляла после уроков заниматься.
       – Спасибо тебе, учитель. Алимбек читает по-английски. Я сам прове¬рял. Этот кабан тебе. Вы, русские, кушаете свинью.
Он ушёл, а Лада не знала, что делать с такой горой мяса. Она не мог¬ла даже сдвинуть её с места. Накинув платок, побежала к старожилам Симановским. В 1948 году по приказу Сталина их выслали сюда с советско-польской границы, и вот уже четверть века они преподают рус¬ский язык и литературу. И теперь, будучи пенсионерами, продолжают ра¬ботать в школе, которую привыкли считать своей. Да и сельчане относи¬лись к ним с любовью и уважением, считали местной достопримечатель¬ностью, как и народный музей, который они создали.
Ростислав Стефанович вздохнул, взял нож, мешок и обречённо по¬плёлся за Ладой.
      – Знаешь, деточка, сколько я их разделал на своём веку, – по дороге ворчливо говорил он, – тут раньше, когда чеченцев выселили, развелось кабанов невиданное множество. Мы, когда приехали сюда, так не знали, куда от них деваться. Лесники отстреливали, конечно, но всех не пере-стреляешь. В пятьдесят шестом стали возвращаться чеченцы из ссылки, и пошло побоище. Они как убьют кабана, так тащат к нашему порогу. И сушили мы с женой мясо, и мариновали. А они, пся крев, всё несут. Еле отучили. «Мы, – говорят, – не едим, а выбрасывать жалко». Это они тебе признательность так выражают, – хмыкнул Ростислав Стефанович и, увидев убитого зверя, даже отшатнулся от него.
          – Ого, холера его возь¬ми! С какого края подступиться? Силы-то у меня не те, что раньше. Уж не знаю, сумею ли? Ты помоги мне.
С горем пополам они содрали шкуру и разделали тушу. Лада брать мясо отказалась, хотя старый учитель убеждал, что оно съедобное. Го¬лову, ноги, внутренности они оттащили к одинокому дубу, стоящему на краю обрыва, для зверей. Мясо Ростислав Стефанович разложил по куч¬кам, меньшую часть взял себе в мешок.
       – За остальным пришлю русских врачей. А шкуру я тебе выделаю. По-весишь как трофей на стене, – улыбнулся он и неторопливо поволок ме¬шок по сверкающему снегу навстречу утреннему солнцу. И действительно, шкура того кабана долго висела у Лады на стене.
К рейсовому автобусу провожать учительницу высыпала вся школа: ученицы плакали, дарили свои фотографии с сентиментальными надпи¬сями, разные поделки на память. Учителя обнимали и говорили добрые слова. Директор крепко пожал руку и пригласил после окончания универ¬ситета вместе с мужем на работу. Лада тоже немного всплакнула от уми¬ления.
Она ехала в автобусе, прощаясь, вглядывалась в чёрные штрихи ле¬сов на белом полотне снега, в стальную воду реки, в холодное безоб¬лачное небо и надеялась, что непременно сюда вернётся, приедет вме¬сте с Петей. Вдруг он не сумел разглядеть эту красоту?..

3

– Мам, – прервала её воспоминания проснувшаяся Катюшка, – а где мы там будем жить?
– Приедем – увидишь, – Ладе показалось, что грубо ответила дочери, и она извиняющимся тоном добавила: – Я сама не знаю.
Катеньке, однако, было всё интересно, Впервые так далеко и навсегда она уезжает. Раньше было просто: на месяц она отправлялась в пионер¬ский лагерь, или с родителями на море, или к родственникам в станицу. Но всегда к сентябрю, полная впечатлений, возвращалась домой, в Грозный. Как любила она этот момент: запах города, ставшие ниже дома и деревья, изменившиеся лица друзей. Потом начинались предшколь¬ные походы по магазинам за книжками, тетрадками, приятными мелоча¬ми, как-то: точилками, красками, переводилками, обложками... Придя до¬мой из похода по магазинам, она первым делом прочитывала учебники по истории и литературе, потом весело сообщала друзьям, какие темы они будут изучать в новом учебном году.
        Катя была боевая, общительная, любила командовать. Занималась в театральной студии и мечтала стать актрисой или учителем литературы. Слова «русский язык» в названии специальности она пропускала, по¬скольку имела по этому предмету четвёрку. Она любила перемены в жизни, походы, гощения, новые лица и новые вещи и, в общем, не очень переживала и понимала это «навсегда».
Катюшка всё же надулась и замолчала. Дашенька дремала. Петя тоже начал клевать носом.
     – Ладушка, поговори со мной или спой что-нибудь, а то я засыпаю.
     – Мы уже Кабарду проехали. Давай остановимся, поедим, и ты поспишь часочек.
     – Идёт!
Остановились на стоянке автомобилей рядом с весёленьким кафе. Взяли напитки, достали припасы и уселись за столик под тентом. Ели как-то уныло. Лада всё ещё была настроена на воспоминания. Дашенька даже заметила:
      – Мам, тебе ещё рано мемуары писать. Что ты всё назад смотришь! Лучше давайте мечтать!
       Но не мечталось. После завтрака Петя уснул, Лада с девочками пошли  побродить  по окрестностям.

4

То, что они увидели на месте, превзошло все опасения Лады. Мало того, что хата была неказиста с виду, внутри она оказалась ещё хуже. Вносить вещи в неё было нельзя. Стены и потолки, закопчённые до чер¬ноты, давили и угнетали. Чтобы их побелить, надо всё обдирать и заново штукатурить. Печь, почти разрушенная, зияла сквозными дырами, её надо было перекладывать. Пол в коридоре и в трёх низеньких комнат¬ках, прогнивший и проваленный, дышал на ладан. Потерянные и одино¬кие, они сидели на вещах в захламленном дворе своего нового жилища.
    – Мам, пап, мы тут будем жить? – сквозь слёзы спросила Дашенька.
    – Но это же невозможно! – заломила ручки Катюшка.
    – Петь, а ничего лучше ты не мог найти? – риторически осведомилась Лада.
 Пётр сидел, низко склонив голову и разминая нервными аристократи-ческими пальцами почти пустую сигарету. Он горько чувствовал свою вину перед семьёй. Вспомнились хвастливые слова, которые он бойко выпалил родителям Лады, когда просил её руки: «Я сделаю вашу дочь счастливой!»   
     – За наши деньги – нет, – тихо ответил он.
     – Ладно, дело сделано. Выше голову, – собралась с силами Лада. – Давайте думать, как это, – она горько развела руками, –  благоустраи¬вать.
      Пётр слегка оживился:
      – У нас осталось десять тысяч. Я думал, будем на них жить, пока не определимся с работой. Но теперь придётся их потратить на ремонт. А завтра с утра поедем в РОНО. Нам же обещали часы.
      – Нет, сразу пойдём к директору школы: на месте виднее. Потом пои¬щем мастеров, чтобы подремонтировать домик. А сейчас давайте на¬кроем вещи на случай дождя и поужинаем.
      – Девочки, смотрите, какая у нас мать мудрая и сильная, – приобо¬дрился Пётр Дмитриевич.
Все поняли, что мать права и ждать нечего. После походного ужина  улеглись спать на свежем воздухе, удивляясь: «Десять часов, а ещё светло! Здесь смеркается намного позже». Лада долго не могла уснуть. Она чувствовала, что не хватает чего-то привычного, очевидного; потом поняла: никто из новых соседей не пришёл помочь, не поддержал приветливой улыбкой, не спросил, не надо ли чего? Это было так необычно, даже дико. Лада видела любо¬пытные лица, мельком заглядывающие через низкий штакетник, но ни одного слова не было сказано. А она надеялась спросить у соседей ад¬рес мастера, который мог бы помочь с ремонтом. «У нас бы каждый подошёл и предложил свою помощь», – подытожила она, засыпая.
 Утром, пока родители ходили к директору школы, девочки готовили завтрак из грозненских запасов. Лада вернулась домой быстро, обещан¬ной педагогической нагрузки ей не дали. Мотивировали тем, что детей на группу не наберётся. Пётр задержался, ему вроде какие-то часы находились. Позавтракав, Лада вышла на улицу и постучала в калитку чистенького приветливого дома напротив. Из раскрытого окна летней кухни выглянула миловидная хозяйка.
     – Здравствуйте! – крикнула Лада.
Соседка ответила на приветствие, но к калитке не подошла и не при¬гласила Ладу войти. Ей подумалось: «Странно, может быть, у неё ноги больные или в кухне не прибрано».
     – Я ваша новая соседка! – прокричала Лада. – Нет ли у вас знакомого мастера, чтобы помог нам с ремонтом?
     – Нет, – равнодушно ответила женщина, – мы всё делаем сами, – и отошла от окна.
Лада побрела по улице, уже и не зная, в какой двор постучать. В глаза бросилась ярко-синяя свежевыкрашенная хатка, похожая по «архитекту¬ре» на ту, что купили они. Во дворе всё было ухожено, чистенько. На улице вдоль голубенького деревянного заборчика цвели садовые ромаш¬ки, в палисаднике благоухали розы, белыми папахами соцветий кивала пышная гортензия, блестели оранжевые бархатцы, ровной шеренгой вы¬строились сиреневые флоксы.
«И мы так сделаем», – немного успокоившись, подумала Лада и неуве-ренно нажала кнопку электрического звонка. К калитке подошла пышная румяная женщина одних лет с Ладой. Лада поздоровалась и, предста-вившись, рассказала о своей проблеме.
    – А вы откуда приехали? – полюбопытствовала Зина, так она себя на¬звала.
– Из Грозного.
– А... богатые беженцы?
– Почему вы так говорите?
– Да все беженцы из Грозного привозят столько барахла, что мы за всю свою жизнь и половины этого не заимеем.
– Так, значит, они там хорошо жили, вот и было что перевозить. Только вы не завидуйте. Мы тоже, как вы говорите, привезли много барахла. Зато лишились родины и поменяли замечательную квартиру в центре го-рода на обшарпанную хатёнку в селе. Так что завидовать нечему.
      – Да не кипятись ты, Лада, – примирительно проговорила Зина, – у каждого своя беда, и не всегда она на виду. А тебе я подскажу: пойди на угол, там стоит хата без забора. В ней живут пьяницы, Алка и Колька. Но мастера они хорошие. За бутылку что хочешь сотворят.
Лада поблагодарила Зину и побежала дальше.
 Действительно, у Николая и Аллы Донцовых были золотые руки.  Пётр, Лада и даже девочки трудились вместе с ними. Ремонт пошёл спо¬ро, несмотря на то, что по вечерам работники напивались до положения риз. Лада попросила, чтобы они делали это у себя дома, и давала им бу¬тылку с собой. Почти все деньги ушли на стройматериалы, краску, стёк¬ла. Но зато, когда был закончен ремонт, домик выглядел как игрушечка. Супруги не знали, как и благодарить своих мастеровитых соседей. Они вручили им оставшиеся от ремонта шестьсот рублей, носильные вещи, много кухонной утвари.
Алла ходила по дому и смотрела на вещи так, что невозможно было их не отдать, и поскольку обычай, заимствованный грозненцами у ингушей и чеченцев, обязывал отдать гостю любую понравившуюся вещь, даре¬ние длилось до бесконечности.
Наконец, хозяевам надоело, они выставили отвальную, и работников, в сопровождении тачки с полученным добром, выпроводили на улицу.
Петру Дмитриевичу удалось устроиться в школу на двадцать два часа. Правда, обещанной физики ему не досталось. Дали немного математи¬ки, ОБЖ и музыку в 5–6 классах. Но для начала и это было неплохо. Лада оставалась пока хозяйничать дома. Однако деньги закончились. А детей необходимо собирать в школу, готовить на зиму дрова и уголь, чем-то питаться. Огород прежние владельцы дома не сажали, и все про¬дукты нужно было покупать: картофель, лук, свёклу,  запасаться на зиму мукой, сахаром, мариновать овощи, варить томат...      
Местные жители ездили в поля, в огородные бригады «по оборушкам», как здесь говорили, – подчищали после уборки поля и сады. Они приво¬зили оттуда арбузы, лук, помидоры, подсолнечник, кукурузу, яблоки. Но «Москвич» переселенцев, в связи с отсутствием бензина, стоял на при¬коле. Можно, конечно, ездить на поля велосипедом, но никто не выдавал своих мест, и новосёлы приуныли.
Ладе нужна была работа. Любая. Она обошла учреждения села. Ва¬кансий нигде  не имелось. Безработных и без неё было достаточно. В колхоз никто не шёл, поскольку там почти не платили. Хорошо, если да¬дут по сотне в месяц да после уборки по тонне зерна. А все остальные рабочие места наперечёт. Только через несколько месяцев хождений Ладу взяли на работу почтальоном, и то временно, вместо ушедшей в декрет женщины. Лада с энтузиазмом взялась за новое дело и до обеда успевала обойти весь участок. С непривычки немного болели ноги, сму¬щала низкая зарплата. Но всё же лучше, чем ничего.

5

Пётр Дмитриевич последний урок – это был ОБЖ – проводил на улице. После звонка, попрощавшись с детьми, он пошёл не домой, как следова¬ло ожидать, а в противоположную сторону, за околицу села. Ему захоте¬лось одиночества... Взору представилась унылая картина. После буйной растительности солнечных долин, величественных белоголовых вершин Эльбруса, быстрых вод поющих рек и волнистых горизонтов местная природа казалась крайне скудной и скучной.
До далёкой ровной кромки земли – однообразная степь с грязноватой желтизной жнивья, чуть раз¬бавленной осенним багрянцем лесополос, и редкие низины, поросшие бледным камышом. Вот и всё! Не на чем остановиться глазу.
Фауна ещё беднее флоры. Иногда ленивый ужак переползёт тропу, сверкнёт глазками полевая мышь или лягушки да нырки оживят панора¬му мелководной зелёной речки. И ветер. Сухой, горячий ветер.
Пахло пылью и болотом. Пётр Дмитриевич направился к голому бере¬гу речушки и сел на пожухлую траву. Было о чём подумать. Жизнь в селе не ладилась. Не только в быту, но и в социальном плане. Они были чужими в этом обжитом, действующем по своим законам мире, сильно отличающемся от привычной для них обстановки.
На работе он был прост в обхождении, приветлив, вежлив, тактичен. А за спиной шептали:
         – Хитрец. Сам себе на уме. Понаехали «бедные» и умниками себя ста-вят. А жена? Фря! Он её Ладушкой называет. Чеченская корова! Почтар¬ка, а вырядится, будто министерша.
Он вспомнил, как первый раз увидел Ладу на вожатской практике в ла-гере. Она вызвалась первой переправиться по канату через горную реч¬ку. И это получилось так ловко, так сочеталось с окружающей природой, что он невольно залюбовался ею. А когда она вернулась назад, он уви¬дел её весёлое лицо с грустными глазами, и – всё. Глаза у Лады всегда грустные, даже когда она смеётся.
Её окружили друзья и, как он заметил, поклонники со спортфака, они поздравляли с удачной переправой, шутили, смеялись. Вечером Петя увидел её на сцене, в номере Студенческого театра эстрадных миниа¬тюр. Она изображала загипнотизированного цыплёнка. Все падали со смеху. Ему хотелось познакомиться с ней, но начальник лагеря поделил факультеты для совместных мероприятий по каким-то своим соображе¬ниям: иняз объединил со спортфаком, физмат – с филфаком, и он мог лишь изредка издалека наблюдать за этой удивительной девчонкой. Потом, спустя год, их познакомили, и он убедился, что Лада в сто раз лучше его самых романтических представлений.
На последнем курсе они поженились. Ладе предложили место в аспи-рантуре, но она поехала с ним по распределению в сельскую школу, чем безмерно удивила своих преподавателей, обещавших ей сногсшибательную научную карьеру. Её дипломную работу приравнива¬ли к кандидатской диссертации.
В чеченском селе они прожили три года. Боже! Как они были счастли¬вы! По гороскопу их знаки несовместимы. Но как могут быть несовмести¬мы влюблённые, к тому же, друзья, коллеги, единомышленники? Иногда ему даже казалось, что они в одном ритме дышат. Лада говорила ему:
      – Одним мы дыханием дышим и песню поём в унисон.
       Он всегда возражал:
     – Не в унисон! У тебя первая партия, у меня – вторая.
В первые годы работы в селе школьного времени для общения с уче-никами не хватало. И дети приходили к ним домой: делали стенгазету, рисовали корабли, читали стихи, доказывали теоремы. Приятно было видеть, как пробуждается у них жажда знаний.
Но самое лучшее, конечно, – зимние вечера. Трещат дрова в печи, по-свистывает чайник. Лада корпит над ученическими тетрадями, он брен¬чит на гитаре... Не повторяется такое никогда...
Молодые с нетерпением ожидали рождения первого ребёнка: Егорки или Дашеньки. Лада пошла в декретный отпуск, и они переехали к маме. Каждое утро в шесть часов Пётр голосовал на трассе, чтобы успеть на  занятия. После работы спешил домой, боялся прозевать начало родов.
Был конец января. Вьюжным вечером он вёл большую, с испуганными глазами Ладушку в роддом. Она тяжело скользила по снегу, опираясь всем весом на его руку. Когда его выталкивали из приёмного покоя, у неё задрожали губы и по щекам потекли слёзы. Он вышел на улицу, закурил, руки тряслись от волнения и ожидания. Родильное отделение находи¬лось на первом этаже, и он, подпрыгивая, чтобы не замёрзнуть, видел в не замазанном краской верхнем стекле лица врачей в марлевых повяз¬ках. Ему казалось, что Ладушка уже там. С ним поравнялась пожилая медсестра, шедшая из другого отделения с какими-то склянками, ворчли¬во прогнала:
       – Идите-ка домой, молодой человек, и звоните. Не так скоро эти дела делаются.
Прибежал домой и сел у телефона. Мама суетилась, пыталась накор¬мить. Он отмахивался и звонил, звонил, звонил. Наконец, в третьем часу ночи получил равнодушный ответ:
      – Поздравляю, папаша, у вас дочь, вес три килограмма триста грам¬мов, рост пятьдесят один сантиметр.
 Бежать к ней!? Три часа ночи?! Разбудил родителей, позвонил тёще, поднял с постели друзей. Узнал адрес цветочницы и купил Ладушкины любимые белые хризантемы...Как только рассвело, явился в роддом. Жена ещё не встаёт, цветы не принимают. В окошко показали дочку. Она вовсе не розовенькая, как он ожидал, а жёлтенькая. Няня пояснила: родовая желтуха, через неделю пройдет, и девочка будет нормального цвета. Он огорчился тогда, а как приятно вспоминать сейчас суету, хлопоты и ни с чем не сравнимую пер¬вую радость отцовства.
Пришёл домой, а там уже сидят друзья, девчонки на кухне помогают маме, вернее, бабушке. Накрыли стол, сели тесным коллективом. Хоро¬шо, что было воскресенье, утро и впереди целый день праздника. Теле¬фон разрывается. Прибыли Ладушкины родители, новоявленные дяди и тёти. К обеду подтянулись сослуживцы из аула. Сам директор школы заявил:
      – Даю тебе неделю отпуска, учителя подменят, и ставлю на очередь на автомобиль. Какой предпочитаешь: «Жигули» или «Москвич»?
      – «Москвич», – счастливо выговорил он, едва понимая, о чём идёт речь.
      – Хорошо! К осени будет машина. Это я тебе говорю, Абдулла. Весь Урус-Мартан на ноги подниму, а машина будет!
Дашенька получилась у них очень красивая и умненькая. Наверное, все родители так говорят о своих детях. Однако... Они с ней много зани¬мались, вели дневник её развития и видели, что по многим показателям девочка опережает ровесников. Ладушка собрала целую библиотеку для родителей по разным периодам жизни ребёнка и сверяла Дашенькины достижения с графиками и таблицами. В полтора года она пела англий¬ские песенки и весьма последовательно рассказывала сказку «Колобок»:

Яибок, Яибок, я теа им.
Не нана меа им – 
Я теа питику ю.

Абдулла сдержал слово. Подошла льготная очередь на машину. Лада получила декретные, он – отпускные, и таким образом насобиралось по¬чти на половину «Москвича». Счастливые дедушки и бабушки обещали добавить недостающую сумму. И вот в октябре он отправился  в Урус-Мартан получать машину. В целях предосторожности взял такси. Первый раз такие деньжищи в руках! Ну, не совсем в руках. Карман пиджака то-порщится. Так и хочется с кем-нибудь поделиться радостью. Поделился с таксистом и – уснул. У Дашеньки резались зубки, и они всю ночь с же¬ной по очереди носили ребёнка на руках.
Таксист-чеченец подвёз его к самому магазину и, высаживая, с укориз-ной произнёс:
        – Ты глупый человек. Попадись тебе не я, плакали б твои денежки.
         Теперь «Москвичу» пятнадцать лет, и как он бережно к машине ни от-носился, ни в одной аварии не была, всё ж состарилась и с каждым го¬дом требует всё большего внимания, времени и денег. А теперь и вовсе стоит под наскоро сколоченным навесом и дряхлеет.
         
6

Когда Пётр Дмитриевич открыл калитку, навстречу ему выскочили ис-пуганные дочери:
– Папа! Маме надо скорую!
– Что с ней?
      Стремительно вбежав в комнату, Пётр увидел, как Лада, стоя коленя¬ми на диване, бьётся головой о подушку. Лицо её залито слезами. По-кликушечьи, низким хриплым голосом она выкрикивает одну и ту же фра¬зу:
       – Я не могу!  Не могу! Не могу! Жить не могу! Здесь не могу! Не могу! Не хочу! Жить не хочу! Домой хочу!..   
Петя схватил её за плечи и прижал к груди:
       – Ладушка, солнышко моё, успокойся. Ты детей пугаешь, меня...
       Лада припала к нему и не своим голосом завыла:
       – Миленький мой, родненький мой, уедем отсюда. Никому мы не нуж¬ны. Мы здесь погибнем. Домой хочу! Под бомбы. Пусть меня закопают в родной земле. Хочу горы, хочу снег на вершинах, в театр хочу, речку хочу с нефтяными разводами без рыб и лебедей...
Зубы у Лады стучали, а слова выходили прерывистыми, неясными. Она дрожала, как от холода.
       – Дети, принесите тёплое одеяло.
Это была истерика. Он укутывал её в одеяло, баюкал, как маленькую девочку, шептал успокаивающие слова до тех пор, пока она не уснула, тяжело, со всхлипываниями и стонами.
       «Что вызвало такую реакцию? Конечно, негатива накопилось много. Но такая истерика, на грани умопомешательства, должна иметь значи¬тельный повод», – размышлял Пётр.
        Потом они с женой обсуждали эту тему.
         – Как-то собралось всё в кучу: бедность, отсутствие перспектив, отно-шение людей к нам и быт: дрова, газ, картошка. А тут я разносила почту, – рассказывала Лада, – и случайно услышала разговор двух женщин: «Понаползли, чечены проклятые! Везде лезут. Работы своим не хватает. Гнать их отсюда поганой метлой!» – «Не говори. И норовят получше устроиться. Сразу ремонты затевают. Откуда только деньги берут?» – «Наворовали там у себя, в Чечне. «Камазами» везут добро». – «А почтарка-то? Белую кофту напялила, морду накрасила и ходит по селу, как королевишна». – Лада тяжело вздохнула. – Прости, Петя, нервы сдали. Представляю, как я вас напугала. Обещаю, что такое не повторится.   
У детей высветились свои проблемы, которые также омрачали жизнь семьи. Даша любила учиться и всегда с радостью ходила в школу. Те¬перь она заставляет себя делать это. В юном возрасте быть одинокой очень вредно и трудно, и Даша страдала. Выпускной класс – серьёзный и ответственный момент жизни. А настроения у неё нет. К тому же возник вопрос о продолжении образования, который упирался в деньги. У Ка¬теньки тоже появились неприятности в школе. Поскольку она была эмо¬циональна, одноклассникам нравилось её дразнить и высмеивать. Она горячилась. Несколько раз приходила домой с синяками, в разорванной одежде и сиротливо молчала в своём уголке. Даша сказала, что её били девочки за то, что она не такая, как они. Характер Кати заметно изме¬нился. Она дерзила матери, делала язвительные замечания отцу, неохотно ходила в школу.
         
7

Осенние листья с лёгким шорохом падали под ноги, синева слепила глаза, прохладный ветерок ласкал лицо. Складывалось впечатление, что он идет по кленовой аллее в родном городе. Уроки закончились. В душе образовался покой.
       Дома было непривычно шумно и весело. Да, такого он не ожидал: во дворе сидели друзья, которые выехали из Грозного немного раньше и поселились в станицах на Ставрополье.
     – Как же вы нас нашли? – удивился Петя.
     – Ребята наши передали по грозненской почте название села. Мы подъехали к автостанции и назвали вашу фамилию. Думаем, деревня же, все знают друг друга. Никто такой фамилии и не слышал. А Люся возьми да и спроси: «Где живут учителя из Грозного?» – сразу вспомнили и рассказали, как к вам проехать. Ну, что, деревенские жители, привыкли уже?
      – Нет. Здесь всё другое. Менталитет другой. У Лады была истерика.
       – У Люси тоже. Надо аутотренингом заняться. Говорят, помогает.   
        – Знаете, ребята, наша беда не в том, что бытовые неурядицы, проблемы с работой, непонимание со стороны местных жителей. Всё это с годами устроится. Мы дураки с вами, что разъехались поодиночке. Без дружеского плеча трудно начинать новую жизнь. Тем более непривыч¬ную. Хорошо, я в школе работаю. А Ладка – почтальоном.
        – Пьер мой в колхоз птичницей устроился, – грустно усмехнулась Лю¬ся.
        – Петька же мастер спорта! Хотя моя Наташа, кандидат наук, тоже в садике нянькой работает, – сообщил Толик. – Не нужны стране доценты, инженеры...
        – Дело не в этом! – запальчиво воскликнула Лада. – Мы с местом жи-тельства поменяли и свой социальный статус. Маргиналы мы, вот кто!

8

Лада старалась приспособиться к ритму сельской жизни и попыталась завести хозяйство. В феврале она купила утят. В библиотеке взяла под¬шивку журналов «Приусадебное хозяйство». Там было подробно распи¬сано, как ухаживать за птицей. Жёлтые комочки так занимали всех чле¬нов семьи, что каждый старался внести свой вклад в уход за ними. Но утята дохли, тонули в тазу с водой. К весне от полусотни осталось один¬надцать штук. Но корму приобрели много, и Петя подкупил молодых ку¬рочек, которые сразу стали худеть, падать на ноги и тоже дохнуть. Он от¬вёз одну из них к ветеринару. Тот поднял крыло и показал чёрные гроз¬дья выпуклых точек: клещ; прописал лекарство для смазывания кожи птиц и посоветовал сжечь курятник.
А тут пропал аппетит у поросёнка, который уже начал было превра¬щаться в круглую розовую свинью. На боках животного появились крас¬новатые пятна, поднялась температура. Петя привёз домой теперь уже знакомого ветеринара, который сказал, что болезнь называется «рожа», и сделал укол. Но было уже поздно. Свинья издохла. Закончилась ското¬водческая эпопея осенью, когда их последние утки, которые так и не вы¬вели потомства, улетели в тёплые края. Дело было так. Над двором, снявшись с речной глади, с криками пролетала стая диких уток; вдруг на заднем дворе захлопали крыльями и закрякали остатки их хозяйства, взмыли в небо и присоединились к стае.
       – Зато я знаю три иностранных языка, – с иронией проговорила Лада, глядя вслед улетающим уткам.
Земледелие тоже не принесло радости: морковь и свёкла оказались мелкими и невкусными, картофель не уродился: заморозки и нашествие колорадского жука уничтожили почти весь урожай. Предстояла ещё одна очень трудная зима.
Даша поступила в пединститут, получила место в общежитии. Стипен¬дии хватало лишь на его оплату и на дорогу домой. Всю неделю, ущем¬ляя во всём домашних, Лада собирала продукты для дочери. Стало не¬вероятно трудно и голодно жить, а впереди ещё четыре года учёбы.


9

В первых числах нового года приехали друзья. От радости даже у мужчин на глазах блестели слёзы. Пётр смотрел на своего друга, с которым учился ещё в школе, а потом и в институте, и не узнавал его. Саша силь¬но осунулся и постарел. Но хорохорился, искусственно нагонял на себя бодрость духа. Приехали гости со своими продуктами, хотя Лада подсуетилась и тоже на стол что-то поставила: поджарила картошки, открыла банку с огурцами. Выпили за встречу, женщины опять заплакали. Мужчи¬ны вышли покурить.
       – Ну, как тебе, Петруччо?
       – Плохо. А тебе, Санёк?
       – Чего уж хорошего. Никогда не думал, что, добившись в жизни всего, можно вот так, в короткое время, оказаться на дне. И что интересно, стоит одной неприятности появиться, как на твою голову начинают они сы¬паться градом. Люба моя заболела, дуоденит. Слово красивое, но боли днём и ночью. Надо везти на операцию в город. Но нет денег. Думал у вас занять, да вижу, что вы живёте не лучше нашего.
        – Да. Дашутка учится. Хозяйство держать не получается. Живём на голые зарплаты. А ваши ребята как?
        – Плохо. Колька в институт не поступил. Идёт в армию. А Лена от рук отбилась. Гулять, гулять. Любочка замучилась с нею. Ничего и никого не боится. Четырнадцать лет, а приходит домой в два-три часа ночи. А тут ещё старики наши, они ведь до сих пор в Грозном. Пишут: заберите да заберите. А куда? Сами у чужих людей живём, и их ещё четверо. Любины кое-как передвигаются, а мои, знаешь сам, инвалиды. Но всё равно, поедем забирать. Люба чуть подлечится, и поедем, надеемся, что пропустят за стариками-то. Слышал, что там делается? Обещают опять войска ввести. А это опять война. А как родители Лады? Где они?
       – С сыном, в Волгоградской области. Он купил на хуторе большой дом, всем места хватает. Сюда не захотел перебираться. Приехал, посмотрел на наше житьё и решил купить дом ближе к тестю. Ладно, пойдём к девчонкам. Плачут, бедные. У моей Лады такая истерика была, думал, что с ума сойдёт.
       – Моя Люба тоже воет. Пошли!
После ужина, как в прежние времена, Петя взял баян, Саня – гитару, и зазвучали песни. Студенческие, армейские, туристические. Песни прерывались разговорами, спорами, воспоминаниями. А ещё несбыточными мечтами. Маниловщина какая-то! Вдруг станем современными и деловыми, заведём фермерское хозяйство или откроем магазин. И  смеялись над собой, рассказывая друзьям, как улетели утки.
Друзья рассказали историю, как Люба торговала в городе свининой. Наторговала тысячу рублей, осталась одна свиная голова, за которую Люба просила восемь рублей. Подошла к ней пожилая женщина, попросила разрубить голову на куски и показала тысячу рублей одной бумажкой. Спросила, найдётся ли сдача? Саня пошёл к рубщику, а Люба отсчитала 992 рубля, потом сложила мясо в пакет и отдала его вместе с деньгами покупательнице. Когда та скрылась с глаз, сердобольный сосед по прилавку разъяснил, что Люба только что подарила тётке тысячу рублей.
Она спросила его:
        – Что ж вы мне раньше не сказали?
       Он хитро крутанул своей лысой башкой и ехидно улыбнулся: «А оно мне надо?», – вот такие мы хозяева, – подытожила Люба.
Катенька оттаяла. Она, как котёнок, ластилась к Любе и Сане и ни за что не хотела идти спать.
У Петра было двоякое чувство: с одной стороны, ободряло, что они с Ладой не одиноки, а с другой, что-то окончательно, бесповоротно оборвалось в нём. Он вдруг понял, что жизнь кончилась, осталась там, в Грозном. И лютая тоска накатила на него. Он не знал, сможет ли вообще после отъезда друзей жить.
На другой день с утра неожиданно пришла соседка Зина. Её пригласили к завтраку. Она не отказалась. Как Пётр понял, скорее из любопытства, чем от желания поесть. Пища-то была очень простая.
Выпили все по стаканчику, кроме Сани: он за рулём. Зина очень мешала, но все старались не подать виду и вовлечь её в разговор. Но ничего общего, кроме рассуждений о холодной погоде, не нашлось. Однако Зина не уходила, она внимательно слушала и зорко наблюдала за отношениями присутствующих друг к другу. Все почувствовали крайнюю неловкость, как будто очутились на стёклышке под микроскопом. Наконец, ребята засобирались, и Зина, горячо попрощавшись с ними, ушла.
     – Она одна только и заходит к нам, – заметил Петя, – и очень раздражает нас. Говорить с ней не о чем, а переливать из пустого в порожнее ни Ладе, ни мне не хочется. А у вас как с соседями?
     – Да так же. Правда, Любина общительность сыграла свою роль. Когда она лежала в больнице, несколько соседок приходили навещать её.
      – Они совсем другие, – откликнулся Пётр. – Конечно, старую собаку новым фокусам не обучишь, но я понимаю, что надо приспосабливаться, терпеть, что ли. Ведь мы к ним приехали, а не они к нам.
       – Да. Они как будто иная нация, совершенно не такие, как мы, – под-хватила Лада, – когда говорят, не знаешь, правда это или ложь, а может быть, шутка. Обещают всегда, словно боятся тебя обидеть отказом, но обещание никогда не выполняют. Неискренние какие-то.
      – Хватит, – засмеялся Саня, – менталитет у них такой. Мы тоже им кажемся чрезвычайно странными, слишком простыми, почти дураками.
       Люба успокаивающе махнула рукой:
       – Ребята, послушайте, что мне рассказала беженка из Сумгаита. У неё тоже были истерики, тоска, сердце болело, пока ей не привезли с родины горсть земли. Закопала она её у порога, и как рукой что сняло. Сейчас она спокойна. Даже приятельницы в селе у неё появились. Я, кстати, подумала о нас. Душу надо же успокоить.
        Лада язвительно заметила:
         – Встретила в райцентре Валерку Дубова из НИИ. Спился, жена бросила, дочь в Египет уехала на известные заработки. Он мне говорит: «Я душу успокаиваю».
       – Надо снарядить кого-нибудь в Грозный. Пусть для всех земли привезёт.
      – Зачем снаряжать!? – воскликнул Саня, – Арутюнов Павлик каждый месяц ездит туда за товаром к друзьям-чеченцам. Он у нас в станице живёт. Я его попрошу – он целое ведро привезёт.
Петя и Лада долго не могли расстаться с дорогими гостями. Договаривались о разных мелочах, о необходимости установить телефон. На прощанье Петя протянул Сане 800 рублей.
      – Электромотор продал, что на даче в Грозном хотел поставить. Вернёшь, когда будут.
Трижды просигналив по заведённому обычаю, ребята уехали. Лада поцеловала Петю в щёку:
      – Умница ты у меня. А я всё время думала, что бы такое продать. Помочь очень хотелось.
Посещение грозненцев придало Ладе энергии и бодрости духа. Пётр же, наоборот, задумался и помрачнел, словно что-то утратил.

10

Зина пришла домой злая. Ткнула ногой в цинковое ведро, которое стояло на пороге. Оно загремело и покатилось по заснеженной дорожке. Женщина прошла на кухню. Чистота и порядок всегда успокаивали её. Блестела вычищенная посуда. На столе, покрытом розовой клеёнкой, сиял медными боками самовар. Белые в розовый горошек занавески, горшочки с цветущей геранью, светлый под паркет линолеум на полу сегодня не радовали Зину.
Она завидовала. Завидовала не богатству, которого не было у Ладки, но её семье, отношениям, царившим в её доме, даже наличию этих вот друзей.
Как муж её называет? Ладушка, Ланюшка? А дети? Мамчик, мамулик. Советуются между собой. И гости их, будто родственники какие.
Зина привыкла, что у них в селе друзьями называют полезных людей. Я тебе рыбу – ты мне комбикорм. А если у тебя ничего нет, то и друзей нет. А эти приехали со своими продуктами и ещё радуются, что осталось привезённое ими мясо, чтобы девчонке взять в общежитие. Непонятно! Не должно быть так у людей, потерявших всё.
Она вспомнила, как разошлась с мужем. Ссоры начались с того, что он лишился работы. Колхоз пришёл в упадок. Люди уходили, уезжали. Максим держался до последнего, полтора года ходил в гараж за спасибо, без зарплаты, в надежде, что всё образуется. Отсутствие денег вызывала такие взаимные упрёки и скандалы в семье, что дочь выскочила замуж за первого встречного и уехала с ним в Нижневартовск, а муж запил.
Зина теперь понимала, что сама провоцировала мужа на пьянство, дебоши, ещё и вызывала  милицию. Их мирили родственники и соседи, квартальная и участковый. И однажды Максим сорвался: бросился на Зину с ножом. Она увернулась, нож задел голень, кровищи было... Мужа осудили, она сразу же развелась с ним и выписала из дома. Нет, она не жалеет об этом, особенно сейчас, когда увидела, что есть и иная супружеская жизнь. Такой у неё никогда не было.
Вначале, после развода, Зина металась как раненый зверь, пытаясь найти выход из положения, то есть средства для пропитания и нормального существования. Какой-никакой был её Максим, что-то делал по дому, где-то подрабатывал, и они жили. Затем стала гнать самогон и торговать им. В то время денежной единицей по всей стране была бутылка. За бутылку пьяницы ей делали ремонт, сажали огород, оказывали любые услуги по хозяйству – и были при этом счастливы. Иногда они приносили вещи из дому. От хороших вещей Зина не отказывалась. Но удовлетворения жизнью не было. Хотелось другого: уважения, взаимопонимания, быть может, любви. В ней разрасталась зависть к чужому счастью и благополучию. Вот и эти приезжие. Они, по её понятию, должны были ругаться. Это, наверное, Пётр Дмитриевич такой мямля, слушается жены во всём, безвольный человек. «Она из него верёвки вьёт», – думала Зина. Но всё же ей очень хотелось, чтобы к ней тоже кто-нибудь так ласково и внимательно относился, как к этой «корове». Нежно её последний раз называла мать, ещё в далёком детстве: Зиночка-былиночка, дочечка и лапушка.
Максим особого внимания к ней не проявлял и в молодости, а позже вовсе стал с ней обращаться грубо и пренебрежительно. Зина отвечала ему тем же. Отношения в семье новых соседей так поразили её, что она решила искусить судьбу и вмешаться.
Пётр Дмитриевич возвращался с работы. День выдался трудный. Шесть часов подряд, без окон. А после уроков ещё и профсоюзное собрание, на котором, в результате бурных прений, одиннадцать человек подали заявления о выходе из организации. Хотелось есть.
Зина стояла у своей калитки. Завидев соседа, она умильно поздоровалась и жалобно произнесла:
        – Пётр Дмитриевич, не поможете вы мне? С утюгом что-то случилось, – она заискивающе глядела на него и торопливо оправдывалась: – Понимаете, мужчины нет в доме, и со всякой мелочью проблемы. Приходится просить соседей, знакомых.
Пётр Дмитриевич уже предвкушал вечерний отдых в семье, но отказать в помощи не мог, воспитание не позволяло. Зина завела его на кухню. Вкусно пахло сдобой, жареным мясом. Закружилась голова.
Зина принесла утюг, отвёртку, а сама всё говорила и говорила. От голода Пётр не слышал о чём она. Только мельком заметил, что халатик у соседки распахнулся и открыл ноги. Он попытался сосредоточиться на её словах и услышал:
– ...всё одна в доме.
Наконец, он с горем пополам закончил починку, уложил спираль и затянул шурупы.
      – Всё, – облегчённо вздохнул он и поднялся, намереваясь уходить.   
      – Нет-нет, я вас так не отпущу, давайте поужинаем. Должна же я мастера отблагодарить. Мойте, пожалуйста, руки, а я накрою на стол.
Петру Дмитриевичу не хватило сил отказаться от угощения. А Зина порхала по кухне, как будто ей семнадцать лет. Лицо раскраснелось, халат распахнулся и в верхней части, являя пышную, ещё свежую грудь. За ужином предложила выпить, но Пётр отказался. Утолив первый голод, он, наконец, заметил ужимки Зины и смутился. Ему стало за неё стыдно. Однако соседка совершенно неправильно истолковала его смущение и стала откровенно к нему липнуть. То дотронется до руки, то будто ненароком заденет бедром. И стул свой придвинула настолько близко, что Петру стало неудобно пользоваться столовым прибором. Как только он догадался, что его соблазняют, сразу  поблагодарил хозяйку за ужин и отправился  домой.
Зина недоумевала: что она сделала не так? Почему он, вместо того чтобы откликнуться на её призыв, сорвался с места? «Ладки испугался, – смекнула она и, найдя понятное объяснение, успокоилась. – Попробую в следующий раз. И вода камень точит».

11

После отъезда друзей Пётр замкнулся в себе. Иногда он разговаривал с Ладой, как прежде. Но речи носили отстранённый характер и были устремлены в прошлое:
      – А неплохо, мать, мы с тобой жизнь прожили, – скажет он задумчиво  и добавит: – Дети у нас славные.
      Или:
      – Лишь бы детям было хорошо. А что ещё нам, старикам, надо.
И это в сорок-то с небольшим лет! Лада замечала, что Петя старился на глазах. И не только внешне: седина, походка. Главным образом он терял желание, стремление чего-то добиваться, жить. Часто муж заговаривал о смерти.
       – Надо готовиться, – говорил, – а то косая придёт, а я не подвёл баланс.
Ладу пугали изменения, происходившие с её Печкой.      
Самочувствие его ухудшалось. Лада мало разбиралась в медицине, но понимала, что он серьёзно заболел. Признаки сахарного диабета налицо: постоянная жажда, волчий аппетит, болят глаза и суставы, апатия.  Много раз Лада просила его пойти в поликлинику и сдать анализы. Но Петр отнекивался. Это закончилось тем, что однажды прибежал к ним домой из школы соседский мальчишка и сказал, что Петра Дмитриевича увезла скорая помощь в больницу, в райцентр.
       Лада, собрав кое-какие вещи и продукты, на попутке примчалась к нему. Петя лежал на больничной койке осунувшийся, бледный, но в сознании. Лада взяла его руки в свои и, сдерживая слёзы, с тихим упрёком проговорила:
        – Что же ты, миленький мой, захворал? Довёл себя до крайности. Кома? Это только сигнал о том, что организм разладился. Не горюй, дорогой. Вот увидишь, мы поставим тебя на ноги. Это не смертельно. Я репетиторство нашла. Теперь у нас будет больше денег. Купим самые лучшие лекарства.
Пётр молча смотрел на жену и, жалея её, думал: «Говори, родная, что хочешь, если это успокаивает тебя, но я-то знаю, что это конец, суете конец. А жизнь свою я прожил там, в Грозном».
      Лада ему шептала успокаивающие слова, а Пётр продолжал размышлять: «Виноват я, только я, привёз их сюда на мучения. У Ладушки большие перспективы были. Ради меня она отказалась от аспирантуры, в аул поехала работать, я ж ничего не дал ей взамен. Разве она такой жизни достойна? Девочек без будущего оставил. Да ещё и заболел. Обузой для семьи стану... Опять же деньги на лечение нужны. А Дашеньке учиться. Катенька школу скоро закончит, и у неё нет возможности получить образование». Мысли одна безысходнее другой лезли в голову. Так без сна он и провёл ночь. Лада спала где-то в коридоре в ожидании утреннего обхода врача. В палату к мужу на ночь её не пустили.
Утром настроение у Пети было подавленное. От соседей по палате он наслушался о коварстве своей болезни, об ампутациях и гангренах.
Вскоре после обхода медсестра пригласила Ладу в кабинет к врачу.    
        – Вы жена Петра Дмитриевича?
       Лада сокрушённо кивнула головой.
       – Вынужден огорчить вас. У вашего мужа сахарный диабет. В запущенной, тяжёлой форме. И вчера у него была диабетическая кома.
     У Лады громко застучало сердце, кровь прилила к вискам:
       – Знаю, это я виновата, не настояла, чтобы он раньше обратился в поликлинику.
       – Мы вывели его из коматозного состояния, – продолжал доктор, – и переводим на инсулин. Конечно, лучше вам колоть ему простой, пять раз в день. Но поскольку он работает, придётся пользоваться продлённым: утром и вечером. И режим питания надо в корне изменить. Это потребует немало средств. Но инсулин вы будете получать бесплатно, здесь, в райцентре. Да, вам как жене надо о диабете знать всё, чтобы суметь ему оказать помощь в любую минуту.  – Вот памятка, – врач протянул Ладе тоненькую жёлтую брошюру, – изучите её вместе с мужем и будете придерживаться помещённых в памятке рекомендаций. Да не расстраивайтесь так, – заметил он, – люди, страдающие этим заболеванием, при правильном образе жизни и соответствующей диете могут прожить ещё долго.
Лада слушала врача и понимала, насколько осложнится их жизнь в материальном плане. Где заработать деньги? Господи, всегда деньги! Даже жизнь человека зависит от денег.

12

Они были одни. За все эти годы, прожитые в селе, так и не приобрели друзей-приятелей. Не к кому было обратиться в трудную минуту за помощью. В чём-то, конечно, виноваты были сами. Жили нелюдимо, пытаясь сохранить свой внутренний мир, оградить его от внешнего воздействия. Но «жить в обществе и быть свободным от общества...» – вспомнила Лада слова, засевшие в памяти со студенческих лет. Она написала письма грозненским друзьям и пригласила их к себе.
За день до выписки Петра из больницы они приехали. Прибежала и Зина. Вела она себя совершенно иначе, чем раньше. Сердечнее, что ли, проще. Притащила солёных арбузов, капусты, грибов. С ребятами встретилась как со своими друзьями, без затей и ненавязчиво. И грозненцы привезли, кто что мог: продукты, немного денег. Саня завёл пасеку, выгрузил из багажника целую флягу мёда. Вечером за ужином делились приобретениями и потерями, планами.
Рита Завадская даже с некоторой гордостью рассказывала:
       – Мы выкручиваемся. Олег не работает. Но у нас в посёлке есть очень богатые люди. Я устроилась гувернанткой и получаю в четыре раза больше, чем в школе. Правда, трудно с этими дебилами, но зато мы поднялись с колен. Даже провели телефон и Юрку устроили в колледж, оплачиваем ему квартиру в городе.
        – Ребята, вы понимаете, что произошло? – возмутился Саня. – Мы стали батраками!
        – Но гувернантка это не батрачка! – парировала Рита.
         – Всё равно, ты зависишь от хозяина, его настроения, прихоти. Какой стыд!
          – Ничего подобного. Он обращается со мной вполне корректно. И каждую неделю – в конвертике. Вот тебе бы, Ладка, с твоим знанием языков найти такую работу!
         – А вы знаете, я уже готова работать хоть на хозяина. Выбирать не приходится. Только нет его, хозяина, который бы мне платил достойную зарплату. «Почтарька» я, а скоро стану безработной вовсе.
  Петю поехали забирать на Саниной машине ребята. Девчонки остались помогать Ладе на кухне. Пётр, вернувшись домой, пытался улыбаться, шутить, мол, теперь он, как наркоман, зависит от уколов. Но вид у него был нездоровый и на¬строение уныло-ироническое.
       Вечеринка не получилась. Легли спать рано: ребятам с утра в дорогу.
      Через неделю Пётр Дмитриевич вышел на работу. Начались сложности, но не с инъекциями: он научился делать их сам себе в живот, – а с питанием. Ему часто бывало плохо, терялся аппетит или наступал прямо-таки волчий жор, сахар скакал. Анализы сдавать надо было в районной поликлинике, а уроки начинались с утра. Из школы Петя возвращался еле волоча ноги. Он сильно похудел и осунулся, стал выглядеть лет на шестьдесят. Кто не знал, что он муж Лады, задавали вопрос: свёкор он ей или отец?
        Лада, как могла, заботилась о нём. Вставала в пять утра и готовила калорийный завтрак, заворачивала на работу несколько пакетов «для перекусов». Теперь в доме всё замыкалось на еде. Лада готовила блюда большими кастрюлями, тазиками и постоянно думала, где взять мясо. Если оно появлялось, всё отдавала Пете. Он злился и не ел до тех пор, пока не убеждался в том, что Катя и Лада тоже ели. Еда, еда... Дашенька очень переживала из-за болезни отца и приезжала редко, чтобы не брать продукты и не тратиться на проезд. Бог знает, чем она питалась? Мизерная стипендия и часть денег из зарплаты Лады, тоже крошечной. Даша который год ходила в одной и той же юбке, разнообразя наряд парой кофточек. Ей было двадцать лет, и, конечно, хотелось красиво одеться и пойти куда-нибудь с подружками.
       Катя училась в десятом классе. Несмотря на свои внешние данные, на фоне одноклассников она выглядела серо. Никто из богатеньких ровесников с ней не дружил. В подружках состояли две соседские девочки, тоже из семей низкого достатка. С ними она иногда бегала в клуб на тан¬цы. Лада, улучив свободную минутку, копировала из библиотечной «Бурды» выкройки и перешивала дочери из платьев своего некогда шикарного гардероба простенькие модели. Катя всё понимала, но от обиды за своё положение уже несколько раз упрекала родителей:
        – И что мы сюда приехали? Не могли поселиться в каком-нибудь городе? Вон Ирка живёт в Воронеже. Пусть в общежитии, впятером в одной комнате, но в городе!
       Или же:
       – Если б мы жили в городе, я бы посещала театральную студию, а здесь и пойти некуда: один холодный клуб.
    Ладу уволили с работы. Репетиторство много денег не приносило:  тоненький ручеёк десяток и полтинников, которые тут же уходили на продукты. Лада вспомнила Ритины слова и начала интересоваться работой у частников.
   Гувернантки в их селе, да ещё со знанием иностранных языков, были не нужны. Зато фермер с дальнего хутора, недавно потерявший жену, искал домоправительницу, то есть приходящую хозяйку дома, и несколько женщин уже получили отказ.
   Лада пошла к фермеру. Километра два по пыльной просёлочной дороге,- и она у подворья, которое не было огорожено. Да и не к чему, наверное: навстречу ей выскочили два крупных кобеля и зашлись в лае. Потом из-за шлагбаума показался маленький лысый старичок с ружьём.
      – Ты куда? – подозрительно спросил он Ладу.
      – Вы хозяин?
      Старик рассмеялся:
      – А что, по мне скажешь? Не-а, не я. Цимбал, Ешка, к ноге! – скомандовал он собакам и подсказал ей: – Иди до белого дома, Ипатыч там.
     Лада нерешительно прошла мимо собак и направилась к красивому двухэтажному дому из белого итальянского кирпича.
   Оглядывая подворье, она заметила нескольких нерусских парней, вероятно, строителей. Они готовили цементный раствор в большом железном корыте, рядом лежали носилки. За углом дома она услышала ещё мужские голоса, разговаривающие на каком-то тюркском наречии.
   Хозяин расположился на веранде первого этажа. Он сидел за круглым дубовым столом с калькулятором в руках. Перед ним лежали две пачки счетов. Лада фермера не знала и даже никогда не видела в селе. Это был крупный мужчина лет под пятьдесят с густым тёмным чубом без единого седого волоса. Лицо жёсткое, обветренное, с красноватым степным загаром. Небольшие внимательные глаза изучающе глядели на Ладу. 
   – Здравствуйте, – смущаясь под его пристальным взглядом, поздоровалась она.
   – Здравствуй! – солидно ответил он, продолжая всё так же серьёзно  её рассматривать.
   Её покоробило обращение хозяина  на «ты», но, справившись с возникшей к нему неприязнью, она решила всё-таки довести дело до конца.
   – Мне сказали, что вам нужна домоправительница. Правда ли это? –   запинаясь, спросила Лада.
   – Да, именно так. Я ищу женщину для помощи в ведении домашнего хозяйства, – неожиданно высоким голосом подтвердил он.
   – Может быть, я вам подойду? – неуверенно осведомилась Лада.
   – Может, и подойдёшь. Правда, ты какая-то некрепкая...
   Лада вдруг испугалась, что ей сейчас дадут от ворот поворот, и поспешно возразила:
   – Зато я выносливая.
   – Посмотрим. Садись, – он привстал и подвинул Ладе стул. – Зовут меня Константин Ипатович. Я живу один: в доме один, а так ещё шесть работников и сторож. Но сторож живёт сам по себе, а работники питаются со мной. Платить я буду щедро, но чтобы в доме – чистота, одежда в порядке и всегда была еда. А по хозяйству без тебя управятся. Скажи только зарубить там гуся или курку, привезти риса, муки –  и всё будет. Распоряжусь.
Лада подумала: «Откуда у простого крестьянина купеческие замашки? Деньги, властный тон, оценивающий взгляд?..» 
А Константин Ипатович выждал минуту, пока, как он думал, женщина примет решение, и сказал:
     – Что ж, попробуй! Ты мне подходишь. Ну, как, согласна?
     Лада поспешила кивнуть головой.
      – А зовут тебя как?
      – Лада.
    Хозяин удивлённо посмотрел на неё и прикрыл веки:
    – Лада, значит. Лады, пойдёт. Когда приступишь к работе?
– Пару дней мне надо дома подогнать дела.
– Так ты не сама?
– Нет. Муж, двое детей.
– Это хуже.
– Я буду успевать.
– А работала где?
– На почте.
– Ну, это копейки. Ладно, договорились, попробуй. Через два дня в семь утра жду.
Петя с трудом доплёлся до дому. Портфель оттягивал плечо, ноги отекли, и старые разношенные туфли жали, как новые. Лада, запыхавшись, заскочила следом за ним в калитку.
      – Как дела, родной? Сейчас есть будем. 
Накормив мужа, она уселась в кресле напротив его. Глаза её лучились радостью. Это Петя сразу заметил:
     – Ланюшка, что-то хорошее произошло? 
      – Ну да. Извини, что тебя не предупредила. Думала, не получится. Я на новую работу устроилась.                               
      – Куда? – Петя подозрительно посмотрел на неё. Он знал, что никаких работ в селе не предвиделось.
    – Как Рита, к частнику, – нарочито беззаботно ответила она.
     – В батрачки?
    – Ничего, попробую. Зато сколько деньжищ огребу. Даше поможем, телефон проведём и тебя в лучший санаторий определим. Говорят, что в Джермуке есть минеральная вода, которая диабет лечит.
    – Размечталась моя Ладушка, – виновато улыбнулся Петя, – а работы-то, наверное, с утра до вечера.         
    – Выдержу, Петруша, не навсегда же всё это. Будет и на нашей улице праздник: опрокинется «КАМАЗ» с пряниками. А пока я буду на ферме работать, Катя может дома управляться, – весело проговорила Лада, убирая со стола посуду. 
   – Не нравится мне это, – буркнул Пётр, устраиваясь отдохнуть на диване.       

13

Катя пошла с девочками на речку. Конец августа, и вода как парное молоко. Скоро в школу, в одиннадцатый класс. Девчонки купались и резвились как маленькие. Прощальные каникулы, последние каникулы детства. «Даже папа пошёл на рыбалку, чтобы отдохнуть последние денёчки», – подумала Катя, заметив знакомую кепку отца, виднеющуюся в высоких камышах.               
Солнце клонилось к закату, девчонок стали беспокоить комары и мошки.         
    – На танцы пойдёшь? – спросила Лида, худенькая веснушчатая девочка из параллельного класса, надевая узкие брючки и модный топик.      
    – Не знаю, – поникла Катя, застёгивая на груди старый Дашин сарафан. – Мне вообще-то некогда. Домашние дела...               
Невесёлые мысли полезли в её кудрявую головку: «Почему так? Одним всё, а другим ничего. Это же несправедливо. Родители – замечательные люди, однако бьются-бьются, и всё без толку. Может быть, потому, что мы здесь чужие? Как мама нас назвала? Маргиналами? Да, наверное, так оно и есть». Кате понравился один мальчик. Но он из состоятельной семьи и на неё даже ни разу не глянул. Дружил с дочерью председателя колхоза. Катя понимала, что не в красоте дело. Куда той девчонке до кудрявой черноглазой Кати. Дело в деньгах, в должности. А другие мальчишки из класса грубы и неразвиты. «Их участь – безработица, пьянство или тяжёлый крестьянский труд. Неужели и мне придётся всю жизнь вот так упираться, бегать по чужим людям, как мама? Она так устаёт! Приходит вечером и падает на диван. Ей даже говорить со мною трудно».            
Вернувшись домой с речки, Катенька поставила на плиту бульон, быстро начистила картошки, нашинковала овощей и принялась варить борщ. К приходу отца надо закончить приготовление ужина и полить огород. Уже вечерело, когда Катя, управившись, стала поглядывать на калитку. Наконец, она распахнулась и во двор тяжело вошла мать.
    – Привет, моя девочка. Как вы тут без меня? Папа отдыхает? – Катя вздохнула и отрицательно покачала головой. – А что он делает? Где он? -  спросила с тревогой Лада.
    – Папа на рыбалке. Я сама беспокоюсь: уже темнеет, а его всё нет. Может быть, ему плохо стало?
    – Пошли! – Лада решительно поставила сумку с продуктами на скамейку и бросилась к калитке. Она шла так быстро, что Катя едва успевала за ней. По пляжу Лада уже бежала. – Где, где ты видела его?
       – Там, в камышах за пляжем! – крикнула запыхавшаяся Катя и, обогнав мать, метнулась к тому месту, откуда тогда выглядывала кепка отца.
Яркая луна высветила его. Пётр лежал на илистом выступе берега лицом вниз, окунув голову в лунную дорожку. Жена и дочь кинулись к нему, чтобы поднять, и почувствовали остывшее тело. С трудом перевернули отца на спину. Увидев тусклые, мёртвые глаза его, Лада не закричала, не заплакала. Она молча легла рядом с ним в грязь, вцепившись рукой в его холодную руку, и закрыла веки.
Катя в страхе бросилась к матери:
      – Мамочка, мамочка, не надо! Вставай!
Лада, не открывая глаз, медленно, выговаривая каждое слово в отдельности, прошептала:
     – Я... не хочу... жить.
               
14

Но она жила. Глубоко запрятав душевную боль, Лада ходила на работу, заботилась о детях и только в редкую свободную минуту перебирала счастливые мгновенья прошлого.
Последние годы как бы отошли на задний план, или она намеренно не касалась их: страшно было ощущать одиночество, жизнь без Печки. Дочери заботливо оберегали Ладу от волнений и переживаний. Но боль жгла. И Лада вернулась к своему прежнему юношескому занятию – стихосложению.

Но что удивительно: соседи, сослуживцы мужа и просто знакомые жители села оказались совсем не такими, какими она их себе представляла. На её горе откликнулось столько народу, что Лада не могла и вообразить. Константин Ипатович взял на себя похоронные расходы. Соседи устроили все церковные обряды. Директор школы организовал на кладбище гражданскую панихиду, и учителя говорили много тёплых слов о Петре. А его ученики до сих пор приходят к Ладе домой и спрашивают, чем ей помочь. «Прямо тимуровцы», – с благодарностью думала Лада, и её сердце оттаивало. Зина оказалась незаменимой соседкой и стала если не подругой, то близкой приятельницей.
Прошло пятнадцать лет, как семья получила статус вынужденных переселенцев. У девочек сложилась жизнь, очень далёкая от родительских мечтаний. У них большие хозяйства, огороды, рынок. Внуки гоняют на выпас коров и овец. А Лада занялась творчеством, которое позволяет ей оставаться в той, счастливой жизни, под названием юность.


Атаман Александр Васильевич

                Поехал казак во чужбину далеку               
                На верном коне он своём вороном.
                На время краину свою он покинул,
Не мог возвратиться в отеческий дом. 
               
Из казачьей песни

1
Солнце скрылось за горою, и на хутор опустились горячие летние сумерки. Александр и Лариса, закончив поливать огород, разошлись по вечерним делам: он – кормить скотину, она – накрывать на стол. Обычная сельская жизнь. Но «обычная» для кого? Для главного инженера управления буровых работ? Для ведущего гидрогеолога республиканского министерства? Физический труд – это прекрасно! Но начинает надоедать. Они привыкли быть в гуще событий, среди людей. А тут скука. Но теперь, когда Сашу выбрали атаманом, кажется, открылись новые горизонты для его кипучей натуры.
Лариса, крикнув мужу: «Заканчивай, всё готово!» – поставила в корзину термос и кастрюльку с ужином и побежала в дом напротив, где жили её мама и младший брат.

2
Всю дорогу от Грозного до хутора, затерявшегося в ставропольских степях, Лизуновы тихо переругивались. Причиной их перебранки были родители Ларисы, которые остались в городе. Отец в ответ на уговоры детей, задиристо подпрыгивая, кричал: «Здесь родился, здесь и помру!» Мать и хотела бы уехать, но не могла оставить мужа одного.      
Александр упрекал жену в том, что не смогла убедить родителей присоединиться к ним. Лариса плакала и оправдывалась: «Ты же знаешь, какой отец упёртый».
На хуторе Лизуновы сделали ремонт домика, пристройку для удобств, завели хозяйство, познакомились с соседями. Их странная жизнь, на которую они будто смотрели со стороны, стала налаживаться.
От мамы приходили письма. В них она жаловалась на холод и отсутствие света и газа. «Хорошо, что не развалили печку в старом доме да есть дрова и немного угля в сарае, – писала она. – За водой ходим с отцом по очереди на товарную базу. Там остался в пожарных ёмкостях запас воды. Пенсию не носят. Доедаем старые запасы, но надолго не хватит. Отец пьет в компании с Марфой Давыдовной; в дальних гаражах у них там организовался настоящий кабак».
Последнее письмо из Грозного пришло перед Новым годом, когда в городе начались военные действия. Каждый вечер Лизуновы, как и десятки тысяч их земляков, ждали телевизионных новостей. Искали на экране знакомые лица, пытались узнать изуродованные бомбами и пожарами здания, скверы, улицы.
И вот в середине января в «Новостях» прошёл сюжет о том, что ожесточённые бои идут в районе трамвайного парка, где находится дом родителей, и наши самолёты бомбят жилые кварталы.
Лариса, быть может, первый раз в жизни упала на колени перед иконой: молилась Богу, чтобы он сохранил её мать.
В начале февраля пришло письмо, написанное чужой рукой и без обратного адреса. В нём говорилось, что мать лежит в Ачхой-Мартановской больнице и надо её забрать. У Ларисы началась истерика. Она выла и тряслась, как в горячке. Саша побежал заводить машину, потом вернулся в дом и стал одевать жену. Она была невменяема. Тогда он крепко обнял Ларису и, стараясь пробиться к её разуму, отчётливо повторял:
     – Мама жива! Слышишь? Мама жива! Мы заберём её, заберём!..
Когда Лариса пришла в себя, они договорились, что выедут в Чечню утром, поскольку надо было приготовить маме вещи и хоть немного успокоиться.
До Прохладного добрались на своём автомобиле. Заехали к Сашиной тёте, Анне Ивановне. Она рыдала, расспрашивала о подробностях. Но разговаривать было некогда, и Лизуновы, оставив машину у тёти, отправились на автовокзал. В кассе их предупредили, что автобус идёт до поворота на Ингушетию, дальше до Назрани нужно двенадцать километров добираться пешком. Александр узнал у капитана, который стоял перед кассой для военнослужащих, о расстановке сил. Тот ответил, что Бамут занят федералами, а в Ачхое – боевики.
Водитель автобуса высадил пассажиров на границе Осетии с Ингушетией, развернулся и уехал. Саша и Лариса, занятые невесёлыми мыслями о судьбе родителей (в письме не упоминалось об отце), совершенно не представляли, как попадут в занятый боевиками Ачхой.
Пошёл снег пополам с дождём. Промозглый сырой воздух врывался в лёгкие, першило в горле. Влажная пелена, то ли от непогоды, то ли от слёз, застилала глаза и мешала видеть дорогу.
Мимо промчался газик, потом вдруг стал сдавать назад. Открылась дверца, из машины высунулся бравый черноглазый мужчина с седыми висками.
     – Куда путь держишь, казак? – спросил он, удивив Александра своим обращением.
     – В Ачхой-Мартан, – с надеждой ответил он.
     – Ну, туда нам дорога закрыта, а до Назрани, садитесь, подвезём.
     Это был заместитель прокурора города Нальчика, ехавший на происшествие. Как выяснилось из разговора, он не имел права брать пассажиров, во избежание провокаций.
     – Но меня покорили твои казацкие усы и выправка, – признался он Саше. А водителем у прокурора оказался парнишка из ставропольского села, расположенного по соседству с хутором, в котором жили Лизуновы.
    – Поистине мир тесен! – воскликнул Саша.
     – И не без добрых людей, – тихо добавила Лариса.
От Назрани ходило маршрутное такси – обшарпанная синяя «Газель». На ней Лизуновы и въехали в родовую станицу. У Саши защемило сердце. Подумалось: «Не при таких обстоятельствах въезжали сюда его предки, отважные казаки: Прохор, Никита, Михаил, Савелий, Иван, отец – Василий Иванович Лизунов. Сейчас Слепцовская – обыкновенное ингушское селение, со стихийными базарчиками на углах улиц, стариками в высоких папахах, которые, сложив руки на спине, степенно вышагивают в окружении почтительной молодёжи в кожаных пальто и с пейджерами в карманах.
Автобус на Ачхой отправлялся через двадцать минут, и Лизуновы заранее поспешили занять места. По дороге автобус постоянно останавливали, сначала наши, потом боевики. Мужчин выводили из машины, выстраивали у обочины дороги и обыскивали. Женщин, правда, не трогали ни те ни другие. Лара обратила внимание на то, что из пассажиров только они – русские. Но на неё, закутанную в платок, никто не обращал внимания. Саша тоже в глаза не бросался. Впрочем, его приняли за чеченца и даже о чём-то спросили. Но он старался в разговоры не ввязываться.
По территории Ачхой-Мартановской автостанции ходили боевики с автоматами наперевес и приглядывались к вновь прибывшим пассажирам.
Но Лизуновых они не тронули, даже объяснили им, как пройти к больнице. Однако на подходе к больнице их с двух сторон заблокировали легковушки. Выскочившие из них боевики окружили супругов и остановили вопросом:
    – Кто такие?
    – Люди, – не без иронии ответил  Александр.
    – Предъявите документы!
Внимательно изучив паспорта, один из боевиков, видно, главный, высказал догадку:
    – А!? Лазутчики!
Александра обыскали. Ничего подозрительного не обнаружив, разочарованно покачали головами. Затем тот же боевик заявил:
    – Мы сейчас обменяем тебя на нашего товарища. Его федералы взяли.
     – Ну, так меняйте скорее! – в сердцах закричал Саша, – а то нам надо в больницу.
     – Что же вам там понадобилось? – поинтересовались боевики.
«Господи, что им ещё? Моя мама уже рядом, сейчас я увижу её», – думала Лариса, нетерпеливо переминаясь в ожидании встречи с матерью и раздражаясь от непредвиденной задержки.
     – Письмо покажи, покажи письмо, – шепнул ей в ухо Саша.
Дрожащими руками Лара вытащила из сумочки письмо и протянула боевикам. Главный пробежал его глазами и пробормотал:
     – Вроде лежат русские там, бабка с дедом, обгоревшие, кажется.
Лариса заплакала.
    – Ну, ладно, идите! Да расскажите у себя в Ставрополе, что мы не звери какие-нибудь, – уже вслед Лизуновым прокричал он, не спуская с них глаз до самой больницы, окружённой высоким кирпичным забором. У её ворот стоял грязный заросший старик с бородатым чеченцем и смолил вонючую самокрутку. Саша прошёл бы мимо, но Лариса узнала в старике своего отца.
    – Что с мамой?
    – Вон там лежит, – ответил он, указывая на корпус в глубине двора и не проявляя никаких эмоций.
Никто больше супругов не останавливал. Прошли в палату. На крайней койке лежала на спине бледная, обескровленная мать, укрытая байковым одеялом. Одна сторона тела была неестественно короче другой.
Увидев детей, мать попыталась поднять голову с подушки, но тут же уронила, и худенькое морщинистое лицо её залилось беззвучными слезами.
Лариса стала перед матерью на колени. Она целовала её мокрые щёки, тонкие высохшие руки, не смея ещё раз глянуть на то место, где должны быть ноги. Слов не было. Рыдания душили ей грудь. А Саша, едва сдерживая неистовое сердце, успокаивал, как мог женщин.
         

3
Рассказала мать о трагических событиях просто, даже как-то отстранённо. Верно говорят, что горе притупляет чувства. Инстинкт самосохранения, видно, срабатывает.
– Ранило меня утром. Папаша-то всю ночь квасил со своей подружкой Марфой, до дому не дошёл, обмочился. Я переодела его, мокрое постирала и вышла развесить. А тут налёт. Потому как на базе, ну, вы знаете, напротив керосиновой будки, боевики установили пушку и стреляли из неё по нашим. Осколком снаряда мне оторвало левую ступню. Я понимала, что помощи ждать неоткуда. Истеку кровью, и всё. Лариса вон знает, что у меня плохая свёртываемость крови. Выползшему из дома отцу наказала, в чём и где меня похоронить, и приготовилась к смерти. А тут, на счастье, племянник отца заехал на «пирожке». Говорит: «Проезжал мимо, вижу – забор у вас горит, дай, думаю, загляну. Может быть, случилось что? А тут вот что... – Посмотрел на мою ногу, потом стянул её жгутом да и говорит: – Анна Васильевна, в больницу вам надо». Сам к машине пошёл попросить водителя, чтоб подогнал её ближе. Затащил меня в салон, а там уже было двое раненых.
Все больницы в Грозном были забиты, и нас нигде не приняли. Самая близкая действующая больница была в Ачхой-Мартане. Нам посоветовали ехать туда, но предупредили, что район контролируют боевики. Оперировали меня вечером, так как в первую очередь лечили чеченцев.  Ногу разнесло, и пришлось ампутировать её под колено. Наутро при обходе, рассматривая рану, врачи поплевали от сглазу – могло быть гораздо хуже.
Вообще всё в этой больнице необычно. Рядом лежат боевики и федералы, чеченцы и русские, военные и гражданские. В соседней палате находится русский военный лётчик, его охраняют, но лечат так же, как и своих. Чеченка-врач принесла баночку мёда, дала нам: ешьте, мол, поправляйтесь.
Ели всей палатой – три русские и одна ингушка. Их уже выписали. Со мной потом лежала чеченка одна. У неё убило сына и племянника, сидевших рядом на диване, а ей повредило ногу. Вот её-то родственница и написала вам обо мне. Кстати, она меня и кормила. Ведь в больнице не дают еды.
Хотя, честно говоря, медсёстры, молодые чеченки, выполняют свои обязанности спустя рукава: у меня в шейной вене оставили иглу, наверное, рассчитывали, что умру от заражения крови. Лекарств на русских тоже не выделяют. Но за мной ухаживает пожилая чеченка, стирает, кормит. Кстати, вот и она!
В палату вошла женщина лет шестидесяти в застиранном бумазейном халате больничного происхождения с пакетом в руке и, глядя на больную и её посетителей, широко улыбнулась.
     – Зура, познакомься, это мои дети! Дочь Лариса и зять Саша, – с гордостью представила гостей мать.

4
Зура предложила Лизуновым переночевать у неё:
      – Ночью бомбают и наши, и ваши. Кто-нибудь да подобьёт.
Саша и Лара согласились. Папаша остался около матери. Он спал на железных носилках у входа в палату.
Зура жила при больнице в небольшой комнатке с отдельным входом. Накормив постояльцев ужином, она постелила им на лучшей кровати «для гостей», которая есть в каждом чеченском доме, даже самом бедном. Всю ночь провели они под яркие всполохи ракет и звуки рвущихся снарядов. А утром стали решать: как с больной мамой выбраться из зоны боевых действий.
В этот день с автостанции шёл автобус в Слепцовскую на толчок.  Саша купил на него билеты и огляделся по сторонам: легковых автомобилей поблизости не было, кроме «Волги», загруженной сзади под потолок. Он еле уговорил водителя подъехать к больнице и довезти мать до автостанции. Саша на руках вынес тёщу и устроил её на переднем сиденье, Лариса примостилась сзади. В автобусе было тесно. Кое-кто с пониманием отнёсся к их положению, кто-то ворчал, но маму всё же усадили. Саша, Лариса и отец пристроились на тюках с товаром. Приехав в Слепцовскую, водитель потребовал освободить автобус. Саша долго его уламывал, пока тот согласился отвезти их к Назрановскому повороту за плату.
И вот опять Лизуновы на той же дороге: Саша с тёщей на руках, Лариса, обвешанная сумками, отец с блуждающим взором и февральский пронизывающий ветер. Солдатики пустили семейство на КПП. В вагончике было тепло, но главное, можно было усадить мамашу и размять Александру затекшие руки.
      – Зря вы надеетесь отсюда уехать, – заметил младший лейтенант, – простые машины здесь не ездят, только с военными прокурорами, а они никого не берут.
Прошло совсем немного времени, как на дороге показалась белая «Нива» и остановилась у КПП. Саша и Лариса подбежали к машине и стали просить довезти до Беслана хотя бы мать.
       – Нет-нет! Я не имею права.
Это был военный прокурор, как и предсказывал младший лейтенант. Машина тронулась, но, не проехав и сотни метров, вернулась назад. Видно, и у прокурора сердце дрогнуло и он решил, что инструкции не всё могут предусмотреть. Саша вновь взял тёщу на руки и понёс к «Ниве», которая и привезла всех на автостанцию города Беслан.
Пока ждали автобуса на Прохладный, Анна Васильевна потеряла сознание. Начальник вокзала вызвал скорую помощь. Ей поднесли к носу нашатырь, сделали пару уколов. Она пришла в себя и даже немного повеселела: война осталась позади. Осетинки совали ей в карманы деньги.  Лариса запротестовала, но в ответ услышала:
      – Поминайте, поминайте наших сыновей.
      «Наверное, в этой войне погибли?» – сочувственно подумала она.
        Автобус вот-вот должен был отправиться, а куда-то делся папаша. Саша остался с матерью, а Лариса отправилась на поиски. Нашла в ближнем кафе. Он рассказывал посетителям о своих страданиях и просил денег на бутылку. Дочь схватила его за руку и потащила на автостанцию.
      – Как тебе не стыдно! Хоть нас бы не позорил! Домой приедем – пей, хоть залейся. Страдалец! Не из-за твоего ли упрямства всё это случилось?
      Она говорила и говорила, но понимала, что это без толку. Старую собаку не обучишь новым фокусам!
К тёте в Прохладный приехали, когда уже вечерело. Но не остались ночевать, а лишь поели и тут же двинулись домой. Только здесь, в своей машине, немного расслабились.
Мать поражалась тому, как быстро Саша с Ларисой приехали за ней. Лариса удивлялась, как это рискнули они ехать в такую даль, туда, где  идёт война. Наверное, Бог хранил их. Папаша тоже искал мать, сначала по грозненским больницам, потом бросил всё и отправился в Ачхой, где пешком, где на попутках. И нашёл ведь!
«Слава Богу, – размышляла Лариса, – и спасибо добрым людям. Спасибо тому водителю, что довёз маму до больницы. Ведь по дороге один из раненых скончался, а маму удалось спасти. Спасибо врачам, что не дали ей умереть, Зуре, что приютила нас, той чеченской женщине, что кормила мать. И нашим военным прокурорам! А главное – моему дорогому мужу. Маму никто не носил на руках столько, сколько мой Саша!» Много и других мыслей, уже о будущем, рождалось в голове Ларисы, пока ехали домой.
«Какие у меня замечательные дети!» – радовалась мать и молила Бога о том, чтобы Он дал им здоровья и счастья.
«Интересно, поставит ли зять мне бутылку? – думал отец. – Лариска вроде обещала».
Александр, глядя на заснеженную дорогу, раздумывал о том, что надо найти хорошего врача и обязательно поставить мамаше протез, чтобы не маялась, сидючи. Она трудяга и непоседа, каких ещё поискать.

5
Стоял изнуряющий августовский зной. На совещание по вопросам казачества Александр Васильевич явился в форме. Но вопросы на повестке дня стояли важные, и он мужественно терпел жару.
Когда речь зашла о дедовщине в армии, о нежелании молодёжи служить, он сказал о том, что раньше станичники служили вместе и никаких разборок не было, а наоборот, они поддерживали друг друга.
Генерал-майор Балховитин, командующий погранвойсками, ухватился за эту мысль и предложил Александру Васильевичу, в качестве эксперимента, из призывников его района сформировать новую погранзаставу в Архызе – казачью, а затем инспектировать, шефствовать и помогать командирам в воспитании солдат. Идея многим понравилась, получила поддержку краевых властей, и атаман приступил к делу.
Сначала оно шло туго. Приходилось уговаривать призывников и даже их родителей. Некоторых возил на заставу, чтобы своими глазами увидели, где придётся служить их сыну. Материально помогал подшефным, и не только от казачьего общества. Вывез из дому новый телевизор, какие-то вещи, продукты.
На присягу отправились вместе с Ларисой. Александр знал всех молодых солдат в лицо, с каждым не раз беседовал, поэтому чувствовал себя ответственным за их армейскую судьбу. Ребята уважительно здоровались, подводили к атаману своих родителей, знакомили их с ним, и он видел, как светлели материнские  лица.
Потом было много поездок на заставу, иногда экстренных. Позвонит командир, если кто выбивается из устава, хулиганит, – казаки едут «воспитывать». Поставят в круг и отстегают нагайками, чтобы понятней было. Потом отец-командир благодарность выражал казачьему обществу, мол, ребята стали как шёлковые.
Прошло несколько лет. Как-то едет Лариса из хутора в город и слышит в автобусе разговор двух женщин:
      – Пойду к атаману просить, чтобы моего сына на заставу взяли. Там среди своих не обидят.
      Другая с ней соглашается:
     – Пойди, конечно. Дочкин одноклассник служил на той заставе – сержантом вернулся. Серьёзный такой стал. Родная мать не узнаёт.
Ларисе стало интересно, о какой заставе идёт речь. Не о той ли казачьей? Спросила женщин. Точно, о ней.
      И такая гордость взяла Лару, что еле дождалась встречи с мужем, чтобы поделиться с ним приятным чувством.
Но в атаманской должности всякое бывает, не только такие милые моменты.
      Как-то пришла в управу женщина и попросила с её мужем потолковать:
      – А то милиция привлекает его, он откупается и опять избивает меня. Примите хоть вы меры! Пожалуйста!
       Приняли известные казацкие меры: «погутарили», поучили ретивого супруга. Он за науку грозил разделаться с атаманом.
      – Я запомню, – говорит, – твои усы навсегда. А случай подвернётся, так покажу тебе, как командовать.



По-прежнему светит солнце

          Витька – чистый блондин, почти альбинос, только на бороде торчат куцые  волоски с едва заметной рыжинкой.  Несмотря на немалый рост, он из-за полноты и розового цвета кожи казался целлулоидным пупсом. Первую часть жизни наш герой прожил неплохо.  Но дальше возникли трудности.  К пятидесяти годам Виктор приобрёл  огромный живот, который мешал ему видеть землю под ногами, и поэтому стала у него вырабатываться странная, какая-то спотыкающаяся  походка. Однако ходил  Виктор  мало, поскольку  работал таксистом.  Его толстые, будто обрубленные пальцы вальяжно лежали на руле, лицо, румяное от малейшего луча солнца, источало блаженный покой. Надо сказать, пассажиров привлекал его солидный вид, и клиентов всегда было много. Часто возил иностранцев. Случались дальние рейсы. Бывало, и до границы с Ираном доезжал. Как-то вернулся из такого рейса и говорит жене Галине:
 – Поеду жить в Зимбабве.
 – Чего это ради? – уставилась на него недоумённо Галка.
–  Буду один там белый. Представляешь, какое для негров диво?
– В цирке, что ль выступать будешь? – подколола его жена.
      –  Скажешь тоже, в цирке…Мне вообще ничего делать не надо будет, только   командовать.
       Почему это он вбил себе в башку, Галка до сих пор не понимает. Был он всегда, конечно, с  ленцой: в квартире палец о палец не ударил. Но чтобы такие барские замашки взрастить в себе, одной лени маловато. Носился он с этой идеей месяца три. И, было, совсем собрался эмигрировать. Ждал только выхода на пенсию. Но не пришлось. В Грозном, где он жил,  случились нечаянные перемены, в результате которых  Витькино семейство вместе со всем русскоязычным населением республики влилось в ряды  вынужденных  переселенцев. И Виктор, уже пенсионером, отправился совсем в другие края, несколько севернее Зимбабве,  – на Ставрополье. За гроши продав двухкомнатную квартиру  в Грозном, он купил хатёнку в хуторе – с земляным полом и балками - сволоками. Разумеется, если бы приложить хозяйские руки, можно было и это жилище  благоустроить. Но весь вклад супругов  в обустройство на новом месте   свёлся к тому, что Галка набросила верёвку на перекошенную калитку, чтоб она не мотылялась раскрытая, да Витька поставил под окошком для себя чурбак, на котором он проводил большую часть досуга.
        Двор вокруг хаты был просторный, но какой-то нежилой: без сараев и огорода, заросший осотом и кустарниками. Мусор в доме и во дворе  Галка время от времени, разумеется,  собирала, но ссыпала у плетня, придавая подворью неряшливый вид. Расставив кое-как мебель, чета переселенцев пригласила родственников на новоселье.
        Надо сказать, что на этот Богом забытый хутор Витька и Галка прибыли чуть ли не последние из многочисленной грозненской родни. Дорожку протоптала двоюродная сестра Галки, у которой невестка была родом отсюда. Она-то поведала всем родичам о баснословно низких ценах на дома в хуторе Мокрая Балка. Но когда покупал жильё Витька, цены выросли –  и за свои деньги ничего лучшего он приобрести не мог.
      Хатка, расположенная в низине, почти у берега мелкого солёного озера, постепенно расползалась и выглядела  раскорякой. Войдя в дом, гости провалились на полметра ниже порога, так просел глиняный пол, и почувствовали себя неуютно, точно в склепе.
       – А давайте во дворе посидим, – кряхтя, заглянул к гостям в хату Виктор, - на свежем воздухе и аппетит лучше!   
     Гости расселись  на чурбаках и табуретах вокруг косого стола, Галина расставила принесённую ими же   снедь, поставила и своё угощенье. Заросший двор благоухал ароматом сирени,  радовало слух соловьиное пение.
      – Откуда у вас соловьи ? – удивилась племянница, Лариса Лизунова, – я уже второй год живу здесь и не слышала их ни разу.
      –  Ты чо? Как же ты можешь слышать? Вы же всё время строитесь, стучите, потом сварка, шум. А соловей покой, тишину любит. У нас ему благодать, – опрокидывая чарку казёнки в свой бездонный бурдюк,  изрёк    Витька и  смачно закусил водку хрустящей редиской.
После законных трёх тостов он изложил гостям и жене своё новое жизненное кредо: использовать заслуженный отдых по назначению (вкусно есть, сладко спать и смотреть телевизор!). Галка тридцать лет висела у него на шее, кормил, одевал, обувал её, теперь пусть она заботится о нём, пусть попробует, почём фунт лиха.
      Нельзя сказать, чтобы жена приняла это сообщение с энтузиазмом, но у неё хватило ума перевести слова мужа в шутку.
А  он реально сел сиднем на продавленном диване перед столом, до которого можно дотянуться рукой, чтобы взять пульт от телевизора, кружку с компотом или маковую булочку. Ел Витька тут же, чтобы не затруднять себя переходом в тесную кухоньку, где обычно трапезничала семья. Поскольку  дочь  Витьки  недавно выскочила замуж, сын уехал на заработки, а Галка при нём не ела, он и не заморачивался. Главное – чтобы ему было подано.
  А у Галины жизнь превратилась в сплошную охоту за продовольствием, так как пенсии мужа на еду не хватало. Она часто навещала родственников и знакомых. Там на Витьку пожалуется – на жалость пробьёт, и дадут что-нибудь из продуктов, там займёт денег под пенсию. Смотришь, уже перед Виктором дымится миска с ухой, стоят  блинчики с творогом, густой кисель….  Ещё Галка приспособилась торговать соседским самогоном. Соседи-то не хотели, чтобы их  внеурочно беспокоили, а Галке это на руку. Хоть какой навар шёл.
         Сама она, действительно, никогда не работала на производстве,  но, несмотря на это,  регулярно ездила  в центр, чтобы выбить какую-либо компенсацию или социальную пенсию. Некоторым это удавалось, и Галка не теряла надежду на благополучный исход своих хлопот.
       Однако с годами этот образ жизни супругов видоизменялся. Витька толстел и попадал всё в большую зависимость к жене. Сто девяносто килограммов очень осложнили его жизнь: он не мог сам подняться с дивана, возникли гигиенические проблемы – он был не в состоянии пользоваться туалетной бумагой, и тут нужна была Галкина помощь. И вообще, чем больше он прибавлял килограммов, тем больше появлялось забот у жены: умывание, бритьё, одевание и прочие действия, на которые нужны были её силы и время.
Галина совсем забросила себя и представляла собой жалкое зрелище: в замызганной Витькиной куртке, в калошах на босу ногу, а зимой на шерстяные носки, с неряшливо подрезанными седыми патлами, худая и сморщенная, она сновала челноком по хутору. Кому-то отнесёт арбузные корки для уток и получит от хозяев птицы булку хлеба, а от владельцев корок – арбуз. Или допоздна ощипывает соседских кур и притащит домой куриные лапки, а то и потроха на суп. А муж ещё недовольство выказывает:
      – Где тебя черти носили?  Называется жена. Завеется на целый день и забудет, что муж сидит голодный!
        Галка пытается оправдываться. И слово за слово – начинается скандал….
         Но с некоторых пор Витька обленился совсем,  перестал даже разговаривать с женой, не то, что ругаться.  Сарделькой указательного пальца он подаёт ей сигналы: есть, на горшок, выключить телевизор. Самое трудное для Галки дело – его купать.  Она ставила рядом печкой  большое цинковое корыто, в него помещала табурет, на который усаживала мужа. Поливала его  водой из ковша, строго следя за температурой воды. Витька любил погорячее. Купание, особенно летом длилось по часу. К тому же, Виктора мучили потница и опрелости. После купания он разваливался на диване, а Галка обсыпала его с ног до головы  крахмалом.
Однажды она  задержалась  и не успела к его туалету. А к этому времени Витька уже оправлялся в комнате. Специально для него зять сбил огромный стул с отверстием посередине, под которым стояло ведро с крышкой. С горем пополам сделав своё дело,  Витька ждал жену.… Но она не шла. В раздражении он схватил  кочергу, которая приткнулась у печки, и намотал на неё туалетную бумагу. Вот тут и появилась довольная Галка с тарелкой холодца. Витька, молча, запустил в неё кочергой. Однако промазал. А Галка, кроме холодца, принесла радостную весть: ей назначили социальную пенсию.
Получив от государства первые за свою жизнь деньги, она выкрасила волосы в чёрный цвет и сделала завивку. Перебрав грозненский сундук, она обнаружила массу старых кофт и юбок и сообразила себе  «свежий» гардероб. Затем купила туфли на танкетке, и явилась во всей красе перед Витькой. 
       – Ты, это, чо? Куда? – открыл рот изумлённый супруг.
       А она выставила перед ним тазик с нарезанным хлебом, кастрюлю с картошкой в мундире и графин с водой и равнодушно прокомментировала свои действия:
         - На денёк съезжу в станицу, к сестре, – проведаю её. –  А ты не сразу всё ешь, растяни продукты на день, понял?
        Витька в сердцах запустил вслед ей пультом и сразу же пожалел об этом,  поскольку поднять пульт – немалая проблема. В полутёмной комнате, в абсолютной тишине сидел Витька перед пайкой часа два, а потом подвинул ближе кастрюлю с картошкой и.…
        Еды ему не хватило даже  до вечера, а Галка всё не возвращалась. Пришлось лечь спать на голодный желудок. С утра, как ни было затруднительно, он рыскал по дому в поисках пропитания. Холодильник пуст…. Но Витька нашёл в кухне вилок капусты и сырые кабачки и съел, также умял пакет пшена и выпил ведро воды, стоявшее в коридоре. В ход пошли также запасы макарон и килограмм репчатого лука. На третий день затворник  решился выползти   во двор в стремлении найти там что-нибудь съестное. Открыв дверь, он почувствовал, что закружилась голова. Витька здорово удивился, что по-прежнему светит солнце, поют птички и мир прекрасен.
       Галине же так понравилось в гостях, что вернулась домой гораздо позже, чем обещала мужу. Витька с проваленными глазами и с какой-то жалкой, в пустых складках, шеей, воровато взглянув на  объёмистую сумку в руках супруги,  послушно сложил руки на животе и умильно спросил:
        –  Как съездила, Галочка?

Кооператор

Юрке исполнилось  тридцать лет. Как говорится «в  расцвете сил и творческой энергии». А что? Жил он в станице, и жил неплохо. От стариков ему достался дом. Жена у него боевая, работящая. Дети послушные. И трудился он не в колхозе, как другие станичники, а в строительной организации. Потому как имел редкую рабочую специальность – кровельщик, да ещё и высшего разряда, что позволяло его семье безбедно существовать. А тут перестройка! И заработал механизм разрушения, приведший в итоге к краху системы  социализма. Юрка весь этот процесс испытал на собственной шкуре.
         Вот у них ,в организации, люди работают, как прежде, а в кассе получают не деньги – слёзы. Цены растут, а расценки начальство не меняет. Так и выходит: рабочим платят  копейки, а разницу в карман, и даже можно догадаться, чей.     В колхозе то же самое. А тут  как раз вышел «Закон о кооперации»,  который открывал дорогу свободному предпринимательству. Начали создаваться производственные кооперативы. И в них рабочие за ту же работу получали в несколько раз больше, чем на государственном производстве. Понятное дело, трудящиеся, видя это, ходят, жалуются  в райком и так далее. А там говорят:
          – Не нравится – увольняйтесь!
Что тут началось! Целыми бригадами уходили из организации, писали заявления на расчёт заслуженные мастера, которые не один десяток лет отдали строительству. Конечно, не все из них шли в кооперативы. Во-первых, те не резиновые, а, во-вторых, население встретило новшество неоднозначно. Кое-кто из подпольных частников легализовался, но большинство людей восприняло наступление капитализма настороженно и даже враждебно.
Юрий  перейти в кооператив не решился. В станице есть ещё кирпичный завод. Подумал он, посоветовался с женой и перешёл на завод. А перестройка ж везде! Там тоже расценки низкие. И чтобы заработать, приходилось вкалывать за двоих. По технике безопасности положено смену отстоять с напарником, и зарплату пополам с ним делить. Юрка работал один. Задыхаясь от жара печи обжига, без перерыва всю смену надрывал пупок, чтобы выполнить план на 200%. Месяца три получал нормально. Но рабочие из других смен стали возмущаться:
 – Что это Юрка Полищук получает в два раза больше? Несправедливо это.
Начальство подумало и поставило ему напарника. Тот был мужик ничего, серьёзный, непьющий, но ночами шабашки сбивал, таксовал. И Юрка опять работал за двоих, только теперь ему приходилось и зарплату получать вдвое меньше. Вскоре, правда, напарник уволился с завода – перешёл на вольные хлеба. Но недолго Юрка радовался: через неделю с ним в смену определили наркомана. А какой с него работник? Слабый, хилый, поставь на сквозняк – ветром сдунет. И опять Юрка надрывается.
Затужил парень….  В нём не было предпринимательской жилки: мог только вкалывать. Но посмотрел по сторонам – люди кооперативы открывают и зарабатывают неплохие деньги. Гораздо больше, чем он у печи.
Нашёл  Полищук газету с законом о кооперации, изучил его и говорит жене:
– А что если нам организовать кооператив? Закон, вроде, ничего, и льгота на налоги есть. Представь: будем работать только на себя. Заплатим налог, закупим материалы, остальное – нам. Глядишь, разбогатеем!
Жена говорит:
 – Ты с ума сошёл? Жить надоело? У Тарасюков машину взорвали,  Мишкиным дом подпалили, а в райцентре вообще одного кооперативщика убили. И денег этих не захочешь.
Юрий продолжал работать на заводе, но мысль о самостоятельной работе, о работе на самого себя крепко засела у него в голове. Как-то разговорился он с товарищем своим, Кириллом, жестянщиком по профессии. Тот обмолвился, что не прочь бы организовать свой кооператив, да одному страшновато. Дело-то новое. Юрка свои мысли высказал по этому поводу. Ну и сошлись на том, чтобы организовать строительный кооператив вместе. И пока вести только кровельные работы, а потом видно будет.
Полгода приятели ходили по инстанциям, оформляли все бумаги, наконец, открыли предприятие. Даже в банке ссуду взяли на закупку материалов. Стали работать. Заказов хоть отбавляй. Трудились весть световой день, а то и ночь прихватывали. На себя же! Зарплата выходила очень приличная. Возникла необходимость взять бухгалтера – взяли, водителя - взяли. Понадобились ещё рабочие руки – отбор по конкурсу! Требования: каждый принятый в кооператив, должен любую работу делать, в которой возникнет необходимость, и трудиться без выходных, неограниченное время, как на себя. Хороший собрался коллектив! Хватало всем на достойную зарплату, на налоги и закупку стройматериалов. Юрий и Кирилл работали со всеми вместе и получали одинаковую с рабочими зарплату. Они считали это справедливым. Жена Юркина радовалась. Теперь ей не приходилось считать копейки до получки.               
   Новые кооператоры, однако, стали замечать, что отношение станичников к ним резко изменилось. Им стали хамить, обзывать хапугами и буржуями, прилюдно позорить.
Формировали общественное мнение коммунисты, вернее, старые коммунисты, пенсионеры, которые никак не могли понять, что время изменилось, а тем более принять те формы производственных отношений, против которых «боролись отцы».
Один ярый коммунист даже заявил:
 – Если мой сын пойдёт в кооператив – убью!
Кирилл по этому поводу заметил:
 – Павлик Морозов наоборот.
Всё бы ничего, даже выпады станичников в свой адрес можно было снести, если бы не различные препоны налоговой инспекции, которые возникали каждый раз при сдаче туда отчёта.
А законы, статьи, пункты, приложения налогового законодательства менялись каждый день. Даже самые главные специалисты не знали, как правильно составлять отчёт. Поэтому с первого раза сдать его было нереально. Много сил и нервов тратилось на  эту документацию, пока опытные  люди не подсказали ход. Взятка! Ну, конечно, веками проверенное средство! Юрка воспользовался им, и всё пошло, как по маслу!
А тут другая напасть: милиция. Её работники стали специально подкарауливать машины кооператива и в буквальном смысле, доить. Ведь, по слухам, кооператоры – миллионеры.
Несмотря на трудности, кооператив развивался. Уже в нём появились каменщики, сварщики, сантехники. Наниматься на работу приходили бригадами. Появилась возможность сдавать новостройки под ключ. Конечно, на Юрке лежало много забот: обеспечение материалами, заключение договоров, ведение табеля работ и, как прежде, непосредственная работа на объекте.
Коллектив рос, и как в любом коллективе, люди собираются разные. На стороне нашлись завистники, которые стали говорить рабочим кооператива:
– Вы что, дураки? Они же вас обдуривают? Вам по 250 рэ, а себе, небось, тыщ по пять кладут в карман.
Некоторые поверили им. В день расчета с заказчиком собралась группа рабочих и стала требовать от хозяев:
– Сколько заработали, дели на всех!  По справедливости.
Юрка опешил:
– Вы с ума сошли! А налоги?
Те в свою очередь:
– Ничего не знаем. Дели на всех!
Окружили Юрия и с угрожающим видом требуют:
– Отдай нашу долю!
Кирилл, видя такое дело, побежал к участковому и попросил утихомирить их.
Участковый сделал важное лицо и говорит:
– Это ваше частное дело. Разбирайтесь сами.
На следующий день Юрка обратился в налоговую. Приехал инспектор, разъяснил рабочим суть налогового законодательства, но когда уезжал, строго сказал Юрке:
– А налоги заплати. И чтоб вовремя…
Вечером особо рьяные делильщики пришли требовать деньги к  Юрке домой. Они были пьяные и злые. Жена заплакала. Обняв ревущих детей, она  сквозь слёзы выкрикивала:          
–  Отдай им деньги, и к чёрту этот кооператив! Я тебя предупреждала. Ещё и хату спалят! Где будем жить?
Подобные визиты недовольных распределением средств рабочих продолжались с месяц. Напарники подумали, подумали: жёны ругаются, дети малые ревут, угрозы реальные, а милиции дела нет до них – и отдали деньги. Остался голый лицевой счёт.
Пришлось шофёру, бухгалтеру и Юрке, втроём заканчивать работу на объекте. Почему втроём? Потому что в тот день, когда они рассчитали рабочих, Кирилл, смущённо отвернувшись в сторону, сказал Юрке:
– Ты, брат, не обижайся, но я выхожу из кооператива. Жена запилила совсем, да и в Батайске мне работу нашли. Буду ездить туда.
Юрка выстоял. Но теперь более осторожно подходил к кадрам. На работу брал только проверенных людей:  родственников, друзей. Кооператив начал набирать силу. Однако государство увеличило налоговые ставки. На стройматериалы почти не оставалось средств. Да ещё начался дефицит кровельного железа. На складах его нет. Шибаи привозят, конечно, но легально закупить у них невозможно: нужны паспортные данные шабашника.
А он говорит:
 – На чёрта мне это! Давай деньги – бери железо.
А работать чем-то надо! И Юрка был вынужден ходить по знакомым и соседям, просить оформить покупку якобы их железа. Разумеется, бесплатно на это  люди не соглашались. Таким образом, железо превращалось, чуть ли не в золото. Налоговая инспекция зацепилась за липовые документы, и начались проверки. Наверное, не было и дня, чтобы не приезжал к Юрке какой-нибудь чиновник из этой стремительно разрастающейся организации. И хоть бы кто помог с закупкой стройматериалов на законных основаниях.
 Следом за налоговиками прибыли сотрудники ОБХСС. Те, в свою очередь ищут нарушения. Эта песня продолжалась с полгода. Задёргали Юрку так, что у него начались, бессонница, нервный тик и аллергия на  людей в дорогих костюмах и с кейсами.
Нельзя сказать, что одно кооперативное предприятие Полищука оказалось в таком положении. Но народ быстро сориентировался и перепрофилировал свои  производственные кооперативы в торгово-закупочные. Но Юрий с настойчивостью честного человека продолжал бороться с бюрократией и хотел, чтобы его выстраданный кооператив  устоял перед неумолимой лавиной «законов». И когда он остался единственным производственным кооперативом в районе, Юрку вызвал к себе глава.
Строго посмотрев на упорного кооператора, нетерпящим возражения голосом он сказал:
– Поедешь на море строить лагерь, в Шипси. Не поедешь – я закрою твой кооператив.
Дома Юрка долго препирался с женой, которая устала от всех этих перипетий с чиновниками и властью. Она была против его поездки, но Юрка надеялся таким образом не только заработать. Он думал, выполнив распоряжение главы, обретёт в его лице защитника своему многострадальному предприятию.
Старые опытные работники ехать с ним отказались. Тогда Юрка сколотил новую бригаду из молодых парней и отправился к морю.
Почти год Юркина бригада возводила корпуса лагеря на Черноморском побережье, и, когда пришло время окончательного расчета, заказчик объявил, что все деньги, а это оплата последних трёх месяцев работы, уже перечислены на счёт кооператива.
Довольная бригада вернулась домой. И тут, к вящему изумлению Полищука выяснилось, что денег на счету нет. Юрка, недолго думая, на следующий день поехал в Шипси. Заказчик уверил его, что все денежные средства, согласно договору, перечислены. Однако ни в ближайшие дни, ни через месяц деньги так и не поступили.
Юрка тогда пошёл к главе. Тот долго его не принимал, потом всё же допустил к себе. На жалобы кооператора глава безразлично ответил:
– А я тебя не посылал туда.
Всё стало ясно, и защиты ждать больше не от кого. А Юрка так надеялся на эти деньги. С рабочими-то рассчитался, а вот налоги…. На трёхмесячную задолженность накрутили ещё сто процентов.
– Ну, что жена? Где деньги брать? Надо дом продавать да рассчитываться с долгами, – подвёл итоги пятилетней деятельности Юрка.
– Мы-то с детьми куда пойдём? Бомжевать? –  заплакала жена.
Но на счастье Юрки, глава сжалился над ним и отдал распоряжение:
– Долги Полищуку спишите, а кооператив закройте.
Так Юрка и не стал богатым.

Казачьи песни

Раньше всего ко мне пришли сунженские песни, в которых главное – мотив, музыкальность, игра. Поэтому у сунженцев и нет сольного пения. «Да разве ж один я сыграю. Да ты добавь мне два-три дисканта, басков, ну альт – тогда другое дело! А один – нет, один не могу».
А когда соберётся десять – двадцать человек, песня разольётся многоголосием, заживёт. Отдельные звуки в сунженской песне создают целую мелодическую фразу, отчего возникают распевы со словами-повторами, обрывами, вставками междометий, частиц, союзов. Бесконечный многоголосый вокализ волнует слушателей и вовлекает их в пение.

По-о-над ле-е-есом ле-жит шлях доро-о-о-о...
Ге-е-эй, гей да шлях дороженька...

Казаки играют мимикой, жестами, движением тела. Вся исполнительская манера сунженцев отражает их безмерную любовь к народной песне и заражает ею окружающих.
Только раздастся распевный зачин, как сразу понятно: поют сунженцы.
Гребенские казаки, наоборот, главное внимание уделяют тексту песен. Мотив для них не важен: зачастую одна и та же мелодия используется для нескольких песен, ошибка же в тексте считается чуть ли не преступлением.
  Песня для станичника – это  строгий судья, это и педагог, и добрая, нежная мать, седая, как сама история, которой можно пожаловаться на свою разнесчастную судьбину, Наконец, песня – это бесхитростная подружка, с которой можно скоротать вечерок-другой. Казачьи песни целомудренны, наполнены юмором.

Казачье житьё, право, лучше всего.
Ходя поедим, стоя выспимся,
Встанем поутру, росой умоемся.
У казака домик – чёрна бурочка,
Жена молодая – винтовочка.
Вздумаю про жёнку – на винтовку погляжу,
Чтоб она была чисто смазанная,
Мелким порошочком заряженная,
Нашему начальничку показанная.

Позже, познакомившись с кубанскими и донскими песнями и почувствовав и их красоту, обнаружив сходство казачьего песенного фольклора, я поняла, что казаки – это один народ, носитель общего уклада, общей культуры и неистребимого вольного казачьего духа, и попробовала сама писать песни.

Плач казачки

Мне весть принесли беспокойные ветры
От южных окраин родимой земли,
Что нет моего казаченьки на свете,
Могилу его заплели ковыли.

Товарищ вернулся с печальным известьем,
Что мой дорогой под курганом лежит.
Он был до конца с моим миленьким вместе
И сам ему сильные руки сложил.

И конь вороной воротился уныло
Степными путями, казачьей тропой.
Понуро он нёс виноватую гриву,
И взгляд переполнен был стылой тоской.

Зачем ты оставил меня одинокой,
Бескрылой голубкой, горючей вдовой?
Душа моя рвётся на части жестоко,
Не жить без тебя мне, единственный мой.

Казачья слава

По степи родной широкой
Скачут, скачут казаки.
Песней ветра, песней вольной
Вьются ало башлыки.
Сила братства, дух отваги,
Шашка в ножнах, верный конь
И задор, хмельнее браги,
С ним – и в воду, и в огонь.

Припев: 

Мы запорижску помним Сичь
И турок спины.
Звучал Победы гордый клич
У стен Берлина.
В бою со смертью разошлись –
Венчала слава.
Мы охраняем рубежи –
Живи, держава!

Вздрогнули степные птицы
И ковыль к земле припал.
Вот и до родной станицы
Докатился чёрный вал.
Грозовые тучи бродят,
Свищут пули, пушки бьют,
И подряд четыре года
Казаков клинки поют.

Припев.
   
Мил в поход уехал трудный,
Ждёт казачка казака,
О любимом её думы
И о нём её тоска.
Верит, знает, что вернётся.
Растворился летний зной,
За курганом песня льётся –
Казаки спешат домой.

Припев.

ПАМЯТЬ

Весенней прозрачностью тонкой
Стекает берёзовый сок,
Как чистые слёзы ребёнка,
Как капля росы на цветок.
Подснежников синие глазки
Уже из проталин глядят,
Солдатские ржавые каски,
В заросших окопах лежат.

Припев: 

А память,
Теперь уже общая память
В граните,
Застыла навек.
И всадник,
И конь,
И гвардейское знамя
Не могут
Окончить свой бег.

Мелодии трелью стозвонной
Наполнили поле и лес.
Когда-то здесь падали бомбы,
Когда-то погиб здесь отец.
А время в музейные залы
Уходит из жизни порой.
Второй мировой ветераны
Становятся в вечности строй.

Припев.


Хранитель пантеона

               
                Умилённая душа слов не ищет.
                Как спокойно мне сейчас на кладбище
                Посидеть перед крестом на погосте.
                В этот мир я пришёл только в гости. 
               
Пригревает  сентябрьское солнышко. Его косые лучи голубят усталую спину и плечи маленького сгорбленного старичка, который примостился на низенькой складной скамеечке под раскидистым кустом жасмина. Старик снял глубокие галоши и вытянул набрякшие от ходьбы ноги в вязаных шерстяных носках. Это Фёдор Павлович Клюй – брат моей бабушки. Ему давно за девяносто, он плохо видит, и при ходьбе скрипят натруженные за долгую жизнь кости, но он приходит на кладбище. Он – хранитель пантеона предков. На Прохладненском кладбище наша улица одна из самых длинных. Все могилки, даже древние, ухожены, кресты и оградки свежевыкрашены. Идеальный порядок! И всё это усилиями Фёдора Павловича.
Тёплый ветерок нежно ласкает разгорячённое работой лицо старого казака. Он закрыл глаза и вдыхает аромат цветов. С ранней весны до поздней осени они благоухают здесь, вокруг родных могил. Бабушка Наташа всю жизнь увлекалась цветами, она несколько лет подряд побеждала на городском конкурсе цветоводов. Вот и её младший брат, дедушка Федя, тоже обладает этим даром – выращивать своими руками удивительную красоту.
Он приходит на кладбище каждый день. Разве только когда приболеет да в непогоду может пропустить день-другой.
Сначала он обходит «своих» и, целуя кресты и памятники, со всеми здоровается: «Здравствуйте, мамо! Здравствуй, сестрица, дядько, диты». Разговаривает с ними, сообщает новости, которые произошли в большой семье. Расскажет, кто женился, какова избранница, «хорошего ли корню». Сообщит о прибавлении в семействе, что знает о весе, о росте младенца. Как нарекли. Поведает о хворобах родичей и кого скоро принесут сюда навечно. Помолится Богу за здравие живущих и упокой всех, окончивших житие, и приступает к работе. 
У деда Фёдора всё распланировано: где сегодня траву полоть, куда цветы пересадить, какое дерево полить, чтоб приживалось быстрее. Как управится, посыплет песочком чистые дорожки и сядет на лавочку в тени разросшейся туи у могилы своей жены Нюси. Неторопливо разговаривает с ней, жалуется на праправнуков, которые живут с ним и не понимают его: «Не слушает Валерка, – и поясняет: – Он родился уже после того, как принесли тебя сюда. И  вообще, перестали понимать старых, почтенья нет. А помнишь, Нюся, как Прокофья, деда моего, боялись, сам-то он не наказывал, а велит батьке – тот не оставит без нагоняя. Ну, ты не думай: наши дети, внуки, правнуки удалые. Плохо говорить о них не буду.         
Чаще всего звучало у могилки жены это «помнишь». Последние годы дед Фёдор весь был в прошлом: в молодости, в детстве, как будто сбросил с плеч лет семьдесят или восемьдесят. И воспоминания стали какими-то радостными, солнечными. Вспомнил сестру Наташу девчонкой –    шуструю сероглазую певунью – и нахмурился:
       – Нюша, знаешь, о чём я тужу? Нет здесь могилы Наташки нашей да Ивана её. Все остались в Грозном. А там, говорят, разрушили кладбища православные, надругались над памятниками.
Посидит, помолчит Фёдор Павлович, глянет в небо синее:
       – О! Солнышко уже высоко пыднялося, трэба обидать.
     Он поднимается, в том же порядке прощается со всеми и утиной походкой, опираясь на палку, идёт домой...
     Да уже и не идёт. Когда я заканчивала книгу, Фёдора Павловича не стало – последнего из дореволюционного поколения нашего рода. Хранителем пантеона стал его сын Иван.




















 
СОДЕРЖАНИЕ


ОТ АВТОРА

КАЗАЧЬЯ СТАРИНА
Иван и Раиса
Прохор и Тоита
Федюшка Беспалый
Иван и Наталья
Шинок

НА ИЗЛОМЕ ВРЕМЕНИ
Савушкино гнездо
Дурные вести
Егорушка-последышек
Документ
Бандерша
Илько и Еня
Враг народа
Юхимова семья

НОВАЯ ВЛАСТЬ
Гражданская казнь
Казаки мои
Письмо Сталину
    Переселенцы
    Всё будет хорошо

ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА
Поворот судьбы
Песня боли
Братка
Верочкина любовь

ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
На заработках
Николай Воронов
Первая любовь
Царский орёл

РАССКАЗЫ О ДЕТСТВЕ
Вещий сон
Зэка
На хуторе Давыденко
Бабушкин сундук
Друзья моего детства

УМЕРЕТЬ И ВОЗРОДИТЬСЯ
Вера
Марфа Давыдовна
Маргиналы
Кооператор
Атаман Александр Васильевич
По-прежнему светит солнце
Казачьи песни
Хранитель пантеона