15. Ресторан
- Ваше высочество, - сказала Ирла,
- молодые люди одинаковы на всем земном шаре.
Будь они влюблены хоть в богиню красоты
– бывают мгновения, когда они способны изменить ей
с любой трактирной служанкой.
Вольтер. «Царевна вавилонская»
Душ изрядно похолодел. Котел не справлялся с превышенным расходом воды. Чистота тела была восстановлена. Пора было переходить к пункту «высохнуть», сохраняя при этом относительную трезвость. Не больше двух-трех бутылок пива. Устроился перед телевизором, но экран вещал не для него. Он не слушал, он перебирал варианты.
Эта норма – две-три бутылки пива как показатель относительной трезвости – пришла не из детства, как многие другие ключи к внешнему миру, а из периода более зрелого, когда он уже прочно стоял на ногах. Было ему тогда лет двадцать семь–двадцать восемь, повадился он играть с отцом в теннис. Отец, бывший тренер, от спорта отошел давно и безнадежно, заменив физические нагрузки духовным напряжением алкоголя. Отцовское служение богу Дионису проходило по другой схеме, без перерывов, а потому сам жрец выглядел далеко не так бодро, как прежде.
В теннис играть почти разучился, поэтому сын вытаскивал его на побитый парковый корт не для своего удовольствия, а для поддержания отца пусть не в светском, но хоть более-менее социализированном состоянии. И даже платил отцу за тренировки. Пришло время возвращать детские «теннисные рубли», как возвращается все в этом цикличном движении жизни. И вот тогда он и вывел эту формулу «непревышенного лимита трезвости». Играть в теннис с отцом имело смысл, если с момента пробуждения в его организм влилось не более чем две-три пинты пива. После пяти пинт перемещения отца по корту становились мало внятными, а ракетка начинала выпадать из рук.
Он вернулся к вариантам. Есть «Дача» с беседками на открытом воздухе, в одной из которых так хорошо уединиться со своим одиночеством. Это одиночество можно даже раздеть догола и с улыбкой наблюдать за реакцией смущенного официанта. «Проверка послушания, - объяснить ситуацию двумя словами. – Подайте еще хреновухи». Здесь были требовательные коты и наглые вороны. Стоило отлучиться от столика, как тут же начиналась драка за еду с твоих тарелок – клювы и крылья против лап и когтей.
Есть «Di mare», что в переводе с итальянского означает «Морской». Ресторан на Морвокзале, где глубокие воды, кажется, плещут прямо под ножки твоего столика, а белые яхты покачивают мачтами у причалов. Его родная страна с недавних пор стала дамой политически чересчур активной, поэтому частенько в порту швартовался грозный линкор некогда вражеского военного альянса и можно было из ресторана наблюдать, как бравые морячки в белой парадной униформе спускаются по трапу на берег, чтобы поднять политический статус альянса на мировой арене и заодно оприходовать местных шлюх.
Есть в центре города, на улице Греческой, ресторан «Fratelli», что с того же итальянского означает «Братья». Там винная карта в пять раз толще меню. Но главная достопримечательность этого ресторана отнюдь не винные запасы, а живой доныне Виктор Цой. Настоящий: то же имя, та же фамилия, то же корейское происхождение. Но не музыкант, не поэт (во всяком случае, по призванию и профессии), а сомелье. Где еще, как не здесь, можно было, расположившись за столиком, спросить официанта по-булгаковски мистично: «Виктор Цой на смене сегодня? Можете его пригласить?»
Есть в Городском саду ресторанчик «КлараБара». Его название не имеет перевода ни с итальянского, ни с французского. Это сугубо местный колорит, как, скажем, клуб «Ё» или сеть ресторанов «Щастье». Много раз истязал он себя и гостей города, пытаясь объяснить загадки и тонкости местного нейминга, но тщетно.
Гости улыбались, кивали, но по глазам было видно, что не поняли ничего. Нужно родиться здесь, вырасти здесь, сформировать душу и разум здесь, чтобы без перевода читать все эти «Котейни» (потому что тут можно гладить котов), «Mama Casalla» («Мама Казала» - «сказала» в переводе: «Адже мама тобі казала» - «А ведь мама тебе говорила»), «Restaurant 52» (потому что номер дома), «Трамвай № 16» (потому что маршрут трамвая), «Два Карла» (потому что на пересечении Карла Маркса и Карла Либкнехта), «Tref» (почему не «Пик» или «Черви»? потому что удача или казенный дом?) и прочие «У тети Зои» да «У бабы Ути»…
Человека делают почва, кровь и язык. То, что считают смешным или глубоким жители одной местности, носители одного языка, покажется странным или примитивным наследникам иных кровей. Над опусами Швейка будут смеяться в Европе, его не поймут за океаном, ему надменно улыбнуться подданные Британской короны. В свою очередь, трое из лодки рассмешат англичан своими историями про ирландское рагу или швейцарский сыр, потому что англичане любят «тонко» смеяться над любым народом, кроме собственного, но шутки эти покажутся громоздкими, неповоротливыми для многих читателей из других концов света. Так же и Остап Бендер не сумеет каждому объяснить, что самогон можно перегнать из чего угодно, даже из табурета.
Юмор локален, мудрость локальна, пусть себе юмористы и философы утверждают обратное. И если во Львове тематический БДСМ-ресторан назовут «Мазох», то в Одессе заведение с той же фишкой назовут «Изнанка» - и не спрашивайте почему. Те, кто смеются над «Пїмо і їмо», не обязательно должны понимать, почему в слове «Щастье» допущена ошибка, на каком языке ни читай.
Так что «КлараБара» могла содержать целый кейс смыслов и подсмыслий, которые можно было развернуть и так, и сяк, в зависимости от услышанного и прочитанного. Кстати, в маленьком закутке этого ресторанчика расположился читальный зал с букинистическими экземплярами на полках. Проще всего было танцевать от самой Клары, которая примостилась у бара. Или стоит за барной стойкой и наливает шоты страждущим путникам.
Или можно вспомнить скороговорку про Клару, которая воровала кораллы у некоего Карла (Маркса или Либкнехта?), а сама поигрывала на кларнете. Или вспомнить, что «clara» на латыни означает «светлая». Или пересмотреть миниатюры Клары Новиковой про совсем не похожую на одесситку тетю Соню. Или даже соотнести название со звездой немого кино Тедой Барой – как бы, тоже Бара, но не Теда, а Клара. Особенно, если учесть, что напротив «КларыБары» - то самое здание, где уже в 1913-м году крутили ленты в одном из первых российских синематографов «Кино Уточ-Кино». А синематограф был назван так в честь известного российского авиатора Сергея Уточкина. Ох уж эти удивительные одесские вывески…
Всякое могло быть – местный нейминг заквашен на двухвековой истории города, на всех флагах и языках мира, что были в гости здесь. В одном слове местного жителя порой спрессовано больше культурных кодов, чем в целом романе современного писателя.
Зазвонил телефон – машина подана. Тяжелее всего было натянуть носки – спина не гнулась, живот вздулся и был против, но он справился. Дальше – проще: джинсы, футболка, вольный клетчатый пиджак, туфли… Не начищены туфли, но сойдут и без блеска. Проверил деньги, ключи, документы. Подумал и взял из холодильника две бутылки джин-тоника. Химия, конечно, и при этом лучшее средство для восстановления гармонии души и тела. В кровь попадает быстро, действует эффективно.
Ехал молча, прижавшись лбом к прохладному стеклу, потягивал из бутылки, гнал любые мысли и через минут сорок почти достиг буддистского «недумания», практически растворился во вселенском Атмане. До просветления оставался один шаг, он сделал его и оказался в полутьме паба. Было около полудня – время «делового ланча», на который так плотно подсела «деловая элита» города.
Практически все столики были заняты бородатыми серьезными дядями, которые пришли сюда не когда удобно, а когда назначено, чтобы поесть не чего душа желает, а что предложат выбрать из двух ланч-вариантов. Пришли похлебать борщ и пожевать баварские сосиски с тушеной капустой за фиксированную цену. Заодно здесь, в потоке, в моменте, в ресурсе, решить судьбы мира или, как минимум, города. Поэтому меж блюд на столах стояли ноутбуки и лежали страшно деловые бумаги в прозрачных файлах. Небритые дяди важно изучали всю эту мишуру из-под тяжелых век, гулко, но неразборчиво переговаривались, ели без ножей, пили соки да чай. Рассчитывались картами, чаевых не оставляли. Какие чаевые в бизнес-ланч у деловых людей?
Столик для него нашли, он обвел посетителей взглядом Диогена из бочки и заказал сельдь, рульку и – раз дома не получилось – кольца кальмаров в кляре. Уже через несколько минут перед ним потели четыре пол-литровых бокала – светлый лагер, красный и бурый эли, черный стаут. Все – с белыми полосками пены. Небритые дяди покосились с подозрением – кто тут пьет литрами в двенадцать дня, без телефона, бумаг и ноутбука? - и стали говорить еще глуше и неразборчивей.
Отрада для души – негромко зазвучал переводной ирландский фолк, призванный навеять деловым трезвенникам хоть тень мысли об алкоголе. Пели ребята из группы «Green Crow». Пели замечательный бодрый марш с говорящим названием «Бочонок виски».
Мама, это все херня!
Беда – такой пустяк,
Беда – такой пустяк,
Коль виски ждёт тебя.
В этой глубокой песне было все: и почитание традиций (зарытый в погребке бочонок), и бытовые сцены (безденежье, свадьба по залету, кабацкие драки), и стоицизм по Демокриту, и неизбежный фатум, когда друзья «молчание храня, они придут на кладбище, чтоб помянуть тебя». И снова вся жизнь в нескольких куплетах. Любил он такие песни. Так любил, что даже растроганно улыбнулся своему одиночеству.
- А правда, - воспользовавшись улыбкой, спросило одиночество, - что настоящий мужчина в жизни должен любить только трех женщин?
- Мать, жену и дочь? – снова улыбнулся он, однако в этот раз с пренебрежением. – Чушь полнейшая. Женщины придумали, а потом сами себе поверили. А главное, упорно заставляют уверовать в эту женскую нелепицу нас, мужчин.
- Почему же чушь? – одиночество надуло губки.
- Начнем с терминологии, - завелся он. – У меня вопросы к каждому слову, к каждому словосочетанию. Кто такой «настоящий мужчина»? Что за существо? Какой зоолог достоверно, на экспертном уровне сделал описание этого вида? Или по аналогии с этой никчемной формулой: настоящий мужчина – это сын, муж и отец?
- Смешно выходит, - согласилось одиночество (попробовало бы не согласиться!).
- Что такое «любить»? – продолжил он. - У кого будем брать определение? Наука не дает, словари ссылаются на лирику. Лирика пестрит разнообразием, а сходится лишь в одном: любовь – это сила, что движет солнца и светила. Где это видано, чтобы сила вселенского масштаба была направлена исключительно на три объекта? Да и к объектам есть вопросы. Почему мать? Что за «Коза ностра»? Что за мафиозная этика? Что за «арестантский уклад един»? Безусловная и обязательная любовь к матери? Нет ничего безусловного и обязательного. Пройдись по прецедентам. Начни с Христа и Будды. Первый отрекся, второй мачеху и мать обязал следовать своему пути. Мачеху при жизни, а мать – в мире посмертия. А собственного сына Будда впервые увидел, когда тому было семь лет. Но это уже к вопросу «настоящего отцовства». Даже благодарность к матери за собственное рождение испытывает не каждый. Сколько раз приходится слышать «зачем меня мама на свет родила».
- Это фигура речи, - возразило одиночество.
- Это фигура жизни, - отмахнулся он. – А жена? Кто такая жена? Та, что живет рядом? Или та, у кого штамп в паспорте? Или та, кого мужчина вожделеет? У некоторых культур в традиции многоженство. Как применить эту всеобщую максиму к ним? А если максима не всеобщая, то какая же это максима?
- У нас своя культура, - возразило упрямое одиночество.
- У кого это «у нас»? – он увлекся спором, но не забыл попросить светлого пива – еще два. - У евро-азиатов? У европейцев? У славян? Так у князя Владимира, например, жен и наложниц было без счета. Или скажешь, что неудачный пример? Что Владимир потомок норманнов? Так мы все, в таком случае, потомки норманнов.
- У христиан, - сказало одиночество, но тут же само поняло, что вышла глупость. – Да, я помню твою позицию: средневековое мракобесие.
- Именно, - кивнул он. – Если мы сейчас в эту солянку намешаем вопросы веры и неверия… И еще один вопрос по твоей формуле: дочь нужно начинать любить только тогда, когда она станет женщиной?
- Ну, про трех женщин для удобства же сказано, - попыталось урезонить его одиночество.
- А если у мужчины есть сестра? Ее любить четвертым пунктом? Как она укладывается в троичную формулу?
- Не знаю, - честно призналось одиночество.
- Вот сиди и не гунди, - приказал он. - Для удобства. Я песню слушаю.
Песня играла смелая – для этого места, для этого времени. Смелая и актуальная. Когда в головах пыль, когда в глазах песок, когда в душах хаос. Когда напрочь сломаны транспондеры «свой-чужой», когда в противоречие входят мудрое слово и въедливый шепот. Когда дает сбой самый важный для любого человека процесс – процесс самоидентификации. Звучала песня, добрая, правильная, расставляющая все на должные места ирландская песня о «сраной британской армии».
Тупой сасанах идёт воевать,
Туда воевать, сюда воевать.
Пускай идёт, а нам плевать,
Вы согласитесь, парни!
И может быть я слегка поддат,
Да что скрывать – я же пьян в умат!
Я всё равно не боюсь солдат
Сраной британской армии.
Арабская пословица гласит: «Если два соседа сегодня дерутся, значит, вчера у них в гостях побывал англичанин». Ничего он лично не имел ни против британцев, ни против их армии, ни против их колониальной идеологии, ни против их высокомерного снобизма. Британцы не виноваты. Их воспитали почва, кровь, язык – как и всех на этой планете. Воспитали так, не иначе, что ж теперь с этим поделать? Вон, ирландцы тоже не просто так отшлифовали за века свое отношение к соседям-англосаксам, раз поют такие песни. Песни, которые так уютно ложатся на этот день, на это пиво, на эти мысли, на это настроение.
Жил в городе Белфасте мальчик по имени Падди,
Ходил в детский сад и котенка по пузику гладил.
И в целом хороший был мальчик, но в голову била моча.
Ведь Падди с самого детства терпеть не мог англичан.
Увидит в песочнице англосаксонскую рожицу –
Ногами топочет и отбирает пирожные.
И часто стоял он в углу, ведь вел себя плохо…
Но Падди родился ирландцем, Падди всё по…!
- О чем задумался? – спросило одиночество.
Это была тактичная попытка вывести его из плена дум об истории народов, конфликтов, побед и поражений, революций и войн, о рождениях и крахах империй, о ведомых толпах и ведущих вождях, о собственной роли в непрерывном потоке поколений, идей, верований, убеждений, правд и обманов. Хорошая попытка – она сработала.
- О чем мы говорили? – очнулся он.
- О любви, - напомнило одиночество.
- О любви кого к кому?
- О любви мужчины к женщине. И наоборот.
- Ну и тема, - поморщился он. – Бестолковая тема. Рельсы да кочки.
- Поясни, - попросило одиночество.
- Непременно, - тут же согласился он. – Любовь мужчины – это железнодорожные рельсы. Поезд мчится, останавливается на станциях, пережидает, мчится дальше. Чем больше остановок, тем интереснее, разнообразнее маршрут, тем опытнее и мудрее машинист, тем длиннее состав обидных разочарований и приятных воспоминаний. Подвох в том, что поезд не может ни свернуть, ни, тем более, повернуть назад. Мужчины не умеют разлюблять. Каждая станция становится частью маршрута, какой-то пункт даже обретает статус главного вокзала – поезд приписан к нему, без него нельзя. Но пока есть горючее, пока бежит по венам горячий ток, поезд будет мчать дальше – осваивая новые участки, открывая новые станции, принимая на борт все новых и новых пассажиров.
- Воспоминания и разочарования?
- Да.
- Женская любовь иная?
- Иная. Женщины умеют разлюблять. Они словно преодолевают болото жизни, перепрыгивая с одной кочки на другую. Вот она находит в трясине прочный клочок земли, свой, родной, пусть скользкий и маленький, но – держит. Стоит, озирается, ищет новый. Вдруг замечает другой клочок – побольше, попрочнее. Далековато, но досягаемо – на расстоянии прыжка. Прыгает. Либо тонет в одиночестве: «И сия пучина поглотила ея в один момент. В общем, все умерли». Либо допрыгивает, окапывается и начинает беззаветно любить новый клочок, иногда вспоминает о прежнем, но уже не с любовью - больше с небрежением, чем с благодарностью. Пока не найдет другой островок, на котором и трава погуще, и жабы пожирнее.
- Жабы – это любовницы? – спросило одиночество.
- Нет, зачем женщине жирные любовницы? – удивился он. – Жабы – это реализованные меркантильные хотелки.
- У меня телефон сломался, - намекнуло одиночество. – Можно накормить эту мою маленькую жабку?
- Снимай трусики, - приказал он своему одиночеству.
- Я замерзну, - нерешительно возразило оно.
- Наденешь перед выходом, - успокоил он.
- Может, поищем компромиссы? – предложило одиночество со слабой надеждой.
- Какие могут быть компромиссы? – справедливо удивился он. – Трусики либо есть, либо нет. Или ты хочешь приспустить их до колен? Так я тебе доложу: будет жутко неудобно. Снимай.
- Хорошо, - сдалось одиночество, поерзало на диванчике и спрятало в сумочку темно-синий кружевной комок.
Кольца кальмаров иссякли, от рульки остались жирные ошметки да кость, сельдь уже во второй раз помахала на прощанье хвостиком в руках официантки. Он направил нетвердые шаги в сторону туалета, по дороге запросив расчет.
До ярмарки на центральной улице шли пешком – проветриться, сбить хмель, разогнать кровь, вернуть тонус душе и мышцам. Было тепло, поэтому одиночество и не думало вспоминать про отсутствующую деталь гардероба. Оно весело щебетало у плеча, чуть поддерживало его под руку, страхуя от излишних вихляний и покачиваний. Он шел неспеша, глазел по сторонам, вспоминал.
Вот в этом доме он пережидал пару ночей, когда в очередной раз вспыхнули семейные страсти и супругам нужно было немного отдохнуть друг от друга. А за водкой от похмелья добредал вот в этот небольшой магазинчик – погляди-ка, он по-прежнему здесь, спустя столько лет. В этом доме распивали вино, которое покупали через два дома по той стороне улицы в горбачевский «сухой закон», после девяти вечера. По три рубля сухое белое, по пять – крепленое красное, по десять водка, но водку брали они крайне редко.
А вот храм, в котором они венчались и крестили детей, когда еще верили в кого-то, кроме самих себя. А в этом доме городское управление милиции, ах, да – с некоторых пор уже полиции. Потому что «милиция» от латинского «militia» - воинство, ополчение, основная задача милиции – защита граждан, а «полиция» от греческого «полис» - город, государство, и функция у полиции соответствующая – защита государства.
В этом доме жил ректор института, в котором он работал года два проректором. А во дворике, что за этими древними коваными воротами (смотри-ка: сохранились даже колёсоотбойные тумбы – чугунные столбы по краям въезда во двор, чтобы центровать карету и беречь углы дома), они с молодой женой занимались чем-то, весьма похожим на публичный секс…
Он не был уверен за пьяным глазом, что все ностальгические дома из воспоминаний располагались именно на этой улице. Если подумать, то он просто собрал свою юность и свою молодость и поселил их здесь, по пути своего шаткого следования в сторону круглогодичной городской ярмарки. И одиночество как-то растворилось в осеннем воздухе, потому что в этом городе он никак не мог быть одинок.
Улыбаясь Дюку, по бульвару хожу,
Со второго люка на него не гляжу,
Он протянет руку - и ему я скажу:
"Я горжусь, что здесь родился - здесь и живу!"
Так пел его незабвенный приятель, Игорь Ганькевич, Ганя – одно из самых ярких, самых теплых воспоминаний о юности. Все было в песне.
Был в песне «бронзовый дюк», памятник Арману Эмманюэлю дю Плесси, герцогу де Ришельё, градоначальнику, генерал-губернатору Одессы. Этот памятник сам являлся смысловой «матрешкой», ёмким культурным кодом. В нем – и античная история города (Дюк облачен в римскую тогу), и штурм Измаила (герцог был активным участником), и галломания девятнадцатого столетия (герцог все-таки француз и даже премьер-министр Франции при Людовике XVIII), и основание города (в руке де Ришельё свиток с соответствующим указом Екатерины II), и торгово-морская душа города (именно при герцоге Одесса стала крупным торговым портом), и весь российский классицизм (в лице скульптора Ивана Петровича Мартоса, чьим последним (или одним из последних) творением стал этот памятник), и героическая военная история города (во время Восточной войны постамент под Дюком был «ранен» осколком английского или французского фугаса, теперь на этом месте заплатка в виде ядра), и особенности местной юриспруденции (у Фемиды на горельефе не завязаны глаза, как это принято по традиции), и, конечно же, уникальное местное чувство юмора (со второго люка свиток в руке памятника выглядит, как мужское достоинство в момент отправления малой нужды, но одесситы не смотрят на любимого Дюка со второго люка).
Был Приморский бульвар, он же Николаевский, он же бульвар Фельдмана. Была Потемкинская лестница, которая стала Потемкинской только после известного фильма Сергея Эйзенштейна, а до этого была Портовой, Бульварной, Большой, Гигантской, Воронцовской, Николаевской, Приморской – прямо под памятником, ведущая к Морскому порту. Была Екатерининская площадь, она же Елизаветинская, Дюковская, она же площадь Потемкинцев – за спиной Дюка, в широком проезде меж двух полукруглых зданий, в прошлом – присутственных мест.
Было дружелюбие горожан, символом которого служила протянутая навстречу гостям города рука Дюка. Была аристократическая гордость «по почве и крови» всех тех, кто здесь родился, тех, кто здесь живет.
- Есть глинтвейн на белом вине? – спросил в первой же будке.
- Ни на белом, ни на красном, - пожал плечами небритый южанин. – Зато есть пунш.
- Я за глинтвейном сюда приехал, - вздохнул он. – Мне глинтвейн нужен.
- Только пунш, - отрезал лоточник.
- На чем Ваш пунш, милейший? – вкрадчиво спросил он.
- На роме. Или на вине, - ответил продавец. – По желанию.
- А нельзя ли, милейший, оставить вино, но изъять из пунша фруктовый сок, - еще более вкрадчиво попросил он, - а мед да пряности туда добавить?
- А как я считать буду? Как цену сложу? – возмутился лоточник.
- Да как сочтете нужным, - подсказал он. – Например, умножьте цену пунша на три.
- У меня, у меня есть глинтвейн! – тут же раздалось с разных сторон из всех ближайших ларечных окошек.
Его взяли под руки и повели – повели к пряному аромату подогретого вина, корицы, имбиря, гвоздики, бадьяна и лимонной цедры.
- Рому добавить? – заботливо спросили из полутьмы ларька.
- А давайте, - милостиво позволил он, мысленно прощаясь с днем, здравым смыслом, воспоминаниями и связной речью – относительно легкая нетрезвость сменялась опьянением средней степени тяжести.
Второй бокал «ромового» глинтвейна его бы наверняка пришиб, прогулка по городу закончилась бы прямо здесь. Бежать, бежать нужно было от коварных ярморочных лотков. Да и соседство «McDonald’sа» наполняло выездной праздник зловонием перегоревшего масла, гомоном серых людей и агрессивной толчеей. В этой исторической части города, у этой двухвековой брусчатки на мостовой «ресторан быстрого питания» был настолько же нелеп, насколько мог бы быть странен неопрятный, разорванный кулек с пищевыми отходами на альпийском лугу.
- Когда на мотоцикле в вираж закладываешь, то должно быть прочное сцепление с асфальтом на оба колеса, чтоб не заюзить, - сказал он своему одиночеству. - Наверное, серые люди - это вот такой шершавый асфальт: можно и разбиться об него, но и для сцепки с жизнью просто необходим.
Одиночество все тут же поняло и предложило:
- Может, лучше пива выпьем?
И они отправились к пиву. Мимо льва и львицы, мимо Утесова, мимо площади Остапа Бендера и бронзового стула из «Двенадцати стульев», мимо фонтана, мимо Летнего театра, где сейчас художественная галерея, мимо скамеек и беседок Городского сада, он же сад Лассаля, он же сад Дерибаса. Тут раньше играл по выходным духовой оркестр, а по будням – одинокие скрипачи, от которых сейчас остались только литые фигуры у больших часов. Мимо площади, которую вначале называли Маюровой, по фамилии первого хозяина Круглого дома в ее центре, потом и сейчас Греческой, а в советские годы - площадью Мартыновского. Мимо назойливых «шоколадниц», «пьяных вишен», «реберень» («ребрышных») – заведений, пришедших с западных областей страны. Этот вольный город переварил бы и их, ассимилировал, принял, как принимал, принимает и делает своим все инородное, если бы не их показная упертость, нежелание жить по местным законам, зато огромное желание навязать законы свои. Мимо ювелирных магазинов и многочисленных ресторанов, что не раз меняли своих хозяев и свое название. Мимо поворота на Гаванную, где всегда можно найти десяток припаркованных мотоциклов, стайку кожаных байкеров и их редких девиц с дредами, татуажем и косичками да кошачьими ушками на шлемах – «мотоняшки». Мимо всего этого – в старый «Пассаж», где «Лавка художника», магазин виниловых пластинок, барбершоп, лавка антиквара для туристов и крафтовый паб «Лис и Труба».
Не любил он крафтовое пиво – столько раз экспериментировал, что не желал больше никаких экспериментов. Неизбежность утреннего раскола головы по болезненным швам на множество частей удручала. Однако в удовольствии посетить этот невеликий паб он себе отказать не мог. Узкая полоска барных стульев вдоль стойки – вот и все заведение. Эта пивная больше была похожа не на ирландский паб, а на вагон поезда. А чуть в стороне, на улице, стоит печь – широкий металлический прямоугольник, под ним огонь, на нем сосиски. Если взять бокал пива, несколько сосисок, смешать горчицу с кетчупом, то выйдет почти так же, как в юности.
Нет, все же рисковать он не стал. Вместо крафтового пива попросил сто граммов «West Cork». Как для него, то «Западная пробка» был слишком «круглым» виски – много перегонок, много хересовой бочки. Но ему нравилась история: три друга-ирландца на заднем дворе дома начали гнать самогон в двух небольших перегонных кубах. В таком свете и его тридцатипятилитровый самогонный аппарат становился частью какой-нибудь будущей истории.
Сосиски он заказал, но есть не стал. Нужно было оставить место для раннего ужина. Стоял на свежем воздухе, не по протоколу оперевшись локтем на столешницу, потягивал виски, вдыхал аромат жареных сосисок, «устаканивался», приходил в себя, восстанавливал аппетит.
- Мне бы домой, - сказал он вслух. – «Лис и труба» - это название навело меня на мысль о сигаре, пледе, камине и порции вечерних новостей. Я сдаюсь. Хочу надеть шлафрок, включить телевизор и тихо засыпать под закадровый смех. Обещал выезд в город – сделал. Теперь можно запирать ангар и пускаться во все тяжкие.
- Вино и ресторан, - напомнило одиночество. – Доведи дело до конца. Не ради себя, так ради человечества. Не лишай их своего присутствия. Еще час-другой, что ты проведешь среди людей, быть может, спасут мир хоть от одной войны, революции, дадут шанс избежать напрасного кровопролития. Быть может, лишь взглядом ты инициируешь еще одного поэта, призовешь в мир живых еще одного Будду, хоть одной девушке подаришь веру в мужчин, оживишь добрую сказку, раскинешь покрывало добра над смутными головами.
- Или выверну себе на брюки тарелку супа, опрокину на стол бокал вина, ввяжусь в какую-нибудь драку или не смогу взобраться в автомобиль и сломаю себе нос о его подножку, - возразил он.
- Или так, - согласилось одиночество. – Дверей много, кто знает, какая из них будет открыта. Так в какой ресторан лежит наш путь?
- К морю, - сдался (или, наоборот, не сдался?) он.
Город предоставлял роскошный выбор приморских ресторанов. От пляжа Ланжерон, названного так в честь героя Турецкой войны, местного генерал-губернатора французского эмигранта Александра Ланжерона, до 16-ой станции Фонтанской дороги либо до 16-ой станции дороги Люстдорфской. Эти две дороги уходили от железнодорожного вокзала в южном направлении. Первая – от одной артезианской скважины, «фонтана», до другой. От «фонтанов» артезианскую воду развозили водовозы по рынкам. Фонтанскую воду знатоки определяли на вкус. Отсюда и всемирно-одесское выражение «Это не Фонтан!». Так юный город решал проблему, обозначенную еще Александром Сергеевичем:
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? — воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но море...
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
Вторая дорога вела к немецкой слободе, к давнему поселению немецких колонистов – к Радостному селу, Люстдорфу. В советское время этот район города называли Черноморка. Именно эта Черноморка-Люстдорф и была 16-ой станцией Люстдорфской (Черноморской) дороги.
Но пусть историей города занимаются трезвые краеведы. А хмельному аборигену нужно было просто ткнуть пальцем в любую точку на побережье, вдоль которого город вытянулся довольной гусеницей. Гусеницей, которая все так и не может превратиться в бабочку. В любой точке на побережье обязательно отыщется прибежище для «загулявшего поэта». А можно рвануть и за город – либо в северном направлении, за поселок и. Котовского, по Николаевской дороге, в районы Крыжановки, Лесков или Фонтанки, либо в Южном – в районы Совиньона, Дачи Ковалевского или Ильичевска, что неожиданно и беспричинно переименовали в Черноморск. Вернее, причины были: политическая основная (отгородиться от собственной истории) и культурная прикрывающая (отдать дань творческому наследию Ильфа и Петрова).
Он все еще перебирал варианты, но уже сидел за столиком на застекленной веранде в Морском порту. Даже не помнил, как сделал заказ. И делал ли? Однако стол накрыт – значит, официант подошел, принял, принес, сервировал, пожелал приятного отдыха и удалился. Что же он наговорил, что же отыграл здесь, на сцене жизни, в то время, пока блуждал за кулисами – там, где роятся и гудят мысли, как музыканты, что настраивают инструменты, где пылятся истории, где перебирает старые костюмы и декорации неуклюжая кладовщица-память?
Вот забота о желудке – первое блюдо, ароматная уха «от нашего рыбака», на рыбном бульоне из семги и осетрины, с тигровыми креветками. К ухе отдельно поданы чесночные тосты, аджика в соуснице и рюмка водки. Водку хочешь пей, хочешь лей в тарелку. Он всегда выступал за второй вариант. Если захочет выпить водки – закажет отдельно, а здесь – ритуал.
Вот закуски между первым и основным блюдами: тонко слайсированный осетр с малосольными перчиками, каперсами и помидорами-черри. В меню это блюдо носит название «сало осетра с разносолами». Рядом небольшие салатницы в виде ракушек. В них – тартар из морского гребешка под манговым соусом и тартар из тунца с дольками авокадо. Под белое вино – мечта чревоугодника, вкусовое сочетание просто-таки до щенячьего счастливого визга.
А вот и само вино – «Pinot Grigio», белое, итальянское, сухое. Торговая марка была знакомой, но вспомнить о ней он ничего не мог. Много появилось в последнее время производителей этого вина, не все из них держат марку. Глянул на этикетку – регион Венето, север Италии, значит, будут минералы, груша, акация. Плеснул в бокал, опустил нос так глубоко, как мог. Не обманули, все есть. Кто-то скажет, что под французских устриц лучше брать французское вино, но «Pinot Grigio» — это не столько яркая пара, сколько достойный тихий фон.
Интересное это вино, давно он его распробовал и с тех пор всегда держал в погребе ящик-другой этого соломенного чуда. «Пино гриджио», или «серая шишка», - такое название виноград получил за характерный серо-голубой, пепельный цвет кожуры. Его вывели из бургундского сорта «Pinot noir», «черная шишка». Когда есть желание пить без счета, без серьезных лиц, легко, воздушно, свежо, то нет лучшего варианта, чем «Pinot Grigio» или его близнец из Эльзаса «Pinot gris». У этого винограда сотни имен – и «Рыжик», и «Пыжик», и «Серый монах», и «Бургундский серый». Но сейчас на столе стояла бутылка «Серой шишки» из Италии.
И эту бутылку он собирался употребить под сет из устриц. Не больно-то он и разбирался в этих моллюсках – так, по верхам. В трезвые будни устрицы были для него недосягаемым деликатесом. Без белого вина не шли и даже более того – вызывали рвотный рефлекс. Зато с белым вином – шли, да еще как! Но только в ресторанах. Как-то попробовал взять дюжину устриц домой, сели, бокалы расставили… То ли слишком плотные попались, чрезмерно мясистые, то ли с поставщиком не угадали, но съесть удалось всего пару штук – через силу, с печатью страдания на челе. Да чего скрывать: все мимические мышцы явственно это страдание отобразили. Жена так вообще сплюнула и пошла на кухню за малосольной семгой.
Вот тогда он и заинтересовался, попытался вникнуть в вопрос, как делал всегда, сталкиваясь с чем-то неведомым. Выяснил, что устрицы бывают аффинированные и неаффинированные, как пиво бывает фильтрованным и нефильтрованным. Аффинированные, очищенные, имеют градации по плотности. Этот коэффициент (его еще называют индексом ткани моллюска) высчитывают по простой формуле: берут двадцать устриц, отделяют мясо от раковин, взвешивают. Потом вес мяса делят на вес раковин и умножают на сто. Вот и вся недолга.
Он даже зазубрил пять таких индексов: «Спесиаль» (от фр. «sp;ciale» – «особые») и «Спесиаль де клер» (от фр. «sp;ciale de claire» – «особые из клера»; клеры – это такие специальные устричные ясли), «Фин» (от фр. «fine» – «тонкие») и «Фин де клер» (от фр. «fine de claire» - «тонкие из клера» ), и «суперрафинированные» устрицы «Пус-ан клер» (от фр. «pousse en claire» - «выращенные в клере»). Разобрался, что индекс зависит от плотности высадки устриц на один квадратный метр в процессе очистки. Процесс этот называется аффинажем и проходит в специальных емкостях с проточной морской водой – в клерах. Чем меньше устриц в клере и чем дольше аффинаж, тем выше коэффициент плотности. От двадцати восьми дней и трех килограммов у класса «Фин» до восьми месяцев и всего пяти штук на квадратный метр у класса «Пус-ан».
Еще устриц делят по номерам – в зависимости от размера. От двадцатиграммовых «шестерочек» до самых больших, диких, которые весят более двухсот граммов. За гигантские размеры их называют «Pied de Cheval», «Лошадиное копыто», и маркируют четырьмя нулями. Самые популярные, самые востребованные в Европе устрицы под номером три, весом в пятьдесят граммов. В наших краях полюбили шестидесятиграммовые «двоечки».
Именно «двоечки» сейчас раскинулись перед ним веером на большом блюде. Ракушки нежились меж долек лимона и листиков мяты на подушке из дробленого льда. Девять штук – по три экземпляра на сорт. Вот плотные, сочные, сладкие «Черные королевы», «Reine noire». Вот «Белые жемчужины», «Perle Blanche», изящные и йодистые. Их считают самыми вкусными в мире устриц, но все же вкус – критерий ненадежный. Хотя маркетологи нынче умеют превращать субъективное в объективное путем скрытого убеждения. И вот, наконец, «устрицы устриц», «Роллс Ройсы» в мире моллюсков – легендарные «Жилардо», «Gillardeau». На каждой раковине с 2014 года красуется гравировка – буква «G», логотип производства. Все устрицы – гости из залива Марен-Олерон, из тех мест близ Бискайского залива, где река Сёдр впадает в Атлантический океан.
Ему бы хватило и шести штук, но он был не один: его одиночество сидело напротив, неизменный собеседник в «холостые» дни, с сотней лиц и сотней голосов, из которых многие он бы не узнал и не вспомнил. Да это было и не важно, поскольку все эти голоса и лица были лишь эхом, проекцией его собственного лица, собственного голоса. Одиночество помогало держать в тонусе разум и мышцы, развлекало разговорами, не давало уснуть, не позволяло отправиться в странствие по внутренним мирам, когда нужно было создавать видимость присутствия в мире внешнем.
Вот и сейчас одиночество было на страже. Когда молчание, прерываемое только гастрономическими звуками – вздохами, глотками, легким звоном вилок тарелок и бокалов - затянулось, одиночество превратилось в ненавязчивого собеседника.
- В какой-то передаче юмористы сравнивали мужской половой ху со светильниками, - голос был настолько томным, что захотелось в одно мгновенье оказаться дома. - У кого прожектор, у кого фонарь, у кого маячок – то вспыхнет, то погаснет.
- Весьма иллюстративно, - заметил он. – Яркая, живая метафора.
- А твой друг – это светильник какого рода? – спросило одиночество.
- Катафот, - не задумываясь, отозвался он. – Световозвращатель. С какой интенсивностью светят на меня… на него, такой поток… энергии получают взамен. И не стоит называть мой член моим другом. То, что я беседую с одиночеством, вовсе не означает, что я играю в теннис или в лото с частями своего тела.
Одиночество рассмеялось – залилось, зажурчало весельем. Он быстро опрокинул в себя последнюю «Белую жемчужину», чуть поморщился, быстро запил вином и нетвердо удалился в уборную. Когда он вернулся, счет уже был готов. Оставалось лишь завернуть в чек нужную сумму денег и раствориться на заднем сидении автомобиля, с еще прохладной последней бутылкой джин-тоника в руке, с рассеянными по Вселенной мыслями в голове и доверчиво собравшимся в кошачий клубок под его боком тихим одиночеством.
- Домой? – спросил водитель.
- Через Светлану, - попросил он.
Водитель кивнул, а он впервые за все «холостые» дни смог вздохнуть с облегчением. Все обязательные светские процедуры были выполнены. Больше он не должен ни людям, ни собственной совести. С этого момента начиналась его собственная, никем и ничем не обусловленная жизнь.
- Можешь надевать, - позволил он одиночеству.
- Не хочу, - упрямо откликнулось одиночество и лишь крепче сжало сумочку, где притаился темно-синий кружевной комок.