рассказ
После суровых и продолжительных холодов, к нам в небольшой уральский городок пришла, наконец, долгожданная оттепель. С крыш закапало с утра, застучало причудливо по оттаявшим подоконникам с южной стороны домов, радостно приветствуя подобревшее солнце. Заиграл, заискрился стеклянной коркой смёрзшийся снег. Ожила и вся городская летучая живность. Заворковало, защебетало, защёлкало разноголосое пернатое общество, а в школах снова приступили к занятиям. Да и сами люди, жители нашего городка, устав от мороза прятаться по домам, дружно потянулись на улицу подышать свежим воздухом. Не отказал себе в этом удовольствии и я, так как всё это студёное время провалялся дома в постели с перемотанной шеей, подхватив нешуточную форму ангины. И к оттепели мне стал легче дышать, и я даже мог уже почти не больно глотать.
Повеселев, я решил пополнить свой изрядно отощавший за этот вынужденный срок моего домашнего заточения старенький холодильник и пройтись до ближайшего от меня в районе продуктового магазина. Оделся потеплее и, прикрыв шарфом шею и часть лица, я с ожиданием приятных впечатлений выбрался на снеженую улицу. Лёгкий морозец и едва ощутимый ветерок приятно холодили мне щёки и нос, и я спокойно, прогулочным шагом, направился по намеченному маршруту. Приближаясь к магазину, я вдруг заметил, весьма, интересную картину. Навстречу мне с набитыми ранцами у себя за плечами бежали двое: девочка с торчащими из-под толстого вязанного берета светлыми косичками и мальчик в шапке с опущенными ушами, сбившейся набекрень. И лет этой бегущей паре было никак не больше двенадцати.
Настигнув свою убегающую жертву, по всему видать, одноклассницу, этот охотник за девичьей красотой ловко ухватил её правой рукой за тяжёлый ранец и резко, как только смог, дёрнул его изо всех сил на себя. Девочка запрокинулась неловко назад, но на ногах устояла. Быстро развернулась и наддала что есть силы своим мешком со сменной обувью обидчику прямо по его спине прикрытую ранцем.
- Вот тебе! Дурак, – и добавила, – получай, – но во второй раз промахнувшись, эта смелая птаха гордо вскинула голову, выпрямилась и пошла удовлетворённая собой, слегка помахивая своим мешком с лежащей в нём сменкой, которым она только что и приласкала своего незадачливого ухажёра. А тот молча посмотрел на девочку, стерпев её удар, и чуть слышно пробурчал ей вслед.
- Сама ты дура, – оставшись, стоять на месте.
- Восподи! – воскликнул я, – ничего то в этом мире не меняется! Привет, – как мог теплее поздоровался я, подойдя поближе к этому, на мой взгляд, несостоявшемуся, но уже осознанному кавалеру.
- Привет, – с дрожью в голосе выдохнуло уязвлённое обидой детское сердце.
- Что, дружок, не понимают тебя? – пожалел я мальчишку.
- Да ну её! – махнул он отрешённо рукой и в раскачку, развернувшись, тронулся в противоположную сторону от меня.
А я стоял и всё смотрел ему вслед, и видел в этом немного приунывшем парнишке себя, но только много лет назад, припомнив свой такой же неприятный, но поучительный эпизод из собственной школьной жизни.
Нас было трое закадычных друзей: Васька Кот, Витька Пряник и я. В одном дворе жили, в одном классе учились и в одних проказах участвовали. Было нам тогда ни много, ни мало, а ровно столько, когда мальчишки постепенно превращаются в мужчин. Ещё не сформировавшиеся телом и разумом, но уже созревшие душой и сердцем для восприятия того нового и неизвестно откуда неожиданно возникшего «Нечто». И это странное, ранее совсем незнакомое «Нечто» по причине обострённого мальчишеского самолюбия глубоко пряталось и утаивалось даже от самых близких людей, включая даже друзей, понуждая их к самоотверженной защите своего несуразного, но удивительно светлого – лучезарного по природе взрослого пробуждения.
Васька – невысокого роста, острый как все рыжие на язык, ехидный пацан, который был прозван за свою пронырливо-хитроватую сущность Котом, слыл среди нашей троицы шкодой номер один. Он постоянно выдавал нам что-нибудь такое-разэтакое, втягивая нас в свои авантюры, за что нам потом, всем троим обязательно попадало, и в первую очередь самому же Коту. Витька – плотно сбитый, розовощёкий шишак, ростом выше чем Кот за квадратную полноту и упитанность носил сладкую кличку Пряник. Увалень и копуша по натуре он всегда и во всём был инертный тугодум, но при этом не ржавел на расправу, за что Васятке частенько доставалось от него за неуёмное пристрастие сочинять, привирать и приукрашивать. И я – за свою худобу и высокий, ходульный рост, и упрямый характер был припечатан кликухой Лось. В отличие от своих двух приятелей, для которых школа была наказанием, учился я легко, без всякого напряжения, много, и без разбора, увлечённо читал.
В тот год, о котором мне и хочется рассказать, я неожиданно для себя заметил, что моя соседка по парте, как-то приятно округлилась и превратилась вдруг в симпатичную и, как мне казалось, самую замечательную девочку в мире. А две её нежные выделяющиеся ямочки на щеках, особенно выразительные при строгом поджатии губ, для меня странным образом, приобрели какое-то сладко-притягательное явление. И так мне захотелось к ним прикасаться, что я, без всяких на то причин, грубо и неуклюже, но старался под разными предлогами до них дотронуться. И всякий раз получал достойный отпор. Однажды, когда эта самая соседка как всегда, придя в школу, села за парту и стала неторопливо готовиться к уроку, поджав сосредоточенно губы. Ямочки на её щеках углубились, и тут на меня как ураган нахлынул, прилив неосознанной нежности.
- Тось, а, Тось, – помутилось у меня в голове.
- Чего тебе, – не поворачивая головы, откликнулась та.
- А как твоё будет полное имя?
- А то ты не знаешь, – закрыла она свой портфель.
- Не-а… – глупо оскалился я.
- Антонина!
Возникший момент показался мне, как нельзя кстати, и я, выкинув руку, схватил за обе косы эту самую Антонину и, оскалясь, резко дёрнул их на себя. Моя соседка по парте с гримасой боли на лице молча запрокинулась назад и набок и уронила мне на плечо свою аккуратную голову. Ямочки на щеках оказались рядом, и я всей своей костлявой пятернёй с удовольствием провёл по её мягкой и бархатистой, ещё прохладной от мороза щеке.
- Попалась та, которая кусалась! – победоносно воскликнул я. И, выпустив сжатые в кулаке заплетённые в косы волосы, сжался в комок в ожидании ответной реакции.
Но страдалица, отстранившись от меня, вместо того, чтобы отвесить мне в ответ за этот неуклюжий поступок заслуженную оплеуху, выпрямилась, отодвинувшись от меня и с независимым видом начала поправлять свою слегка растрёпанную причёску. Но когда с укором она, глядя на меня, начала перевязывать свои измятые мной шёлковые бантики, на её глазах проступили неподдельные слёзы. И так мне стало не по себе за эту безобразную выходку, что я тут же пожалел о своём неблаговидном поступке. А Тошка отёрла своей с ямочками на суставчиках тыльной стороной ладони мокрое личико, и тихо, как-то совсем по-особенному, но не обиженно, а вроде, как бы, жалея меня, сказала.
- Никогда не делай так больше, Гера! Не надо! Пожаласта!
И этим тихим, спокойным «Гера» и «Пожаласта» я был сражён ею окончательно и бесповоротно. Меня, буквально, накрыло огромное жгучее чувство стыда и в тоже время какое-то тёплое, обволакивающее душу чувство благодарности, отчего мне захотелось не просить, а вымаливать у неё прощение, но вместо этого я озлился сам на себя и, чтобы от неё скрыть это возникшее у меня непреодолимое чувство вины, я снова, насупился и тупо огрызнулся в ответ.
- Меня не Гера зовут, а Герман!
- Ну, Герман, – согласилась, как-то уж совсем не по-детски, успокоившись, мною с дуру обиженная Тошка, закинув за спину себе приведённые в порядок косы, и я оторопел. Так меня называли только в семье мои мама и бабушка, да и то в минуты просьб и личных пожеланий и ещё учителя, когда, сожалея, они сокрушались по поводу моего не совсем уж достойного поведения, и вдруг, на тебе, Тоська, – Герман. Отчего внутри у меня снова всё предательски задрожало, и теперь уже у меня едва не появились слёзы, но тут моя соседка повернулась ко мне лицом и тихо по-взрослому спросила, – чего я тебе сделала такого?
- В смысле… – не уловил я суть её вопроса.
- За что ты меня так, – уточнила она.
- А причём тут сделала… – обезоруженный ощетинился я.
- Ну да, – кивнула головой староста класса. – Делать можешь у нас только ты!
- У кого это у нас то? – не принял я на свой счёт девичье обвинение.
- У нас в классе, – последовало для тупых.
- Что, значит, делать? – напряглась на плечах моих шкура.
- Как што, – удивляясь моей наивности, отреагировала главный санитар в классе, – тебе надо было списывать, и ты списывал у меня. И я тебе не мешала. А даже наоборот, подкладывала нужные тебе тетрадки.
Ошарашенный откровенным признанием своей одноклассницы, я немым болваном откинулся на спинку парты и в глубокой прострации обронил в пустоту.
- Ты хочешь сказать… – не сумел я скрыть своего изумления.
- Да! – просто и буднично подтвердила сказанное отличница, – а ты меня за косы, дурачок, – слегка приналегла она на последнее слово.
И это подкупающе обезоруживающее слово «Дурачок» обожгло меня, как калёным железом и припечатало в самый лобешник в окурат промеж глаз, и я ошалевший поплыл. Самонадеянные охламоны, мы то думали, что это мы, такие ловкачи, да умельцы, что это мы лихо умудряемся каждый раз, незаметно у простой, как медный, пятак нашей соседки списывать всё до запятой напропалую, но на самом деле всё обстояло совсем иначе. Моё самолюбие было растоптано и уязвлено окончательно. Я большего позора и представить себе не мог. И как следствие, закусив удила, я тут же сделал необдуманно скороспешный вывод, что соседку свою обижать я больше не стану и списывать у неё впредь ни за какие коврижки никогда больше не буду!
Учились мы тогда во вторую смену. С утра, как всегда, набегавшись навалявшись вдоволь по уши в снегу, мы, наскоро перекусив, наспех переодевшись в школьную форму, дружной ватагой двигали на занятия. С шумом вваливались в класс и с демонстративным грохотом рассаживались по своим местам, затем доставали свои необременённые записью домашних заданий пустые тетрадки и, нетерпеливо ёрзая, ждали, как однажды подметил с ехидством Кот, появления нашей школьной кормилицы. А вот и она! Вся из себя, рослая, с едва наметившейся грудью возникала в проёме дверей и направлялась в мою сторону. С другой стороны парты ставила, не обращая на меня внимания, свой портфель и, не спеша, доставала оттуда нужные ей учебники и тетради и в аккуратную стопку укладывала их на краю своей половины. Потом повязывала левой руке белую повязку с красным крестом и отправлялась по рядам проверять чистоту рук у тех, кто в данный момент присутствовал в
классе, не исключая и меня, и затем уже направлялась к выходу, чтобы там делать то же самое у приходящих.
Этого момента мы и ожидали с Васькой и Витькой. Они тут же начинали у доски свою чехарду, а я быстро, как сорока-воровка хватал тетрадки своей соседки и самым, что ни на есть бессовестнейшим образом сдувал у неё домашнее задание. Закончив мелкую и пакостную процедуру, я подавал условный сигнал, и бесноватые скоморохи тут же быстро срывались ко мне, чтобы успеть перекатать ещё до звонка всё, что было содрано мною. И вся эта наша КотоВасия, называлась «Операция Чехарда». Так же и в этот раз всё должно была повториться в точности. Санитарка давно уже стояла возле двери, и мои подельники усердно месили рядом с ней узкое пространство классной комнаты, а я сидел и, ничего не делая, глазел на украшенные морозом школьные окна.
Заметив моё бездействие, рыжий бестия подскочил ко мне.
- Ты чё, Герка, сидишь? – тряхнул он резко меня за плечо, – звонок ведь скоро.
- И чё? – равнодушно ощерился я.
- Малахольный ты чё ли? Списывай ну! – зашипел мне на ухо пройдоха.
- Не понукай. Не извозчик, – отрезал я.
- Чё-о-о! – обалдев, растерялся конопатый Царапка и указательным пальцем возле своего виска покрутил ошалело, дескать, ты чё совсем обалдел?
- Списывать я больше не буду, – коротко отчеканил я.
- Как это не будешь, – аж присел ошарашенный плут, – пару же схлопочем…
- Кто-то, может, и схлопочет, – заметил я, как Витька Пряник, отряхиваясь, смотрит пристально в нашу сторону.
Васька этого не видел и не на шутку струхнул от моего наглого ответа. А он то уж знал, что за двойки ему от отца, точно, достанется на орехи, и его уместному негодованию не было предела. Он то тихо, как лев маломерок, рычал, что-то пытаясь меня устыдить, то бурно, размахивая руками, шипел, как удав, норовя меня в подлом предательстве, и тут же молча пытался умаслить жалостливым взглядом, сложив на груди, как Исусик ручонки, то снова кидался в яростную атаку с кричащей жестикуляцией и устрашающим шёпотом. Но я оставался неумолим.
- Ви-ить-ка-а! – заорал он, не выдержав.
- Чё блажишь, оглашенный? – живо подскочил запыхавшийся Пряник.
- А вот полюбуйся, – издевательски начал тихо Мурлыка, – ишь какой тут груздь у нас с тобой тут выискался!
- Чё любоваться-то? Герка, как Герка, – не уловил Витёк.
- А то, – едко ощерился редкозубый ехидна, – списывать он сегодня не будет.
- Не по-о-нял, – надулся, багровея, наш тугодум, – а мы?
- Чё мы, – ощетинился я, сильно пожалев о своём поступке.
- А ничего, – ощущая поддержку друга, начал наседать стриженный Вася Котов, – чё ж ты раньше то промолчал, стали бы мы тогда у двери за зря кувыркаться!
И тут я понял, что совершил непоправимую ошибку, приняв это скоропалительное решение о том, что списывать больше не стану, которое ничего хорошего в дальнейшем и мне, и друзьям моим не предвещало.
- Тетрадки дома забыл, – соврал я, ища примирения.
- Ну ты и загнул, – недоверчиво выдавил упитанный крендель, – а ну покажь!
- Чего покажь? – встал я в позу.
- Сумку свою покажь! – в голос рявкнули мои кореша.
- Не буду, – вылез я хладнокровно из-за парты.
- Плев-вать он на нас хотел, – отрубил, окончательно обидевшись, один из моих по жизни самый доверенный товарищ, – и ухнул, как топором по шее, – пред-датель! – Обнял показушно нарочито крепко ушлого представителя из семейства кошачьих и обронил, – да ну его, Васёк! Пошли отсель!
И два друга, хомут, да подпруга, прилипнув друг к другу, почапали прочь. Наша дружба впервые в жизни дала ощутимую трещину.
Первые три урока я сидел и усиленно разгребал все накопившиеся в моей голове с трудом разрешимые завалы, чтобы окончательно прояснить для себя с чего ж началась эта моя, как вывих, нынешняя неразбериха. С моей соседкой по парте мы постоянно дрались с самого первого класса. Если она всегда молча и с достоинством сносила любые тычки и притеснения от других мальчишек в школе и на улице, то мои терпеть, она не хотела ни в какую, и только. Стоило мне хоть что-то и чуть-чуть предпринять, как я тут же в ответ от неё получал по загорбку. Я считал, что она ненавидит меня, и старался платить ей тем же. Но с недавних пор, я начал замечать, что она превратилась в какую-то особенную, совсем не похожую на других своих сверстниц девочку.
Более того, моё укоренившееся стремление мстительно причинять ей боль и разные там мелкие пакости, переросло в неукротимое желание дотрагиваться до неё, едва касаясь, и защищать от кого бы то ни было, даже от самых верных друзей. Мне страшно хотелось быть рядом с ней, чтобы она всегда на меня смотрела, но она, хоть бы хны – фунт изюму и всё тут. И я продолжал её всячески притеснять, пытаясь так хотя бы, обращать на себя её драгоценное внимание. При этом я постоянно мечтал, каждый раз совершая героические подвиги. Я рисовал себе картины одна ужаснее другой, где обязательно в самый опасный, критический момент всегда обязательно и неожиданно появлялся я и спасал попавшую в беду желанную свою жертву обстоятельства.
Потом, как водилось из прочитанных мною книг, ослабшую и измученную от всех пережитых опасностей и страхов, я подхватывал спасённую на руки, забыв о том, что по комплекции она весит больше меня, и возвращал её радостным и благодарным родителям. Растроганный отец долго тряс мою мужественную руку, а радостная мамаша торопилась угостить меня различными доступными в их семье домашними сладостями. После чего я исполненный уверенности и спокойствия, молча, с нескрываемым достоинством, гордо и, как подобает всегда герою, покидал этот гостеприимный дом, совершенно безучастный к исполненному долгу, раскланивался и с сознанием собственной важности быстро исчезал, как, разумеется, и появлялся. Но ведь надо ж было такому случиться, что защищать мне Тосю всё-таки пришлось.
Подходили к концу шумные новогодние праздники, а вместе с ними заодно и наши короткие школьные зимние каникулы. В декабре на площади у Дворца Культуры в самом центре городка была поставлена высокая деревянная горка-катушка. Крутые ступеньки и длинный, пологий скат огородили с обеих сторон перилами, а сам скат залили водой и вот вам, пожалуйте, получите люди самый посещаемый аттракцион для праздничного веселья. Народ на эту старинную, русскую, потешную развлекаловку семьями валил. С обеда и до глубокой ночи не унимались там, на этой катушке, весёлый смех и праздная толчея.
Вокруг воздвигнутой зимней радости все дни шла торговля местного общепита. В фанерных по мотивам русских сказок, как бы под лубок раскрашенных избушках из узких их оконцев-амбразур предлагались в ассортименте всевозможные угощения. Продавались там на выбор и сладкая сдоба, и пирожки с различной начинкой, и заветренные на морозе бутерброды, и конечно же, как без этого, для сугреву горячие и на разлив горячительные напитки. И это столовское изобилие с пёстрыми ларьками, лёгкий морозец и катушка, как магнит притягивали сюда погулять, покуражиться всё городское население, в особенности молодёжь и вездесущую детвору. Разумеется, там барогозили и мы в полном составе.
Наша цель была проста. Взгромоздиться на перила и ждать, когда покатится, стоя на ногах, очередная длинная вереница взрослых. Дождавшись, спрыгнуть, притулиться к ней и, дав подножку, завалить всю эту хохочущую, визжащую и улюлюкающую колбаску на пятую точку, устроив тем самым кучу-малу, и вместе со всеми, барахтаясь, покатиться вниз.
Вертя головой, облизав предварительно задом оградительные перила, я заметил, что Петька Хлыстов по кличке Хлыщ двоечник и второгодник из нашего класса, нахально так пытался столкнуть с горки, стараясь отнять фанерку, мою избранницу мальчишеских грёз. Но та сопротивлялась и дерзко отвечала на все его попытки ударами по рукам ему всё той же своей фанеркой. Взрослые же люди, которые находились рядом с ними, простодушно полагали, что ребята, просто, балуются, и не проявляли никакого желания заступиться за
беззащитную девчонку.
Увидев это, я закипел в душе. Но пока я соображал, что, да как мне предпринять, в этот момент, вечно шмыгающий носом, сопливый наш школьный недоумок, увернулся от девичьего замаха храброй отличницы, присел слегка и выдал сзади по ногам ей подсечку. Тошка поскользнулась и рухнула подкошенная на четвереньки, подбив на себя готовую к отправке под горку весёлую ораву отдыхающих. Потеряв равновесие, они всей тяжестью своих упавших тел, ещё не начав движение, придавили оказавшуюся под ними с фанеркой бедолагу. Завалившись ещё на площадке в разные стороны смешной ромашкой эта шалая человеческая масса, смеясь и чертыхаясь, начала отталкиваться всем чем могла и поехала медленно, набирая скорость, по накатанному жёлобу, цепляя всех и вся на своём пути. А я так и остался сидеть на перилах, не в силах помочь той, которая мне нравилась.
Я не любил этого расхлябанного переростка за его вороватое, тупое бахвальство. И хотя этот рослый балбес и неуч с приблатнёнными повадками ростом был и не выше меня, но физически посильнее однозначно. Только Витёк, мой дружок, необиженный природой здоровьем и силушкой был для Хлыстова признаваемым авторитетом в классе. Но тем не менее план отмщения созрел у меня в голове моментально. Держась за перила, я, ничего не сказав друзьям, по-за людьми пробрался наверх, где стоял и болтал на краю площадки с кем-то из незнакомых мне ребят самодовольный Петруня и не замечал никого. Я тихо и осторожно подкрался к нему и, глядя в упор, коротко размахнулся, и двинул ему прямо по сопливой сопатке. Ничего подобного не ожидавший пенёк от изумления попятился, но всё же не упал, а каким-то образом сумел ухватиться за рукав моей старенькой телогрейки, и между нами началась остервенелая толкотня и махаловка. Завалив друг друга, мы, кувыркаясь на льду и нанося друг другу яростные тумаки, заскользили по стылому руслу.
Внизу наша схватка оказалась недолгой. На выручку ко мне подоспели друзья, и струсивший идиот поспешил ретироваться. А я сидел и размазывал под носом розовый насморк. Встретив подмогу, я с насиженного места поднялся и с удивлением обнаружил, что недалеко от нас в стороне на скамейке, согнувшись вдвое, сидела Тошка и мучительно тёрла ушибленные коленки.
Не обращая на неё никакого внимания, Кот с Пряником, реагируя на мою по щекам размазанную кровь, всхохотнули в голос, сочувственно уточнив.
- Никак простудился, Сохатый?
- Есть немного, – недовольный собой сплюнул я с губ сукровицу.
- Ничё! Погоди чуток, за всё отыграемся, – утешил меня один из моих друзей.
- Уж это как пить дать отыграемся, к бабке не ходи – отметелим, – подхватил его и другой ему вслед мой закадычный приятель.
Но я молчал. Мои мысли были совсем в другом от сотоварищей месте, где они и не догадывались вовсе. Отерев лицо чистым снегом, я кинулся бежать туда, где в согбенной позе сидела обиженная одноклассником моя всхлипывающая соседка по парте. Я живо к ней подлетел, сгрёб её неуклюже в охапку, пытаясь утешить, дескать, видишь, Тошка, я за тебя отомстил, но вместо ожидаемой благодарности получил сильный толчок себе в грудь и, неловко, поскользнувшись, запрокинулся навзничь.
Когда я так радушно обласканный своей подзащитной пришёл в себя, то её уже и след простыл. Только фанерка рядом возле меня валялась. А мои верные кореша, ничего не понимая, стояли и озабоченно глазели на меня, как на какую-то завалявшуюся причуду, которая растянулась несуразной звёздочкой на рыхлом снегу.
- Не ушибся, Лосина? – с ободряющей издёвкой прокашлял Кот.
- Ничего, пройдёт, – признался я, подсунув руку под голову.
- Ты не из-за неё ли драться-то начал, защитник ты наш? – лукаво щерясь, присел на корточки рядом со мной, с намёком проникшийся вдруг, понятливый комелёк.
В отцовской не по росту ватной вдоль простёганной фуфайке он, перетянутый туго, как обручем, поперёк живота отцовским наследием, солдатским ремнём, больше походил на пивной бочонок, нежели на упитанного подростка. Я что-то такое буркнул ему в ответ невразумительное и замолчал. Голова моя кружилась и плыла. Тупая боль раскалывала затылок. А в внутри скулила слепая, щенячья, неотмщённая обида.
- Вставай уже, лыцарь! Давай свою лапу, – подал мне Васька ухватистую клешню.
И закадычные кенты сообща помогли мне горе-воителю подняться на ноги. На том и завершились мои новогодние праздники, подойдя к концу.
Докопавшись до истины своего поступка, я всё же пожалел о размолвке со своими друзьями. И мне захотелось подойти к ним покаяться, и рассказать, всё как есть на самом деле, но мысль о том, что они не поймут и начнут надо мной посмеиваться, как-то с немой осторожностью охлаждала моё искреннее желание чистосердечных признаний.
Три урока непростых размышлений закончились, о чём громогласно сообщил мне школьный звонок, и я, чтоб немного размять свои затёкшие ноги, решил, как и все посетить коридор. Так же несладко приходилось и моим друзьям. Не могли они, просто так вот, взять, и поверить в то, что я их проверенный в деле и временем надёжный друг, в жизни на поверку оказался обычным предателем. Заметив меня, мои корешки между собой пошептались о чём-то и дружно подрулили ко мне.
- Ты вот, что, Лосяра, – со слабой надеждой на примирение начал Витёк, – ежели и, вправду, ты нам больше не друг, то не попадайся лучше нам на глаза!
- А то чё? – настырно и с вызовом ощерился я, не дав ему закончить свой глухой и устрашающий монолог.
- А то сам знаешь, чё бует, – недвусмысленно поддержал другана рыжий плутишка и отцовский подсумок.
- И чё будет? – в кривой ухмылке расслабился я.
- Увидишь, – напрягся, розовея, наш расстегай с начинкой, – не ровён час. Опять и где-нить ты неожиданно возьмёшь и споткнёшься, вот тогда мы уж, точно, тебя подымать не станем, – сердито с сарказмом произнёс он мне прямо в лицо, – да и уронить то обратно нам будет не трудно!
- Не пугай. Не боюсь, – как бы хладнокровно ответствовал я и нарочито обиженно отвернулся, – жаль только, что вы, мои друзья, так ничего и не поняли.
Козырная парочка переглянулись между собой, и Пряник, крепкий увалень, хоть и слыл непроходимым тугодумом, но в мальчишеской то дружбе ему не было равных среди нас. И на этот счёт его сообразилка сработала более чем скоропостижно.
- Та-а-ак, – последовал его тяжкий вздох, – да ты, часом то, не того ли уж, Герка, не втюрился, куманёк?!
Я посмотрел на него своим мутным коровьим взглядом и снова виновато отвернул в сторону свою в полном смысле ушибленную голову.
- Поня-атно, – безнадёжно ухнул тот.
- Однако, – разинул рот и конопатый проныра.
- Уж не в соседку ли, свою, конь рогатый? – жалея меня, будто недоумка, с лёгким сомнением уточнил упитанный корефан.
я опять многозначительно промолчал, сознательно не опровергая его догадку, но с откровенным намёком потупив повинный свой взор.
- Ясно, – в голос рухнула общая безнадёга.
Возникла пауза. По коридору туда-сюда бойко стрекотала юркая мелюзга, а рядом с нами девчонки из соседнего класса весело играли, толкаясь, в считалки.
- Эники-бэники ели вареники, – звонко разносились по коридору их голоса.
А мы трое закадычных друзей стояли и молча, опустив свои неприкаянные головы, тяжело перемалывали каждый свою невесёлую думку-загадку.
- Гераха, – первым нарушил затянувшееся молчание, остриженный под ноль Царап Царапыч, – а чё это такое? Ну-у как те сказать... – запнулся он.
- В смысле, такое? – поднял я свою не совсем здоровую маковку.
- Ну, это-о? Лллюбовь? – заикаясь, промямлил Васёна.
- Да иди ты, – отмахнулся я от него.
- Ну правда, Гер, – заюлил жалостливый прохвост.
А я стоял и тупо смотрел на него, своего возрастного недоумка, чётко понимая, что не смогу ему ответить на его вопрос, потому что сам доподлинно не знал, что это за штука такая любовь. Не мог же я ему сказать, что эта обычная девчонка стала для меня какой-то совсем особенной, как говорила мне моя бабушка – светом в окошке. Но даже и это никак не объясняло мне возникшее у меня непонятное «Нечто», чтобы я смог внятно и для себя, и для моих друзей выразить его словами. Я искренне верил, невозможно высказать то, что стало происходить со мной, никакими, даже гениальными стихами. А я стихи и писать не умел, и писать не стремился.
Короче говоря, Котяра – последний ребёнок, поскрёбыш в многодетной семье, при этом ещё и единственный мальчик, вырос баловнем и капризой на любящих руках своих четырёх старших сестёр. Они были ему сообща за мамку, за няньку, и за отца родимого, когда родители днями были заняты на работе. И откуда ему потребителю их постоянной сестринской любви и внимания было знать, что такое это одиночество? То самое детское одиночество, которое пока благополучно скрадывала моя от скуки приобретённая страсть к необузданному чтению. Но, к сожалению, даже самая лучшая в мире книга не способна заменить ребёнку родительскую ласку, внимание и заботу, и я, долговязая безотцовщина, был в те годы абсолютно предоставлен сам себе.
Мать какая-то начальница постоянно и допоздна пропадала на заводе, а любимая и заботливая бабушка, мой любящий друг и наставник везла не себе всю бытовую заботу по дому и у неё на меня не оставалось времени для частого общения. Главным было для неё, чтобы я всегда был сыт, одет, обут, здоров и ухожен.
- И в правду, Лось, чё это за штука такая? Ну, сам знаешь… – неуклюже замялся, с виноватым видом порозовев, ходячий прототип тульской сладости.
Я молча перевёл свой пустующий взгляд на него. Про таких как Витька в народе с уваженьем говорят, неладно скроен, да крепко сшит, а он и был именно из тех крепышей, кого сама природа от рождения наградила кряжистой статью. Простой и прямолинейный родительский помощник, старший из троих детей, на чьи плечи то и дело сваливалась по вечерам забота о младших сестрёнке и братишке, он безропотно нёс на себе эту нелёгкую для подростка обязательную ношу. Поэтому и времени ему читать и учиться не хватало. И что такое любовь он, скорее, не знал, но как нянька, мог и догадываться, так как часто, с радостью облизывая, таскал на руках своих брата и младшую сестрёнку Полинку егозу.
- А чё… – снова, малость погодя, начал канючить Кот, – ей Богу, Герка, интересно же. Расскажи!
- Да ладно! Чево тебе интересно, зануда? – искренне одёрнул любопытного тютю умом более взрослый воспитатель – главная забота о младшем поколении в своей семье.
- Ну как чё, – не сдавался въедливый коловорот, – червяки гложут, али жуки, там всякие душу точут, или, может, мурашки по сердцу скребут?
- Сам ты мурашка, – торкнул дружески Пряник запятного солнцем приятеля в бок, – отвяжись ты банный лист на потной жопе!
- Ну чё ты, – обиделся тот, подтянув штаны, – вечно ты, Витька, как батяня мой, – прикусил язык уязвлённо шут гороховый, – чуть чево, так сразу и драться!
- А ты не гунди, – урезонил дружка прямодушный обух.
На скуксившегося мямлю, рыжего ловкача невозможно было без улыбки смотреть. Сморщившись весь, как старая бабка, будто он целый лимон себе в рот заглотил, готовый вот-вот разразиться, трусовато оправдываясь, кисловато-плаксивой тирадой, но он вместо этого, как потерявшийся Котёнок, коротко замяукал.
- А чё… Я ни чё… Я это…
- Ну раз ты ни чё, так и ни чё… – покровительственно приобнял его подобревший сразу его товарищ и доброхот на подзатыльник, дружбан-нахлабучник, – вот тебе за это, – достал он из кармана своих школьных брюк порядком измятую в фантике карамельку.
Обидевшийся было наш пустомеля благодарно принял примирение. Засмущался вдруг и, как кисейная барышня, расплылся весь будто масляный блин на сковородке. Мы с Витькой переглянулись и издали оба разом короткие булькающие в горле звуки, и уже с удовольствием, не удержавшись, захохотали, увлекая за собой Котованыча, и все трое, как гром среди ясного неба, заржали, закатившись долгим и раскатистым, облегчающим сердце гоготом счастливого примирения. Отсмеявшись, я упрямо заявил.
- Списывать я всё равно, ребята, больше не буду. Лучше вы приходите ко мне. И у меня вместе будем делать уроки. Идёт?
- Идёт, – согласились те.
- Завтра же и начнём, – протянул я им свою руку.
- Вот и ладушки, – подытожил Витька, сверху наложив свою.
И мы, прочно сцепив в клятвенном рукопожатии высокой стопкой все шесть своих мальчишеских ладоней, на том сообща и порешили, что, если дружить, так уж дружить на всю жизнь, не предавая. И очередной звонок на урок, скрепил это клятвенное обещание в последний момент, как сургучовой, прочной печатью.
Наш тройственный союз вновь обрёл свои прежние узы.
Следующим был урок литературы. И молодая учительница, которая только в этом году сразу после института пришла в нашу школу, маленького роста пышногрудая и очень деятельная блондинка Ольга Петровна вошла в класс и громко объявила.
- Сегодня, друзья у нас с вами новая тема!
За те полгода, что она проработала у нас, эта внешне миловидная, но грубоватая и бесцеремонная с учениками, вежливая и внимательная с коллегами дамочка, в общении с начальством была учтиво подобострастна. Поэтому и не смогла она сникать ни любви, ни понимания у тех, кого она учила. А за то, что бегала она по любому поводу к директрисе и обо всём ей докладывала, и за то, что не говорила, а будто взлаивала, да ещё за густую и бесцветную, как пакля короткую стрижку, с чьей-то лёгкой руки ей сразу же присобачили кличку «Каштанка», которая в рассказе у Чехова была рыжей масти дворняжкой.
- Жизнь и творчество выдающегося русского, – начали старательно все выводить в своих тетрадях следом за писавшей мелом на доске литераторшей, – поэта и гражданина Николая Алексеевича Некрасова, – с придыханьем диктовала она.
И только я, уперевшись взглядом в приоттаявшее слева от меня школьное окно, без всякого интереса к новой теме глядел, как на улице быстро сгущаются семерки, и катался самозабвенно в мечтах на коньках со своей, ничего не подозревающей соседкой по парте. Вечер. На катке мы одни. И катим мы с ней, держась крест-накрест руками. А снег валит нам крупными хлопьями прямо в лицо, но это нас совсем не пугает. Наоборот, мы даже с Тосей рады ему. И в этой круговерти мягких и пушистых больших снежинок мы катимся с ней, скользим вдвоём по ледяному кругу и всей грудью с наслажденьем вдыхаем тихую зимнюю свежесть. Антошка радостно смеётся. А я…
- Плужников! – неожиданно прервала мои сладкие грёзы Ольга Петровна, – а ты по какой такой причине сидишь и ничего не пишешь? Уже всё знаешь?
Как проказник, застигнутый врасплох, я растерялся и, краснея, поднялся молча из-за парты и упёрся взглядом в пол, чтобы не вызвать у вопрошавшей к себе раздражение.
- Нарвался, – саданула под дых мне шальная мыслишка.
- Ну и чего ж ты молчишь? Надулся как мышь на крупу, – мягко начала издалека с мелом в руке ещё сама, как мел, белобрысая хозяйка урока, – повтори нам, что мы сейчас с ребятами записали? – глядя мне в глаза, вкрадчиво поинтересовалась она.
Мне показалось, что эта любящая всюду совать свой нос пышногрудая коротышка догадалась, о чём я сейчас мечтал. И так мне вдруг стало стыдно и горько внутри, будто я сам добровольно взял, да и выболтал ей всё своё самое сокровенное.
- Я это… Я не знаю… – ещё гуще покраснев, откровенно признался я.
- Что с тобой, Герман, – подошла ко мне вплотную преподавательница литературы, – ты сегодня какой-то совсем не такой, сам не свой, что ли. Сидишь, молчишь и ничего не делаешь. Не слушаешь, что на уроке творится!
Я ещё ниже опустил свою голову.
- Привязалась, – пульсировала у меня на виске раздражённая жилка.
- Уж не заболел ли ты, часом, Гера? – полюбопытствовала сама доброта.
Я продолжал стоять и упорно молчать. Внутри у меня нарастало глухое и яростное сопротивление.
- Ну чё те надо… – ныло у меня где-то в районе желудка.
- Але! – не дождавшись ответа, потеряла терпение молодая блондинка и постучала своим коротким испачканным мелом пальчиком мне по лбу, – отзовитесь, вьюноша!
Я отпрянул. И ещё больше набычился. Поднял голову и вперил в неё свой злой и бунтующий взгляд.
- Тут я, – выпятил я грудь, подтверждая тем самым своё присутствие в классе.
Училка отшатнулась от меня как от удара, но тут, же быстро взяла себя в руки.
- Ты, видно, вправду, заболел? – нахмурилась она, чутко заподозрив во мне что-то совсем неладное.
Мне бы согласиться с ней и соврать, что я заболел, и тем самым снять возникшее в этот момент излишнее напряжение, но я продолжал упёрто молчать, не зная, что отвечать. Но тут проявил своё не к месту возникшее у него красноречие Васька Кот.
- Заболе-е-ел-л… – недвусмысленно прохихикал он.
- И чем же, если это не секрет? – был принят к сведению его хохоток.
- А он это… Как его… Влюбился, – неожиданно для себя громко выпалил, совсем не подумавши, неугомонный друг мой Котов.
И звонкая затрещина оповестила весь класс, что он опять получил от приятеля себе по загривку. Разноголосый подростковый коллектив дружно и раскатисто вздрогнул.
- Вы что?! – коротко тявкнула, оторопев, взрослая ябеда, – руки распускать?
Наступила тяжёлая, гнетущая тишина. Распетушившийся было, как котёнок игрун, скороспелый брехун нагнулся вплотную к парте и усиленно стал тереть обласканный свой затылок. А Витька глядел ему в спину и хрипло шипел.
- Шкет продажный! Мамкина балаболка!
Сообразив, что в этом классе назревает нешуточный скандал, любопытная заноза с предвкушением возвратилась за стол и там, как из подворотни тявкнула, приказав.
- Встань пожалуйста, – назвала она Витька по его фамилии.
Тот поднялся лениво, как и полагается увальню и не торопыге, нарочно громыхая в повисшей тишине откидной разрисованной чернилами крышкой парты, и уставился молча в потолок, не мигая.
- Ты за что его ударил, – грозно спросила она, указав на сидящего впереди Котяру, – это же друг твой?
- Ну и что, что он друг, – не опуская взгляда, обронил равнодушно Пряничников.
- А то, что просто так друзей своих не обижают, – уколола Витюню любительница чужих секретов.
- Друзья свой язык за просто так не распускают, – спокойно отреагировал дерзкий увалень и копуша.
- Что, значит, не распускают?! – последовал капризный окрик.
Но невозмутимый меланхолик молча пожал плечами, откровенно давая понять, что к дальнейшему разговору он вовсе не расположен.
- Я-асно! – вставая, подвела итог властным тоном рассердившаяся Каштанка. – да у вас тут, я гляжу, круговая порука, – многозначительно заявила она, не обещая всем ничего хорошего, – значит, по-твоему, – снова громко прозвучала фамилия моего скорого на руку приятеля, – друг твой солгал?
- Кому это нам? – вяло огрызнулся невозмутимый копуша.
- Мне и классу, – прозвучало в ответ.
- Откуда мне знать, – равнодушно обронил наш тугодум, – вы лучше сами у него и спросите!
- И спрошу, – заверила его и всех остальных не на шутку взъевшаяся коротышка, – давай вставай. Хватит парту обнимать, – назвала она и Ваську по его фамилии.
Витька остался стоять, безучастно считая трещины на потолке. Он знал, что этим дело не закончится. А ушибленный ябеда, опасаясь новой затрещины, начал вылезать из своей норы, озираясь и шаря по сторонам плутоватыми глазками.
- Побыстрей! Побыстрее, пожалуйста, – поторопила его уже не педагог, а скорее в юбке мелкий сатрап. Любящая посудачить, что да как, она не понимала, ка
Тем временем струхнувший рыжий краснобай выбрался из-за парты и облокотился всем свои телом на откидную крышку молча, брюхоногим моллюском зависнув над ней.
- Цыц ты, гадёныш, – прошипел ему в спину тёртый калач.
Услышав это предупреждение, Ольга Петровна напомнила о себе.
- Я жду! – грозно уставилась она на Кота, выпятив и без того свою пышную грудь.
- Я это… Я ни чё... – как будто не понимая, чего от него хотят, вяло замяучил, как бы за хвост прищемлённый шкодник.
- Как это ни чё, – встала в позу вчерашняя студентка, – солгал ты нам или нет?
- Я честно… Я подумал… – начало заплетаться Васькино ботало.
- Чего ты подумал? – живо уцепилась настырная тётка.
- Ну-у-э-то-о…
- Что это? – лопнуло терпение у директорской фаворитки.
- Чё он влюбился… – сконфуженно прокашлял брехливый звонарь и, ожидая новой затрещины, дёрнулся опасливо всем телом вперёд. Крышка парты под ним предательски подломилась, и Васёк, рухнув на парту, прищемил себе пальцы обеих рук, – а-а-а! – дико возопил он на весь класс со слезами на выпученных зенках.
- Ладно, садитесь оба, – пожалели плаксу учительница, – вы, как я вижу, со своим приятелем здесь совсем не причём, – так это правда, Герман? – настал уже мой черёд.
Я, как и Васька, тут же включил спасительного недоумка.
- Чё правда?
- Не паясничай! – прозвучало зычное требование.
- А я и не паясничаю, – дал понять я, что и в мыслях нет у меня желания смеяться.
- Вот и поведайте нам, Ваше Высочество, – широким жестом обвела класс рукой с вызовом нахрапистая тётка, обращаясь ко мне на «Вы», – кто же она такая? Объект, так сказать ваших тайных воздыханий?
- Никакого объекта нет, – продолжал я упрямо гнуть свою линию.
- Как это нет? – стелясь, как притаившийся хищник перед прыжком, мягонько так с оскалом показала зубки свои ощетинившаяся Каштанка.
- Не знаю, – коротко завершил я свои признания.
Класс настороженно притих, и в воздухе повисла надвигающаяся гроза. Держала паузу и неудовлетворённая моим ответом Ольга Петровна, видимо, прикидывая у себя в уме, как бы ей подступиться ко мне и добиться желаемого результата. Молчал и я, глухо набычившись упрямым ослом.
- Вот проклятая училка, привязалась, – бухала в моей разгорячённой голове одна единственная мысль, – чё я сын ейный што ли, рассказывать то всё, – и, не выдержав уже напряжения, спустил тормоза, – вы… Вы… – задохнулся я, – вы не имеете права!
Такого оборота никто не ожидал. Удивлённая моим бесстыжим нахальством, так и не достигшая нужной цели, эта преподавательница русской словесности долго как будто б свежевыловленный окунишка на сковороде судорожным ртом, хватала воздух, не в силах надышаться или что-то сказать. Но постепенно успокоилась и, придя в себя, пошла уже в открытое наступление. Не стесняясь, она начала на меня кричать, что я не только наглый возмутитель спокойствия в классе и в школе, что я хам и грубиян, и что нет у меня, и быть не может никакой любви, потому что такие типы как я, вообще, по определению на что-то доброе и полезное не способны, потому что такие, как я, человеческие особи, если можно их, конечно, так называть, продолжала она выкрикивать оскорбительные слова, кроме как на пакость – ни на что другое не способны.
Я понимал, что этот человек меня не понятно за что, но почему-то не жалует, и эти хлёсткие, наотмашь слова, были сказаны лишь для того, чтобы больнее ударить по моему мальчишескому самолюбию. Поэтому и вынесла она несправедливый мне в присутствии всего класса обвинительный приговор, чтобы растоптать и унизить меня за то, что я ещё ничего предосудительного не совершил. Ещё никто, никогда не говорил мне, что я особь, а не человек, и что способен только на самое плохое в жизни. И я, взорвавшись, полез на рожон. Грубо выхватил у соседки из рук учебник, нашёл нужную в нём страницу и начал громко с вызовом монотонно читать.
- Вот моя деревня! Вот мой дом родной! Вот качусь я…
И в этот момент раздался спасительный звонок, прервав, буквально, на полуслове моё возмущённое, вызывающе-выразительное чтение.
- Вот и покатишься щас к директрисе, – злорадно заржал торжествующий Петька Хлыстов, наш второгодник.
Урок литературы был окончательно сорван.
На перемене приятели дружно подтянулись ко мне. Случившееся на уроке, видимо, принимало неутешительный оборот, и глупый Котяра, брехливый бубен, виновато начал с порога пускать свои в оправдание сопливые слюни. Но прямодушный Витёк возмущённо гаркнул на него.
- Заткнись ты, Иуда, – и снова отгрузил ему увесистую затрещину.
После этого, сгрудившись в круг, мы стали обсуждать уже план наших дальнейших действий. Никто из нас не сомневался в том, что эта мстительная фря обязательно двинет жаловаться на нас к директрисе, и мы, рассуждая, попытались предугадать ход развития в будущем намечающихся событий. И больше всех в этом был заинтересован наш Васятка. Его отец, сварщик водоканала не любил, как говорили соседи, после смены пропустить в рюмочной стаканчик, другой и не заморачивался, знали и мы, на счёт поведения в школе своего единственного сына. Он всегда был с ним по-отцовски в воспитании ремнём строг успокоительно и безутешен.
- Чё делать-то, Герка? – плаксиво мяучил веснушчатый приятель.
- Не знаю, – мрачно ответил я.
Но тут другой мой друган предложил нам свой вариант урегулирования этой нашей в одночасье возникшей неприятности.
- Надо на дурачка ехать и дальше, – зашептал он, – наврать с три короба, наплести непролазную околесицу про то, чего не было – и вся недолга!
- И пусть тогда учителя ломают башку. Любить то никому у нас в стране пока не запрещается, – повеселел неожиданно бесхвостый Котяра.
Увлечённые обсуждением мы не замечали при выработке плана, что рядом с нами постоянно крутится Петька Хлыст, а так как фамилия и имя моей соседки по парте, хоть и шёпотом, но повторялось довольно часто, то этому непроходимому тупице со стажем, не составило труда обо всём догадаться, памятуя случай на праздничной горке. Звонок, и все расселись по своим местам. Начался последний урок английского языка. Обычно Хлыст, всегда сидевший на уроках тише воды и ниже травы, боясь о себе напомнить, в этот раз он совсем не таился, мстительно предвкушая будущую развязку. Все в классе знали уже, что к нам после уроков пожалует директриса, вот он и ожидал злорадно окончания занятий.
Желание отыграться, мне насолив, выпирала из тихушника Петруни как сдвоенный
кукиш, но под самый конец урока случилось вдруг непредвиденное. Мария Никифоровна – благообразная учительница, преподававшая у нас в школе сразу три иностранных языка: английский, немецкий и французский в придачу, медленно, вчитываясь, вела своим сухим как сосулька прозрачным пальчиком по странице классного журнала и неожиданно вдруг остановилась, как бы запнувшись, на нужной фамилии. И с лёгким нажимом произнесла.
- Хлыстов! – Петька удручённо выбрался из-за парты, – прошу к доске!
Среднего роста, не первой молодости, но стройная до худощавости и всегда строго и безукоризненно одетая Мария Никифоровна была для всех нас в школе и за её дверьми образцом аккуратности и порядка. За неукоснительную пунктуальность, самодисциплину и колообразную осанку мы, все ребята и девочки в школе без исключения называли всегда её уважительно Фрау-Мадам, вкладывая в этот беззлобный каламбур её педагогические и личные человечески достоинства. За то, что она никогда не скрывала своего дворянского происхождения – это лишний раз придавало ей в наших глазах почтительного веса. Неисправимый двоечник скукожился весь, как недокуренный бычок и, нехотя, нога из-за ноги потащился к доске. Раскрыл с подсказки соседа на нужной странице старый, до портянки измочаленный учебник, и спросил еле слышно.
- Читать?
- Читать, – кивнула головой вежливая мадам, и Петруня начал с трудом, заикаясь и жутко коверкая произношения, медленно по складам разбирать там написанное, – та-ак, – безнадежно произнесла, не имея удовольствия дальше выслушать это бессвязное блеянье, воспитанная в чопорном укладе утончённая англичанка, – ты хотя бы когда-нибудь, Петя, брал учебник то дома в руки, – с нескрываемой жалостью, как к закосневшему лентяю она обратилась к нему, – моё имя, я надеюсь, ты ещё помнишь??
Несостоявшийся гражданин туманного Альбиона нахохлился как замерзающий на улице от холода воробей и безвольно опустил своё излохмаченное учебное пособие.
- Не забыл, – прогнусавил он зябко.
- Вот и хорошо, – примирительно сказала сердобольная женщина. Она, видимо, из жалости к сироте подумала, что, может быть, ей не стоит уже дальше мучить безнадёжно отставшего ученика, теряя драгоценное время урока, но глупый второгодник воспринял её действие несколько иначе и, захлопнув учебник, собрался уже идти на своё место, как тут наша Фрау сказала, просто, убийственную для двоечника фразу, – ну-с, посмотрим, Пётр, как ты знаешь слова, которые я задавала вам на прошлом уроке выучить дома, – жалкий хлястик так и присел. Его серое и вечно немытое лицо приобрело совсем уже землистый оттенок, и он ещё ниже опустил свою, плохо стриженную тыковку, – ну-с, не ожидая уже ничего другого, вежливо понудила учительница ученика к ответу, – я жду! – и наш горе-ученик покрылся потом и разноцветными пятнами. Возникшая пауза до неприличия, как выдох затянулась, – поня-атно, – поощрительно улыбнулась старая учительница, – ну ты животных то хоть, Петя, любишь?
- Агу! Люблю, – пробурчал, ощерившись, бабушкин внук, – у нас кошка дома своя живёт. Только старая она уже, – признался он.
- И как её кличут? – последовал ободряющий тугодума вопрос.
- Лизка! – ещё шире расплылся любитель животных.
- Вот и хорошо, – похвалила его великодушная Мария Никифоровна, – может, ты и скажешь нам тогда, как по-английски будет лошадь?
- М-м-м-э-э-э… – заблеял тот, шаря по классу безумными глазами.
И я решил свой шанс не упускать. Чётко, артикулируя, я активно начал нашептать ему свою подсказку. От желания разобрать, что я там ему шепчу, сопливый верзила всем телом подался вперёд, вытянувшись, как гусак, готовый щипаться. Класс притаился. И в установившейся тишине я отчётливо ясно полушёпотом произнёс заветное слово. Кургузый иностранец ещё раз зыркнул на меня собачьими глазами и, как ворона в известной басне Крылова, гаркнул во всё своё простуженное горло.
- Итызэ мэррин!
Класс буквально взревел. Петька же, ничего не понимая, ошарашенными глазами бегал по классу, натужено пытаясь хоть что-нибудь вразумительно прояснить для себя. А класс неистовал во всю. Он уже не ревел, а рыдал, откровенно издеваясь над сопливым в конец обезумевшем двоечником. За всю свою долгую педагогическую практику мудрая и некровожадная Фрау-Мадам, разумеется, повидала всякого на своём пути, но подобное, в её жизни, по вероятности, случилось впервые. И она, погасив на лице предательскую во весь рот улыбку, с достоинством, сдерживаясь, проговорила.
- Ладно, Пётр, – и закрыла журнал, – мерин, как нам всем известно, тоже лошадью называется, так что двойку я тебе пока ставить не буду, а за эту остроумную подсказку ты спасибо скажи товарищу своему, – указала она взглядом в мою сторону. От этого слова у Петруньки непроизвольно сжались кулаки. Даже все его косточки на немытых казанках до синевы побелели.
- Тоже мне нашёлся товарищ, – сквозь зубы с ненавистью процедил он.
Но знала она, наша преподавательница английского языка, какое было отношение в классе к этому неуспевающему переростку и, не замечая его реакции, продолжила тихо, буднично и неспешно.
- Но учти, Петя, если к следующему уроку ты не будешь знать слова, то неуд тебе я, так и быть, уже обеспечу, – постучала она изящным пальчиком по обложке журнала.
И класс снова грохнул раскатистым эхом. Но на его гомерический хохот с жутким переливом наложился последний звонок, оповещая всех об окончании уроков. Зима. И к этому времени на улице уже стемнело, и загорелись редкие, как Васькины зубы, в городе фонари. В школе светлей от этого не стало, зато нам троим грозил предстоящий разговор на высшем уровне в классе точно. А Хлыщ вперился в меня уничтожающим взглядом как уличный алюминиевый балдахин с разбитой лампочкой и, брызгая слюной, затараторил.
- Да! я не знаю. Не знаю! Не знаю, – и на глазах его проступили слёзы. От ярости он поперхнулся, слизнул привычно языком солёную влагу как в недалёком прошлом ещё он слизывал сопли, и вдруг по-человечески, обращаясь ко всем, неожиданно так спросил, – смешно вам? Да?!
Мне стало жалко этого несуразного бедолагу сироту. Родителей у него не было. И куда они подевались никто из нас, конечно, не знал. Знали мы только то, что воспитывала его уже старенькая и больная бабушка, отцова мать, оттого и ходил он плохо обстиранный и не умытый сопляк, вечно полуголодный скиталец по улице. А улица, как известно, своё – не упустит. Вот и друзья у него появились такие, чтоб побыстрее на зону отчалил он. С ними мотаясь в послушных шестёрках по городу, он быстро перенял их блатные повадки и получил закономерную кличку Хлыщ, по-нашему шалопай.
- Нет, Петя, не смешно и даже очень несмешно, – тихо и грустно ответила ему как мать бывшая представительница высшего сословия, остановившись у дверей при выходе из класса. Хрюн недоумённо воззрился на её худенькую фигурку, а Мария Никифоровна впервые, вероятно, уловив в нём ещё не окончательно умершего человека, продолжила, – и оттого, что ты, Петя, ничего не знаешь, может быть только горько, но ни как несмешно, хотя осадок, я должна тебе сказать, чтоб ты знал, остаётся неприятный, – и вышла.
- Какой осадок? – не понял мысль тупоголовый неуч.
И тут из-за парты поднялся очкарик Сашка Стрекалов, признанный лучшим среди нас одноклассников математиком, и прозванный за свой высокий голос Свистком, лениво запихивая учебники в свой портфель, как поэт с пафосом, на распев дискантом, ни к кому конкретно не обращаясь, продекламировал.
- И смех! И слёзы! И любовь!
Этого Петьке было предостаточно. Ему, абсолютно, было не важно, что означает эта фраза, главное, там было слово «любовь». И это ему придало силы. Он, развернулся всем телом ко мне и яростно зашипел.
- Чё? Смешно? Ну смейся, смейся, телок рогатый. Мало ты от меня на катушке то получил? И ещё получишь. Тоже мне, любовничек нашёлся, – но я не смеялся. Я сидел и смотрел на этого брызжущего слюной недоумка, как на пустое место, и мне уже не было жалко его, но при этом, где-то там, глубоко в душе ещё копошилась у меня раздражающая меня обида и саднящая досада, которая и отобразилась кислой миной на моём лице, – и чё уставился, гадёныш! Небось, целоваться – не подсказки шептать, – зло воспринял он этот мой, словно лимон целиком проглотивший, взгляд.
Я принял вызов и посмотрел на друзей. Они оба уже были готовы сорваться с мест и выдать на всю катушку прыщавому Хлысту обещанную взбучку.
- Ну держись, – сквозила в глазах у Витьки с Васькой прямая угроза.
Но мерина уже несло и он, не замечая нашей реакции, окончательно вышел из себя.
- Ну чё расселся? Целуйтесь! – желчно захрипел он простуженным голосом, и тут в классе будто бомба взорвалась, – чё кишка тонка при всех поцеловаться? Вот она рядом с тобой за партой сидит, – ткнул он пальцем в сторону ошарашенной Тошки.
Поверив Коту, зная, что мы с ним друзья, в классе никто не сомневался, что я точно влюбился, но вот в кого, для всех оставалось загадкой. И вот эта загадка сама собой вдруг и раскрылась. Класс ахнул и в двадцать с лишним пар любопытствующих глаз воззрился в недоумении на меня и на мою соседку. И мы трое разом накинулись на этого паршивого пересмешника. Тот осёкся и попятился в угол к доске. Школьное сообщество зашумело, заволновалось, вздохнув как тяжело больной, и с опаской в полном составе заворочалось, закряхтело, надсадно, как от боли, вздрагивая и поскуливая, ибо назревало, понимали все, что-то очень даже серьёзное. И минуту спустя, загудело как разбуженный улей.
-У-ы-ы-у… – завибрировало замкнутое пространство.
И вдруг весь этот гул накрыл звонкий как пощечина голос моей соседки.
- Не трожьте его! – смело выпрямилась она, встав из-за парты, – он здесь совсем не причём. Остановитесь!
Мы встали, как кони на перепутье, и школьный народ, дружно ожидая, что ж будет дальше, замер, снова перенеся своё заинтересованное внимание на старосту класса.
- И не надо меня целовать, – гордая, подняв свою аккуратно прибранную голову, во всеуслышанье заявила она и направилась прямо ко мне, – я сама его поцелую, – тихо, но с вызовом заявила санитарка класса, подошла и клюнула меня своими холодными, плотно в узкую щель сжатыми губами куда-то в щёку, в области уха.
Я вспыхнул. А Антошка уже не девочка, а женщина по характеру, как ни в чём не бывало, с превосходством медленно обвела класс глазами и, откинув небрежным жестом тугие косы за спину, не спеша, направилась к двери. У порога она остановилась и быстро, не осилив эту скандальную сцену, закрыла лицо руками и опрометью кинулась вон. Был и я готов сигануть вслед за нею, но, сделавшись непослушными мои ватные ноги, намертво приросли к деревянному полу. Мои приятели тут же снова навалились на Хлыста и давай его дружно валтузить, разбирая на части, и одноклассники наши скопом рванули в разнос. Девочки, прижав к носу свои кулачки, испуганно заверещали. Кое-кто из ребят бросились разнимать дерущихся, и в центре класса образовалась свалка. Другие же, и это была уже большая часть, вскочили на парты, чтобы было им виднее, что происходит там на полу, и стали наперебой подзадоривать Ваську и Витьку. А я остался безучастно торчать у всех на виду неприкаянным истуканом.
В классе стоял сплошной и непрекращающийся гул, когда в него вошли директор и наша классная руководитель, добрейшая Ненила Михайловна. Услышав зычное.
- Что здесь у вас происходит?! – все мигом разлетелись по своим местам, и у доски остались только мы, трое неразлучных друзей, и взъерошенный кошкодрал.
Друзья, вскочив, начали спешно оправляться, а разодранный в клочья пунцовый от стычки, доблестный орёл из дворовой голубятни устало отполз к стене, прислонился к ней спиной и остался там сидеть у доски на полу, в конец обессилев. Серьёзно досталось ему от меня с корешами.
- Ну, что ж вы, ребята, опять здесь творите? – негромко начала издалека заглавная ответственная за наше поведение в школе, – ты ж недавно давал мне клятвенно обещание, Гера. И опять за своё? – мягко, как с малым дитём, начала она, справедливо укорив меня.
Я вздохнул и опустил голову. Ненила Михайловна – тихая, полноватая с виду совсем непохожая на учительницу, но очень тёплый по характеру педагог, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не позволяла себе, повышать свой голос на учеников, кем бы они и какими бы не были. Она скорее походила на слегка раздобревшую, заботливую бабушку, чем на строгую классную руководительницу. Но при этом она не была мямлей и рохлей. Преподаватель истории – она умела так преподнести свой скучный предмет, что ни один из учеников нашего класса не отважился бы прийти к ней на урок неподготовленным, кроме второгодника Хлыста, да моих, разумеется, двух друзей, хотя оба каждый раз перед её уроком на перемене усердно грызли, штудируя, известные события и даты истории. И тихая фраза о том, что ж это мы опять здесь творим, повисла немым укором для всех нас, её притихших подопечных.
- Ничего мы не творим, – собрался с силами я.
- Вы только посмотрите, что вы сделали с Хлыстовым, – не вникая в мой ответ, но всё так же негромко продолжила, практически наша вторая мамка, – он же товарищ ваш и такой же, как и вы член вашего коллектива, и к тому же ещё сирота!
- Хорош, сирота, – буркнул злорадно Пряник, заправляя измятую рубашку в брюки.
- Это что ты имеешь в виду? – перевела на него свой взгляд сама справедливость.
Шершавый колобок с острыми орешками наружу недвусмысленно хмыкнул.
- Он знает, что!
- И за что? – прозвучал в ответ спокойный вопрос.
- Нечего было ему сопливому подслушнику выбалтывать чужие тайны! Тоже мне сирота, – с вызовом ответил надёжный мой, верный друган одноклассник, но не той, кого мы обожали, а молча стоявшей пока в стороне директрисе.
- Вот это, да-а! Вот это новость, – всплеснула та изумлённо руками, уловив посыл в свою сторону, – видали? – и вперила свой взгляд на школьного неслуха, – нет, вы только посмотрите на него, заговорил, – озвучила она фамилию Пряника.
Витька осёкся и, насупившись, замолчал. Тут настал уже Васькин черёд.
- Кто бы его тронул, Ненила Михална, если бы он сам…
- Кто сам? – оглянулась на Кота наша добрейшая бабушка.
- Хлыщ проклятый, – доложил ей осмелевший рыжий торопыга.
Но вместо неё вступила в разговор, скрестив на груди у себя руки уже сама хозяйка вверенного ей учреждения, и, как удав, уставилась на заговорившего Царапку.
- Что он сам?
- Сам не полез, – прикинулся недоумком тот, спрятав свои коготки.
- Ну да, – смилостивилась над ним Евдокия Ивановна, – ваши отношения с вашим одноклассником Хлыстовым мне доподлинно известны и совсем не интересны, – прямо и откровенно хмыкнула она, – сами с ним разбирайтесь, – махнула она на него рукой, – но, если узнаю, что вы в стенах школы снова ваш бокс продолжите – накажу всех четверых, – предупредила она, – и марш сейчас же по местам! – прогремело для Васьки с Витькой её грозное приказание. Моих друзей, как ветром сдуло, и я остался стоять один, - ну-с? А что можете вы сказать нам в своё оправдание? – взялась теперь и за меня наиглавнейшая личность в собственной вотчине. Я молча мотнул головой и пожал недоумённо плечами.
- Не знаю!
Но тут вмешалась глубоко уважаемая мною, многолетняя служительница Клио.
- И не знаешь, что Ольге Петровне нагрубил на уроке? – попыталась заглянуть она мне в глаза. Кому угодно я мог соврать, но ей – никогда!
- Было, – признался я.
- Вот видишь, – с лёгкой укоризной приняла она моё покаяние, – а говоришь нам руководителем школы, что не творю?
- А что я… – начал, блеять, я в своё оправдание, – она же сама…
- И пять она. И опять сама, – не выдержала наша властная командирша, – и всё то у нас кто-то сам виноват, но только не мы, конечно!
Зная её крутой нрав, будучи не раз на промывке мозгов у неё в кабинете, я заранее решил для себя, что ничего и никому доказывать не буду.
- Ну и что же она сама? – чутко перехватила инициативу верный своим принципам педагог и строгий хранитель доверенной ей епархии! Может, оттого, что у неё, по какой-то никому неизвестной причине, не было своих детей, и она щедро отдавала всю свою нерастраченную любовь нам, своим ученикам, кто бы он ни был, оберегая каждого, как тот же двоечник Петька Хлыстов или отличник Саня Стрекалов.
- Она… – замямлил я, не зная, что ответить, – она…
Но тут снова вышел на первый план возмущённый школьный урядник.
- Да что вы тут с ним миндальничаете, милейшая Ненила Михайловна, – и уже как танк двинулась напролом, – вы только посмотрите на него. Вымахал – не дотянуться!
Многолетний командир и гроза всех известных в школе хулиганов, властная наша директриса была, по всеобщему мнению, железобетонным памятником своего авторитета. Дородная, мужиковатая в своих повадках грозная матрона с крупными, грубо рубленными чертами одутловатого лица, которые выглядели округлённо-мягкими, оттого то и казались они для окружающих подкупающе-добрыми. И только маленькие с желтым оттенком, как янтарные бусинки колючие глазки, выдавали в ней властную, деспотичную натуру. За это и была она давным-давно прозвана кем-то из старшеклассников Марфой-Посадницей.
- Я не вымахал, а вырос, – настырно огрызнулся я.
- Ты чего тут себе позволяешь, – задохнулась от гнева местная барыня.
- Ничего я не позволяю, – мирно капитулировал я перед мощным напором.
Но так с ней, с нашей царствующей особой, ещё никто и никогда, как считала она, до сих пор не позволял себе разговаривать. Вполне приличный и знающий свой предмет преподаватель физики и математики в старших классах она умела в доступной форме, так изложить любой трудности материал, разложив по полочкам, что он становился понятным даже для самых непроходимых тупиц. За это её и уважали в школе, но побаивались, зная тяжёлый и своенравный характер. Да и сами то мы, тогдашние недоросли, барогозники и оторвы миролюбием не сильно то отличались. И мой, чисто мальчишеский, возрастной и не из хулиганских побуждений, открытый протест на несправедливость не укладывался у неё в голове, не вмещался в норму привычного и навсегда заведённого ею порядка. А оно – это правило было очень простым: учитель всегда прав, потому что он старше, и потому, что он учитель, государством поставленный человек, педагог и воспитатель, а не с улицы приходящие там разные дяди и тёти.
- Ты как разговариваешь? – перешла она на уничижительный шёпот, – тебе кто и когда разрешил раскрывать свой рот. Хулиган! – вознегодовала под конец и воскликнула басом, осерчавшая в край посадница.
- Я не хулиган, – отверг я несправедливое обвинение.
- А кто ты? – упёрлась руками в боки уже не директор, а надзиратель. – ты ученик! И ты обязан отвечать, когда тебя старшие спрашивают, – намекнула она на литераторшу.
- А я и отвечал, – не стал я отказываться.
Моё хладнокровие переполнило чашу терпения деспотичной начальницы.
- Ты не отвечал! Ты пытался свалить вину на учителя за инцидент у неё на уроке!
- Я ни в чём не виноват! – задрожав, честно выкрикнул я, – а ей… – где-то там, под потолком зависла длинная пауза, – не надо было лезти, куда ей не надо, – начали сдавать мои неокрепшие нервы.
- Это кому же, это ей, интересно? Уж не Ольге ли Петровне, – наклонила голову с выразительным набок взглядом в яблочко нацелившийся снайпер.
Я сжался в комок и всем телом подался вперёд.
- Да! Ей! – надорвано взорвался мой возмущённый фальцет.
- Ну всё, – ударила Евдокия Ивановна ладонью о край учительского стола. – это ни в какие ворота уже не лезет!
- Герман, ты должен нам всё, как было и есть, рассказать, – предчувствуя недоброе, снова вмешалась Ненила Михайловна, – чтобы мы, твои учителя могли спокойно во всём разобраться и постараться тебе помочь. Понимаешь ты это? – подошла она ко мне, обняв, и прижала к себе, – молчи! – прошептали мне в ухо её мягкие губы.
Я знал, что втайне она благоволит ко мне, и даже как-то по-особенному привязана, и я как мог отвечал ей той же монетой.
- Когда приходят разбираться и помогать, тогда не кричат, – мягко освободившись из кольца умиротворяющих рук, признательно пожалился я.
И в этот момент в классе возникли непонятные шум и возня. Я осмотрелся вокруг, чтобы выяснить для себя, что там такое у меня за спиной происходит, и понял, что это он, ушибленный Хлыст, кряхтя и охая, поднялся с пола у доски.
- Да чё тут разбираться, – прокукарекал он простуженным кочетом, – втюхался этот щенок в свою соседку Антонинку и мнит себя… То же мне л-люб-бовник нашёлся!
Директриса, серьёзно восприняв злую подсказку, выжидательно, как начальник на подчинённого, посмотрела на уважаемую ею коллегу, но та, не одобряя поведение своего незадачливого ученика, только молча развела руками, дескать, свежо придание, да верится с трудом.
- А кстати… – обведя класс глазами, поинтересовалась прокурор, адвокат и судья в одном лице, предчувствуя скорую развязку.
- Они поцеловались, – доложил услужливо безмозглый хлюст, – и она убежала!
- И куда она могла убежать? – последовал в приказном порядке вопрос ко всем без исключения.
- Не знаю! – скособочился потрёпанный мной и друзьями ушлёпок.
- Но вещи её находятся на месте, – добавила моя тайная заступница.
- Пусть он расскажет, – злорадно оскалился подлый сморчок, указав на меня.
И меня закачало. В воздухе повисла и без того уже гнетущая, мёртвая тишина, да и вершитель ученических судеб, вонзив свой негодующий взгляд в сторону класса, начала с низких нот, поднимая всё выше и выше тон своего возмущённого монолога.
- В школе на уроке целовались?! – зазвенела в классе пустота, – и все это видели? Все? Я спрашиваю? – на самой высокой ноте, как только могла, угрожающе завершила с негодованием она свой вопросительно-следственный монолог.
- Все видели! Все, – вырулил вперёд окрылённый своим внезапным успехом, чуть прихрамывая, осмелевший пупок. Его указательный палец был недвусмысленно вытянут в сторону своих, набравших в рот воды одноклассников.
- Смотрите! Ещё один вождь выискался, – громко съязвил сын одного партийного чинуши у нас в городе Пашка Рябков, зная, что его директорская кара не затронет. Класс грохнул коротко и тут же затих. А оскорблённый недоумок заверещал.
- Видели! Видели!! Видели все!!!
И я как ужаленный бросился на него.
- Врёшь, гад сопливый! Зараза! Подлец!
Мои друзья последовали за мной.
- Это ты врёшь, ты врёшь, а не я! – сжался в комок, надеясь на защиту директрисы, струсивший мелкопакостный паршивец.
о мы, не обращая совсем никакого внимания, на присутствие грозной Евдокии и любимой классной руководительницы завалили его на пол, и начали втроём охаживать по чём зря, не жалея супостата. Петька продолжал, отчаянно защищаясь, выкрикивать своё.
– Это ты врёшь! Ты! Все видели, как вы целовались! И даже все подтвердят! Да! Все! Все!! Все!!!
И это было его уже последнее слово. Мои пальцы сами собой замкнулись у него на шее мёртвой удавкой, и Хлыщ захрипел, пытаясь высвободиться. Дружки мои отступили, предоставив мне право самому с обидчиком разобраться. Но второгодник был на два года старше меня и потому немного сильнее. Из последних сил, задыхаясь, ему всё же удалось разорвать тугое кольцо моих от долгого напряжения онемевших пальцев. Вывернувшись, он скинул меня с себя и как ужаленный вскочил на ноги, но Васька с Витькой опять его в тот же миг завалили обратно. Кот ногу подставил, а Пряник наддал кулаком в плечо. И я, прыгнув прыщавому злопыхателю на спину, оседлал его как строптивую клячу и впился в его немытый затылок зубами.
- Прекрати сейчас же! Прекрати!! – подбежала ко мне сама руководитель школы и со всей силой одной рукой меня, седока, схватив за шиворот, дёрнула на себя.
Она пыталась меня сорвать от вниз лицом лежащего на полу Хлыстова, но я как та, голодная собака, которая жадно грызёт свою найденную ею кость, обезумев, кусал и кусал от боли воющего ненавистного мне мерзавца в просоленную потом черепушку.
- Да прекрати ж, наконец, – ухватилась за меня и второй рукой Евдокия Ивановна.
Я обмяк и, отпустив вопившего шныря, завалился мешком на бок и на спину, резко потянув за собой, крепко стоящую на ногах школьную начальницу. Она наклонилась, но её цепкие руки продолжали, придавив, удерживать меня лежащим на полу рядом с тем же хлюпающим носом злопыхателем.
- Пустите меня, – продолжая вырываться, запыхавшись, выкрикивал я, – пустите, – крутился я волчком на полу, и ворот моей рубахи завернулся жгутом и петлёй сдавил мне моё горло, и я захрипел, – да, отпустите же вы, – конвульсивно дёрнулся я и, пуговицы на рубашке, уже не выдержав силу рывка, сыпанули по всему классу раскидистым веером.
Почувствовав облегчение, я рванулся вскочил на ноги и пальцы той, которая меня удерживала на полу, застряли зажатые в полуоторванном воротнике, свернувшемся вдруг в тугой узел и, как в ловушке, хряснули на излом.
- Ах ты, паршивец, – взревела от боли властная искательница правды и ударила со всего размаху меня по лицу.
Меня никто из взрослых никогда даже пальцем не трогал. Наказывать, наказывали. В детстве ставили в угол, а когда я подрос – лишали сладкого, в широком понимании, но и тогда главным аргументом в воспитании было слово. А чтобы бить, да ещё по лицу… Не было такого никогда.
- Дура! – обезумел я, получив хлёсткую пощёчину.
И тогда взорвавшаяся коломбина во второй раза ударила меня по другой щеке, и я в ответ, что есть силы, толкнул насевшего на меня жестокого экзекутора в грудь. Она как чёрт от ладана от меня отшатнулась и ворот моей рубашки, окончательно оторвавшись по всей длине, остался у неё в руке. Короткий бросок, и я был уже далеко от того места, где с лёгкостью расправляются с тем, что однажды по природе своей возникло у человека ещё непонятное, но удивительно светлое «Нечто», которое скрыть никогда нельзя. Я тогда по своей наивности полагал, что взрослые люди – это маленькие светила добра, что в каждом человеке сердце – солнце!
Мальчишка – не состоявшийся ухажёр и моя ожившая встреча с прошлым, легко и степенно, как и полагается мужчине, прошагал до перекрёстка и вдруг всем телом он там развернулся назад, будто знал, что я смотрю ему вслед и помахал мне рукой. И я ответил ему. Я понял, что этого невеликого по возрасту и росту, ещё не созревшего для глубоких и осознанных чувств человечка, уже посетило большое и светлое, чистое озарение. И эта девочка для него уже не просто предмет агрессивного непонимания, как у всех мальчишек возрастного неприятия половой противоположности, а нечто другое, выраженное пусть в неуклюжем, но искреннем признании её превосходства. Так или иначе, сделал я для себя утешительный вывод, что этот мальчик, который обиделся, но не поднял руку возмездия на естественный защитный поступок девчонки, уже никогда не вырастет в равнодушного циника и озлобленного негодяя, женоненавистника.
- Пока, – пожелал я ему удачи, - пока!