Чалый
А его весь поселок называл просто – Чалый. Никто не знал его имени и фамилии. Чалый – и все тут. Хромой, матерящийся, кажется всегда поддатый, с седой щетиной и водянистыми мелкими глазками.
Чалый обитал на даче, про которую говорили всегда уважительно, с долей иронии: это дача второго секретаря горкома. Так оно и было – там отдыхал некто безликий и невидимый.
Временами у этой дачи, примяв подорожник, стояла черная Волга. Но чаще всего Чалый обитал там один. Он сторожил дачу и жил там постоянно. С похмелья он гонял нас, кидаясь комьями земли, когда мы проносились мимо на мопедах, на местный пляж. Он прицельно кидал эти комья, приговаривая с каждым броском: - В сраку! В сраку! В сраку! В ответ мы кидали комья в него, крича: - В твою! В твою! В твою! И уезжали.
Дача второго секретаря отличалась от тех дач, где обитали мы. Он была двухэтажной. Второй этаж светился – он был весь застеклен и там стоял бильярдный стол. Двухметровый забор, вышка с фонарем и лай двух злющих овчарок – в этом мире обитал Чалый и хранил его злобно и старательно.
Как-то ночью мы пошли за водой на ключ. Идти пришлось мимо дачи Чалого. Мы старались идти тихо – он мог пальнуть из ружья солью. Мы – это Макс Авдееев, Лёха Громов и я. Мы любили ночные походы – для этого я даже спал на крыше дачи, что бы в любой момент свалить по-тихому.
Макс был главный поселковый гопник – с литым телом атлета. Я гордился дружбой с ним. Макс мог ушатать в драке даже взрослого мужика. Меня Макс приблизил к себе за умение играть на гитаре. Как то на пляже, разговаривая об атамановских девках, Макс спросил меня – знаю ли я, что такое любовь. Я не знал.
- Любовь – это желание состарится вместе – изрек Макс с видом библейского пророка.
Я охуел, и тупо уставился на воду заводи, усыпанную осыпающейся черемухой.
- Это не я придумал. Это Ремарк – сказал Макс и я охуел вторично, ибо сам тогда Ремарка не читал. Я прочту его позже, в серых горах Таджикистана, это будет случайно попавшая в руки книга в разрушенной от попадания снаряда библиотеке. Я читал «Черный обелиск».
Лёха Громов был весельчак и тупица. Как-то в ночном походе он стал подпевать мне – я пел по просьбе Макса популярную тогда песню про созвездие Большой медведицы. Ее с эстрады пел вечный шевалье Боярский.
- Ночью синей ночью звездной тихо встану у порога… - пел я.
- Поебень по небу бродит – в той же тональности вторил Лёха. Все ржали.
С тех пор звезды у нас назывались – поебени. Всякий вечер, собираясь в ночное, Лёха указывал на небо и говорил: - Сегодня поебени будут!
Так вот, как то мать Макса, красивая громкая женщина – она пела в ресторанах и кинотеатре «Удокан», уехала в город с армянином на «шестерке», и мы пришли ночевать к нему. Ночью захотелось пить. Мы пошли на ключ, взяв с собой зеленую алюминиевую канистру. Низкая летняя Луна кралась по кромке хребта на другом берегу Ингоды. Мы отбрасывали уродливые смешные тени.
- Борька, твоя тень на член похожа – сказал Макс.
Громов заржал. Макс дал ему мягкий поджопник.
- Тихо ты, даун! Дача Чалого рядом!
Но, проходя мимо дачи, Макс внезапно громко пёрнул. Громов заржал снова и ударил канистрой об коленку. Залаяли овчарки. Вспыхнул фонарь. Завыла сирена – мы и не знали, что она там есть.
- Что за еб твою мать! – заорал за забором невидимый Чалый. Через секунду мы услышали выстрел из ружья и побежали в лес. Там мы пили сладковатую воду из ключа и долго ржали.
- Не, пацаны, ну как все вышло, - не мог угомониться Макс – идем такие, вдруг я: - пррррр. Лёха – хахахаха! Канистрой – боооомм! Собаки - гав гав гав. Сирена – ааауууууу! И тыдыжь из ружья!
Мы валялись на траве и хохотали.
- Не, Чалый в натуре дурогон. Надо с ним осторожнее – сказал Макс и прикурил папиросу. Макс курил только «Беломор». Он стоил 25 копеек.
На следующий день мы лениво вялились на дачном пляже. Внезапно возник Чалый. Мы испугались.
- Да не ссыте, пацаны. Кто даст закурить бывшему командиру разведроты?
Закурить дал Макс.
- Правильные папиросы куришь, сынок, - сказал Чалый. – Когда в армию?
- Осенью, - гордо сказал Макс. Мы завидовали ему. Мне до призыва оставалось еще три года.
- Я вас ночью сразу срисовал. Обосрались, честно скажите?
- Да было малёха, - с Чалым на правах старшака общался Макс.
- Я ж просто так. Для порядка. – улыбаясь сказал Чалый.
Он стянул линялую тельняшку, скинул трикушки и в длинных черных трусах пошел к воде. Я увидел три круглые отметины, они пересекали дряблую спину по диагонали.
Чалый потрогал большим пальцем ноги воду, матюгнулся, взмахнул руками и с шумом рухнул в воду. Через пару минут он уже греб на середине реки. Его несло течением.
Чалый вернулся по берегу. Отжал в кустах трусы, надел тельник и трикушки, и взял у Макса еще одну папиросу. Он стал каким-то чужим и злым.
- Еще раз мимо пойдете ночью, бесенята, завалю нахер!
И ушел.
Вечером я рассказал деду про Чалого.
- Ты, сынок, не ходи там. Он дурак. Убьет, и нему ничего не будет. Он же контуженный.
Чалый жил очень долго. Уже не было горкома партии, уехал второй секретарь, умирали овчарки, и страна умерла и вновь воскресла. А Чалый все сидел за забором с сиреной и ружьем.
Как-то мне позвонил Лёха Громов – уже подполковник МВД в отставке. И сказал – Чалый умер.
- Сколько ж ему было?
- Люди говорят – 97. Хоронить некому было.
Я посчитал – Чалый родился в 1921 году. Потом по архивам установил, что он, и правда, воевал и закончил войну в Праге, в 1945-том. Командиром разведроты он стал в 1943. Ему было 22 года. В архиве значилось: «Награжден орденами Боевого красного знамени, Красной Звезды, Отечественной войны».
Прости меня, Чалый.