На малиновый бок горизонта плеснули золотые нити: солнце принялось за гобелен нового утра. Лучи тронули пухлые щёчки облаков - те сладко потянулись, подхватили слепящие искорки, закололи их в сияющие кудри…
- Тащи давай! Не спотыкайся!
Тяжеленные ведра оттягивают руки. Сабине кажется: однажды эти руки упадут на землю обвисшими веревками, потому что нельзя их так долго растягивать безнаказанно. Гобелен обожает ниточки звонкие и от веревок откажется, как не примет сварливой суеты у колодца, как не одобрит резкого голоса старшей сестры обок. Наиля идёт громко, успевает по дороге приветствовать, поучать, насмешничать, и тяжесть вёдер ей не помеха. Грубый шов прорывает тишину сонного утра глубокой царапиной по телу вышивки.
А вот мелкие шажочки носильщицы – стежки удачные, они так естественно прошивают канву безмятежности по фону нежно-розовой зари. Соседка семенит впереди, покачивается, переступает так, словно дурачится, но Сабина-то знает, что под коромыслом иначе нельзя. Ритм, скорость, даже дразнящую походку задают вёдра, - не учуешь, собьёшься и расплеснёшь драгоценную водицу.
Карпадок изнывает от жажды. Город тяжело поднимается по склону, словно путник, истомлённый жарою. Свесили языки разомлевшие ивы, придорожные акации потемнели от пыли, а цветов и вовсе не стало. Редкие мальвы смотрят с укором на хозяек, ну а тем хотя бы напоить детишек, - не так много в городе колодцев.
Воду лучше нести поутру, пока не накрыло зноем, пока чисты отдохнувшие за ночь колодцы. Коромысло бережёт кисти, зато зверски давит на плечи. Вот от чего бы не отказалась Сабина, так это от деревянной тачки! Жена Филоя толкает ее легко, и не два ведра, а целый бочонок. Улыбаться молодайке и нужды нет, - лицо без синяков – уже улыбка.
Зря все-таки не пошла старшая сестра замуж за Филоя! Он носил за Наилей чумовой пожар взгляда, заставлявшего трепетать самые чуткие нити. Нити животворного гобелена. Карпадок жаждал песни, неустанно собирал ноты радости из румянца зари, из упругих накатов ветра, из незатейливых картинок будней. Но гобелену недоставало страсти, которую несут только люди.
Наиля не смогла отказать маме в последнем желании и выбрала в мужья воина Мариса.
Умирала мама с сознанием невыполненного долга – не успела она закончить гобелен Карпадока. Селение оберегал пока бабушкин, но ветры обтрёпывали его невидимое полотно, а жара проникала в дыры истончившейся вышивки и выпивала озеро. Туман полнился запахом тины, и пучеглазое торжество лягушек переходило в растерянность.
Обессилевшими крыльями плеснуло однажды озеро и исчезло. У колодца говорили, что вытекло в слезы женщин Карпадока. Может, и верно заметили, иначе откуда набиралась бы влага у такого множества женских глаз?
Отец затосковал без мамы и отнёс свою жизнь в кабак. Не ценили мужчины-работники своих дней в Карпадоке, презирали покой, что казался им женским.
Мир мужчин – война.
Степь за городом дышала тревогой, степные соседи – народ неспокойный. Постоянства кочевники не признавали, изощрялись в коварстве набегов, зато склонялись перед силой.
Лучшие мужи Карпадока вступали в войско, чтобы сделать его непобедимым. Те, кто ходил в походы, несли Карпадоку уверенность, достоинство и завтрашний день.
Невидимый щит висел над спокойствием будней, за любой картинкой мирной жизни мог стоять момент битвы, что эту жизнь разрешала. Потому сцены баталий вплетались в ткань бытовой повседневности наплывами ярости, наготою боли, вывернутым криком. Нити скорби от вдов Карпадока возносили память о погибших.
- Только воин может сохранить в себе мужчину, - говорила мама. Чувствовала, что дочерям грозит сиротство и просила старшую заботиться о маленькой Сабине. И, желая для своей старшей опоры, строго-строго наказала Наиле:
- Не бери в мужья работника, нет в нём основательности мастера и нет спокойствия…
Воины, вернувшиеся из походов, не считали покой женским капризом и дорожили тишиной. В мире женщин они отдыхали от лязга мечей, от тревог, ран и неизбежной тоски потерь.
Ну, а тем мужьям, кто не покидал Карпадока, тишина казалась бездействием, обыденность – каторгой. Наверное, они тосковали по мужеству - в веренице бесславных дней отыскать его трудно.
Отцу, как и многим его сотоварищам, кабак представлялся убежищем, где спасались от печали и потерянности. Отец грозно стучал по стойке кружкой и чувствовал себя победителем.
А дома измученное лицо жены бередило рану неприкаянности. Женщина упрекала за дырявую крышу, потому что сама починить её была не в силах. Все заботы по хозяйству взяла на себя мама, а отец как будто оказался лишним. Отчаяние, вина и бессилие выпивали из души остатки гордости. Разум застилала ярость зверя, который не мечтал уже о мужестве.
- Сабина, ты не отнесёшь обед в столярку? Я утром не успела Марису приготовить…
Наиля до сих пор боится встретиться с Филоем: именно в его мастерской работает муж Марис. А Сабина с удовольствием хватает узелок и бежит к столярам. Восхитительный запах дерева, кудрявая пена стружки. Беспорядок здесь кажется весёлым, но не легкомысленным, и рабочий азарт не дает вспомнить об усталости.
Муж Наили доделывает табуретку по образцу стоящей рядом. И в который раз Сабина удивляется разнице между изделиями Мариса и Филоя! У Мариса видно старание, но его вещи обычны до унылых. У Филоя же самая незатейливая поделка – творение, с тайной влекущей силой, с неслышным смехом.
Кажется, ей это знакомо. Вышивка может быть сделана руками, а может быть создана сердцем.
Не каждая работа окрыляет. Бабушкин гобелен над Карпадоком берег улыбку ясного дня и щедрость дождя, и спокойствие каждого дома, и радость обыденности. Бабушка вшивала в гобелен беспечность ветра, скрещённые мечи ночных молний, самозабвение птиц, пьянящее веселье праздников и неизбежную простоту будней.
Сабина резко оглядывается на пристальный взгляд Филоя. Взгляд густой и требовательный, в нем вопрос, от которого тревожно.
- Не пора ли делать раму для гобелена, мастерица?
Нет! Сабина отчаянно машет головой. Пусть вошла она уже в возраст невесты, может, унаследовала и бабушкин дар, даже мыслит стежками, но нет у нее права вышивать гобелен Карпадока.
Мастерство – это не просто умение. Мастерство – способность видеть и творить сокрытое, а даётся это только чистому сердцу.
Не случайно гобелены спрос начинают с юности, когда уже прожил человек кусочек жизни и сумел пройти по ней, не оставив грязных следов. Прародитель человека – зверь, и живет он в каждом, укрощённый или не очень. Обуздать невидимого зверя трудно - даже воины теряют талант мастера, когда уступают слабости.
Покуда Марис был воином, он жалел Наилю. Видимо, на фоне смерти жизнь представлялась выпуклой и яркой, а красота – бесценной.
Но после ранения пришлось Марису идти к местным работникам, менять гордый меч на глупый рубанок, который не ценил заслуг героя и плохо слушался. Видно, жалость к себе обессилила бывшего воина, и не смог он укротить в себе зверя. Начал Марис бить Наилю так, как будто воином никогда и не был. Лишь в последнее время боялся распускать руки при Сабине после того, как младшая пригрозила:
- Только посмей ударить! Глаза заштопаю. И пальцы все сошью.
Как жаль, что слишком мала была, чтобы пригрозить вот так отцу. Может, и спасла бы тогда маму от безжалостных его пинков, после которых родная уже не поднялась на ноги.
Самое страшное, что жуткую сладость злобы Сабина отведала сама, смрадное дыхание зверя в душе она ощутила.
Помрачение вызвал приблудный пес, которого прикормила Сабина из жалости. Презирала его за раболепный взгляд и поджатый шакалий хвост, но выносила кусок хлеба. А он подстерег и разорвал цыпленка, равнодушный к бессильному горю мамы-клушки. Подтвердил, что за угодливостью всегда прячется подлость.
Под палкой Сабины, вместо того, чтобы бежать, шакал прижался к забору, униженно выгнул спину и истерично завопил, жалуясь всему миру на несчастную свою долю. Он не просто провоцировал Сабину на жестокость, он убивал в ней мастерицу.
В гневе, подступившем к сердцу, как в лохматом клубке рваных чувств смешались и ужас, и сожаление, и стыд за собственного зверя, и ощущение чужой боли, и желание эту боль причинять.
Наверное, гобеленовый ветер мотал по Карпадоку нити мужской ярости и завязал узелок на надеждах жителей – только вероятная наследница дара взять иглу в руки после такого не может.
Чтобы воскресить озеро, нужна великая мастерица, вышивальщица с душой-радугой, а не с бурдюком слепой злобы. Но не станет же Сабина рассказывать об этом Филою.
А ему и не нужно. Он ведет себя как прозорливец, как мастер, умеющий видеть намного больше того, что перед глазами.
- Пойдем, покажу тебе что-то.
В его тесной каморочке над кучей заготовок полки с деревянными фигурками, - птицы и люди, мужчины и женщины, мастеровые и вышивальщицы. Филой касается незаконченной статуэтки ратника с опущенным мечом и усталой печалью на лице.
- Ты не думала, почему воин не страшится убивать?
Сабина не думала. Всегда считала, что страшно быть убитым, а убивать – это работа воина. Но если не прятаться в удобную для себя непричастность, то можно представить, как жутко поднимать меч, когда перед тобой – человек…
Филой ощущает внезапный её страх, мимолетно-бессознательное осуждение тех, кого называют героями, и говорит раздельно, словно вколачивая гвоздики:
Добро добру – добро,
Зло добру – двойное зло,
Добро злу – двойное зло,
Зло злу – добро.
- Ты как будто уравнял зло и добро... – растерянно протестует Сабина.
- Нет, они не равны, но всегда ходят рядом. Наверное, чтобы научить нас чуткости. Иногда трудно бывает отделить одно от другого. Мир – добро, но когда сила теряет здравомыслие, усмирить ее может гнев войны. Лишь бы наказание не местью было, а вразумлением.
Усталый ратник молчит. Они все здесь молчат, люди, ухватившие мгновение собственной песни. Интересно: многие ли в Карпадоке знают, что мастеровой способен вырасти в мастера? И не творениями ли Филоя начинает расцветать улица, на которой стоит его дом с кружевами наличников? Там даже появился свой колодец…
Девушка тихо выходит. Филой не убедил ее. Да он как будто и не пытался ни в чём убеждать. Сказал лишь, что мастер творит глазами чувства, а мысли ненадёжны – слишком перемешаны с чужими и ошибочными.
Но Сабине кажется, что она получила прощение. Ей хочется всех любить и делать что-то хорошее.
Неясные образы, плетущие в последнее время в голове Сабины текучие узоры сомнений, теряют размытость, а смутные картины из уголочка души, тоскующей о неведомом, устремляются вширь, будто хотят раскинуться на всю душу.
Сабине вдруг очень хочется открыть заветную дверь бабушкиной светлицы. Не из праздного любопытства, - гобелены такого не одобрят. Зачем-то ей сейчас это очень нужно. Только посмотреть…
Ни одного бабушкиного гобелена, - невидимые, они давно ушли в небо над Карпадоком.
На раме – незаконченный мамин. Сестра Наиля пыталась продолжить вышивку, и ведь чувствуется почерк - зеленовато-серая чешуя волн как живая, жаль только озеро кажется грязным.
Застопорил рукоделие мужчина. Он стоит в обтекаемой воронке, как в летней проруби, смотрит виноватыми глазами Мариса…
Почему – один? Уютно ему, одному посреди огромного озера?
Лишь одна рыбина подняла из волн туповатую морду и как будто пытается прижаться к его колену, да не отваживается.
Да Сабина бы тоже забросила такую вышивку!
Не так должен смотреть мужчина, совсем не так! Не должно быть у него ощущения человека ненужного. Что ж ты, воин, поверил, что ты – воин бывший? Может, плохо искал в себе мастера?
Вместо красавицы-Наили - глупая рыбина. Вместо теплого локтя спутницы – безбрежная покинутость.
Обветшала канва представлений тех, кто любит, не годится для животворного гобелена.
Наиля всегда старалась быть женой правильной, кроткой, смиряла себя, избегала ссор и не заметила, как стала раболепной и угодливой. Видно, не хватило в ней любви для Мариса, думала построить семью на жалости. И какому мужчине не противна жалость?
Не её ли, Наилино заискивание безотчётно пыталась выбить младшая сестра из глупого пса, попавшего под руку?
Знакомый зверь насторожился внутри Сабины, поднял морду без признаков смущения: «Ну конечно. Умному – слово, дураку – палка».
Девушка покачала головой: «Нет, зверь, у людей есть способы получше. А пёс пусть простит неразумную, спасибо ему за науку.
Пальцы ласково перебирали мягкие разноцветные моточки, среди которых наверняка были ещё бабушкины. Это множество никуда пока не ведущих нитей обещало чудо нового творения, и противиться манящей силе обещания Сабина уже не хотела. Волнение предстоящей работы наполнило руки. Может, и мала ещё она для осознания, но Филой сказал, что понимание к мастеру приходит через чувство.
Если обозначит Сабина прерывистый след ветра на глади озера, если выразит горячий вкус качающегося на волнах солнца и слепящую игру бликов, если передаст упругую силу воды и радостный визг детворы в жемчужных воронках брызг, то наверняка утечёт ее вышивка из рамы, заживит сухие трещины бывшего дна и заплещется над ними широко, счастливо.
А о ложном понимании кротости, о том, что жестокость – обратная сторона жалости, о том, что война не имеет смысла, если цель её – не мир, о том, что в семье нужно держаться за руки, а не вставать на колени, пусть расскажут гобелены Карпадока.