Индийская логика

Индийская логика
(стилизация под Артура Конан Дойла)
Раздался звон колокольчика. Холмс открыл дверь. На крыльце стоял доктор Ватсон:    
- Здравствуйте, Холмс!
- Добрый день, Ватсон!
- Вы так и не наняли горничную?!
-  Пытался, но после миссис Хадсон я так не смог привыкнуть к кому-нибудь другому. Поэтому многое теперь делаю сам. А вы опять отправились в такую далищу из вашего Хемпстеда пешком?
- Да с тех пор, как я перестал методично заниматься спортом, единственной его заменой стали прогулки по лондонским улицам и скверам. И сегодня я не преминул воспользоваться возможностью насладиться свежестью воскресного малолюдного утра. Но как вы догадались, Холмс?
- Всё, как всегда, элементарно, Ватсон. Во-первых, учитывая, что всю ночь шёл снег и дворники еще не успели его убрать, вы ступали по высокому снегу. Оттого края ваших твидовых брюк, увлажнившись от растаявшего снега, потемнели. А, во-вторых, от вас немного пахнет потом вперемешку с кельнской водой, что говорит о приложенной вами физической нагрузке.
- Всё так.
- Как поживает миссис Ватсон и мистерчики Ватсоны?
- Спасибо, Холмс, прекрасно.
- Не сомневался. Развевайтесь, проходите. Нам есть что обсудить.
Друзья уселись у жарко пылающего камина, утонув в огромных викторианских креслах – Холмс с неизменной трубкой, Ватсон с чашкой ароматно пахнущего чая, держа её на блюдце. Отхлебнув из чашки, Ватсон заговорил:      
- Все же меня не перестает удивлять ваша способность стремительно подмечать факты и, сочетая их в причудливой комбинации, делать поразительно точные выводы. Однако, дорогой Холмс, вы и сами знаете, что несколько некорректно называете свой метод дедуктивным. Описанная французским теоретиком Картезием дедукция – это выведение частного из общего. В дедукции нечто известное, находясь только в уме, предпосылается как общее, необходимая закономерность, универсальная форма и уже отсюда оно обосновывает некий явный эмпирический факт. Но вы же, Холмс, когда, наблюдая опаленные камином каблуки моих оксфордов, заключаете к тому, что я простужен, то смещаетесь своей мыслью от некого внешнего и частного признака к общей оценке моего физиологического состояния. Тем самым, вы пользуется ничем иным, как индукцией.              
- Да, вы правы, уважаемый Ватсон, правильней было бы называть используемый мной алгоритм индуктивным. Тем более что это было бы с моей стороны и патриотично, поскольку его впервые описал наш с вами соотечественник, представитель эмпиризма Фрэнсис Бэкон.
- Совершенно верно, Холмс. Это же серьезная теоретическая проблема. Давеча я побывал на состоявшейся в Британском музее в рамках Рождественских чтений публичной лекции довольно известного британского философа Бертрана Рассела. В своём выступлении он представил экскурс в историю всего круга связанного с логикой проблем. И, как я понял, диаметральной контроверзой в нём является зазор между умозрительной формой и действительным фактом. И сейчас в пространстве европейской логики существуют две партии – «правые» рационалисты и «левые» эмпиристы…
- Так, так, - выразил любопытство Холмс.    
- Да. И самым забавным оказывается то, что водоразделом между этими партиями на данном этапе, буквально, протекает вода Ла-Манша, поскольку правые рационалисты – это континентальные теоретики, французы и немцы   от Картезия до Фреге, а левые – это наши земляки от Бэкона до того же Рассела. 
Собеседники ненадолго замолчали, отпивая чай. Скоро Холмс заговорил: 
- Ну, хорошо, Ватсон, всё это очень познавательно, но давайте спустимся с небес высокой теории на землю практического интереса. Собственно, я вам и позвонил в связи с тем, что у нас наметилось прелюбопытное дело.
-  Да?! И какое же?
- Вот, взгляните.
Холмс резво встал, подошёл к набитому всякой всячиной шкафу, что-то взял, вернулся и аккуратно вложил в руки Ватсона необычный  предмет. Это был размером с ладонь увесистый металлический параллепипед. К его середине был прикручен цилиндр, внутрь которого были вставлено выпуклое стекло.
- И что это, Холмс?
- Месяц назад ко мне обратился некий мистер по имени Макс Ричардсон, ведущий специалист фирмы «Сопвит Инжиниринг», конструктор  авиационных моторов. Он проживает с семьей в Холборне. У него двое детей двух и четырех лет, за которыми присматривает молодая девушка, индианка по имени Любхикхати. Она живет вместе с семьей инженера в отдельной комнате. И как-то играя, бегая, лазая, где попало, дети обнаружили эту штуковину в комнате своей гувернантки. Будучи осведомлен в области  изобретений, Ричардсон опознал в устройстве продукт германской   технической мысли, которой удалось сложному процессу преобразования естественного объекта в его искусственную проекцию на плоскость  фотографического изображения придать портативный характер. По словам Ричардсона, учитывая то, что он военно-промышленный инженер и его кабинет напичкан документацией с секретной информацией, чертежами и расчетами, составляющими предмет государственной тайны, наличие фотоаппарата в его доме вызывает у него тревогу. В то же время он не хотел бы раньше времени паниковать, наводить тень на плетень в том смысле, что может индианка его на улице нашла…
- Да-да, вот так просто шла и нашла на лондонской улице предмет, который только-только изобрели, причем в Германии! – иронично прокомментировал Ватсон.
- Ну, всякое бывает! И все же прежде чем в дело вмешается кто-нибудь из «Интилидженс Сервис», мистер Ричардсон хотел бы выяснить всё келейно. Тем более, как он поведал, дети очень привязаны к Любхикхати и её удаление из дома будет для них трагедией. Поэтому я принял предложение инженера  провести небольшое расследование. Несколько дней  я проторчал возле дома Ричардсона…
- Бедный Холмс! – Жалостливо воскликнул доктор. – Столько времени провести на декабрьском холоде да с вашим здоровьем!
- Не переживайте, Ватсон. Я был очень тепло одет в джемпер грубой вязки и дафллкот на овечьем меху. К тому же я периодически согревался глинтвейном в ближайшем пабе. Через два дня мне улыбнулась удача. В половине десятого вечера индианка вышла из дома Ричардсона и села в кэб. Я  оперативно поймал другой кэб и последовал за ней. Мы миновали Стрэнд, выехали на Регент Стрит, потом повернули на Пикадилли, проехались вдоль восточной стороны Гайд-Парка и выехали на Бейсуотер Стрит. Проехав весь Гайд-Парк и доехав до Кенсингтона, кэб с индианкой повернул на Пэмбридж Роуд, потом на Лэдброук Роуд и, наконец, возле дома 69 остановился.
Холмс сделал паузу, втягивая дым. Ватсон с некоторым волнением ожидал развязки следопытского путешествия сыщика. Холмс продолжил:   
- Индианка вышла из кэба, подошла к двери 8-й квартиры, позвонила, ей открыли, она зашла и пробыла там… до утра.
- Ох, ты!
- Да. Благодаря старым связям на Скотланд-Ярде я навел справки, кто проживает по этому адресу.
- И кто же? – В нетерпении спросил Ватсон.
Холмс внимательно посмотрел на друга, сделал длинную затяжку до бульканья в трубке, потом выпустил весь дым обратно, как будто специально протягивая паузу и, наконец, произнес:
- Некто Отто Шухзее, атташе посольства Германской империи в Великобритании.
На это Ватсон нервно дернулся и с нажимом предположил:
- И вы, конечно же, сразу обратились, куда следует?! 
- Конечно же, я этого не сделал. На следующий день я вновь оказался у дома Ричардсона в надежде увидеть Любхикхати, перекинуться с ней парой слов с глазу на глаз. Утром она погуляла с детьми в ближайшем сквере, а в обед вышла по каким-то своим делам, зашла в булочную, попить чаю. Тут я к ней и подсел, и сразу выложил всё, что мне известно, предъявив и вот это фотоаппарат. И она мне все рассказала. Устройство ей дал жених, которого зовут Отто и который скоро на ней жениться. Она довольно замысловато и путано объяснила, для чего и как она должна им воспользоваться, сказав при этом, что ей это пока не удалось.
- А потом-то что?
- Но мы еще пообщались и дружелюбно расстались. Естественно, я взял с неё слово, никому ничего не рассказывать, включая её жениха. И не говорить ничего про фотоаппарат.   
- И всё?! – В недоумении вскричал Ватсон. – Холмс, вы понимаете, что упустили возможность изобличить банду германских шпионов. Теперь эта индианка расскажет всё своему женишку и поминай их, как звали.
- Ничего подобного. Уже прошло около месяца и все на своих местах – я проверял – Любхикхати продолжает возиться с детьми инженера, живя в его доме, а Отто Шухзее по-прежнему проживает по адресу: Кенсингтон, Лэдброук Роуд, 69, квартира 8. 
- Правда?! Странно.
- Да, дело непростое. Но главное, что, если бы, вы, Ватсон, увидели Любхикхати, у вас бы сразу поменялось заочное негативное отношение к этой очаровательной девушке. Она добра и чиста, как едва распустившийся цветок лотоса. К тому же она поразительно красива. И совершенно непохожа на шпионку. 
- Удивительно это слышать от старого скептика и убежденного  холостяка…
- Но, отнюдь, не женофоба!
- И все же, Холмс, при вашем столь легкомысленном отношении к  индианке вы должны прекрасно осознавать, какую угрозу для безопасности Британии представляет деятельность этого псевдоатташе Шухзее. Я уверен, что в его лице мы имеем сотрудника германских спецслужб, шпиона за техническими новшествами военной промышленности Британской короны.
- Вы полагаете, что всё так серьезно?!
- А вы что, газет не читаете? Не следите за развитием общеевропейской политической ситуации?   
- Нет. Мне вся эта текущая современность видится каким-то нескончаемым дурдомом. Все эти европейские свары и склоки. По мне так свезти всех политиков на необитаемый остров и пусть они себе там морды чистят, а народы бы в покое оставили. Вы же знаете, Ватсон, я человек викторианской эпохи и до сих пор с теплом ностальгирую о стабильности,  царившей в благословенные времена королевы Виктории. Да пребудет с нею Бог.
- Извините, Холмс, но вы или придуряетесь, или, действительно, очень отстали от времени. И я просто обязан вам прояснить суть международной обстановки в Европе, которая неуклонно движется к большой войне.
- Валяйте. Я не против сэкономить время и деньги на чтении газет. – Благосклонно согласился Холмс.
- Во-первых, Европа разделена на два враждебных блока – Антанту в составе Британии, Франции, Российской империи и Тройственный союз, объединяющий Германию, Австро-Венгрию, Италию…
- Ватсон, вы переоцениваете мою неискушенность в международных делах, сообщая эти старости, - возмутился Холмс.
- Хорошо-хорошо. Это я для индукции контекста. По географическому расположению противостоящих держав хорошо видно, что их политическое противостояние подчинено логике контраста центра и периферии Европы, представленных Тройственным союзом и Антантой соответственно.
- Вы полагаете, Ватсон, что география определяет политику?
- Это не я полагаю. Вы знакомы с идеями оксфордского профессора Маккиндера?
- Не уверен.
- Этот профессор напрямую сцепляет международную политику и глобальную географию, выводя, что мир дихотомически делится на страны Суши и Моря. Сейчас инициатива принадлежит «морским» державам, но однажды она гипотетически перейдет к «сухопутным» государствам.
- Ватсон, Бог с ним, что будет, вы мне расскажите, что сейчас в Европе происходит. В чем логика нынешнего европейского конфликта?
- Вот. Я бы сказал, что логика конфликта в самой логике, поскольку логика – это и есть сам конфликт! – Страстно заключил Ватсон.
- Не понял.
- Ну, мы об этом сегодня уже  говорили. Логика – это конфликт формы и факта, которые отчасти совпадают в формуле «Я-есмь», а она в свою очередь составляет все существо западной цивилизации. И именно эта позиция, определяя раскол Европы, составляет причину грядущей войны.
- Ничего не понял. «Я-есть», «Запад», «война». Как это связано? – Помахивая кистью с огромной трубкой, удивился Холмс.   
- Я попробую объяснить. Морфологически высказывание Я-есть объединяет конкретное единичное местоимение и абстрактный всеобщий глагол…
- Ватсон, когда вы успели нахвататься этих слов? – Сурово прокомментировал сыщик. – Раньше я от вас ничего подобного не слышал.
- Да, так. Почитал кое-что, - смущенно оправдывался доктор. – Итак. Понятно, что разрыв между указанными частями речи носит формальный характер. Реально их контраст абсолютен. Это означает, что установка Я-есть принципиально расщеплена.
- И точно также расщеплена Европа?
-Да. Она разделена на полюса местоимения и глагола, где первое представляет форму, а второй – факт. И если форма определяет условно германскую Европу, то факт первичен для англосаксонского мира.
- Даже так?
- Дело в том, что раздвоенность западной цивилизации была заложена в её греческом фундаменте, будучи представлена такой, по сути, семейной парой отца и сына – Платона и Аристотеля. Они вроде бы  оба об одном и том же, но диаметрально по-разному.
- Попробую догадаться, германский мир тяготеет к Платону, англосаксонский – к Аристотелю.
- Верно. Со своей древнегреческой поры Европа несет эту расщепленность как родовую травму, симптомом которой на текущем этапе является противостояние англосаксонской и германской версий Европы. При этом у каждой стороны достаточно оснований для того, чтобы считать себя правой. Так, хоть форма, выражаемая в умозрительном местоимении, имеет идеалистический характер, и в этом статичном «небесном» статусе, восходящем к платоновской идее безусловно превосходит земное. Напротив, факт, проявляемый в наличном глаголе, эмпиричен, и в очевидности динамичной деятельности имеет значимость большую, нежели всякая спекулятивная форма.
- Да, Ватсон, описанный вами контраст формы и факта вполне понятен. Но мне как-то интуитивно представляется, что одно без другого не существует.
- Так и есть, Холмс, так и есть. И, тем не менее, их разница имеет вот такой грозный эффект. Но и да, верится и в то, что пользы от их солидарности больше, чем от конфронтации. Тем более что в этом отношении имеется некий контекст, хотя он весьма мистичен.
- Что вы имеете ввиду?
- До этого я говорил о разнице местоименной формы и глагольного факта. Но прежде, чем состоялся их контраст, ему предшествовала некая реалия. И это имя.
Помолчав, доктор продолжил:
- Имя, расколовшись, породило местоимение и глагол, которые как части речи, являются, прежде всего, частями имени, от него получая свои грамматические полномочия…
- Позвольте спросить, дорогой Ватсон, а как же существует это имя. Как мы его понимаем?
- Мы именно что-то и понимаем, поскольку непрерывно находимся в горизонте имени. И я бы сказал, имя не столько существует, сколько светится в смысле молитвы «Отче наш». А все, что есть, существует уже в свете имени, получая от него место и перемещение из одного топоса в другой. Вот почему-то категория света всё время игнорируется, воспринимаясь как само собой разумеющееся, как фон, среда, периферия, словом, как нечто второстепенное. И вообще: почему есть свет, а не тьма? На деле, свет – это самое главное. Свет – это Бог. А еще имя – это солнце, которое одновременно освещает землю и луну, которые в данном образном ряду представляют глагол и местоимение соответственно. И, кстати, это определяет дизъюнкцию дня и ночи…
- Дизъюнкцию?
- …ситуацию, когда есть строго или одно, или другое, а третьего не дано.
-Мг. Все же как-то примитивно…
- Зато прозрачно.
Доктор недовольно замолчал, но уже скоро, словно что-то вспомнив, заговорил:
- И вот что еще… Не помню, где, я это прочитал – у какого-то философа – что имя неотделимо от образа. Имя и образ, они образуют единство, общий горизонт, который всё включает.
- Образ, говорите. – Встрепенулся сыщик. 
- Да.
- А знаете, Ватсон, как мне объяснила индианка и получение ею фотоаппарата от немецкого жениха, и то, зачем она должна им воспользоваться?
- Любопытно узнать.
- Она как-то так образно выразилась, что, мол, это отмычка, которая выпустит железную птицу из темного ящика…
- Железная птица – это как бы самолет?
- Вроде того. А темный ящик – какой-нибудь несгораемый шкаф. Но главное, что она в этом высказывании поведала свою сокровенную мечту вырваться на свободу…
- Выйдя замуж?
- Надо признать, что это очевидно повысит её статус в нашем обществе.
- Пожалуй. Ну, что ж, дорогой Холмс, пожалуй, я пойду, чтобы не опоздать к семейному обеду.
Пока доктор надевал пальто и кепку с опущенными ушами, сыщик трепал загривок своей собаки – статного добермана, аспидная шерсть которого отливала в сумерках прихожей атласным лоском. Потревоженный людской суетой, пёс переминался с лапы на лапу, вопросительно взглядывая в глаза обожаемого хозяина.
- Успокойся, Фридрих, скоро обед.
- Холмс, а почему все-таки, Фридрих? Называть пса именем германского императора? Знаете, это как-то… 
- Неуважительно, вы хотите сказать?! Я так не считаю. Во-первых, Фридрих – немец и тоже вполне император.   
Завершая перевоплощение в уличный гардероб, Ватсон обернулся и спросил:
- Холмс, а дайте мне, пожалуй, адрес этого инженера – я хотел бы кое-что выяснить, если вы не против.
Сыщик слегка замешкался, но быстро согласился:
- Да, пожалуйста. – Холмс взял со столика телефонную книжку, открыл её на чистой странице, чиркнул несколько букв и цифр, вырвал листок и протянул его другу. - Но у меня просьба, Ватсон, будьте аккуратней, чтобы ни получилось, как это бывало ранее, когда мне приходилось вас практически спасать. Ха-ха-ха!
Ватсон нехотя улыбнулся:   
- Постараюсь, Холмс. Будут новости, звоните.
- Непременно…
Через три недели доктор позвонил сыщику:
- Холмс, на прошлой неделе я встретился с индианкой, кое-что прояснил, потом провел дополнительное расследование, и мне стало известно нечто чрезвычайно важное, о чём я должен вас известить. Давайте встретимся.
- Конечно, Ватсон. Но сегодня уже поздно. Давайте завтра погуляем в Кенсингтонском саду. Я вас буду ждать у ворот в 10 утра.
- Договорились.
На следующий день, выходя из кэба, Ватсон сразу разглядел Холмса. К его окутанной облаком табачного дыма фигуре тенью прилегал грациозный черный силуэт Фридриха.
- Здравствуйте, Ватсон! – Радостно воскликнул неподражаемым хрипом Холмс. – Какой чудный, редкий для лондонской зимы солнечный день, не правда ли?
- Да, сегодня прекрасная погода.
Они пошли по дорожке вдоль дворца к Круговому пруду, всё время отвлекаясь на рывки Фридриха методично стремившегося обнюхать всех попадавшихся навстречу сородичей. А те, выдергивая поводки из рук хозяев, реагировали на его порывы ответными телодвижениями.
Когда друзья почти дошли до пруда, Холмс, прерывая молчание, спросил:   
- И чем удивите, дорогой Ватсон, что случилось за это время? 
- Очень много… Даже не знаю, с чего начать… Впрочём по порядку…    Итак, во-первых, я встретился с Любхикхати. И, да, я согласен с вашей оценкой. Это изумительная девушка, которую очень трудно заподозрить в шпионских намерениях и корыстных мотивах.
- О! Что я вам говорил?!
- Прежде всего, когда вы накануне поведали о связи индийской гувернантки и германского дипломата, я задался вопросом, как в огромном Лондоне могли познакомиться два человека, относящихся не только к разным социальным, но и этническим слоям. Исходя из их профессиональных обязанностей, значительной разнесенности местожительств, какого-никакого цивилизационного барьера, им никак не суждено было встретиться.
- И тем не менее…
- Да. Поэтому первым делом после небольшой прелюдии я спросил у Любхикхати, как состоялось их знакомство с Отто. И тут открылось нечто чрезвычайное. Дело в том, что Любхикхати – довольно развитая, образованная и притязательная девушка, для которой её нынешняя работа явно не предел мечтаний. В свои девятнадцать лет она успела окончить курсы машинисток, и, по её словам, довольно быстро и грамотно печатает. Хотя она все еще не решилась найти связанную с этим работу, в небольших объемах она печатает на дому, находя заказчиков, как придется. Как-то к ней обратился некто Эдди Фогерти, предложив придать своим рукописям машинописный вариант…
- А это еще кто?
- Как мне сказала Любхикхати, это человек, которому Ричардсон доверяет все свои бумажные дела. То есть, он и секретарь, и письмоводитель, и поверенный в контрактах инженера, и даже адвокат…
- Ясно.
- И вот, узнав, что Любхикхати подыскивает работу на дому, Фогерти с чрезмерным энтузиазмом предложил обратиться к его многочисленным клиентам, которые поголовно нуждаются в машинописных услугах. Он  выдал девушке обширный список адресов, и она письменно обратилась по каждому. На её предложение откликнулись далеко не все. Но одним из ответивших был чиновник германского внешнеполитического ведомства…
- Шухзее?!
- Да. И очень скоро они предстали друг перед другом лично.
- Мг, можно легко предположить, что германский дипломат был хорошо осведомлен о том, кто еще обитает по адресу, по которому проживает молодая симпатичная девушка. – Задумчиво прокомментировал Холмс, затягиваясь трубкой.   
- Очевидно. Не знаю, что там с чувствами, но корыстный мотив здесь проступает наглядно.
- То есть, вы сразу поняли, что в центре всей этой сцены пребывает фигура Фогерти. И что же вы предприняли?
- Нет, дорогой Холмс, не сразу. У меня на это ушло два дня. – Интонация Ватсона стала жалостливой, но не без иронии. – Это вы такой быстрый разумом, а я тугодум. Хотя и везучий.
- Не прибедняйтесь. Наверняка, вы не могли взять в голову, что англичанин, то есть наш соотечественник, может оказаться подлецом и предателем.
- В точку, в самую точку, Холмс. Именно это как будто патриотичное соображение меня останавливало.
- Но скоро вы его преодолели и…?
- И решил понаблюдать за Фогерти…
- Правильный ход, - с менторской интонацией оценил сыщик.
- К этому меня подвигла информация, полученная по тем же каналам у наших общих знакомых со Скотланд-Ярда. Выяснилось, что этот Эдди Фогерти несколько лет назад проходил по делу о подделке ценных бумаг, типа, приписал в них лишний ноль или что-то вроде того. В итоге он заплатил крупный штраф и провел несколько месяцев в Уандсвортской тюрьме. 
- Неужели Ричардсон об этом не знал, когда нанимал его?
- Надо узнать… Итак, узнав адрес Фогерти, я стал за ним следить.
- А где он живет?
- Он снимает квартиру в том же Холборне.
- Не удивительно.
- Вот. Несколько дней я таскался за ним каким-то бесконечным юридическим конторам, отделениям банков, государственным учреждениям. Благо все они находились в центре Лондона, который в будни запружен людьми, и это позволяло мне оставаться незамеченным, поскольку он всё время судорожно оглядывался, словно, что-то чувствовал. Я несколько раз заметил этот взгляд. И знаете, Холмс, это был крайне рассеянный взгляд, которым трудно что-то увидеть, взор человека, одержимого мощнейшим мотивом, какой-то идеей фикс, влекущей только вперед и не позволяющей отвлекаться на что-то иное, обозревая всю периферию. За это время я и сам был вымотан изрядно, словно, вместе с этим бумажных дел мастером исполнял его дурацкую работу. И вот уже мне, отчаявшемуся, было, убедиться в своих подозрениях и найти хоть какую-то улику в отношении Фогерти, улыбнулась удача. Буквально вчера, когда он и с ним я оказались в дипломатическом квартале – а было это в пять часов по полудню – адвокат зашёл в приличный ресторан, подозвал официанта и что-то заказал. Я подсел неподалеку, попросив подать чаю и бисквит. Прошли не более пятнадцати минут, как на пороге появился, как вы думаете, кто?..
- Отто Шухзее…
- Вы удивительно прозорливы, Холмс. Да, это был германский атташе. Фогерти помахал ему рукой. И тот быстро подошёл к нему. По выражению лица Шухзее было понятно, что вряд ли это встреча друзей.
- Скорее всего, они, вообще, впервые увиделись.
- Вероятно. Как только они уселись, между ними затеялся напряженный разговор. В ресторане было шумно, что-то кричали официанты, с улицы доносился цокот проезжающих мимо кэбов. Но кое-что мне удалось понять, что их связывает. Сквозь тревожные интонации и страстные возгласы я расслышал «Любхикхати», «фотоаппарат» и «десять тысяч фунтов»…
- Так и думал, - восторженно воскликнул Холмс. – Старый добрый шантаж. Милвертон – умер, но дело его живет!
- Да, связав эти слова в причину их аудиенции, я ретировался из ресторана и скоро позвонил вам.
- Отличная работа, Ватсон! Очевидно, вы превзошли меня в ремесле сыщика…
- Ну что вы, Холмс. Всего лишь сравнялся.
- Пусть так. Но больше всего меня в этой изощренной схеме волнует участь Любхикхати.
- Да, её искренне жаль.
- Двое мужчин подлейшим образом воспользовались непосредственностью молодой девушки, которая, будучи представителем другого мира, другой культуры, наивна, как ребенок. Один решил урвать сумму денег, равную состоянию, и тем самым разом решить проблемы до конца жизни, навсегда сведя счеты со своей злосчастной судьбой, а другой таким же образом захотел заполучить техническую информацию, утечка которой усиливает военную мощь Германской империи, подрывая безопасность Британии.
- Холмс, давайте договоримся, - голос Ватсона звенел высокой нотой благородного пафоса, - что мы приложим максимум усилий, чтобы отвести от девушки всякую тень подозрения в корыстности её мотивов.
- Милый Ватсон, вам не нужно прилагать столько страсти, чтобы внушить, что для меня самой собой разумеется. Я обещаю, что употреблю весь свой опыт, чтобы отвести возможные обвинения в адрес девушки и доказать представителям соответствующих служб то, что она в этом деле чистая жертва, а не субъект.
- Точно так.
За время разговора собеседники дошли до пруда. Его отчасти замерзшее зеркало, белея снегом, другой частью темнело кишением уток, которые время от времени, выбирались на берег. Холмс подозвал Фридриха, отцепил от ошейника поводок, потом достал из кармана сверток и извлек кусок свежего мяса. Будучи подкинуто вверх, в своём падении яство в мгновение ока оказалось в пасти пса. Вкусно прожевав еду, Фридрих огляделся и  стремглав  ринулся к рассевшимся на краю пруда уткам, врезаясь в их стаю. Недовольно крякая, переваливаясь с боку на бок с растопыренными крыльями, птицы насколько могли поспешно уворачивались от непрошеных вторжений. Трижды продемонстрировав превосходство качества своей императорской единичности над количеством утиного множества, довольный Фридрих отбежал в сторону по физиологической надобности. Потом весь в снегу пёс подбежал к людям и посеменил поблизости, вынюхивая что-то в снеге. 
После некоторого молчания, Ватсон возобновил разговор:
- Я поражаюсь тому, какая здесь имеется аналогия…
- О чём вы?
- Вы сами обратили внимание, что Любхикхати оказалась меж двух огней, представ для обоих негодяев предположительным источником криминальных денег, с одной стороны, и секретной информации, с другой. А главное, будучи основой достижения этих целей, она в то же время является для обеих сторон только средством, но не целью. И я полагаю, что это схоже с положением срединного имени по отношению к крайним полюсам местоимения и глагола. Аналогия здесь в том, что для обеих частей речи имя выступает чем-то, без чего они просто невозможны, но в силу своей пассивности, уступчивости, такой девичьей кротости оно непритязательно остается в тени к вящему удовольствию двух отпрысков, находящихся у него на содержании. Все части речи, существуют, имеются, прежде всего, как  имена, а уже потом выступают в своих грамматических функциях представлять деятеля, действие, объект, его образ и так далее…
-.То есть, имя это то, что, будучи источником бытия, тут же оказывается на его обочине? - Уточнил Холмс, выдыхая вместе с паром изрядную порцию дыма.
- Да. И думаю это связано вот с чем. Мир – это движение, в нём всё течёт, всё изменяется, и людей по причине прагматичных мотивов больше волнует сама изменчивость, нежели сущностная неизменность мира в ипостаси вечности, которая, будучи предметом веры, всегда оказывается под вопросом.
- Конечно, поскольку из мистичности в наш капиталистичесий век не извлечешь никаких выгод.
- И тем не менее, люди, что-то говоря и слушая, понимают друг друга и сама эта ситуация подобна чуду. И его условием, по-видимому, является то, что мы находимся в заранее данном, хотя и неопределенным, горизонте. Мы опознаем его уже задним числом по некоторым следам…
- М-м-м, человек – следопыт бытия?! – Обрадовался Холмс, выражая в своём тезисе высокое оправдание своей многолетней деятельности.
- Если угодно. Таким следом является разрыв имеющего место деятеля и выражаемого глаголом действия. Ситуация заключается в том, что однажды случающийся разрыв деятеля и действия логически отделяется от грамматического горизонта имени. Становясь независимым от исходного  статичного горизонта, указанный разрыв произвольно высвобождается в свою автономную динамичность. То есть, контраст статики и динамики  фундаментален. Вот, например, местом опрокидывания платонизма в аристотелизм стала претензия ученика, что учителем не было дано никаких объяснений сути и причин движения как ключевой характеристики сущего. Динамизм задается в положении Аристотелем субстанции, неподвижной, но подвигающей всё остальное. В конечном итоге это привилегированное место приходится на позицию деятеля, своим действием определяющего зависимый и подчиненный объект. Логический смысл приведения в движение зависимого объекта – в определениях. А грамматическим смыслом того же процесса являются спряжение, склонение или, например, падежное управление, посредством которого субъект правит именами, а те послушно, как смиренные овечки,   стадом сбиваются вокруг его пастушьего произвола. Но что утешает, что вот эта распря человеческого субъекта и подотчетных имён не выходит за границы заранее положенного неведомой силой горизонта. И если продолжать рассуждать в рамках избранной метафоры,  что, как бы пастух не резвился в отношении овечьего стада имён, оно никогда не покинет пределов отведенного Богом пастбища…
- Это хорошо, что у человека есть хоть какая-то граница, пусть и мистическая, - со вздохом добавил Холмс.   
Доктор Ватсон, оказавшийся по совместительству теоретиком языка, ненадолго замолчал, а потом продолжил:
- Да, и здесь можно отчасти замкнуть ряд тезисов, озвученных ранее. Упомянутая неподвижность деятеля по понятным причинам определяется умозрительной, находящейся в голове, грамматически дублируемой функцией местоимения. При этом обездвиженный местоимением деятель пребывает в синтаксической связи-распре с глагольным действием в его наличной фактичности. И на этой синтаксической сцене между  местоименной воображаемой формой и глагольным символическим фактом затевается чисто логическая игра в «царя горы» на предмет того, что является господской причиной, а что – рабским следствием. И если первично и независимо одно, то другое – с логической необходимостью зависимо и вторично.
- А что мешает местоимению и глаголу признать своё происхождение от имени?
- Да. Это точный вопрос. Происхождение от имени вынуждает их признать то, что они только части речи, хотя каждая из них претендует на то, чтобы быть целостностью.
- А почему у них имеется такая претензия?
- Потому что изначально имеется реальная целостность имени, которая одновременно отрицается, например, словами Аристотеля о том, что «от природы нет никакого имени». И это не единственное, что отрицается основоположником европейской рациональности. Он исходит из того, что свет – это только посредственный, прозрачный и потому призрачный фон неба, на котором в своей существенной непрозрачности выступает земное сущее. На самом деле, имя и свет это нечто одно, но, по Аристотелю, имя и свет суть ничто.
- А что «что»?
- Субстанция. Которую мы теперь понимаем как субъект, особенно после откровений германской метафизики, которая как бы заново пересоздала европейского человека, прежде всего, в лице германца. Ключевым свойством субъекта является занятие им места, наличие у него местоимения, хотя бы и умозрительного. Но такого специального местоимения  нет у имени. И все же мы живем в мире, вначале которого было имя, а не местоимение как некое «вместоимение». И в ситуации парадоксального сочетания имеющего мистический исток поэтичного смысла и рационального, формализованного знания мы имеем крестообразное пересечение грамматической горизонтали и логической вертикали. Их сходство в том, что они включают одни и те же три элемента, а разница между ними - в том, что в противоположных случаях эти три элементы располагаются диаметрально контрастным образом…
- Так- так.
- Итак, по грамматической горизонтали мы имеем прямой порядок «имя – глагол – местоимение». А по логической вертикали этот порядок имеет характер обратности: «местоимение – глагол – имя». Обращает на себя внимание срединное положение глагола, который, в обоих порядка занимая второе место, оказывается полюсом пересечения именной горизонтали и местоименной вертикали. Характерно, что вот это второе место глагола в предложении – первейшее грамматическое правило. Глагол это и есть само правило и сам закон в его земном происхождении. Но самым фундаментальным различием между двумя указанными порядками является то, что именная горизонталь – ось милостивого полагания и благодатного включения, а местоименная вертикаль – ось немилосердного отрицания и закономерного исключения. Небесный горизонт имени радушно объемлет и удерживает собой всё. Напротив, земная вертикаль локального местоимения исключает из себя всё, что им не является. И для логики это имеет первоочередное значение, поскольку базовый для неё «закон исключенного третьего», прежде всего, исключает циклическую обратимость строго линейной связи причинного рода и следующего из него вида. Эта необратимость характеризуется неэквивалентностью, например, суждений типа «утка есть птица» и «птица есть утка». Так, если первое суждение истинно, то второе – нет, поскольку не все птицы – утки…
Услышав что-то про уток, Фридрих несколько раз недовольно гавкнул. Холмс, успокаивая пса, иронично с ним согласился:
- Да-да.
Улыбнувшись, Ватсон продолжал:   
- Это означает, что родовое и качественное имя «птица», соответствуя позиции местоимения, исключает из себя видовое и количественное имя «утка». Логическая необратимость родового местоимения и видового имени выражает категоричную отрицательность логического суждения. Контраст именной положительности и местоименной отрицательности в полной мере иллюстрирует разница дня и ночи. И если дневное небо милостиво сочетает в своём свете именное солнце и местоименную луну, то на ночном небе луна субстанциально исключает всё остальное. И как говорит Аристотель, эта лунная субстанция – это исключительное в своей неподвижности подлежащее, которое, «не сказываясь ни о чём другом», превращает весь мир в своё сказуемое, то есть в зависимый и потому подвижный предикат. Отрицательность местоимения определяет воля к последовательному уточнению и конденсации полюса абсолютной неподвижности. Это чисто спекулятивное движение есть возвышение к наиболее абстрактной форме. Такое возвышение есть вытеснение, выдавливание из себя всякого содержания. Вот смыслом выше приведенных суждений, где «вид (утка) есть род (птица)», но «род (птица) не есть вид (утка)» является то, что «вид есть», а «род не есть». И если учесть основные позиции, неэквивалентность этих суждений выражает базовую неравновесность высказываний «имя есть местоимение», но «местоимение не есть имя». Здесь непосредственно представлена мера вертикали ранее указанного логического разрыва, являющегося на фоне горизонтали грамматического единства. Характеристика глагола – или как положительного, или как отрицательного – выступает ключевым индикатором свойства родового местоимения как центра отрицательности и видового имени как периферии положительности. Можно видеть, что глагол в положительной ипостаси «есть» тяготеет к именному виду, а в отрицательной ипостаси «не есть» - к местоменному роду. Это показывает, что глагол – это инструмент, качество которого определяется тем, в чьих руках он находится, как писал  один кембриджский профессор. То есть, глагол – это молоток, посредством которого дом может как созидаться, так и рушиться. И это означает, что глагол – это закон в его земном происхождении.
- Но ведь и разрушение бывает полезным и хорошим, если разрушаемое – плохо и вредно? – Подал голос Холмс с несколько оправдательной интонацией.
- Конечно, Холмс. Вот, например, наша с вами сыщицкая деятельность по изобличению преступления, прежде всего, представляет разрушение тех защит, которые преступник выстраивает между светом истины и той лживой, являющейся в неверном блеске луны кажимостью, которой он хочет этот свет затемнить.
- Значит, негативность нужна.
- Нужна. Но голой негативностью хорошей жизни не положишь. Да зло есть, но ведь есть и добро. Причем первое, в основном, рукотворно, а второе – нет. А в перспективе негативности всё выглядит так, что зло – необходимо, а добро случайно: оно, так, с боку-припеку. Хотя, тот, кто пребывает в указанной перспективе, зачастую оказывается прав, поскольку все люди когда-нибудь умирают. - Последние слова Ватсон прозвучали печально.               
За время разговора Холм и Ватсон обошли пруд по кругу, добрели до выхода из Кенсингтонских садов и сели в один кэб, предложив кэбмену ехать в Хемпстед через Бейкер-стрит.
Спустя несколько дней сыщик позвонил другу:
- Ватсон, освободите вечер и приходите часам к пяти ко мне. У меня для вас несколько хороших новостей и один приятный сюрприз.
- Хорошо, Холмс, буду.
В договоренное время Ватсон был у Холмса и с нетерпением прохаживался по тесной, но уютной гостиной, перебирая в голове догадки на счет того, что же хорошего могло за это время случиться. Холмс присмотрелся к гостю и участливо спросил:
- Как вы себя чувствуете, Ватсон?
- Честно говоря, я чертовски устал. Было много пациентов: зима – люди простужаются.
- Ясно. Полагаю, вам надо срочно выпить. Я сегодня по случаю купил отличный виски пятилетний выдержки. Угощайтесь. Бутылка на столе, бокал на подносе.
- Спасибо. Не откажусь.
Ватсон налил спиртное и выпил. Лукаво поглядывая на друга, Холмс сидел с бокалом  в кресле, наслаждаясь контрастом полыхающего в камине жаркого огня и сгущающихся за окном холодных сумерек. Прерывая долгую паузу, сыщик спросил:   
- Вы уже почитали сегодняшнюю «Таймс»?
- Нет, мне было не до газет. 
- Тогда почитайте сейчас. Вот газета.
Ватсон торопливо взял шуршащую кипу и встряхнул её до полного разворота:
- Что читать?
- Сначала официальные сообщения, а потом отдел криминальной хроники.
- Хорошо.
Ватсон прочистил горло и стал читать:   
- «В связи с внесением поправок в государственный бюджет в парламенте выступил премьер-министр Герберт Асквит. Он вновь обратил внимание на провокационную политику Германии в отношении Королевства. Очередным эпизодом в ситуации нарастающей напряженности между двумя странами стал шпионский скандал с участием  германского дипломата. По данным разведывательной службы, прикрываясь миссией атташе по экономическим вопросам, некто Отто Шухзее занимался военно-промышленным шпионажем, вербуя предателей из неразумного числа английских граждан. Атташе объявлен персоной нон грата и выслан в Германию. По словам премьера Асквита этот случай со всей наглядностью показывает, что на Германии лежит прямая вина в развязывании большой войны в Европе, вынуждая Британскую империю увеличивать расходы в сфере обороны».
Закончив читать, Ватсон взглянул на Холмса. Тот отреагировал: 
- Что скажете?
- Полагаю, дипломатическая карьера Шухзее в целом завершена.
- По-видимому. Читайте криминальную колонку.
Ватсон заломил обширную страницу, согнул непослушную охапку газетных страниц пополам и продолжил чтение:
- «Вчера в Саутгемптоне был задержан адвокат Эдвард Фогерти. Арест случился, когда указанный гражданин попытался стать пассажиром отбывавшего в Новый Свет парохода «Звезда Атлантики». Поводом для задержания стали результаты обыска, накануне проведенного на лондонской квартире Фогерти. Здесь был найден шпионский портативный фотоаппарат…
На этих газетных словах Ватсона изменился в лице – его брови поползли вверх, увлекая за собой глаза, которые, неимоверно расширившись, изумлено напоследок вытаращились на Холмса, непринужденно затягивавшегося в этом момент трубкой, глядя в сторону прямо противоположную прозвучавшим словам.  Заметив внезапно случившееся на фоне бойкого чтения молчания, Холмс глянул на друга и едва сдержал улыбку, пока доктор в изумлении пытался что-то сказать: 
- Холмс… это же вы… он только у вас… когда… как…
Ватсон, наконец, поборол шок и выдохнул:
- Холмс, это могли сделать только вы!
 - Что?
- Подкинуть фотоаппарат!
- Да. – Признал сыщик. – Но вы же сами хотели, чтобы Любхикхати была вне всяких подозрений! Но вы читайте дальше. Там еще кое-что интересное есть. 
- Хорошо. – Ватсон продолжил:
 «…Эта находка стала неопровержимой уликой в пользу факта, что Фогерти работал на германскую разведку. Более того в его саквояже было обнаружено 10 тысяч фунтов, весьма вероятно, полученных шпионом от  германских хозяев. Доблестными сотрудниками Скотланд-Ярда злодей  препровожден в тюрьму, где будет дожидаться суда и заслуженного наказания».
Холмс подытожил:   
- И поделом. Надеюсь, теперь несколькими месяцами он при этом не отделается.
Ватсон не сдавался:
- Всё равно это нечестно!
- А разве Фогерти был честен к доверчивой индианке? Так что око за око, зуб за зуб. Ватсон, успокойтесь. Меня другое волнует: откуда у Фогерти эти деньги? От Шухзее? Но за что заплатил немец? Ведь ничего не было. Он что – заплатил за воздух?
- Подождите, Холмс, с вашими деньгами. Я не могу понять, что дальше! Вот Фогерти? Он же явно не будет молчать, спасая свою шкуру!
- А кто поверит германскому шпиону с криминальным прошлым?! – Ухмыляясь, парировал аргумент детективных дел мастер.
- А Ричардсон? Он же всё знает!
- О-о-о, Ватсон, успокойтесь. Я с инженером переговорил. Буквально вчера я подробно рассказал ему о том, что случилось за последнее время с Любхикхати. Бедняга так растрогался, что даже всплакнул, следом обвинил во всём себя, тут же воспылал ненавистью к Фогерти и, наконец, клятвенно уверил меня, что будет молчать.
- Ну, хорошо, если так. – Нехотя удовлетворился доктор и тут же опять возбудился:
- И все же фабриковать улики – не наш метод!
- Ну, что сделаешь?! Иногда доброй воле приходится подверстывать под себя факты. – Убеждено вывел сыщик. 
Ватсон продолжал осуждающе восклицать:               
- Но, Холмс, поймите, это принципиально. Я категорически уверен, что не всё на этом свете фабрикуется. Можно подтасовать факты, искусственно  синтезировать  форму, но не нельзя, например, подделать нерукотворное имя.               
- Знаете, Ватсон, я, честно сказать, не могу похвастаться особым пониманием того, что вы называете именем. Так что такое имя? – Выпуская клуб дыма, твердо спросил Холмс.   
Ватсон опешил. Его лицо выражало недоумение, «о чём же они говорили всё это время?». Доктор надолго замолчал, мучительно подбирая слова для ответа. Наконец, он заговорил:
- Хорошо. Отвечу вопросом на вопрос: почему вы помогаете Любхикхати?
Холмс напряженно повторил: 
- Почему?
- Да.
- Потому что это соответствует моим представлениям о поведении истинного джентльмена.
- И всё?!
- М-м-м, ну, в этом мой нравственный долг: помочь хорошему  человеку, который попал в откровенно плохую историю.
- И всё?! – Настаивал Ватсон.
- Да и всё! – Возбужденно отреагировал Холмс с интонацией, напитанной недовольством. - Что я должен сказать? Что вы от меня хотите?!  А, знаю, вы жаждете услышать от меня что-нибудь пафосное! Хорошо, скажу! Я оказался под чарами того непосредственного, живого и глубокого чувства, которое исходит от Любхикхати и которое побудило меня ответить чем-то подобным…
- Хорошо. Холмс, вы говорите о любви…
- Возможно, - сыщик неопределенно мотнул головой.
- Так, вот это чувство, о котором вы говорите, любовь и есть действие имени.
- Мг?!
- Как не странно. Я тут несколько месяцев штудирую труд одного кембриджского профессора-индолога Джейкоба Экссона-Джонса, посвященного санскриту, который он вслед за Гумбольдтом называет  Ursprache, праязыком. По его мысли, санскрит – это единый корень, из которого растет древо всех индоевропейских языков от древнегреческого до английского…
- Понятно. – Кивнул головой Холмс, окутавшись выдохнутым дымом.
- Большое место в своей книге Экссон-Джонс уделяет разбору теории древнеиндийского грамматика Панини, жившего в V-м веке до Рождества Христова. Этот Панини с учениками осуществил титанический насчитывающий восемь томов труд по перечислению всех вариантов употребления санскрита в совокупности  образования синтаксических связей всех частей речи друг с другом посредством склонений, наклонений, спряжений и падежей. По Экссону-Джонсу, сама по себе такая линейная итерация вариантов сочетания слов в содержащие смысл предложения вряд ли продуктивна, поскольку не имеет принципиального завершения. Всегда нет-нет да найдется что-нибудь еще. Но один, безусловно, ценный вывод из анализа теории Панини извлекается. И этот вывод в обнаружении фундаментального контраста в виде двух противоположно акцентированных обусловленностей…
- И каких же? – Возбужденно спросил Холмс, неустанно следивший за речью друга.
- …в отношениях между именем и глаголом. В одном случае имя обусловливает глагол, в другом, глагол детерминирует имя…
- Вы уже об этом говорили, - несколько разочарованно заметил Холмс.
- Да-да. Но здесь важна конкретика. А еще значимы такие личные заинтересованные комментарии самого Экссона-Джонса. Он пишет, что, хотя Панини вполне последователен в своём довольно формальном анализе единиц языка, от его тезисов неуловимо веет мистикой. Древнеиндийская грамматика исполнена благоговейным трепетным отношением к языку как к чему-то магическому, что никак не является пресловутым «средством общения» и инструментом опосредования, но бескрайней средой захваченного, включенного, поэтичного присутствия. И это переживание обусловлено всецелым покровительством имени. Я тут кое-что выписал, чтобы быть точным и не быть голословным.
Ватсон извлек из нагрудного кармана листок, развернул его и продолжил:       
- Итак, Экссон-Джонс полагает: «Для санскритского имени характерно, что большая часть продуктивных суффиксов, так или иначе, служит для выражения двух основных семантических сфер – имени действия и имени деятеля, что связано с распространением именного стиля в санскрите. В этот период глагольное значение часто могло выражаться не только глаголами, но и именами действия…». И далее: «Ограниченность типов суффиксации в глаголе по сравнению с именем в известной степени  может рассматриваться как отражение такого же положения в индоевропейском праязыке, поддержанного специально санскритскими тенденциями, обусловившими, в конечном счете, преобладание имени над глаголом». Вот. Честно сказать, я немного тут понимаю, но интуитивно чую, что речь идет о грамматической диалектике имени как сферы положительности  и местоимения как сферы отрицательности. Находясь между этими «да» и «нет», глагол, как уже говорилось, получает своё закономерное – позитивное или негативное – качество в зависимости от того, к какому полюсу он принадлежит: имя придает глаголу свойство включать, местоимение наделяет его свойством исключать. Высшим случаем синтеза местоимения и глагола оказывается позиция Я-есть, в котором форма и факт, совпадая, одновременно входят в разительный контраст.
Ватсон прервался, подойдя к столу, взял бутылку, налил из неё Холмсу, себе, выпил и снова заговорил:   
- Кембриджский профессор также указывает на следующее. Несмотря на то, что весь необъятный горизонт носителей индоевропейских языков от Средней Азии до обеих Америк имеет один санскритский корень, горизонт этот отличает раскол на две основные парадигмы. Первая их них является базовой, полагая началом небесное имя и изводя из него и земной глагол, и человеческое местоимение. И эта чисто санскритская парадигма характеризует то, что наш земляк большой почитатель индийской цивилизации Редьярд Киплинг называет Востоком, трагически восклицая о его несходстве с Западом. Вторая парадигма, исторически имея более позднее происхождение, представляет собой некий нарост на первой парадигме, поскольку оказывается её обращением. Она переворачивает начальную парадигму задом наперед. Местом и временем, как уже ранее говорилось, являются Афины V-IV вв. до Рождества Христова, где Платон и Аристотель напару учреждают то, что мы называем Западом. В отличие от именной положительности первого начала свойством второго начала оказывается местоименная отрицательность, которую  Аристотель вменяет в статус центрирующей всё и вся субстанции. Тем самым однажды внутри санскритской грамматической  парадигмы случился сбой логического учреждения в качестве начала местоименной негативности, из которого теперь выводилось и глагол, и имя. В онтологическом законодательстве Аристотеля этот обратный порядок закрепляется триадой логических законов.
Ватсон еще раз ливанул из бутылки в стакан, хотя и без того, судя по красным пятнам на лице, был довольно сильно возбужден: 
- «Исключая третье», субстанциальная негативность человеческого местоимения сталкивает, даже нет, просто стравливает «тождественный» глагол Земли и «противоречивое» имя Неба.
Ватсон резко оборвал речь. Сделав небольшую паузу в ожидании, не добавит ли собеседник еще чего, Холмс задумчиво произнёс:
- Знаете, милый Ватсон, пока вы тут говорили,  я тут еще кое-что понял в отношении нашего мотива помочь Любхикхати.
- И что же?
- А то, что мы, британцы, находимся перед индийцами в неоплатном долгу, учитывая, что мы там натворили.
- Да, - согласился Ватсон. – И, вообще, весь Запад обязан Востоку, как Луна своим блеском и процветанием обязана Солнцу. Восток – цивилизация мистической положительности. Запад – цивилизация логической  негативности. Но в этом всём есть безусловной залог того, что этот невыносимый контраст может быть преодолен. Вот, например, Любхикхати. Она именно как  носитель санскритского  сознания пропархала, как пташка, над всей этой ситуацией, ни в чем не испачкавшись. И я уверен, она легко выпутается из этой истории. В этом ей помогает такая индийская логика, а точнее, индийская грамматика. В этой грамматике мистическое имя положительным образом включает еще и свой образ. А у нас, напротив, логическое понятие, настаивая на своей родовой исключительности, отрицательным образом исключает из себя образ как свой вид….
Тут Холмс встрепенулся и прервал речь друга:
- Подождите, Ватсон, в дверь звонят!
Доносился звон колокольчика и приглушенное гавканье Фридриха. Холмс отправился в прихожую. Через минуту он быстро зашёл в комнату и известил:
- Ватсон, к нам гость!
Он начал суетливо прибирать на столе, сдвинув бутылку виски на край и придвинув поднос с чайником и чашками в середину. Наводя порядок, Холмс наткнулся на газету и с какой-то необычайной страстью швырнул её в камин. Глядя на то, как объятый пламенем ворох газеты обращается в огромный черный лотос, Ватсон пытался понять, зачем Холмс это сделал, пока в комнату тихонько не вошла Любхикхати. С очаровательной улыбкой она произнесла:
- Намастэ! Добрый вечер, мистер Джон.
- Здравствуйте, Любхикхати!   
Холмс с удивлением посмотрел на доктора, словно впервые его услышал имя и ту же предложил:
- Проходите, Любхикхати, садитесь, будем пить чай.
- Спасибо.
Люди расселись за большим круглым столом и с улыбками поглядывали друг на друга, прихлебывая из чашек. Не выдержав принужденного молчания, Ватсон возбужденно заговорил:
- Холмс, а вы обратили внимание на слово, которым Любхикхати нас поприветствовала?
- Вероятно, она сказала по-индийски «здравствуйте».
- Да. Но это удивительное слово! «Намастэ» содержит в себе корень «нама», что значит на санскрите «имя». То есть, это заурядное «Здравствуйте» содержит пожелание «Имейтесь!» или даже «Имейте в себе благое имя!». Но более всего удивительно, что санскритская морфема «нама» присутствует во всех индоевропейских языках  – «онима», «номен», «ном», «номбре», «номинаре», «наме», «нэйм» и так далее. Наличие этой морфемы является неопровержимым фактом, как санскритского генезиса индоевропейских  языков, так и того, что это начало санскритского имени прикровенно  удерживает эти языки в своей мистической парадигме.
Холмс обратился к индианке, шутливо извиняясь за Ватсона:
- Вот, Любхикхати, целый вечер он мучает меня своими рассуждениями о языке.
- Нет-нет, мне интересно. Это же по наш язык.
- Да. А кстати, Любхикхати, расскажите, как вы оказались в Англии.
Оказавшись в центре внимания, девушка разволновалась, но быстро справилась со смущением:
- Меня сюда привезли маленькой девочкой со старшим братом. Мой отец работал переводчиком у крупного чиновника Ост-Индской компании сэра Чарльза Томпсона. После выхода в отставку, он предложил отцу переехать в Англию. Он согласился и мы всей семьей оказались здесь. Получив  выходное пособие, отец купил домик на окраине Лондона. А через время родители мяня отдали в пансион при аббатсве Святого Августина в     Кентербери, где я получила приличное образование. А недавно мне повезло попасть на работу к Ричардсону.
- Не уверен, что вам сильно повезло, - усомнился Холмс.
- И всё же, - настояла Любхикхати.
- Ну, хорошо. Тогда к нашим делам. Милая Любхикхати, после изобличения Отто Шухзее как резидента германской разведки ваша связь с ним вас компрометирует. И хотя, конечно, в неё не ничего предосудительного. Но у меня к вам просьба, если к вам обратятся люди из компетентных органов по поводу ваших отношений, ничего не говорите про фотоаппарат. А иначе с учетом профессиональной паранойи этих ребят вас замучают допросами.
- Хорошо. Но на самом деле за несколько дней до этих событий я написала Отто письмо, где отказалась от его предложения женитьбы, объяснив это тем, что нас мало, что связывает. Хотя одно событие меня  смущает. – Любхикхати опустила долу виноватый взгляд. - Дело в том, что однажды я была вынуждена провести ночь в его доме. Но это было связано с нашей работой, поскольку всё время мы сверяли его рукопись с моей машинописной копией.
Ватсон и Холмс многозначительно переглянулись и синхронно с облегчением вздохнули. Холмс вскочил и с волнением заговорил:
- Вот и славно! Друзья, а теперь о главном. У меня для вас сюрприз. У меня есть три билета в Ковент-Гарден на «Лебединое озеро» Чайковского в исполнении русского императорского балета.
- Восхитительно! – Воскликнул Ватсон.
- Да, но если прямо сейчас мы не пойдем собираться, мы рискуем опоздать.
- Тогда в путь! – Вывел Ватсон.
Шумно двигая стульями, объединенная общим настроением троица двинулась в прихожую. Реагируя на людское возбуждение, Фридрих несколько раз гавкнул. Холмс поласкал пса и объяснил:
- Нет, Фридрих, ты остаешься – в театр тебя не пустят.               
Помогая девушке одеться, Ватсон спросил:
- Любхикхати, в вы когда-нибудь видели балет?
- Нет, но что-то читала.
- О, тогда вы будет в восторге. Русский балет – это очень красиво!
- Но мы индийцы очень любим танцы. Мы даже верим в одного бога, который в танце управляет миром.
- А знаю, знаю, это Шива.
- Шива, - подтвердила Любхикхати с белоснежной улыбкой.
Испытав укол ревности от восхищения доктора русским балетом, сыщик спросил:
- Ватсон, а вы обращали внимание на то, как наш Георг V похож на Николая II.
- Конечно, они же двоюродные братья. И я думаю, этот факт не в последнюю очередь определяет союзнические обязательства России и Англии.
- Пожалуй.
Одевшись, люди шумно вывалились в смесь лондонской тьмы и света ночных фонарей, с ходу крича и махая навстречу шнырявшим туда-сюда кэбам.