Я помню тёплый, пурпурный вечер
Набежавшего лета. Парк, грязь не в урнах.
Мне тринадцать - слишком много времени,
Чтобы огрубеть,
Признаю это.
Узнать больше, чем хотелось бы сейчас,
Пропитаться залежавшимся на антресоли дёгтем и размораживателем замков.
Циник не является провидцем, он испорченный замасленный жёлтый ломоть, и, пожалуй, в самом деле таков.
Игра в бадминтон,
Как же весело бегать за воланчиком,
Не замечая других.
В пруду блестящие блики, капель слёзы на них.
Я, мама и дядя.
Выбежала из-за угла
Девочка,
Ей одиннадцать;
Возможно, неприятно наивна и даже глупа,
Простушка.
Не такая, как мы, не последовательная и не упорная.
И все чувства её - игрушка.
Она показывает на спортивную площадку,
Говорит, что любит мальчика.
Так интересы несерьёзны, жизнь - квартирки-скандальчики.
Она не может сосредоточиться и меня обнимает,
Вызывая усмешку дяди.
Я фиксирую происходящее сбоку,
Не ответив, прислушиваюсь к мимике, пристально глядя.
Подруга машет из окна,
- моя грудь наяву сновиденьем полна -
И падает,
(Слишком сильно перегибается с балкона)
А я стою с прорехой рта
На фоне почерневшего небосклона.
Передо мной, в потном страхе не подставившей руки,
Как сильно не старалась, проходят россыпью звуки.
Ты идёшь по молодой поросли,
Как всегда, одухотворённый и, как любишь, в наушниках.
И минуешь красочные кусты, как городских послушников.
Два месяца назад ты был здесь, а где сейчас?
Мне кажется, - звезда в другом городе.
Я не знаю про тебя ничего.
Потому так плохо в мучительном холоде.
Я стою осипшая летним днём, похороненная в теле своём живьём.
Скрипят по дороге шины,
Красивы до боли изящные пряди.
Но вижу: попадаешь под машину.
Видеть больше, остаться одному, что смотреть в дуло;
Я совершенно одна, а воздух дрожит от чужого несметного гула.
В наследие Адамом с Евой оставлено охотнику ружьё.
Красота - это земное проклятие,
Вот отчего безумие моё.