Я чиню старую радиолу. Люблю эти осколки прошлого. Радиолампы, резисторы, динамики, ламповые панельки. Я ведь на них вырос.
И оживает древний прибор, который когда-то звучал людям и был всем в их жизни. Они, эти убогие приборы, вещали о снижении цен, вещали о всенародной потере вождя, вещали о светлом будущем. О многом вещали.
Но ещё многого не умели. Например, петь по заказу. Пластинки уже были,
Они пели, но их импресарио был патефон. Потом появились радиолы,
где на пластинках уже царили звукосниматели с пьезокристаллом, а внутри ящиков были радиолампы. Вот такой ящик у меня в руках, уже почти живой, ожидающий воскреснуть и снова служить всем, как он это делал десятки лет назад.
-Ну, давай дорогой!
И я вижу, как он шарит контурами по эфиру в поисках голосов и музыки.
На средних и длинных волнах. А там только трески и помехи. Там нет ничего.
Но, вот какой-то голос, но не понять, что он говорит. Дальше, дальше…
И вот уже конец шкалы, упор!
"-Как же так!
-Я должен чисто и ясно говорить, играть, громко, даже соседи прибегали.
-Как же так!"
А вот так, дорогой, другие времена, другие диапазоны.
Прогресс, называется.
Но, ведь ты ещё и музыку играть можешь. Можешь ведь?
"-Конечно, ставь пластинку!"
А может тебе DVD?
И я вижу, как меркнет его шкала.
Он слышал это слово, но, считал его ругательством.
Ну, прости, дорогой, я не хотел тебя обидеть.
Однако, я очень хочу ему угодить. Он ведь заслужил уважение, хотя бы тем, что дожил до таких лет, честно трудившись всю жизнь.
И я ищу.
Помню, что мама, не я, хранила пластинки тех далёких лет, может потому, что они со мной были связаны. Это я порхал по жизни, а она берегла всё.
Раньше нашёл свои армейские письма. Тут же сжёг.
Это же какая сволочь могла писать такое матери.
Нарцисс хренов! Герой недоделанный.
И ведь не исправишь!
Спасибо ей!
Мне так никто не скажет.
Однако ищу.
А где? В закоулках квартиры, где и что лежит – никто не знает.
Вы видали сцены обыска – в кино?
Вот и я, вытаскивая, швыряя вокруг всё непохожее, переворачивая вверх дном коробки обувные, пакеты замшелые, ищу.
И нахожу.
Стопку тяжёлую, в пожелтевшей бумаге, точно оно.
И достаю пластинку.
На зелёном круге: Ленинградский завод, ещё чего-то, и в центре
«На сопках Маньчжурии», вальс, муз. И. Шатрова, оркестр.
Ставлю, слушаю.
Сквозь шорохи и щелчки знакомая мелодия.
Дослушал, растрогался, меняю, не глядя.
А там…
ТРУБАДУР, муз. Д. Верди, Ария Азучены, О. Преображенская.
А, главное – моя подпись,
Ещё детской росписью, Ю.Уткин.
В смысле - моя пластинка.
А мы тогда менялись ими. И помечали, что бы не перепутать.
Вот я и вернулся назад, туда, в те, пятидесятые.
Да, без всякой мистики, и физики, я оказался в том времени.
Я увидел то, что давно забыл.
Наши улицы, с деревянными домами, фонтаны по углам.
(не те, что бьют струями, а те, из которых берут воду.)
Я увидел булыжные мостовые и тротуары, по которым надо было уметь ходить.
Себя, в кругу одноклассников, имена которых я давно забыл.
И только образы их помню.
Вот одна, всегда с бантом в причёске, Лена, кажется.
Мы у неё дома и слушаем пластинки, на такой же радиоле.
А вот мы с Мишкой в лугах, волжских. И, конечно, на велосипедах.
Мы с Мишкой на подножках трамваев, мы с Мишкой…, мы с Мишкой.
Тут что-то щёлкнуло, и пластинка встала.
Трубадур отпал. И я вернулся.
С точки зрения техники безопасности, радиолы чинить нельзя.
Можно не вернуться.