Видеоверсия статьи: https://youtu.be/fI2TwAT6C30
Ещё будучи призывником, в какие только войска меня не приписывали: мотострелковые, ракетные войска стратегического назначения… О-о-о! Последнее звучало особенно грозно.
18 декабря 1993 года в день рождения отца состоялись мои проводы в армию. А на следующий день выпало много снега. Двор за окном буквально был завален снегом, одно или два дерева разорвало под его тяжестью.
В Железнодорожном военкомате г. Рязани (он же областной сборный пункт) мы сидели на железных кроватях, ожидая своей участи. Вот ушла первая команда, вторая. Народу становилось всё меньше. И вроде я должен был отправиться служить в г. Балабаново Калужской области, но и эта команда ушла. Я выглянул в окно, оказывается, мои родственники всё еще стояли в числе прочих провожающих и кто-то из них меня заметил.
Вечером явился «покупатель». Грозный. Ещё более грозный чем РВСН. Нас построили, капитан был немногословен: «Войска серьёзные».
Часов в 10 вечера родственников под окном уже не было. Мы брели строем, одетые кто во что горазд, в сторону железнодорожного вокзала. Утром следующего дня прибыли на станцию Новочеркасск. Нас погрузили в машины и привезли в штаб 100-ой дивизии оперативного назначения Северо-Кавказского округа ВВ МВД РФ.
Начало службы
ДОН-100 была создана в 1989 году на базе 14-ой таковой дивизии. Бойцы «дикой дивизии» так её называли (вероятно, ассоциируя со знаменитой Кавказской конной дивизией) уже оставили боевой след в Карабахе, Северной Осетии, Дагестане и других горячих точках. Её костяк — это три полка оперативного назначения 46 и 47 в Казачьих Лагерях и 48 в Новочеркасске. В последнем мне и довелось служить.
Территория полка была внушительной. Большое историческое здание из красного кирпича в форме буквы «Е» (поговаривали — в честь Екатерины II) с богатым убранством, колоннами внутри. Оно вмещало как штабы дивизии и полка, так и казармы для военнослужащих. Говорили ещё, что некогда здесь размещался гусарский полк, конюшни которого теперь стали боксами для БТРов и БМП.
На входе в штаб дивизии нас встретила монументальная копия «Трубачи Первой конной» Грекова. Мы поднимались выше по широкой белой лестнице вдоль колонн в большой зал. Дежурный офицер проверил нас по списку, распределил по ротам, после чего мы отправились в баню, где заодно обрились и получили форму: шинель, «хэбэ» — похоже образца 1969 года, ремень, шапку-ушанку, сапоги (мне достались «крутые»: с боковой шнуровкой на голенище), а так же портянки и «форму номер раз» (нижнее бельё состоящее из кальсон и рубахи).
Казарма была не менее внушительной, рассчитанная на две роты, с уже знакомыми белыми колоннами и высоченными потолками. Дневальный, увидев нас, ещё не строй а толпу «военнопленных», растёкся в улыбке. Под глазом у него зиял фингал. «Духи вешайтесь!» — раздавалось со всех сторон, пока брели по казарме. Духи, душары – это мы: «не мышонка, не лягушка, а неведома зверюшка». Впрочем, нас преждевременно повысили в статусе. До принятия присяги новобранцы именуются «запахами». «Запахи» все как один ходят в туалет мамиными пирожками и ничего страшнее кроме этих пирожков в жизни не видели…
На самом деле в первую неделю-полторы мы в туалет вообще не ходили. Во-первых, было нечем, во-вторых, утром его не открывали. Казалось туалет существовал только для того, чтобы его драили с утра до вечера. А посему утром роты по 100 человек каждая справляли малую нужду под окнами казармы. Вонь стояла соответствующая, от визуального описания того, что там происходило воздержусь.
Структура полка была такова: три мотострелковых батальона по три роты в каждом и при каждой роте — взвод АГС (автоматический гранатомётный станок). Отдельные подразделения: противотанковая и миномётная батареи в составе артдивизиона, учебная рота специального назначения, разведрота, роты боевого обеспечения, материально-технического обеспечения, связи, ремонтная рота, оркестр.
Хорошо запомнил своё первое «рота подъём!». Дома я тренировался, от собственно подъёма и одевания до наматывания портянок. Последнему учил отец.
В 6 часов зажёгся свет, замкомвзвода сержант Кахасько рявкнул заветные слова. Я слетел со второго яруса в исподнем, очень быстро оделся и наблюдал, как мечется в поисках своей одежды мой сосед по койке снизу. Оказалось — его форма на мне. Не вру: до окончания 45-ти секунд я успел раздеться и одеться уже в своё.
Ну а дальше начался типичный курс молодого бойца изо дня в день: физо, строевая подготовка, стрельбище, изучение устава, хозработы, затем добавились наряды по столовой. В последних, правда, мне довелось принимать участие только много позже. А тогда, узнав, что в подразделении служит художник, меня быстро взял в оборот комбат майор Завадский и я вместо нарядов время от времени заполнял ему какие-то книги, тетради и прочую батальонную документацию.
Запомнил свой первый выстрел по мишени. Вместо одиночного положения я установил переводчик АКС на автомат и зараз выпалил почти все выданные мне патроны.
В особый ритуал была превращена заправка кроватей, это называлось «отбить кантик»: по краю заправленного под матрац одеяла держали табуретку сверху, а с торца били тапком, создавая таким образом прямой угол вдоль всей линии постели.
Три раза в день, «как штык» – в столовую, строем, с песней до хрипоты: «Стоим мы на посту, повзводно и поротно…». Чем кормили? Для КМБ – не скажу что сытно, ходили вечно голодные, хотя впоследствии мне стало хватать. В основном делали упор на капусту, иногда доходило до абсурда: на первое – щи, на второе – солянка, на закуску – сырая капуста. В другие дни: сечка (смесь перловки не понятно с чем), «мясо белого медведя» — так мы называли внушительный кусок жира, который, как правило, прилагался к варёной картошке и жиром же поливался в качестве подливы. Почти всегда давали яйцо и хлеб с двумя кубиками масла. Картошку, кстати, чистили не вручную, а в специальной машине. Чистила она грязно, не обращая внимания на то, чем картофель мог быть «нафарширован», поэтому к картофелине помимо жира не редко прилагался ещё и солидный кусок земли.
Вкусненько делали себе следующим образом: извлекали из яйца желток, раздавливали на бутерброд с маслом и сыпали солью.
Вспоминается, как передвигаясь в очереди на раздачу пищи, у меня сначала зачесалось бедро, затем стало очень, и наконец просто нестерпимо горячо. Это наш прапорщик Гарибян пошутил — бросил мне в карман не потушенный окурок.
Однажды в полк завезли красную рыбу — вонь стояла хуже, чем у нас под окнами, только распространялась она по территории всего полка. Когда крупную партию рыбы разморозили, оказалось, что она протухла.
Были ли у нас неуставные отношения?
Много. Много бежало по одиночке и целыми группами. Их называли «сочинцами» от СОЧ (самовольное оставление части). Пока я был на КМБ и чуть позже — повеселилось двое солдат. Один — на полосе препятствий (в подземном туннеле), мне, кстати, выпала незавидная участь произвести замеры габаритов места самоубийства. Оставил записку, в которой винил в своей смерти сослуживцев. Второй — в штабе полка: в одном из помещений он производил ремонтные работы, сел на пол и когда никого не было, привязал ремешок к трубе отопления, другой конец затянул на шее, уперся ногой и удавил себя.
Ещё один спецназовец погиб в результате несчастного случая: на учениях холостым выстрелом из автомата, который был произведён слишком близко, ему разорвало живот. Именно в спецназе процветала особо изощрённая дедовщина: избиения, «качи», унижения… Кажется это было частью их профессиональной подготовки. Полагаю офицеры с этим не боролись и вероятно даже поощряли. Выдерживали самые крепкие духом бойцы. А солдат, которые ломались, из спецназа сразу не выгоняли. У них забирали авторитетную четырёхцветку (камуфляж «Зебра») и переодевали в обычную робу. Перемещались они за основным составом в конце строя.
Обычная картина которую я лично наблюдал: в столовой, молодой спецназовец несёт поднос с «хавчиком», подлетает боле старший и наносит ему удары ногой и рукой: тот летит вместе с подносом на пол и оказывается лицом в луже из супа, компота и крови.
Прочие роты не слишком отставали. Не избежал этой участи и я: ночной подъём, пробивание «в душу» (целились кулаком в пуговицу чтобы было больнее), затем нас вывели на плац и гоняли по кругу до упаду… Забегая вперёд, скажу, что за все полтора года службы, настоящей мужской дружбы, во всяком случае в христианском понимании этого слова, я не видел. Даже за самыми дружескими отношениями глубинно стояло что-то волчье, зоновское. Оступись, дай слабину и тебя затопчут.
Штаб
После принятия присяги и окончания КМБ часть новобранцев оправили в учебку, другие остались служить по месту постоянной дислокации. Из 2 МСР я был переведён во взвод регулирования движения и комендантской службы роты боевого обеспечения (РБО). Помимо указанного взвода рота состояла из инженерно-сапёрного взвода и взвода радиационной, химической и бактериологической защиты.
Новая казарма выглядела совсем не ново. Стены обшарпаны, в туалете и коридоре часть оконных стекол отсутствовало. В расположении стоял жуткий холод, солдаты спали под 8-ю тонкими одеялами. Здесь я попал в свой первый наряд. Дневальный по роте или на армейском жаргоне «по тумбочке» несёт дежурство перед входом в расположение подразделения. Всю ночь я отжимался от пола чтобы согреться, а ближе к утру пошёл «мыть» туалет: лопатой или ломом (уже не помню точно) крошил жёлтый лёд и с пола отправлял его в «очки».
Больше дневалить мне не пришлось. В штабе полка прознали о художнике, я остался числиться в РБО, но службу продолжил уже «в теплом местечке».
В штабе постоянно служило пять-шесть срочников, в том числе старослужащих, однако часть из них находилось в служебной командировке (на тот момент в зоне осетино-ингушского конфликта, г. Владикавказ, Моздок, Малгобек), где они занимались собственно тем же, чем и по месту постоянной дислокации. Меня определили в чертёжно-конструкторское бюро, работал один, моим «дедушкой» был солдат из строевой части.
Работа не пыльная, но изнурительная. По моему складу ума и характера она была легче обычной службы, иные предпочли бы вернуться в роту. До сих пор, когда всплывает в памяти «это надо сделать к утру», мне становится нехорошо.
Я трудился за огромным столом, рассчитанным на работу стоя: «тонны» карт, схем, планов и прочей макулатуры, часто до позднего вечера, а иногда и ночью. Рисовал стенды, участвовал в оформлении территории полка. Случилось, присев отдохнуть на стуле, я заснул и оказался на полу. Однажды не спал почти трое суток: две ночи по уже знакомой форме «это надо сделать к утру», а на третью ночь объявили тревогу.
Кстати, падать на пол мне приходилось не однократно и совсем по другому поводу. Как то меня направили в дежурную часть за документом. Зашёл, доложил по форме, дежурный указал пальцем на ящик с документами, предложил найти бумаги самостоятельно. Пока искал, рядом кричал по телефону другой офицер, очень крутого нрава, о нём говорили, что он связан с бандитами. Закончив разговор, офицер нашёл в моём лице того, на ком можно спустить пар: схватил меня сзади за шкирку и со всей силы шарахнул о пол.
Но в целом: грех жаловаться. Суббота, воскресенье были относительно свободные, мы часто бывали в увольнении, которые сами же себе и выписывали. В то время в городе можно было встретить недоумков, которые приставали к солдатам с вопросом: «ты кому служишь?».
В апреле нас переодели в камуфляж. Прибежал в роту, но из огромного картонного ящика выставленного в фойе перед казармой почти всё расхватали. По размеру мне подошли берцы и китель горной расцветки, несколько отличались по цвету штаны и они были сильно коротки. Кепок уже не было, я раздобыл где-то бэушную. К лету 1994 года выдадут ещё оливковые береты, брюки и рубашки с галстуком.
Была возможность приобрести и некоторые «льготы». Как-то в обход моего начальника майора Зозули за помощью обратился начальник столовой. Верней, он ворвался в кабинет, кричит, что сейчас будет проверка, нет нарукавной повязки «Дежурный по столовой». Точнее повязка была у него в руке, а надписи не было.
Развёл белую гуашь, за пару минут вывел пером спасительные буквы. Он даже поблагодарить меня не успел, вылетел пулей, а затем сказал, что кормиться я теперь могу не в общем зале столовой, а в отдельном помещении. Я ради уважения один рас воспользовался этой привилегией, но больше не стал. Как-то противно было.
Дни шли довольно однообразно, почти без приключений. Что ещё заполнилось в это период службы?
Дня два гостили родители, разместившись в гостинице. Гуляли по городу, я показал им Новочеркасский кафедральный собор.
Летом меня направили в Ростов-на-Дону, в штаб СКО. Нужно было оказать помощь с картами. Прибыл в штаб, меня препроводили к начальнику штаба округа генерал-майору Скрыпнику. Душевный мужик. После моего доклада он даже встал из-за стола и пожал руку. В 1996 году Скрыпник погибнет в Чечне и удостоится звания Героя Российской Федерации.
В штабе СКО я провел неделю-две. Работа почти не отличалась от того, чем я был занят в Новочеркасске. Отличалось ночное время. Меня поселили в расположение группы специального назначения, достаточно большой казарме, но спать в ней было затруднительно. В первую же ночь меня прописали «больно, но аккуратно» без синяков. А затем до глубокой ночи приходилось слушать бесконечные удары, шлепки, крики, иногда плачь…
По окончанию командировки мне предложили остаться. Я был в ужасе. Увидев выражение моего лица, отпустили восвояси. Перед возвращением в Новочеркасск ходил по городу, прошёлся по набережной.
Довелось мне с оказанием помощи посетить и Казачьи Лагеря. Всю ночь мы с местным писарем сидели над проклятыми картами в сигаретном дыму и под жёванные записи музыкальной легенды нашей дивизии Александра Коренюгина (Саня, Саша Карабах).
Тем же летом, в положенный мне краткосрочный отпуск, вернулся в Рязань. Отдохнул. Запомнился мне отпуск разве что своим окончанием. Возвращаться не хотелось.
Командировка
6 декабря 1994 года меня направили в командировку… В Северную Осетию или куда-то рядом. Говорили ещё про какую-то Чечню, что наша командировка как- то будет связана с ней. До самого дембеля я ничего не знал и о причинах этой войны. Я даже автомат не взял. А зачем он писарю? Моим предшественникам он тоже не понадобился.
Может статься я был единственным солдатом, отправившимся на Первую чеченскую безоружным, о чём сильно пожалел. Кто ж знал, что нас ожидает? В последующие полгода я исколесил значительную часть Чечни, нёс караульную службу и всякий раз был вынужден брать АКС сослуживцев, а иногда садился на броню будучи вооружённым одной авторучкой.
Впрочем, перед отправкой мне необходимо было решить вопрос с обмундированием. Бушлат у меня был тоненький, но приемлемый, а вот зимних штан не было совсем. В Малгобеке база была уже благоустроенна, но мы ехали на новое место дислокации.
РБО на тот момент расформировали, а её взвода стали отдельными подразделениями. Я обратился к старшине взвода с просьбой выдать мне теплые штаны, коих в запасниках не оказалось. Говорит: «Да вон же, на батареях весят, сушатся». Отвечаю: «Это же не мои». Он: «Тебе нужней».
Скажу как есть: штаны я украл.
Комендантский взвод, в котором я числился, был не выездной. Поэтому меня единственного из взвода прикомандировали к роте связи, и мы отправились в путь. Всего нас было человек триста, в основном из числа мотострелковых рот, а также миномётчики, зенитчики, сапёры, снайперы, связисты, разведка, спецназ. Тяжёлого вооружения не было. Впоследствии из армейских подразделений к нашей заставе прикомандировали танк и установку «Град».
Дорога была муторной. Постоянно что-то грузили, таскали, перетаскивали… Добрались на железнодорожном транспорте до Владикавказа. Перекантовались пару дней и переехали в г. Чермен, на территорию бывшего учебного заведения.
Карты там никому были не нужны. Нёс службу в карауле и наряде по столовой.
Караул был с полевой спецификой. Мы стояли часа по три по периметру вдоль невысокого забора, менялись, затем промороженные, и не снимая бронежилета, ложились в импровизированном караульном помещении спинами на столы или это были парты, дремали, и возвращались вновь. Наряд по столовой запомнился только мытьём ледяных полов не менее ледяной водой. Кисти рук болели. Но и это продолжалось не долго.
Повариха Наташка. Кажется так её звали. Наташке было лет 40. Громогласная, ругачая бой-баба за словом в карман не лезла. Но её уважали. Муж поварихи тоже служил в нашей части, у него не было ноги — потерял в «горячей точке». Таскал на бедре протез, скорей влачил его, и опирался. Но заслуженного прапорщика не увольняли, оставили на службе.
Заступив в наряд по столовой, нас построили, Наташка приказала показать руки. У меня оказались самые чистые. Так я стал хлеборезом.
Опять «непыльная работа». Да что же я на неё напрашивался? Куда Родина определила там и служил.
Ну, понятно, уважаемое лицо: резал хлеб и масло, стоял на раздаче... На память у меня остались два глубоких шрама на указательном пальце левой руки. Но не всё было так безоблачно.
Краповики. Они очень любили кушать, причём много. Вместо положенных двух кубиков масла, некоторые требовали 8, и столько же порций мясной подливы. Взамен — абсолютная безопасность, только пальцем укажи. Спорить со спецназом у меня не было ни сил, ни желания. Услуги их так и не пригодились, но однажды за недостачу меня посадили задом на печную плиту вместо утраченного «хавчика». Благо она уже почти остыла.
Новый год я встретил следующим образом. Ближе к утру 1 января 1995 года чувствую: над лицом что-то нависло. Просыпаюсь, перед глазами подствольный гранатомёт, причём с зарядом. Рядом с кроватью спецназовец в полной боевой экипировке, за ним ещё несколько человек разбрелись по казарме. «Глянь — говорит, щерясь, — они на белых простынях спят…». В эту ночь начался первый штурм Грозного.
Не скажу, что я рвался геройствовать, просто морально в Чермене было очень тяжело. Какая-то серая, промозглая тоска. Никому ты не нужен, никто тебя не знает. Постоянно меняющийся личный состав из разных подразделений, регионов. Негде голову преклонить… Я уже знал, что происходит в Чечне и даже видел это огненное зарево. К тому времени большая часть нашего отряда была уже там. Я попросил отправить меня в Чечню и с первым продовольственным обозом выдвинулся к новому месту дислокации.
Самашки
На территории Чечни личный состав 48 ПОН разделился на несколько отрядов, каждый из которых закрепился на том или ином участке, как правило возле населённого пункта. Самый крупный (человек 100-150) расположился на возвышенности рядом с селом Самашки. Сюда меня и привезли.
Напротив заставы постоянно горело что-то похожее на газо- или нефтепрофод, зарево от него распространялось на многие километры.
Напомню, я был прикомандирован к роте связи. Разумеется, бронетехники в нашем подразделении не было. Вместо БТРов — КШМ (командно-штабные машины). КШМ состояла из трёх частей: кабины водителя, отсек связиста и пункт командования, в котором располагался стол и по краям — два спальных места. В кабине жил и нёс службу водитель, в отсеке связиста – связист, в пункте командования — командование заставы и вообще всех подразделений нашего полка по местам временной дислокации.
Другая часть личного состава роты связи располагалась в передвижной мастерской на базе ГАЗ. Металлический кузов, приблизительно 4;2,5 м вмещал в себя множество «спальных» мест: четыре — вдоль бортов (ближе к кабине это были столы, ближе к выходу — ящики, на этих ящиках я впоследствии и спал); три или четыре съёмных гамака натянутые от борта к борту (первоначально я спал на одном из них); ещё четверо солдат младшего призыва располагались в узком проёме на полу (позже их куда-то переселили); и несколько человек отдыхали после службы в кабине... сидя.
Наверно тяжелее всех было водителям, большую часть «отдыха» они проводили на улице, прислонившись головой к «дырчику», так и дремали под снегом, под дождём, на ветру… «Дырчик» — зона их ответственности, агрегат вырабатывавший для всей заставы электричество. Работал он непрерывно. Нужно было постоянно следить за уровнем топлива и подливать солярку.
Один из водителей в последствии пострадал. Его зажало между двух машин, когда одна из них тронулась. Солдат попал в госпиталь, где ему, по слухам, удалили часть кишечника.
Самашки, которые были сосредоточением крупной дудаевской группировки, за два месяца несения службы в них, запомнились главным образом тремя следующими факторами.
Первое: постоянная канонада. Всё время кто-то стрелял и палил. С нашей стороны — крупнокалиберная зенитка, припоминаю использование ПТУР. Нередко появлялись вертолёты и обстреливали Самашки с воздуха. Палили из миномётов. Когда из того же орудия прилетело и нам, по Самашкам ударила РСЗО «Град» (я насчитал восемь залпов). Некоторое время она стояла рядом с мастерской, от сюда же работали миномётчики: один боец привязывал на хвостовик мины мешочек с порохом, а другой осуществлял её в запуск.
Во время встречного обстрела несколько мин врага упали рядом с палаткой спецназа: несколько раненных, в том числе мой приятель (имя его не помню) получил осколочное ранение в зад. Спецназовец «Тайсон» остался без глаз. Он и служить то не должен был, говорили у него был варикоз, но упросил призывную комиссию взять его в армию.
Несколько раз наши подразделения спускались вниз и участвовали в спецоперациях на территории села. От роты связи брали одного — два бойца которые «качали связь» с армейской переносной рацией на спине.
Я был уверен, что все мирные жители давно покинули село, учитывая, что там происходило. О том, что на его территории были не только боевики, но и мирные жители я узнал только после демобилизации. Хотя о чём-то таком догадывался. Наблюдая сверху за проведением очередной операции, я стал свидетелем следующей картины. По краю села движется уазик. Его подбили (боюсь ошибиться, но насколько помню: из нашей зенитной установки). Оказалось, что в автомобиле находились гражданские. Никто не погиб, но привезли раненую женщину лет 45-ти, русскую. Она сидела на снегу, бедро у неё было окровавлено, ей оказывали медицинскую помощь.
Бинтовали пару раз и меня, но оба «ранения» были не боевые: голову (результат неуставных отношений) и тот самый палец, который я распахал ножом ещё будучи хлеборезом. Он жутко распух, каждое утро я скачивал с него приличные порции гноя и по совету заботливых сослуживцев поливал мочой и посыпал раны пеплом от сигарет (я тогда курил). В результате чуть не остался без пальца. Я все жё решил обратиться к фельдшеру: он произвел нехитрую операцию, очистил палец от гноя, забинтовал и я пошёл на поправку.
Второе: холод. Выматывающий физически и морально, круглосуточный холод. Днём я выполнял отдельные поручения командования (о них чуть позже), а ночью меня привлекали к несению караульной службы.
Что представлял собой внутренний караул? Часовой, во всяком случае в ночное время, располагался возле расположения каждого подразделения. Для передвижения ночью по территории заставы существовала система паролей, которые менялись каждый день. Например «7». Приближаясь к часовому, он кричал «десять» или, например, «пять». Дальше нужно было произвести несложную математическую операцию. Отзывом будет «3» и «2» соответственно.
Недалеко от мастерской ещё до моего прибытия вырыли яму глубиной по шею. В этом ледяном мешке мы и сидели спасаясь от ветра. Несли службу по одному, промораживались до костей, да и в машине особо не согреешься.
Новое обмундирование ни разу не выдавали, хотя впоследствии я раздобыл где-то БУ-шный, но достаточно крепкий комуфляж взамен пришедшего в негодность. Верхняя пуговица моего бушлата оторвалась, шарфа не было как, впрочем, и простуды и насморка за всю последующую службу. Носки очень быстро стёрлись и до окончания службы я носил сапоги на босу ногу. Основание голенища одного из сапог порвалось, в него постоянно забивался снег. Когда потеплело, это стало даже плюсом, но зимой доставляло массу неудобств.
В довершении картины у меня не было перчаток. Да, к командировке я явно не подготовился. Заместитель командира полка полковник Коновалов (кажется так) на одном из построений заметил это, вызвал меня из строя и подарил свои.
Да, у нас были достойные офицеры. Один из таких: комбат майор Миллер. Говорили он буквально спас своё подразделение грамотными действиями из какой-то заварушки. Его жена служила в штабе, в Новочеркасске. Много позже я встретил его на одной из застав и спросил: «как там, в штабе, взяли кого на моё место?». На, что он увесистой ладонью треснул меня по спине и ответил: «а как же? Свято место пусто не бывает».
Третье: бельевые вши.
Кровососы завелись уже к середине января. Ещё долгое время они буквально съедали меня заживо. Днём особо не беспокоили, но когда я ложился спать, начинали грызть, особенно в районе лодыжек, которые я расчёсывал до крови. Моим желанием тогда было не вкусно поесть. Я мечтал о горячей ванне.
За полгода службы в Чечне нас «помыли» один раз, как раз в Самашках. Баня представляла собой палатку, в центре которой примостили кран и подвели воду, вероятно из расположенной выше бочки. Под ногами грязь и несколько досок на пути к живительной влаге. С водой вообще было туго. Её от куда-то привозили, и как минимум раз толи нарвались на засаду толи на мину. У края заставы как раз стояли две единицы подбитой техники: БМП с разорванным днищем в районе механика-водителя и БТР. В БТР я не заглядывал.
Помыться, по сути, не удалось. На тонкую струйку приходилось три-четыре человека, мы побрызгали на себя водички, оделись и ушли. Больше нас не мыли.
Ближе к весне подвезли… Я не знаю, как это называется: армейская машина, узкий отсек в кабине которой был предназначен для уничтожения бельевых вшей. Туда закидывали одежду, в отсеке поднималась высокая температура, и… вытряхивай трупы. Собственно на этом, вшивая проблема закончилась. Но ещё до приезда чудо-машины я пытался решить её самостоятельно.
Позаимствовал у кого-то летнюю «афганку», переоделся и покуда не замёрз, стоял возле костра с огромным чаном. В чане растопил снег и бросил в воду всю свою форму, включая бушлат. Прокипятив, вновь переоделся и несколько дней сох. В довесок, именно в первую «сырую» ночь на моё место в мастерской кого-то разместили, может быть вновь прибывшего контрактника. Как бы то ни было я разделил участь молодых солдат: в кабине нас было четверо, «спали» сидя, от меня шёл пар. А через неделю, вши, кстати, завелись вновь. Да и как им не завестись, когда я видел их, ползающими в машине…
Общие построение самашкинской заставы. Командир полка полковник Михаил Корсик предложил тем, кто не выдерживает выйти из строя. Таковых обещал вернуть в Новочеркасск. Никто не вышел, да никто никогда и не жаловался. Хотя не скрою, вернуться хотелось. Много позже я даже зондировал вопрос о возможной замене (приезжал кто-то со штаба), но мне суждено было дотянуть лямку до конца. О чём не жалею.
Чем я занимался ещё помимо караула и борьбы со вшами?
Карту довелось рисовать только раз.
Часть армейской палатки с солдатами была перегорожена, или это была отдельная. Я стоял за столом, чертил что-то порученное мне на карте. Снаружи, началось заваруха: беспорядочная стрельба, слышались залпы миномётов. А может быть это были разрывы. В палатке помимо меня была ещё... маленькая, шустрая, таких называют «пигалица». Помню её ещё по Новочеркасску, вероятно жена кого-то из офицеров, тоже в погонах. Она ходила туда-сюда по палатке в состоянии близком к истерике, периодически всхлипывала и плакала.
При разгрузке боеприпасов кто-то узнал меня по службе в штабе и ящики полетели в мою сторону с особым воодушевлением. Так, в Новочеркасске правилом дурного тона было просто положить поднос с грязной посудой в окно мойщика. Нужно было швырнуть поднос, грохнуть о скопившуюся посуду, чтобы остатки супа полетели солдату в морду. А у бойца секунды промедления грозили полным завалом и без того переполненного окна. К ящикам с патронами прилагались соответствующие слова, дескать «держи, писарюга, побудь в нашей шкуре...». Никто из них не был в моей...
За мной очень быстро закрепилось прозвище БЧС от названия того, чем я занимался: сбором боевого и численного состава. У меня была «портянка» с мудрёной таблицей. Каждый день я обходил все палатки и уточнял её графы: количество личного состава в наличии, убывших, больных.., данные по технике и вооружению. Позже всё эту суммировал и докладывал руководству.
Первоначально я делал это только на своей заставе, затем тоже самое по всем остальным. С этой целью, почти каждое утро садился на БТР как правило спецназа или разведки и мы объезжали заставы полка. Где я только не был. Ездили и по открытой местности и по лесу, но удивительно дело, я ни разу не попал ни в засаду, ни на мину.
Проезжая мимо того или иного населённого пункта, дети и женщины оставляли свои дела, разворачивались в строну нашей группы и приветствовали, махая поднятой вверх ладонью. Едвали все они были рады нашему появлению, вероятно думали, что так обеспечивают свою безопасность.
Однако, вернёмся к Самашкам.
Одно из таких поручений мне запомнилось особо. Я попал в плен, причём к своим же.
На заставу прибыл майор Зозуля. В последствии он будет ранен, осколком в спину, а из-под огня его вытащит наш связист.
Дал он мне ЦУ: переписать номера всей бронетехники заставы. С ближайшими я справился быстро, но на холме в расстоянии около полукилометра или больше, стоял ещё один БТР. Наш, не наш? Спросить у Зозули? Характер у него был сложный, рисковать не стал.
Решил дойти. Надо сказать, что путешествие было не безопасным. Во-первых со стороны Самашек я был открыт для снайперов, во-вторых рисковал получить пулю от сослуживцев: к своей заставе мы никого не подпускали. Однажды заметили движущегося в нашу сторону всадника, доложили Корсику. Ответ: «у вас, что, зенитки нет?»…
Когда я приблизился метров на 30 к уже хорошо просматриваемой заставе меня остановил часовой: «Ты кто?». Отвечаю: «Свой». На мне ни эмблем, ни даже кокарды (в целях светомаскировки мы их сняли). Подхожу ближе. Часовой, вооружённый ПКМ приказал поднять руки и идти вперёд.
Я начал было возмущаться, но он ткнул мне в спину дулом пулемёта и со словами «чеченского лазутчика поймали» впихнул в расположенную рядом палатку. Несколько солдат сорвались с мест, а из перегородки выбежал офицер. По-моему он был не трезв: «Где эта сволочь!».
Думаю: расстреляют ещё… Но вовремя сориентировался: «У меня в кармане — говорю, — военный билет… я с соседней заставы… мне приказали переписать ваши БТРы». Проверили. Офицер, удивлённо и несколько раздосадовано: «Ты, что сюда пешком пришёл?».
Я уже понял, что пришёл куда-то не туда, но чтобы не выглядеть дураком, переписал номер бронетехники и вернулся назад.
Что ещё запомнилось?
Проведя в Самашках месяца два, наша застава получила приказ поменять место дислокации. Мы и раньше это делали, на полкилометра сместившись восточней села. Причина: боевики уже пристрелялись, и нужно было «сбить им прицел». На этот раз мы покидали Самашки. Тогда и в последующие переезды это проходило как минимум в два этапа: сначала основная часть личного состава, через день — оставшиеся. Первая колонна рисковала значительно больше. Как минимум раз она попала в засаду, были погибшие и раненые.
Помню лейтенанта. Молодой, высокий, с открытым типично русским лицом. Волосы были светлые, слегка кудрявые. Он и его товарищ закончили военный вуз и прошлым летом были распределены к нам в полк. Они и в командировке были вместе. Ребята говорили, что летёхе хвостовиком от выстрела гранатомета снесло половину головы.
Мне доводилось переезжать только вторым номером.
Перед окончательным отъездом наблюдал следующую картину: вырыли котлован метров десять в длину и сгрузили в него ящики с боеприпасами. Может их сняли с брони подорванной бронетехники (некондиция). Но не подорвали, не сожгли, что странно. Насколько я помню, просто засыпали…
В Самашках меня в числе прочих бойцов наградили знаком ВВ МВД СССР «За отличие в службе» II ст.
Станица Ассиновская
Ассиновская располагалась несколько южнее Самашек. Подразделения нашего полка уже были здесь ранее: в декабре 1994 года в ходе боестолкновения под станицей получили ранения три солдата. Их несли на руках, пробирались к своим ночью наугад, один скончался по дороге, другой в госпитале.
Ещё было холодно, но снег уже сошёл.
Перебазировавшись на новое место, мы начали обследовать территорию. Небольшой пруд, возможно искусственный. Кто-то метнул в него гранату в надежде добыть рыбу, но её там не было. Рядом с прудом — фонарный столб, под столбом лежала полуистлевшая человеческая голова. Чуть дальше располагался ангар, вероятно, это была заброшенная ферма.
В Ассиновской мы стояли не долго. Запомнилась ещё тем, что под крышей фермы обитали голуби. Раз мы решили поохотиться на них, подстрелили несколько пернатых, притащили в мастерскую, ощипали, распотрошили, сварили… Мяса мало и оно было не вкусное.
За фермой стояло несколько брошенных домов, в подвалах которых разжились полугнилой картошкой. Сейчас я понимаю, что сильно рисковали. Во-первых мы далеко ушли от заставы никого не предупредив и могли нарваться на боевиков, во-вторых подвалы могли быть заминированы.
Скажу несколько слов о том, чем нас кормили.
Ещё на пути в Чечню питались сухпаём. Перловую кашу в консервах подогревали на костре. Вскрытая перловка шипела и приобретала в отличии от холодной характерный вкус.
В Самашках пищу готовили централизованно в полевой кухне, как правило сечку. Утром ответственный от нашей роты солдат приносил целую пайву этого варева, мяса в ней не было, хотя иногда наши бойцы стреляли бродивших в округе коров и коней. Тогда в рацион добавляли мясо.
Сечка быстро остывала и превращалась в субстанцию, которую, прежде чем бросить в котелок, вырезали ножами. Варёный горох, по общему мнению — самое вкусное чем нас кормили, если не брать в расчёт сгущёнку, одну банку на пять-шесть человек, которую мы поглощали с хлебом. Каши почему то были не солёные.
Хлеб — чёрный или серый, запомнился тем, что почти все батоны, выдаваемые нам, были перепачканы нефтепродуктами (мазутом?), поэтому корку необходимо было срезать. Нефтепродуктами были пропитаны и сигареты. Вероятно, это была какая-то порченная крупная партия, которую невозможно было реализовать, кроме как в зоне боевых действий.
Дабы разнообразить своё меню, ещё в Самашках совершили вылазку: пробрались ночью в продуктовую палатку и выкрали из неё пятилитровую банку подсолнечного масла. Маслом поливали хлеб и сыпали солью — было вкусно. Хватило банки недели на две.
Шаами-Юрт
Где-то в конце марта передислоцировались в район села Шаами-Юрт. Расположились напротив «зелёнки» — Самашкинского леса.
Здесь мы подверглись действительно очень плотному обстрелу. Причём, судя по всему, боевики вели огонь прицельно по нашему узлу связи, а следовательно — командному пункту.
Дело шло к обеду. Солдат по кличке «Кащей» варил что-то в чане у дерева рядом с нашей мастерской, в которой находился я и ещё три-четыре сослуживца. Далее в ряд стояли две КШМ. Все три машины были частично вкопаны в землю.
Мы не сразу поняли что происходит: как-будто на машину сыпется горох. Но через пару секунд догадались — это пули. Упали на пол, я был ближе всех к двери, открыл её и выполз наружу. У меня было желание схватить чужой автомат (он висел рядом с дверью), но в той обстановке посчитал это нечестным.
В метрах трёх от меня стоял в полный рост Кащей, посечённые ветки падали нам на головы, а он отхлёбывал из ложки явно не понимая, что происходит. Он вообще был какой-то чудноватый. Я крикнул ему ложиться.
Оборачиваюсь назад, вижу нашего прапорщика, он залез в окоп мастерской. Кто-то бежал, пытаясь достичь рубежа обороны — насыпь, отделяющая нашу заставу от внешнего мира. Один из солдат лежал, он получил пулевое ранение в грудь, выжил или нет впоследствии — не знаю. А ещё дальше — пробежала очередь разрывающихся на земле гранат. Это по нам работал АГС.
Из КШМ выбежал замполит Скрипников, по-моему он был нетрезвый. Пытался поднять кого-то в бой, но не долго: ему прошило ногу в районе бедра, а после боя был отправлен в госпиталь вместе с другими раненными.
Огонь вёлся из «зелёнки», в тех условиях можно было определить только примерное направление стрелявших. Позже по отметинам на машинах предположили, что огонь вели под углом, а учитывая расстояние до зелёнки (метров 100-150) — с достаточно большого расстояния.
Конечно же постовые по периметру и добежавшие до бруствера ответили огнём, но думаю всё это было бесполезно.
В том бою медаль «За отвагу» получил наш связист. Как его зовут я не помню. Находясь под огнём противника в одной из КШМ, он не покинул пост, продолжая качать связь, за что и был удостоен награды.
В Шаами-Юрте я нёс службу по периметру заставы со стороны зелёнки. Уже стояла тёплая погода. Нашим развлечением было стрелять по звёздам и пускать осветительные ракеты. Бывало, пальнёт один, другой подхватит. Так всё это перерастало в канонаду, пока командир полка не выбежит из КШМ и пинками, и матерками не успокоит личный состав.
Случилось мне творчески подойти к запуску осветительной ракеты. Однажды, поздней ночью, нам что-то почудилось со стороны зелёнки, открыли по ней огонь. Разумеется, не обошлось без «сигналок». Толку от них не было никакого. Более того, я давно заметил, что все мы, находящиеся на открытой местности, при запуске ракеты становимся видны как на ладони, а лес превращается в абсолютно чёрную массу.
Тогда я направил ракету не в воздух, а в лес. Удачно попал: ракета начала гулять по стволам деревьев и осветила все, что находилось в лесу. Там никого не было. Пальба прекратилась.
В апреле, полагаю это было накануне печально знаменитой самашкинской операции 7-8 апреля 1995 года, мы получили приказ рассредоточиться на достаточно большое расстояние вдоль лесного массива. Село Самашки прилегало к нему с севера, соответственно, если боевикам удалось бы покинуть населённый пункт, они должны были выйти на нас.
В таком режиме мы несли службу неделю-две. На нашем участке было тихо, как обстояло на остальных — не знаю, но как минимум один погибший был.
Я немного знал этого солдата, потому как делал ему татуировку.
Татуировки — это мое вынужденное хобби. Я переколол половину заставы, в основном всякой дрянью: черепа, танцы смерти, бульдожьи морды в берете.., ну и неизменно «wild division» (дикая дивизия). Нашему прапорщику наколол голую женщину — как усугубит горячительного, донимал меня: наколи, да наколи. Ну я и наколол. Вероятно, тосковал по женскому обществу…
Вместо туши использовали жжёный каблук. Пепел настаивали в воде и получалась достаточно густая чёрная краска. Машинку смастерил наш мастер, использовав запасные детали для радиостанции, вместо струны — заточенная жила от полёвки (армейского кабеля).
Не помню, что конкретно я колол этому солдату, но в один сеанс завершить не удалось, а утром нас уже должны были рассредоточить. Я сказал тогда: «если убьют — наколка тебе не понадобится, будем живы — доколю».
По официальной версии его убил снайпер. По неофициальной — погиб в результате несчастного случая. Стрелял с другом по банкам. Когда первый лежал на земле, а второй поднялся и, не поставив на предохранитель, закинул автомат на плечо — произошёл самопроизвольный выстрел. Я потом спросил второго, как было дело, но тот предложил мне забыть.
Небоевые потери были и без того. В том же Шаами-Юрте неполадивший с сослуживцами солдат расстрелял их из автомата прямо в палатке. По пьянке. Один или два человека погибли. Я знал убийцу ещё по Новочеркасску: здоровый детина, по виду и поведению — типичный уголовник. Каково же было моё удивление, когда двумя месяцами позже я вернулся в Новочесркасск, и увидел его свободно разгуливающим по территории полка. Думаю, матерей пожалели и оформили сыновей как погибших в бою.
Однажды привели к нам пленного. Его захватил где-то спецназ ну и ночью пресанул немного. Утром штабной полковник (фамилию я его помню, но утаю), возмущаясь поведением спецов, привёл этого пленного к нашей мастерской и посадил на стул.
Молодой, лет 20-25 чеченец, руки у него были заведены за спину и связаны, глаза завязаны платком. Весть о пленном быстро разлетелась по заставе. Из соседней палатки пришёл капитан и примерил на себя роль дознователя. «Допрос» плавно перешёл в имитацию повешения: поставил чеченца на стул перед упомянутым выше деревом закинул ему через сук петлю на шею и начал требовать выдачи каких-то тайн.
К чести пленного вел он себя внешне спокойно, не проронил ни слова, а может быть и не верил, что его хотят повесить. Вскоре приехали контрразведчики и увезли его.
А с полковником тем вышла презабавная история. Дядька он был добрый и с солдатами вежливый. Но любил выпить, по причине чего видимо и был переведён в наш полк с большим понижением в должности. Его КШМ стояла по другую сторону заставы. Вызывает он меня по рации, прихожу и вижу картину: сидит наш полковник в одних трусах, слегка трезвый, плачет: «дождался, наконец-то… Меня назначили замом по вооружению дивизии. Вызывай ко мне …». Дальше называет фамилию заместителя командира полка по вооружению, фамилию которого я не помню, но знал, что этот дядька был пожалуй самого крутого нрава в полку.
Что он сделал со штабистом я не видел, но судя по выражению лица, когда я ему докладывал — что-то страшное.
Офицеры развлекались: попросили меня сделать таблички с названиями улиц от фамилий командиров. Улица Иванова, Петрова, Сидорова... Повесили на палатки, создав таким образом из палаточного лагеря как-бы населённый пункт.
Прибыло пополнение, человек сто. И Наташка… Бой-баба была не надолго — БТР с ней подорвался на мине. К слову сказать, я должен был ехать вместе с той колонной, как и в другое утро. Раньше за мной это не водилось, но в этот раз проспал.
У земляка умерла мать. Чтобы поехать домой не с пустой грудью, он попросил мой нагрудный знак, полученный в Самашках. Назад больше не вернулся. Награда была не номерная, в последствии я купил на рынке другую. На память, хотя служа в органах, пару раз одевал её на милицейский китель.
Как-то много лет спустя, работая в милиции я нес службу по охране общественного порядка в наряде с бывшим рязанским ОМОНовцем. Разговорились, оказалось, что он участвовал в одной из операций с нашими бойцами в районе Шаами-Юрта. Отзывался о 48-ом с большим уважением. Вспомнил и того самого капитана (по фамилии Данилец, думаю речь шла о нём) который зимой 1993 года забирал нас со сборного областного пункта. В году, эдак 98-ом я случайно увидел его в рязанском госпитале УВД. Он оказался рязанцем, на тот момент уволился из армии и служил в ГАИ.
Под Шаами-Юртом родилась песня, её пели пели офицеры, запомнил нехитрый мотив и несколько строк:
А была ли здесь война?
48-му, 48-му этих вопросов не задавать
Мы проклинаем что здесь было
И вспоминаем чью-то мать...
Через месяц после моей демобилизации под Шаами-Юртом погибнут три наших разведчика.
Ачхой-Мартан
Это село стало последним местом моей передислокации.
Мы разместились на окраине, территории бывшей птицефермы. Условия более чем приемлемые, впервые мы жили не под крышей автомобиля, а под настоящей, в кирпичной постройке.
Как в Чечне обстояли дела с… «веществами»?
Выпивал с сослуживцами может пару раз и два раза меня угощали в другой роте. Оба последних раза крепко: в Ачхой-Мартане — трофейным вином из трёхлитровых банок. Рота располагалась рядом с курятником. Назад идти сразу не решился и трезвел на клетках предназначенных для разведения кур. А первый раз ещё в Самашках. Уже поздно вечером пробираясь по заставе я спалился командиру роты. Наказывать меня не стал, хотя офицер был нервный. Бывало, откроет дверь мастерской и не входя внутрь: «падлы, падлы, падлы..!», захлопнет и бежит дальше.
Наркота. Сказать, чтобы это было проблемой, тем более повальной — нельзя. Никто обкуренный на службу не заступал, но и чтобы она совсем не присутствовала — покривить душой. Ещё в Самашках прибыл к нам сержант-контрактник, как оказалось — наркоман со стажем. Он подсел на промедол. Как-то раз даже просил меня сделать ему инъекцию, так как самостоятельно не мог попасть в вену. О его зависимости вскоре узнали, вернули в Новочеркасск и уволили.
Ко времени нашего переезда в Ачхой-Мартан уже заколосилась она... С травой особо не заморачивались, просто варили её с разведённым в воде сгущённым молоком. А чудо-зелье так и называли: «молочко». Как-то раз пропал солдат, стали прочёсывать окрестности, нашли ещё двоих с пакетом дури... Запасались. Впрочем, очевидцем этой «операции» я не был.
На каблуке моего сапога уже было 17 зарубок — по количеству отслуженных месяцев. Мой призыв стал последним полуторагодичным. Точнее сказать младшие тоже призывались на полтора, но им продлили службу ещё на полгода, что привело их к жуткому огорчению.
Возвращение
6 или 7-го июня 1995 года в кузове с каким то вещевым хламом я отправился в Новочеркасск в числе прочих товарищей. На выезде из Чечни нам устроили шмон (случались попытки вывести из зоны боевых действий запрещённое). Я вёз с собой только автомагнитолу, раздобытую уже не помню где. Добрались до Чермена, часть наших рябят несло службу там.
В Новочеркасске все штабные, которых я знал уже демобилизовались. В чертёжно-конструкторском бюро познакомился со своей сменой. Имя бойца не помню, но рисовал он хорошо. Подарил ему трофейную автомагнитолу.
Зашёл в машинописное бюро. Девки вытаращились на меня: «Как ты там выжил?». А куда мне было деваться? Как все...
Было странно идти в столовую, и вообще видеть, как ходят строем. С одним товарищем мы направились в строевую часть — нам полагался отпуск с последующей демобилизацией. В бухгалтерии вышла заминка: все мои деньги, причитавшиеся за 6 месяцев, снял командир взвода. Как он это сделал, осталось тайной, но вероятно у него были на то веские причины. Претензий у меня к нему нет: через месяц-другой скромную сумму я получил переводом. Так называемых «боевых» в то время ещё не начисляли, во всяком случае, солдатам. Получил несколько рублей командировочных.
Другая проблема — желающий уволиться было «вагон», стояла многодневная очередь. Подсуетились с товарищем: купили что-то бухгалтершам и нас оформили без очереди.
Я шёл по направлению к КПП, а в это время на плацу стоял гроб, прощались с солдатом. Я не знаю кто он и как погиб. Мы оба возвращались домой, только по совсем разным причинам.
Каковы были потери полка мне трудно сказать. Думаю погибших — около десятка или два. Раненных и контуженных — до сотни. По данным гуляющим в интернете потери ДОН-100 за все годы боевых действий составили 125 человек. Среди них 16 офицеров, 5 прапорщиков, 3 военнослужащих контрактной службы, 101 солдат и сержант. Более 800 военнослужащих соединения награждены орденами и медалями. 8 человек удостоены звания Героя Российской Федерации, из них 7 — посмертно.
На железнодорожном вокзале, в Рязани, меня встречали родственники. Они почему то считали, что я буду в первом вагоне, а я ехал в последнем. Данное обстоятельство заставило их понервничать, но долгожданная встреча состоялась: сестра, завидев меня, рванула первой и ударилась головой о фонарный столб. Дальше подоспел отец, мать, бабка и другие сродники... Был праздничный стол, чистая одежда и горячая ванна.
Выходя на улицу, рассматривая людей в общественном транспорте, я видел их лица и чувствовал себя прилетевшим с другой планеты. Они жили так, как будто ничего не было там, где погибли тысячи наших солдат.
Первые полгода Чечня снилась мне каждую ночь, в основном всякий бред, то чего не было, но могло бы быть. Интересно, что в Чечне мне не снилось ничего. Затем всё реже, воспоминания стали притупляться. Почти через 30 лет, решил записать, что ещё осталось в памяти из своей армейской молодости.
Хотя и по сей день, нет да и приснится мне, что меня вновь забирают в армию, а я говорю «покупателям», что уже отслужил...
А.Н. Миронов. 2022 г.