Ещё набросок. Сборная солянка. Наверное как следущая глава к рассказу "висельник"
Генка все сидел у почти погасшего костра.
Спать ему не хотелось. Смотреть в огонь можно бесконечно.
Было далеко за полночь. На часах у него было 2.20. На другой руке компас. Светящаяся зелёная стрелка показывала как положено на север.
Позади тихо плескалась река, впереди шумел лес.
Из трёх выцветших брезентовых палаток где спали студенты с археологического доносился храп.
Непонятно с какой. Кажется, из средней.
- Можно мы у костра погреемся?
Со стороны лесной тропы вышли парень и девушка. По виду деревенские. В холщовой одежде с вышивкой, такой, словно они пришли из экопоселения. Оба босиком. У парня серебряный обруч на голове прижимает светлые волосы, три плоских камня с дырками продернутыми кожаным ремешком на шее. Такое в древности называлось куриный бог и отгоняло злых духов. У рыжеволосой девушки массивное ожерелье из меди.
Генка кивнул. Уголья ещё тлели, жара было предостаточно.
Парень бросил в костер охапку сучьев. Пламя взметнулось высоко.
- Девушка вопросительно посмотрела на парня:
-Слав, расскажи сказку, что так до утра сидеть?
- Про красных конников?
Девушка кивнула.
- Ну слушайте.
Были такие люди. Они хотели что бы не было ни богатых ни бедных. Чтобы всем и всегда всего доставалось поровну. И ещё чтобы конце концов во всем мире закончились всякие войны.
И тогда они собрались все вместе и решили: новому, справедливому миру быть. Во что бы это ни стало.
Понимаете, им было всего 15 или 16 лет и они не оглядывались назад и смотрели в будущее с высоко поднятой головой.
Они пели героические песни и строили новый мир. Молодые и веселые. Молодым всегда проще понять новое и отринуть старое что давным давно себя изжило.
Новое солнце светило вставало красным рассветом. Манила классовая идея равенства упавшей звездой с неба.
Себя они называли коммунисты и комиссары. Их вера была в партию. А слово их если оно было недостаточно веским то его заменял наган или револьвер.
Генка заметил, что неслышно пришли и сели справа от него старик и солдат с перевязанной головой. Парень кивнул им и продолжал:
-Уже давно отгремела первая мировая, началась гражданская. В стране все шло наперекосяк. Брат шел на брата. Сосед на соседа писал донос и называл его контрой.
Быть красным или белым или примкнуть к бандитам, черносотенцам ли - каждый теперь решал сам.
В конце концов право выбора у людей никто пока не отбирал.
Для окончательного свержения старого мира тебовалось только малое: Смахнуть с престола царя и всех кто был с ним; Царские войска и тех кто им помогал.
Да ещё, пожалуй, убрать старую веру в Бога, так, чтобы о ней ни кто не вспоминал. Царизм опирался на веру, а попы поддерживали самодержавие.
И тогда они брали с собой острые сабли, одевали остроконечные шапки буденовки со звёздами, серые шинели до земли, да садились на вороных, рыжих и гнедых коней и горе приходило к тем, кто не принимал их учение: тех они били наотмашь, скача и срываясь в галоп. Они торопились жить. Им суждено было умереть молодыми, и не знали еще, что война и смерть молодых не щадит. Впрочем, она не щадила никого. Погибло тогда много прекрасных и может быть самых лучших людей.
Но коммуну всё же успели создать.
Они собрали всех людей и приказали: живите. Как мы жили. Горите как мы горели. И люди им поверили.
В других царствах государствах бедные люди которым было уже нечего терять поступали так же и создавали партячейки, выбирали самых лучших комиссарами и свергали самодержавие.
Было им тогда тяжело. Не хватало пушек и винтовок. А царская армия была сильна.нужно было золото что бы купить оружие и пулеметы. Но пусть и так, с большими потерями и такими неравными силами они успешно боролись, ведь все больше и больше солдат с оружием и простых людей переходило на сторону красных конников.
Вот только веру в Бога и учения прежних апостолов комиссары не любили. Казалось им, что смиряться и покорно следовать было очень похоже на прежнее рабство.
Красные конники всегда были первыми. Они горячими коней спеша принести свободу и равенство всем остальным.
И вот как то раз встретилась им на пути старая церковь на краю города возле самых рипейских гор.
Навстречу вышел батюшка отец Николай.
Тогда Савелий их командир соскочил с коня и подошёл к отцу Николаю.
Полы длинной шинели мазала весенняя грязь. Сабля в ножнах, пистолет в кобуре. Он хотел говорить.
Николай смотрел кротко и смиренно. Как и подобает святым отцам. Он протягивал хлеб, - возьми, Савл, раздели и дай своим товарищам.
- Уходите, - сказал Савелий, не взглянув на хлеб, - вы нам мешаете.
- Куда же я уйду, - ответил Николай, - если поставлен навечно сохранять веру от нечестивцев.
- Отойдите от входа и дайте нам войти, - Сказал негромко Савелий.
Нам нужно оружие. Нам нужны патроны и пулеметы. Белая гвардия наступает, нам нечем воевать. Мы снимем серебряные оклады разноцветные камни с икон, мы найдем золото и царские звонкие монеты. На это англичане продадут нам пушки и наганы. У нас сейчас имеется всего этого слишком мало. Надо больше. Много всего надо купить. Наши шашки и сабли ничто против горячих пуль.
- Сюда нельзя с оружием, ответил Николай.- Это храм божий. Снимите сабли ваши и винтовки и входите не как разбойники. Савл, опомнись, зачем ты гонишь от себя святого духа?
Николай повернулся что бы войти.
Тогда командир красных конников снял было буденовку, он помнил, шапку надо было снимать, но потом взглянул на пятиконечную синюю звезду на сером сукне и оглянулся на своих товарищей. Они ждали.
- Почему красные конники на буденовках носили синюю звезду?- Перебил Генка.
- Да кто ж его знает, - ответил за парня молчавший до того солдат с перевязанной головой, - в девятнадцатом годе издал Петроградский реввоенсовет должно быть такой указ: по родам войск, значит. В пехоте звёзды малиновые, в артиллерии оранжевые, а у конной армии стало быть синие.
Парень продолжал:
- Тогда комиссар одел ее обратно, достал саблю и размахнулся.
Парень замолчал.
Потрескивали догорающие ветки.
К костру вернулся Пашка ангел. Принес новую охапку веток.
Он сел между Генкой и парнем.
- Я продолжу, Слав, ладно?
Савелий отбросил тогда саблю и револьвер и другим велел. Савелий раньше, в прежние времена был церковным служкой. Он знал молитвы да и все в его отряде знали. Раньше верили и ходили в церковь почти все.
У него по прежнему под нательной рубашкой висел крестик. Но две веры боролись. И какая из них победила сейчас было неизвестно.
Но им все равно нужно было золото чтобы обменять его у англичан на оружие.
Вот тогда отец Николай и поведал ему про царский секретный отряд перевозивший золото в слитках, весь запас страны на тот момент куда то через Урал, в Сибирь и дальше, на дальний восток. Откуда он это знал? Никто не знает. Но так было. И Савелий ему поверил.
А потом отец Николай сказал: брат мой, Павел, не отвергай веру, пожалуйста.
----
...в летнем приделе во имя Святителя Николая орудовал ветер.
В разбитые витражи забрасывал горстями снежную крупу. Позванивал старый серебряный дискос со звездицей, опрокинутый потир - штихель с позолотой вторил, раскаивался, должно быть, за разлитый по хоругвям алый кагор. Причастие ломтями хлеба лежало нетронутым.
Уже за полночь где то над лысой горой зло сверкнула денница. Звезда венера, розовая в свете луны была видна отчетливо.
В зимнем приделе церкви было натоплено, жарко. Трещали березовые полешки в изразцовой печи, их Отец Николай не жалел, подкладывал еще, ночь по всем приметам последняя. Вроде показалось: со стороны угла появился домовой. Чуть больше веника.
Бесовское отродье. Это в Церкви то.
Прячась в тени пошел домовой к иконе Казанской Божьей матери, уставился, а у самого слезы текут. Глаза большие, жёлтые. Совиные. Оглянулся.
- Отпущу, отпущу грехи, - сказал Отец Николай, - только не балуй, в церкви все же.
Встал с колен, отряхнул березовую кору с оглянулся.
В дверях никого, только свет утренней звезды по полу розовыми бликами..
В самой церкви пусто, тихо, только женщина вошла сквозь закрытые двери.
Женщине в церкву без косынки нельзя. Она это понимала. Бесовское отродье потому, - она улыбнулась одними губами, повязала длинные, до пояса, струящиеся так, что любая обзавидуется. Лицо красивое, сказочное, божественное. Да нет, конечно, не от Бога сие, от дъявола бытие быть может. Душу не смог забрать и здесь, на земле осталась неприкаянная, вечно молодая, вечно красивая. Никому не нужная кроме реки. Там ее дом. Пристанище.
Вот только косынка красным кумачом давила голову, пригибала, а руки... руками своими замешивала жгучую известь в столовском бачке. Шептала что то.
Та вскипала, лопалась пузырями.
Малярной кистью на длинной рукоятке обмакивала в густое меловое варево, мазала справа налево стены. Белила ложились густо, скрывали под собой роспись стен.
Пусто становилось.
Или вот как тот белый свет когда насовсем умираешь.
Льдинки в разбитые окна, а витражи, а ещё там где русалки фараонки,
кто-то ледяной рукой гладит по волосам. Холода она не чувствует, только вот:
там, где глаза Спасителя где еще нет белил тепло и свет...
Потом встала напротив. Руки опустила. Глаза в глаза. Прости. Для людей ведь сохранила...
Надолго? Но ведь не навсегда?
Ведь смоется все когда нибудь, как грязь, как сажа? Пусть так побудет.
А завтра... Завтра помещение освободят. Станки привезут...
Тот придел под склад готовой продукции из э б о нита. Там будет сидеть завскладом.
А здесь будет сажа. Много сажи в мешках. И еще белый каучук.
Странное сочетание.
Последним штрихом провела рукой по глазам спасителя, осторожно положила кисть. Взяла пустое ведро, не зная куда деть. Оглянулась.
Отец Николай стоял как то разом постаревший, сгорбившись.
Обвел взглядом купол. - Первый день мира, - прошептал он, или или уже второй?
Она тихо вышла в дверь сбоку.
Кумач платка был теперь не нужен. Белую дорогу перешла и сразу кинулась в ночь.
Срывая ненужные теперь тряпицы, раздеваясь донага, бежала и ветер отбрасывал назад кудрявые волосы
. С горки в овраг, туда где шелестел камыш влетела неслышно. Без плеска вошла в теплую воду. Вода все смоет. Все грехи отпусти. Узкая и мелкая река от берега до берега ровно четыре шага сейчас же скрыла ее с головой. Мелкие водоросли, золотой песок.
Сквозь толщу воды посветлевшее небо было перевернутым и бесконечно глубоким. Розовым светом сияла планета венера. Лежать на дне
было спокойно и понятно. Было так словно грехи твои давным давно кто то отпустил и простил.Навсегда
______
Отвесные скалы и узкую, полную омутов речку Шайтанку что возле села Малиново народ не любил.
Старые бабки стращали сорванцов: дескать, в тихую и ясную ночь, там, где излучина и река делает поворот появлялись утопленницы мавки; они были как невесомый туман, стылый, липкий, с обликом каких то прекрасных женщин с распущенными волосами.
Найдет туман и хладная смерть настанет тому, кто придет в одиночку не успев развести жаркого костра. Тепло их тянет на берег, поднимает со дна, из неведомых глубин, тихих и печальных.
Холодно им, люто холодно, хочется им человеческого тепла и в синей ночи они видят красные пятна, идут туда, шипят от боли если войдут в костер и плачут исчезая навсегда в виде пара стремясь на небо.
А ещё нельзя было речку в брод переходить; туда пройдешь, а обратно, через речку нет. Там вроде мелко, а потом тянет резко на глубину и ноги становятся как ватные, а под ними словно болото топкое. Дернешься, а уже не пускает, вниз вниз утягивает. Так столько утопло за эти века, никто не знает.
Чертовщина конечно же, наваждение, ведь если вдвоем, то дно ровное, каменистое. А если вечером вдоль скал у леса идти то опять голоса мертвецов мерещатся. Пещера была и глубокая и раздваивалась, потом ещё и ещё так что может выйдешь, а может нет. Сгинешь.
Древняя дорога ещё. Между полей. Сойти с неё вечером или ночью было нельзя. Как бы тебя не звал кто то в ночи. Быть может у дороги был сакральный смысл, она приводила туда куда хотел попасть человек. Должно быть дорогу благословил сам святой апостол.
Всякое говорили. Но она всегда хранила своих путников.
Батюшка Андрей ходить по вечерам не боялся, он, бывало возвращаясь из церкви, шел вдоль реки, говорил что истинная вера это как свет. А свет для нечисти невыносим.
Имея веру ничего не бойся
Впрочем, за разные века тут была у нечисти и вера всякая: у лесного народца чуди своя, богопротивная. Поклонялись они страшным корявым идолам. Кровью мазали им губы и прочие непотребства вытворяли.
Чудь могла явиться путнику девушкой, могла парнем. На отличку узнать можно было: глаза у них были, зрачки такие, словно радужка выцвела, очень светлые. Белые что ли.
И ещё на месте не сидит, обернешься и нет ее. Туман, словно во сне все. Морок одним словом.
Да не то люди они были, не то оборотни не то скоморохи. Могли белкой оборотиться, могли кривой сосной, пнем, птицей или туманом. Облика у них своего должно быть и не было. Насмешничать любили, кривляться, порой ужас наводить, да такой что едва убежишь из того леса с кривыми, завязанными узлом соснами.
Кругами нечисть водить начнет, в болоте быть может утопит или заведет в сухой торфяник. Там тонкая корка земли с дымками то тут то там. Наступишь и полетишь вниз в раскалённый алый огонь. Внизу выгорело все на десятки метров. А на дне жар как в преисподней.
Такой себе народец в общем. Злой. Чудить любит. Пугать. Лучше с ним не сталкиваться.
Пришлые с северо запада Вогулы поклонялись северному богу Тору. Законы у них были свои, жестокие. Они чудь повывели, загнали вглубь лесов. Не любит она шума. Берёз белых, чьи семена принесли с собой вогулы-охотники.
Степняки татары, горные башкиры имели веру свою. Они совершали набеги, грабили, жгли поселения.
Беглые от царя люди верили кто в бога истинного, крестившись двумя перстами, кто ни во что не верил кроме золота.
Золота было много. Оно лежало под ногами, вперемешку с песком, полосами в белой, зеленой глине, его нужно было мыть в воде выискивая крупинки металла. Нужно было опять идти к реке.
Тогда удачливому приходил фарт. А мог войти и нож под ребра. Старатели следили друг за другом, прятали заимки, путали следы.
Беглые каторжники творили бесчинства, грабили, насиловали, убивали.
Всякое было за пятьсот лет.
Время как и река утекало неторопливо, терпеливо неся в своих водах то убитого заступом в спину старателя, то замешкавшего купца, то раздетую донага девку, они погружались в воды, их прибивало к тому берегу то к этому. И всё было так как и должно быть там где гуляла смерть под руку с золотым господином.
Перед гражданской войной, когда отрекся от страны царь и пошел народец вразнос, время тогда и понеслось вскачь: с красными конниками врывались в деревни огонь и страх.
Деревни жгли вместе с людьми, искали золотишко, снова грабили, убивали, пьянея от крови и добытых мануфактур.
Местные казаки не отступив ни от веры ни от царя, сатанея от ненависти рубили после пьяных красноармейцев в кровавую кашу;
Белая гвардия шла по пятам и тех и тех считая бандитами. Порой не видя разницы между бандами, анархистами и разным сбродом грабящим деревни под красными, зелёными и черными стягами с черепами.
Особняком держался только отряд казачьего есаула Мирошниченко. Шел он с особым заданием: направлялся через Урал, в Сибирь и дальше. В драки особо не ввязывался.
Хотя нет, там, где останавливалась казачья сотня творилась настоящая чертовщина. Мирошниченко за глаза называли аспидом, иудой, дьяволом, имя свое он оправдал сполна: с головой у него был непорядок. Глаза имел белесые, почти белые. Останавливался он обычно в сёлах, где были церкви. Имел он обычай являться под вечер на покаянную молитву, на вечернюю службу и стоял терпеливо, каясь на исповеди во всех грехах.
Батюшки цепенея от ужаса, отказывались отпускать грехи. Гнали прочь. Они пытались говорить с ним, в чем то убеждали, но все было тщетно: есаул смотрел на них белесым своими глазами и уходил. Подковки на сапогах стучали дробно. Закрывалась дверь и начиналась охота на ведьм.
Доставалось тогда всем: раненым красноармейцам, бандитам, казакам, красивым девкам, всем, на кого укажет есаул.
Баб топили в реке со связанными руками и ногами с тем лишь условием, если открестится иная от бога путы спадут и выплывет. Мужиков, закапывали в глину или землю тоже с условием. Отречешься- выживешь. Некоторых сбрасывали с колокольни, иных вешали. Но вешали особо: считалось, ещё с древних времён так повелось, что повешенного на древе нужно обязательно снять до захода солнца. Иначе было совсем худо: Остановить нечисть которая шла через душу висельника с того света было очень трудно, почти невозможно. И тогда зло преумножится как было написано в старых книгах.
Отворятся небесные хляби и пойдет красный дождь на проклятую землю с проклятым золотом и сойдут церкви двенадцати сел все двенадцать апостолов.
С той стороны где гремели пушки и сверкали алые зарницы, где шли непрерывные бои, где земля была пролита кровью и пороховой дым медленно оседал скрывая убитых и раненых, с того края, где сидела на плоском белом камне унылая смерть,
через белое с черными проталинами поле медленно брели два молодых буденовца красноармейца.
Кони их полегли ранее под пулями, звонкие сабли были иссечены и поломаны.
Да и незачем теперь были сабли: поддерживая друг друга, падая от ран и усталости и поднимаясь вновь, они увидели на краю поля, где стояли можжевеловые кусты и был крутой спуск к реке, стояла одинокая избушка.
Навстречу вышла женщина. Высокая, красивая, сильная. Она подхватила обоих как малых детей и внесла в дом.
На снегу осталась лежать остроконечная шапка буденовка с большой синей звездой нашитой поверх серого сукна.
Должно быть было так: женщина эта могла остановить кровь, стянуть любую рубленую рану и не подпустить даже смерть.
Сестра ее Полуденная дева, четыре сестры её были неведомыми, страшными, красивыми, порой такими какими они кажутся человеку на границе жизни.
Имя им было: Вечерница, Тоска дева и Утренняя звезда. Последняя была самой первой женой Адама.
Селяне женщину не видели, но если и была в том крайняя нужда, если нужно было спасти кого, даже ценой своей жизни, если согласны с той ценой, что требовалось заплатить, они шли на край пшеничного поля, там, где пыльная дорога огибала кладбище и спускалась к реке. Там стояла вросшая в землю истлевшая лодка, старая баня и дом.
Кривая сосна с вырезанным на ней страшным ликом скрипела да цокала прыгая по веткам белка.
Шумела река шайтанка быстро неся в своих водах тающие льдины и чью то полузатопленный лодку..
Цена жизни была высока. Пожалуй только чужая жизнь равнялась ей равной долей