Зарисовки с натуры

"...Счастлив, кому знакомо
    Щемящее чувство дороги,    
    Ветер рвет горизонты       
    И раздувает рассвет..."      
 Слова И.Сидорова, муз. Р.Ченборисовой)
 
  Лето високосного года в отрогах Алданского нагорья выдалось непривычно жарким.      У неизбалованных теплыней полевиков от одуряющего зноя плавились мозги и, грешным делом забыв, как от стужи перехватывает дыхание, им грезилась  зима, духмяный аромат  березового веника и ласкающий прохладой разгоряченное тело лебяжий пух сугробов. Хорошо хоть днем, в самое пекло,  можно было  на сквознячке  речной долины  скинуть рубаху.   А вот снять штаны….   Стоило лишь одному комарику, учуяв кровушку, радостно запищать, так тут же из-под  купин вылетала орава голодных кровососов и облепляла серой кисеей волосатые ноги, воскрешая в памяти далекое детство, когда, подглядывая за девахами, случалось в бурьяне за соседской баней обстрекаться крапивой.  И уж конечно  никому из них и в мысли не приходило, не  то чтоб без накомарника, а, не натянув на голову еще и капюшон энцефалитки, сунуться в урман. В таежной чаще солнечные лучи теряли иссушающую ярость   и комары висели в сумрачном свете душного безветрия, как и ночью, плотным роем,  готовые не просто жалить, а оставить без единой капли крови любое живое существо. Такое зверство кровопийц полевикам давненько не приходилось испытывать на своей шкуре. И они с надеждой ждали: вот кончится июль, и в августе утренники начнут сводить на нет комариное племя, и тогда кружку с чифирком можно будет держать, не одевая на руку верхонку, а горячий взвар пить, привычно швыркая  и  поминутно не отплевываться   от лезущих  в рот комаров. Но не тут- то было.  В  августе к неослабевающему зною и комарам добавились новые напасти: замельтешили в раскаленном воздухе басовито гудящие слепни, а в  спертом воздухе урмана раньше обычного повисла в прогалах дрожащим маревом мошка, отнимая у обитателей тайболы, не откочевавших по весне в гольцы, последнюю возможность перетерпеть невзгоды в родных местах.

А что люди,  теперь и на продуваемом безлесье заголиться до пояса никто не рисковал. Налетая, слепни, даже не присев, сходу выкусывали кусочки плоти, оставляя сочащиеся сукровицей ранки, невольно заставляя поверить в рассказы о жестокой казни, существовавшей  в этих краях,  когда, обворовавшего чужой промысел, обрекая на съедение гнусам, голым привязывали в глухом урмане к стволу лесины, и от позарившегося на чужое оставались только обглоданные до белизны кости, да и те недолго скалились сохраняющим волосы черепом и вскорости растаскивались росомахами. И если нравы таежников с того времени стали не столь жестокими, то свирепая ненасытность крылатой нечисти осталась прежней. А ее в этот год было столько, что буровикам каждую смену приходилось очищать решетки радиаторов от толстой корки из насекомых, затянутых воздушной струей вентиляторов, иначе в системе охлаждения дизелей начинала закипать вода. Дизель же на буровой, что сердце у человека:  тарахтит движок – все крутится,  замолкнет – и все цепенеет: не вгрызается коронка в земные недра; не молотит промывочным сальником ведущая; не лязгает элеватор, опуская или поднимая на-гора из скважины колонну лоснящихся от раствора бурильных труб.

Вот и тайбола без ветра  похожа на заброшенные чертоги. Особенно зимой, когда в самую стужу лишь  слабый хиус едва колышет  опушенные инеем травинки. А в морозном воздухе, словно шепот испуганной души, слышен шелест мгновенно замерзающего пара от дыхания. Отчего кажется, в завораживающей белым безмолвием тайге ты один, и только под твоим ватником проявляет еще себя жизнь. Но это не так: время от времени то далеко, то совсем рядом раздается громкий, похожий на выстрел, щелчок  рвущегося от мороза сука лиственницы;  а то раскатистое эхо многократно повторит похожий на звон разбитого стекла  хрусткий звук  проседающего на  улове льда.  И все тот же хиус продолжает сквозняком гулять в чертогах, играя в лучах холодного солнца алмазной пылью вымороженной из воздуха влаги.  Зато весной и в начале лета, захлебываясь в порывах ветра, разносящего смолистый аромат иглицы, тайбола  вся переполняется трепетом жизни. Однако уже в июле,  в самый разгар комариного сезона ветер лишь теребит ерниковые заросли речных долин. И только в гольцах на границе неба и земли он по-прежнему, ни на секунду не стихая, заунывно воет, как голодный волк в морозную ночь на луну. Тайбола же в это время, уже обремененная  поспевающим урожаем,  нежится в безветрии жаркого дня, и чутко  дремлет  в  легкой прохладе  ночи.               

       Вот только северное лето короткое, не успеешь в него поверить, как в августе  первыми охряными мазками расцвечивается в поймах голубичник,  и ветер по-осеннему чуть ли не  ежечасно меняет погоду. Случается, в погожий день налетевший шквал, подобно неожиданно выскочившему из подворотни с лаем псу, приносит холодный, хлестко секущий дождь. Тайга, взъерошенная ветром, угрюмо супится, напоминая раскачивающимися кронами деревьев мифического зверя с угрожающе вздыбленной шерстью, однако уже вскоре дождь также внезапно кончается, а от раздерганных ветром туч не остается и следа. И стынь, клочками седого тумана медленно сползает по склонам лесистых сопок в темные провалы распадков, но прежде, чем раствориться в прозрачных водах ключей, она холодной змеей заползает под промокшую от дождя робу.  Знобит, пар изо рта. Над кружкой с горячим взваром клубятся комары. И обжигающие нутро глотки чифира возвращают радость жизни полевикам. А между тем ярко-желтое, подобно начищенному до блеска медяку, солнце  заметно раньше, чем месяц назад, торжественно скрывается за вершинами суровых сопок. И ветер, днем без устали колобродивший на таежных просторах,  затихает, прикорнув на мшалых марях. Быстро тускнеет пурпур заката и в тишине сгущающихся сумерек все отчетливей и громче бурбулят на перекатах речные струи. Очертания вздыбленных тектоническими штормами крутых сопок растворяются в темени,  и засыпающую тайболу  накрывает звездным куполом неба. Ночи к концу августа ощутимо прохладные, а в новолуние такие беспросветно черные, что порой охватывает чувство затерянности в бездонном космосе. Но жгучие укусы гнуса, терпкий запах багула и неумолчный говорок таежных речек убеждают, что ты пока еще на грешной Земле.  Под утро, как всегда, начинает тянуть холодный хиус, а по распадкам разливается молоко тумана.  Постепенно хиус перерождается  в  низовик, и тот сгоняет туман пухлыми валами в речные долины, наполняя их до краев волнующей белой пеной будущих облаков. Неудержимо, как песок сквозь пальцы, проходит время рассвета и вот уже малиновый румянец утренней зари блекнет и из-за гольцов появляется ослепительная краюха солнца. Наступает новый день и все повторяется: с утра солнце; днем чехарда с погодой, вечером опять солнце; и беспредел гнуса до самого рассвета ночью.
 
      Конечно, год на год не приходится. И если зимы с завидным постоянством мало чем отличаются друг от друга, то в иное лето погожих дней по пальцам перечтешь и, как одной понюшкой,  не насладишься. А ведь ждешь его всю зиму, отогреться мечтаешь.  Однако, иной раз, как с весны задождит, так до самых белых мух небо мелким дождичком по неделям мочится. Стыло, ветрено, сырая спецовка коробом стоит и душа кажется насквозь промокшей. Тольке в тепляке буровой у печки и просушишься. В палатке же, сколько жестянку ни топи волглые спальники все одно такими и остаются. Как спать в такой мешок забираться, так …  добрым словом вспоминаешь,  и дыхание задерживаешь, словно в холодную завороть омута с головой ныряешь. А согревшись, засыпаешь под шорох моросящего дождя с надеждой: проснуться и увидеть в распахнутый полог палатки не серые тучи, а голубую высь неба. Но север есть север и уже желто-багряными мазками перепачкан весь ерник, а в расщелинах на крутых склонах гольцов белеют вновь зарождающиеся снежники. И опять ждешь, но теперь уже с содроганием, зиму….

Иногда же бывает и так: на одуревшую от жары и комариного писку тайгу с того времени, как отбурлит половодье, с неба не прольется не единой капли влаги. А облака, если и появляются, то лишь неширокой полосой у горизонта, да и те бесследно исчезают еще до захода солнца. Вот и в этом году лето на Алдане выдалось как в Крыму – сухим и жарким.  Вода  в таежных реках  на мелководье прогревалась не то, чтоб до температуры черноморского взморья, но поплескаться в ней нагишом в конце жаркого, как баня, дня было все равно, что заново родиться. А обжигающие укусы комаров, стоило только выйти из воды на берег, бодрили не хуже елового веника. С одной лишь разницей: веничком охаживаешь   себя по причинным  местам с осторожностью, а ненасытные изверги так и норовили  побольнее впиться в саму нежность голой плоти. И все же, выпендриваясь, мужики  дымокур на берегу не разводили. А наплескавшись от души в хрустально чистой воде, спешно натягивали штаны и,  сунув ноги в опорки, с дурашливыми воплями неслись к табору под защиту дымящего трухлявым валежником кострища. В отличие от них, Галина и Любаша,  уединившись за кривуном, купаясь, раскладывали дымный костерок из краснотала. Отчего, возвращаясь в лагерь, приносили с собой необычный запах сладковатой свежести, волнуя впечатлительные души бродяг,  и без того завидующих сопровождавшему бабенок кобелю.  А все лишь потому…. Однако, по порядку….               

      Прошедшей зимой, аккурат под бой курантов в экспедиционном поселке, что
проходным двором стоял на автомагистрали, произошел трагикомичный случай, ставший самым обсуждаемым новогодним происшествием. Предшествовало же этому появление еще  в первых числах ноября у крыльца столовой мохнатой лайки, лежавшей свернувшись калачом на укатанном большегрузами  снегу. Зима в здешних краях хозяйничает  уже с октября, а в ноябре обжигает морозами, как поцелуями истосковавшаяся молодуха, аж дух захватывает.  Собака же, уткнув нос под лапу,  продолжала лежать и днем и ночью, все больше покрываясь куржаком. Рядом тут же на снегу коченели куски хлеба и прочие объедки, какими пытались кормить псину, выходя из столовой,  неравнодушные холостяки.  Но пес каждый раз, когда к нему подходили, вставал и, не притрагиваясь к подачке, переходил на новое место, оставляя после себя заледенелую лунку. И уже скоро рядом с крыльцом темнело примерзшей шерстью с десяток лежек. Откуда взялась эта лайка, никто в поселке не знал. Но судя по тому, что собака появилась у столовой и не уходила от нее, будто ждала кого-то, не вызывало сомнения: ее привез  один из дальнобойщиков, заезжавший подкрепиться горячей снедью.  По  автомагистрали  постоянно катился поток натужно гудящих  большегрузов, и  скорее всего, кто-то из водителей,  по неписаному закону трассы,  подобрал на зимней дороге одинокого пса, смахивающего своей густой бурой  шерстью  на небольшого медведя. А судя по стертым клыкам и белесой пленке на глазах, еще и преклонного по собачьим меркам возраста. Как и почему собака оказалась  вдали от жилья одна, никто догадок не строил. У жизни здесь свои законы и в тайге могло произойти все что угодно. Но так или иначе: независимый характер поведения, внешний вид и состояние кобеля вызывали любопытство и неподдельное сочувствие. Особенно у обитателей рядом стоящего со столовой серого,  с окнами,  затянутыми коркой льда, здания общаги. Вот только ответного проявления: ни вражды, ни дружбы  от явно непростой судьбы четвероногого существа ни у кого из бродяг добиться не получалось. Пес ко всему относился безучастно, и кто знает, как долго бы он протянул….   Однако Провидение уже предопределило будущее,  и вскоре свяжет его судьбу с судьбой Любаши.               

Любаша  в  межсезонье трудилась  в поселковой столовой, формально числясь подменной стряпухой, в действительности же была на подхвате  неотложных дел у заведующей. Неизменно ровная, ни перед кем не заискивая, она умудрялась ладить со всеми в как обычно склочном женском коллективе. И, что уж совсем удивительно, никогда не участвовала в пересудах даже самых пикантных новостей. Отчего товарки, не задумываясь о причинах столь необычной  для бабьего роду-племени сдержанности, безоглядно доверяли ей свои тайны. Но вот Люба, как бы не вызывали на обратное откровение эмоциональные признания подруг, никого из них в личные переживания не посвящала. Видимо, что-то в прошлом преподало ей урок, приучивший держать язык за зубами. Да так крепко, что досужие кумушки не могли дознаться откуда она родом, и  какими ветрами занесло ее на Север в поселок геологов. А сплетницам  уж больно не терпелось покопаться в прошлом фигуристой бабенки со странноватым взглядом синих глаз. Но горластая Изотулиха, известная на весь поселок матерщинница и скорой на расправу рукой, признав за свою, заступилась за нее и пересуды по притихли. Это то и помогло залетке прижиться среди непростого нравом люда. А уж когда она своей  беспристрастностью утвердилась в коллективе, тут уже и начальница положила на нее глаз – уезжая по делам в райцентр, стала оставлять за себя. Это, конечно, цепляло самолюбие товарок и другинь среди них не множило, но и вражды не плодило. Хотя зависть, готовую овчаркой кусать за любую промашку к, и без того выделяющейся своей внешностью молодке, вызывала жгучую. Только на властную начальницу, по выражению все той же Изотулихи,  бздо гадюшника никак не влияло. Напротив, уверовав в способности Любаши, она продолжала без зазрения совести пользоваться ее безотказностью. Хотя могла бы и подкинуть к окладу нелишнюю десятку. Но не делала этого, зная, что те же завистницы еще  ревностней, чем знаки благосклонности, считают деньги в чужом кармане. Знала пронырливая  завстоловой и о слабости начальника ОРСа к красивым женщинам. Не потому ли, а еще и находя в деловой хватке сходство с собой, она послала Любу перед седьмым ноября в райцентр, выбивать  в ОРСе  к празднику дефицитный харч.  И не прогадала.
 
       С хлопотливым делом справилась Любаша так, как будто всю жизнь только этим и занималась. К концу уже первого дня все проходы между сиденьями в пассажирском салоне вахтовки были заняты ящиками, коробками и мешками с аппетитной всячиной. Оставалось еще свободным место от запасного колеса, перевешанного водителем на задний борт. Но  стареющий ловелас, как его не подмывало от интригующего общения  с синеокой брюнеткой   подкинуть еще и пару ящиков зеленого горошка, прижимисто держал себя в руках. Все-таки дельцом он был куда больше, нежели донжуаном. А Люба, заполучив более, чем даже сама ожидала, на радостях решила перед возвращением в поселок заглянуть еще и в здешние, богатые импортным барахлом, магазины.  Однако ночь, проведенная в  ОРСовской заежке, разом  изменила все планы. Продавленная чуть ли не до пола сетка кровати, неумолчно, на высокой ноте дребезжащая батарея парового отопления и резкий, казенный запах, исходивший от подушки, напрочь гнали сон. А тут еще в тяжелую от бессонницы голову, как наваждение, лезли, бередя душу, мысли о паскудстве человеческой натуры. Пытаясь отвлечься, Люба вставала, ходила по комнате, бралась читать подшивку старых журналов. Почувствовав отупление  от популярного чтива, ложилась, но сознание, как сторожевая собака, все прислушивалось и принюхивалось к неустроенности постоялого двора. Забылась она тревожным сном только под утро, но и тогда наваждение не отступило. Как явь привиделась стоящая на пустынной дороге и словно ждущая ее та самая лайка, что вот уже несколько дней коченела у крыльца столовой. Видение настолько захватило отчаянностью положения одинокого пса, что ни о чем другом, как оказаться рядом с бедолагой она уже не думала.  И к  нескрываемому огорчению водителя вахтовки, рассчитывавшего по случаю накупить к праздничному застолью редкостные у них в поселке элитные напитки, Любаша наотрез отказалась задерживаться, согласившись лишь заехать в придорожное кафе с сивухой на разлив.  А зря.
 
       Допущенный к перевозке людей степенный и обстоятельный мужик Пантелеймон Степаныч был из числа обласканных начальством работяг, дорожил этим и не позволял себе вольности за рулем. Как и не грешил хамоватой распущенностью шоферни к попутчицам. За все время поездки ни одной сальной шутки или анекдота Любаша не услышала от него. А тут, словно какая его муха укусила, выругался и, в сердцах хлопнув дверцей кабины, недвусмысленно исчез за дверью питейного заведения на целых полчаса. И только, когда расшиперив локти, водитель появился на пороге с полным ящиком позвякивающих бутылок питьевого спирта, стало понятным, чем он на самом деле все это время был занят. Рачительный мужик, к тому же привычный, как северянин, закупать про запас любой мало-мальский дефицит не мог вернуться домой из случайной поездки в райцентр с пустыми руками. И раз уж не выгорело с шерри-бренди и коньяком, то упустить возможность запастись ректификатом он тоже не мог. Тем более чистый спирт, вещь незаменимая. И на морозе стоит,  не замерзая, не то, что водка. И для компресса на простуженную грудь, как снаружи, так и вовнутрь идет. И наливочку из голубики крепит так, что гости пьют, не пьянея, а на ноги встать из-за стола уже не могут. Вот только, уговаривая буфетчицу, он чуть было не дал маху. 
 
       Избалованная на бойком месте назойливым вниманием мужчин дебелая тетеха вела себя, как взбалмошная девица. Хорошо или плохо, но в тот день с самого утра вся ее неуравновешенная натура пребывала в раздрае желаний. Хотелось выкинуть чего-нибудь эдакое, а что, никак не ложилось на душу. Позабавиться ли уговорами очередного речистого добытчика, а потом, отказав ему, еще и поизгаляться над откровенной его досадой. Или же, благодушествуя, зараз продать на вынос недельный запас спиртного  косноязыкому  мужичку – заготовщику лишь за его заискивающие  глазки,  не отказываясь при этом от банального презента – бутылки шампанского и плитки  шоколада.  А то просто  нагло обсчитать разодетого в меховую одежу толстомясого  спесивца  и, торжествуя на крыльце, кричать ему вслед все, что сорвется с языка. Но вот незадача, с утра не одного стоящего клиента. Лишь двое местных бичей сидели за колченогим столиком в  углу прокуренного зала. Безденежные выпивохи, спасаясь от мороза, отогревались впрок и выжидательно поглядывали в ее сторону, готовые, помня ее увесистые оплеухи,  ретироваться за дверь, как только она направится в их сторону. Не удивительно, пугливость бомжей и их зачуханный вид действовали на сумасбродную буфетчицу, как красная тряпка на быка. И кто знает, успели бы они увернуться от разъяренной тетешки, когда она стремительно выйдя из-за стойки, двинулась к ним, похлопывая себя ручищами по бедрам,  не появись в этот момент на пороге тот самый, сердитый  на Любу водитель вахтовки.
 
       Распахнув со стуком дверь, не глядя по сторонам, он решительно прошел к стойке  буфета и, расставив ноги в добротных меховых сапогах, закрутил головой, оглядывая стеллаж за спиной поторопившейся вернуться назад буфетчицы. Машинально теребя цепочку брелка   от ключа зажигания, водитель долго рассматривал заставленные разнокалиберными  бутылками полки. Молчание рослого мужика в непривычной для глаза куртке с фирменной нашивкой на рукаве невольно заставило дурную девку  перенастроиться. Теперь уже она, напрочь забыв про бомжей, выжидательно смотрела на посетителя, возвращаясь в утреннее состояние неопределенности желаний. И вот тут-то, в затянувшуюся паузу, ее внимание и привлек постукивающий о столешницу резной богдыханчик. Такой затейливой цацки ей еще не доводилось видеть. Инстинктивное стремление заполучить утеху, как у щуки схватить трепыхающуюся блесну, возникло самопроизвольно – и она резко протянула к брелку руку.   В ответ Степаныч с секундным промедлением, как рыбак, дающий  рыбине заглотить наживку,  но все-таки быстрее, чем надо, резко потянул  брелок к себе  и быстро спрятал в карман. Не осознавая поначалу, что буфетчицу заинтересовал вовсе не ключ от зажигания, а безделица, каких он наловчился мастерски вырезать из  березовых  кап. И даже в последовавший затем сумбурный торг он долго не мог взять в толк, чего же хочет от него молодящаяся кокетка, пока, не особо веря в догадку, не вынул из кармана потешку. Только тогда по импульсивному движению полной руки буфетчицы, опять дернувшейся к брелку, до него дошло и зырканье намалеванных глаз куда-то ниже его пояса и смысл намеков на забавную абразину. Не говоря ни слова, он тут же снял с цепочки брелок и, припечатывая богдыханчиком,  с хитрым прищуром глаз на улыбчивом лице, денежные купюры, выжидательно уставился на тетешку. В ответ она, также молча, начала выставлять на прилавок одну бутылку спирта за другой и уже вскоре,  каждый, заполучив свое, радовался удаче.  Тетеха, лучась влюбленными глазами, гладила пузатое чрево болванчика, а степенный мужик юрким бурундуком под радостный перезвон бутылок с синей этикеткой тащил в запас первостатейный дефицит.
   
     Убрав в салон вахтовки драгоценный груз Степанович, прежде чем занять свое место, сосредоточенно осматривая, обошел машину. По ходу пнул пару раз по баллонам, поправил шторку утеплителя радиатора и, оглядев лобовое стекло и фары, залез в кабину. Пребывая в приподнятом настроении он, было, собрался добродушно отшутиться за не предвиденную задержку,  ожидая от новой фаворитки высокого начальства если и не восклицаний  по поводу целого ящика ректификата, то, по крайней мере, заинтересованного взгляда. Напрасно, погруженная в смуту неосознанной тревоги, Любаша не глядела в его сторону. Похоже, она даже не обратила внимания на его отсутствие, оставаясь все в той же позе, в какой была, когда он, психанув, выскочил из кабины. Так всю дорогу, скользя глазами встревоженной волчицы по заснеженной тайге,  молча, и просидела, вжимаясь ногами и спиной в полик и спинку сиденья кабины.
 
      И как оказалось, не напрасно ее терзали смутные предчувствия беды. Лайка, бедствовавшая на трескучем морозе, в этот день перестала вставать и даже поднимать голову на подходивших к ней с подачкой людей. Вахтовка, выделенная экспедицией для подвоза праздничного пайка, подъезжая к крыльцу столовой, чуть было не наехала на заиндевевшую собаку. Лишь на последних метрах водитель заметил необычный  бугорок. Выворачивая руль, он резко надавил на тормоз и рубчатые колеса шестьдесят шестого, скользя юзом, остановились буквально в метре от лайки. И тут же, пружинно вскидывая тело, из кабины выпрыгнула Любаша. Не выпуская сумку из рук, она опустилась перед мордой собаки на колени и только затем небрежно отставила ее на заезженный грязный снег. Непонятно отчего: от резкого ли скрипа тормозов, или от рук женщины, стряхивающей куржак с морды, но кобель поднял голову и впервые, как появился у столовой, посмотрел в лицо человеку.  Что уж они там друг у друга увидели в глазах, но только повариха тут же полезла в сумку, а пес  внимательно проследил за ее руками. Кусок пахучей колбасы он принял, не раздумывая, хотя  запаха копченого на дух не переносил, и осторожно, будто болят зубы, принялся медленно жевать. Не дожидаясь, пока пес управится с колбасой, Люба, лавируя между грузчиками, заносившими привезенные продукты, поспешила в столовую. Ее увесистая сумка осталась стоять на снегу. И тут кобель, словно приходя в себя от отрешенности, встал, потянулся, выгибая спину и, обнюхав сумку поварихи, лег уже рядом с ней. Его многозначительное поведение первым оценил Степаныч,  когда, проходя мимо сумки, попытался закрыть шторки утеплителя радиатора. Утробный клокочущий рык  остановил его с удивленно вскинутыми бровями. Еще совсем недавно запорошенная куржаком рослая лайка казалась беспомощной,    а сейчас, со смерзшейся клочьями на загривке шерстью, выглядела пугающе опасным зверем.    К тому же,  исходившее из нутра грозное рычание, при выражении полного безразличия на морде, озадачивало.  И хоть водитель и был мужиком не робкого десятка но,  все же занимаясь  радиатором, он  уже косился через плечо на собаку, готовясь в случае чего запрыгнуть на высокий бампер. Кобель не рычал, но застыв в позе сфинкса, напоминал  грозного  стража, готового за добро поварихи сожрать живьем.
       
      Разрядило напряженность обстановки появление Любаши с посудиной, полной аппетитно парящей  жижи из объедков.  Откинув ногой окаменевшие от мороза куски хлеба, она поставила посудину перед мордой собаки и, не смотря на стужу, сняв варежки, по-хозяйски уверенно потрепала страшилу за ушами. В ответ кобель тут же сунулся носом в ее ладонь и только после того, как облизал ее горячим языком, уткнулся в посудину. В первые минуты  не спеша, но затем все быстрее и алчно, судорожно дергаясь всем телом, он принялся лакать густое пойло,  успевая при этом коситься на благодетельницу и коротко взмахивать хвостищем. А когда, вполоборота наблюдавший за ними водитель, завязав тесемки на шторках, сделал шаг к дверце кабины, лайка тут же, не прерываясь лакать, с глухим рычанием развернулась  туловищем, заступая проход между ним и поварихой. Отчего до этого всю дорогу молчавший Степанович, уважительно косясь на кобеля, одобрительно отозвался: «Ну, ты, бляха муха, посмотри, какой защитник! По всему видать, верный пес признал тебя, Любка».  И уже не обращая внимания на кобеля, занялся осмотром машины.  Оброненные не особо разговорчивым мужиком слова, словно подтолкнули Любашу. Поддаваясь порыву, она протянула руку и огладила вылизывавшего миску кобеля по смерзшейся на загривке шерсти. Глаза женщины при этом широко распахнулись синевой и улыбка, ранее так еще не трогавшая губы, будто сняла с лица усталость от хлопотной поездки.  Так судьба свела брошенную собаку и женщину, чье, явно не простое прошлое занесло в края, где жить интересно, но не просто. И конечно в эти мгновения Провидение уже знало, кому из них какая доля достанется.
 
     С того дня  каждый  вечер повариха выносила полную миску остатков с общего стола и ставила ее перед собакой. Присаживалась на корточки, трепала заиндевевший загривок и молча  ждала, когда кобель теперь уже с благородным степенством не съедал все до последней крошки. И хотя он ел не спеша, баланда, несмотря на трескучий мороз, к алюминиевым стенкам посудины не примерзала. Его горячий шершавый язык, не хуже чем тряпка у посудомойки,  вылизывал их до блеска парадной посуды. Собачий ужин обычно заканчивался одним и тем же ритуалом: кобель благодарно тыкался башкой поварихе в колени и, телепая мохнатым хвостом, приваливался к ним  боком;  Любаша глубоко запускала пальцы в густую шерсть  и с силой теребила, приговаривая – «Ну что, унт, подхарчился! Завтра, даст Бог, будет день, будет и  новая пайка. Глядишь и перезимуешь!»  Отрепав, словно пыльный половик, скалившего клыки в собачьей улыбке пса, повариха шла к себе. Ей, как той бабе, что по поговорке «вся дорога была от печи до порога», нужно было пройти до комнаты в рабочем общежитии  всего два десятка метров. Но каких.
      
       Неширокий промежуток между шлакозаливным зданием общаги и такой же серой коробкой поселковой столовой, с приподнятым на столбиках насыпным коробом теплотрассы между ними в народе окрестили «Суворовским переходом». И недаром. Летом без труда, а вот зимой чтобы пройти по натоптанной в глубоком снегу  заледенелой тропинке требовалась сноровка. Не говоря уже о шатких мостках через высокий короб. Мужики, подначивая друг друга, преодолевали эту полосу препятствий с разбега. И если трезвым им удавалось проскочить, не свалившись с мостков или не оступиться на тропинке, то будучи подвыпившими,  они частенько зарывались головой в толщу снега. И уж конечно никто из них не отказывал себе в удовольствии поглазеть  на женщин, когда кто-нибудь из работниц камнерезного цеха, опаздывая на работу, раскорячившись,  переходил короб теплотрассы.   Уклоняясь от скабрезных шуток, по этой причине бабенки редко когда ходили напрямик, обходя злополучное место по примыкающей улице. Одной Любаше этот короткий путь не был заказан. Не прячась от обжигающей стужи, лишь накинув поверх плотно облегающего платья стеганую кацавейку и уверенно ставя крепкие ноги в расшитых бисером ичигах, повариха с легкостью кабарги проворно одолевала «Суворовский переход», не давая повода ерничать зубоскалам. К тому же, от притягательной красоты пятой точки, выразительно прорисованной светотенью  уличного фонаря, у насмешников волнительно пересыхало во рту и язык прилипал к небу. А тут еще с недавних пор жутковатого вида цербер  с немигающим взглядом белесых бурок стал топтаться в проходе между общагой и столовой, отбивая всякую охотку    распускать язык в трепе.

       И не только. Любаша раз в неделю ходила через весь поселок в клуб, набирая в библиотеке охапку книг. И теперь за ней, буквально по пятам  неотступно катился мохнатым шаром здоровенный кобель, ждал у крыльца и, не отвлекаясь по дороге на своих собратьев, трусил уже впереди, сопровождая обратно до общежития. И ни один пес, каким бы забиякой он ни был, никогда не задирался.  Видимо, по особой манере держаться, узнавал в сопернике медвежатника. Такое поведение лайки не осталось без внимания ни у товарок Любы, ни у нее самой.  Не оттого ли, когда однажды в разговоре с подругами речь зашла об ее необычном провожатом, у нее само  собой сорвалось с языка: «Да уж верно, он и есть Верный! А мне, другого…. и не надо!»  Так у бездомного пса появилась кличка. И вскоре даже что-то вроде конуры – большого фанерного ящика из-под папирос, втиснутого под короб теплотрассы.  Подстилка же из рваного тюфяка ни в какое сравнение не шла с прежним ложем  из накатанного снега. И теперь Верный безвылазно вылеживался в своих хоромах.
 
     Сносное убежище появилось у кобеля как нельзя кстати. В последние дни декабря морозы дохнули такой стужей, что ночью красный столбик термометра съеживался в шарик, а днем едва-едва выглядывал из него. Долина речки и поселок, зажатый между высоких сопок, утонули в непроглядном холодном тумане. Ни звезд на темном бархате неба по ночам, ни желтого шара светила днем в фиолетовой синеве разреженного воздуха. В такую стужу пес даже на кормежку
перестал вылезать. Любаша, сострадая ему, не ленясь, забиралась под короб теплотрассы и, приговаривая: «Мой родненький, терпи. Завтра будет лето», – ставила перед дрожащим от холода Верным посудину, полную густой баланды. Кобель же, как всегда, прежде чем притронуться к еде, старательно вылизывал руки женщине,  а  у той, если бы кто-нибудь увидел ее в этот миг, синие глаза, опушенные длинными ресницами, темнели, как морская даль, а полные губы приоткрывались в загадочной улыбке Джоконды. Но стоило поварихе выбраться из-под короба, как волнение, озарявшее лицо, гасло, подобно искрам костра в ночном небе,  и лишь отблеск морской синевы в глазах и тень таинственности на губах выдавали пережитое чувство.
 
      Вот только от внимания соседки по комнате мимолетный всплеск эмоций не ускользал. Разведенка бальзаковского возраста всякий раз, как Люба возвращалась от Верного, вперив в   нее насмешливый взгляд, подтрунивала: «Ну, ты посмотри, что с нами бабами ласка делает. Смотри, девонька, не заярься! А то кобели двуногие так и секут, как бы…». Уж кому-кому,  а  ей гулливой как было не знать местных ходоков. В поселке неприкаянных скитальцев что ни ходок, то сказочный  кот-баюн,  и лапшу на уши навешает, и мышкой полакомится. И все же, трижды обжигаясь в законных браках, соседка не унималась, не пропуская всякий раз вниманием вновь появившегося в поселке холостяка. Искала Клеопатра такого, чтобы и оглаживал с любовью только ее одну, и когда надо узду в кулаке держал,  да все не встречался ей такой хозяин. С семейными же мужиками она шашни не водила, зная по себе вкус горечи обиды женщины,  размененной,  как золотой талан, на мелочь. Однако в последний год стала с завистью заглядываться на ладные семейные пары, а  по ночам, коря себя и жалея, плакать в подушку.
 
      То-то появление тридцать первого декабря перед самым закрытием столовой двух одетых в модные дубленки незнакомцев, с мягким южно русским выговором, она восприняла как дар судьбы, посылающий ей земляков. Решительно оттеснив стоявшую на раздаче Изотулиху,  Клепа,  выразительно играя карими глазами и намеренно вибрируя низким голосом, проворковала: «Привет, мальчики! Я так вас ждала! Что будем кушать, а может, подождете, я мигом приготовлю для вас свое фирменное блюдо». Смирившиеся  встречать новый год, одиноко голосуя на трассе, оба хохла не ожидая такого поворота событий, оторопело уставились на нее. Но уже через секунду, широко улыбаясь, рассыпались в комплиментах, жадно, точно сало на свовородке, пожирая глазами грудастую Клепу. Облапить же взглядом ее с головы до ног мешал высокий прилавок, и они непроизвольно тянули шеи, пытаясь заглянуть за него. Повариха, не давая мужикам перегореть в ожидании – увидеть всю ее стать, подхватилась вглубь кухни и, прогибаясь в талии, отставляя налитой зад, птичкой запорхала над плитой.
 
     Терзавшее ее с утра клубком шипящих змей раздражение на товарок, трепавших без умолку языками о приготовлениях к празднику, уступило месту тревожно-радостному ожиданию чуда.  Не зря  ведь такие гарные хлопцы, будто новогодними подарками, объявились у них в столовой. А ей и выбирать не надо. Седовласый, с подковой черных усов  над чувственным ртом, сразу пришелся по сердцу. А вот у второго, хоть он и помоложе, и щеки пухлые с ямочками,  и улыбка ангельская, но глаза, как у зверя, стерегущие. Был у нее  уже такой, сдобный с виду, правда, деньги любил даже больше, чем пожрать. А кушал всегда сытно. До сих пор она забыть не может, как за импортную комбинашку с кружевными трусиками он ее чуть поедом не съел, когда узнал, сколько она на них потратила. Она тогда швырнула тот гарнитур ему в харю, собрала манатки  и укатила на Север.

      Прогоняя, как дурной сон, воспоминания недалекого прошлого, Клепа вновь, теперь с полной уверенностью в не случайность происходящего, вернулась к мысли, озарившей ее в момент, когда она кинулась к плите. Колдуя над скворчащей запеканкой, и горячась от желания – во чтобы то ни стало провести колдовскую ночь с Седовласым, она мысленно принялась уговаривать Любашу согласиться с затеей, встретить Новый год вчетвером в их комнате. Убедительно, как ей казалось самой, упирая на исключительность случая, ведь до сих пор никого из ухажеров на порог она не  пускала. А тут, можно сказать, судьба мужика за руку привела. Не зря она, как увидела его волевой подбородок, почувствовала – вот он ее хозяин.  «Тебе-то хорошо, – убеждала подругу Клепа. – С твоими-то козырями что спереди, что сзади, только поманишь – генерал побежит». И тут же, не сдерживаясь, язвила: «А ты, при такой-то вывеске сезонницей с геологами по тайге шастаешь». И опять, уже примирительно: «Ладно, не дуйся! Я ведь серьезно. Тебе то что, а у меня годики тикают, и может последний шанс выпал – вековухой не куковать».  О том, что Седовласый мог быть чьим-то мужем,  она  даже не задумывалась. Ей нужен был хозяин и все тут….
 
       Обещая изысканный ужин, Клепа, насколько позволяли реалии таежного поселка, старалась лицом в грязь не ударить. И действительно: блюдо из пряной свиной тушенки, залитой омлетом из яичного порошка и сухого молока, обильно присыпанного распаренным     концентратом сухого лука и морковки, выглядело ярко и празднично. А аромат, поднимающийся легким парком в прохладном воздухе  выкрашенного  в  казенный салатный  цвет обеденного зала, заставил мужчин потянуться к баулу за спиртным. Старатели, а это были они, летевшие с другого края страны на подготовку к промывочному сезону, из-за вечных в канун праздников дорожных проблем, припозднились так, что не смогли бы уже встретить новый год у себя в артели. Но, привыкшие к превратностям фортуны золотодобытчики по обыкновению к этому были готовы, и при себе имели все, где бы их эта торжественная минута не застала. А тут, под такую-то закусь они не могли не разговеться, тем более намечалось небольшое дорожное приключение. Зрелые,  пробивные мужики моментально уловили замаячившую возможность – не морозить сопли на обочине, ожидая, разве что от Лешего,  в такую ночь, попутку, а встретить Новый год неожиданно в тепле и ….   Извечный язык взглядов, улыбок и недомолвок в разговоре с подсевшей к старателям Клепой, как и следовало, привел к тому, что под насмешливую ухмылку Изотулихи веселая троица, оставив на столике недопитый коньяк и растерзанную запеканку, толкаясь и гомоня, разом вывалила из столовой в темень ночи.
 
       Обходить крутые, нечищеные от заледеневшего снега мостки, как не тянула их Клепа  на торную дорогу, старатели не захотели. Решительно отмахнувшись от страхов поварихи они, дурачась,  подхватили ее под  руки и,  горланя: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла….», понесли к чернеющей в толще рыхлого снега тропинке. Но прежде чем ступить на нее, шутливо оттесняя друг друга, затоптались вокруг статной женщины  возбужденными самцами в распахнутых, словно крылья у токующих глухарей, дубленках. При этом каждый старался первым подставить ей свой локоть. Опередил соперника Седовласый.  Он сам взял под локоть   тут же прильнувшую к нему Клепу и, прижимаясь к ее ощутимо горячему, даже через шерстяную юбку, бедру, бережно повел по тропинке к переходу.  А Сдобный,  до этого все время зыркавший поварихе в откровенное декольте, приотстал.  Но теперь он уже вожделенно ласкал женщину взглядом со спины. Однако, когда парочка  вступила на мостки, Сдобный  вдруг рванулся следом и, облапив повариху за крутые бедра, с хохотом принялся подталкивать ее, не звано помогая  подняться по шатким сходням.  В ответ  Клепа, решительно вырываясь из его цепких лап, так крутанула задом, что распоясавшийся охальник, нелепо хватаясь руками за воздух, мешком свалился вниз. Упал он, уходя с головой в грязно-серый от близкой котельной сугроб, рядом с пристроенной под коробом будкой Верного.    И пока, почем свет матюкаясь,  барахтался,  выбираясь из снежной хляби, несколько раз с силой грохнул ногами по фанерному ящику. Помогать же Сдобному никто и не думал.  Наоборот, его неуклюжая возня добавляла веселья и без того охваченной неудержимой    радостью откровенного сближения парочке. Стоя на дощатом настиле перехода через короб,  напарник в обнимку с поварихой во все горло беззлобно хохотали, все теснее прижимались друг к другу.
 
     Кобель на всю эту кутерьму реагировал лишь нервным подергиванием мохнатых ушей.     И только, когда Сдобный сам разразился, на удивление, звонким, с поросячьим подвизгиванием   смехом,  из непроглядной темени конуры послышалось глухое ворчание.  Но никого из честной компании исходившая, казалось из-под земли (до того темно было под коробом), угроза не насторожила. И даже если у кого-нибудь из них ворчание кобеля инстинктивно вызвало  бы тревогу, грядущих событий было уже не избежать. Верный, не потеряв от старости острую собачью память и сноровку медвежатника, теперь от одного только голоса Сдобного дыбил шерсть на загривке и напрягался, готовый к молниеносным выпадам.   И задержись весельчак еще хоть на минуту у будки, трагикомичное происшествие случилось бы раньше. Однако Провидению было угодно связать его не с Клепой, а с Любашей, и оно, приближающейся со стороны клуба оравой пьяных холостяков, заставило залетного чужака поторопиться. Быстро сообразив, чем может обернуться для него встреча с местной братвой, Сдобный не стал искушать судьбу. Продолжая отряхиваться, он шустро перемахнул через  короб теплотрассы и,  присоединяясь  к идущей под ручку парочке, опять нахально обхватил Клепу, но уже  за талию. И вскоре весело гогочущая троица вышла на утоптанную перед крыльцом общежития площадку. Клепа, тут же отстраняясь от обоих, одернула задравшуюся юбку и, приосанившись, торжественно объявила: «А сейчас,  мальчики, я приглашаю вас к нам в гости. Соседка у меня очень серьезная девушка. Надеюсь, вы будете для нее приятным сюрпризом. Не подведите!» С этими словами, заговорщицки подмигнув, она открыла дверь в пахнувший  карболкой коридор общаги.
 
      Канун нового года выдался и у Любаши не без хлопот. Начальница вновь, как и перед ноябрьскими праздниками,  отправила ее «мышковать» не базу ОРСа. Вот только расположенность босса на этот раз сказалась ей одной морокой. Пришлось, закусив удила – времени-то было в обрез, челночить между размалеванными кралями в бухгалтерии, придирающимися к каждой цифре,  и секретаршей в приемной  хозяина.  Но зато салон вахтовки она загрузила под самую крышу. Однако не скрываемая зависть и язвительность стареющих красоток опустошила до того, что никакого предновогоднего настроения в душе не осталось. И все же, как ей не хотелось скорее оказаться дома, Любаша, помня о прошлой обиде Степаныча, сама попросила его заехать в новый БАМовский микрорайон, известный своим универсальным магазином.  И, несмотря на то, что предстоящая дальняя дорога ограничивала запасливого северянина временем, но и здесь он не остался в накладе,  прихватив  целиком не распечатанную упаковку китайских яблок.   Пока  же водитель стоял с размалеванной драконами тяжелой коробкой в длинной очереди, Люба успела в мясном отделе прикупить и для себя по мелочи, и Верному пару колец  дешевой колбасы. Праздничная суета в магазине и удачная покупка собачьей радости для кобеля отчасти вернули ей приподнятость настроения,  а  последовавшие затем события окончательно стерли из памяти ехидные улыбочки конторских завистниц. Выехав из райцентра уже в полной темноте наступившей ночи, они неожиданно на первом же затяжном подъеме петляющей между сопок автотрассы догнали свой поселковый рейсовый автобус. Хотя по времени он давно должен бы был подъезжать к поселку, а тут, светясь замороженными окнами салона, медленно  катился  по черной от подсыпки угольной пылью середине дороги.  Степаныч,  до этого давивший на газ,  выждав удобный момент,  пошел было на обгон, но перегруженная колымага замигала, как новогодняя елка, аварийными огнями и он, соблюдая непреложный закон трассы, послушно пристроился ей в хвост. На гребне увала автобус, продолжая празднично светиться огнями, принял вправо и остановился. Подъехав к нему вплотную, остановился и Степанович, и тут же выпрыгнул из высокой кабины шестьдесят шестого, исчезая, как в завирухе, в бело-серых клубах  отработанных газов двигателя ПАЗика.  Принимая, как должное, непредвиденную задержку, Люба приготовилась покорно ждать, как в проем  водительской дверцы, скребя когтями по дерматиновой  обшивке утеплителя капота  сунулась светло-серая с рыжими подпалинами молодая лайка. Следом за ней, весомо качнув кабину вахтовки,  на свое место плюхнулся и  сам Степаныч. Привычно располагаясь за рулем, он со словами: «Ты уж девонька, пообщайся с Тайной, пока мы едем», – одним движением руки столкнул с капота щенка на колени Любе, и переключил рычаг  коробки передач. Объехав стоящий автобус, Степаныч прежде, чем прибавить скорость, вновь  вполоборота головы покосился на ошеломленную спутницу, безуспешно пытающуюся  сдержать порыв игривой лаечки облизать ей все лицо. Явно довольный увиденным,  и,  уже давя на газ, не удержавшись, он воскликнул: «Вишь, как она тебя привечает! Чует, видать, доброту, зараза!»  И, энергично разгоняя вахтовку, ревущую мотором, словно самолет на взлете, устремился в темень ночи, так и не встретив, и не обогнав по дороге до самого поселка больше ни одной машины.  Ночная автотрасса, петляющая по увалам и распадкам заснеженной тайги, была непривычно пустынной и темной. И неудивительно, дальнобойщики в оставшиеся часы старого года уже давно гуртовались в придорожных кильдымах.
 
       Завеянная дорожной пылью, как разгоряченный конь в лоснящемся поту, вахтовка въехала  на освещенную единственным фонарем укатанную большегрузами площадку рядом со столовой часа на полтора раньше, чем здесь же высадит всех своих пассажиров поселковый ПАЗик.  Однако у столовой Степаныч не остановился, а проехав чуток дальше по примыкающей к майдану улице, требовательно сигналя, затормозил у своего дома. На длинный автомобильный гудок жена в дверном проеме появилась так быстро, как будто уже держалась за ручку двери. Передав ей с рук на руки заспавшегося на теплых женских коленях кутенка и, не задерживаясь в разговоре с ней, Степаныч тут же сдал задним ходом груженную продуктами вахтовку к крыльцу столовой. Где в это время, заслышав по характерному звуку глушителя долгожданный шестьдесят шестой, в нетерпении топтались подсобные рабочие, на удивление трезвые, но злые на всех и вся.  И было отчего, до встречи  нового года оставалось всего каких то пару часов, а они, из-за авральной  работенки,  старый провожать еще даже не начинали. Так что подгонять с разгрузкой никого не пришлось….  И уже через полчаса, сдав привезенный харч на склад и отчитавшись перед заведующей Любаша, не заходя на кухню, ушла к себе в общежитие, не забыв по дороге заглянуть к Верному и выложить перед ним увесистый пакет с  колбасой. В комнате, наскоро переодевшись, не попив даже чаю, упала на кровать, буквально валясь с ног от усталости. Спала измученная поездкой Люба спиной к двери, укрыв голову подушкой от шума, начинающегося в общаге гульбища. И без того короткий халатик задрался, оголив не только поджатые в коленях молочной белизны ноги, но и …. Отчего вид спящей женщины был таким вызывающе откровенным, что у Сдобного, на его беду опередившего на пороге Клепу, глаза, как у кота перед прыжком на мышь, полыхнули алчным огоньком. Мгновенно оценив пикантность ситуации,  идущая следом Клепа  тут  же  развернулась  к  Седовласову, и, придерживая  того  в коридоре, раньше времени  принялась с наивной восторженностью хвастаться уютным гнездышком  незамужних дивчат.  Разбуженная ее громким голосом Люба, запахивая полы халатика, быстро, словно и не спала, перекульнулась на кровати,  так что вошедший в комнату с короткой заминкой избранник Клепы застал ее уже сидящей, с опущенной на руки головой.  Когда же она их отняла и, распрямляясь, подняла голову, в комнате воцарилась гнетущая тишина,  такой измученно загнанной никто еще Любашу не видел. Старатели, предвкушавшие продолжение праздничного застолья в так удачно складывающейся концовке года, враз потускнели лицами. Однако Клепа и тут нашлась: шутливо поторопив гостей быстрее снять дубленки, она усадила их за круглый стол и выложила перед ними свой фотоальбом, полный довольно нескромных снимков. Сама же, утянув Любашу за ширму, принялась с игривой настойчивостью лукавой бестии наряжать ее, а заодно прихорашивая себя в прикупленные к празднику втайне от  подруги необычные обновы.
 
      Добродушно-невинная хитрость Клепы удалась. Побуждаемая не столько женской солидарностью и желанием покрасоваться, сколько чувством благодарности за участливость, Любаша искренне ответила ей тем же. А какая женщина оденется к торжеству за пять минут. Прошло не меньше получаса, прежде чем необыкновенно преобразившиеся, держась за руки, они вышли из-за ширмы. В комнате опять воцарилась тишина, но теперь уже от немого восхищения. Мужчины, успевшие и на фотографии Клепы насмотреться, и выложить на стол дары далекого юга, ошеломленно, не находя слов, уставились на них. И неудивительно, вечерние платья с глубоким декольте – одеяние не совсем обычное для затерянного в северной глуши поселка. Тем более, зимой, когда собачий холод настырно просачивался сквозь стены и внутри, как бы ни была горячей батарея центрального отопления, ощущалась его  ледянящая стынь. Однако новогодняя ночь тем и хороша, что, по крайней мере, пока она длится, все горечи разбавляются пьянящим вином надежды. И непривычное для тела декольтированное платье; и сыплющие прибаутками, невесть откуда взявшиеся, гости;  и аромат настоящих, не напичканных химией фруктов убеждали в сказочности этой ночи.         
Не оттого ли обволакивающий добродушием южнорусский говор, подобно мартовскому солнцу, размягчающему корку снежного наста, растеплил холодок отчуждения у Любаши к незваным гостям. Да так, что когда минутная стрелка пошла по завершающему уходящий год кругу, от былой натянутости не осталось и следа.  Хотя нет – нет,  а безучастность все-таки сквозила в глубине синих глаз. Именно в эти минуты Сдобный, подогретый спиртным, и стал терять голову. И было отчего. Напарник, в какой уж раз выпив с Клепой на брудершафт, целуясь, ворковал, что тебе голубок по весне на крыше, а у него с Любашей никак не ладилось. Она хоть и заливисто смеялась над не вполне пристойными анекдотами и даже, аккомпанируя себе, пела под гитару блатные песни, но все его попытки придвинуться ближе воспринимала так, будто страшилась прокаженного. Приводя мужика порой то в тихое бешенство, то в наивное замешательство но, так или иначе, своей неприступностью распаляя все больше и больше.
 
     Однако, как не беленился нутром Сдобный, обхаживая Любашу, а в нахрап не лез, терпеливо выжидая удобного момента, словно охотник за розовой  чайкой, затаившийся на безлесой мари. В отличие от него, Седовласый оказался прозорливей. Он тоже было соблазнился, по выражению Клепы – вывеской Любаши, но уловив в ее бесшабашном веселье    нотки притворства, для себя решил не гоняться за жар птицей. Оставив охоту на сказочное диво своему настырному напарнику, слывущему в артели одним из самых ушлых. Тем более, синица уже была у него в руках. Действительно: Клепа, как та непоседливая птичка, то присаживалась к нему на колени, целовалась; то подхватывалась и, кружа вокруг стола, в какой уже раз подкладывала закусь, не переставая без умолку щебетать о каком-то чуде. Со стороны казалось, ее совсем не интересовала игра Любаши на самолюбии дебелого старателя, так напоминающего ей своей самонадеянностью бывшего супруга. На самом же деле Клепа, заполучив на эту ночь то, что желала, не без злорадства, в душе посмеивалась над неудачными попытками Сдобного охмурить ее подругу, и намеренно дразня незадачливого ухажера, садилась на колени к его напарнику  раз за разом, картинно задыхаясь в страстных поцелуях. Что уж тут говорить,  блеск глаз и румянец щек этих  двух, одетых в откровенные наряды бестий, действовали на старателей куда сильнее, чем дурман спиртного. К тому же в памяти Сдобного неотступно стояло видение спящей в безмятежной позе женщины.
 
      Оставались считанные минуты уходящего года, когда Клепа с непосредственностью  ребенка принялась выпроваживать всех на улицу. В таежном поселке всегда традиционно встречали салютом из ракетниц и ружей новый, в надежде – не последний в жизни, год. И вот тут то,  пользуясь моментом Сдобный, галантно накидывая на плечи Любаши свою дубленку, как бы невзначай  и огладил ее по грудям. Люба восприняла случившееся спокойно, но дубленку, вскинув руки вверх, сбросила к его ногам  и, как ни в чем, ни бывало, переговариваясь с Клепой, под руку вышла вместе с ней в коридор. Заярившемуся мужику на том бы и угомониться, но нет,  уже на улице, протолкавшись сквозь толпу ожидающих салюта зевак, он вновь накинул на плечи Любаши полушубок. Только на этот раз, сводя полы у нее на груди, настырник уже крепко обхватил женщину руками. Люба, резко присев, вывернулась из захвата и со всего маху  влепила настырному ухажеру увесистую оплеуху, прозвучавшую в морозной тишине по-особому звонко.
 
      От неожиданности произошедшего подвыпившие работяги, в ознобе толкающиеся на просторном крыльце общежития, онемев, выжидательно замерли. Прошло несколько секунд, прежде чем по толпе покатился, разрастаясь, ироничный смех. И как снежный ком, скатывающийся  в оттепель с горы, превращается в лавину, так и отдельные смешки, сливаясь  воедино, породили гомерический  хохот, ударивший  по самолюбию Сдобного еще болезненнее, нежели затрещина Любаши. Отчего, окончательно потеряв голову, тот с яростной лаенкой накинулся на ту, вокруг которой до этого весь вечер крутился мелким бесом. Перекрывая своим высоким, с визгливыми нотками голосом даже шумный гам безмерно довольных отповедью чужаку, холостяков.  Но вот то, что случилось потом, будет еще долго, обрастая всякой нелепицей, гулять по поселку веселой байкой. По иронии не иначе, как самого Касьяна, все происходило почти одномоментно. Не успели те из обитателей общаги, кто по себе знал, на что способна Любаша, предвкушая зрелищность ее расправы с зарвавшимся чужаком, придвинуться ближе к ристалищу, как из репродуктора, висевшего на стене клуба, раскатисто зазвучал перезвон колоколов Спасской башни. А по поселку покатилась, нарастая, ружейная канонада и молоко морозного тумана расцветили скоротечными бутонами искрящихся цветов сигнальные ракеты.  Когда вдруг, смолкнувший    на этот миг Сдобный,  издал такой душераздирающий вопль, что казалось, с мужика кто-то живьем сдирает шкуру.  И тотчас размеренный бой курантов оповестил о наступлении нового, уже високосного года….
 
      Отдельные выстрелы еще запоздало звучали, когда Любаша кинулась к стоящему на раскорячку и воющему не своим голосом Сдобному. Она первой разглядела в темной массе, чернеющей за согнутой фигурой старателя,  телепающийся хвост Верного. Кобель держал в нелепой позе мужика, ухватив его за мотню и, перехватываясь рывками, пытался добраться, как у медведя, до причинного места. Не будь на Сдобном двойных штанов с подштанниками, Верный непременно потискал бы мужское хозяйство хоть и стертыми, но все-таки клыками.   А так, лишь своим рыком нагнал страху, но такого, что от испуга здоровенный бугай верещал зайцем, попавшим в зубы лисицы. Отнять добычу у рычащего медвежатника получилось не сразу. И только, когда Люба в отчаянии закричала на собаку и хлопнула ладошкой по мохнатой спине, кобель разжал пасть и, облизываясь, отскочил в сторону. Сдобный тут же со стоном упал на
колени и, сотрясаясь всем телом, тихо заскулил. И только тогда, опомнившись от неожиданности происходящего, к нему поспешил его напарник. Нашлись сочувствующие  и  среди суровой братвы.  Кто то, не мешкая, позвонил дежурному по экспедиции и уже вскоре нарочито постанывающего чужака перевезли в фельдшерский пункт, где с холодным компрессом между ног, уколом, на всякий случай, в ягодицу и стаканом водки в желудке неудачливый донжуан проспал до утра. Сиделками у него, разумеется, были Клепа и  воплощение ее заветной мечты – Седовласый.  А  на следующий день, когда поселок еще отсыпался от бурной ночи,  старатели, уже сидели в тесной, от шоферского бутора,  кабине КРАЗа, везущего уголь  в столицу золотого Алдана.
 
      Световой день в январе с каждым  восходом солнца становился все длиннее и длиннее. И хотя от стужи, особенно по ночам, по-прежнему в тайге трещали деревья, но желтый диск дневного светила уже ярким пятном проглядывал сквозь морозную пелену. Верный, в одночасье став самым узнаваемым в поселке псом, дожидаясь хозяйку с работы, теперь дневал, как и раньше, на бойком месте рядом с крыльцом столовой. В первые дни, проходя мимо,  кто только не выказывал кобелю свое почтение. В основном,  выкладывая перед собакой  оставшиеся от праздника в карманах сладости. Однако, случалось и такое:  кое-кто из женщин, сунув Верному смачный кусок пирога, начинал приговаривать, стоя над  чавкающим псом: «Молодец, псина! Так их и надо учить, кобелей блудливых. Неча баб хулить!»  Мужики же, те, для кого собака рядом с домом и двустволка над кроватью были   неотъемлемой частью их бытия, пытались  по панибратски  трепать медвежатника по загривку. Отчего Верный всегда вставал с пригретой лежки и, опустив хвост поленом, буравил зенками самоуверенного таежника, как будто говоря: «Отстань, а то….»  Немигающий взгляд, пугающе бездушных из-за белесой пленки глаз на исполосованной шрамами морде стирал с лица мужика благодушную улыбку. И, раздосадованный недружелюбием лайки  доброхот, обычно обругав собаку, шел дальше по своим делам.  А Верный шумно отряхивался от запаха чужой руки и,  потоптавшись по кругу, словно примеряясь как бы поудобней устроиться, ложился в промятую лунку. Чуток кимарил, поводя драными ушами, и только потом сворачивался калачом, пряча нос в густую шерсть подбрюшья.
 
       Череда зимних праздников наконец-то подошла к концу. Уже и Рождество со Старым новым годом, и Крещение встретили и проводили шумными попойками с песнями и мордобоем.  И угар похмелья уже не дурманил головы по утрам. Откровенно устав от продолжительных возлияний, народ начинал втягиваться в привычный ритм жизни. Не за горами короткое, но все-таки лето и надо было успеть до начала основных полевых работ сделать многое. И теперь в поселке одной из постоянных тем разговоров была погода, особенно прогноз на предстоящую весну. Не оттого ли даже самые когда-то обсуждаемые события
прошедших праздников уже не занимали подробностями. Вот и о прихвате чужака межвежатником за…., если и вспоминали, то лишь иногда в курилке, когда очередной анекдот случайно не напоминал о трагикомичном случае. А между тем кобель проявил еще одну присущую для зверовых лаек особенность. Теперь, сопровождая Любашу, он всегда вставал между ней и любым, кто слишком близко подходил к хозяйке. Не исключением была и Клепа.   Не преминувшая, когда мохнатый телохранитель в очередной раз, толкаясь носом, протиснулся между ними, шутя,  посетовать: «Ну вот, кому хоть в шубе, но мужик!! А кому  только по губам помацали».

      Лукавила, конечно, Клепа. А то с чего бы это она вдруг чуть ли не каждый день из своей гривы волос укладывала на голове  вычурные  прически. И на грубоватые подначки чумазой шоферни не отвечала как прежде тем же, а с подчеркнутым достоинством строгой женщины подавала немудреную снедь. Столь разительные перемены не остались без внимания. Но, как не пытались товарки разговорить всегда словоохотливую хохлушку, та или отмахивалась, или, улыбаясь многозначительно,  тянула: «Ах, девочки…  Мне такие сны снятся…. Петь хочется!»  «Так расскажи!»  – заходясь от любопытства, балаболки сарафанного радио липли к ней, как к магниту.  «Нельзя…. Сон не сбудется….», – резонно отказывала им Клепа.    И уже благосклонно добавляла: «А вот как сбудется, так вам первым и расскажу». И только двое из окружения Клеопатры, каждая в меру своей осведомленности, понимали причину ее преображения. И если проницательная  Изотулиха лишь о многом догадывалась, но в силу  своих
убеждений не трепала попусту языком, то вот Любаше уже сама Клепа все уши прожужжала в первый же день января о мужике с повадками настоящего хозяина. И о том,  что, перекрывая рокот мотора, он крикнул ей, садясь в кабину КРАЗа. Впечатленная его прощальными словами, она бы еще не раз заводила разговор о черноусом старателе, но невольно на память приходил его напарник. А ни ей, ни тем более Любаше вспоминать о цепких лапах Сдобного и его воплях перепуганным зайцем не хотелось. Так со временем, занятые в повседневной суете насущных дел, женщины к разговору о старателях и событиях новогодней ночи уже не возвращались. К тому же Клепа, погруженная в мир своих переживаний, неотвратимо отдалялась от подруги, подобно относимой течением от берега отвязавшейся от прикола лодке. Люба же была не из тех, кто досуже лез в душу. Приближалась весна, и нужно было в очередной раз уламывать начальницу отпустить на  полевой сезон в поисковую партию. И теперь она безвылазно пропадала на работе, в угоду властолюбице  безоговорочно берясь за все, чтоб та ни поручила ей.
   
      А наступивший Касьянов год продолжал подтверждать бытующую в народе дурную славу о себе. Вслед за беспредельно морозным январем, февраль, обычно ветреный, простоял, не потревожив снежного убранства на кронах лесин, по-прежнему трещавших от неослабевающей стужи. Но в ночь на двадцать девятое число задуло с юго-востока  и  к    рассвету вымороженный до блеклой голубизны небосвод затянуло  тучами. И весь прибылой день февраля порывистый ветер теребил ветви деревьев, спуская с них рассыпающиеся белыми завесами перекаленные морозом снежные шапки. А ночью, набрав силу, низовик поднялся в гольцы и загудел в  верхотуре, словно домовой в печной трубе, потроша  брюхатые тучи, вытряхивая из них, как пух из распоротых перин, хлопья пушистого снега. Однако уже к утру первого марта серая стена снегопада медленно, как улитка, уползла за горизонт и на по-весеннему засиневшем небосводе от ненастья остались лишь белые барашки облаков.    А напоенный влагой ветер опять припал к земле, заметая свежаком пробитую по снежной целине тракторную колею зимников. И если еще вчера днем столбик термометра топтался чуть ниже двадцати градусов мороза, то к вечеру первого числа  уже поднялся к нулю. Весна, о которой еще недавно говорили как о чем-то далеком, оказалась легка на помине.   А чтобы в нее поверили и не отмахнулись, как от случайного выверта погоды, принялась характерно раскачивать температурные качели:  ночью морозы  по-волчьи злобно кусали даже на минуту открытые уши;  днем же в поношенном ватнике было жарко, как в меховом полушубке.
 
     Хотя телогрейку, если запарился, можно снять, а вот с тракторным зимником было не так все просто. Переметенное волглым снегом накатанное полотно зимней дороги стало отходить.   И проползающий по зимнику санно-тракторный караван проминал колею на перегибах дороги до чернотропа, обнажая развалы дресвы, сдирающей оковку полозьев саней не хуже рашпиля.  На марях же, и того хуже,  трактора,  юзя на выдавленных морозами наледях, выворачивали из полотна дороги ледяные глыбы. Скованные ночными морозами в твердокаменные груды, они ломали траки гусениц и корежили обвязку грузовых саней  у проходивших  следом новых караванов. Заставляя теперь из-за нехватки бульдозеров каждый раз цеплять  к замыкающему тягачу вместо саней с грузом тяжеловесный клин, прозванный из-за схожести выполняемого действия утюгом. Придуманное в незапамятные времена нехитрое устройство в виде клиновидной формы короба из толстолистовой стали, доверху  нагруженного валунами,  приминая мелкое крошево, одновременно сдвигало  крупные комья на обочину, расчищая  дорогу не хуже бульдозера. Но как часто бывало, утюг на крутых поворотах зарывался под навороченные отвалы так,  что гнуло и даже ломало толщиною в руку кованную водилину. Тогда, вспоминая всех святых и далекое начальство в теплых    кабинетах, работяги, надрываясь от тяжести железяк, скользя и разъезжаясь ногами в ледяной каше, меняли злополучную сцепку на запасную. И все же с январскими передрягами, когда в самую стужу кипят наледи, первые проявления  распутицы не шли ни в какое сравнение. Тем более, не лютая стужа обжигала разгоряченную запаленным дыханием гортань, а пьянящие запахи пробуждающейся тайги щекотали ноздри. По опыту прошедших лет проморенные  полевики знали, если уж в первых числах марта заколобродило, то к исходу месяца по  промерзшим до дна  таежным речкам обязательно пойдет верховодка. И, несмотря на то, что в урмане и на сиверах зимник будет держаться еще до мая, прорвавшийся из-под ледяного панциря подрусловый поток уже к середине апреля проточит  в ледяной толще широкие с отвесными стенками промоины.  И, своеобразно вскрывающиеся речки, с каждым днем становясь полноводней, оборвут нить зимника, как сопревшую дратву на подшитом валенке.
 
     Не потому ли заваленный снегом поселок геологов заворошился, как растревоженный муравейник от, казалось бы, всего лишь захрустевшей куржаком под ногами оттепели. Стараясь успеть по раскисающему зимнику завезти  в полевые партии тяжеловесные грузы, зачастили в таежную  тьмутаракань  чадящие  вонючей соляркой рокочущие караваны. Рассчитывая засветло пройти  более или менее накатанную часть зимней дороги и уже по ночному морозу пробиваться через гиблые места таликов, трактористы выходили в рейс на закате солнца. Дни, не смотря на резкие перепады суточных температур, стояли погожие. Днем солнце хоть и ярилось, но пригревало слабо и то лишь в затишке, а на продуваемых чистинах еще ощутимо подмораживало. Однако ближе к вечеру пронизывающий полуночник, скатывающийся с белоснежных вершин далеких хребтов, казавшихся в прозрачном, вымороженном воздухе нереально близкими, стихал. И низины межгорий затягивало дрожащее марево прогретого в заветрии воздуха.  Отчего уходящие в ночь трактора, как бы пристально не смотрели им вслед провожающие, всегда исчезали в багрово-красной от заходящего солнца мути внезапно, вызывая тревожное ощущение безвозвратной потери. Но проходило двое, трое суток, а иногда и больше и эфир доносил из заснеженной дали едва различимый в треске атмосферных помех голос радиста базы одной из партий: «Кедр…  Кедр…. Я Краснотал…. Трактора на месте…. Разгружаются…. Обратно выходят завтра в ночь…»  Проходила еще череда томительных в ожидании суток, прежде чем караван возвращался на базу экспедиции. Завеянные снежной пылью, как будто закутанные в белые  попоны, с обледеневшей ходовой, устало порыкивая, трактора медленно ползли через весь поселок в гаражи  мехмастерских.  И там,  отцепив потрепанные бездорожьем сани, выстраивались в ряд,  всем своим видом  неуловимо напоминая вконец измотанных  тяжелой работой битюков.

      Ночью поселок и без того в дни выдачи зарплаты сотрясаемый шумными попойками драчливых во хмелю холостяков, опять долго не засыпал. То в одном, то в другом его углу в тишине безлунной ночи, изредка нарушаемой собачьим лаем, пронзительно скрипела дверь. И следом за возникшей на пороге человеческой фигурой из яркого прямоугольника света в кромешную тьму вырывалась и улетала к звездам полная безысходной тоски протяжная песня: «По ди-и-ки-им   сте-пя-я-ам  За-бай-ка-ль-я…"  Но не проходило и минуты, как ей вдогонку, с другого конца поселка нестройный хор пьяных голосов оптимистично утверждал: «Лет-чик  над тай-го-ю  точ-ный  курс  най-дет…». То народ бродяжьего сословия, горланя песни и сдвигая кружки с дешевым вином, отмечал еще одно свое возвращение из мест, где «Макар телят не пас». И  хоть пили мужики не то чтоб в меру, но все-таки с оглядкой  на завтрашний день,  как ни как, а наутро всех ждало продолжение аврала зимнего завоза. То вот простуженного горла никто не жалел, голося, как петухи на заре, с таким упоением, что поутру уже сипели, как сырые поленья в печи. Однако ни лечить простуду, ни опохмелять   дурную голову времени не было.  И с наступлением дня поселок, еще вчера  замиравший в ожидании каравана, вновь напоминал потревоженный муравейник.

      Опять что ни утро в конторе экспедиции, собираясь на планерку, толпились колоритной внешности  кондовые мужики. В прошлом рутинные с обстоятельными отчетами посиделки теперь проходили без лишнего пустословия и отличались накалом страстей. Отчего, уже вскоре взопрев от духоты кабинета и неправедных «пилюль», полученных от главного, смуглолицые от морозного загара полевики не  запахиваясь  выходили на крыльцо. Остывая на свежем воздухе они, как обычно, громкоголосо переговариваясь, курили. Так уж повелось, после совещания у главного инженера без того,  чтобы не подымить сигаретой, как без рюмки на посошок, никто не расходился. А какой перекур без анекдота, тем более соленого. Окажись в это время рядом с крыльцом случайный в этих краях человек, он с  недоумением и опаской таращился бы на странных, заразительно смеющихся мужчин в необычной, скроенной из разномастного окраса собачьих шкур одеже. Уж больно они своим хриплым вызывающим смехом смахивали на вожаков шаек  с большой дороги.  Между тем перед ним была элита – руководители структурных подразделений экспедиции.  В большинстве своем начальники партий, что жеребцы в вольном табуне, слыли    мужиками  крутого нрава, самолюбивыми  и властными.  Верховодить то приходилось в краю диком и суровом. К тому же,  среди полевых рабочих, трудяг ретивых, но со  своеобразным отношением к жизни  встречались и прошедшие через горнило мест заключений, по-особому оценивающие старшого. Так что было  отчего большакам заматореть. А что до одеяния: малахаев, унтов и полушубков из собачины, так тож на люди и одевалось, когда из тайги в поселок выбирались. Как ни как, статусный для матерых северян наряд.
 
     Перекур между тем, против планерки был и того короче. По времени не дольше чем выкурить половину сигареты. И если все тот же досужий чужанин продолжал бы гадать, кто перед ним, лихие люди или купцы пушной фактории. То  полевиков,  по привычке тщательно    гасящих недокуренные сигареты,  занимали куда насущнее проблемы, связанные с ранней весной. Судя по всему, все шло к тому, что небесная канцелярия, в конце концов, уступит настырной весне. И та, окончательно перевалив Становик,  в  первые же  дни проявит себя на зимних дорогах. Вот тогда в очередной раз, теперь уже на переправах через изрезанные промоинами наледные поля таежных речек, придется испытывать терпение судьбы. И хорошо, если она снисходительно отнесется к играющим ва-банк бродягам. А если нет….  Впрочем, что тогда произойдет, полевиков не занимало. Меткими щелчками отправив окурки в стоящую поодаль урну, они обычно еще какое то время топтались у крыльца, сговариваясь на вечерние посиделки. Когда за кружкой крепкого напитка можно будет, не подбирая слов, поговорить и о погоде,  и о работе, и потешить душу охотничьими байками. А сговорившись, у кого и когда собраться, матерые, по жизни вечно гонимые ветрами странствий, мужики расходились как всегда, лишь буркнув один другому  короткое – «Пока…».
 
       Широко расставляя  ноги в  собачьих унтах и от этого по-медвежьи с боку на бок переваливаясь, они шли по поселку так, как привыкли ходить накатистым шагом в тайге на лыжах.  При этом  удивительно похожие, особенно со спины, на легендарных волосатых чучун (якутских йети).  А в это время в морозном, но уже по-весеннему напоенном смолистым ароматом лиственниц воздухе, раздавались звуки, чем-то смахивающие на отголоски далекого боя.  Особенно явственно они  доносились  со стороны мехмастерских, где как будто трещали не пускачи, раскручивающие прогретые факелами дизеля, а скорострельные ППШа.  И где, как только обрывалась одна из захлебнувшихся в  трескотне очередей, тут же взревывал, словно у танка, утюжившего окоп, движок тягача.   А  бело-серый от  не до конца сгоревшей солярки курчавый столб выхлопа расплывался вонючим облачком в ядреном воздухе, напоминая запахом дым сражения. Приглушенные  же  стенами кузницы тяжеловесные удары  пневмомолота вполне могли бы в разыгравшемся воображении чужака сойти за далекую канонаду. Однако если что и вызывали у большаков динамичные звуки рабочего дня, так только побуждение успеть, пока держится зимник, обернуться туда – обратно очередной ходкой. Хотя клубящийся над зачерненным от поселковой котельной снегом парок не оставлял и тени сомнения: весна високосного года не собиралась засиживаться в девках. Недели через три, а то и раньше верховодка промоет намороженный на речках лед до руслового галечника и половодье, отрывая от дна ледяной панцирь, кроша его в заторах, понесет  битый лед,  как опорки старухи зимы в Большую реку. Вот только полевикам, как тем гусям, что отчаянно рискуя, уже потянулись гогочущими стаями в еще заснеженное Заполярье,  иного,  как идти на рожон, было не дано. Как впрочем, и  трактористам, сидевшим за рычагами тягачей тех самых санно-тракторных караванов. В сущности, таким же авантюристам, готовым лезть хоть черту на рога,  и если не по призванию,  то уж  за приличный куш в кармане.
 
      И все же, как ни странно, не шкурный интерес, и даже не случайный выверт судьбы занес и водителей тягачей, и их собратьев по мехмастерским  на Севера. А ни с чем несравнимая тяга искателя приключений  заглянуть за горизонт в края, где реки строптивы, где  сторожкий  зверь не пуган, и ширь бескрайняя,  и ты себе хозяин. А деньги…, куда же без  них….  Вот и для  рукастых мастеровых ажиотаж зимнего завоза сулил, как горячая страда,
и приличный заработок, и не проходящую ломоту усталого тела.  Кузница в мехмастерских как раз  и была тем местом, где накал страстей планерок перерождался в жар горна, раскалявший заготовки деталей тракторных саней, так необходимых для грузовых караванов. За час, а то и раньше,  как в окнах конторы загорался свет, в очищенном  от окалины и золы горне вспыхивал, искрясь неспокойными язычками,  яркий огонь. И пока нагорал жар,  кузнецы, пристроив чайник над огнем, переодевались, задерживая дыхание от прикосновения тела к настывшей робе,  а облачившись в спецовку, подсаживались к неказистому столику. Сварганенный из абы какого лома, он, тем не менее,  был самой значимой в кузнице мебелью, за ним и чаи под неторопливый треп гоняли, и о мировых проблемах с азартом спорили. В дни же, когда вот так захлестывала горячка аврала, только по утрам и присаживались, и  то лишь, чтобы опять  же за кружкой   чифира, накоротке обговорить предстоящую работу. Крутой взвар швыркали недолго,  не выпив и половины, отставляли кружки в сторону,  и уже, не прерываясь на обед, вкалывали до позднего вечера, выковывая, как в той присказке, с каждым ударом молота свои кровные гривны, И то ли чифир, то ли мерцающие блики от жара горна и дробный перестук ручника преображали их настолько, что в полумраке пропахшей гарью кузницы они становились чем-то похожими на нечисть из преисподней. Особенно когда скалились белозубыми гримасами, шуруя скребком в горне. И уж точно, когда забористо крыли матом, перенося раскаленную до золотистого свечения тяжеленную заготовку водилины к наковальне пневмомолота.
 
     В то же время рядом с кузницей слесаря ворочали  раздербаненные зимним  бездорожьем тракторные сани. Не меньше десятка таких колымаг, составленных в калашный ряд, дожидались на открытой площадке своей очереди. И все они, кровь из носа, должны были быть готовыми под загрузку в рейс, если не сегодня, так через день,  а дел с ними, только начни: не то, что б сачкануть, по малой нужде лишний раз не сбегаешь. Затянув лебедкой на эстакаду очередную развалюху, слесаря, сноровисто орудуя  ломами и кувалдами, первым делом сбивали со шкворня водилину с разбитыми проушинами.   И, перевернув сани, подступались к главному: срезали автогеном протертую до дыр на развалах курумника  оковку деревянных полозьев, и  тут же, не отдыхая, навешивали  новую водилину и подводили под полозья толстостенный швеллер.  Что и говорить, работенка под стать египетской, но закончив с ней, мужики не шабашили. И только после того, как перетянув анкерные стяжки, им удавалось вернуть скособоченной колымаге первоначальную геометрию,  и обратно перекантовав, поставить сани на обновленный ход, они грузно, как глухари на раскидистую лесину, рассаживались на перекладинах эстакады. От усталости не имея желания не то чтоб сесть, где поудобнее, но даже затянуться до дурмана в голове дымом   дешевых сигарет. В эти минуты топорщившаяся на них коробом грубая, местами прожженная искрами автогена спецовка еще сильнее подчеркивала плохо выбритые и одутловатые от перепоя и ожогов морозным солнцем физиономии. А вот стоящие тут же рядом обновленные сани напротив, смотрелись ну прямо игрушечкой на загляденье. При том, что те, кто, надрываясь в погоне  за длинным рублем ладил их, никаким другим, кроме забористого, режущего слух, слогом и в помине не пользовались. 

      Как и водители тягачей, мурашами копошащиеся вокруг мерно рокочущих на холостых оборотах дизелями тракторов. В такой же затасканной спецовке  и отложившимися на лицах издержками жизни северян они мало чем отличались от слесарей. Разве что характерная припухлость глаз, утружденных многодневными ездками  по монотонно белому, слепящему отраженным от снега солнечным светом зимнику, еще как-то выделяла их. Но вот  по самости своей они относились к другой породе людей. Чья способность в хаосе таежного бездорожья по-звериному, интуитивно выбирать единственно верный путь проявлялась, как на краю табуретки у слепых еще щенков. Когда промысловик, выбирая лучших из помета, укладывал разом всех, едва обсохших кутят на высокую сидушку. И тех немногих, кто с тревожным писком упорно отползал от края, подпускал к соскам суки.  Ну, а упавших топил в ведре с водой. Оставляя все же одного из бедолаг, приглянувшегося уже своей затейливой мастью.    И то только для того, чтобы с его и всех, кто из выбранных  оказывался на промысле пустолайкой, снять на малахай или на унты шкуру, а собачиной лечить застарелую болячку.  Не нравы, не жестокость натуры тому были причина. Просто иначе выжить в суровом мире промысловик не мог….               

      Однако,  судьба тех трактористов,  кому что ни зима, приходилось торить сезонные  путики,   складывалась не столь драматично. Хотя  бывало всякое. Оно ведь,  и на ровном    месте можно шею свернуть, а в отрогах      
Алданского  нагорья и подавно. Зимник то,  по сути, всего лишь направление  через заваленные снегом дебри к временным базам полевых партий. И сколько бы чадящие черным дымом трактора не проходили по своим же, промятым накануне следам, таежные версты каждый раз стелились под гусеницы с коварством подколодных змей.  Сплошь и рядом в колее, пересекающей скованную стужей марь, таилась под пушистым  куржаком  наледная  переохлажденная вода, не замерзающая в состоянии покоя даже в трескучие морозы, но способная, стоит лишь ее потревожить, буквально прямо на глазах замерзая, впитаться в развороченный гусеницами снег.  И  если  замешкался и не проскочил гиблое место сходу, то мороки с вмерзающими в марь санями не оберешься.  Реже, зато заставляя прочувствовать ценность жизни, зимняя дорога проявляла  свой норов, когда   накатанный по льду промерзшей до дна речушки торный путь  заливал, перехваченный ночным морозом под гребенкой переката, подрусловый  поток.  И тогда, плюхая гусеницами по воде, как колесные пароходы плицами, трактора ползли в непроглядном молоке морозного тумана, слегка смещаясь относительно впереди идущего. Идти вслед друг за другом было нельзя. В теряющем крепость притопленном верховодкой льду траки гусениц быстро выбивали глубокую колею.   И низко сидящие сани, к тому же, как правило, уже  нагрудившие под себя шугу, днищем затягивались  на внутренний целик, при этом полозьями по-прежнему оставаясь в желобах колеи. И если такое случалось, трактористы даже не  пытались  нахрапом  стянуть сани с ледяного опупка.  Намертво затянуть прицеп на целик при таком раскладе   было проще пареной репы. Не мешкая, водители тягачей ходко сдавали назад и на рысях объезжали прорезанную колею. Но не всегда,  пятясь задним ходом, удавалось столкнуть сани с затяжки. В таких случаях,  поминая, как всегда «япону мать»,  кто-то из мужиков скидывал штаны и лез в полную ледяного крошева воду, перецепляя сани за трос на задке. Чесать затылок, раздумывая, принимать купель или нет, не приходилось. Как не полноводной была верховодка, шуга на студеном  хиусе густела быстрей саламаты, прочно вмораживая застрявшие сани в ледяную твердь замерзшей речки.
 
      Но если бы только вырвавшийся из-под ледяного панциря подрусловый поток тек верховодкой по льду речки!  Не замерзая из-за высокой минерализации, он тихой сапой растекался под снегом поймы, заливая все впадины и ямы, оставшиеся от буйства вешних вод. Ведь что ни весна, на крутых излучинах постоянно возникают ледяные заторы и паводок, обтекая их, вымывает в прибрежном кочкарнике глубокие рытвины, при этом зачастую закаряживая их топляком. Летом же, когда речной поток возвращался в прежнее русло,  оставленные половодьем следы зарастали и с каждым годом все гуще, смыкающимися над  водомоинами зарослями ерника и молодого древостоя. Зимы на юге Якутии снежные и то, что еще по чернотропу можно, сторонясь, обойти, обильные снегопады коварно прячут под пухляками сугробов. Так что, срезаться на кривуне, в  непроглядном  тумане с залитой водою, дороги, и угодить в мочажину  было проще простого. И хорошо, если у трактора не заглохнет двигатель, а студеная пульпа не накроет тягач с кабиной….  От такой напасти ни мастерство вождения, ни обострившаяся инстинктом самосохранения  осмотрительность не могли уберечь. Оставалось уповать на наметанный глаз старшого, сидевшего рядом с трактористом в кабине головного тягача. Одного из тех самых большаков с манерами записного атамана, чей таежной жизни опыт приучил отличать оттенки снега над заполненной водою ямой и тут же рядом укрывавшего кусты голубичника с не опавшей рясной ягодой. Однако, как ни верили в фартовую звезду старшого трактористы, но каждый раз, подходя к очередной крутой излучине они, как согжои, пробивающиеся  в глубоком снегу за вожаком,  вели, чуть ли не впритык, свои трактора за ведущей машиной. Пренебрегая теперь уже опасностью врюхаться в калюжье раздолбанной колеи. Внутренне подобравшись, каждой клеточкой напряженного тела воспринимая мерную дрожь дизеля и, ловя на слух сбой в перестуке ходовой, они, как привязанные,   повторяли каждый маневр ведущего. А миновав опасное место, переводили дух, выдыхая, словно после стакана водки, выпитого залпом. И опять, растягиваясь в ступенчатую колонну, крутили головой, готовясь встретить наскок беды, с кой бы стороны она не объявилась. И так до следующего кривуна.   И пусть не покажется абсурдом, но именно из-за этих волнительных минут риска, не давая отчета самим себе,  мужики и лезли на рожон.   
 
      А что Любаша, ей в этот год не пришлось выговаривать у начальницы себе уступку.  За нее неожиданно похлопотали. И надо думать, случилось это не без участия  Касьяна, год то   был его, високосный. Необычно ранняя весна, грозившая  преждевременно разорвать ненадежную паутину  зимних дорог, принуждала отправлять теперь каждый караван как   в единственно возможный рейс. И чтобы забросить в очередную полевую партию все разом,  к тракторам цепляли по двое, а иногда и трое под завязку груженых саней. Проползая по уже раскисающему на южных склонах увалов зимнику, такие непомерно длинные обозы превращали его  полотно в непролазное месиво изо льда, глины и дресвы. Вновь же пройти по размочаленным участкам  удавалось только после двух-трех по-настоящему морозных ночей. А их к концу марта  случалось  все реже и реже. Однако, несмотря на аховое состояние зимних дорог, санно-тракторные караваны продолжали уходить в тайгу. Но теперь ими двигало  продиктованное безвыходным положением требовательное – «Надо!».  Оно и заставило, рискуя не дойти, выйти в рейс грузовой обоз поисковой партии, куда Люба по старой памяти собиралась устраиваться на сезон поварихой.  Вот только умысла зловредного Касьяна в том, чтоб  именно эта полевая партия оказалась в очереди на  зимний завоз первой с конца, никакого не было. Все оказалось проще, в геологоуправлении затянули с утверждением для нее нового геологического задания. Пока все-таки не решили по результатам прошлогоднего полевого сезона: добавить  к горным выработкам еще и разведочные скважины, переадресовав отправку смонтированных на трелевочниках  двух буровых установок из одной экспедиции в другую. Ну, а исполнение решения далекого начальства, как и водится, заканителилось. И в день, когда самоходки наконец-то заняли свое место в караване, весна, хлюпающим под ногами волглым снегом,  уже вовсю поторапливала с выходом….  Единственно, чем она в тот день утешала, так это секущим снежной крупой  полуночником,  суля своей милостью пяток дней стылого ненастья. А их с морозными ночами, если только взбалмошная ветреница вновь не задурит, вполне могло хватить мужикам:  обернуться туда и обратно. Не оттого ли начальник партии, куркулем хлопотавший вокруг каравана, не смог отказаться от добра, присланного вместе с буровыми. Ничтоже сумняшеся, он к своему ГТТ взял на буксир не переставленный еще на сани вагончик – столовую, прямо как тот и был, на колесном ходу. Народу то в партии прибавилось втрое, и простым таборным котлом уже было не обойтись.  А уж удастся ли дотащить габаритный балок до места, на не подходящем для нынешнего состояния зимника ходу,  ни его, ни тем более сотоварищей уже  не занимало. И все лишь потому, что в сознании своем,  другого, как сделать это, полевики не допускали. Как  впрочем, будь ли то трактор в сцепке с вереницей груженых саней или  же тяжеловесная самоходка с прицепом, полным бурового инструмента, для них не имело значения.  А то зачем было бы тогда встревать им в дело. Вот и добавленная в последний час в обоз несуразная колымага никого не напрягла. Зато заставила Любашу, словно по тревоге солдата первогодка суматошно собраться на выселки.
   
     О том, что нынешний год, судя с каким трудом завершался зимний завоз, будет помянут еще не раз, кто только не предрекал в поселке. Даже далекие в своих заботах от проблем полевиков   поварихи и те пускались в рассуждения о непременно грядущих на людей и дела кознях зловредного Касьяна. Любаша в тех пересудах по обыкновению своему участия не принимала. Однако упоминание знакомых по прошлым полевым сезонам таежных речек и вызывающих восхищение своим величием и мрачными легендами гольцов будоражило и ее.  К тому же весеннее преобразование природы само по себе, словно легкое вино, кружило голову.  Воскрешая в одурманенной памяти запахи от полевого снаряжения, сваленного в кучу на краю вертолетной площадки и выматывающие душу ожидания вылета день за днем откладываемого борта.
 
      И все же, ни досужая трепотня товарок, ни скоротечность весны не вызывали у Любы такой озабоченности, как не ко времени случившийся отъезд Клепы.  Хотя по ее порой отрешенному состоянию и загадочным уединениям в кабинах с водителями большегрузов, везущими куда-то дальше на север землеройную технику, все предвещало, что вот-вот и Клеопатра уступит вечному зову перемен. Так оно и вышло. Вот уже неделя, как Клепа, метнувшись от плиты к проходу между кухней и обеденным залом, срывая на ходу фартук, прокричала: «Пока, девочки!». Где уж она прятала свое добро, но через оттаявшее окно онемевшие поварихи  увидели ее садящейся в кабину МАЗа уже с пожитками.  А глазастая   Изотулиха еще успела разглядеть в кабине и Седовласого, напарника того самого заезжего охальника, кого мохнатая псина трепала за мотню.  Не сразу осознав, что произошло, стряпухи еще какое-то время продолжали, в недоумении переглядываясь, потерянно топтаться по вдруг  ставшей без Клеопатры пустой и тихой знакомой кухне. Пока, первой  пришедшая в себя,   Изотулиха,  выдав цветистый набор сочного мата, не скомандовала: «За работу, бабы! Завтрак задерживаем. Титьками мужиков кормить че ли будете. Вон они уже на   крыльце перед дверями топчутся!»  Это-то необъяснимое затишье, наступившее в поварне, и последовавшая за ним громогласная ругань  Изотулихи и  заставили  начальницу и Любу, занятых расценкой нового меню, оторваться от дела.  К чему уж там готовилась правительница, ринувшись из кабинета, но Любаша, выходя вслед за ней, явственно услышала  внутренний голос: «Все, девонька! Накрылось… медным тазом». И действительно, подступиться к заведующей, с разговором отпустить ее на сезон в поле в этот день, да и в последующие, было все равно, что потянуть за хвост тигрицу, только что упустившую добычу. Оставалось, или увольняться, а в зиму искать уже другую работенку в районном поселке, или же отказаться в этот раз от глотка настоящей жизни.  Но ведь там,  в райцентре  она вряд ли сможет так же вот пристроить Верного зимой. А без нее старый кобель не выживет. И Люба сделала выбор. Однако Провидению или кому то еще другому там, на небесах,  был угоден иной путь событий.
 
     Подтверждением тому было спонтанное, несвойственное осмотрительному большаку решение тянуть неподготовленный вагончик хоть и артиллерийским, но не подходящим по состоянию зимника, гусеничным транспортером.  И как окажется, этот импульсивный шаг не  только окончательно свяжет воедино судьбы странной женщины и брошенной зверовой лайки, но и заведующую столовой, вот уже неделю вымещающую на подчиненных раздражение от вероломного бегства Клепы, заставит запивать валерьянку еще и коньяком.   И было отчего, составляя на год график отпусков работниц столовой,  она уже   застолбила за собой благодатные на Черноморском побережье месяцы, когда неожиданный звонок, ну очень значимого в поселке человека, поставил жирный крест на радужные планы. Звонил зам начальника экспедиции по хозчасти, по сути «серый кардинал» в геологическом поселке.       И ведь какая же сволочная натура, даже при неизбежном исполнении воли хозяина, завстоловой тянула до последнего, не предупреждая свою безотказную помощницу готовиться к отъезду. Благо Любаше особых нарядов не требовалось, и рюкзак собрать, и самой в полевое одеяние облачиться времени понадобилось не больше, чем голому подпоясаться. Больше ушло на передачу подотчетного барахла. Занудствуя, начальница по несколько раз пересчитывала бакалею и перевешивала остатки развесного харча, сверяясь по накладным. И даже,  когда мимо окон столовой ревя моторами, медленно поползли тягачи походной колонны, вредничая, она не подписала акт передачи. Похоже, пыталась застраховаться  (рассудив, раз за Любу замолвил слово не последний человек)  от возможного перехода ее осенью на постоянную работу уже  в экспедицию. Ну, или просто мелочно хоть чем-то досадить. На что Любаша, в своей манере самоутверждаться, оборвав на полуслове разговор, встала и, окинув насмешливым взглядом  пронзительно синих глаз не молодую и уже заметно,  грузную женщину, вышла из кабинета.  И как раз вовремя.
 
      Обгоняя надсадно ревущие трактора, битюгами тянущие каждый по сцепке груженых саней, к крыльцу столовой, лязгая  широкими гусеницами и порыкивая форсированным движком, лихо подкатил ГТТ начальника партии. За ним на короткой  водилине, угрожающе раскачиваясь на рытвинах дергался, как Бобик на привязи, угловатый вагончик.  А из люка в крыше кабины торчал,  уже краснолицый  от весеннего солнца, сам старшой  в белом подшлемнике, натянутом по самые брови.  Завидев  вышедшую  на крыльцо Любу, он с высоты кабины  закричал, как шкипер с капитанского мостика, раскатистым баритоном: «Любка, душа-девица! Не тяни резину, полезай со своим  оборванцем  в кузов! Время – не ждет! Погнали!»  К оборванцам относился, конечно, Верный, приплясывающий  в собачьей радости рядом с хозяйкой. Обладая густой длинной шерстью, линяющий пес в эти минуты был действительно сродни подгулявшему босяку в отрепьях. На удивление, флегматичный еще вчера, завидя хозяйку в таежном одеянии,  сгибающуюся под тяжестью рюкзака, он преобразился до неузнаваемости.   Кобель не просто вытанцовывал, тряся  космами, но еще по щенячьи радостно взвизгивал и, то и дело, наваливаясь лохматым боком на ноги Любаши, скалил в подобии улыбки стертые клыки. А когда сидевшие в кузове транспортера  буровики, откинув брезентовый полог,  потянулись руками к Любе,  медвежатник в два прыжка опередил хозяйку. Пружинно оттолкнувшись от грязного снежного наката всеми четырьмя лапами, кобель легко взмыл на водилину, и с нее уже, обдав лица мужчин  запахом мокрой шерсти, перемахнул через высокий задний борт в кузов. И тут же, перепрыгивая через сложенные в проходе палатки,   спальники, топоры и  прочее таборное барахло буровиков, занял самое теплое место у радиатора отопления салона кузова.  «Ну, ты посмотри, какой шустряк! С таким  проворным    денщиком, Любаша, ты не пропадешь! Видать по всему, бывалый пес. Да уж знает….  Где хозяйке место занять…!»  С неподдельным уважением и даже восхищением, добродушно подкрепляя свои слова привычным для них матом, мужики быстро перераспределились по сидушкам и, продолжая перебрасываться шуточками, вразнобой загомонили: «Готово! Все! Поехали!»            

     О том,   что и как, и в какой мере довелось в эту, завершающую зимний завоз ходку,  хлебнуть неугомонным скитальцам, красноречиво рассказали бы их глаза и руки. Доведись стороннему наблюдателю увидеть работяг в первые же минуты, когда рокот спешно уходящих в обратный путь тракторов, еще дробным эхом перекатывался по распадкам.   Измотанные изнурительной дорогой, они все, как один отличались от себя вчерашних. Первое, что сразу привлекло бы внимание, это необычно просветлевшие до выразительной яркости глаза и набряклые  жилы натружено обвислых рук, а еще разительная перемена в поведении: шумливые, колкие на язык в общении друг с другом, они стали необычно молчаливыми. Кто-то, кому впервые пришлось оказаться в надвигающихся сумерках  посреди заснеженной  тайболы  в неопределенности предстоящего ночлега, непроизвольно продолжали смотреть в  сторону ушедших тракторов. Большинство же бродяг, кого затронуть могло лишь отсутствие выпивки, карт и веселых женщин, изучающе оглядывались по сторонам. А поблуждав глазами по торчащим из снега выбеленным ветром и морозом остаткам от прошлогоднего табора, переводили взгляд на темные махины самоходок. Вагончика рядом с ними  и стоящим чуть поодаль транспортером не было.  Увы, от  радующего глаз цветным пластиком передвижного общепита, после переправы через изрезанную промоинами наледь в устье Оюмрака, как не корячились мужики, подкладывая под колеса связанные попарно катанкой толстые лесины, остались лишь воспоминания. Да груда хлама в пойме своенравной речки, что когда-нибудь послужит разве что привязкой к месту в разговоре промеж промышляющими в этих краях таежниками. Между тем солнце, скрываясь за вершинами белоснежных гольцов, подпалило снизу тревожным огнем уже по-летнему кучевые облака. Прорисовав на фоне багрового заката темным силуэтом крепостных стен гряды полуразрушенных останцев, возвышающихся над тонущей в дымке сумерек тайгой былым величием древних скал.  Ветер стих и обволакивающая тишина наступающей ночи, после шумного и суетливого дня, будто ватой заложила уши. И тут, как черт из табакерки, со стуком откинув дверцу, из кабины ГТТ  телесами выкинулся на ограждение гусеницы большак. Встав в свой немалый рост,  широкогрудый, в линялой робе и добротных яловых сапогах, просторными голенищами охватывающими широко расставленные ноги, он зычно, казалось, вдребезги разбивая  дымчатый хрусталь ранних сумерек, рявкнул: «Мужики! Кончай в карманный бильярд играть! Готовим ужин и спать. Повариха с кобелем в кузове, остальные устраивайтесь по теплякам и кабинам самоходок». Его резкая, схожая с хлестким звуком бича, команда вернула бродяг в реальность затерянного мира. Подгонять никого не пришлось и уже через час все спали. И только мерный рокот бубнящих на холостых оборотах дизелей, увязая в сырости холодной ночи, катился по-над  набухающим вешними водами Аномжаком.

     В эту первую на постоянном месте базирования ночь, измотанным бездорожьем зимника полевикам спалось как никогда и тревожно, и сладко. Несмотря на неустроенность случайного ложа, вольно распластав натруженное тело, они – то храпели, один другого громче, то неожиданно прервав рулады, беззвучно замирали, словно на миг заглядывая в вечность.  А то, поелозив на жестком одре, сворачивались калачиком и, уткнув обветренное лицо в скомканный вкладыш спальника, принимались, как дети, сосущие сладости, причмокивать потрескавшимися губами. Не совсем обычно вел себя в эту ночь и Верный. Лохматому медвежатнику, судя по тому, как он то и дело ворчал и судорожно дергал лапами, щеря стертые клыки, грезилась не иначе как схватка с босоногим лешаком. И не удивительно,  кому как не зверовой лайке, вновь очутившейся в медвежьих краях, было дано даже во сне вести себя так. К тому же, укладываясь на ночь, пес еще и своеобразно проявил готовность защищать спящую хозяйку, растянувшись  поперек кузова между поварихой и распашным  входом  у заднего борта. Одна лишь Люба ничем не проявляла себя во сне.  Спала так, как будто ее и не было в кузове ГТТ. Как легла с вечера в спальнике ничком,  зарывшись во вкладыш с головой, так до утра и не шелохнулась, словно затаившаяся в логове с не обсохшими еще щенятами волчица.  Однако уже в апреле северная ночь, что воробьиный   скок, коротка и, кажется, не успеешь голову приклонить, как вот оно, солнышко настырно лезет во все щели яркими лучиками.  Только в  этот  раз не солнце, начальник партии своим,  словно иерихонская труба, голосом спугнул как трепетную лань, усладу сновидений.   И все бы ничего, да к вящей досаде он еще и не дал кое-кому из бродяг, хоть и во сне, но овладеть жар птицей…. Обходя стоянку, большак глушил прогреваемые дизеля, бесцеремонно тормоша спящих в кабинах и, грохая кулачищем по металлической обшивке тепляков, горланил: «Подъ- е-е-м…,  трудовой народ! Хватит дрыхнуть…», добавляя для доходчивости  матерный эпитет. Так с той побудки рабочий день в партии будет начинаться ни свет,  ни заря, а у поварихи и того раньше. Уже на следующее утро предрассветный свежак начнет стелить по долине белесым туманом дым от ее костра, а жаркие языки пламени облизывать бока котла с варевом.  Вторую посудину с холодной водой для чая она, как всегда, подвесит над  огнем, когда полевики начнут уже рассаживаться за столом.  И к тому времени, как использованные миски,  одна за другой, вставали горкой в конце стола, вода закипала  в казане и она успевала заварить чай. Аккурат к концу  пятиминутного совещания, обычного для начала рабочего дня, чай напревал и горячим разливался по кружкам. Холодным, а тем более теплым, если кружка не грела руки и глоток не обжигал нутро, никто из полевиков  взвар  не пил. Потому-то планерки действительно были пятиминуткой.

      Прошло всего три дня, но табор на открытой всем ветрам речной излучине преобразился до неузнаваемости. По кромке зарослей кустов кедрового стланика, уже поднявшего из-под оседающего снега узловатые упругие ветви, забелели выцветшей парусиной натянутые на новые срубики палатки. А на месте продавленного тракторами   настила вертолетной площадки появились собирающие всех обитателей лагеря в тесный круг (особенно по вечерам) обложенное валунами кострище и два навеса. Один  широкими свесами укрывал длинный обеденный стол со скамейками по обе стороны. Второй, поменьше,  служил крышей над кухонным хозяйством поварихи, причиндалы которого, бросая на Оюмраке раздербанный вагончик, рачительные мужики заберут с собой. Но еще раньше, в первый же день на уступе увала, образующем на склоне выше лагеря широкую выемку, будет уложен настил новой вертолетной площадки. Благо расчищать подлет и место под настил от лесин и валежин не пришлось. Оголившие увал до каменистой почвы неоднократные таежные палы сделали это еще раньше. Но вот надрываться, ворочая на косогоре хлысты сырого листвяка, буровикам все таки пришлось. И если до подошвы склона длинномер они трелевали одной из простаивающих самоходок, то на крутой косогор, зарабатывая на хлеб с маслом и грыжу, лес поднимали на закорках.  Понуждать их к тому не было нужды. И без того мужики не раз убеждались, случайности в геологоразведке и ….  ,   явления закономерные. И уже завтра, независимо от расклада очередности заброски в поле работяг других партий, все в одночасье может измениться и вертушка с застрявшими на базе сотоварищами зарокочет над головой.   И уж тогда:  прилетевшие геологи выставят на профилях реперные отметки скважин; натужно загудят дизелями и залязгают металлом самоходки; и круглосуточно, сменяясь, потянутся привычные вахты, когда придется на пределе возможного проникая в недра планеты Земля, поднимать на гора из глубин скважин вожделенный для геологов керн.
 
     А пока, обустраивая табор, не обремененные моралью, бродяги старались перещеголять один другого, всячески выставляя себя напоказ перед не просто единственной среди них, но и по-настоящему красивой женщиной. Однако до прямого соперничества дело не доходило, хотя ярясь кое-кто иногда и слетал с катушек, насмотревшись (по выражению Клепы) на Любашины «вывески».   Закавыкой же, как ни странно, была сама повариха.  Неизменно, без кокетства приветливая со всеми, она мгновенно отгораживалась холодом отчужденности от беспутного, стоило только тому начать  фамильярничать с ней. А лишиться в пользу соперников ее расположенности никто не хотел, как ни как, фантазии затаенного желания оказаться в избранных скрашивали бытие таежника. На что и рассчитывал умудренный житейскими передрягами начальник партии, когда на планерке у главного, под веселые реплики других полевиков, настойчиво попросил определить к нему на сезон поварихой  влепившую залетному ухарю затрещину, стряпуху из поселковой столовой. Кто-кто, а уж он-то точно знал, среди бродяг отродясь не водилось праведников. А с такой поварихой у него  гора с плеч, и расторопная, и кормит вкусно, и постоит за себя, не рассупонится. А главное, красивая, но недоступная  баба в непутевой жизни бродяги, что тебе яркая полоска утренней зари на затянутом хмарами небосводе:  и  манит, и заставляет верить в перемены. Не оттого ли, повадками смахивающие на головорезов работяги, как юнцы,  дурачась, каждый вечер преподносили   поварихе   то  вырезанного  из  обожженного  корня  стланика  чертика с
недвусмысленными анатомическими подробностями. То символический черпак из трехлитровой консервной банки из-под томатной пасты, намекая на щедрость при раздаче варева, а то в такой же банке приносили сохранившиеся в морозной тени одного из распадков ягоды голубики, синими куртинками проступающей через оседающий снег.
 
     Тем временем роскошное зимнее одеяние тайболы не по дням, а по  часам превращалось в лежалое рванье, клочьями разбросанное по сиверам. А в ложбинах на крутых склонах гольцов  сквозь снежные заструги уже показались угловатые глыбы черного курума, языками развалов, словно застывшими каменными  реками,  сползающего в горные долины. И лишь на самых вершинах по-прежнему сохранялся не тронутым ослепительно белый, на фоне сочной голубизны неба, фирн. Однако ж солнце к преобразованию наряда тайболы отношение имело постольку – поскольку:  хоть оно и пригревало с каждым днем все сильней, но жар его лучей отражался белизной снежного покрова.  Сгоняли же снег  не стихающие ни днем, ни ночью шквалистые ветры. Их неумолчный свист в ветвях и завывание в верхотуре гольцов сливались воедино с хрустальным перезвоном  бесчисленных  ручейков, стекающих  по промороженным марям в распадки.  Переполняя ключи таликовых разгрузок, талая вода  подмывала в теснинах корни лесин и, громоздя завалы, искони служащие убежищем  мелкому зверью,  пенными потоками низвергалась  на лед промерзших до дна таежных речек. Растекаясь поверху, пронырой забиралась под ледяной  панцирь, отрывала  от дна, как календарный листок вчерашнего дня и, сминая, несла на волне вешнего паводка  к Океану.
 
      Но прежде, чем на Большой реке начнутся подвижки льда, в день, когда Аномжак вновь закрутит напротив лагеря водовороты,  разведочная партия соберется в полном составе. На новую вертолетную площадку высадятся, переброшенные попутным бортом старательской артели, горный и геологический отряды. И среди, как всегда,  разношерстной оравы полевиков окажется одна, к тому же держащаяся особняком молодая   женщина. Так в партии на погибель всем мужикам в пару к поварихе появилась еще одна волнующая неприступностью молодка. Геолог горного отряда, как все сибирячки слегка скуластая, Галина не столь притягательными формами, сколько завораживающей пластикой гибкого тела невольно возбуждала у обделенных женской лаской бродяг чувственные желания. Однако при попытках фривольничать с ней, своей манерой смотреть, не мигая черными, как смоль, глазами в упор, напрочь отбивала у наглеющего ловеласа желание волочиться за ней, живо напоминая тому готовую оскалиться пуму. Тем паче,  бесцеремонным в соперничестве  ухажерам поневоле довелось воочию,  убедиться в решительном характере молодки. Когда,  в первые минуты после приземления вертолета, к геологине, стоящей рядом с похожим на солидный валун рюкзаком,  подскочил разбитной парень из молодых помбуров. Демонстративно окидывая с головы до ног  насмешливым взглядом и, намеренно говоря в нос, он прогундосил: «Ну что за бабы ноне такие худосочные пошли. Да еще в геологи лезут…»  И, раскидывая широко  в стороны  руки, нахально продолжил: «Давай-ка, девка, я тебя с твоим горбом вниз оттартаю… пока за так…, рассчитаешься опосля, нату…»  Однако закончить похабник не успел, как получил сильный толчок в грудь. Отпрянув назад, оступился на плитняке и, задрав руки и ноги, подскакивая тощим задом на каменистых гребнях крутого уклона, как по стиральной доске, скатился вниз к зарослям стланика. Трудно сказать, слышал ли он при этом, корчась от болезненных ощущений, как сверху ему вслед неслось издевательское: «Стень…ка! Не тормо… зии! Яйца… яйца береги!»  То потешались над бедолагой его же сотоварищи,  без сомнения осознавая, что и сами могли бы оказаться  на его месте.  При этом переглядывались  и со значением, косясь на Галину, явно думали одно и то же: «Вот так девка! Прям зверь какой то…».  Не от того ли уже на следующий день в разговоре между собой работяги будут называть геологиню не иначе, как Багирой.   
   
     Что же до самих роковых красоток, оказавшись в полевой партии в окружении отчаянной вольницы, они само собой потянулись друг к другу. Хотя сводило молодых женщин вовсе не опасение  дерзких варнаков, а непредсказуемость событий, когда по ночам от обитателей таежной глухомани их, спящих, отделял всего лишь брезент палатки. Взаимность между ними возникнет позднее, когда они обживутся в походном жилище.  И, если отсутствие у визави по  палатке привычки откровенничать, вызывало лишь  признательность.  То, спонтанно приходящее, одновременно обеим, желание отвлечься от рутины таежных будней песнями у костра, несомненно, сближало романтичные, отчаянные   натуры.  Вот, только из-за разной во времени занятости, не часто им  удавалось прочувствовать единодушие. Зато, когда выпадало посидеть с гитарой у костра,  молодки с упоением предавались единению огня, музыки и тесного круга отпетых скитальцев. По-настоящему же их сблизит Верный, но это случится уже в конце лета. А пока, одна на двоих парусиновая хоромина и редкие минуты душевного общения у костра исподволь подталкивали  к будущему.  Гуртовались  же  полевики  у  пышущего жаром кострища, несмотря на погоду, каждый вечер. После ужина, разойдясь на время по палаткам, вся свободная от работы братия вновь собиралась у огня. Гомонили мужики не то чтобы допоздна (как ни как, вставать приходилось рано), но и не торопились оказаться после веселых посиделок в, навевающем стылым нутром хандру, кочевом жилье. К тому же, оттягивая время, когда под писк жаждущих кровушки комаров придется, торопливо раздеваясь, нырять в холодный спальник, они старались прокоптиться пахучим дымком, подбрасываемого на угли, багула,   надеясь запашистым дурманом отбить нюх у кровососов.  И как всегда, среди собравшихся обязательно находился тот, кому, как после клизмы, не терпелось непременно первым выложить припасенную байку. И от того, какой забористой оказывалась затравка, так и колобродила, подобно браге от брошенных в сусло дрожжей, ватага у костра. Однако, хохотали ли архаровцы, добавляя в забаву изюминки своих побасенок, или только сдержанно посмеивались, но стоило в освещенный бликами костра  круг вступить с гитарой молодкам, они тут же суетливо уступали им лучшие места и замолкали, ожидая, когда, уйдя в себя, можно будет потешиться воспоминаниями. К чести певуний, гортанный, унаследованный от предков с Алтая  голос Галины и низкое контральто Любаши в такие минуты переворачивали души и циников, и потерявших связь с прошлым, опустошенных безнравственной жизнью БИЧей. Внешне оставаясь прежними, лишь едва заметно меняясь в лицах, бродяги, отрешенно уставясь на огонь, не видели его,  не замечали, как  сухо потрескивают смолистые сучки и из огненной круговерти в ночное небо к холодным звездам улетают обжигающие искры. В этот  момент перед мысленным взором  скитальцев, перемежаясь одна с другою, из глубин памяти зыбким миражом всплывали картины прошлого.  А в душе, растревоженной звуками гитарных струн и осознанием женского начала  жизни, как после шквала, когда в разрывах облаков проглядывает синева и радуга дугою  выгибается над горизонтом, возникало чувство беспричинной радости.
 
      А полевой сезон между тем, подобно вагонетке, мерно постукивающей колесами на стыках рельс, день за днем катился во времени. И каждый  день, хоть и был, как две капли воды, похож изнуряющей жарой и зудящей стаей кровососов на предыдущий, постоянно преподносил все новые и новые хлопоты. То у одной, то у другой буровой бригады обрывались в скважинах бурильные трубы. И на ликвидацию, зачастую осложненных вывалами из стенок скважин кусками горной породы, аварий, безвозвратно терялись часы.     А то, при переезде на новую точку, с трудом преодолев развалы курумника, тяжеловесная неповоротливая самоходка срезалась с гати и заваливалась набок в оттаявшую марь. И тут уж не часы, сутки уходили псу под хвост, чтоб вытащить ее, как того бегемота из болота. Не обходили тяготы и горный отряд. Из-за малых объемов на поисковой стадии разведочных работ проходка шурфов и канав велась вручную,  а условия были, не приведи бог какие: то осыпи плитняка, то погребенные развалы останцев, но чаще – мерзлота или плывун. Скованные многолетней мерзлотой четвертичные отложения, растепляясь, оползали холодной жижей со стенок на полотно  шурфов и канав, чавкали  вязким студнем под ногами и, налипая пудовыми комьями на сапоги и подборочные лопаты, выматывали силы. А измазав, подобно соплям, раскисшим суглинком рукоятки горняцкого инструмента, делали его скользким и неухватным в руках. И это еще полбеды, хуже того было, когда уже пройденную, но еще не документированную геологом горную выработку начинал затягивать плывун. Тут уж и проходчику, и Галине (геологу отряда)  приходилось авралить по полной. Горняк, стараясь 
расчистить  полотно выработки до нового обвала,  обливаясь потом и тяжело дыша, орудовал всем, что было под руками.  А изящная, как точеная статуэтка, геологиня,  ужом проскальзывая между выпирающими из стенок глыбами, спешно (иной раз, стоя на коленях),  описывала забой,  и  по заправски размахивая тяжелым геологическим молотком, отбивала штуфы на пробы. В такие минуты об опасности быть погребенным под завалом никто и не   думал,  извечное «авось»  и здесь вывозило на вороных. Но, отдавая должное горнякам, если предстояло и дальше бить на этом профиле магистральную выработку, то они уже заранее готовили крепежный лес.

      Однако все эти напасти, как бы они не усложняли жизнь, воспринимались обыденно. Пусть и хлопотные, но сулящие (преодолев их) заманчивые перспективы не стеснять себя в расходах на  материке  в очередном  отпуске,  а  для  непутевых забулдыг еще и возможность гульнуть напропалую в хмельном загуле. И если денежный интерес грел сердце каждому в отдельности, то передряги доставались разом всем. И тут уж, чем и славен был народ бродячий, за спинами друг у друга никто не отсиживался. Переполняясь куражом (особенно молодняк), под матерки поминая начальство и на показ бравируя удалью, работяги ломили, но опять же рассчитывая на приличную сумму в наряде. Не уступали им и ИТРэвцы. И хоть двигало изначально спецами пресловутое «Надо!», но и премиальный куш по итогам полевого сезона интересовал их не меньше погоды с утра. И конечно, кому как не самолюбивым рудознатцам, наматывающим в маршрутах под палящим солнцем таежные версты на кирзачи, в тяжести рюкзака на плечах грезилась весомость мундира министра. Ну, или, по крайней мере, широкая, как у бурлака, «лямка» начальника геологической партии. И все же, не погоня за длинным рублем была отличительной особенностью таежной братии. А отдаленно напоминающие родственные, отношения бродяг между собой. Проявлялся артельный дух не сразу. Проходила неделя-другая, прежде чем  оказавшаяся один на один с первозданным   миром тайболы куражливая вольница, прочувствовав его суровость, не начинала инстинктивно тянуться к центрам силы. Коим первым, конечно, был большак. От него, как от начальника партии, зависел смысл вкалывать, как одержимым, у черта на куличках. Вторым – шумные посиделки у ночного костра. Как раз то самое место, где от непринужденно-приятельского общения и возникало у ершистых мужиков чувство единства и сплоченности ватаги. А проскользнувшие, в шире обычного  распахнутые души, три странницы, сестры и подруги, проникновенными голосами молодых женщин напоминали о себе.       
 
      Так и прошел, как пролетел, для одних в азартной  погоне за вожделенным фартом, для других в упорном стремлении найти запрятанный в недрах клад, еще один переполненный тревогами  месяц. За ним, отличаясь разве что иссушающим зноем, безвозвратно канул второй. И, если от похеренных суббот и воскресений череда рабочих суток поначалу воспринималась бесконечно прокручиваемой лентой кинохроники, то чем дольше полевики пребывали под бездонным, выцветающей синевы небом, в окружении обожженных солнцем до черноты гольцов, то все больше их охватывало ощущение, что время от полночи до полночи  здесь отсчитывает уже не хронометр, а ночные костры.  И ритм  задает не метроном, а  погонные метры скважин, кубометры выданной на гора породы и  исписанные от обложки до обложки убористым почерком полевые дневники.  В августе, обманчиво поблазнившим  в первые дни  коротким ненастьем, високосный (Касьянов) год вновь явил свою немилость.      И все бы ничего для привычных, но пролившаяся с небес скупая влага и парная духота в урмане породили на свет такое количество мошкары, что  тайбола от висящей  в воздухе  кровожадной  нечисти, казалось,  замерла в немоте.   Таежная живность, приспособившаяся к аномально жаркому лету, вынуждена опять, уже от поедом заедающего гнуса, откочевывать все выше и выше, в продуваемую постоянными ветрами, но скудную прокормом, пригольцовую зону криволесья. Последовать вслед за зверьем полевики, конечно, не могли и,  как оказалось, дымокуры, что теперь круглосуточно чадили между палаток, худо-бедно помогали не только им. Полосатое семейство шустрых бурундуков, прикормившихся к таборному общепиту, из ближайших нор перебралось под нары редко заглядывающих в палатки из-за сменной работы буровиков. И принялось приспосабливать под кладовые зимних запасов не востребованную по погоде хозяевами обувь и карманы ватников.
 
      Жара, миграция копытных на горные пастбища и засилье гнуса вынудили и босоногих лешаков, истинных хозяев глухомани, покидать свои натоптанные владения. Теперь, что ни ночь, с разных сторон урмана доносилось раздраженное рявканье медведей, идущих через  вотчину кровососов в гольцы на кормежку. Днем же все чаще можно было наткнуться на   прожорливого зверя уже в долинах рек, или на прореженных гарью увалах.  Спускаясь с верхотуры, медведи продолжали набивать требух грибами, синеющей голубикой, в труху разрывали когтистыми лапами в поисках личинок  гнилые пни и колоды. А выйдя к реке, еще и  паслись на скудной зелени разнотравья освободившейся от наледных полей пойме. И уже на сытое брюхо лезли в воду. Плескались в студеной глубине уловов долго, пока не намокал   подшерсток, и только потом,  вальяжно развалившись на сквозняке галечных кос, отсыпались до вечера, до очередного  перехода в поисках уже новых мест кормежки. В такие минуты сытые, разморенные солнцем и водой лохматые лесники являли само миролюбие и не  подхватывались ни в бега, ни замирали в угрожающе-настороженных позах, когда случай сводил рыбачащих в свободное от смен  время буровиков с ними. Однако как тайга не велика, но в уже  проявляющуюся  бескормицу високосного года прокормить могла не всех. И все чаще в стычках с себе подобными прожорливым мишкам приходилось  отстаивать право не только на территорию, но и жизнь. Отчего и так неуживчивый характер зверя становился еще агрессивней. Особо отличались жестокостью матерые стервенники.  Эти поистине сановные бояре медвежьего племени, огромные, могучие зверюги,  раньше расходившиеся с миром, лишь зачуяв друг друга,  теперь же наоборот, устремлялись навстречу один другому, как молодые задиристые петушки. Итог схватки всегда был один. Заломав соперника, победитель заваливал тушу валежником и, дождавшись тухлятины (при жаркой погоде два-три дня), съедал подчистую.  Но таких вот урманных ломак  в природе встречается мало. Лишь единицы из них в суровой действительности тайболы дотягивают до естественного перехода в мир иной.  И судя по приметам,  подобных стервенников в районе поисковых работ партии обитало не больше двух. И если еще в мае и геологи в маршрутах, и горные рабочие на дальних участках натыкались на следы огромных лап  двух, явно разных  самцов, то в августе цепочку следов торил уже только обладатель отпечатка с четко узнаваемым дефектом передней левой лапы.
 
      На численности медвежьего поголовья тайболы  невзгоды  високосного года скажутся позднее,  а пока количество зверя зависело лишь от  естественного отбора внутри популяции.  Но из-за активной миграции босоногих складывалось впечатление,  что медвежьего отродья  расплодилось тьма-тьмущая и, того гляди они, как бурундуки, полезут в палатки. На самом же деле лохматого зверья было не больше и не меньше, чем в прошлые годы. Вот только из-за возросшей конкуренции за хлеб насущный, медведи теряли осторожность, и все чаще их можно было увидеть, а иной раз и наткнуться уже вблизи лагеря. Подкрадывались босоногие ушкуйники, как правило, по зарослям стланика с подветренной стороны, долго принюхивались, задирая морду и поводя влажным носом, время от времени, ловя раздражающие запахи, топорщили на загривке шерсть и глухо ворчали. И в какой-то миг, очевидно переполнившись отвратительным духом становища, отрывисто рявкнув, короткими прыжками уходили в гущару. Как всегда любопытничали обычно молодые самцы, изредка интерес проявляли не обремененные межвежатами мечки, но неизменно осторожничая и только издали. И уже совсем редко, старые песты, причем вели они себя по-особому: осмотрительно кружили вокруг да около, обстоятельно обнюхивая все оставленные  человеком следы, будь то: неясный отпечаток на взрытом сапогами  ягеле,  или просто пачка от сигарет, или фантик от карамели.  А иногда,  подкравшись  поближе, залегали под раскидистым кустом стланика и минутами высматривали белеющий палатками табор.    И только убедившись своим медвежьим разумом, что поживиться съестным им здесь не удастся, бесследно растворялись бурой тушей в дрожащем комарином мареве урмана. Матух же, к счастью и зверя,  и человека, ни рядом с лагерем, ни даже в дальней округе никому из полевиков  воочию встречать, или натыкаться на следы не доводилось.  Медведицы, по природе своей,  опасаясь за потомство, как всегда, скрывались в самых непролазных крепях  Станового хребта.

      А что же Верный,  если в первое время, взлаивая,  он еще метался в нервной суете между поварихой и уходившими с оружием в тайгу мужиками, то к середине лета провожал и встречал возвращающихся в лагерь полевиков уже спокойно. Не крутился, как прежде,  в возбуждении вокруг пропахших, кто солярой, кто ерниковым запахом марей бродяг, а обнюхав лишь сапоги, укладывался на промятую во мху  в тени навеса лежку. И только почему-то у горняков, кроме сапог, он тщательно изучал носом еще и руки,  и обязательно 
инспектировал рюкзаки,  а обнаружив в сидоре рябчика, куропатку или глухаря, брал пернатый  трофей, брезгливо щеря клыки, за крыло и нес его к кухне.  Галю же, частенько возвращающуюся даже с дальних шурфов пешком, Верный встречал,  неизменно выделяя ее среди остальных полевиков. Задолго уловив звериным нутром приближение геологини,  он вставал с лежки, потягивался, прогибая спину,  при этом  зевал во всю пасть,  и, энергично  отряхнувшись от хвоинок, трусил к  дороге, уходящей в тайгу.  На окраине лагеря замирал неподвижным истуканом и терпеливо ждал. А завидя  молодку, весь преображался: коротко с подвывом взлаивал и, занося набок зад с телепающимся хвостом, пританцовывая в короткой рыси, бежал навстречу.   Почетным эскортом сопровождал до палатки.   Ложился     у входа,  но лежал недолго,  уже через минуту  вскидывался,  будто что-то вспомнив,  и спешил   обратно к кухонному навесу.    Тыкался  Любаше в ноги,  лизал горячим языком протянутую поварихой руку, словно клянясь в преданности только ей одной.  Покрутившись  минуту-другую рядом с хлопочущей по хозяйству  стряпухой,  кобель отходил к своему логовищу.    И уже до вечера валялся пластом с трепыхающимся в раскрытой пасти влажным языком, время от времени облизывая им пересыхающий нос. И кто знает, как долго Верный лизал бы своей хозяйке руки, если бы Провидение  не уготовило достойную медвежатнику участь. Случилось это аккурат в последний день августа.
   
      День, завершающий в череде бесконечных дел месяц август, ничем не отличался от предыдущих. Спозаранку полевой лагерь геологической партии,  как всегда, кипел сутолокой жизни,  напоминая то ли бивуак народного ополчения, то ли стан лихих людишек. В полдень  же, под безоблачным куполом неба в раскаленном мареве жаркого дня, он уже выглядел заброшенной стоянкой промышляющих на золотоносных песках старателей.  А ближе к вечеру, когда расплывчатые тени  поползли из-под кустов и каменюг, лагерь вновь наполнился движением и звуками. Отоспавшись после ночной  смены, из палаток потянулись к реке и обратно опухшие от комариных укусов и сна расхристанные буровики. Загремела посудой под своим навесом, готовя ужин, повариха. И что уж совсем не часто, не так, как обычно в сумерках, вернулся с горняками  транспортер. Появление раньше времени голодных мужиков заставило повариху поторапливаться. На ходу перебросившись парой фраз с Галиной,  раскладывающей на пока свободном артельном столе привезенные образцы, Любаша с полным ведром поспешила к отрытой  метрах в двадцати под стланиковым кустом, яме, и, не глядя в темный провал, с разворота выплеснула ополоски.  Все, что затем последовало, длилось считанные минуты.  Но какие!  За спиной  женщины, словно из-под земли, встал на задних лапах тот самый, оставшийся в живых матерый стервенник. Раскинув передние с огромными когтями лапищи и, как бы загребая ими к себе, он угрожающе заревел. Повариха, как шла, так и прыгнула, словно белка, вперед,  и уже в прыжке, разворачиваясь всем телом, наотмашь швырнула пустое ведро в медведя. Зверюга, принимая вызов, отмахнулся от посудины и  без промедления выскочил  из ямы.  Продолжая реветь, он вновь встал на дыбы и, косолапо переваливаясь, засеменил к женщине. Так визжать может только баба!  Пронзительное верещание заставило замереть всех в лагере, а у медведя, судя по тому, как он замотал башкой, заложило уши, и он приостановился, и даже встал на все четыре лапы. Этой-то заминки хватило и геологине с наганом в руке заступить дорогу зверю, и Верному оказаться между медведем и бабенками. Но зверь и не думал отступать, наоборот, суета перед мордой привела его в пущую ярость. Особенно беленили его боевые пляски Верного. И стервенник опять поднялся на дыбки. Сухо, как обломанные суки, треснули два выстрела, но на третьем (в неполном барабане)  последнем патроне, капсюль дал осечку.  И сколько бы Галина в отчаянии не нажимала на курок, барабан нагана проворачивался вхолостую. Легковесные же пули, причем направленные не твердой рукой, лишь привели могучего зверя в неистовство. С проворством акробата вновь становясь на все четыре, роняя кровавую пену изо рта, он с ревом кинулся вперед. И скорее всего молодки разделили бы между собой горькую участь быть подмятыми стервенником, если бы не Верный. Заскочив медведю на загривок, он хоть и стертыми, но еще хваткими клыками, вцепился в рваное в прошлых стычках ухо зверя. И уже не разжимал в вязкой хватке челюсти, даже  задавленный тушей катающегося по земле медведя.

     Так и закончился последним днем в жизни Верного август. Подоспевшие же полевики нашпиговали медведя, как рябчика дробью, уже тяжелыми пулями и в тот же вечер сняли шкуру. А тушу волоком оттащили транспортером вниз по течению Аномжака, столкнув   налимам на  прокорм в водовороты порожистого переката. И полевой сезон, как та вагонетка, задержавшая лишь на миг свой ход из-за куска породы, попавшего под колесо, покатился дальше. 
 
      Пройдет время,  Перестройка, являя народу один кошмар за другим, закончится тем, что алчная элита растащит большое государство по своим наделам. А вместе с развалом Союза исчезнет, словно бесследно канувший в тайге бродяга, и  экспедиция.   Однако, то же время, развеяв в прах остатки табора на крутой излучине Аномжака, пощадит каменную пирамидку, сложенную  полевиками  над местом упокоения медвежатника по кличке Верный….