Расплата. Повесть

Расплата
Повесть

Вечером Дмитрию Теремрину позвонил старый приятель Алексей Посохов, с которым они давно уже говорили о том, что неплохо бы описать довольно неординарную службу – и в войсках, и в правоохранительных органах. Посохов отвечал:
– Вот уйду на отдых, тогда.
И вот наконец позвонил и сказал:
– Написал всё, о чём мы говорили. Могу занести…
– Давай завтра прямо в журнал.
– Нет, в журнал не могу. Обстоятельства изменились. Теперь не принадлежу себе. Так что, если не возражаешь, занесу прямо сейчас.
Это было время, когда ещё не появилась такая удивительная возможность: набрал номер электронной почты, нажал «отправить» и улетела рукопись книги к издателю.
Посохов заехал ненадолго, и, проводив его, Теремрин открыл папку и прочитав заглавие «Расплата», обратил внимание на интригующее название первой глава. Начал читать и прочитал чуть не до утра, даже не заметив, как пролетело время.

Погоня за блудницей

   Ранним утром в пятницу, в самый разгар моего отпуска, который проводил в гостях у друга и тёзки Алёшки Кудрявцева, в городе своей юности, меня разбудил непонятный шум за окном. Удивительно было то, что исходил он не от фасада – это было бы ещё объяснимо – грибники тем летом поднимались и до рассвета, а с тыльной стороны дома, где всё засажено деревьями, буйно разросся кустарник, и обычно никто не разгуливал, а тем более не устраивал сходок.
   «Что ещё там? Поспать не дадут в отпуске», – подумал я и вышел на широкую лоджию, куда вела дверь из отведённой мне комнаты.
   Встретила утренняя прохлада. Лёгкий ветерок врывался через открытое окно с непременной сеткой от комаров – прав Пушкин в своих поэтических строчках: «О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, да зной, да комары, да мухи», а уж этого всего в озёрном краю немерено.
   Я посмотрел вниз и остолбенел – в пестревшей яркими цветами клумбе лежала вниз лицом женщина. Её обступили жильцы дома, видимо, поднятые шумом, и теперь что-то горячо обсуждавшие на почтительном расстоянии, ну и, конечно, милиционеры, что собрались рядом с ней. А от скорой машины, уже спешили вслед за доктором санитары в белых халатах и с носилками в руках.
   До меня долетели обрывки фраз:
   – Сбросили, – говорил один голос.
   – Да, конечно, сбросили, – вторил ему другой, – С одиннадцатого этажа… Там её квартира.
   – Ещё бы не насмерть, – рассуждал третий. – С такой-то высоты.
   Охваченный самыми неприятными предчувствиями, я размышлял, спуститься вниз или продолжать наблюдать, из окна.
   А между тем санитары поставили носилки и, подняв женщину, положили на них, перевернув на спину, но, прежде чем, они накинули на неё покрывало, я успел разглядеть лицо погибшей и невольно отпрянул от края лоджии.
   «Боже мой! Это ж Инна Хрусталёва, – едва не воскликнул я, – Не может быть!?»
   Вернулся в комнату, быстро оделся, привёл себя в порядок и поспешил на улицу.
   «Как же так? Почему? – билась в голове мысль, – Вот чем обернулись мои занятия делами в отпуске… И зачем я только согласился на отчаянные просьбы мужа погибшей разоблачить эту барышню?»
   – А-а, товарищ сыщик, и вы тут как тут, – с развязной иронией встретил меня участковый, уже немолодой капитан, седоволосый и какой-то немного угрюмый, что я заметил ещё прежде, встречаясь с ним не по делам, а просто, случайно: – Вот смотрите, смотрите! Ну и любуйтесь результатами трудов своих праведных.
   – Не понимаю, что хотите сказать, – угрюмо буркнул я. – Каких таких моих трудов?
   – Чего ж тут понимать? Выследили блудницу, а муж её и пришиб из ревности, да с одиннадцатого этажа вышвырнул, – уверенно заявил участковый.
   – Этого не может быть, – возразил я, – Он не мог такого сделать. Не мог. Он – не убийца, – прибавил, правда, без особой уверенности в голосе. – Нет, не верю. Не мог он, – повторил, скорее убеждая себя, чем кого-то из окружающих и прислушивающихся к нашему разговору.
   Участковый только руками развёл, а стоящий рядом человек в штатском, довольно молодой, с виду уверенный в себе и несколько грубоватый, очевидно, следователь, заметил:
   – Факт налицо… Да и соседи говорят, что Хрусталёв ночью сбежал из дому. Видели, как прыгнул в свою машину, да так рванул, что аж колёса завизжали.
   – Что удивляться-то? – сказал мне участковый. – Месть рогоносца – дело нередкое! Сколько таких случаев. Иль не слышали?
   Я не стал спорить, хотя и резало слух этакое столь твёрдое заявление. Поинтересовался:
   – В квартире уже работают?
   – Да, вскрыли её с понятыми, – сказал человек в штатском, который действительно оказался следователем.
   Мне больше сказать было нечего, и я решил побывать в квартире, чтобы хоть краем глаза взглянуть на обстановку в ней и незаметно снять, установленное мною записывающее устройство, присоединённое к телефонному аппарату.
   На моё счастье никто его не обнаружил, наверное, потому, что пока не проводили детального осмотра квартиры, и я успел замести следы своей деятельности, прежде чем мне не слишком вежливо посоветовали удалиться и не мешать работе.
   К частным сыщикам у милиции отношение не ахти какое. Я служил в сыскном агентстве, выполняющем весьма деликатные заказы. Мы в, том числе, вели наблюдение за блудниками и блудницами, добывали необходимые факты, фото или видео документы, в зависимости от просьб заказчиков, которых было немало.
   В свой родной город, раскинувшийся на берегу большого, живописного и такого тихого и спокойного озера, я приехал порыбачить, походить за грибами, отдохнуть от столичной суеты. Остановился у бывшего своего одноклассника, Алёшки Кудрявцева, с котором были мы когда-то не разлей вода. Он теперь работал инструктором в центре подготовки пилотов деловой авиации – заведении новом, но весьма известном в этом провинциальном городке. Приезжали учиться сюда и из других городов, и даже из областного центра. Возглавлял же центр Борис Петрович Хрусталёв, муж столь ужасно погибшей женщины. И я теперь проклинал тот день и час, когда он, узнав о моей профессии, вошёл в квартиру моего друга со своей столь привычной для столицы и необычной для этого захолустья просьбой.
   Здесь пока агентств, подобных тому, в котором я служил послу ухода в запас, не было.
   Я спустился на пятый этаж, где была квартира Кудрявцева, и столкнулся с ним буквально на пороге. Он слышал шум, решил пойти узнать, в чём дело, а потому сразу набросился на меня с вопросами:
   – Куда ты умчался ни свет, ни заря? – и заметив озабоченность на моём лице, поинтересовался: – Что там произошло?
   Окна его комнаты выходили на фасад здания, а пойти в лоджию, выходившую в тыл, видимо, не догадался, а потому оставался в полном неведении.
   Я коротко рассказал о том, что удалось узнать, и он потащил меня на улицу, тоже обескураженный и взволнованный.
   – Жаль мужика, – твердил он. – Зачем же он так? Но кто бы мог подумать? Ах, зачем, зачем?!.. Из-за этой… Плюнул бы на неё и забыл. Не стоила она того…
   Скорая уже уехала, но милицейские машины оставались на месте. Участковый о чём-то разговаривал со следователем. Я услышал конец фразы этого разговора.
   – А не путают ли медики? – говорил следователь, – Как это может быть, что смерть наступила никак не этой ночью, если выбросил её муж выкинул от силы в час ночи. Соседи говорят, что он как раз в половине второго умчался. Да и обнаружили её рано утром. Не могла же лежать здесь сутки? Обязательно бы заметили.
   Такое поразительное, просто исчерпывающее заключение сделал он, отчего я едва сдержал саркастическое замечание, готовое сорваться с языка. Но решил пока воздержаться от дискуссий.
   – Может он её убил и сутки держал в квартире, не зная, куда деть, ну а потом… , – начал участковый, но, заметив меня, замолчал.
   Предпочёл не отвечать ему и следователь.
   – Что-то не складывается? – спросил я.
   – Всё в норме, – ответил участковый. – Ордер на арест Хрусталёва уже привезли… Будем искать его. Бегство ещё раз подтверждает его вину. Но от нас далеко не уйдёт.
   – Он и не собирается уходить, – вдруг сказал Кудрявцев. – Вот, собственной персоной.
   Дом, среди таких же многоэтажных, стоял в низине, неподалёку от берега. К нему вела кружная асфальтовая дорога, а напрямик от автобусной обстановки, что на взгорке, у магазинов, спускалась крутая тропка, кое где, на очень большой крутизне, переходившая в ступеньки. По тем ступенькам очень медленно, немного пошатываясь, спускался в эти минуты Хрусталёв, понурый, помятый и растрёпанный.
   Нужно было видеть немую сцену. Первым опомнился следователь. Он жестом подозвал двух милиционеров, которые стояли у машины и, кивнув на Хрусталёва, распорядился:
   – Взять его.
   Хрусталёв шёл прямо на нас, шёл равнодушно, с каким-то отсутствующим взглядом.
   – Сам решил сдаться, – сказал участковый. – Погодите-ка, пусть подойдёт, – остановил он милиционеров. – Надо сразу, пока не опомнился, задать пару вопросов.
    – Да, да, погодите, – поддержал следователь.
   Хрусталёв, меж тем, подошёл ближе, посмотрел с удивлением на собравшихся и спросил:
   – Что случилось?
   – Это у тебя надо спросить, – грубо оборвал следователь.
   – А что у меня спрашивать? – пожал плечами Хрусталёв. – Беда стряслась. Разбил я свою машину, и сам едва уцелел. Как вы мне позвонили, – продолжил он, обращаясь ко мне, – Я рванул по адресу, да не доехал. Слишком спешил, волновался. Ну и…
   – Кто позвонил? – удивился я.
   – Вы же, вы, – ответил он, удивлённо посмотрев на меня. – Ночью. Примерно в час. Я никак заснуть не мог, а потом, только задремал, вдруг звонок. Мол, выезжайте быстро, нашёл жену вашу. Она на даче. И адрес сказали…
   – Я вам не звонил, – возразил ему с удивлением.
   Участковый посмотрел на меня подозрительно, что-то соображая, потом кашлянул и объявил Хрусталёву:
   – Вы арестованы за убийство жены.
   – Не понял, за что? Кого? – спросил тот, бледнея: – Кого убили? Кого? – до него сразу не дошёл смысл слов.
   – За убийство вашей жены Инны Аркадьевны Хрусталёвой, – уже с некоторым раздражением сказал участковый.
   – По подозрению в убийстве, – поправил следователь.
   – Жены? – растерянно переспросил Хрусталёв и вдруг рванулся к подъезду, воскликнув в отчаянии: – Что с ней? Где она?
    Преградив путь к дому, участковый с леденящей твёрдостью сказал Хрусталёву: 
   – Труп, – именно вот так, жёстко «труп», – вашей жены увезли. А вы поедете с нами.
   – Куда увезли? Откуда? – всё ещё слабо соображая, спросил Хрусталёв, явно огорошенный услышанным.
   – Объясните же человеку, – вмешался я. – Видите же, что он ничего понять не может. Здесь какое-то недоразумение.
   – Притворяется, – сказал следователь, – кто же ещё её мог убить? Святой дух что ли, в наказание за блуд.
   Я с укоризной посмотрел на следователя и сказал, обращаясь к Хрусталёву, как можно мягче:
   – Инну Аркадьевну нашли сегодня утром в клумбе за домом. Есть подозрение, что её убили и выбросили откуда-то сверху….
   – Ха, откуда-то, – передразнил участковый и сказал мне: – Вы своё дело сделали. Довели мужика до состояния аффекта. Вот он и совершил преступление. Теперь не вмешивайтесь, а то и вас привлечём. Надо ещё разобраться, что за звонки были ночью, – и спросил угрожающе: – Зачем это вы звонили Хрусталёву?
   Тут уж вмешался мой друг, Алексей Кудрявцев:
   – Что за глупости? Он был дома и никуда не выходил ночью. С чего бы это звонить кому-то, да ещё на дачу приглашать.
   Но на его реплику даже внимание никто не обратил. У следователя, видимо, уже сложилась своя твёрдая версия и он подгонял под неё факты, которые лежали на поверхности.
   Хрусталёв постепенно пришёл в себя и с жаром заговорил:
   – Я не убивал, я не убивал, – из глаз полились слёзы. – Ну, скажите им, – обратился он ко мне: – Ну вы же знаете… Но как же так? Кто мог её убить? Нет, вы меня обманываете, – повернулся он к следователю. – Вы придумали всё. Она жива. Правда ведь, она жива?!
    И он, оттолкнув участкового, бросился к дому.
    Его остановили, и следователь процедил:
    – Наденьте на него наручники. Больно уж борзый.
   Хрусталёв и в наручниках, уже давая отчёт своим словам, что-то выкрикивал. Слишком велико было нервное возбуждение, и следователь, поняв это, подал знак милиционерам, что бы его увели.
    Я тихо сказал:
    – Зачем так резко? Ведь пока ничего не доказано.
    – А как вы хотите с убийцей? – спросил следователь. – Цацкаться что ли? Дело-то яснее ясного.
   Когда Хрусталёва, испуганного, так ещё и не осознавшего, что произошло, усадили в милицейскую машину, и она отъехала от дома, я снова попробовал высказать некоторые предположения:
   – Хрусталёв очень любил свою жену. Не мог он её убить, никак не мог. Он и выяснить всё хотел, чтобы как-то помешать развалу семьи, чтобы вернуть её, словом, даже разводиться не собирался, – и повторил: – Нет, не мог убить. Насколько я узнал его, могу сказать твёрдо: такие люди совершенно не способны на убийство.
   – Отчего же не мог? – возразил следователь. – Я как раз слышал, что он ревнив. А ревнивцы всё могут в состоянии аффекта. Следствие покажет. Сейчас приеду в отделение и допрошу. Думаю, быстро расколется. Мне вот известно, что он угрожал ей, когда вы фотографии ему представили. Приехал к ней на работу и угрожал, – заявил он, не пояснив, откуда могло ему это быть известно, а потом набросился на меня с упрёками: – И что вы всё не в свои дела лезете? Кто только эти ваши агентства сыскные выдумал? Жили и жили без вас спокойно. Подумаешь, рога наставили… Всё бы постепенно уладилось.
   – Это для кого как, – возразил я. – Вряд ли найдётся кто-то равнодушный к рогам-то.
   Он только рукой махнул, а я, попросив разрешения зайти к нему после обеда, попрощался. Знал, что не решится он не пускать меня в это дело. Всё же я, как никак из Москвы, да ведь и служил до выхода в отставку не просто в следственных органах, а в военной прокуратуре, а после увольнения из рядов Вооружённых Сил, в центральном аппарате Министерства Внутренних Дел. Приходилось им считаться с таковыми обстоятельствами, хотя и поломались прилично уже и те следственные органы, что были прежде, да и всё обрушилось в бандитские девяностые.
   Потому-то следователь и бросил мне в след неприязненно:
   – Заходите, рад буду видеть.
   Да уж, наверное, был бы он погрубее и резче, если бы не приехал я из столицы. Какие у меня там связи, здесь, в глуши можно было только догадываться.
   И опыт мой, и интуиция подсказывали, что случилось какое-то недоразумение, непонятное не только для следователя, который лишь сегодня утром прикоснулся к этому ребусу-кроссворду, но и для меня, хоть и занимался я делом Хрусталёва не первый день, причём накануне мне уже казалось всё успешно завершённым. Но в тот же вечер Хрусталёва исчезла, и исчезновение её окончилось столь ужасно.
    Только вчера вечером, уже ближе к полуночи Хрусталёв спустился к нам на пятый этаж со своего одиннадцатого и сказал, что жена после серьёзного разговора пропала.
   «Ну что значит пропала? Просто ещё не вернулась домой. Задержалась где-то. Бить тревогу не было оснований». – так я подумал и потому сказал, что на следующий день попытаюсь выяснить, где она могла быть. Хотя не сомневался, что, конечно, встречается со своим любовником, несмотря на то, что обещала Хрусталёву прекратить все связи. Я тогда подумал, что, быть может, пошла на последнюю прощальную встречу, но не стал ранить душу обманутому мужу. Впрочем, то, о чём договаривались, я выполнил, и выяснять адрес любовника не считал нужным – это-то как раз и могло спровоцировать конфликт с неизвестным исходом. Хрусталёв показался мне человеком не робкого десятка, хотя вот с женой почему-то не мог проявить характер и, даже казалось, был у неё под пятой. Впрочем, может это только так казалось?
   Мы с приятелем вернулись в квартиру. Он стал собираться на службу, продолжая обескураженно рассуждать о случившемся, то ли обращаясь ко мне, то ли разговаривая с самим собою:
   – Надо же… Кто бы мог подумать? Ну, угрожал… Бывает в таком состоянии. Но что б убить? Не ожидал, не ожидал от него.
   У меня сложилось впечатление, что Кудрявцев и верил, и не верил в то, что Хрусталёв мог стать убийцей.
   Я прослушал запись разговоров за последние сутки. Хрусталёву звонили со службы, сам он звонил знакомым, жалуясь на то, что жена не ночевала дома и что до сих пор её нет. Видимо, этот звонок он сделал уже после того, как к нам заходил.
   И вдруг последняя запись. Я услышал приглушённый голос, по которому вряд ли можно было узнать говорившего. Словно специально в трубке что-то сильно трещало и шипело. Вероятно, помехи создавались искусственно. С трудом можно было расслышать:
   – Борис Петрович, Борис Петрович, это я, – и кто-то назвался моим именем. – Застукал их, застукал голубков, лежат на даче, воркуют, – не мой стиль разговора, явно не мой, но слушал дальше: – Подъезжайте скорее. Это за городом, – и следовал адрес, который я тут же записал на всякий случай, хотя понимал, что он наверняка ложный, поскольку кому-то надо было, чтобы Хрусталёв именно среди ночи уехал из дому.
   И дальше следовали фразы, которые не могли не вывести из себя, тем более человека ревнивого:
   – Эх, вот они соколики. Я тут на дереве спрятался и всё вижу. Занавесочку забыли прикрыть. Как он её…
   Тут уж совсем не моя манера разговора, особенно вот эти «как он её», да и ещё хлестче…
   В ответ прозвучало глухое, Хрусталёвское:
   – Еду…
   – Жду у дома. Станьте прямо у ворот, под деревом.
   «Интересно. А если б не авария? – подумал я. – Куда бы Хрусталёв заехал? Какие ворота? Какое дерево? Впрочем, Хрусталёву не до таких тонкостей. А расчёт был сделан на то, что за объяснениями бы он явился именно ко мне. Словом, навели бы тень на плетень. Но кому же, кому всё это было нужно и зачем?».
   Впрочем, я уже стал примерно догадываться, кому.
   Здесь, в этом городе, в котором прошло моё детство, я не раз отдыхал и прежде. Обычно останавливался у Кудрявцева, тоже заядлого грибника, рыболова, ну и, что важно, закоренелого холостяка, у которого пассий тьма, и у каждой подруги, что очень важно для человека «жизнелюбивого», далеко не аскета, каковым был я в ту пору.
   Я не скрывал, что оставил службу в прокуратуре по сокращению штатов и, уже в запасе, занялся частным сыском. Причём, весьма преуспел в этом деле и в материальном плане вышел на достаточно приличный уровень. Конечно, бывали моменты, когда приходилось входить в противоречие с морально-этическими нормами, которые по-хорошему въелись в каждого советского человека, разумеется, если он советским был не только по имени, но и по существу, а не являлся мурлом, выглядывавшим из-за спины СССР. Как же точен был поэт! Как предвидел то, что будет плавать на поверхности в роковой для советской власти час!
   Прежде мы с Хрусталёвым почти не были знакомы. Он знал, что я приятель Кудрявцева, а я знал, что он начальник центра подготовки пилотов деловой авиации, в котором работал мой друг. Если встречались на улице, здоровались, да и только. Даже лишним словом ни разу, наверное, не обмолвились. А тут он как-то вечером, буквально на второй день после моего приезда, пришёл к Кудрявцеву и с некоторым стеснением сказал, едва тот открыл дверь:
   – Дело у меня сугубо личное. К вашему другу дело.
   Я выглянул в прихожую. Поздоровался. Заметил бледность на лице гостя. Даже растерянность. Таким я его прежде не видел. Всегда он выглядел молодцевато, походка была уверенной, твёрдой. Сейчас он был чем-то подавлен, даже немного сгорбился от давивших его пока ещё неведомых мне обстоятельств.
   Кудрявцев, сославшись на то, что нужно сходить в магазин, оставил нас, чтобы не мешать.
   – Слушаю вас, Борис Петрович, – сказал я, протягивая руку.
   – Пришёл по части вашей специальности. Новой, так сказать, специальности, – начал он.
   «Надо же, – мелькнула у меня тогда мысль: – И здесь, в провинции, услуги наши оказались востребованными».
   Если честно, не очень хотелось мне думать о делах, а потому ответил сдержанно:
   – Я в отпуске, Борис Петрович, приехал отдохнуть от дел, которые в Москве надоели.
   – А для меня это вопрос жизни и смерти, – с горечью в голосе проговорил Хрусталёв и с мольбой посмотрел мне в глаза: – Не просил бы, если б не так. Поймите… Да и, что касается гонорара, не обижу. Я человек, как вы понимаете, состоятельный.
   Ох уж эти товарно-денежные отношения. Где же прежние, советские, бескорыстные, в большинстве своём!? Я сделал жест рукой и сказал проникновенно:
   – Не в гонораре суть. Просто действительно устал. И если решу, что могу помочь, то не из-за этого вашего обещания…
   – Каждый труд должен быть достойно оплачен, – убеждённо заявил Хрусталёв. – Я ведь тоже дело делаю, которое по душе, но не бесплатно. Выживать надо в смутные времена.
   – Что ж, выслушаю вас, – сказал я, приглашая в комнату и указывая на кресло у журнального столика.
   Сам сел в другое, напротив.
   Вечерело, но сумерки ещё не сгустились окончательно, и можно было огня не зажигать, а потому, когда я потянулся к торшеру, Хрусталёв поспешно проговорил:
   – Нет-нет. Если можно, пусть будет полумрак. Мне так проще рассказывать.
   Немало историй довелось мне выслушать за время работы в агентстве. Приготовился послушать ещё одну – как-то не повернулся язык отказать убитому горем человеку, тем более от Алексея я слышал о нём только хорошее.
   – Ну, говорите, говорите, – кивнул я. – И не беспокойтесь, всё что услышу, останется здесь. Никуда не выйдет…
   И он заговорил негромко, доверительно:
   – Помогите, очень прошу. Мне больше не к кому обратиться с таким деликатным вопросом.
   – Так о чём же всё-таки речь? – поторопил я.
   Но он некоторое время ходил в рассказе своём вокруг, да около. Видно, нелегко было начинать. Наконец начал:
   – Говорить как-то стыдно. Да что поделаешь?! Последняя попытка семью сохранить. Последняя надежда. У нас всё-таки дети, двое детей. Сейчас они у бабушки в деревне. Она, жена моя, Инна Аркадьевна, может видели её – такая высокая, стройная блондинка. До сих пор ходит в юбках, не по возрасту коротких. Таких как она броских и ярких в доме вроде бы больше и нет, – уточнил он не без гордости, но тут же снова сник.
   Я, конечно, не раз видел эту действительно красивую женщину. Кудрявцев пояснил, что это жена Хрусталёва. Но в данный момент заявления Бориса Петровича решил оставить без комментариев.
   – Так вот жена моя, – продолжил он. – Совсем от рук отбилась. Всё было раньше хорошо, а этим летом, как детей в деревню отправила, совсем голову потеряла. Чувствую, влюбилась в кого-то. Домой приходит поздно, а несколько раз и вовсе не ночевала.
   – И как объясняет? – поинтересовался я.
   – Да, никак, – ответил он сокрушённо. – Вздор несёт. То у подруги засиделась, а потом ночью побоялась идти одна. Так я же встретил бы… То с другой подругой на дачу поехала – та, мол, просила помочь по хозяйству. Причём, про дачные поездки сообщала этак внезапно, по телефону. А если я начинал возражать, то сразу становилось плохо слышно. Твердила «ало, ало» и бросала трубку.
   – Может всё действительно именно так, как говорила? – вставил я. – Почему вы считаете, что изменяет. Устала за зиму и весну от возни с детьми, вот и хочет вздохнуть свободно? Может быть действительно с подругами встречалась?!
    Я сказал это намеренно. Уж очень не хотелось заниматься этакими вот делами во время отпуска.
   – Не-ет, – протянул он. – Поначалу я верил. Но потом, в какой-то момент почувствовал, что лжёт. Да и есть такие факты, которые не обманут. Надломились наши отношения. Не ласкова стала, даже груба. Знаете, если жена ночью отворачивается и от каждого прикосновения к ней рычит раздражённо, мол устала, дай поспать, что можно подумать? Как кукла бесчувственная. Раньше такой не была хоть с усталости, хоть нет. А однажды вернулась весёлая, разодетая, и, – он сделал паузу, вздохнул тяжело и продолжил: – Такая красивая, что я потянулся обнять… Ну вы понимаете… Так она грубо оттолкнула убежала в лоджию, забаррикадировалась там и легла спать на раскладушке.
   «Видимо, действительно сильное увлечение переживает», – подумал я, услышав всё это, но высказывать свои предположения всё-таки пока воздержался. Только спросил:
   – И чем же я могу помочь? Вы и сами, наверное, не знаете, чем. Сложное это дело, сугубо личное.
   – Не знаю, право, – согласился он, – Действительно, не знаю, но всё же надеюсь, что можно как-то семью склеить, пока окончательно совесть не потеряла. Раз таится и изворачивается, стало быть, не хочет, чтобы мне всё стало известно. надеюсь, что, ежели припру фактами, так, глядишь, и одумается. Тёщу позову на помощь, тестя. Родители у неё строгих правил. И авторитетны для неё. А так-то с чем к ним приду? С подозрениями? Не поверят. Скажут, что сплетен наслушался. Нет. Мне нужно её припереть к стенке, – убеждённо завершил он свой небольшой монолог.
   – Ну, что касается тестя с тёщей, то не стоит сор из избы не выносить, – заметил я, – Не по-мужски это. Да и вообще, если жена рассказывает даже родителям, сёстрам, подругам, что и как у неё дома, это не жена. Если муж делает так же, то это не муж. То есть они просто партнёры в постели. А семья, вовсе не семья, а одно название. Фёдор Михайлович Достоевский говаривал не раз: «Никто-то, никто-то не должен знать, что между мужем и женой происходит, коль они любят друг друга. И какая бы ни вышла у них ссора, мать родную, и ту не должны себе в судьи звать и один про другого рассказывать. Сами они себе судьи. Любовь – тайна божия и от всех глаз чужих должна быть закрыта, что бы там ни произошло. Святее от этого, лучше».
   – К чему вы это говорите? – спросил Хрусталёв, видимо, поражённый тем, как я свободно цитирую Достоевского.
   Но тут ничего особенного нет. Очень много дел похожих было у нас в агентстве, и не раз мне приходилось ссылаться на классиков. Некоторые цитаты постепенно выучил наизусть.
    Начал же издалека:
   – Хочу, чтобы вы, Борис Петрович, прежде чем окончательно решить, нужно ли вам заниматься этой ловлей любовников, определили для себя, чего вы хотите. Не слишком убедительно звучит то, что стоит вам поймать жену с любовником и вы сумеете найти способы сохранить семью. Я, к примеру, в этом сомневаюсь.
   Сделав паузу, подумал, вот, мол, учу, а сам… У самого-то что на личном фронте творится?! И всё же, как говорится, сел я на своего конька и понесло…
   – Вот, привёз я своему приятелю Кудрявцеву журнал один любопытный. Духовный журнал. Благовестником называется… Там есть интересная статья протоирея Ткачёва. Хотите прочту…
   И я стал листать журнал.
   Хрусталёв посмотрел на меня с удивлением, но возражать не стал. Он готов был слушать любые мои нравоучения и любые размышления, лишь бы уговорить меня помочь ему в его, как я уже понял, совершенно безнадёжном деле.
    Между там, я нашёл нужную страницу и сказал:
   – Вот, кажется, здесь. Точно… Слушайте…
   И стал читать:
   – «Полноценные отношения мужа и жены, взаимная любовь навеки – это и есть цель брака. Муж и жена – не родственники. Это один человек. Нет никого в мире ближе, чем муж и жена. Дети, рождённые от мужа, дальше от женщины, чем муж к ней. Это, на самом деле, элементарнейшие вещи, которые никто не знает и знать не хочет. Есть у тебя дети или нет у тебя детей, ты должен любить жену больше всех на свете. Нет никого ближе мужу, чем жена. И нет никого ближе жене, чем муж. Никого!.. Ни дети, ни мама твоя. Муж и жена – это один человек. И любить партнёра нужно больше, чем мать, и больше, чем детей. Какова же цель брака? Муж и жена в своём добровольном любовном союзе являются некой тайной, указывающей на Христа и церковь. Это максимально близкое общение двух людей, которое превращает двух людей в одного человека. Это один человек».
   Хрусталёв внимательно посмотрел на меня, словно не понимая, зачем я всё это читаю. Решив, что у него возникли вопросы, которые всегда возникали у тех, кому я указывал на эти слова, поспешил прояснить:
   – Понимаю. Вы скажете, что это, мол, мнение священника? Да, верно: мы можем соглашаться или не соглашаться, но сейчас очень много публикаций на эту тему, в которых говорится, что при слиянии любящих существ, мужа и жены, если там любовь, конечно, выделяется огромная положительная энергия в Космос, она вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. Но бывают и другие браки, при которых, скажем, у жены после замужества на первом месте остаются родители – вполне объяснимо и не столь уж легко осуждаемо, затем идут братья и сёстры – тоже порицать сложно, затем дети – тем более оправдано, как и всё с точки зрения общественности, – а уж на четвёртом месте муж. Со временем он отодвигается уже на пятое место, потому что появляются внуки. А ещё и сплетницы подъездные или на работе, которые открывают ей глаза на то, каков муж, ну и становятся чуть ли не роднее и ближе. Они, видите ли, кристально честны, а муж – лгун. И вся эта мразь дворовых пасквилянтов сладострастно «открывает глаза», разрушая семью, с какими-то личными низкими целями.
   Хрусталёв, видимо, отвлёкся от мыслей о своих проблемах, потому что спросил с удивлением:
   – Вы, дорогой мой, психолог или частный детектив? Я к вам не как к психологу пришёл, а как к сыщику, который может помочь. А это всё слова. Так, как говорит священник, не бывает. Вот скажите, у вас в семье именно так, как он учит?
   – Не обо мне речь, – поспешно сказал я и вернулся к изначальной теме разговора, подумав, что со своими нравоучениями я обратился не по адресу, поскольку тут нужна конкретика, а не слова, пусть даже мудрые.
   Хрусталёв молчал, ожидая моего ответа, но я повторил лишь сказанное им самим, облекая всё в форму вопроса:
   – Так вы хотите припереть к супругу свою к стенке и таким образом решить дело?
   – Дорогой мой, – повторил он, видимо, излюбленную фразу, – Я же не прошу у вас совета, как поступить с необходимыми мне фактами. Я прошу вас их добыть, за что заплачу. А уж я решу, как распорядиться. Наверное, я сам виноват, что спровоцировал вас на обсуждение данного дела. Я прошу помочь добыть нужные мне факты. Поможете? Мне нужно, чтобы вы засняли встречи, записали разговоры.
   Я поморщился, но что ж, не надо было идти в частное агентство, если одни заказы нравятся, а другие кажутся несколько неэтичными, как и тот, что пытался сделать мне Хрусталёв.
   Пока ещё не объявляя о своём согласии, я проговорил, как бы рассуждая с самим собой:
   – Кое-что из необходимой аппаратуры я прихватил с собой на всякий случай. Мало ли, вдруг понадобятся? – и повторил: – Только на всякий случай. Работать я не собирался в отпуске.
    Хрусталёв несколько приободрился, а я задал ему вполне резонный вопрос:
    – Но как же я буду следить, если ваша жена меня знает в лицо, да и многие в городе знают. Ведь я ж в этом городе частенько бывал и раньше и даже несколько лет в школе здешней учился. А сотрудников у меня здесь нет, таких, которые могли бы выполнить кое какие задания, хотя бы даже по слежке. И никаких зацепок. У вас есть хоть какие-то конкретные факты? Ну, хотя бы, где и с кем Инна Аркадьевна прежде любила проводить время? Это хотя бы вам известно?
   Хрусталёв наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить, но не вспомнил и огорчённо проговорил:
   – Увы, нет, ничего мне не известно. Прежде и предположить не мог, что это понадобиться. Когда бы знал, может, и к вам не обращался. Сам разобрался бы. Сам проследил.
   «Резонно», – подумал я и пояснил ему:
   – Понимаете, чтобы выполнить подобный заказ, мы устанавливаем наблюдение за домом, слежку организуем. И делает это, как правило, хочу ещё раз заметить, не один человек. Вызывать же сюда кого-то из сослуживцев дорого.
   – Я же сказал, заплачу столько, сколько нужно. Пусть вас финансовый вопрос не волнует. – и повторил – Это, простите, моё дело. А ваше – выполнить заказ. Ну а если кто приедет, то, как дело закончите, такой отдых организую! Рыбалку, да и прочее всякое-разное. Места то знаете, какие здесь. Валдай. Рай земной. А у нас базы отдыха по самому высшему классу есть. Уж вы мне поверьте.
    Я прикинул, что отдых, тем более нынешним жарким летом, весьма и весьма благоприятствующим этому, может вполне заинтересовать закисших в городской жаре сотрудников агентства.
   – Хорошо. Позвоню шефу, но не уверен, что он пойдёт навстречу, – пообещал Хрусталёву.
   – Вы уж постарайтесь, а то мне хоть в петлю. – с оттенком мольбы в голосе проговорил он. – А то ведь в глазах темно от обиды, а она всё повторяет – ревность, мол, заела, слепая ревность. Ревнив, не спорю, но ведь как тут не ревновать?
   Он помолчал, а потом вдруг в глазах его точно огонь сверкнул, и я услышал:
   – Поймать бы мерзавца, который её охмурил.
   Вспомнив его рукопожатие, и ещё раз оценив крепкое телосложение, я подумал, что действительно кому-то может несдобровать, а потому сказал твёрдо:
   – Если и возьмусь за ваше дело, то с одним неукоснительным условием – никаких разборок!
   – Не будет разборок, – сказал он и, хоть и нехотя, но прибавил, – Обещаю. Да и вообще меня здесь слишком хорошо знают. Сам заинтересован, чтобы всё осталось строго между нами.
   – Так-то лучше, – кивнул я.
   И всё же не лежала у меня душа к этому делу, не знал тогда почему, но не лежала. Единственное, что заставляло подумать о необходимости помочь этому человеку, так надежда на сохранение семьи. Хотя в такую возможность я, признаться, совсем не верил. Впрочем, Хрусталёву, вероятно, виднее. Несомненно, он хорошо знал характер своей жены, потому и уверен был в том, что она одумается, если фактами к стенке припереть. В конце концов, он далеко не последний человек в городе. Должность весьма приличная, ну и достаток и всё такое. А что у неё там? Не шалаш ли, как говорят, в котором современным барышням уже не рай на постоянной основе, а временный такой маленький раёк, пока страсти играют необузданные.
   Захотелось в какой-то момент прояснить некоторые вопросы. Почему, к примеру, не уходит, если полюбила и почему боится разоблачения? Может, опасается, что сам Хрусталёв возьмёт да подаст на развод?
   – Скажите, только честно, – попросил я. – Вы Инну Аркадьевну, действительно сильно любите?
   Он ответил не сразу, но ответил так, что я понял, что ответил вполне искренне:
   – Люблю! Иначе бы не обращался к вам, не срамился бы, – сказал он с надрывом и прибавил вполне резонно: – Иначе бы подал на развод – и дело с концом.
   «Да уж, срам немалый, – подумал я, – установить слежку за женой, да ещё платить за это деньги. С другой стороны, что делать, если боится потерять её и не может найти никакого выхода. Смириться? Позволить гулять, пока не нагуляется? Нет, это просто невозможно. Вряд ли кто-то сможет подобное выдержать. Это что же, как в давние времена Нарышкин? Но так он терпел, потому, что его сделал рогоносцем император. Там другое и времена другие. А как бы я поступил? Я бы в любом случае развёлся и постарался всё забыть как кошмарный сон».
   Частенько мне приходилось задумываться над подобными делами. Скорее мог понять и оправдать женщин, обращавшихся с таковыми просьбами, нежели мужчин. Уж коли ты мужиком родился, так наведи сам порядок в семье, сделай так, чтоб жена на сторону не смотрела, а коли она такова, что не может без этого, брось её и забудь.
    Так думал я, но понимал и другое – нельзя мерять общей меркой человеческие отношения.
   Ну и размышлял: «Что же мы имеем? Поздно приходит, иногда дома не ночует и старается избегать близости? Такие аргументы не выставишь. Но, наверное, он всё-таки прав – она изменяет, причём совершенно беспардонно и бессовестно».
   Вслух же сказал:
   – Ничего не могу обещать, но помочь попробую. Всё будет зависеть от разговора с шефом. Завтра позвоню ему и попрошу помощи, а тогда уж сообщу вам своё решение.
   – Спасибо, – сказал Хрусталёв и, уже покидая квартиру, в дверях столкнулся с Кудрявцевым.
   – Не помешал? – спросил тот.
   – Нет-нет. Мы уже закончили разговор, – ответил Хрусталёв и, ещё раз поблагодарив нас обоих, пошёл к лифту.
   – По твоей части что ль приходил? – поинтересовался приятель, когда мы остались одни, и, заметив, что я не спешу с ответом, тут же прибавил: – Не хочешь, не говори…
   – Ты же знаешь, вопрос деликатный, – сказал я. – К тому же он ведь твой начальник.
   – Жалко мужика, – вздохнул Кудрявцев, – на работе у него тоже что-то не ладиться. Как ни зайдёшь, сидит хмурый, задумчивый. Видно, ревность гложет.
   – А ты откуда знаешь, что так его огорчило?
   – Чай не в столице живём. Все на виду и всё про всех известно. И про Бориса Петровича давно уже разговоры шли. Я хоть и не принимал в них участия, сторонился, поскольку сплетен не люблю, но кое-что краем уха слышал. Говорили многие, мол, загуляла у нашего шефа красавица жёнушка, крепко загуляла.
   – С кем?
   – Откуда мне знать? – пожал он плечами.
   – А кто-то может подсказать, как ты думаешь? – попытался выяснить я хоть какие-то моменты и пояснил свой интерес: – Неохота мне за это дело браться. Ну уж если возьмусь, хотелось бы обойтись без всяких обычных наших методов, которые не слишком одобряю.
   – Значит, всё-таки попросил, – проговорил Алексей, – я понял, что попросит, когда работой твоей интересовался. Эта работа много разговоров и острот вызывает. Даже слух прошёл, что ты не просто так приехал, а по вызову жён наших пилотов. И теперь – всем крышка: всех на чистую воду выведешь. И не каждому понятно, что это глупые шутки.
   – Стал бы я пилотов на чистую воду выводить… Мужская солидарность бы сработала, – посмеялся я. – Ну и как в такой обстановке я смогу ему помочь? Попробуй-ка теперь проследи?! Нет, не буду отпуск на эту чушь тратить, – решительно заявил я приятелю.
   – Для Хрусталёва это не чушь и вопрос не пустяшный, – возразил Алексей. – Такая семья была, такая пара они с Инной Аркадьевной. Любо-дорого смотреть. А теперь мужика не узнать. Да ты что, не понимаешь, что ль? Или никогда не приходилось ревновать?! Помню, как в школе ты не одному ухажёру нос расквасил за свою Наташку. Хотя там и ничего не было. Но расквасил так, ни за что, по подозрению.
   – То было в детстве, – улыбнулся я.
   – Да ладно, в детстве, – передразнил он. – Ты б и сейчас не сдержался, если что. Недаром тебе службу оставить пришлось. Я понял, что где-то перегнул палку. Так ведь?
   – Не совсем, – уклонился я от прямого ответа.
   – Да слышал я, слышал. Дыма ведь без огня не бывает.
   – Там разные были причине, – проговорил я. – Да и сокращения пошли. Придумали же демократы… Мол, теперь в армии следственные органы не нужны. Теперь свобода. Дисциплинарные батальоны расформировали. Все, мол, теперь пушистые без советской то власти. Свободу, свободу дать надо. Вон один певец так от свободы ошалел, что орёт со всех подмостков, как он свежий ветер давно хотел. Зоофил.
   – Ладно. Не будем ворошить твои дела. Помню, сам говорил, что по горячности твоей конфликт вышел. Так ведь и Хрусталёв мужик-то горячий и резкий.
   – Не заметил, – удивился я.
   – Это он сейчас каким-то пришибленным выглядит. Перед тобой так себя вёл. Очень хочет, чтоб ты помог, вот и прикинулся тихоней. Впрочем, действительно в последнее время какой-то надломленный. Но прежде был крутым начальником. Спуску разгильдяям и бездельникам на службе не давал.
   Я пожал плечами, а приятель мой неожиданно попросил:
   – Слушай, может всё-таки попробуешь помочь? Ведь отличная была семья до самого недавнего времени, – снова сказал он: – И детишки славные. На глазах же у меня растут.
   – Завтра решу, – пообещал я и спросил: – Кстати, ты о школе упомянул. Из одноклассников наших видишь кого?
   – Многие разбрелись. Ты ж после восьмого класса в суворовское подался, а другие – кто в ремеслуху, кто в техникум. Немногие остались из тех, с кем ты учился. Иль гульнуть решил? Они ж теперь для нас с тобой вешалки старые. Ба… Совсем забыл. Наташка то твоя здесь. Вернулась недавно из дальних странствий.
   – Что ж ты сразу не сказал?! Что ж и она старая вешалка? – с некоторой обидой поинтересовался я, покосившись на Алексея. – Вот уж во сто никак не поверю.
   – Она нет… Ещё краше стала.
   – Кто муж то у неё? – спросил я.
   – Развелась она с ним, кажется. Так во всяком случае слышал. Так, что какая теперь разница, кем он был.
   – Развелась? Неужели? Ты её видел? Расспрашивал? Что случилось? Почему развелась? – забросал я вопросами.
   – Ну как такое спрашивать можно? – развёл руками Алексей. – Неловко. Да и виделись мы мельком. Сказала, что не захотела в хохляндии оставаться, когда всё в тартарары полетело, вот и вернулась. А муж вроде как прижился там при новой власти. Живёт теперь она в своём старом домике, тебе известном. Раньше чисто дачное место, ну, когда мы в школе учились, а теперь почти окраина. Родители здесь осели, даже вроде как квартиру где-то в центре получили. А она дачу предпочитает.
   – Боже мой! – воскликнул я. – Надо же… Давно вернулась то? Почему же ты не сообщил?
   – Ты, почитай, года три здесь не показывался – все по санаториям мотался. Вот в эти годы – точно не помню, когда – и вернулась. А встретил её не так давно. О тебе спрашивала, о школе вспоминали.
   – А что обо мне спрашивала?
   – Ну что можно спрашивать-то при короткой встрече? Так, самое общее. Как, мол, поживаешь?
   Но я слушал и не слушал, повторяя:
   – Развелась, надо же, развелась. А я-то и не знал. Скажи, как её найти, как повидать?
   – Как найти? Ты меня удивляешь. Или адрес забыл? – удивился приятель, – Говорю ж, в том, в дедовском домике поселилась, как вернулась. Там и живёт.
   – Ах, да, конечно. Адрес. Да я без адреса дом этот найду с закрытыми глазами. А удобно в гости заглянуть? – с волнением спросил я: – Как думаешь, удобно?
   – Отчего же старому приятелю и не заглянуть?
   – У неё кто-нибудь есть, не знаешь? – поинтересовался я с замиранием сердца и дрожью в голосе.
   – Ха-ха, а говоришь ревность – пустяки, – заметил Алексей. – Вон как разволновался! Есть ли кто у неё? – переспросил он. – У всех кто-то есть. Хотя бывает, что и нет, – загадочно проговорил он, возможно, чтоб немного меня подзадорить.
   Он ведь совсем не одобрял мой очень давний мой поступок в отношении Наташи. Даже осуждал меня.
   – Говори же! – вскричал я в волнении. – Не томи, – и прибавил недоверчиво: – Может ты сам к ней…
   – Да-а, нужно ж такое придумать! – перебил он. – Умнее не найти. Повторяю, один раз её видел. А у меня этакого добра всякого вполне хватает, чтоб за школьными подругами гоняться. Школа позади и всё, что там было, для меня святое, – и вдруг прибавил: – А ты проследи, используй свою специальность, так сказать, в личных целях.
   – С ума сошёл, – отмахнулся я.
   – С тебя пример беру, – усмехнулся приятель и как бы успокоил: – Ну шучу. шучу. Скажу одно, ревность не порок. Похлеще, чем Хрусталёв, разбушевался. Гляжу, и мне бы не поздоровилось, если что, – и он рассмеялся.
   – Брось, – отмахнулся я. – Мне то, что за дело. Действительно, сам же виноват, что так всё вышло у нас с ней.
   – Кстати, они кажется с Хрусталёвой знакомы. Мне как-то Инна Аркадьевна даже привет от неё передавала. Это уже после того, как случайно встретились.
   – Что? – переспросил я, – С Хрусталёвой знакома? Не дай бог. Может они вместе и в компаниях бывали? – и упавшим голосом прибавил: – Значит у неё кто-то есть. Точно есть…
   – Ну ты даёшь… Сам её бросил, женился, а теперь недоволен, – упрекнул приятель.
   – Так получилось, – сказал я уже другим тоном. – До сих пор себя корю, а что делать?
   – Ну покори, покори, а я спать пойду. Завтра полёты учебные. Рано вставать придётся
   Кудрявцев удалился в свою комнату, а я долго ещё сидел, не включая свет, и воспоминания уносили меня в далёкое прошлое.



   … Как давно всё было! Этот милый уютный городок, дружба с замечательной девчушкой. Дружба, можно сказать, традиционная. Подругами были наши бабушки и мамы. Потом разбросала нас судьба. Отец Наташи был военным, и его перевели в дальний гарнизон. Я же поступил в суворовское военное училище. Минуло ещё несколько лет. И вот уже курсантом высшего военного училища решил провести отпуск провести в городе своего детства. До того времени мы с Наташей лишь изредка переписывались. Переписка была совершенно дружеской, без каких-то намёков на увлечения. Да и были ли они, эти увлечения? Впрочем, в детстве я опекал её, скорее, как старший брат. Провожал в школу и из школы, хоть и дразнили меня ребята. Причём, дразнилку придумали обидную… Знали, что Наташа бабушку свою зовёт «бабулёна». Ну вот и вздумали меня дразнить «бабулёном». Не одному такому дразнилке я нос расквасил. Может мне было и безразлично – что на идиотов внимание обращать? Но этакие шутки обижали Наташу. Вот и квасил носы. А когда было трудно одолеть группы пересмешников, Алёшка Кудрявцев помогал, да и другие друзья, нормальные ребята, хотя тоже обижались на меня за то, что, порой, предпочитаю общение с Наташей их обществу.
   Трогательными были наши отношения. Какими-то могут стать теперь? Но что же случилось? Почему вдруг решил отправиться в отпуск не на море, на какую-нибудь турбазу военную, а именно в город своего детство, город на великолепном, живописном озере уникальной Валдайской гряды.
   Переписывались мы редко, а тут, когда я уже оканчивал третий курс, пришло от Наташи не совсем обычное письмо. Она приглашала в гости, сообщала, что они с бабушкой взяли домик в пансионате на живописном берегу озера и ждут меня там. Мои родители к тому времени давно уже покинули этот город, а потому я и не приезжал туда. Чем вызвано приглашение, не знаю. Может мамы имели какие-то виды на наши отношения. Моя мама, во всяком случае, нет-нет да и напоминала мне о Наташе, с приставками – вот тебе какая жена нужна, тем более ты военный, а она офицерская дочка. И какая! Думаю, что это была именно её инициатива, поскольку она заметила, что многовато у меня пассий в Москве, несмотря на то, что увольнения весьма редки. И, конечно же, ни одна из тех пассий ей не нравилась.
   Ну я и отправился в свой последний курсантский отпуск в этот городок. Поезд пришёл рано утром, я без труда отыскал дом, в котором часто в детстве бывал в гостях. Наташина мама, заместитель директора завода, головного предприятия города, тут же и отправила меня на заводском «рафике» с очередной партией отдыхающих в тот самый заводской пансионат.
   Размещение там было самое простейшее. Только что не палатки, а домики, которые как говорится, на обоях держались, а поскольку обоев там не было, то и неизвестно на чём. А вот бабушка с Наташей жили в строении более приличном, хотя тоже весьма и весьма простеньком. Пара комнатушек, да что-то типа кухоньки. В пансионате можно было в столовой питаться, а можно и самим готовить. Всё очень просто и скромно.
   Что это было за время?! Позже, отдыхая в фешенебельных домах отдыха и санаториях, со всеми удобствами, зачастую даже поселяясь в отдельных люксах, я не испытывал такой радости, такого наслаждения от самого простого отдыха.
   Кстати, уже на рубеже перестройки-перестрелки, мне довелось побывать в этаком простеньком, скажем так месте отдыха для рядовых работников самого Центрального комитета. К удивлению своему, я увидел там такие же простенькие домики, один в десятке шагов от другого. Это было, кажется, в районе Ильинской или Удельной, словом, после знаменитой станции Малаховка. Так что сильно ошибались, разумеется, умышленно, прорабы перестройки, заявлявшие о необыкновенных роскошествах партийной элиты. Впрочем, они и сами вряд ли предполагали, что новые власти, дарующие свободу от справедливости, честности и скромности, в сотни раз перещеголяют своих предшественников. Но всё это было потом, потом, потом…
   А в тот день меня встретили радушно, как родного. Да и были мы ведь почти родными. Росли как брат и сестра, а потому, когда стали размещать меня и никак не могли решить, в какую же комнату, решение осталось за Наташей. В каждой стояло по две кровати. В одной жили бабушка с Наташей, в другой – хорошая знакомая Наташиной мамы с маленьким сыном. Наташа сама придумала вариант. Бабушка переходит к знакомой, а я занимаю её место – кровать не кровать, топчан не топчан…
   И что особенного? Мы у всех почти на виду. Комнатки то разделены перегородками ничтожными, двери едва прикрывались. Единственно, за чем следили, так это окнами и входной дверью, чтобы разными нехитрыми приспособлениями в виде марли защититься от комаров.
   Ну что ж, брат с сестрой вполне могут жить в одной комнате. Тем более, когда там в ней жить то? С утра до вечера пляж, лодка, лес. Вечерами фильмы под навесом или танцы на земляной площадке под магнитофон.
   Что подумайте, что может случиться, если вместе отдыхают в лесном и озёрном раю юноша и девушка, далеко не безразличные друг-другу?! Да, конечно, это вот не безразличие легко перейдёт в чувства первой любви. Так и случилось. Мы часто уединялись в лесных уголках и казалось наши существа настолько сильно рвались навстречу друг другу, что всё окончится, как нередко кончается в таких случаях. Но как-то нелепо было начинать светлую чистую жизнь где-то в лесу. Наверное, нам обоим так казалось, ведь были мы детьми советского времени. И не «кушали друг друга» в поцелуях, как это принято в безобразных постсоветских фильмах, именуемых экшенами.
   Наташина бабушка вскоре уехала в город, и мы остались в домике с той знакомой, что отдыха с сынишкой. Всё же под присмотром.
   Шли дни, точнее, дни летели, и мы не замечали их. Неожиданно наша соседка заявила, что собирается уезжать. Путёвка у неё заканчивалась только на следующий день, но она, по каким-то причинам, хотела уехать, не дожидаясь её окончания. Следовательно, нам предстояло остаться одним на всю ночь, ведь до следующего дня поселить никого не могли – место числилось занятым. Но в тот день почему-то не пришёл заводской «Рафик», и соседка наша стала интересоваться, как ещё можно выбраться отсюда. Была возможность дойти до шоссе и там сесть на автобус, но это далековато, или воспользоваться катером, который ходил до города и причал которого – простенький деревянный причал – располагался возле пансионата у левой кромки пляжа.
   Затаив дыхание, и тщательно скрывая, что рады её отъезду, мы рассказали ей об этих двух вариантах и даже обещали проводить, хоть до катера, хоть до автобуса.
   Вполне естественно моё желание, но Наташа? Она же понимала, что останется со мною вдвоём на всю ночь… Какое же было огромное доверие ко мне и какое встречное желание провести эту ночь вместе, конечно, обнявшись, прижавшись друг к другу… К чему это могло привести? Впрочем, могло ли? При желании ведь можно было найти немало укромных мест на пустынном в те годы берегу, причём, мест, укрытых от посторонних глаз.
   Мы не обсуждали, почему так хотим, чтобы уехала соседка, потому что понимали друг друга без слов, и наши желания были совершенно одинаковы. Мы словно существовали в каком-то другом измерении, для нас будто бы исчезло всё вокруг – мы были одни, хотя в пансионате столько народу!
   Недавно я прочитал изречение одного философа: «Любить – значит «не могу без тебя быть», «мне тяжело без тебя», «везде скучно, где не ты». Прочитал и подумал, что это о нас – это о том далёком, от которого отделяют столько лет… Но то далёкое настолько свежо в памяти, настолько волнует сердце, что и сейчас ещё кажется – собери в кулак свою волю, все свои желания, вложи всю силу в Энергию Мысли, и снова окажешься там – на берегу озера, рядом с Небесным созданием, имя которому Наташа. А может, это действительно так, может быть, придёт время, когда мы получим возможность переноситься единой мыслью в любые времена и любые самые памятные места? Быть может, Там, в Тонких Мирах, где нет времени, мы сможем увидеть тех, кого любили именно в том образе, в котором остались они в нашей памяти на всю жизнь?
   Мы ждали решения соседки, ждали с нетерпением, предвкушая чудную, необыкновенную ночь, ночь наедине. И пусть домики были лёгкие, притиснутые друг к другу, пусть комнаты разделялись тонкими дощатыми щитами, нас это волновало, потому что между нами и вовсе не было бы никакой преграды в эту чудную ночь. Мы ещё не понимали, что, может статья, такая вот ночь выпадает кому-то раз в жизни, всего лишь раз в жизни, а потому память о ней нетленна, как о самом первом чувстве, чувстве первой любви.
   Кому неизвестны проникновенные строки Тютчева, посвящённые Пушкину, но отразившие в себе и память его Тютчевской первой любви.
   Тебя, как первую любовь
   России сердце не забудет…
   Нет, в тот день, в ожидании чего-то волшебного, невероятного, я, конечно, не думал о том, что писал Тютчев…

   И теперь, вспоминая всё это в тихой дрёме у распахнутой двери в лоджию, из которой уже текла ночная прохлада, я переживал заново то, что происходило много лет назад и что воскресло теперь, когда узнал: Наташа, та самая милая моя девочка, здесь, в этом городе, совсем рядом, в каком-то получасе ходьбы от дома, где я находился… Так и не пробежав мысленно по всем этапам той своей незабвенной любви, я задремал. И только уже под утро, проснувшись в каком-то непонятном, сказочном состоянии, постелил себе на диване и сразу уснул в утренней свежести, ворвавшейся в комнату и остудившей её окончательно от вчерашнего зноя.

   А с утра разбудил меня звонок. Я вышел в прихожую, открыл дверь и увидел Хрусталёва.
   – Кудрявцев уже ушёл на службу? – спросил он.
   – Кажется, да, – ответил я, но на всякий случай заглянул в комнату приятеля.
   Она была пуста.
   – Хорошо, – сказал Хрусталёв и пояснил: – Я специально задержался, чтобы поговорить в вами наедине. Можно зайти к вам?
   – Конечно…
   А буквально через две-три минуты он уже сидел в том же кресле у журнального столика и рассказывал:
   – Опять жена дома не ночевала. А ночью звонили мне. Женский голос. Просили унять свою … ну и так далее. Мол, мужа у кого-то уводит, – рассказывал он сбивчиво, пропуская некоторые слова.
   – Вот и союзники у вас появились. Хотят оборвать эту связь, – резюмировал я и прибавил: – Но вы звонкам таким не очень верьте. Видимо, кто-то свою цель преследует. А какую, надо ещё разобраться.
   – С женатым встречается, мерзавка, – гневно заявил он. – Семью разбивает. Даже две семьи. Ну я ей выскажу, всё выскажу.
   – Ах, оставьте, – махнул я рукой, – Она вам заявит, что вы сами всё это выдумали. Какие доказательства, что вообще звонок был?
   – Ну вот и помогите выяснить, – попросил он. – Что решили то? Поможете или нет?
   И тут я вспомнил о том, что сообщил мне накануне Алексей. Он упомянул, что жена Хрусталёва знакома с Наташей, моей Наташей – я почему-то уже мысленно называл её своей – и мне вдруг стало страшно, что эта блудница собьёт с пути истинного мою Наташу. Накануне я решил отказаться от этого в общем-то малоприятного и даже не совсем красивого дела. Но мысли о Наташе заставили изменить решение, и я сказал Хрусталёву:
   – Хорошо, займусь. Вот только, как обещал, через часок позвоню шефу и обсужу кое какие вопросы. Сейчас его ещё, наверное, нет на службе. Словом, подождите немного.
   – Большое вам спасибо! – радостно воскликнул Хрусталёв. – Буду ждать вашего решения.
   – Рано благодарите. Ещё неизвестно, что мой шеф ответит, а самому мне управиться сложно. Я же объяснял, почему. Недаром просил вас дать хоть какую-то зацепку – не могу же я устраивать за ней слежку. Как узнать, где она вообще бывает? С кем общается? Я имею в виду подруг.
   – Если б знал, не просил бы, – развёл он руками. – Как же всё невовремя. Такие дела раскручиваю, а тут одни переживания. Из колеи выбивают. Помощников же надёжных нет. Заместитель мой только и ждёт, чтоб подножку подставить. Чувствую… У него свой взгляд на нашу деятельность. Ему бы местных воротил на самолётах и вертолётах с бабами катать, да товары в другие города подбрасывать. Ну а что же касается учёбы… Всё лишнее. А-а…
   Он только рукой махнул.
   А ведь Алёшка говорил, что заместитель Хрусталёва, Голиков, человек весьма неприятный. Он, вместо того, чтобы помогать, только палки в колёса ставит, коллектив разлагает тайком, да против начальника всех настроить старается.
   – Предприятие-то у нас новое, перспективное, – продолжал Хрусталёв. – Деловая авиация шагнула в жизнь. Скоро уж коммерсанты и люди состоятельные не только на джипах и мерседесах будут разъезжать, но и летать на собственных самолётах начнут. Но ведь опасность то какая?! Сейчас на дороге плохой водитель может шефа своего угробить, а если самолёты начнут на головы падать? Пилотов нужно учить серьёзно, очень серьёзно. Авиация – не шутка. Сколько уж людей угробила, когда относились к делу несерьёзно, когда оплошности допускали.
   Тут я снова вспомнил характеристику, данную Хрусталёву Алёшкой: «Энтузиаст, новатор, старается, чтоб и дело двигалось, и подчинённым хорошо было, а Голиков только на себя работает. Делает только то, с чего выгоду иметь будет. И на людей ему плевать».
   Впрочем, пока я не видел здесь никакой связи с тем, о чём просил меня Борис Петрович. Хотя всё же отметил, что Голиков старается вредить ему. Но причём здесь неверность жены?
   Я попытался вспомнить жену Хрусталёва школьницей. Вспоминалось что-то конкретное с трудом. Только, что яркой была, броской. С Наташей нельзя сказать, чтоб дружила. Так общалась как со многими. Да и училась в параллельном с ней классе. А вот то, что мальчишек вокруг Инны вечно была целая ватага, не то, чтоб сам примечал, наверное, всё-таки нет, но слышал. Но то в далёком детстве. Даже поначалу и не сопоставил, что учился с ней в одной школе, хоть и в более старшем классе, когда здесь увидел, да и Кудрявцев, сообщив, что встретившаяся, как-то нам красавица жена его начальника, не сказал о том, что должен бы помнить её по школе. Неужели она теперь подружилась с Наташей? Это мне более всего не нравилось, но именно это подтолкнуло к согласию заняться делом Хрусталёва.
   Воспоминания всколыхнули давно забытое и пережитое, и теперь всё, о чём думал, было так или иначе связано с Наташей. Я даже решил, что прежде, чем начать работу с Хрусталёвым, надо обязательно повидать Наташу.
   А Хрусталёв наседал, деликатно так, но настойчиво:
   – Приглашайте своих товарищей. И мне помогут, и заработают, и отдых им организуем. Кудрявцев, небось, говорил, какие у нас теперь базы отдыха. Не то, что при советах.
   – Говорить-то говорил, да не свозил никуда ни разу, негодник, – пожаловался я.
   – Свозим, не велика беда, – пообещал Хрусталёв, а потом вдруг спросил с надеждой: – Так вы думаете, что звонок ночной может быть простым наветом?
   – Предполагаю, – ответил я, – Ну а относительно просьбы вашей вечером скажу точно. Посмотрим, что решит мой шеф.
   Хрусталёв поблагодарил ещё раз и ушёл, а я, позавтракав, сел к телефонному аппарату и стал дозваниваться в Москву, что оказалось делом непростым. То связь барахлила, то шеф куда-то отъезжал. Наконец, ближе к обеду, он ответил и сразу спросил:
   – Как отдыхается? Или по работе соскучился?
   – Она по мне соскучилась, – засмеялся я в ответ, но начал с разговора об отдыхе: – Здесь места изумительные.
   Ну и рассказал о рыбалке, о грибах, которыми леса полнится.
   – Ох, как завидую! – воскликнул шеф. – А у нас духота жуткая, асфальт плавится.
   – Ну так есть возможность убежать от жары, – заявил я, – Не зря сказал, что работа соскучилась по мне. Есть дело по нашей части, причём простое и не слишком обременительное.
   Тут, конечно, я преувеличил, чтобы сразу не пугать, а затем уж поведал о просьбе Хрусталёва и о его обещании организовать отдых.
   – Надо подумать, надо подумать, – дважды повторил он, как любил это делать, если что-то заинтересовывало в предложении. – Отчего же и нет?! – проговорил неторопливо, видимо, что-то прикидывая. – Давай так. Созвонимся поближе к выходным. А пока я тебе в помощь Шмакова отправлю. Он к пятнице всё и сделает, а уж потом мы рыбалкой со спокойной совестью займёмся…
   – Отлично! – воскликнул я: – Жду! – и сообщил номер телефона квартиры своего приятеля.
   Условились, что Шмаков выедет ночным поездом и уже утром приступит к работе. Я полагал, что займёт она у него несколько дней, и в пятницу мы сможем всем своим маленьким коллективом отправиться на природу, подальше от шума городского, хоть и не такого уж надоедливого, как в столице, а всё же.
   Ну а пока я решил попытаться кое-что выяснить, чтобы встретить Шмакова не с пустыми руками и сразу предложить ему конкретный план действий. Для этого и отправился в учебный центр деловой авации.
   В отпуск я приехал на машину, на уже видавшей виды иномарке, которую приобрел по случаю в самом начале половодья из потрёпанного и перештопанного барахла, нахлынувшего в разломы, образовавшиеся от развал девяностых. Машина была огромной и вместительной, потому ещё как пикап, а называлась «Форд» с приставкой «Гранада». Именно эта её особенность неожиданно привлекла зеваку, что стоял возле красной «девятки», когда я припарковался на автомобильной стоянке возле проходной учебного центра.
     Когда вышел из машины, зевака оторвался от своей красной «девятки» и подошёл ко мне. Был он довольно смазлив и зализан под европейского модника, худощав, подвижен, глаза скрывали очки, толи просто светочувствительные, толи действительно служащие для усиления зрения, но затемнённые. Такие, увы, начинали нравиться нашим продвинутым не в ту стороны соотечественницам, все менее соображавшим, кто есть мужчина, и что есть мужчинка.
      – Вот это аппарат, – сказал он довольно громко, чтобы перекричать неумолкающий гул, характерный для аэродромов: – Клёвый! Древний, реально ещё бегает?
      – Ещё как! – сказал я, довольно дружелюбно, поскольку, конечно, не мог знать, что разговариваю с фигурантом тех событий, которые стремительно назревали, пока оставаясь не очень заметными. – На трассе равных особо нет, ну разве что, кроме новёхоньких иномарок.
      Молодой человек подошёл ближе, положил руку на капот и слегка нажал на него, словно проверяя амортизацию, но тут увидел какого-то типа, появившегося в дверях КПП и, ни слова ни говоря, пошёл к нему навстречу, прокричав:
      – Чао! 
      Я посмотрел на нового фигуранта. Он был постарше. Тоже, в принципе, не урод лицом, выражение которой, впрочем, показалось каким-то очень нерасполагающим. Одет был в костюм, в отличии от небрежно втиснутого в джинсы очкарика.
      Он покосился на меня и что-то спросил у очкарика, а тот только плечами пожал.
      Я же прошёл на КПП, где уже ждал заказанный Кудрявцевым пропуск. Вот ведь как бывает, встретишься, даже поговоришь с будущими противниками своими, вовсе не подозревая, что они противники.
      За проходной находилось двухэтажное административное здание с подъездом. Перед ним, в отдалении, скверик на тенистой берёзовой аллее и небольшая беседка. В беседке той я и приметил Кудрявцева, который читал какую-то книгу.
   – Привет, соня, – кивнул он, увидев меня, и с улыбкой прибавил: – Утром не стал тебя будить. Слышал, как ты всю ночь бродил по квартире. Что это, не спалось-то?
   – Да так, – уклонился я от ответа.
   – Понятно, небось, воспоминания юности нахлынули? Как вчера разволновался, когда о Наташе услышал. Угадал?
   – Угадал, – признался я и тут же перешёл к делу: – Слушай. А покажи мне этого вашего Голикова, только этак, незаметно. Не надо внимание привлекать.
   – Зачем он тебе?
   – Ты ж сам говорил, – напомнил я, – Что он старается всячески вредить Хрусталёву.
    – Так ты ж его только что у проходной встретил.
    – Его? Да-да… Это тот, разумеется, что в костюме, – уточнил он.
    – А второй? – поинтересовался я.
    – Того не знаю, но вижу часто. Постоянно возле нас ошивается. Какие-то у него дела с Голиковым. А ты думаешь, Голиков причастен к тому, с чем разбираешься?
   – Ничего я пока не думаю. Просто хочу взглянуть на этого человека. А там видно будет, – уклончиво пояснил я.
   – Уж не считаешь ли ты, что он и жену увести хочет? Мужик он, конечно, из себя недурён, но как будто семейный и в семье порядок. Во всяком случае, я ничего другого не слышал.
   И тут я вспомнил про ночной звонок, о котором рассказал мне Хрусталёв. Женщина какая-то звонила. Может, как раз жена соблазнителя Инны Хрусталёвой?
   Предположения свои я, конечно, оставил при себе. Мы прогулялись по дорожке вдоль административного здания и направились к самолётам. Там и нашли Голикова, который уже расстался со своим знакомым, что приезжал на красной «девятке». Голиков разговаривал с одним из пилотов.
   – Это Попов, его человек, – сказал Алексей. – Частенько куда-то с ним летают. У нас ведь при каждой базе отдыха площадки вертолётные сделаны. Так что центр наш не только пилотами занимается, но и на отдыхе неплохо зарабатывает. Летом путёвки в наши края нарасхват. На юга, в связи с обстановкой там, побаивается народ пока ездить.
   Посещение центра прошло, тем не менее, как в тумане. Весь день я был под впечатлением того, что рассказал мне Алексей накануне. Одна мысль покоя не давала:
    «Наташа здесь, в этом городе, и свободна».
     И, конечно, все задачи, связанные с заказом Хрусталёва, соотносил со своими собственными интересами. В голову лезли нелепейшие предположения. Я представил себе, что вот этот самый Голиков, быть может даже с Поповым, с которым сейчас разговаривал, тоже далеко не уродцем, забирают на борт Ирину с Наташей и летят на одну из загородных баз, возможно, на ту, что построена на месте в ту пору скромного, столь памятного мне пансионата.
   Я, конечно, в душе посмеялся над собой и над своей внезапно вспыхнувшей ревностью, на которую и права не имел, но не подозревал, что не столь уж и далёк от истины в этих на первый взгляд несуразных предположениях.
   Сам не понимаю как, но вырвался вопрос:
   – Ты не знаешь, Наташа встречается с кем-нибудь?
   – Да ты уже спрашивал… Не знаю, – с некоторым раздражением ответил Кудрявцев и прибавил: – Тебе Голиков нужен или Наташа? А кто с кем встречается, я тоже, кажется, говорил – не по моей части. С такими вопросами не ко мне…
   Я сконфузился, а он, заметив это, тут же постарался исправить бестактность:
   – Не обижайся. Это я так. Понимаю: работа. Жить всем надо. Уж лучше блудниц, да блудников ловить, чем наркотой торговать.
   – При чём здесь наркота? – спросил я, бросив подозрительный взгляд. – Что, есть какие-то факты?
   – Ну как тебе сказать?! Была у меня мыслишка такая, что Голиков с этим вот типом Поповым какой-то левый товар иногда по соседним городкам и весям разбрасывают. Что за товар, ей-богу не знаю. Во всяком случае с братками местными они точно знакомство водят. Это мне известно. Обслуживают их тусовки за хорошие деньги. А вот товары, о которых упомянул, только лично сами развозят. И никого близко к делаем этим не подпускают.
   – А как братков обслуживают? Каким образом?
   – Летом пикники на островах. Островов то на озере много. Таких, что ни души. На а зимой с вертолетов охотятся…
   – Кто ж позволяет с вертолетов стрелять?
   – Ты как с луны свалился. Если ваш министр, как там его, мерседес… ну да, Паша-мерседес со товарищами из пулеметов по стадам оленей лупит и тишина, то уж чинуши рангами меньшими гораздо, полагают, что уж из двустволок то по лосям в самый раз. Беспредел… Ты что не видишь, что ли, что в стране творится?
   – Всё вижу, – отозвался я и пояснил: – Потому и подал в отставку. Ну, так сказать, одна из причин. Просто подумал… Как же это. Городок маленький. Всё на виду…
   Алексей как-то очень устало и равнодушно сказал:
   – В каждом городке две власти сейчас. Одна как бы официальная, которая бюджетом кормится, а вторая – бандитская. Ну а чем бандитская кормится, ты сам понимаешь.
   – И как этот Голенький Хрусталёву всё объясняет? Ну, дружбу свою с братками, – поинтересовался я.
   – Не голенький. Далеко не голенький, а даже очень упитанный господин Голиков, – поправил Алексей. – Очень просто объясняет. Для того дружит, чтобы, якобы, рекет на наш центр не наехал. У нас же, как водится, акционерное общество создано, с акциями, правда, в избранных карманах осевших, в том числе, думаю, и в бандитских. Хрусталёв вынужден маневрировать. Многое знает, но не всё может.
   Выслушав приятеля, я решил, что жена Хрусталёва, скорее всего здесь не причём. И всё же взглянуть на эту компанию нужно было.
   Между тем, Голиков, заметив нас, сам подошёл.
   – Рад приветствовать московского гостя! – воскликнул он, удивив тем, что знает, кто я.
    Но ведь и очкарик с «девятки» не мог ему этого сказать. Вывод один: вычислил. Во-первых, московские номера на моём форде, во-вторых, как не заметить, что я приятель Кудрявцева.
    Был этот тип, которого я теперь рассмотрел более детально, действительно недурён собой, но уж больно какой-то напомаженный, словно лоснящийся, почти как тот, с «девятки». Ростом невелик. Худощав. С виду нервозен. А вот глаза хитрые, неприятные, постоянное бегали. Заглянуть в них было невозможно. Сразу взгляд отводил. А ведь известно, что глаза – зеркало души. Значит и душа, скорее даже душонка, такая же вот метущаяся, непостоянная.
   Повторил он и шутку, которую я уже слышал от Алексея:
   – Насмерть бабников наших перепугали: говорят, вас жёны их в город вызвали, чтобы всех на чистую воду вывели.
   – Я отдыхать приехал, – возразил ему сухо и так же сухо заметил, что вовсе не собираюсь мужскую солидарность нарушать, мол, коли хотят, пусть бегают.
   – Ну и то хорошо, что не по наши души, – хохотнул он. – Ну а здесь у нас есть, где отдохнуть, – и, обращаясь к Кудрявцеву, прибавил: – Свозил бы на наши базы.
   – Непременно свожу, – ответил мой приятель.
   – Вечер у костра, рыбалка, сауна. Где ещё такое сочетание? И девочек прихватить не грех, – рассуждал Голиков.
   Я почувствовал на себе его настороженный и цепкий взгляд. Но едва сам взглянул на него, как он поспешил отвернуться. Я же опять почему-то подумал о Наташе, но тут же прогнал эти мысли.
   Поговорили о всякой всячине, к делу моему не относящейся, а потом Голиков заявил:
   – Мне пора. Приятель должен ко мне заехать, – и поспешил к проходной учебного центра, за которой виднелась стоянка машин, пестревшая в основном москвичами, жигулями, да видавшими виды иномарками. Те, кто приезжал на машинах приличных, на стоянке их не оставляли – им на территорию центра всегда въезд открыт.
   Я проводил Голикова взглядом и заметил, как он, миновав проходную, направился к красной «девятке», которая, куда-то отъехав на время, снова появилась на стоянке. Девятка тоже отчасти, именно лишь отчасти, показатель. В ту пору она именовалась бандитским броневиком. Всё происходящее на стоянке, быдл хорошо видно через решётчатый заборчик. Из девятки вышел очкарик, они о чём-то поговорили, иногда поглядывая в наше сторону, из чего я сделал вид, что о нас, о точнее обо мне, а потом девятка уехала. Голиков вернулся на территорию центра и скрылся в дверях административного здания, снова, мельком, как заметил я, посмотрев в нашу сторону.
   – Ну и как он тебе? – спросил приятель.
   – Пока не знаю, – ответил я.
   В этот момент Алексея позвали на полёты, и он спросил:
   – Подождёшь?
   – Хочу всё-таки Наташу навестить. Тут же, помнится, недалеко совсем, – ответил я.
   – Точно. Минут десять-пятнадцать езды.
   Я сел в свой видавший виды «Форд» и поехал в сторону городской окраины, где находилась заветная улочка с заветным домом. Поехал мимо стареньких домов. Всё, как в деревне. Палисадники перед домами, сады и небольшие огородики за ними. Ничего почти не изменилось. Те же буйные заросли малины, рвущиеся наружу через штакетник. Те же тропки вдоль дороги. Разве что сама дорога стала асфальтированной, а раньше была покрыта мелким гравием. Впрочем, во многих местах асфальт потрескался, сполз на обочины и гравий вновь увидел свет, как в былые времена, когда мощёных дорог немного было в городе.
   По пути заглянул в магазин. Взял весь джентльменский набор – шампанское, коробку конфет и прочую снедь.
   Зачем я ехал? К чему всё это? Разве возможно склеить разорванное мною столь жестоко…
   Мысли снова вернулись к тому, что произошло много лет назад…
   В тот далёкий день, когда ждали мы с надеждой, что соседка наша по домику уедет, она осталась. Только теперь я увидел в том первый знак, не слишком благоприятствующий развитию наших отношений. Ведь окажись мы одни на всю ночь, всё ведь могло случиться, а случившись, связать нас на всю жизнь, ибо, переступив грань в отношениях с Наташей, я бы никогда не сделал того, что потом сделал.
   А на следующий день нас ожидал очередной, уже более ощутимый удар. Соседка уехала, и тут же кому-то понадобился отдельный домик. Сразу же выяснили, что живут в нём девушка и юноша с разными фамилиями – непорядок. Правда, в пансионате никто особенно на это внимания не обращал, поскольку туда ехал рабочий люд. Подозреваю, что заметили непорядок только потому, что кому-то приглянулся домик, и нас тут же расселили.
   Так что оказались мы в общих помещениях на несколько коек каждое – я в мужской компании, она – в женской. После этого оставалось нам, ради уединения бродить по лесу.
   Мы брали с собой одеяло, расстилали его где-то в укромном месте, и сидели там часами, иногда с завтрака до обеда. Мы говорили, говорили, и в наших разговорах постепенно всё чаще и всё конкретнее затрагивалось будущее. Мы готовы были хоть завтра идти и расписаться, мы считали, что не можем более друг без друга. И это действительно так. Мы ласкались, мы играли в любовные игры, которые всё ещё были безвинными. И Наташа спросила однажды:
   – А когда мы будем мужем и женой, тоже иногда сможем так играть? Или взрослым это не положено?
   – Будем всегда, конечно, всегда, – уверенно сказал я, осыпая её поцелуями, а потом осторожно спросил: – А может, не надо дожидаться ничего, может, сейчас согрешим?
   Так деликатно мы именовали следующий шаг в наших отношениях, так именовали близость, к которой стремились наши существа, наши сердца, наши души.
   Она долго думала, потом совершенно серьёзно и осознанно проговорила:
   – Знаешь, если ты очень хочешь… Но мне будет неудобно перед мамой и бабушкой….
   Нет, я, конечно, не мог воспользоваться её доверием, её искренними чувствами ко мне, её желанием быть моею навсегда, на всю жизнь. С одной стороны, раз уж решили на всю жизнь, чего же ждать? Но что-то останавливало. Конечно, и ответственность, ведь мне доверили Наташу её родители, доверила бабушка. Да и как-то не вязалась и сама обстановка – первый раз, такой волнующий и значительный первый шаг близости и где-то под кустами, на расстеленном одеяле…
    Но, конечно, если бы мы остались несколько дней назад одни в домике, трудно сказать, чем бы всё закончилось. Наверное, и Наташа понимала это, но стремилась, отдавая себя в мою волю. Наверное, если бы случилось нам тогда остаться вдвоём, всё зависело бы только от меня. Внутренне она была готова, и я начинал понимать и осознавать это со всею отчётливостью. Фразу из её письма – одного из множества писем «Твоя, пойми же, твоя Наташа!» – я запомнил на всю жизнь. Тогда, в пансионате, я ещё не знал о том, сколь выразительно напишет она эти прекрасные для меня слова, но я чувствовал и без слов то, что происходило между нами.
   А дни летели стремительно, хотя и были насыщены до предела событиями – ведь каждое слово Наташи, каждое её движение ко мне, навстречу нашему, казавшемуся вполне достижимым и реальным счастью – было целым событием. Да, время летело, но иногда, казалось, оно останавливалось на какое-то время, потому что такую насыщенность радости, счастья, любви ни я, ни Наташа не испытывали никогда прежде. Но отдых подходил к концу.
   Мы возвращались в город на том же заводском «Рафике», что привёз меня на берег. Устроились на заднем сиденье, прижавшись, и Наташа взяла мою руку обеими руками, и теребила её, иногда сжимая особенно сильно, словно это ей помогало не расплакаться там же в микроавтобусе. А слёзы стояли в её прекрасных чёрных глазах, да и у меня они бунтовали и искали выхода, едва сдерживаемые усилием воли.
   Когда я ехал в пансионат, дорога показалась длиннющей, теперь же мы доехали очень быстро – это всё ощущения, это всё временной обман. Просто нам хотелось ехать вот так, прижавшись и почти обнявшись, целую вечность.
   И вот мы дома у Наташи. До моего отъезда в Москву – всего два или три дня. У нас ещё было время погулять и было время побыть вдвоём.
   Тот утопающий в зелени домик на тихой улице памятен мне до сих пор. А потом были печальный отъезд и радостная переписка. Мы писали во всякую свободную минуту, не дожидаясь ответа на предыдущие письма, и, порою, в день приходило даже по два письма от Наташи.
   А между тем, время шло, и как казалось, оно работало на нас. Всё ближе были октябрьские праздники. Мы считали дни! Наташа собиралась приехать в Москву. И вдруг, как удар молнии: она сообщила, что в Москву её не пустят. О, если бы я мог сейчас процитировать те печальные строки. Суть же состояла в том, что мама спросила у неё, было ли что-то очень серьёзное между нами. Наташа ответила, что ничего не было. И тогда мама заявила, что она никуда не поедет, потому что, на каких же мол правах она отправится в Москву.
   Какая-то дурная сила продолжала воздействовать на меня, заставляя совершать нелепые поступки. А жизнь неслась стрелой, и некогда было остановиться и задуматься хотя бы на минуту.
   У меня вдруг ни с того ни с сего появилось нелепое, как понял потом, чувство не то обиды, не то протеста, я стал ни с того ни с сего искать вину Наташи в том, что мы не встретились. Нет, я ни в чём не укорял её в письмах, просто писать стал суше, холоднее, а главное – реже. Я не знал, что происходило в её душе, и как она реагировала на такое моё поведение. Теперь понимал, что её цельная натура вряд ли могла допустить метания, подобные моим.
   Задумываясь над тем, что произошло, я никак не могу понять, какая муха меня укусила? Ну не получилась встреча… Так что ж. Ведь впереди каникулы, и до них не так уж далеко. Ноябрь уже прошёл на половину, оставался декабрь, а дальше сессия и у меня, и у Наташи. И сразу зимний отпуск. Две недели, целых две недели. И я, конечно, вполне мог поехать к ней в этот милый тихий городок. Разве кто-то был бы против? Ну а поездка таковая могла определить судьбу наших отношений уже окончательно. Ничто не мешало нас быть вместе.
   Почему я не подумал тогда о каникулах, почему не подумал о будущем, а сосредоточился на прошлом, причём на поисках без вины виноватых. Я ведь ни с кем не только не встречался всё то время, но даже не думал ни о ком из своих старых знакомых представительниц прекрасного пола. Они перестали существовать для меня.
   И надо же было такому случиться. В следующий выходной день после того, как я узнал, что Наташа не приедет, а я не имел права покинуть гарнизон по увольнительной записке – нужен был отпускной билет – мой закадычный друг, тоже курсант, зазвал меня в весёлую компанию. Там я встретил девушку с небесно-голубыми глазами, жгучую блондинку, красоты необыкновенной.
   – Кто это?! – с изумлением спросил я, в самый разгар веселья ступив на порог квартиры.
   – Мечта поэта! – весело ответил приятель. – Знал, что тебе понравится. Пошли. Представлю.
   – Ангелина, – жеманно ответила девушка, когда приятель назвал моё имя, и одарила меня томным взглядом.
   Наташа не была красавицей в ней привлекало внутреннее обаяние, очаровывали умные, внимательные глаза. А здесь предстала предо мной поистине мечта поэта. Не ведал я, что руководило мною. То ли вспыхнули чувства, то ли лестным показалось быть рядом с такой красавицей. Мало того, в тот же вечер я увёз её к себе домой – родители уехали на выходные в дом отдыха – и между нами произошло то, о чём и подумать не смел, встречаясь с Наташей.
   Закружило, завертело жутким вихрем это моё внезапное увлечение. И постепенно истаял в сердце ещё недавно драгоценный образ.
   Письма мои к Наташе сначала сделались сухими и неласковыми, а потом я и вовсе прекратил писать. Она отвечала с недоумением, потом пыталась понять, что же происходит. Но всё тщетно. Вскоре я женился на красавице Ангелине.
   А потом была служба лейтенантская, поначалу чисто командная, а жизнь командира взвода мало отличается от казарменной. Если, умаявшись за день, личный состав отправляется спать сразу, то командирам приходится пилить до дому приличное время. А утром ранний подъём и пусть на службу.
   В личной жизни всё пошло наперекосяк. Красавица моя была хороша, слов нет, но хороша, как статуя, с которой нужно сдувать пылинки. Моя работа делать это не позволяла. А вскоре мне суждено было испытать муки ревности и унижения обманутого мужа. Я этого не стерпел и тут же расстался с куколкой, причём легко и безболезненно.
   Тут же написал Наташе покаянное письмо. Глупо, конечно, но написал. Её мама сообщила коротко: Наташа вышла замуж и уехала в другой город. Когда писал, чувствовал и неловкость и ещё что-то неприятное, ведь получалось как – получил от ворот поворот и вспомнил? Не очень это хорошо, даже совсем не здорово.
   Я решил никогда не жениться. В женщинах недостатка не было, но ни одна не трогала по-настоящему моего сердца, пока не вляпался в женитьбу, о которой теперь и вспоминать не хотелось.

Убийца на красной «девятке»?

   И вот по прошествии стольких лет я снова в двух шагах от Наташиного дома, и мысли мои лишь об одном, мечты об одном: о если бы я был сейчас в двух шагах от своего счастья. Вспоминал, как приезжал сюда суворовцем и курсантом, как долгие годы мечтал снова навестить это заветное для меня место офицером, когда сделать это было уже невозможно.
   Я ехал по тенистой улице, ехал в волнении. Вот, ещё небольшой поворот, и я увижу заветный дом. И вдруг. Что это? У ворот этого дорогого для меня дома стояла красная «девятка».
   «Уж не та ли самая, что была на стоянке у центра ученого?» – подумал я и сердце в тревоге забилось.
   Из девятки вышел худощавый молодой человек в очках и направился к дому. Подъехав ближе, я узнал скорее не его самого, а его очки, его машину и понял – этот тот самый недавний посетитель Голикова, с которым тот общался весьма дружески, ну и мой случайный собеседник.
   Я остановил машину позади девятки, не зная, что делать. Слишком потрясло меня увиденное. Молодой человек в дом не вошёл, а остался у калитки, явно кого-то поджидая. Можно представить себе, как вытянулось моё лицо, когда я в следующую минуту увидел вышедшую из дому Инну Хрусталёву. Она очень по-свойски подставила щечку очкарику, а, когда, шагнув к машине, совершенно случайно посмотрела в мою сторону, на мгновение замерла. Уж мою то машину нельзя было спутать. Наверное, единственная такая в городе. Она её не раз видела возле дома.
      Я понял, что Хрусталёва узнала меня, потому что не могла не узнать. Видимо, тут же сказала о том молодому человеку, потому что поспешно открыл дверь, усадил её, быстро обежал машину и, заняв своё место за рулём, нажал на газ. Конечно, и он узнал меня. Машина стремительно промчалась мимо меня по улице, спускающейся вниз, к шеренге деревьев, за которыми был обрыв, а вдалеке голубела гладь озера.
   Занятый наблюдением за девяткой и за Хрусталёвой, я совсем упустил из виду знакомый дом и калитку, ведущую во дворик. Теперь же перевёл взгляд туда, и моё сердце отчаянно забилось. У входа стояла женщина в лёгком цветастом платье. Она проводила взглядом «девятку» и с любопытством разглядывала мою машину, слегка прикрывшись тыльной стороны ладони от бьющих в глаза лучей заходящего солнца. Я подъехал ближе и вышел из машины с букетом в руках. Она присмотрелась, ещё не узнавая меня, но наверняка обратив внимание на букет – зрелище по меньшей мере странное. Летом, среди утопающих в цветах палисадников, человек с букетом, вряд ли способным затмить буйство живых, не сорванных и погубленных, а именно живых волшебных даров природы.
   Я пошёл к ней. Она всё так же смотрела на меня и постепенно выражение её лица менялось. Сначала отразилось на нём удивление, затем – я был уже совсем близко, а потому мог заметить – глаза расширились, словно от испуга. Я остановился в полушаге от неё, робко протянув букет.
   Язык отнялся на какое-то мгновение и я, с трудом справившись с собой, сказал, наверное, совершеннейшую для данного момента нелепость:
   – Я так ждал этой встречи.
   – Ты!? Неужели это ты? Не может быть? – словно соперничая со мной в нелепостях первых слов, проговорила она, отступая назад медленно и как-то очень нетвёрдо.
   Я собрался с мыслями и наконец нашёл, как мне показалось, более точную фразу:
   – Да, это я. Пришёл сказать тебе: прости…
   – Это уже лишнее, – сразу оправилась она от некоторого потрясения. – Что было, то было. Поздно говорить об этом. Тем более, я давно уже простила… Да, давно.
   – Как мы выросли! – улыбнувшись, сказал я, стараясь разрядить обстановку.
   Она не поняла, потому что, конечно же, вряд ли могла вспомнить ту свою фразу, произнесённую много лет назад в момент встречи на озере, когда я приехал в пансионат.
   – Проходи, – предложила она, пошире открывая калитку.
   Я продолжал стоять в нерешительности, всматриваясь в каждую чёрточку её лица, столь знакомого и незнакомого, но, как прежде милого и родного.
   – Ну, проходи же, – повторила Наташа.
   Я вернулся к машине, чтобы забрать свой джентльменский набор.
   – А это ещё зачем? – спросила Наташа.
   – Отметим встречу, – сказал я и шагнул в знакомый дворик, который столько раз представлял себе в своих воспоминаниях.
   Она прошла следом, поглядывая на меня любопытным, пытливым взглядом.
   – Всё по-прежнему, – сказал я.
   – Разве только деревья в саду подросли. Ты какими судьбами здесь оказался, – и уточнила, – в городе?
   – В отпуске. Приехал в гости к старому своему приятелю Кудрявцеву Лешке. Помнишь такого?
   – Конечно, даже видела, однажды, – сказала Наташа. – Тебя вспоминали. В Москве служишь?
   – Уже не служу. Уволился в запас. Работаю в одной хитрой конторе. Ну а как услышал от него, что ты здесь, понял, что не могу не зайти, не могу не повидать тебя. Столько лет мечтал.
   – Ну уж… Так и мечтал? – усмехнулась Наташа: – Впрочем, старая дружба не забывается. Так проходи же в дом.
   – Ты одна? – спросил я.
   – А с кем же мне быть? – пожала она плечами.
   Затем предложила умыться, принесла полотенце и, пока я плескался под тонкой струйкой воды уличного рукомойника, рассказывала:
   – Родители в отпуске. Завтра приедут. Ну а бабушка… Бабушки уже нет, – она слегка погрустнела и тут же, прогнав грусть, сказала: – Сейчас будем ужинать. Наверное, ты голодный… Что вы там с Алексеем можете приготовить без хозяйки?! – и без всякой связи: – Сколько же мы не виделись?
   – Сказать страшно, – ответил я.
   – Как время летит!
   – Это точно.
   – Поужинаем на летней кухне, а потом дома чай попьём. Сегодня сериал по телеку. Я смотрю. А ты как?
   – С тобой посмотрю с удовольствием, – ответил я, радуясь, что не собирается она выпроваживать меня слишком быстро.
   Кухонька, небольшая каменная постройка за домом в глубине сада, почти не изменилась. Сад же теперь казался совсем крохотным. Внутри кухоньки была та же плита, стоял тот же столик. Может, конечно, и другой, но очень похожий на тот, за которым не раз мне доводилось сидеть и из-за которого я встал в тот далёкий август, чтобы ехать на вокзал…
   – Садись вот сюда, – указала она мне место у окошка, – Я буду готовить и разговаривать с тобой.
   Мы были одни, совсем одни, в этом домике, в этом саду. У меня даже дух перехватило как когда-то в юности, когда нам так и не удалось остаться наедине.
   Разговор поначалу не клеился. Я был в каком-то непонятном, взволнованно-взбудораженном состоянии. Спросил о Хрусталёвой:
   – Подруга приезжала?
   – Да что ты?! Какая она мне подруга? – сказала Наташа к большой моей радости: – Так, заходит иногда. Да ты её должен помнить. Инка Михайлова. Мы в параллельных классах учились. Теперь она, правда, Хрусталёва. Замужем за начальником летного учебного центра, человеком, надо сказать, далеко не последним в городе.
     Наташа не знала, что это мне всё известно и я не стал о том говорить, а спросил этак, завуалированно:
   – По-моему не муж её поджидал в машине. Мужа я немного знаю. Он в Лёшкином доме живёт.
   – Да, это бойфренд, как теперь говорят, – засмеялась Наташа, – просто знакомый. Я с ними как-то на пляже встретилась. Целой компанией они там гуляли.
   – Гуляли? – спросил я.
   – Именно. Пляжи то у нас, видел небось, полудикие. Так они там целый пикник устроили. Один тип из их компании ко мне пытался привязаться. Еле отвертелась.
   – И кто же?
   – Да один из пилотов-инструкторов центре. Молодой, да ранний. Наглый… Вроде подчинённый её мужа.
   Не стал я больше задавать вопросов на эту тему, чтобы не выдать интереса. Тем более Наташа говорила об этом настолько просто, настолько бесхитростно, что стало ясно – она никакого отношения к компании Хрусталёвой не имеет. У меня сразу отлегло от сердца.
   Она же поинтересовалась:
   – И что у тебя за работа? Ах, да… Алексей что-то говорил. Припоминаю. Частный детектив? Не слишком привлекательная?
   – Зато спокойная, – возразил я. – Довелось хлебнуть в эти проклятые годы развала всего по горло. Ну а теперь частные заказы. Иногда не очень приятные. Ну да ведь не всегда получается заниматься приятным любимым делом.
   – Ты ведь, кажется, хорошо рисовал. До сих пор в школе некоторые этюды на стенах висят. И в конкурсах участвовал. Причём успешно. Что, так и забросил увлечение?
   – Ни в коем случае, – возразил я, – Даже сюда, в отпуск, взял мольберт. Может и займусь…
   Но она не обратила внимание на эту фразу. Чувствовалось, что что-то хочет спросить, ищет повод, ну что б к слову, но не находит его. Наконец, спросила просто, без повода, но голос слегка дрогнул, выдав волнение, что порадовало меня.
   – А как своей свободой распорядился?
   – Чем, чем? – переспросил я, главным образом для того, чтобы выиграть время для ответа, который был сложен.
   – Помнится ты писал мне, что вот, мол, закончишь учёбу, будешь свободен, а вокруг столько соблазнов. Ты, как я поняла, имел в виду то, что можно ошибиться в выборе надёжной подруги на всю жизнь. Так как же, выбрал? Ошибся или нет?
   Да, я писал такое, но писал до той летней встречи, до той вспышке чувств, которую сам и погасил. Почему-то она вспомнила то, что было до той нашей встречи.
   – Очень скверно распорядился.
   – Я не услышала ответа, – повторила Наташа, глядя на меня внимательно. – Что значит скверно?
   – В общем с женой расстался очень быстро. Ну с той, что, – я пытался подыскать слова, чтобы выразить мысль как можно мягче, ведь чтобы не произошло в жизни, какие бы повороты судьбы не удалось пережить, а всё-таки мало приятного вспоминать то, как тебя предали, а потому вымолвил с трудом: – Ну ты поняла, что имею в виду. Наказан, поделом наказан за свой.., за своё…
   – Не надо об этом, – нахмурившись, остановила она, чутко уловив моё состояние.
   Я не стал говорить о втором браке и его судьбе. Она же, вздохнув, поведала:
   – Я ведь тоже развелась. Знаешь, был у меня до нашей той встречи хороший мальчик. Ну так, вроде как школьная любовь. Он приехал в тот же пансионат, когда мы там… Ну, словом, видел всё и даже не подошёл. Стеснялся. А потом, когда… Когда ты.., – она оборвала фразу и после паузы проговорила: – Словом, сделал предложение. Ну я согласилась. С обиды, наверное. Ну так и не сложилось нас. Он всё вспоминал и укорял. Странно. Зачем вообще предложение делал? Знаешь, давай сменим тему. Что было то прошло и былью поросло. Так, кажется, говорится в подобных случаях? – и повторила: – Давай сменим тему.
   За разговором она незаметно приготовила ужин.
   Я поставил на стол шампанское, коньяк.
   – Нет, – сказала она, – Это дома, за чаем.
   Открыла холодильник, достала графинчик и взяла с полочки рюмки.
   – Не против?
   – Да, нет.
   – Удивлён? Нет, не думай. Это папина водка. Ну а я, просто сейчас… Ну, настроение такое. Давай…, – она не сразу подобрала нужные слова и тихо проговорила: – Ну что б всё плохое ушло, чтоб забылось…
   – Давай! – поддержал я.
   Перешли в дом, когда уже совсем стемнело. Наташа щёлкнула выключателем и задёрнула занавески, затем сходила на кухню, чтобы принести закипевший чайник и, вернувшись, включила магнитофон. О телевизоре словно забыла.
   Мне она предложила сесть на диван. Я очень надеялся, что сядет рядом, но она поставила стул напротив журнального столика.
   – А ты изменился, – сказала, наконец.
   – Постарел?
   – Пополнел. Нет, даже не так… Поплотнел, – засмеялась она. – Но выглядишь хорошо. Возмужал. Какая-то в тебе сила появилась, уверенность. Наверное, последствия бывшей службы? Или нынешней работы?
   Я промолчал. Наташа стала заваривать чай, а я выложил конфеты, шампанское, коньяк. Она достала из серванта бокалы и поставила их на журнальный столик, разделявший нас, как рубеж, преодолеть который мне хотелось очень давно, но так и не удалось взять штурмом. И теперь я не знал, как это сделать?
   Есть одна удивительная особенность в отношениях между мужчиной и женщиной. Если произошла между ними, хотя бы один, раз «последняя близость» – я применил в данном случае Бунинское выражение, очень точно озвученное им в рассказе «Чистый понедельник», так вот если соединила эта близость, то она соединила на всю жизнь. Сколько бы лет не прошло, а случись остаться наедине, и те, кто испытал эту «последнюю близость» в подавляющем большинстве случаев без труда повторят снова и снова. Это как бы рубеж, преодолённый однажды, уже не станет рубежом в дальнейшем. Отец мне говорил, что мужчина, однажды проложивший эту интимную дорогу к женщине, сможет без особого труда пройти её вновь и вновь. Конечно, не всегда – значение имеет причина, по которой разорвались отношения…
   Я не преодолел с Наташей того заветного для меня рубежа, который, возможно, был когда-то заветным и для неё. И вот теперь я смотрел на неё и не знал, смогу ли это сделать?
   Хотелось ли? Да… Но не просто так, как хочется, порой, одержать очередную победу. Нет, я не относился к подобным борцам за количество побед, которыми иные потом хвастаются, разумеется, безбожно прибавляя себе кажущиеся им похвальными очки. Здесь было что-то другое, до конца ещё не осознанное мной. Сколько раз в своей жизни я вспоминал тот волшебный отдых на берегу вот этого самого озера, которое тихо шелестело где-то совсем близко, может быть, буквально в сотне метров от огородика, что был за домом, в котором мы сидели сейчас совсем одни. И никто уже не мог нам помешать совершить то, что мы захотели бы совершить. Но по Наташе непонятно было, захочет ли.
    Конечно, для женщины решиться на такие вот свершения, наверное, гораздо сложнее, чем мужчине. Во всяком случае, так кажется мужчинам. Но есть и момент объективный. В своих Записках, посвящённых Екатерине Великой адмирал Павел Васильевич Чичагов отметил, что «женщины уже … достаточно наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти». Но это в плане физиологическом, а ведь есть ещё и нравственный план…

   Мы говорили о всякой всячине – о литературе, о кинематографе, который при дебилократии превратился в сущую помойку, а потому и стали называть теперь то, что помоями льётся с экранов, не фильмами, а всякими там экшенами и прочими непривычными и не сразу воспринимаемыми элементами сквернословия, ведь сквернословие это не только ругательства – сквернословие в более широком смысле, словесная серость и пошлость. Это то, что звучит скверно, что поганит язык, это всякие там хиты, экшены, блохастые бласторы и тому подобные словесные уродства.
   Наташа несколько раз меняла магнитофонные кассеты. Негромко звучали старые записи советской музыки и советских песен – ещё песен и музыки, а не демосо-, то бишь плебесо пародий, постепенно захлёстывающих и радио и телевидение.
   Я радовался, что во всех этих вопросах у нас с Наташей полное взаимопонимание. Но я не знал, что она думает о наших отношениях. Впрочем, слишком неожиданной была встреча, чтобы могла сразу подумать о том.
   Спросил:
   – Ты-то где работаешь?
   – Устроилась судмедэкспертом. Я же недавно здесь. Лучше места по профессии не нашла.
   Услышав это, я понял, почему она столь обыденно достала графинчик с водкой. Да, люди такой профессии иногда нуждаются в подобных встрясках. Вот только в привычку бы не вошло…
   – Нравится работа? – поинтересовался я.
   – Работа есть работа.
   Опустела бутылка шампанского, и даже чуточку убавился уровень пойла в бутылке коньяка.
   Часы пробили полночь, а мы сидели и разговаривали, разделённые всё тем же журнальным столиком. Причём, что удивительно, совершенно не пьянели.
   Когда часы пробили час, Наташа спохватилась:
   – Как же ты поедешь? Столько мы с тобой выпили!
   – Доеду… Хотя так не хочется… Так приятно говорить с тобой. И дом этот такой родной.
   – Придётся тебя оставить.
   Какие надежды всколыхнули эти слова, но она тут же и прибавила к сказанному:
   – Где тебе постелить? Да ты сиди, сиди. Я сейчас.
   Мне хотелось крикнуть «С тобой!». Но не посмел. Откинулся на спинку дивана и машинально потянулся за чашкой. Чай уже остыл и Наташа, заметив это, вернулась к столу.
   – Подогреть?
   – Да, то есть нет, впрочем, – забормотал я.
   – Не стесняйся, – улыбнулась она.
   Но мне было не до стеснения. Просто понял, что вот сейчас она постелет мне, скажет «спокойной ночи» и удалится в свою комнату. Не смогу же я войти туда, чтобы остаться… Трудно, очень трудно разрушить рубеж, возведённый когда-то мною самим, а потом укреплённый временем.
   А в голове промелькнуло Пушкинское: «не рассмеяться ль нам пока не обагрилася рука». Даже не знаю почему вдруг возникло это совершенно нелепое в данном случае сравнение. Может потому, что я сам себе казался смешным, а мои мысли достойными, чтобы над ними рассмеяться. Ах, как бы хотелось дерзко, отбросив условности, шагнуть к ней и заключить её в свои объятия, но сдерживало что-то такое, что выше меня. Словно я отмотал назад много лет и сейчас стоял перед ней под сенью деревьев, в укромном уголке, где ничто не могло помешать мне не просто обнять и поцеловать её, что делал я постоянно, а совершить то, что Бунин назвал «последней близостью». Да, теперь это слово «последний, последняя, последнее» оказалось под каким-то мистическим запретом. Но не мог же Бунин, право, назвать то, что имел в виду «крайней близостью»?
   В чём же дело? «Робость юного осла», как назвал Гейне нерешительность неопытного влюблённого, давно прошла. Я легко сходился с женщинами, без особого труда добивался того, о чём писал Бунин, но сейчас не мог преодолеть расстояние в один-два шага. Почему? Быть может, потому что не знал, какова будет реакция? Скажет, мол, уходи… Прогонит в ночь. Но нет, не этого я боялся. Я просто не мог прикоснуться к ней, словно опасаясь разбить этот волшебный сосуд, который мысленно в своём сознании создал сам, не ведая, оставался ли он и теперь таковым? Сколько лет прошло! И всё-таки верил, что таковым он и остался.
   И снова мы сидели, пили чай, разговаривали. Что-то всё-таки удерживало её у стола. Я знал, что в любом случае не засну эту ночь в комнатке, знакомой мне с юности. Быть может, и она знала, что не заснёт. А быть может – ну очень хотелось так думать – и она ждала, что я сделаю решительный шаг?
   Я старался затянуть разговоры за столом, ведь это давало хоть какие-то надежды. Попросил:
   – Расскажи, как сложилась твоя жизнь?
   – Тебя это интересует?
   – Да, очень…
   – Я же сказала, что, узнав, что ты женился, вышла замуж. Вот и всё. Что ещё рассказывать?
   – Как ты жила все эти годы?
   – Но зачем? Вот ты на мой вопрос так и не ответил… Что-то ведь не досказал. Верно?
   – Не очень хочется ворошить…
   Наташа снисходительно улыбнулась:
   – Вот и мне не хочется.
   Я приложил руку к тому месту, где ныло сердце и сказал:
   – Больно тут, очень больно. Помнишь, как ты заканчивала свои письма: «Твоя, пойми же, твоя Наташа!». Я храню их.
   – Для чего?
   – Дорого всё, что связано с тобой.
   – Не надо об этом, – отведя взгляд, сказала Наташа.
   – Почему? – спросил я, пристально глядя на неё.
   – Потому что хочется верить, но не верится. Да ведь мы уже выпили за то, чтобы прошлое забыть. Забыть и то, что ты написал мне в одном из писем: «Река стихов к другой свернула, и русло прежнее её уж засидело вороньё», – и, заметив, как я сразу сник, проговорила, – Вот видишь… Самому же неприятно вспоминать, – а потом вдруг ласково добавила: – Ну что ты? Не грусти. Сам же понимаешь, что я говорю правду. Всё пора забыть. К старому возврата нет.
   – Согласен с тем, что мне не на кого обижаться, кроме как на себя. Но не сердце не хочет принять, что к старому не может быть возврата. Не хочет и всё тут.
   – Ты постоянно винишь себя, словно всё зависело только от тебя, – это было сказано с налётом обиды, и я понял, что Наташе просто не хочется выглядеть брошенной мною.
   Она подтвердила мою догадку, напомнив, что тоже ведь вышла замуж, и заключила:
   – Что-то мы воду в ступе толчём. Всё об одном и том же… Наверное, пора всё-таки спать.
   Я понял, что не надо было заводить этот разговор, который в конце концов стал неприятным. Подумал: «Может, действительно на сегодня хватит? Демагогия привела к тому, что полностью исключил возможность как-то повернуть всё по-иному. Ну как теперь можно подойти, обнять? Надо было сделать это сразу, едва вошли в дом, а там уж что было бы, то было».
   Представил себе, как сейчас она уйдёт в свою комнату, закроет дверь и мне останется поступить так же.
   Сделал последнюю попытку:
   – Можно ещё чашечку перед сном?
   – Покрепче, чтобы не заснуть? – засмеялась она.
   – Я и так не засну, а потому неважно. Можно и покрепче – сказал и, наполнив рюмки коньяком, предложил весьма двусмысленный тост: – За наше счастье!
    Ведь счастье может быть общим, а может быть и каждого своим, отдельным друг от друга.
   Наташа улыбнулась и ответила, дав понять, что всё поняла и что я ждал как бы её решения:
   – Что ж, согласна. Пусть каждый из нас будет счастлив, но будет счастлив по-своему.
   Ей словно хотелось углубить пропасть, нас разделявшую. Что это – искреннее желание, или застарелая обида? Или действительно нет уже возврата к тем ярким, удивительным отношениям, к тем юношеским светлым чувствам? А разве возможен такой возврат? В полной мере, конечно, нет. Это ясно. Но мне не хотелось думать, что всё в прошлом. Я решительно встал, обошёл столик и положил руку ей на плечо. Наташа убрала её, проговорив:
   – Зачем ты так? Не надо.
   И это было не робким, подчас, необязательным девичьим «не надо». В её слова были вложены сила и убеждённость в том, что не следует делать ни шага единого к сближению.
   – Наташа, Наташенька, – прошептал я.
   – Успокойся, пожалуйста, – перебила она резко, – Тебе, я вижу, крепкий чай вреден.
   И беззлобно рассмеявшись, отошла к окну, чтобы отдёрнуть занавеску, а я подумал:
    «Да, время неумолимо. В этой фразе уже не она, не моя Наташа».
   В комнату ворвались первые робкие лучи солнца, всходившего где-то за озером.
   – Вот и поговорили, – тихо сказала Наташа, и не понял я: с укоризной, нет ли, и тут же воскликнула: – Ой, мне ж на вокзал надо! Родителей встречать. Поезд московский рано приходит.
   – Я с тобой. Вместе и встретим, – предложил я. – Мне очень хочется их повидать.
   – Нет, нет. Только не сегодня, не сейчас, – твёрдо возразила Наташа: – Не хочу, чтобы меня в столь ранний час увидели в обществе постороннего мужчины.
   Это была колкость и воскликнул:
   – Ну какой же я посторонний?!
   – Может и не очень, но это вовсе не значит, что стоит вызывать ненужные подозрения у родителей. Откуда это мы могли явиться вдвоём в столь ранний час?
   – Но ты ведь уже…, – я сделал паузу подбирая слова: – Ну ты же не маленькая.
   – Но и не Инка Хрусталёва. Да, обожглась. Что делать?! Но… – она тоже искала точные выражения: – Если полюблю хорошего человека, выйду замуж, а так… нет, нет и нет. Не хочу, чтобы на меня пальцем показывали, как на Инку.
   – Ну до вокзала то можно проводить?
   – До вокзала можно…
   «Надо было действовать решительнее, – подумал я. – Как теперь зайдёшь, при родителях-то? И куда-то вывезти тоже вряд ли удастся… Может и вовсе напрасны мои попытки? Может, у неё кто-то есть, потому и не хочет, чтоб нас видели вместе? Не может же быть она одна. Сколько ей сейчас? Самый злой до мужчин возраст!».
   Я терзал себя за давние ошибки юности, будто терзания эти могли что-то изменить и помочь мне.
   Наташа собралась быстро, и мы вышли к машине.
   – Надо было во дворик поставить, – сказала она, кивнув на мой «Форд», – Не догадались. Впрочем, у нас здесь тихо. Не было случая, чтобы угнали. – Какой просторный кабриолет, – добавила, устраиваясь на сиденье рядом со мной.
   – Только древний. Собираюсь новый аппарат приобрести. Вот вернусь из отпуска и займусь этим делом.
   – Средства позволяют?
   – Работаю…
   Я завёл мотор, машина легко сорвалась с места. Улочка быстро окончилась. Дальше дорога пошла под уклон, до самого поворота на краю оврага, вдоль которого, метрах в двух-трёх от края, высились огромные, со стволами в два обхвата, лозинки. Мимо лозинок пролегал большак, выводивший к шоссе. Прибавив скорость, я хотел показать мальчишескую лихость. Лозинки быстро приближались, я надавил тормозную педаль, и она без всякого сопротивления попросту провалилась… Машина мчалась к обрыву. Ещё минута и… Я рванул ручник, воткнул первую передачу и, выключив мотор, крикнул Наташе:
   – Ремень пристегни. Держись…
   Но она не успела опомниться, как машину с тупым грохотом врезалась в дерево. И тут же впереди всё стало белым от пара, вырвавшегося из-под капота.
   Ремень Наташа не успела пристегнуть, но я с силой прижал правой рукой её к спинке сиденья, и она испуганно стала освобождаться от крепкой моей руки.
   – Что случилось? – спросила она, когда всё, казалось, кончилось и только вздыбившийся капот, и клубы пара свидетельствовали о происшествии, едва не стоившем нам жизней. 
   – Тормоза! – сказал я, – тормоза отказали.
   Мы вышли из машины и приблизились к краю обрыва.
   – Легко отделались, – заключил я.
   – Что теперь? – спросила она.
   – Небось тормозной шланг пробило, – предположил я, не желая вдаваться в подробности. – А вот что с движком, не знаю… Радиатор точно разбит, – и вспомнив, встрепенулся: – Тебе же на вокзал. Может поймать частника. Ещё успеешь…
   – Уже не успею, – ответила Наташа. – Да и не обязательно. Родители скорее всего в центре останутся. У нас там квартирка небольшая, рядом с вокзалом. Я с тобой побуду. Дай-ка осмотрю тебя. Ничего не повредил? Нигде не болит?
     Но ничего не болело и не было даже ссадин. Своевременно я успел затормозить и ручником, и двигателем. А вот мой Форд…
   – Куда-то нужно отбуксировать, – сказал я, кивнув на машину. – Здесь на оставишь.
   – Ко мне во дворик, – предложила Наташа.
   Это оказалось проблемой весьма серьёзной. Машин в столь ранний час мало. Пришлось идти на шоссе ловить какой-нибудь грузовичок. Легковая вряд ли бы справилась с моим огромным шестицилиндровым «Фордом». К счастью, встретился колесный трактор.
   – Ну вот, – сказала Наташа, когда мы, наконец, поставили машину во двор. – Уже и на работу пора.
   Из калитки мы вышли вместе, и тут только внимание моё привлекло тёмное пятно на гравиевом покрытии. Оно оказалось на том самом месте, где стояла моя машина.
   «Не тормозная ли жидкость?» – подумал я и спросил у Наташи:
   – У нас есть ещё несколько минут?
   – Есть, – ответила она, посмотрев на часы.
   – Нужно кое-что выяснить. Это важно.
   – Только быстро.
   Я вернулся во двор к машине и, бросив на землю коврик, лёг на него, чтобы проверить тормозной шланг, протянувшийся вдоль заднего моста. Повреждение нашёл сразу. Шланг был разорван, причём можно было предположить, судя по рваным и свежим краям, что его совсем недавно перекусили чем-то вроде кусачек или ножниц по металлу.
   Стал выползать из-под машины, и тут перед глазами моими оказались стройные, загорелые ножки.
   – Что там? – спросила Наташа, не догадываясь, что я уже занят вовсе не тормозным шлангом, что теперь мне, а вовсе не машине нужно включать тормоза.
   Я ответил что-то нечленораздельное, мол, изучаю, вопрос, а сам осторожно приподнял голову и посмотрел вверх, и остановил свой взгляд там, где заканчивались в пленительной вышине чёрной ажурной преградой в данный момент для пронзительного моего взгляда, эти волшебные манящие изваяния.
   Наташа продолжала что-то спрашивать, опершись на багажник и полагая, что я продолжаю искать какую-то поломку. Но мне было не до автомобильных тормозов, ибо свои были на пределе. И они отказали. Не выдержав, я с жадностью коснулся кубами её стройной ножки чуть ниже колена.
   – Ой! – воскликнула Наташа, отскочив в сторону. – Ты что? Ты с ума сошёл?!
   – Пока нет. Но на грани…
   Я легко вскочил на ноги и шагнул к ней, она отступила на шаг.
   – Всё… Не могу больше. Пойдём же, скорее пойдём, – с надрывом проговорил я.
   Она вся вспыхнула и растерянно проговорила, зачем-то бросив взгляд на входную дверь в дом, а затем мельком посмотрев на часы:
   – Но, но… Не могу. Мне пора на работу…
   И тут я понял, что она неправильно истолковала мой порыв. Я имел в виду работу, имел ввиду, что нет сил оставаться здесь, рядом, в шаге от того места, где томили меня несбыточные надежды всю ночь. А она. Что подумала она? Неужели то, что я просил вернуться в дом? И ответила, как ответила: не могу, потому что пора на работу?
   Она уже сообразила, что произошло, что фактически косвенно допустила то, о чём ещё недавно, ночью, не позволяла даже думать ни себе, ни мне. Но обсуждать случившееся не сочла нужным и спешно перевела разговор на машину:
   – И что же теперь делать? – снова спросила она.
   – Буду думать. С Лёшкой посоветуюсь. У них ведь есть мастера в учебном центре.
   Я уже понял, что отказ тормозов не случаен, но не стал говорить о том Наташе. Посвящать её в свои дела с Хрусталёвым не стоило по многим соображениям, а потому, когда она всё-таки спросила прямо, хотя, возможно, и без каких-то подозрений:
   – Ну что же всё-таки произошло?
   С нарочитым убеждением заявил:
   – Перетёрся тормозной шланг, ведь машина-то совсем не новая, – и прибавил для пущей важности, – Его-то заменить можно. Хуже с радиатором.
   Мы пошли к остановке автобуса. Я чувствовал, что Наташа постоянно ищет какие-то отвлечённые темы, видимо, опасаясь моего вопроса об искренности её порыва. Я не сомневался: она поняла, что я прошу вернуться в дом с целью, совершенно определённой, и мне, конечно, хотелось спросить: а если бы не работа? Но не смел этого сделать.
   – Опаздываю, а у нас этого не любят, – говорила она.
   – А где любят? – пожал я плечами.
   Автобус, к счастью, подошёл быстро. Наташа попросила меня выйти на центральной площади и не провожать дальше. Причина та же – не хотела, чтобы заметили её в моём обществе.
    Спросил перед тем, как покинуть автобус:
   – Когда тебя можно увидеть?
   – Сегодня поеду к родителям, если они остались в городе, а завтра, если хочешь, можем сходить на пляж. Я освобожусь рано.
   Мы условились, что я зайду к ней часа в три, и мы отправимся на дикий пляж, что неподалёку от её дома, почти под обрывом, с которого мы едва не сорвались утром.
   «Зайду к ней!» – эта мысль отложилась у меня, вселив некоторые мятежные надежды.
   Я отправился прямо в учебный центр, к Кудрявцеву, чтобы рассказать о случившемся. Кроме того, мне очень хотелось, как бы невзначай, повстречаться с Голиковым, увидеть его реакцию на моё появление. Его реакция могла подсказать многое.
    Мне повезло. Приятеля я нашёл всё в той же беседке, в которой обычно отдыхали пилоты перед полётами. Голиков тоже находился там. Я подошёл незаметно и он, ещё не видя меня, продолжал какой-то странный разговор с Кудрявцевым.
   – Как поживает твой друг-сыщик? – спрашивал Голиков: – Не всех ещё блудников изловил?
   – Дома сегодня не ночевал. И не позвонил даже, – ответил мой приятель, уже увидев меня и, не подавая виду, с усмешкой добавил: – Сам, небось, загулял.
   – Надо же, надо же? А что, всё возможно… Значит не явился…, – тараторил Голиков.
   – Явился – не запылился! – рассмеявшись, громко объявил я о своём появлении.
   Голиков резко обернулся, лицо его вытянулось. Он осмотрел меня с головы до ног и вдруг, совершенно не к месту, спросил:
   – На машине?
   – Что, на машине? – сделал я вид, что не понял вопроса.
   Он стушевался и с невероятной поспешностью стал объяснять свой нелепый вопрос:
   – Да я вот ищу, кто меня до центра города подбросит. Моя тачка что-то забарахлила.
   – Так возьмите служебную, – сказал Кудрявцев.
   – Сегодня все уже в разъездах служебные-то, – продолжал выдумывать Голиков.
   – Да вон же одна, – указал Кудрявцев на стоянку у входа на территорию центра.
   Он ещё не понимал, в чём дело, но чувствовал, что происходит между мной и Голиковым какая-то странная словесная игра. Посмотрев на машину, которая действительно стояла у входа, Голиков сказал:
   – Ах, да, съезжу на ней. А вот скажите мне, уважаемый сыщик, где сегодня ночевали? Ваш друг тревожился, думал, что случилось.
   – Об этом история умалчивает, – с усмешкой сказал я. – Приехал же я сюда на автобусе.
   – Пожалуй, ваша иномарка комфортабельнее наших стареньких автобусов, – с иронией проговорил Голиков, конечно, ещё раньше заметивший, что машина у меня далеко не новая.
   – Есть на то причины и весьма серьёзные, – сказал я, раздувая в нём любопытство.
   – Какие же?
   – Поздновато, а точнее рановато утром вечер вчерашний закончился. Не решился за руль садиться, – пояснил я.
   – Напрасно. Здесь у нас все свои. И в ГАИ – тоже. Отбили бы, если б кто привязался.
   – Так-то оно так, если бы просто остановили. А авария? Всяко может случиться, – сказал я, пристально глядя на него.
   Меня словно обожгло: «Ну и расчёт у них! Когда бы не случилась авария – ночью ли, утром ли – экспертиза показала бы алкоголь в крови. Видно, шланг перекусили сразу, как стемнело. Да и местность удачна для аварии. Спуск, овраг. Слетишь туда – костей не соберёшь. Да и в дерево можно въехать по- разному. Хорошо я быстро среагировал. И каков расчёт! Уехал бы вскоре после того, как шланг обрезали, был бы ещё пьян. То, что надо им. Так ведь и утром, сев за руль, оказался бы у них на удочке. Анализы показали бы наличие алкоголя в крови. Так что был бы на крючке, если, конечно уцелел и не разбился насмерть».
   – И где же машину оставили? – вдруг спросил Голиков. – Без присмотра у нас не стоит оставлять.
   – Естественно, под присмотром. У одной приятельницы.
   – В обмен на ночь? – глупо сострил Голиков.
   Я не ответил. Не стал дерзить поскольку речь шла о Наташе. Но вопрос этот вызвал у меня определённые подозрения. Интерес Голикова к машине свидетельствовал о том, что он мог быть как раз тем типом из «весёлой пляжной компании», упомянутой Наташей, от которого ей едва удалось отбиться.
   «Да, подобных дел у меня ещё не было», – подумал я, оценив сложившуюся ситуацию.
   И тут вспомнил, что Шмаков, прибывший утренним поездом, наверное, уже в гостинице.
   – Алексей, – обратился я к приятелю, – Скажи, откуда здесь можно позвонить?
   – Той даме, что приютила вас на ночь, – едва скрывая волнение спросил Голиков, ещё раз подтвердив, что знает о моём визите к Наташе и что, наверное, выстроил какие-то предположения.
   – Да, – нарочито равнодушно ответил я: – Обещала сказать, когда за ней можно заехать.
   Мы с Кудрявцевым поспешили к зданию административного корпуса, а Голиков пошёл в сторону машины, которая ему, как я понимал, совершенно не нужна.
   По дороге я рассказал, что случилось утром.
   – Ты думаешь подстроили аварию? Шланг перекусили? – переспросил он, – Да ну, право, из-за такого пустяка? Ну выяснишь ты, что загуляла она с этим шнурком, что на красной девятке приезжал. И что? Какой криминал то в этом?
   – Э-э, нет, – возразил я. – Так не думаю. Тут всё сложнее. Не разоблачение Инны Хрусталёвой их тревожит. Опасаются, что через это разоблачение мне удастся выйти на что-то другое, опасное для них. Видно есть, за что беспокоиться. Что за тип на красной девятке? Откуда он? И вообще, чем занимается?
   – Я же, кажется, говорил, что видел его всего несколько раз, – сказал Алексей: – То в обществе Голикова, то Попова. Эти двое – полные мерзавцы. Им плевать на учебный центр. Лишь бы свои карманы набить, а там гори всё синим пламенем. А ты, вижу, всё осиное гнездо разворошил. Будь осторожен. Они, как видно, на всё способны.
   – Это я уже понял, – согласился я. – Голиков, полагаю, не велика шишка. Но за ним действительно может кто-то стоять посерьёзнее. А этот на красной «девятке» наверняка связной. Вопрос тут один – какую роль во всём этом осином гнезде играет жена Хрусталёва?
   Меня удивляло, откуда они узнали, что Хрусталёв попросил меня проследить за ней.
   Видно, насторожило, что остановился в одном с ним доме, что побывал в учебном центре, а потом отправился к Наташе. О моих с ней прежних отношениях они могли и не знать, а потому решили, что заинтересовала она меня, как подруга Инны Хрусталёвой.
   Все эти мои размышления опирались на зыбкую почву, если бы не неподдельное изумление Голикова при моём внезапном появлении утром, когда по их планам не должен был появиться.
   Я позвонил в гостиницу, узнал телефон в номере Шмакова и передал информацию, необходимую для работы. Встречаться с ним посчитал более чем нецелесообразным. За мной вполне могли следить. Фотографию жены Хрусталёв обещал передать Шмакову со всеми предосторожностями. Обеспечил и машиной. Кудрявцев попросил помочь нам кого-то из своих надёжных друзей, причём выбрал такого, кто не мог вызвать никаких подозрений.
   Вот теперь можно было водить за нос своих врагов и заставлять их постоянно следить за мной.
   Так оно и вышло. Вечером нас с Алексеем почти до самого дома проводили два постоянно сменявших друг друга мотоциклиста. Думали, небось, что я не заметил их уловок. Ну я и сделал вид, что не заметил. Сам факт слежки говорил о многом. Понял, что мои предположения верны. Беспокоило их вовсе не разоблачение Инны Аркадьевны Хрусталёвой, а что-то очень серьёзное.
   – Ну вот, – сказал, когда мы вошли в квартиру – Теперь, пока я дома, они будут совершенно спокойны.
   В том, что владелец «девятки» в тот же день обязательно встретится с Инной, я не сомневался. Он, конечно же, постарается предупредить её, чтобы опасалась меня, что наверняка слежу за ней по поручению её мужа.
   На следующий день с утра я побродил по городу, пытаясь определить, есть ли за мной слежка. Ничего подозрительного не заметил. Пообедал в местном ресторанчике, а когда подошло время, сел на автобус и отправился к Наташе. Она уже была дома. Но я сначала осмотрел машину, пытаясь понять, обследовал ли её кто-нибудь. Закатили её во дворик капотом вперёд, под навес, который был окружён кустарниками. С улицы повреждений видно не было. Да, собственно, что уж там рассматривать, если авария осталась никому неизвестной. Хрусталёва могла сообщить очкарику, что машина повреждена, но она к Наташе в эти дни не заходила.
   Мы отправились на пляж, накупались вволю, позагорали в лучах уже несколько умерившего свой жар солнца. Вспомнили счастливые дни в пансионате. Наташа была то беззаботной и весёлой, то вдруг какая-то тень раздумий отражалась на лице. Вот так она и в давние дни юности иногда посматривала на меня внимательно, словно что-то решая для себя. Лишь теперь призналась, что в том же пансионате отдыхал тогда мальчишка, с которым дружили они. Вот и размышляла, как быть? А когда сделала выбор, когда приняла решение, сразу стала весёлой и беззаботной. Если бы всё могло повториться!
   Я с волнением ждал вечера и его продолжения. Но когда мы вернулись домой, там уже были её родители. Тепло, по-доброму, почти по-семейному посидели за столом за разговорами допоздна, и попытки мои уйти к приятелю, сразу были пресечены сразу всеми домочадцами.
   Мне наконец-то довелось добраться до той маленькой комнатки, в которой два дня назад хотела уложить меня Наташа, да так и не уложила. Я помнил эту комнатку, поскольку её отвели мне в тот давний курсантский отпуск, после возвращения из пансионата и перед отъездом на четвёртый курс училища.
    Утром мы снова расстались с Наташей в центре города, и я сразу, из ближайшего автомата позвонил Шмакову.
   – Куда подъехать? – спросил он. – Всё сделано. Фотографии – закачаешься.
   Мы условились о встрече в кабинете у Хрусталёва. Таиться уже было нечего. Тем более Борис Петрович не собирался сохранять в полной тайне то, что мы для него сделали.
   В учебном центре, возле административного здания я лицом к лицу столкнулся с Голиковым.
   – Как продвигается роман борца с блудницами и блудниками? – спросил он после подчёркнуто вежливого приветствия.
   – Прекрасно! – ответил я, приведя его тем самым в уныние, и тут же спросил: – Начальник центра на месте? – и пояснил: – Хочу попроситься на выходные на одну из ваших баз. Вы их так хвалили.
   – Зачем вам Хрусталёв? Это я сам могу решить. Поближе? На своей машине поедете? Или подальше? Тогда можем вертолёт выделить.
   – Да я уж договорился с Борисом Петровичем. Неудобно теперь, тем более на выходные мои сослуживцы обещали нагрянуть, – пояснил я свой отказ от его предложения.
   – Кто же, если не секрет?
   – Всё наше агентство… Но пусть блудники здешние не тревожатся. Никто ими заниматься не собирается. За нами самими следить будет в пору. Тоже, чай, не монахи.
   – Ну-ну, – процедил Голиков, и было не совсем ясно, какое впечатление произвело на него моё сообщение.
   Борис Петрович Хрусталёв, предупреждённый телефонным звонком, ждал меня в своём кабинете.
   Неприятная была у меня миссия. Обычно незнакомому клиенту в Москве, в случае, если приходилось выполнять похожий заказ, мы выкладывали то, что удалось собрать, не без профессиональной гордости. Да… Таковы ценности демократии, в плену которых оказывались и те, кто прежде возмутился бы подобными действиями. Здесь же иное дело – жаль мне было человека, которого приходилось лишать надежды на то, что подозрения напрасны.
   – Борис Петрович, – начал я с осторожностью. – Сотрудник нашего агентства сделал всё, о чём вы просили. Но я бы не советовал вам знакомиться со всеми полученными материалами. Это ведь и больно, и горько…
   – Ну уж, извольте. Я готов ко всему, – сказал он, поднимаясь из-за стола и голос задрожал, выдавая сильное волнение.
   – Всё-таки подумайте, пока не подъехал наш сотрудник. Я знаю, как он умеет работать и представляю себе, что он добыл, если сообщил коротко: заказ выполнил в точности.
   Я понимал, что мои слова лишь усилят желание узнать всё до мельчайших подробностей, но сделал последнюю попытку оставить всё как есть, прекратить уже не кажущееся столь безобидным дело.
    Я уже не раз думал о том, что нужно остановиться, бросить всё, ведь здесь не столица и нравы иные, и водораздел между добром и злом проявляется резче. Но никак не мог найти зацепку, чтобы поставить точку. А ведь чувствовал, что вторгаюсь во что-то неизвестное, выходящее за рамки деятельности агентства. Перебитый тормозной шланг убедительно указывал на это.
   В дверь постучали.
    – Войдите! – громко сказал Хрусталёв.
   На пороге появился Шмаков. Я представил его. Шмаков не был подвержен тем чувствам, которые тревожили меня. Он сел на предложенный стул и положил на стол пакет с фотографиями, пояснив:
   – Вот, смотрите симки. Я сделал их в первые же сутки своего пребывания здесь…
   – Да, – машинально сказал Хрусталёв. – Она опять в ту ночь не ночевала дома. Опять была, как сказала, на даче у подруги.
   Он взял пакет и я, увидев, как дрожат его руки, поспешно отвернулся к окну.
   Нечленораздельный вопль заставил меня обернуться.
   – Ах, дрянь. Ах она…
   Хрусталёв бросив фотографии на стол, и они разлетелись в разные стороны. На них были запечатлены его жена и владелец той самой красной девятки. Откровенные снимки, весьма откровенные. Как Шмакову удалось их сделать, оставалось удивляться. Но я не хотел давать волю этому своему удивлению.
   Посмотрел на Хрусталёва. Он сделался бледным, как полотно, его колотила нервная дрожь.
   Шмаков с удивлением переводил свой взгляд с меня на него и снова на меня, словно желая спросить, в чем же дело? Столичные клиенты так себя не вели.
   – И вы это видели? – спросил Хрусталёв у Шмакова, глядя на него безумным взглядом и почти взвизгну: – Почему же не пришили этого гада и эту гадину?
   Он нёс вздор, но Шмаков был спокоен и невозмутим. Даже не возразил, мол, почему это он должен пришить, ведь они для него просто объекты профессиональной деятельности. Пояснил, что современная аппаратура позволяет сделать снимки с дальнего расстояния, даже из окна соседнего дома. Или же, заранее установив скрытую камеру, если удастся договориться с хозяином помещения, в котором происходят этакие вот дела. Словом, всё это чисто профессиональные вопросы. Ловкость рук… Но Хрусталёв уже не слушал объяснения. Он с силой швырнул пакет, затем, вернулся к своему столу, нажал кнопку на панно и крикнул, сорвавшимся и, как говорят, «давшим петуха», голосом:
   – Ну я ей, ну я её! – это вырвалось едва ли не пополам с рыданиями, и он, прежде чем я мог как-то отреагировать, схватил первые попавшиеся фотографии, отчего остальные попадали на пол, и выбежал из кабинета.
   Я устремился следом, чтобы попытаться остановиться его. Но надо было соблюсти элементарные нормы приличия – нельзя же было схватить его за руку и силой вернуть в кабинет. Я догнал его и попытался уговорить успокоиться, напомнил, что он обещал не принимать никаких резких действий. Он не слушал. Сбежал по лестнице и направился к своей служебной «Волге».
    Что было делать? Надо было, наверное, сесть с ним в машину и не оставлять его одного, но тут, на какое-то мгновение я отвлёкся, увидев сквозь решётку забора красную «девятку».
   «Не хватало, чтобы они встретились!», – мелькнула мысль, и я замер на мгновение, раздумывая как поступить.
   Но этого было достаточно, чтобы водитель служебной «Волги» запустил двигатель, и машина сорвалась с места.
   Вахтёр открыл ворота, «Волга» промчалась мимо «девятки», и я подумал, успокаиваясь: «Хорошо, что не заметил, не узнал».
   Впрочем, вряд ли он мог вот так, сразу, узнать человека, увиденного на фотографии, где тот был запечатлён явно не в анфас и профиль. Да и состояние самого Хрусталёва не позволяло сосредоточиться на чём-то здесь, в центре. Он рвался куда-то, куда, наверное, и сам не знал.
   Ко мне подошёл Шмаков и проговорил с удивлением:
   – Ну и дела. Вот уж не ожидал. Куда это он так рванул?
   И тут его внимание тоже привлекла «девятка» за воротами.
   – Ба, да вот и сам герой событий, – указал Шмаков.
   Приятель Инны Хрусталёвой стоял у машины, ничего не подозревая. На Шмакова он внимания не обратил.
   – Чисто сработал, – заключил я, сделав вывод из увиденного, – никто даже не подозревает, кто ты и что сделал. Они меня опасаются. Ты вовремя включился.
   И вдруг я почувствовал непонятное беспокойство. Словно мы что-то упустили, где-то прокололись.
   – Кабинет… Кабинет Хрусталёва открыт, – воскликнул я и побежал в здание.
   Но было уже поздно. На пороге хрусталёвского кабинета я встретил выходившего из него Голикова.
   – А-а, ловец блудников и блудниц, – с сарказмом заговорил он, – справились с задачей!? Здорово, ничего не скажешь. Семью, так сказать, разбили и человека до умопомрачения довели. Вон как помчался. Себя не помня. Хрусталёв только с виду тихоня, а горяч… свернёт жене шею, кто отвечать будет?!
   Голиков был раздражён. Говорил скороговоркой и при каждой новой фразе у него неприятно раздувались ноздри.
   «Так бы и растерзал, коль была б возможность, – подумал я, – Но, врёшь, гад. Ты меня ненавидишь вовсе не из-за своего шефа. Тут что-то другое? Наташа, к которой клеился? Нет. Конечно, нет. Здесь что-то совсем другое. Что же?
   Если бы я знал тогда, чем для меня обернутся несколько фотографий, разбросанных Хрусталёвым на столе. В шоковом своём состоянии он взял с собой не все, а лишь те, что попали под руку, после того как разбросал их, не обратив внимание на те, что отлетели на край стола и упали на пол.
   Заметил я, что Голиков весь свой монолог произнёс громко, так чтобы слышали и секретарша, прибежавшая на шум, и собравшиеся в коридоре сотрудники центра.
    Я подумал:
   «Не специально ли для них всех он осуждал меня, одновременно, косвенно, подрывая авторитет начальника центра Хрусталёва, ведь сочувствие сочувствию рознь».
   В этот момент в кабинет вошёл Шмаков, и Голиков, повернувшись к нему, спросил:
   – Вы по какому вопросу? Начальник центра на выезде. Сегодня его уже не будет.
   – Это ко мне, – сказал я и прибавил, как можно более равнодушно: – Из Москвы, по важному делу.
   Голиков оторопело посмотрел на Шмакова. И тут я начал игру, которая могла мне обойтись очень дорого, потому что Голиков попытался уточнить, кто всё-таки посетитель.
   Я спокойно пояснил:
   – Это полковник Шмаков. – звание, разумеется, придумал на ходу: – Следователь прокуратуры по особо важным делам. Прибыл сюда по моему вызову.
   – Да? По каким делам? – растерянно проговорил Голиков, и стало заметно, что он ищет повод уйти из кабинета.
   – Служебная тайна, – неожиданно поддержал мою выдумку Шмаков. – Мне срочно нужен Хрусталёв.
   – Ну так ждите. Может, явится, – сказал Голиков и всё-таки вышел из кабинета.
   Шмаков спросил:
   – Зачем ты всё это придумал? Следователь по важным делам, полковник и всё такое?
   – Нужно. Есть у меня подозрение, что существует какая-то тайна в этой истории. Только вот никак за ниточку не ухвачу.
   Шмаков предостерёг, напомнив, что серьёзные дела выходит за рамки наших полномочий.
   – Знаю. Но всё же интересно, насколько верны мои подозрения. Уже всполошились…
   И я рассказал о перерезанном тормозном шланге.
   – Да ты что! – воскликнул Шмаков. – Знаешь, надо немедленно сообщить в милицию. В таких случаях мы просто обязаны так поступить!
   – А что сообщить? Поди докажи, что шланг перерезан, – возразил я. – Н исключено, что тут этого и не докажешь. Я не буду никуда влезать. Просто понаблюдаю.
   – Ну смотри. Моя помощь нужна?
   – Там будет видно.
   Мы вышли из кабинета и направились в небольшой холл с креслами, окна которого были обращены в сторону ворот. Голиков был уже возле «девятки» и что-то с жаром объяснял приятелю Инны Хрусталёвой. Затем сел рядом с ним в машину. «Девятка» рванулась с места и скрылась за поворотом.
    – Пошли в кабинет. Там подождём Хрусталёва, – сказал я. – Думаю, обязательно надо дождаться. Расшевелили мы осиное гнездо. Подождём ответного хода.
   – Это уже не наше дело, – снова попытался предостеречь меня Шмаков. – В пятницу ночным поездом выезжают сюда все ребята с шефом во главе. Я задачу выполнил. Будем ждать обещанное.
   «Как же это всё теперь не вовремя», – подумал я, понимая, что необходимо отменить этот приезд, но как, пока не знал.
   Вслух же сказал:
   – Хорошо. Сегодня напомню Хрусталёву о его обещании. Как только успокоится, поговорю. А ты ступай пока в гостиницу и жди звонка. Отдохни. Небось всю ночь не спал.
   – Зато всё получилось лучшим образом, – сказал Шмаков, – Повезло… Вышел на них, когда они рванули за город, в коттедж. Как видишь, ухитрился всё сделать по науке, хотя и попотел изрядно. Они миловались в весьма приличном теремке.
   Я не стал уточнять детали. У каждого свои методы работы. Тем более, не очень приятно выяснить, как удалось выследить любовников, а тем более, заснять то, чем занимались они. Меня больше беспокоило сейчас состояние Хрусталёва.
   Шмаков не был знаком с Борисом Петровичем, а потому потрясение этого человека не произвело на него особого впечатления. Его значительно больше удивило, что здесь, в провинции, он увидел коттеджи не хуже и не беднее подмосковных.
     Он даже сказал по этому поводу:
   – Представляешь… Видно этот, на «девятке», крутой воротила. Обустроено у него там всё весьма и весьма богато. Ясно, что при деньгах, хотя и не подумаешь. Очкарик какой-то.
   Но мне было не до этих рассказов, меня интересовало, куда столь стремительно умчался Хрусталёв, и уже начинало тревожить – не натворил бы чего.
   К тому же планов у меня на этот день было немало. Прежде всего, конечно, все мысли занимала предстоящая встреча с Наташей. Да ещё и машину предстояло отбуксировать в ремонт. Алексей договорился с приятелями на автобазе, с местными умельцами, как сказал с усмешкой, с кулибиными, которые пообещали попробовать поправить и радиатор и всё, что там ещё повреждено при ударе.
   А потом вдруг попросил:
   – Уступи мне этот свой лимузин в рассрочку? Стыдно тебе на такой старине по Москве то ездить. А мне здесь в самый раз. У нас пока новья иноземного раз два и обчёлся. В основном на допотопных любители иномарок раскатываются.
     Я поначалу возразил:
   – На чём только сейчас не ездят и по Москве, и по Подмосковью. Со всей Европы, да ещё и из Японии весь хлам к нам везут, – но, подумав, прибавил: – А впрочем, почему бы и нет. Тем более решил уже новую машину купить. Только как я всё назад потащу? Сколько всего привёз для отдыха, который так пока и не получился.
   – Снасти то рыболовные и мольберт? Подумаешь?! – сказал Кудрявцев и предложил: – Снасти у меня оставишь. Небось теперь частенько, по понятным причинам, наведываться к нам будешь, – и после паузы, сделав акцент, закончил фразу с улыбкой и нарочитым уточнением: – Так сказать, на рыбалку!
   Такой прозрачный намёк понять было не сложно. Он, конечно же, имел в виду, что буду ездить, чтобы повидать Наташу. Предложение предложением, но машину буксировать в любом случае надо было мне – точнее, организовать буксировку, к тому же на жёсткой сцепке, поскольку тормозов не было.
   За «Фордом» мы отправились вдвоём с Кудрявцевым. К Наташе подъехали на «Зиле». Она уже вернулась с работы, но была чем-то невероятно рассержена. Дождалась, пока мы выкатили машину на улицу, приладили буксир и попросила меня отойти в сторону.
   – Ты что ль Инку во всех позах отснял? – спросила она с гневным пренебрежением в голосе, и, не дождавшись ответа, к которому я был совершенно не готов, сообщила: – Она ко мне на работу заскочила вся в слезах. Муженёк к ней примчался, фотографии при всех в лицо швырнул, а потом с кулаками набросился. Едва не убил её там. Хорошо вовремя оттащили. Угрожал, оскорблял. Так что польза от твоей работы обратная. И вообще, как же это пошло выслеживать, да ещё, смакуя, фотографировать этакое.
      Наташа не знала о том, что я вызвал сюда Шмакова. Кто же, по её мнению, мог сделать снимки. Кроме меня? Фраза была построено довольно обидно, но я постарался не придать значения, особенно, этому вот «смакую» и сказал:
   – Снимал не я.
   – Конечно, не ты, а твой фотоаппарат. Что и под одеяло к ним забирался? Фу, как противно… Думала, что тебе действительно я нужна, а ты, оказывается, Инку выслеживал, ну и решил что-то через меня о ней выяснить.
   – Нет, встретил я её здесь случайно, – возразил я, – Понятия не имел о том, что вы знакомы. К тебе ехал. Потому что думал о тебе все годы, мечтал. Потому что люблю…
   – Хватит, – резко бросила она. – Наслушалась сказок. Знаешь, никуда я с тобой не пойду. Занимайся своей машиной, да лови блудниц. С тобой теперь на улице стыдно показаться. Весь город смеяться будет. Всё! – отрезала она довольно резко, даже грубо.
     Не успел я и слова сказать, как она, повернувшись, почти побежала в дом, как мне показалось, сдерживая рыдания. Эти её рыдания были для меня, как нож по сердцу, потому что ясно показали, что и она уже думала обо мне, она уже радовалась нашим встречам, быть может даже мечтала о счастье, счастье со мной, ведь любовь, пробивая защитный слой обид, постепенно возвращалась в её сердце.
   Но идти за ней в дом было бесполезно – не то у неё состояние, – а потому пошёл к машине.
   Кудрявцев с удивлением посмотрел на меня и спросил:
   – Что она тебе наговорила? Ты как в воду опущенный.
   – Потом расскажу.
   Не хотелось говорить при водителе «Зила».
   Лишь оставив машину на автобазе, я, предложив пройтись пешком до его дома, в двух словах объяснил причину размолвки с Наташей, ещё раз посетовав, что взялся за дело Хрусталёва, которое пока оборачивалось против меня самого.
   – Ну а машину забирай, – прибавил я. – Просто забирай. Не надо никаких рассрочек. Завтра доверенность генеральную сделаем. Как завершим дела, которые, как мне кажется, близки к развязке, сразу уеду в Москву поездом. Верно сказала Наташа, теперь мне в городе появляться неловко – пальцем будут показывать.
     – Чепуха всё. С чего ты взял? Сейчас никого уже и ничем не удивишь. Кругом и похлеще творится….
     Я ничего не ответил, тем более, мы уже подошли к подъезду, у которого сидели старушки, о чём-то переговариваясь. И всё-таки права оказалась Наташа, а не мой приятель. Когда мы приблизились к лавочке, сидевшие там сплетницы, сразу замолчали и обратили свои взоры на меня, причём взоры эти добрыми не были. Правда ни одна из придомных советниц слова не произнесла. Словесный водопад, вероятно, пролился, когда мы скрылись за дверью подъезда.
      А едва вошли в квартиру, раздался телефонный звонок. Алексей взял трубку и тут же протянул её мне.
   Звонил Хрусталёв.
   – Что же мне теперь делать? – спросил он в отчаянии. – Что? Она теперь не придёт.
   – Рано ещё, может и придёт, – попытался успокоить я, хотя не знал, как теперь поступит его жена, ведь разоблачения могут привести к двум диаметрально противоположным решениям: к покаянию или полному разрыву, причём, в данном случае, скорее всего всё-таки к полному и окончательному разрыву.
   – Она теперь, наверное, с ним. – продолжал Хрусталёв. – Прошу вас, давайте съездим за ней. Ваш сотрудник знает ведь, где они. Я обещаю держать себя в руках…
   – Вы это уже обещали…
     – Но…, – он хотел возразить, но вместо этого проговорил упавшим голосом: – Виноват, знаю, что виноват, но обещая: такой больше не повторится. Я взял себя в руки!
     Такая поездка не входила в мои планы, тем более Голиков успел всё вывернуть наизнанку и выставить меня в городе в самом невыгодном свете. Лучшим выходом было немедленно сесть в поезд и уехать. Тем более я уже не надеялся на восстановление отношений с Наташей. Ну а продолжать расследование неведомого пока дела, права я не имел.
    Ну а Хрусталёву попытался объяснить, что ехать на дачу бесполезно, что его жена сегодня вообще вряд ли встретится с тем типом и, скорее всего, действительно отправится к одной из подруг. С трудом уговорил его не пороть горячки и подождать немного, пообещав завтра же подумать, как отыскать Инну Аркадьевну.
   Зря обещал, ведь в любом случае этого бы не сделал. Но обещание моё сыграло недобрую службу.
   Утром Хрусталёв заглянул на минутку по пути на службу.
   – Так и не явилась, – сказал он, уже не стесняясь Алексея, да и что было стесняться, когда слухи о его делах семейных мгновенно облетели не только учебный центр, но, наверняка, уже стремительно расползались по всему городу.
   – Борис Петрович, – начал я с твёрдостью в голосе, – Вы ведь обещали, что, если мы поможем вам и добудем данные, которые вам нужны, поведёте вести себя сдержанно. А что в результате вышло? На меня уже в городе косятся. А что же так с фотографиями? Разбросали по кабинету. Голиков, пока я за вами гонялся, успел посмотреть их, а какие-то, возможно, даже забрал. Вы же говорили, что доказательства вам нужны для спокойной, обстоятельной беседы…
   – Я же вчера извинился. Всё. Понял. Виноват. Но и вы поймите… Вы бы сдержались при виде такого? Вы бы смогли совладать с собой? – спросил он, пристально посмотрев мне в глаза, в которых я уже не нашёл растерянности и отчаяния – он, как мне показалось, действительно, собрался и сумел взять себя в руки.
   – Не о обо мне, а о вас речь, – сказал я: – Дело деликатное. Зачем же вы раззвонили на весь город? Теперь вон все только и твердят, что вы при всех набросились с кулаками и чуть не убили Инну Аркадьевну, что вам просто помешали, а то бы…
   – Клянусь, я её пальцем не трогал, – оторопело проговорил он. – Я просто забежал к ней на работу, да фотографии, которые прихватил в горячке, на стол перед ней выложил и потребовал объяснений. Ну может, резко потребовал, но пальцем не трогал. Я бы и не смог сделать такого. Как можно поднять руку на женщину?
   – Угрожали?
   – Это было, – виновато признался он, – Ну, так, просто бросил, мол, убить вас обоих мало. Ну не в прямую, не убью, а что убить мало, – уточнил он: – Но неужели вы думаете, что я способен сделать то, о чём говорил? Она мне что-то дерзкое ляпнула по горячую руку, ну я и сказал, что убить мало. Вот именно так и сказал.
   – Вот видите, всё уже переиначили. Теперь передают эту сцену кто, как может, ну и с дополнениями собственными, причём самыми пикантными. Так что в неприглядном положении все мы оказались. И в первую очередь, конечно, вы.
   – И что говорят?
   – Сплетен повторять не буду. Но слышал, что много чего говорят. Ну то, что избили её на глазах у всех сослуживцев.
   – Боже! – с ужасом воскликнул он. – Теперь и на службу идти стыдно, раз там все и всё знают.
   Я пожал плечами, мол, что делать, сами виноваты.
   Поганое было у меня настроение. Проводив Хрусталёва, решил отправиться к Наташе на работу. Идти к ней домой не решался. Уж если она родителям наговорила то же, что и мне, как тут объяснить всё? Ведь и слушать не захотят.
   К двухэтажному зданию с асфальтовыми дорожками вокруг и довольно неказистым подъездом я подошёл, подгадав к обеду. Попросил вызвать Наташу в вестибюль. Она сбежала по лестнице, увидела меня и остановилась, проговорив:
   – Ах, это опять ты? Зачем пришёл?
   – Поговорить… Я хотел тебе кое-что объяснить. Пожалуйста, выслушай и не перебивай. Очень тебя прошу. Ну, быть может в последний раз. Если скажешь уйти, уйду и больше не появлюсь на твоём пути. Но очень прошу, выслушай.
   Она огляделась и поспешно сказала:
   – Не здесь же. Пойдём на улицу, посидим на лавочке. У меня есть пятнадцать минут.
   Я понял, что она согласилась скорее всего из желания покинуть вестибюль, где на нас уже поглядывали с любопытством.
   Она прошла вперёд, стройная, гибкая, как девчонка. Я любовался её походкой, мне хотелось догнать и обнять её…
   Но я послушно шёл за ней в полном смирении.
   Когда присели на лавочку на затенённой огромными ветвями вяза скамейке, начал настолько робко, что даже не узнал своего собственного голоса:
   – Пойми же… Не хотел я того, что вышло, и не думал, что такими будут последствия. Меня Хрусталёв несколько дней уговаривал, а потом и Лёшка включился в уговоры.
   И я коротко пересказал суть тех наших бесед, выложил все аргументы, которые побудили меня попробовать помочь сохранить семью, поскольку в том, что это возможно, убеждал Хрусталёв.
   Она слушала молча, не перебивая, слушала внимательно, изредка поглядывая на меня, но тут же отворачиваясь, словно находя что-то необыкновенно интересное в листве вяза.
   – Да вот, представь, такая у меня работа. На строевой службе даже в Афгане побывал, был ранен, а потом поступил в академию Ленина на юридический. Ну а потом, потом чего только ни бывало. И покруче истории случались, но в такие вот нелепые переделки попадать никогда не приходилось.
   – Ранен? – встрепенулась она, остановив внимание именно на этом: – Когда ранен? Как? Куда?
   – Серьёзно… Потому и службу строевую оставил. Едва с помощью отца в академию на юридический, да и то на заочное отделение поступил.
   – Почему же не сообщил? Тоже мне, а ещё другом зовёшься. Я бы непременно приехала.
   – Ты ж замужем была, – сказал я.
   – Причём здесь это? Ты ведь тоже был женат. Но ты ведь мне, – она сделала паузу, подыскивая фразу и выпалила: – как брат.
    Совсем не порадовав меня вот этим самым: «брат».
   – В то время был уже холост второй раз, – с улыбкой сказал я, применив излюбленную шутку тех, кто освободился от первого брака. – Но о том, чтобы сообщить? Извини, даже не подумал.
   – Прощаю, – сказала она примирительно и слегка коснулась рукой моего плеча.
   – Ну а почему работу сменил, как-нибудь расскажу более подробно. Во-первых, конечно, сокращения. Ну а теперь всё просто и ясно. Получил заказ – выполнил.
   – Да уж, проще простого, – наконец, улыбнулась она.
   – Ну а здесь… Не учёл, что нравы иные, чем в столице. Впрочем, даже не в нравах дело. Главное, что Хрусталёв клятвенно обещал, что будет вести себя корректно, а факты использует, чтобы призвать Инну Аркадьевну к порядку. Снимки действительно не я делал. Прислали по моей просьбе в помощь сотрудника нашего агентства. А вот охота на меня действительно началась, причём охота самая настоящая. Думаешь, сами что ль тормоза в машине отказали?
   – Ты так сам сказал…
   – Не хотел тебя пугать. Тормозной шланг кто-то специально ночью перекусил, чтобы я слетел в овраг на крутом повороте. Точно было рассчитано.
   – Неужели, – проговорила она, приложив ладонь к своим губам. – Кто же это мог сделать?
   – Подозреваю, что тот, с кем я случайно встретился, повторяю, случайно, возле твоего дома.
   – Инкин приятель?
   – Как ты выразилась, бойфренд…
   – Да ну что ты?! – воскликнула Наташа, – Он такой вежливый, обходительный. Нет, не может этого быть, никак не может.
   – Знаешь, далеко не все бандиты грубы с женщинами. Многие обходительны. А в этой истории всё запутано. У меня есть кое какие мысли. Надо проверить предположения, хотя и не входит в мою компетенцию. Но знаешь, тут уже профессиональный азарт. Хочу довести дело до какого-то логического завершения. Сам хочу разобраться, ну и помочь местным органам…
    – Я так ничего и не поняла, – сказала Наташа. – Там что, целая банда что ли?
   – Всё может быть. Обычный любовник не станет аварию подстраивать, чтоб со следа сбить. Это явно сделано не из-за Хрусталёвой. Кому-то нужно было устранить меня или хотя бы вывести из строя. Ведь если бы разбился, доказали бы, что сам виноват – был пьяным за рулём. Если бы уцелел, то связали бы по рукам и ногам обвинениями за то, что пьяным по городу разъезжал.
      Мы некоторое время сидели молча. Вот уже и пятнадцать минут истекли, а Наташа не торопилась. Видимо, так просто сказала, что может ненадолго выйти. Не хотела со мной разговаривать.
    – Ну, наверное, хватит об этом, – сказал я. – Давай о нас. Ты сможешь в выходные поехать за город, как планировали?
    – Не знаю, – ответила она. – Надо подумать. Действительно, снимки под одеялом не ты делал? – вдруг спросила она, но уже, касаясь одеяла, с лёгкой иронией.
     – Да что за чушь? Таких снимков там и не было среди тех, что наш сотрудник принёс. Кто тебе это сказал?
   – Инка. Она заявила, что ты был с ними…
   – Ну знаешь… У меня слов нет. Какая ложь! Видно, кто-то её научил тебя против меня настроить. А ты сама подумай, как такое вообще возможно – быть с ними?
    Она посмотрела на меня и проговорила:
    – Ну уж очень убедительно рассказывала…
    – Действительно бессовестная баба, – в сердцах сказал я. – И ты ей поверила?
     – А что я ещё могла подумать. Да уж… Снимки под одеялом, – вдруг рассмеялась она. – Просто я в тот момент так возмущена была, что словно разум отняли.
      – Вот и у Хрусталёва точно такое же произошло от ревности, – сказал я, хитро улыбнувшись.
      – Ну знаешь… Причём здесь ревность? Что б я тебя ревновала? С какой-то стати? – возмущённо заговорила Наташа.
      – Шучу, шучу, – поторопился я успокоить, – Конечно, ты права, какая ревность может быть?! – довольно убедительно воскликнул я, подумав совершенно иначе, причём подумав, по понятным причинам, с радостью. – Ты мне вчера столько наговорила, что я понял, увы, твоё сердце мне не принадлежит.
       – А кому же оно ещё принадлежать может? Что ты выдумал? То есть, – она поняла, что сказала лишнее и поспешно прибавила: – Сердце моё давно уже никому не принадлежит.
       – Я же все эти годы думал о тебе. Хранил каждую весточку. Знаешь, поехали ко мне?! Ты убедишься, что говорю правду.
      – Куда ещё? В квартиру Кудрявцева? – спросила Наташа с искренним возмущением.
      – Нет… В Москву. Я приглашаю тебя в Москву. Как войдёшь, так и поймёшь, что я говорю правду. На самом видном месте твоя фотография. И акварельки… По памяти написаны.
     – Скажешь тоже. Как я к тебе поеду? На каких правах?! – воскликнула она, но уже не так резко, как отреагировала на приглашение, как её показалось в квартиру для определённых целей.
     – Слышал я уже такую фразу. С неё-то всё и началось – точнее, ею всё окончилось. А поедешь на совершенно законных правах. Хочу, чтобы ты стала моей женой.
      – Что? Что ты сказал? – переспросила Наташа, хотя не могла не слышать моих слов.
      – Прошу тебя стать моей женой, – и тут же остановил возражение словами: – Не надо, не отвечай сразу, помолчи. Я ухожу и за ответом приду завтра.
      Оставил её на скамейке обескураженной и взволнованной, потому что не хотел слышать её рассуждений немедленно. Демагогия могла только отдались то, о чём мечтал. Отправился побродить по городу, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Не знал, что на следующей день Наташе будет совсем не до того, чтобы давать ответы на мои вопросы и о поездке, и о замужестве, что обстоятельства проведут между нами рубеж, столь же непреодолимый, как и ранее.
      Вечером я попросил Кудрявцева:
      – Послушай, если Хрусталёв зайдёт или позвонит, скажи ему, что меня нет, и вряд ли сегодня буду. Уехал куда-то. Не знаю, как помочь ему, но ехать на поиски его жены не могу – это уже совсем не моё дело. Ведь всё может кончиться непредсказуемо.
      Вечером Хрусталёв звонил несколько раз, жалуясь Алексею, что жена уже второй день пропадает где-то, ну а утром её тело нашли в цветочной клумбе под окном их с Хрусталёвым квартиры. Собственное во я и вернулся к тому, с чего начал это повествование.

      После всех перипетий: после того как Хрусталёва увезли в милицейской машине, после разговоров со следователем и участковым, я возвратился в квартиру Кудрявцева, вышел на лоджию и долго смотрел на опустевшее уже место происшествия.
      Вспомнил и попытался осмыслить неосторожно оброненную следователем фразу о том, что смерть наступила не нынешней ночью, а гораздо раньше. Не мог же Борис Петрович, убив жену, так ловко разыгрывать обиженного мужа ещё целые сутки, держать убитую в квартире, и одновременно уговаривать меня поехать за ней на дачу. Не давал покоя и этот странный звонок от моего имени. Не он же его организовал, чтобы придумать алиби.
      В столь серьёзных преступлениях, связанных с убийством, нельзя было ничего сбрасывать со счёта. Мне показалось, что я знаю виновника, а точнее даже виновников гибели Хрусталёвой, а скорее даже не просто виновников, а убийц или убийцу. Теперь мне было просто необходимо повидаться с Наташей, ведь она работала судмедэкспертом и могла сообщить важные сведения, которых я вряд ли бы добился у следователя.
      Но прежде я позвонил шефу в Москву и отменил намеченные на выходные мероприятия, вкратце объяснив причину.
      – Да, – проговорил он: – Такого в нашей практике ещё не случалось. Ну ты сам погляди там, как выпутаться, чтоб репутацию нашу не замочить, – попросил он, – а впредь в отпусках отдыхай и делами не занимайся. Себе дороже.
      Пропустив мимо ушей последнюю фразу, я остановил своё внимание на репутации агентства и пообещал, что не только не уроню, но, напротив, постараюсь укрепить её. На там и окончили разговор.
       Прежде я отправился к Наташе. Она вышла вся заплаканная, и я с сожалением подумал о том, что теперь уже ни о каких планах на выходные с ней не может быть и речи.
      – Вот! – воскликнула она: – Вот, видишь, что вышло из нелепой твоей затеи, – и по пути к знакомой уже скамейке, выговорила мне: – Разве можно так беспардонно залезать в чужую семью? Я представляю, что пережил Хрусталёв, когда увидел фотографии. Теперь об этом по всему городу пересуды.
       – Обещаю, что найду убийцу! – сказал я, понимая, что это теперь дело чести.
      – Что ж искать? Его уже забрали.
      – Кого?
     – Хрусталёва! – убеждённо заявила Наташа. – Надо же, убил и держал сутки в квартире. Смерть то наступила в ночь со среды на четверг.
     – Это я уже слышал краем уха. А что-то ещё необычное есть? – на всякий случай спросил я.
     – Вообще-то говорить не положено, – тихо ответила Наташа и, оглядевшись, прибавила: – Такое впечатление, что тело сбросили не с одиннадцатого этажа.
      – Откуда же? С крыши? – переспросил я. – Там ведь всего в доме двенадцать этажей.
      – С высоты, значительно большей. Метров с двухсот-трёхсот. Если бы живую бросили, точнее можно было бы определить. А так… Так сложно.
      – Вот это номер, – проговорил я, – это уже интересно, очень интересно. Следователю сообщили?
      – Конечно, но он поднял нас на смех. Откуда, мол, с облаков что ли, или с луны? Да мы и сами ничего понять не можем, – прибавила Наташа. – Чепуха какая-то. Ты-то что думаешь?
      – Озадачила ты меня. Действительно большая загадка, если, конечно, ошибки нет.
      Наташа покачала головой и убеждённо заявила:
      – Ошибки точно нет.
      Некоторое время мы сидели молча, потом я спросил:
      – Конечно, не время сейчас, но ты ответишь на мой вопрос, вчерашний вопрос?
      – Сам же сказал: не время, – буркнула она.
      – И всё же?
      – Даже думать ни о чём не хочу. Скверно на душе. Она хоть и не подруга мне, а всё же… Учились вместе. Да, натворил ты дел. Ради детей старался? Так вот мать теперь в могиле, а отец в тюрьме будет, – с горечью сказала она: – Сиротами сделал в одночасье.
     – Ну не я же сделал… Он как банный лист пристал… Что ж, ради того, чтобы реабилитироваться в твоих глазах, придётся спасти рогоносца. – В сердцах я назвал Хрусталёва так же, как участковый, хотя в его устах меня это и покоробил.
      – Зачем ты так!? Спасти рогоносца! – передразнила она: – У человека беда. И между прочим, и твоя вина в том есть, – сказала Наташа. – Не надо было вмешиваться в чужую жизнь, – снова, уже в который раз, повторила она.
     Я не мог осуждать Наташу за эти слова, поскольку понимал её состояние. Но и я устал от страшного морального напряжения этих дней, от этого нелепого заказа, принятого мною близко к сердцу. И как когда-то в далёком прошлом, не взяв с ходу разделявшую нас с Наташей преграду, рассердился на неё невероятно, хотя и постарался не показать это. Просто встал со скамейки и резко бросил:
    – Всё. Уезжаю немедленно… Если не трудно, помоги мне взять билет до Москвы. У вас, наверное, в ведомстве есть выходы на железнодорожные кассы.
    – Самое лучшее, что можно придумать в твоём положении, – процедила она и сказала: – А выходы на железнодорожные кассы, конечно, есть. На какое число билет взять?
    – На завтра, на вечер. Тошно мне теперь здесь находиться, да и в толпе ехать тошно. Так что, пожалуйста, закажи «СВ».
   – Хорошо, – сказала Наташа. – Поезжай прямо сейчас на вокзал. Я позвоню туда, – и она объяснила к кому подойти на вокзале.
   – Что ж, прощай, – сказал я с горечью: – Второй раз ты отвергаешь мою любовь.
   Сказал и быстро пошёл к выходу. Мне было почему-то очень жалко себя в эти минуты. Я чувствовал себя обиженным и обманутым в лучших своих надеждах и чувствах. Что ж, иные черты характера не удаётся победить и за всю жизнь. У меня, во всяком случае, этого не получилось.
   Через час билет был у меня в кармане. До отъезда оставалось чуть больше суток. Можно было, конечно, попросить билет и на сегодня, но … всё же не мог я бросить в беде Хрусталёва, в участи которого, хоть и не был повинен, но ответственность за поломанную судьбу ощущал. Уверенность в том, что он не виноват в смерти жены, ещё более укрепилась после разговора с Наташей.

Допрос с пристрастием над бездной

      Перед тем, как сделать решительный и дерзкий шаг по разоблачению преступника, я заглянул к следователю. Тот сказал совершенно определённо и уверенно:
      – Считаю, что Хрусталёв совершил убийство в состоянии аффекта на почве ревности, а потом, испугавшись, целые сутки держал тело убитой дома. В следующую ночь он сбросил её с балкона, потому как иного выхода не нашёл, ну и уехал, чтобы обеспечить себе алиби.
      Глупее и нелепее придумать было невозможно. Чушь какая-то. Но я выслушал внимательно, а потом спросил:
     – И никаких нестыковок вы не нашли в деле?
     Вопрос насторожил его и он, помявшись, всё же выложил то, что я узнал от Наташи.
     – Да вот судмедэксперты придумали, что падение произошло с большой высоты, метров в сто или даже двести. Но это нелепость. Небоскребов у нас в городе нет. А их дом двенадцатиэтажный.
     – Понятно, – сказал я и тут же спросил, пристально посмотрев ему в глаза: – Если сегодня вечером или даже ночью у вас в руках будет настоящий убийца, вы отпустите Хрусталёва?
     – Тогда, конечно, что за вопрос. Только убийца он. Я уверен. Да вы не волнуйтесь, вышка ему не грозит. Всё же ревность, состояние аффекта. Ужасные фотографии… Они спровоцировали. Не каждый такое спокойно выдержит. Думаю, суд учтёт…
     – Мы с вами говорим на разных языках. Я вам убийцу доставлю. Настоящего убийцу!
   Сам не знаю, откуда взялась такая уверенность. Но интуитивно чувствовал, что, если сегодня не найти истинного убийцу, его уже не найти никогда. И был убеждён, что местные органы, не имея никаких зацепок, не смогут ничего сделать. Я же решил отбросить все условности и действовать вопреки всем правовым нормам, но так, как того требовало дело спасения Хрусталёва, как я его назвал в разговоре с Наташей, рогоносца. Назвал так грубо, потому что из-за него у меня всё рухнуло на личном плане. Да, именно из-за него, даже не из-за самого заказа, а из-за необдуманных его действий после получения фотографий.
      Я забежал к Шмакову в гостиницу, взял у него два диктофона и микроскопическую видеокамеру. Потом отправился в учебный центр к Кудрявцеву, чтобы поделиться с ним своим планом, в коем ему отводилась немаловажная роль. Сначала я хотел взять в помощники и Шмакова, но решил, что не стоит обучать молодого парня запретным приёмам, которыми я иногда пользовался, что и привело в конце концов к необходимости «мирно» уйти в запас.
      Конечно, далеко не все в силовых структурах были оскотинины беспределом циничного ельцинизма, конечно, далеко не всех ельциноды успели разложить проповедуемой во всех СМИ и на всех перекрёстках свободой от долга, чести и достоинства, свободой беспредела в добывании материальных благ, но мерзость, увы, заразительна, и я не был уверен, что кто-то станет в данном случае искать истинных убийц, тем более это весьма и весьма сложно. Гораздо проще навешать всех собак на подавленного горем и раздавленного обстоятельствами Хрусталёва и записать себе в актив раскрытое по свежим следам дело об убийстве.
   Но нет худа без добра. Омерзительный беспредел девяностых, в данном случае играл мне на руку. С волками жить – по волчьи выть. Я решил действовать дерзко, и нашёл полное понимание и поддержку в своём друге детства Алексее Кудрявцеве.
     Под конец рабочего дня мы зашли к Голикову и я, как ни в чём ни бывало, сказал ему:
     – Ну что ж, всё завершено. Жаль, конечно, что не обошлось без кровавой развязки, но, что поделаешь?!
     Голиков был в отличном расположении духа, что напрасно пытался скрыть под личиной скорби.
     – Да, да, – посетовал он, – Жаль жену Хрусталёва, жаль Инну Аркадьевну. Никак не ожидал от Бориса Петровича такого, – и он, как бы с досады, махнул рукой.
     «Ну мы ещё об этом с тобой поговорим», – подумал я и попросил очень миролюбиво:
     – Друзья мои приехали. Можно Алексей нас на острова вечерком на вертолёте забросит? Вы же теперь начальник учебного центра, – слегка польстил я.
     – Отчего же, конечно. Рад помочь, – кивнул Голиков, которому ничего не стоило нарушить любую инструкцию: – Только вы осторожнее там, – предупредил на всякий случай.
    – Безусловно, – ответил я.
   Он не отказал, да и не мог отказать, видимо, порадовавшись тому, что, судя по моим словам, я считал дело завершённым, а, следовательно, ни мой приезд, ни приезд целой группы сыщиков, о которой я обмолвился, не имеют совершенно никакого отношения к его пока ещё тайным для меня делишкам.
      – Не хотите составить компанию? – спросил я, на всякий случай, чтобы облегчить себе выполнение плана.
      – Нет-нет, что вы?! Я сегодня буду поблизости, на своей даче. Мало ли что? В любую минуту могу здесь понадобиться. Всё на меня свалилось. Всё теперь на мне. Весь учебный центр, – продолжал он, как бы сетовать. – Ну надо же какое горе, какое горе…
     Я выслушал его бессвязную болтовню и, поблагодарив за разрешение взять вертолёт, попрощался, чтобы уже через несколько часов встретиться вновь…
     Наш план был предельно прост. Когда стемнело, Алексей посадил вертолёт на площадке возле дачи Голикова – там небольшая площадочка была оборудована, и, как условились, побежал к нему с экстренным сообщением.
     До меня долетели обрывки разговора Алексея с Голиковым, происходившего у калитки.
    – Начальство из Москвы нагрянуло. Кто-то стукнул о том, что с Хрусталёвым беда, – говорил Алексей, изображая страшное волнение: – И наш полёт на острова сорвался.
     – Да, да, я сейчас… Только переоденусь. А где ваш приятель? – зачем-то спросил Хрусталёв.
     – Там, в учебном центре. С ним уже беседуют.
     – Летим, летим.
     Через несколько минут к вертолёту приблизились две тени. Кудрявцев занял своё место в пилотской кабине, а Голиков забрался в салон и развернулся, чтобы убрать небольшой трап и закрыть люк.
     Я находился в темноте, и он не сразу заметил меня. Резче загудел двигатель, послышался характерный шум лопастей, вертолёт качнулся, оторвался от земли и повис в воздухе. В тот же момент я рванулся вперёд, профессиональным приёмом сбил Голикова с ног и, мгновенно заломив ему руки назад, щёлкнул замочками наручников.
       – А-а, кто?! – воскликнул он, злобно выругавшись.
       Я бросил его на пол. В темноте он не видел меня, но чувствовалось незримо, в каком ужасе и оцепенении был.
    Между тем вертолёт набрал высоту над озером, удаляясь от берега.
    – Что за шутки? Кто так шутит? Снимите наручники, – кричал он и ругался, вертя головой, чтобы разглядеть хоть что-то в темноте.
     Я не спешил, понимая, что каждая минута неведения наводит на него всё больший ужас. Как я ненавидел его в тот момент! Приходилось сдерживать себя, чтобы не выбросить его с приличной уже высоты в озеро на корм рыбам. Впрочем, такого исхода я не исключал.
     Мы заранее выяснили с Алексеем, что в этот вечер Голиков был один на своей шикарной, не по средствам, даче, расположенной в живописном уголке на отшибе от посёлка. Соседи могли слышать лишь шум вертолёта, но вряд ли кто-то мог сказать наверняка – привезли его на дачу или увезли с дачи. А прилетал он, видимо, сюда нередко.
     Когда скрылись из глаз огни пригорода, как мы заранее договорились с Кудрявцевым, вертолёт завис над озером. Голиков продолжал ругаться, пытаясь установить, кто посмел одеть на него наручники и что его ожидает. Я подготовился к разговору с ним заранее. Нельзя было дать ему опомниться, надо ошеломить сразу, чтобы заставить поверить в истинность моих намерений. Я открыл люк и заставил его взглянуть вниз, на озеро. Оно казалось тёмным и зловещим.
   – А-а-а! – взвыл он, решив, что его собираются сбросить.
   Сама по себе высота не давала шансов выжить при падении, ведь недаром говорят, что вода кажется мягкой, пока об неё не ударишься. Но даже не разбившись насмерть, он бы в наручниках пошёл ко дну сразу.
   – Жить хочешь? – спросил я грубым голосом и почувствовал, что он не узнал меня в первые минуты.
   – Хочу, хочу! – и тут же, покорно: – всё сделаю всё…
   – Считаю до пяти и на счёт пять бросаю на корм рыбам.
   – Это ты, сыщик, чтоб тебя. Доиграешься.
     Он узнал меня и немного успокоился – не могу же я пойти на тот беспредел, на который он сам пошёл бы с лёгкостью. Мне-то такое не положено…
     Я тут же накинул ему на шею верёвку, привязанную к небольшому, но тяжёлому куску рельсы. Этот мой жест окончательно убедил его, что дело серьёзно.
     – Считаю до пяти, – повторил я. – Кто убил Хрусталёву?
     Задав вопрос, я незаметно включил сразу два диктофона.
     – Муженёк её шлёпнул, – заорал Голиков, – отпусти сейчас же. Хуже будет.
     – Раз! – резко проговорил я. – Два! – сказал ещё громче и отрывистее. – Три! – и слегка подтолкнул его к люку.
     Руки, заведённые назад, не давали ему возможности хоть за что-то уцепиться.
    Он вскрикнул, а я продолжил с холодной твёрдостью:
     – Четыре!
     Ярость наполняла меня, её усиливала пошлая брань Голикова и вряд ли бы я остановился после того, как произнёс роковое: «Пять!»
    Голиков не выдержал.
    – Не я, не я. Скажу, всё скажу!
    – Кто? – резко спросил я.
    – Петька Барышев, полюбовник её.
    – Тот, что на красной девятке ездит?
    – Он, он… Он самый.
    Я перестал подвигать его к открытому люку, но оставил голову, свисающей над самой бездной. Где-то внизу шелестела волна, но её не было слышно из-за шума вертолёта.
     – Вот что. Рассказывай всё по порядку. Я ведь ещё не решил, что с тобой делать. Если соврёшь… смотри. Помнишь песню – и никто не узнает, где могилка. Мне многое известно и сразу определю, если будешь врать, – и для пущей важности слегка нагнул ему голову.
   – Расскажу, – завопил он.
    Суть его рассказа сводилась к следующему. Увидев на столе Хрусталёва фотографии, Голиков помчался к Барышеву, прихватив их. Хотел предупредить, что связь его с Хрусталёвой раскрыта.
    Было уже поздно, темно. Голиков не знал, что Инна Аркадьевна находится на даче, в соседней комнате. Они с Барышевым стояли на балконе второго этажа и разговаривали о том, что пора завязывать с этой дурой. Ничего через неё теперь с Хрусталёва не поимеешь. Только неприятности наживёшь, а муженёк и так уже скомпрометирован и надломлен. К тому же сядет наверняка.
     Инна незаметно вошла в комнату. Свет они не включали. Ну и услышала разговор, последняя фраза которого так взбесила, что она бросилась на Барышева с упрёками, укоряя и оскорбляя его всячески. Даже пыталась ударить, но он, по словам Голикова, машинально, не специально, а именно машинально оттолкнул её. Перильца балкончика невысоки, она перевернулась и упала на стоявшую внизу бетонную скамейку. Когда спустились вниз, уже не дышала.
   Они поняли, что прятать труп бесполезно. Фотографии красноречиво свидетельствовали о том, что след приведёт к ним. Ну а дальше? Дальше поди докажи, что это убийство совершено непреднамеренно. Думали, гадали и решили подбросить труп под окна квартиры Хрусталёвых, чтобы подозрения пали на мужа. Как это сделать? Привезти на машине? Невозможно. Обязательно кто-то увидит. Вот тогда и придумали, что можно сбросить Хрусталёву вертолёта. Днём точно определили ориентиры, чтобы не промахнуться и попасть именно под нужные окна. А в следующую же ночь Голиков взял вертолёт, они затащили туда тело Хрусталёвой и пролетев над озером, приблизились к дому и, зависнув на приличной высоте, сбросили труп возле дома. Полёты над городом, в том числе и ночные не редкость. Бывало, что пилоты просто дурачились, подлетая к своим домам. Конечно, за это журили, но не так чтоб очень. Дисциплинка то упала везде в беспредельные девяностые. Ну прошумел вертолёт и удалился. Никому и в голову не пришло связать это с утренней находкой…
     «Предположения мои подтвердились почти полностью», – подумал я и задал ещё один вопрос:
     – Кто мне тормоза вывел из строя?
      – Это он, всё он, – поспешно ответил Голиков. – Он решил, что ты специально к Инкиной подруге заявился, чтобы его выследить…
     – Понятно, – сказал я, подумав, что вот и конец истории и собираясь выключить диктофоны.
   Не знаю, какие мысли вертелись в голове Голикова, но он, видимо, понимал, что не окончится для него добром эта беседа, потому и заговорил, заставив меня мгновенно придумать новую комбинацию.
   – За машину не серчай… Мы тебе новую купим, хочешь «мерс» нулевой прям к дому подгоним, хочешь джип «чероки». Только давай миром разойдёмся. Сматывай удочки к себе в столицу. А машину подкатим, только скажи какую.
   – Ну уж и подкатите… Откуда у вас такие деньги? – спросил я, чтобы Голиков подумал, будто заинтересовался его предложением, но не верю в его реальность.
   И он попался на удочку. Стал убеждать, что денег и связей у него и его братков, которых он мягко именовал друзьями, в достатке, что за ними стоят крупные местные воротилы и даже назвал некоторые имена, намекнув, что они на все способны, то есть попугал на всякий случай – мол, если не соглашусь, меня из-под земли достанут.
   Я задал ещё несколько провокационных вопросов, сделав вид, что оцениваю предложение. И он, всё ещё не подозревая о работающих диктофонах, стал в запальчивости называть имена и выкладывать сведения, которые должны убедить меня в силе стоявших за ним подонков, а потому одновременно и крепко напугать.
   – Ладно, – сказал я будто бы примирительно. – Верю, верю… Узнал, что и наркотой твои дружки приторговывают и что через тебя товар по воздуху по городам и весям доставляют. А потому к машине ещё кое-что приложить надобно.
   – Как это? Кто тебе сказал?
   – Не тебе, а вам, – обрезал я сухо, – Что, разве не так? Предупреждаю о враках. Мы здесь не в зале суда, чтобы отпираться, – и я резко подтолкнул его к люку. – Называй дружков своих, что наркотой занимаются. Ну… Р-раз…
   Он не стал ждать продолжения счёта и тут же, назвав несколько фамилий, спросил, поначалу спокойно:
   – Тебе, то есть вам, зачем? – но тут же снова сорвался. – Много будешь знать не в Москву, а здесь к рыбам пойдешь, – пригрозил, видимо, решив, что я не посмею сбросить его в озеро.
   Он глубоко ошибался, даже не подозревая, сколь близок я к такому решению. Близок не только потому, что хотелось наказать эту гадину, но и от сознания того, что мне лично действительно опасно оставлять его в живых. Лишь желание спасти Голикова останавливало меня в эти минуты. Запись записью, но нужен был живой соучастник преступления, а может быть и преступник. Ведь это он указывал, что убил Барышев, а как было на самом деле, пока неведомо.
      Игру надо было как-то по-хитрому доигрывать, хотя, признаться, всё было настолько омерзительно, что руки чесались от желания столкнуть в открытый люк эту погань, да и поставить на всё этом точку. Поди ка найди его? Кусок рельсы надолго бы утянул на дно. А там… Время сделало бы своё дело. Во всяком случае, никаких подозрений относительно нас с Кудрявцевым быть просто не могло. Списали бы на местные бандитские разборки.
    Закончив допрос над бездной, я взял наушники бортовой радиостанции, настроенной на дежурного по учебному центру, и сообщил:
   – Передайте в милицию. Убийца Хрусталёвой Пётр Барышев проживает по адресу.., – и сообщил адрес, предварительно взятый у Шмакова. – попросите прислать наряд на аэродром центра, куда будет через несколько минут доставлен соучастник убийства и наркоделец Голиков, – и назвал свою фамилию перед окончанием связи.
   Некоторое время стояла тишина. Затем снова посыпались брань и угрозы. Голиков понял, что я уже не сброшу его в воду, а потому не сдерживал своих порывов. Я не стал выключать диктофоны, надеясь, что он в эйфории и бешенстве может выболтать ещё какие-то сведения, которые пригодятся следствию. И не ошибся. Ведь он до сих пор не догадался, что всё, что говорит, ложится на магнитофонную ленту. Я понимал, что эта запись не такое уж серьёзное вещественное доказательство. Но это было уже не моим делом. Мне же предстояло передать Голикова в милицию и заставить в моём присутствии дать показания.
     Из его брани и отрывочных сведений, которые он выбалтывал в виде угроз, я понял, что Голиков и Попов – всего лишь мелкие сошки в крупных играх местных воротил, а Барышев – связующее звено между ними и бандитами.
   Когда вертолёт пошёл на посадку, я предупредил Голикова, что если он будет хитрить и отпираться, то один экземпляр записи я отдам в милицию, а второй подброшу браткам.
   И лишь после этих слов показал ему диктофоны.
   Вот тут он буквально оцепенел и даже слова не мог вымолвить, я же добил его фразой:
   – Никто из ваших хозяев ни за тебя, ни за Попова, ни за Барышева и ломаного гроша не даст.
   Когда Голикова, сразу притихшего, втолкнули в милицейскую машину, Кудрявцев спросил:
   – Мне показалось, что ты его готов был действительно сбросить в воду? Это так?
   – Так…
   – А если б нашли?
   – При советах бы однозначно нашли, а теперь, уверен, что никто искать бы не стал. Смотри какой творится беспредел?! Эльциноиды даже в Москву теракты притащили. До того ли? Ну пропал и пропал. Сколько людей пропадает сколько гибнет! А воротилам даже на руку. Пропал и концы в воду. Думаю, кому-то совсем не понравилось, что этот их Барышев с красной «девятки» по-глупому попался на крючок. Просто Хрусталёва сложнее было бы выручить, если бы утопил Голикова. А эта вся шарага, думаю, своё получит от братков. Сейчас главное, чтобы он показания дал те, что нужно и не изворачивался.
    Сказав это, я посмотрел на номер вертолёта и как в детстве загадал. Если номер этот поделится на три, то всё пройдёт успешно. Такая вот у меня, может, и глупая, но привычка. Номер на три делился.
    – Всё будет нормально! – прибавил я к сказанному и не ошибся.
     В милиции, действительно, всё прошло как по маслу. Предупреждение о том, что, если будет юлить, записи окажутся у братков, прилично напугало. Голиков был настолько раздавлен и сломлен, что поверил, будто я нашёл выходы на тех, кому он служил.
    Впрочем, моё предположение о том, что он своё получит, вскоре подтвердилось. Когда, казалось бы, всё подошло к завершению, когда был проведён первый допрос Голикова и следователь поблагодарил меня за помощь, вернулся наряд, направленный за Барышевым. Барышева наши мёртвым на его собственной даче, причём, словно специально, его бросили на ту самую скамейку, упав на которую, погибла Хрусталёва. Кто-то решил перестраховаться и замети следы. Ну что ж, споткнулся и упал – с кем не бывает. Ну а каждое действие, порой, вызывает точное противодействие. Всё случилось ровно как с Хрусталёвой. Жизнь человека в эпоху ельцинизма – хоть бандита, хоть и просто обывателя – не стоила ломаного гроша. Миллионы гибли под гнётом свобод и низменных ценностей, навязываемых ельционоидами по указке тёмных сил Запада, да и по собственным их изуверским планам.
   Моя же миссия окончилась. Что и как будет дальше, зависело теперь лишь от уровня долга и чести тех, кто обеспечивал правопорядок и относительную законность в этом городке. Тут я уже ничего изменить не мог.
   После того, как Голиков подписал признательные показания, Хрусталёва отпустили. Хотели подержать на всякий случай, но какой-то здешний милицейский начальник, незаметно, как ему казалось, кивнув на меня, приказал освободить. Кому нужны лишние неприятности, тем более, из показаний Голикова было совершенно очевидно, что Хрусталёв совершенно не виноват.
      Я вышел во дворик отделения милиции, в котором прошли первые следственные мероприятия и присел на скамейку в курилке. Решил подождать Хрусталёва.
    Скоро увидел его, всё ещё не вполне пришедшего в себя, подавленного, бледного.
    – Ну что, домой? – спросил я.
    В этот момент вышел следователь, с которым мне довелось разговаривать в то утро, когда нашли под окнами Инну Аркадьевну.
    Он протянул руку и сказал:
    – Благодарю вас. Вы уж не держите зла. Бывает так, что и ошибочная версия кажется неоспоримой. Да, кстати, сейчас дам команду отвести вас домой.
    – Вы бы перед Борисом Петровичем извинились, – сказал я. – У человека и без того горе, а пришлось у вас тут томиться…
    – Да, да, конечно! – сказал следователь и сделал шаг к Хрусталёву, который только головой кивал, слушая извинения следователи и трудно ещё осознавая, что происходит вокруг.
     Когда же мы вышли из машины у подъезда дома, Хрусталёв, наконец, пришёл в себя окончательно, схватил мою руку и стал трясти её, выговаривая слова благодарности.
   Я ответил, что этого всего не нужно, как не нужно теперь и поездки на базу отдыха. На душе у меня было пасмурно, несмотря на одержанную победу над злом.
   На следующий день Алексей не будил меня до полудня. Была суббота, выходной, и он, сходив в магазин, приготовил завтрак. За столом мы не говорили о происшествии, лишь вечером, по пути на вокзал, он сказал:
   – Правильно, что уезжаешь. Не надо дразнить зверей. Кто их знает, может и с тобой расправиться решат. А так… пусть думают, что ты не в курсе относительно их дел. Ну а Голикова они в любом случае уберут незаметно, может даже прямо в камере.
   – Это уже не наше дело, – ответил я равнодушно. – Вот только теперь за тебя опасаюсь.
   – Что ж ты даже не попрощался с Наташей? – спросил Алесей с укоризной.
   – Мы вчера попрощались, – возразил я и прибавил с иронией. – Очень хорошо попрощались. Даже билет помогла взять, чтоб побыстрее убрался отсюда.
   – Тогда она ещё не знала о твоём подвиге. Да, да, не спорь, подвиге. Слёту разоблачить такую погань – это знаешь дорогого стоит.
   – Ну-у, вот и ты словесного мусора набрался. Кто это выдумал слова паразиты – «дорогого стоит», хотя ведь всегда говорили, что дорого стоит, или вот «он зажигает». Чего, кого? Зажигать можно спичку, свет. А выпендриваться, вовсе не значит зажигать. В Москве везде висят рекламы: «не тормози – сникерсни».
   – Да уж, ты здорово сникерснул, – засмеялся Алексей. – Ну а с Наташей это уже твоё дело. Жаль, что расцокались.
   – Слушай, – возмутился я. – У тебя же мама, помнится, учительницей русского и литературы была, и ты у нас славился весьма правильными и изящными оборотами в разговорах. Тургенева в классе ты, наверное, единственный всего от корки до корки прочитал. А теперь что за выражения у тебя?
   – С кем поведёшься, – отозвался Алексей.
   – Небось не фильмы, а всякие бездарные и тупые экшины-плебсшины смотришь, да блохастеры… Вот в них и набираешься мусора.
   – Ладно. Чего нападаешь?! Все мы свидетели падения не только нравственности, но и культуры. Кто во власть то вылез? Князи из грязи. Черви болотные. Тупые, безграмотные. Правильно поётся в песне одной современной, что сидели в щелях тараканьих. Ещё Пушкин об этой поганой черни с гневом писал. Помнишь…
   И он прочитал с выражением…

   …Молчи, бессмысленный народ,
   Поденщик, раб нужды, забот!
   Несносен мне твой ропот дерзкий,
   Ты червь земли, не сын небес;

     – Отлично, – сказал я. – Критика помогает. Вижу, что и Пушкина вспомнил.
     Этот, казалось бы, бессмысленный разговор немного развеселил и снял напряжение. Но настроение у меня по-прежнему оставалось тягостным. Как я мечтал уговорить Наташу поехать со мной! Даже предложение ей сделал. Быть может это было и за пределами фантазии, а всё же. Недаром считается, что нужно мечтать и мечты сбудутся.
     Вокзал встретил разноцветьем путевых огней, зовущих в таинственные дали железных магистралей. На перроне всегда охватывает волнение, будоражат мысли, воспоминания.
     – Смотри, как точно отразил Маркин вот это марево перрона с наплывающим туманом сиреневых сумерек, – сказал Кудрявцев, которого после моей критики потянуло на лирику и он даже пропел: – «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда…»
   – Да, только «полночная звезда», с которой я простился навсегда, далеко не здесь, не на перроне, и она совершенно равнодушна к нашей разлуке, которая обрушилась на нас быть может навсегда.
   Поезд уже подали к платформе. Мы остановились у входа в вагон, отличавшийся от всех остальных своими размерами.
   – Горбатый, – сказал я.
   – Где? Причём здесь Горбатый? – переспросил Кудрявцев, с интересом оглядев вагон.
   – Ты о Мишке-меченом что ль подумал? А, я о вагоне. Такие вагоны «СВ» называют почему-то горбатыми. В них полки одна над другой. Ну и сам он, видишь, пониже других.
   – Пижон, – усмехнулся Кудрявцев, – Я в таких никогда не ездил. Как-то и в голову не приходилось.
   – Я же в иных давно уж не езжу, – ответил в тон ему: – Зато приключений столько! Как-нибудь расскажу, – зачем-то заявил ему, пытаясь, наверное, прогнать свои печальные мысли.
   – Ну что ж, остается пожелать тебе и сегодня славного приключения, – сказал Алексей.
   – Нет. Сегодня нет, – ответил я твёрдо. – Сейчас заберусь на верхнюю полку и почитаю.
   – Детектив? – с усмешкой спросил он.
   – Нет, только не детектив. В жизни детективы надоели, – отмахнулся я. – Бунина почитаю. Я всегда с собой томик «Тёмных аллей» вожу.
   – Рассказы о любви!? А я бы всё-таки пожелал тебе сегодня такой живой роман почитать, чтоб верхняя полка не понадобилась. Нужна же разрядка после всего того, что было.
    – А ты всё-таки поберегись, – сказал я. – Вдруг да кто-то из тех, кого не выловили, узнает, кто управлял вертолётом…
    – Да ну, кто ж узнает-то. Я ведь кабину покинул, когда все уехали.
   Обсудить эту тему не успели, потому что проводница прервала наш разговор словами:
   – Молодой человек, заходите в вагон. Отправляемся.
   – Ну, бывай, – сказал Кудрявцев.
   Я кивнул молча, потому что предательски защипало в глазах. Быстро шагнул в тамбур, снова вспомнив слова печальной песни, прошёл по коридору и, открыв дверь своего купе, стал втискивать в него свои вещи и, окунаясь в уже окончательно сгустившиеся, но далеко не сиреневые в отличии от тех, что что растекались по платформе, потянулся к выключателю.
   И тут кто-то резко остановил мою руку. Я ошеломлённо повернулся, готовый к бою – неужели выследили. Глаза ещё не привыкли к темноте, а потому в следующее мгновение я, скорее почувствовав, нежели узнав, воскликнул:
   – Наташа? Ты? Пришла проводить, а я стоял на платформе… Не знал, что ты здесь…
   – Нет, – услышал я такой знакомый и родной её голос. – Не проводить. Я с тобой. Должна же убедиться, что ты не лгал о том, что в твоей квартире всё хранит память о нашей любви…
   Я почти машинально повернул дверной замок, мельком подумав, что верхняя полка теперь действительно не понадобится, и стиснул теперь уже не в скромных юношеских объятиях, до сих пор памятное мне податливое волшебное существо.
   Ночные гостьи

    Но всё это прошло, прошло, как сон. Дурной о посещении города детства, и чудный об отъезде из него. Дорога до Москвы показалось сказкой. Сказочными были и наши отношения. И ничто не предвещало никаких драм. Любовь, что долго хранимая нами где-то в самых дальних уголках души, вспыхнула с новой силой, с той юношеской силой, которая связывала нас в те далёкие и счастливые годы.
      Но словно злой рок преследовал меня.
      После того происшествия, о котором рассказал в предыдущей главе, я уже решил оставить свою работу, но нужно было закончить какие-то дела, съездить в какие-то важные командировки. Но однажды, вернувшись домой после долго поездки, я нашёл дома не Наташу, а странную и, увы, категоричную записку от неё. Я долго время так и не смог вникнуть в смысл написанного. Понятно было лишь одно – она уехала и уехала навсегда. Не скоро я узнал причину, но, об этом позже. А пока всё же не о любви, пока о том деле, которому я продолжал служить, хотя драму, пусть ещё и не состоявшейся, но готовой вот-вот состояться семьи, не поторопила меня с решением уйти в глубокий творческий затвор в глуши, причём в глуши необыкновенно живописной, неповторимой, в краю озёр Валдая, которую заслуженно называли вратами рая.
     Несколько весьма удачных завершающих мою работу в детективном агентстве дел, позволили приобрести приличный домик на берегу озера, уединившись в котором я и решил окончательно отойти от своей профессии, кстати выбранной мной, правда, давным-давно, ещё в годы офицерской молодости, неподалёку от этих мест. Но разве от таковой профессии можно уйти, разве можно от неё скрыться? То, что случилось со мной, здесь, на берегу живописного озера, показали, что нет – это невозможно.
      А ведь неповторимая природа Валдая располагала только к творчеству и ему одному. Впрочем, о творчестве, которое тоже сыграло свою роль в упомянутых событиях, ровно, как и о драмах, несколько позже, а пока о том, с чего всё начиналось, ну и о природе, конечно.
     Я полюбил этот край, великолепный в любое время года, а особенно летом, особенно в летние вечера, когда закатный огонь разливается над озером, и кажется, что вода пламенеет, а огненный луч солнца разрезает её гладь, хорошо посидеть с удочкой на берегу, послушать тишину. Любопытно в этот час понаблюдать за тем, как уточки со стайками утят устраиваются на ночлег в прибрежных камышовых зарослях, как, то там, то здесь расходятся круги от всплеска запоздалой рыбы.
   Я любил встречать рассвет на озере, любил любоваться закатным пожаром. Но что бы встретить закат, приходил на берег заранее, лишь спадёт жара, и первые дуновения лёгкого ласкового ветерка освежат прокалённый за день воздух.
   Вот и в тот памятный для меня вечер занял я одно из своих излюбленных мест. Поближе к дачному посёлку устроился – не хотелось забираться далеко, потому что с полудня уже погромыхивало за горизонтом, и пока ещё не удары, а негромкие далёкие трели, постепенно приближались к озеру.
   Неожиданно предгрозовую тишину разорвал гул моторной лодки. Издалека она шла – лодка эта – пожалуй, что с противоположного берега. Тот берег был менее обжит, пообезлюдели старые деревеньки, поразрушились. Правда, в последние годы наметился какой-то пока ещё малозаметный перелом.
   Поехали люди в края эти живописные, хотя и не везде ещё были условия для жизни, но поехали. К примеру, не в каждом подобии деревенек восстановились магазины, даже самые элементарные, типа старых, знаменитых Сельпо.
   «Верно, кто-то опять в поселковый магазин спешит», – решил я, услышав гул мотора, и не ошибся.
   Моторка причалила у мостков, и две молодые женщины в спортивных костюмах, помогая друг другу, выбрались на берег и, оглядевшись, направились ко мне.
   Я был на таком удалении от мостков поселкового причала, которое позволяло ловить рыбу без помех, а потому они, ещё издали, не тратя время на то, чтобы подойти ближе, крикнули:
   – Простите, пожалуйста, вы не скажете, магазин ваш поселковый сегодня открыт?
   – С утра был открыт, а там, кто ж его знает? – ответил я.
   – Тогда гляньте за лодкой нашей, если, конечно, не затруднит? Мы добежим до него…
   – Пригляжу…
   А вдали громыхало всё громче, и небо потемнело над озером, и озеро потемнело под свинцовым небом, приняв тёмно-зелёный цвет.
   Вот ведь интересно: при разных грозах и цвет у озера разный. Удивительно, почему так? Грозы, кажется, всегда почти одинаковые? Нет, это не верно. Грозовые тучи весьма и весьма отличаются одна от другой, а другая от третьей.
   Вот уже на самом горизонте располосовали небо ослепительные стрелы, вонзаясь в водную гладь. Куда конкретно, отсюда не видно. Далеко. Но гром по-над водой долетал, как казалось, быстрее, громче и раскатистее.
   А приезжие незнакомки задерживались. Что можно было предположить? Да самое обыкновенное. Надпись на дверях магазина. «Ушла…» Да только не на базу, как в городе принято. Здесь базы нет. Ещё посторонних дурить можно, а как со своими – местными – быть? И что вы думаете? Ну, конечно же нет-нет да появлялась надпись, ныне модная в городе – «технический перерыв 15 минут». И весь фокус в том, что, когда бы ни пришёл покупатель, он вовсе не знает, в котором часу начался этот самый «технический перерыв», и когда он окончится, то есть откуда отсчёт вести пятнадцати минутам.
   Если незнакомки, оставившие мне под охрану лодку, попали на «пятнадцатиминутный» перерыв в местном магазинчике, то и ждать их назад было ещё рано, хоть и прошло уже около получаса.
   Меня обеспокоило другое – как пересекут они озеро в грозу на моторке своей? Скажете, какое, мол, мне дело? Ведь увидел я их впервые, и вряд ли когда-то увижу ещё. Но, с другой стороны, мы же все люди! Как не волноваться о ближнем? Слабые существа, женщины, прекрасные создания – а это, как я заметил, даже издали, были без преувеличения существа прекрасные – и одни на старенькой лодке бросятся в бушующий океан воды и огня! Молнии над озером чего только не выделывают в сильную грозу. Завораживают их смертельные номера!
   «А ведь блондинка, пожалуй, просто неотразима! – подумал я. – Хотя и брюнетка симпатична!»
    И всё-таки, особенно приглянулась именно блондиночка! Но как познакомишься? Сейчас умчатся на своей моторке.
   Когда тучи закрыли полгоризонта, мои незнакомки, наконец, появились. Они бежали к берегу, словно кто-то гнался за ними. Понятно кто, вернее, что – гроза гналась! Она заявляла о себе уже достаточно шумно и грозно. И давно уже пляж опустел. Небольшой, поселковый. Все, кто любил долго греться на берегу, разбежались по домам. Да и я бы ушёл, наверное, если бы… Если бы не столь неординарные обстоятельства – как никак охранять лодку мне доверили.
   – Ой, задержали мы вас, извините, – крикнула издали подруга приглянувшейся мне блондинки.
   Она была несколько более разговорчива.
    Я ответил:
   – Да что уж там. Мне до дому два шага. Добегу. А вы как? Гроза не беспокоит? Не боитесь в такую-то погоду? Смотрите, как раз со стороны озера надвигается, – предостерёг я на всякий случай.
   Признаться, мне уже порядком надоело сидение на берегу в ожидании, когда грянет. Гроза-то ведь долго может запрягать, да быстро ехать. Как бы не наехала со всею своею силой.
   – А что делать? Бог не выдаст – свинья не съест, – ответила подруга блондинки, чем признаться, не очень мне понравилась.
   Как-то не звучат в женских устах грубые слова. Хочется, чтобы уста женские источали изящные фразы. Но, увы, в наш век это большая редкость. Хотелось мне услышать, какова речь у блондинки. Конечно, блондинок иногда укоряют в отсутствии интеллекта. Но это, пожалуй, не совсем или далеко не для всех справедливо. Мне вот лично блондинки очень даже нравятся, особенно с глазами голубыми, да ножками, как говорится от ушей растущими.
   Я уже давно начал собирать снасти, и теперь закончил эту важную работу. Любил принести и поставить на место всё в полном порядке и готовности к следующему выходу.
   Подошёл к красавицам-незнакомкам, чтобы помочь, если потребуется. Сделали покупок они немного, всего один рюкзачок. Правда набит он был прилично, и, судя по тому с каким трудом пыталась положить его в лодку брюнетка, чем-то тяжёлым.
      Я хотел помочь погрузить эту поклажу, но девушка как-то очень поспешно отстранилась и не позволила даже притронуться к нему, на что я в тот момент особого внимание не обратил. Мало ли, может, приняла за попытку ухаживаний.
       Незнакомки заняли места. Брюнетка сразу взялась за руль моторки – моторка была хоть и видавшей виды, но всё же с зачатками некоторого комфорта – не нужно было сидеть на корме, покручивая ручку управления вместе с навесным мотором. И заводилась уже ключом, почти как автомобиль.
    Вот этот самый ключ зажигания она и вставила, в панель, чтобы завести мотор, ну а я, видя, что они решились плыть, уж уйти собрался, потому что раскат грома прогремел почти над головой. Что ж коли хотят отправиться в путь в этакую непогоду – дело хозяйское, да и как их остановить и что им предложить?
   Сделал несколько шагов и услышал чуть ни вопль отчаяния брюнетки, колотившей руками по рулю и восклицавшей:
   – Ну что такое?! Опять не заводится.
   Я остановился, наблюдая за тем, как она открыла мотор, повозилась с ним и затем снова попыталась завести его, но не тут-то было. бесполезное жужжание не завершилось желанным рокотом.
   А гроза совсем не собиралась ждать, когда незнакомки мои справятся с движком. Стихия не дремлет, стихия не ждёт. И нынче она нависала над озером и уже готова была нависнуть над посёлком, грозя и предупреждая о своём неотвратимом наступлении.
   Предгрозовой порыв ветра согнул прибрежный камыш, полетели былинки, стебельки, быстрее побежали волны к берегу, накатываясь на песок. Рассыпались чудесные волосы прекрасной блондинки. Волнистые, они заиграли на ветру.
   И я решил:
   – Ну, вот что, прекрасные дамы, собирайтесь, и ко мне домой. Переждать надо… Никак нельзя в озеро выходить, да с таким мотором. Бросьте, бросьте…
   И, видя, что брюнетка, метнув на меня недовольный взгляд, продолжила попытки завести лодку, припугнул:
   – Ну и заведёте, а дальше что? Заглохнет посреди озера. Тогда как добираться будете?
   Упрямая брюнетка вытерла лоб тыльной стороной ладони и посмотрела на руку, почувствовав видно первые крупные капли дождя.
   Дождь оставил отметины и на песке. И вот уже поднялись близ берега на успокоившейся вдруг поверхности озера крохотные фонтанчики.
    Я крикнул, потому что раскаты грома уже не давали возможности говорить спокойным голосом:
   – Ну, быстрее же. Сейчас ливанёт…
   Помог обеим выбраться из лодки, схватил рюкзачок, который действительно оказался неожиданно очень тяжёлым для скромных своих размеров, и мы побежали к посёлку… Брюнетка снова попыталась завладеть ношей, но я предложил ей побыстрее бежать к моему дому.
    И тут грянуло! Да как грянуло! Над головой, словно колесница промчалась от одного края горизонта, до другого. Да не просто по дороге ровной, по булыжной мостовой пронеслась, гремя всеми колесами. Где-то неподалёку с шипением врезалась в воду огненная струя. Незнакомки мои аж вскрикнули с испугу. Да и мне, признаться, было не так что б весело, и я чувствовал себя не совсем беззаботно.
   Вот и мои ворота. Открыл калитку, встроенную в них, пропустил вперёд своих спутниц. Мой пёс Тишка только голову из будки показал в своём вольере, в который лупил косой ливень, и тут же, увидев, что незваные для него гости, явились вместе со мной, предпочёл убраться в своё добротное жилище.
     Мы вбежали на веранду и перевели дух.
     – А как же лодка? – вспомнила брюнетка.
     По именам я их всё ещё не знал до сих пор.
     – Никто здесь вашу лодку не тронет, – успокоил я. – Прикрепили надёжно? Не унесёт?
     – Вроде бы надёжно.
     – Ну и не волнуйтесь. Завтра будет день, будет пища. Разберусь с вашим мотором. А нет, так попрошу кого-то из здешних Кулибиных.
     Мы все были мокрыми до нитки.
     – М-да, – промычал я. – Плохо дело. Не заболели бы.
    Дождь-то лил как из ведра, а с дождём и прохлада подкралась. Я пригласил нежданных гостей в дом. Сказал:
    – Самовар бы сейчас, да куда там под дождём. Обойдёмся чайником. И камин затоплю.
    Они стояли посреди большой комнаты первого этажа, служившей гостиной, и боялись даже присесть, поскольку с них текло и капало так сильно, что на полу образовались маленькие лужицы.
    – Ну что ж, сейчас принесу то, что есть… Пару халатов найдётся точно, да и ещё что-то… Чаем согреетесь, а потом, если утихнет, баньку затоплю, как профилактику против простуды.
   – Мы даже не познакомились. Как называть вас, драгоценный наш избавитель? – очень приятным языком, мелодичным голоском спросила блондинка.
   – Как меня называть? Да так и зовите… избавителем. Шучу… Алексеем меня зовут, Алексеем… Впрочем, давайте без отчества обойдёмся. Идёт? А вас?
   – Светлана! – сказала блондинка, чем меня очень обрадовала, поскольку, что греха таить, люблю имя.
   – Надежда, – назвалась брюнетка.
   Она была несколько погрубее Светланы – волевая барышня, решительная. Да и взгляд дерзкий, цепкий. Посмотрела, и как душу вывернула. Ещё раз – и в глубину проникла.
   – Ну, вот что, девочки, айда за мной, – весело сказал я, – Переоденетесь наверху.
   Они безропотно подчинились, и вскоре получили по халату, ну и по спортивным трико. Вполне понятно, что другого я им предложить ничего не мог. Это вам не кладовая роты армии США, где хранят как зеницу ока дамские предметы туалета, то ли для себя, то ли для возможных партнёров, именно партнёров, а не партнёрш. Я же холостяковал, и выбор в моём гардеробе на прекрасных представительниц прекрасного пола рассчитан не был.
   Главное, одеть Светочку и Надежду во всё сухое. Не хватало, что б ещё заболели. Их присутствие меня не только не тяготило, а напротив, начинало вдохновлять и радовать.
   Отправил я их ванную комнату, чтоб могли и промокшую одежду как-то по-своему привести в порядок, да хоть посушить повесить, что утром надеть можно было.
   Когда переоделись и вернулись в гостиную, я более внимательно рассмотрел Светочку. Стройна, мила, лицо чистое, до невероятия привлекательное. Скажете, штамп? Так ведь, если б некрасива была, то и не писал бы о том, что случилось со мною в тот вечер, да и в ночь, за ним последовавшую.
   Надежда тоже ничего так, но именно ничего – то есть ничего особенного. Далеко не дурнушка, но её красота – причём, красота, определение не натянутое – казалась холодной, как до сих пор ливший за окном хоть и летний, но совсем не тёплый дождь.
   И при всём при том, если Светочка держалась очень скромно, то Надежда вела себя более чем раскованно, и взгляды её в мою сторону иногда озадачивали.
   Чайник давно вскипел, но мне показалось, что маловато горячего чая, и я поставил на стол бутылочку водки. Мог и шампанское выставить, и вино хорошее, но… Пожалуй, сейчас более к месту была водка, не как средство для опьянения, а как для оздоровления. Кто-то скажет, мол, всё чепуха, да вот практика показывает, что, порою, и не совсем чепуха. Так-то я, в жизни обычной, не любитель, а здесь – случай особый.
   Ну и закуску поставил соответствующую этому в данной ситуации вполне оздоровительному продукту…
   Света и Надежда переглянулись. Поймав их взгляды, я, конечно же, упомянул о наличии у меня в холодильнике и других видов алкогольных напитков, но все единодушно пришли к выводу – мой выбор более рационален.
   А за окном всё гремело и бушевало. Обычно гроза проходит быстро, но в тот вечер она то наступала и, казалось, зависала над посёлком, то удалялась в лесные массивы. Затем новые тучи являлись над озером, и начинался новый штурм с громовыми раскатами, подобными огневой подготовке, затем прорыв, затем овладение новыми и новыми рубежами, и опять-таки отход на пополнение сил, и на краткую передышку.
   – Ну что ж, – начал я. – Самый оригинальный тост скажу, причём весьма редкий: за знакомство!
   – Ну а нам остаётся выпить за избавителя нашего от грозы! – ответила Светлана.
   – И от путешествия под молниями по озеру, – прибавила Надежда, снова взглянув на меня весьма откровенно.
   Обратил внимание на то, что Надежда сходу рубанула не слишком маленький бокальчик. Не слишком малый потому, что мензурками в общем-то не лечатся. А может, и лечатся, да я не знаком с таковой методикой. Светлана отпила чуть-чуть и поставила бокал.
   Я постарался придумать какое-то себе дело, ну хотя бы принести что-то к чаю, чтоб дать своим гостьям поесть без стеснения. Вернувшись, снова наполнил бокалы – свой и Надежды до краёв, а в Светином лишь пополнил лекарственный уровень.
   Потребовал, чтобы подкрепились. Всё же водка, а значит надо серьёзно закусывать.
   Напомнил о закуске, потому что Надежда выпивала резво, и видно было, что пьянеет. А потом стала клевать носом. Путь сюда, наверное, был не близким, да и здесь понервничать пришлось.
   Указал Надежде её комнату на первом этаже. Куда уж ей было на второй-то этаж. Пошёл провожать, при этом не мог не обратить внимание, что она ухватила свой рюкзачок, хотя, казалось, что же ему могло сделаться, если бы и остался там, где его положили, зайдя в дом. Неужели бы я позарился на их продукты?! Впрочем, её дело. Пробормотала, что в карманчиках какие-то принадлежности для неё важные.
    Когда пропускал вперёд в открытую дверь, она вошла и, то ли действительно споткнувшись, то ли, сделав вид, повисла на мне. Я с трудом оторвал её от себя, усадил на приготовленную постель и поспешно вышел из комнаты.
   – Ну а вас размещу на втором этаже, если не возражаете, – сказал я Светлане. – Наверное, утомились?
   – Да, конечно, но не так, чтобы очень, – сказала, помявшись и тут же несколько озадачила: – Если можно вас попросить…
   – Слушаю. Конечно можно…
   И попросила:
   – Там, наверху, в вашем кабинете книги. Я случайно заметила их в приоткрытую дверь. Можно взглянуть? Просто обожаю рассматривать библиотеки.
   – С большим удовольствием покажу, – сказал я и, не поверите, приятное тепло разлилось по всему телу. Не от водки – нет. Оттого, что предстояло общение с этой прекрасной Светочкой.
   Но, но… Не подумайте чего-нибудь этакого, скажем, дурного или мятежного – вовсе никаких планов. Да и не было у меня опыта такого вот странного, скороспелого общения.
   Поднялись мы на второй этаж. Из кабинета открылся вид на озеро. Дождь прекратился, и в разрывы облаков вырвалось солнце. Его закатные лучи прочертили кинжальный след от горизонта до нашего берега. Правда, сам берег, сам урез воды был скрыт от глаз шапками деревьев, в эти минуты поблескивающих то здесь, то там капельками воды, что собралась на отяжелевших листьях.
   У Светланы был необыкновенно смешной вид. Трико из-под халата, в который ей можно было обернуть два раза. А под халатом, под моим халатом, который она тщательно запахивала… Что было там? Да ничего… Ничего не нашлось в моём гардеробе, кроме трикотажных брючек.
   От мыслей о том, что находится там, под халатом, у меня, признаться, дух перехватило.
   Она заметила замешательство, видно, догадалась, что мысли мои весьма и весьма мятежны, и поспешила заговорить о книгах, что были перед ней на полках.
   Я отчего-то разволновался, причём очень разволновался! А вдали, словно незримо связанный со мною, полыхал необыкновенный закат. И тучи отступили, и пурпурное солнце, перед тем как нырнуть окончательно в водную гладь, посылало своё последнее прости взбудораженной грозой природе.
   Но если закат догорал, во мне возгорался рассвет, будоражащий всего меня – рассвет чего-то необыкновенного и отчасти позабытого.
   – Кто же вы и откуда, моя прекрасная дама? – спросил я и выдал хрипотцой в голосе своё волнение.
   – Я? – удивлённо спросила Светочка. – Вы хотите это знать? Вам это интересно?
   Отвечать ей не стал, а просто очень выразительно посмотрел на неё. Так выразительно, что она несколько смутилась и даже покраснела. Румянец на щёчках сделал её ещё прекраснее. У меня даже сердце забилось. Вот она, рядом – только руку протяни. И ведь не спешит удалиться спать, книги рассматривает, будто действительно они ей интересны. А может? Но нет, это уже слишком. Нет, нет – вряд ли интересен ей я. Очень вряд ли. Сколько ей лет? Нет, не могу определить точно. Вероятно, за тридцать или чуть меньше тридцати? А я-то, я – военный пенсионер. Правда, молодой военный пенсионер, покинувший службу ради Его Величества Творчества. Ну и тем более… Что во мне её привлечь может? Мимолётный флирт. А отчего бы и нет – ныне молодежь шустрая.
   Мы снова обратились к книгам. Стояли рядом, совсем рядом. Я ощущал эту её близость, близость от слова близко. Я чувствовал аромат её прекрасных, волнистых волос. Так и просились сравнения: волнистых как под ветром рожь. И складывалась фраза – «чтобы кудри были светло-русы и волнисты как под ветром рожь». Так я писал в стихах, мечтая о такой. И вот теперь, казалось, мечты сбываются.
   А Светлана, то внезапно замолкала, переводя с книжных полок на меня свой быстрый, обжигающий взгляд, а то снова пыталась что-то говорить, но тоже, как и я, не умела скрыть волнения. Она могла отойти. Просто под благовидным предлогом сделать шаг в сторону, но не делала этого шага и оставалась всё так же рядом, совсем рядом со мной.
   – Так вы расскажете о себе, хотя бы немного, хоть чуть-чуть, – снова спросил я. – Откуда вы?
   И она ответила:
   – Из Москвы. Просто приехала в гости к Надежде. Мы с ней познакомились недавно, на отдыхе. Она здешняя. В посёлке живёт, что за озером. Ну а на озеро к бабушке в небольшую деревушку приезжает. Славная такая деревушка. Домов-то, – она прикинула, вспоминая: – и двух десятков не наберётся. Магазина путного нет. А тут ягоды поспели, вот Надежда и сказала, что бабушке сахар потребовался, чтоб варенье варить. А в палатке его вроде как разобрали. Вот, взяли у соседей лодку, да так неудачно… Хорошо мобильники теперь в деревне есть. Надежда сообщила, пока мы тут у вас переодевались, что вернёмся завтра. А вы? Кто вы, наш чудесный избавитель?
   Я коротко поведал о себе. Рассказал, где учился, где служил. Почему оказался в этих краях.
   – А жена вас часто здесь навещает? Гляжу женской руки не очень-то заметно.
   – Нет, мы расстались. Так вот случилось, – сообщил я. – Ну да это не интересная история.
   – А всё же? Что случилось, почему расстались? – стала расспрашивать Светлана, проявив удививший меня интерес.
   – Тогда сначала я спрошу. Как вас муж в такую глушь отпустил? – тоже ведь вопрос дал не просто так – решил таким образом выяснить её семейное положение.
   – Теперь уж нет мужа, – она улыбнулась и прибавила, – И тоже вспоминать не хочется, по крайней мере, сейчас.
   – Знаете, – предложил я. – Давайте этой темы и вообще никогда не касаться. Всё… Что было, то прошло. Что будет, то будет – то уже наше, наше и только наше.
   – А почему вы решили, что будет что-то? – слегка покраснев, спросила Светлана. – Мы знакомы-то с вами всего, – она прикинула, – не более двух-трёх часов.
   – Хочется, чтобы было. Очень хочется, – проникновенно и искренне сказал я и осторожно коснулся её руки.
   – Странно, – проговорила она, высвободив руку и сделав полшага в сторону. – Очень странно. Так быстро не бывает, – и поправилась, – Не может быть так быстро.
   Я сделал те же полшага к ней и снова взял её мягкую руку.
   Она опять отодвинулась от меня и воскликнула, указывая на то, что открывалось за окном:
   – Ой! Смотрите, как красиво, как замечательно красиво!
   – Любуюсь этой красотою днями напролёт, – ответил я, продолжая приближаться к ней, слегка отступающей к окну, прибавил: – Один любуюсь!
   – Давайте выйдем, прогуляемся до озера. Полюбуемся вдвоём. Заодно и лодку посмотрим, – поспешно предложила Света, видимо, желая прекратить мои робкие приближения.
   Пришлось повиноваться.
   Мы вышли во двор. Дождь закончился, но было сыро кругом. Лужицы поблескивали в свете фонарика на крылечке. Вдали погромыхивало – гроза уходила медленно, ворчливо урча.
    Тишка выбрался из конуры, и отчаянно размахивая хвостом стал требовать, чтобы его выпустили из вольера.
    – Подожди, Тишка, – сказал я. – Кругом грязь непролазная, только вымажешься весь и нас лапами вымажешь. А мы чуточку пройдёмся. До озера. Посмотрим, не унесло ли моторку?
     Тишка обиженно взвизгнул и скрылся в конуре.
     – Какой умница, – сказала Светлана. – Словно всё понял, что вы ему сказали. Взяли бы с собой?
     – Не даст погулять, – сказал я весело. – Понравились вы ему, вот и будет всю дорогу в любви объясняться, запачкает лапами.
   Спустились к озеру и долго стояли на берегу, очарованные озёрной гладью, которую постепенно окутывал призрачный полумрак короткой и светлой в этих краях летней ночи. Тучи ушли. Вызвездило небо, а небо вызвездило озеро. Мглистый млечный путь сделал мглистой зеркальную поверхность, освещённую выглянувшей луной.
   – Вы сказали там, в кабинете, – робко начала Света. – Вы сказали, что-то о будущем. Вы действительно считаете, что вот такая, случайная встреча может оставить в сердце след?
   – Как знать? – задумчиво проговорил я. – Ведь знакомство может продолжаться месяцы, даже годы, ну там два или три года, но, если приведёт к соединению судеб, не даст счастья. А можно увидеть раз, вспыхнуть и окунуться в волшебство любви.
   Я снова взял её изящную маленькую ручку в свою руку. Единственно, что пока решался позволить себе. Она не убрала её на этот раз. Повернулась ко мне, пристально, даже пронзительно взглянула в глаза и молвила тихо, почти беззвучно:
   – Хорошо, если бы могло быть так. Каждому человеку, наверное, особенно женщине, хочется чего-то настоящего, надёжного. И ведь иной раз ищет человек всю жизнь и… И не находит. Ведь бывает и так?
   Вместо ответа, я сказал:
   – Недавно прочитал о Пришвине, о его необыкновенной любви, пришедшей к нему уже в весьма зрелом возрасте.
   – О Пришвине? Об этом добром, стареньком певце нашей природы? – с удивлением спросила она.
   – Да, да, представьте, о том тщедушном старичке, который не всегда был старичком, каким мы привыкли видеть его на портретах в школьных библиотеках, – подтвердил я. – У него несчастливо складывалась личная жизнь. Частью из-за того, что в какой-то мере попал в юности под влияние идей Владимира Соловьёва. Их, кстати, проповедовали и Александр Блок, и Андрей Белый.
   – Любовь к Прекрасной Даме? – спросила она. – Знаю, знаю. Соловьёвские «страдания вдвоём» при отрицании близости? Как в рассказе «На заре туманной юности»?
   – Да, но сам-то он любил, – напомнил я. – Он ведь был влюблён в дочку супруги Алексея Константиновича Толстого. И сразу позабыл отрицания… Даже предложение сделал, причём получив отказ, снова просил руки, когда возлюбленная, побывав замужем, овдовела. А вот Пришвин сам разрушил свою первую любовь. Потом одумался, долго переживал, но… было поздно. Он женился просто так, чтобы жениться. А уже возрасте, когда ему исполнилось шестьдесят семь лет, встретил женщину. Ей было сорок. Двадцать семь лет разница. Ту барышню выделили ему в помощь разобрать архивы. Союз писателей выделил. Вокруг было много женщин, очень много. Но он не видел их, не воспринимал. А здесь. О, какая же была любовь!
   – Вы представляете, а я как-то пропустила этот вот момент. Творчество? Да, да, знаю, но вот это ново, – сказала с интересом Света. – И что же? Чем всё кончилось?
   – Они поженились и прожили счастливо много лет, – ответил я. – Пришвин любил повторять, что для прочного брака необходимо вечное движение любящих в мир, где оба ещё не бывали и отчего они сами открываются друг другу новыми сторонами…
   – Удивительные слова. Неужели такое бывает? Неужели такое может быть? И что же всё-таки такое – любовь? – снова спросила Света.
   – Отвечу опять же словами Пришвина: истинная любовь – есть нравственное творчество. Ну и, конечно, истинная любовь – это поэзия.
   – Как хочется поэзии, – тихо и проникновенно проговорила Света и посмотрела на меня своими ясными, чуточку повлажневшими глазами. – А вот Надежда не понимает. У неё всё проще. Проще сходится с людьми, даже на связь идёт просто. Понравился и… готова на всё. Даже иногда сама проявляет волю. Может, потому что не сложилась жизнь. Впрочем, не будем о ней. Я, как она, не могу. Мне надо время, чтобы проникнуться чем-то таким, что позволит сделать такой шаг. Может в этом мире меня не все поймут…
   – Что вы, что вы, – возразил я, догадываясь, что эта фраза косвенно обращена ко мне, поскольку попытки завладеть её рукой, пока только рукой, продолжались с моей стороны.
   И если ещё недавно где-то в глубине души таилась надежда на постепенное приближение к тому рубежу, к которому вольно и невольно стремится большинство мужчин в отношениях с женщинами, то теперь я понял – с удивительной, во многом неповторимой Светочкой, что вовсе не этот рубеж может быть самым главным. Не случайно же я заговорил о Пришвине, о его необыкновенном семейном счастье при разнице в возрасте – подумать только – в двадцать семь лет. У нас-то разница была гораздо меньше. А всё же была и слегка тревожила меня.
     «Да что же это со мною происходит? Неужели, неужели же я влюблён? Не может быть, ведь прошло всего несколько часов?»
   Но ответ был один. «Да, влюблён». И мои чувства росли и росли в геометрической прогрессии.
   Мы проверили лодку. Она была на месте. Буря не сорвала крепления, правда, воды набралось много! Утром предстояло откачивать.
   Медленно направились к дому. Остановились на веранде. Она позволила подержать свои ручки в моих сильных, крепких ладонях. Я осторожно пожимал её изящные пальчики, не решаясь сделать даже малейший очередной шаг.
   Наши глаза встретились. Что она читала в моих глазах? Что читал я в её глазах? Мы читали такое, во что трудно верили сами.
   Она молча повернулась и вошла в дом. Комнату я ей уже указал. Была она на втором этаже, рядом с моей. Мы поднялись по лестнице, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Надежду.
   Остановились на пороге её комнаты. Я снова взял её ручки, и она улыбнулась, проговорив:
   – Они вам так нравятся, мои руки? Может быть, вы их хотите забрать совсем?
   – Конечно, – сказал я. – Конечно. Я попрошу одну руку – вашу руку, а заберу, если позволите, и обе милые ваши ручки, и ваше сердце, такое необыкновенное, чудное сердце.
    Она отпрянула. Посмотрела на меня тем же, поразившим меня пронзительным взглядом, но ничего не сказала.
   Не знаю уж как она, но я с большим трудом заставил себя завершить это наше странное общение. И тут, случилось невероятное, она быстро обняла меня, поцеловала в губы, прямо в губы, и тут же скрылась в своей комнате, плотно закрыв дверь.
   Я некоторое время стоял в замешательстве. Сердце моё готово было выпрыгнуть из груди.
   В какую-то минуту я даже подумал, а не войти ли к ней… Но остановил себя: «Нет, это был порыв, замечательный порыв, но никак не приглашение к действию».
   Стоит войти – и можно всё испортить.
   Потом часто размышлял, а прав ли, что понял это именно так, а прав ли, что не решился сделать шаг, который так хотелось сделать.
   Я вышел на улицу и очутился под шатром звёздного неба. Посёлок засыпал. Только где-то в районе магазина, как в старые добрые времена, веселилась молодежь. Да и не молодежь, наверное, вовсе, а скорее мальчишки и девчонки, уже вырывающиеся из детского возраста, но ещё не превратившиеся в юношей и девушек.
   Так было когда-то в пору моего детства, когда приезжал отдыхать к дальним своим родственникам в деревню. Собирались обычно либо возле школы, либо «на брёвнах», что были для чего-то свалены возле кустарника в полусотне шагов от шеренги домов. Ну а когда начиналась уборочная, сходились, как называлось это, «на улицу», на колхозном току. Там было шумно от работающих молотилок, что устанавливались на время уборочной страды перед большими деревянными амбарами, там сновали колхозники. Работа кипела. И почему-то нас тянуло именно туда.
   Играли в какие-то игры, очень простые, названия которых уже позабылись. То становились парами, брались за руки, и проходили по этому шатру из сомкнутых рук по одному, поочерёдно. Выбирали кого-то из пар, причём, конечно, мальчишки выбирали девчонок, а девчонки – мальчишек. Всё это было, вероятно, для того, чтобы таким образом выказать свою симпатию, поскольку иным способом делать это не отваживались.
   И мальчишки, выбрав втайне желанную, стояли, с трепетом держа в своей руке, её руку.
   А потом вдруг эта игра надоедала, и начиналась новая. Все садились в рядок, а кто-то один проходил вдоль ряда и касался рук каждого сидящего, но только двоим, по своему выбору, незаметно вкладывал в руку камешки, игравшие роль колечек. Конечно же, не вкладывали камешки в руки двум мальчикам или двум девочкам. Чай не европия – гейропия.
   И вот тот, наконец, кто раздавал камешки, становился перед всеми и произносил:
   – Кольцо, кольцо, выйди на крыльцо!
   Выходили те, кто получил камешки, и предъявляли их. После этого водила – уж не помню, как точно назывался он – спрашивал, или спрашивала, если водила девочка:
   – Что сделать этой паре?
   Кто-то отвечал:
   – Этой паре дойти до околицы и принести подсолнух с поля.
   Ну, или там колосок ржи, смотря потому, что росло за околицей.
   Несуразных и сложных заданий, наподобие того, что сорвать яблоки в чьём-то саду, не давали. Тут важно было другое – отправить прогуляться по деревне вдвоём тех, кто симпатизировали друг другу. Обычно ошибок не бывало. Определяли точно. И парочке такой приходилось несколько раз за короткую летнюю ночь прогуляться, то до моста через речку, то до школы, то до колхозного сада.
   Я даже вспомнил, с кем прогуливался в один год, с кем в другой. Симпатии в те годы зачастую были непродолжительными, да ведь и так случалось, что приезжала какая-то девчонка отдыхать в один год, а в другой и не приезжала. Да и сам мог отправиться в какое-то путешествие с родителями.
   Ходили обычно на пионерском расстоянии, даже за руки не решались взяться. Это в той, предыдущей игре, брались за руки… Ведь то делали при всех, а потому и не зазорно. А тут ведь вдвоём. Ни объятий, ни поцелуев… А сколько радости, необыкновенных ощущений чего-то неясного, запретного, а потому несбыточного!
   Воспоминания настроили на особый, лирический лад.
   Я прошёл по участку, постоял под яблонькой, шагнул к забору, возле которого росли берёзки. Говорят, каждый день желательно подходить к этому божественному дереву – берёзе – чтобы подержаться за ствол правой рукой. Необыкновенную энергию дарит это волшебное дерево.
   Листья ещё, словно ковшики, были водой наполнены. Тронешь ветку, и тут же получишь порцию воды, и мокрым будешь как от дождя. И всё тише, тише вокруг. И отчётливее слышен мягкий шумок от падающих то здесь, то там капель.
   В окнах второго этажа темно. Но мне показалось, что не спит Света.
   «А вдруг да действительно не спит, а смотрит сейчас на меня из тёмного окошка. Её не видно, а она видит меня».
   Подошёл под окна, посмотрел вверх, подумал:
   «Нет, ничего не видно. Спать, что ль лечь? А то и рассвет так встречу. Вот бы с нею встретить рассвет, ведь рассвет – это Божественный свет до восхода солнца».
   Я вошёл в дом. Прислушался. Тишина. Надежда, видно, спала без задних ног. Надо же, столько выпила!
   Тихонько поднялся на второй этаж, вошёл в свою комнату, снял куртку, рубашку, брюки. И завалился спать. Но сон не шёл. Я долго лежал, глядя в потолок и перебирая снова и снова минувший день.
   Мысли начинали путаться, но я снова возвращал их в нужное мне русло.
   Совсем рядом, за стеной была Света.
   Наверное, я всё-таки уснул, и тут же меня разбудили ласковые, нежные прикосновения, кто-то устраивался рядом со мной на кровать. И вот уже я ощутил горячие губы своими губами…
   «Света»! – пронеслось в сознании, и я проснулся.
   Может быть я даже произнёс, ещё не полностью отойдя ото сна, это имя.
   Но окончательно разбудил меня яркий свет. Кто-то включил его…
   Света? Да, Света, но она стояла в дверях. Я не сразу со сна понял, что произошло – она со мной, она рядом, но она и в дверях. В мгновение пришло понимание. Да, в дверях действительно стояла Светлана. А на моей кровати, обнимая меня, лежала Надежда.
   Как она оказалась здесь, зачем пришла? Собственно, на эти вопросы было ответить не так уж и сложно, да только зачем отвечать.
   Светлана бросилась прочь, а у меня мелькнула жуткая мысль: «Боже, это всё, как Бунинском рассказе «Натали». Но там-то, там-то сам герой был повинен. Он сам упивался близостью с кузиной, а любил её подругу, точнее, как бы любил! А здесь…».
   Я освободился от объятий Надежды. Что я мог ей сказать? Да, она пришла ко мне, не спросив хочу ли этого, но вряд ли могла подумать, что не захочу. Наверное, такого, чтоб кто-то не захотел, у неё не бывало. К тому же она не знала, ничего не знала о том, что произошло, пока спала. Да ведь для такой, как она, происшедшее между нами со Светой не понятно. Скажи ей, пожмёт плечами и удивится. Скорее Надежде вполне ясно и понятно, что могло случиться между ней и мной.
   Я быстро надел брюки, набросил куртку. Надежда продолжала лежать, что-то бормоча и улыбаясь.
     «Какая-то странная!? – мелькнула у меня мысль, – Пьяная – не пьяная? Совсем странная. Словно не в себе. Впрочем, выпила действительно много, вот и не протрезвела», – объяснил я её, показавшееся мне не совсем адекватным состояние. 
     Не сказав ни слова, я побежал вслед за Светой. В доме её не было. Выскочив на улицу в мутную предрассветную мглу, я не нашёл её во дворике своего дома.
   «Где же? Где она? – думал я, лихорадочно перебирая все возможные варианты. – Наверное, на причале. Где же ещё быть? В лодке».
   Поспешил туда, ещё не ведая, как себя вести, что говорить и как объяснять случившееся, в котором нисколько не был виноват.
   «Ой, как же всё нелепо, как нелепо!»
   Нет, я не был аскетом, совсем не был. И попадись мне Надежда в иное время и иной обстановке, был бы рад близости с ней. Любви бы вряд ли получилось, даже увлечения долгого быть не могло. Но, она ведь хороша собой, и мы могли доставить другу-другу удовольствие, называемое плотским. Ну и что? Бывает у кого-то и такое, а бывает и лишь только такое. Кто-то и вовсе не ведает, что есть любовь. Да и можно ли обойтись без всего этого, пусть даже плотского? Сколько научных работ опубликовано, сколько исследований проведено, даже статистика выставлена на многих медицинских сайтах Интернета. Доказано, что аскетизм – путь к инсультам и инфарктам и прочим болячкам. Я же, как уже говорил, аскетом не был. И у меня – да, грешен, грешен – были в разное время разные пассии, которые навещали меня или которых навещал я.
   И вполне могла быть такой вот непостоянной пассией на непродолжительное время та же Надежда. Могла, потому что не было в сердце любви. Ни к кому не было любви. Что это, грех? А может, наказание за что-то в прошлом? Я не задумывался об этом, потому что пора задуматься не пришла.
   …Свету я увидел возле лодки. Она переодевалась в свою одежду, подсохшую за ночь. Видно, успела прихватить с собой. Но в доме переодеваться не стала. Спешила.
   Возможно, уже краем глаза заметила меня, но никак не реагировала. Напротив, перебралась в лодку и стала лихорадочно вычерпывать из неё дождевую воду.
   Я подошёл и тихо сказал:
   – Светочка, простудишься.
   Она отвернулась, ничего не ответила, лишь энергичнее стала работать небольшим ковшиком.
   – Светочка… Ты не так всё поняла.
   Глупее фразы придумать трудно. Но что, что я мог сказать умнее в те минуты?
   Она по-прежнему вела себя так, словно и не было меня рядом. На мои слова никак не реагировала.
   – Светочка, милая, выслушай меня. Я сам ничего не понял. Проснулся, когда ты открыла дверь и включила свет. Она, Надежда, видно, только вошла. Я не звал её. Она сама…
   В это время подошла Надежда. Была она по-прежнему немного странной. Но, судя по всему, после того, что произошло в моей спальне, хмель выветрился, хотя она покачивалась и говорила не очень связно. Посмотрела сначала на меня, потом на Свету. Кажется, начала что-то понимать, но, разумеется, понять всё так глубоко, как понимали мы, она была не в состоянии.
   – Светка, ты что рванула? – спросила довольно грубо. – Рано ж ещё плыть то. Да и прохладно после грозы.
   – Едем сейчас же. Принеси свой драгоценный рюкзак, – и тут же, окинув меня презрительным взглядом, прибавила. – Будьте уж так любезны напоследок, помогите Надежде.
   – Нет-нет! – воскликнула Надежда, как мне показалось, даже немного испуганно: – Я сама, сама управлюсь. Не надо, не ходите.
    И я решил, что она поняла: нас надо оставить наедине, и снова как-то проскользнуло мимо это её странное опасение за рюкзак.
    Между тем, отойдя на несколько шагов, Надежда повернулась и проговорила каким-то удивлённо виноватым и несколько более мягким тоном:
   – Я ж не знала. Откуда могла знать-то?
   Зачем сказала. Это только усугубило положение.
   – Уйдите, видеть вас не хочу, – выкрикнула Света и разрыдалась, уронив ковшик и закрыв лицо руками.
   Я хотел перебраться в лодку, даже ногу занёс, но тут же услышал угрожающее:
   – Не приближайтесь ко мне.
   Н-да, ситуация получилась не очень… Уже светало. Вот-вот пойдут на озеро рыбаки, а здесь такие разборки! Век-то какой!? Век, когда и иные мужики стали охочими до сплетен, а от сплетен и до клеветы недалеко – понесут сороки на хвосте. А здесь то уж общество нормальных русских мужиков уже дачниками разбавлено. А средь городских то всякой твари по паре. Особое удовольствие недомужчинкам, каковые и строя воинского не знали, и казарменной жизни не изведали, и погон не носили – то есть мужское качество своё не доказали, прицепляться к какому-то мало-мальски известному человеку – не просто к обывателю, никого не волнующему, а, скажем, художнику, артисту, писателю или поэту. Вот тогда они, говоря языком нынешних уничтожителей изящной словесности, и ловят особый кайф.
   Мне бы, конечно, не очень хотелось в этаком вот положении, как говорится на нынешнем жаргоне, «быть застуканным» каким-то «народным мстителем», и я отошёл от лодки.
   Наконец, Надежда вернулась в более адекватном состоянии и тихо сказала мне:
   – Действительно лучше её сейчас не трогать. Попробую успокоить.
    Я надеялся, что Надежда объяснит случившееся. Хватит совести. Но не тут -то было. Света села за руль моторки, а Надежда попытался заняться движком.
    Я понял, что она плохо соображает, что делает и решил сам разобраться с поломкой. Надежда не возражала. Перебралась в лодку и устроилась на карме, положив рядом рюкзак и опершись на него, словно опасаясь, что его кто-то отнимет.
    Я поправил то, что посчитал нужным поправить, и сказал Свете, подчёркнуто назвав её на «вы», хотя мы как-то незаметно перешли уже с ней на «ты»:
     – Заводите!
      Движок затарахтел, и Света так резко рванула с места лодку, что меня обдало брызгами и я едва удержался на ногах. Поднялся бурун воды от винта, разбежались косячки волн от носа, и моторка стала быстро удаляться от берега, так быстро, что волосы Светланы стали именно волнистыми как под ветром ложь.
   – Девчонки, где вас искать? В какой деревеньке? – крикнул я, спохватившись.
   Но мне никто не ответил.
   Я стоял на причале, пока моторка не скрылась из глаз. Потом медленно пошёл к дому. Светлело, именно уже светлело, а не светало, довольно быстро. Вот уже первые лучи солнца скользнули по зеркальной глади озера. Оно было спокойно, словно и не врезались в него всего несколько часов назад огненные кинжалы, словно не пенили воду мощные струи дождя, словно не раскалывалось небо от грозовых разрядов.
   Я поднялся на второй этаж, вошёл в комнату, ещё помнившую присутствие Светы. Упал на её кровать и зарыл глаза, вдыхая ещё не выветрившийся аромат, показавшийся мне волшебным. Вдруг, почувствовал, как что-то укололо бок. Это была красивая заколка, так здорово гармонировавшая с её прекрасными волосами. Была эта заколка яркой, замысловатой, но наверняка бутафорской. Не стала бы Света брать с собой что-то действительно дорогостоящее в путь через озеро.
   И всё же я оживился. Вот причина отыскать Светочку. Много ли небольших деревенек на том берегу, да таких, тем более таких, где даже магазина нет. Ну и наверняка моторка у берега укажет на ту, которая мне нужна.
   Было желание мчаться за Светой немедленно, сейчас же.
   «Эх, только бы Надежда сказала ей всю правду, не придумала бы глупость какую. Женщины – народ загадочный. Вдруг да не захочет счастья своей подруге, вдруг да взревнует к этому счастью. Подумает, почему Света, а не она… Ведь я ей тоже, наверное, приглянулся».
   Я не знал ответа на эти вопросы и не знал, стоит ли прямо немедленно, сейчас же мчаться за ней?
   В минувшую ночь я спал всего-то около часу, да, наверное, и не более.
   Ведь мы, после того, как Надежда в комнату удалилась, и за столом сидели, и библиотеку мою изучали, а потом ещё и гулять отправились.
   Время в обществе прекрасной барышни незаметно пробежало. А потом началось то, что началось. Ещё утренняя туманная пелена, висевшая над озером и посёлком после дождая, не истаяла полностью, а мои гостьи уже умчались куда-то в неведомую для меня даль.
     С сожаление покинул комнату, ещё сохранившую неповторимый аромат присутствия прекрасной барышни. Заглянул в кабинет, подошёл к книжному стеллажу, выбрал томик Бунина с рассказом «Солнечный удар», открыл, но читать не стал. Переживания героя, похожие на мои, сейчас казались непереносимыми. У него хоть всё было сразу предопределено раз и навсегда – волшебная встреча с волшебной незнакомкой, волшебная ночь и всё… И ни малейшей возможности что-то переменить. А здесь! Что здесь, у меня!? Ночь, ночь не такая, но ночь по-своему волшебная, не только не исключавшая чего-то невероятного, радостного, но обещавшая волшебные отношения впереди. И вдруг… Такой чудовищные, такой обидный итог, такая несправедливая развязка.
   Я подошел к мольберту, не задумываясь снял холст, над которым работал накануне, поставил новый, чистый. Снова взглянул в окно на уже залитую солнцем водную гладь, вспомнил её у окна, но тут же возник другой образ – она в моторке, рывок и встречный ветер разметал её волосы, которые заволновались именно как золотистые стебли, скорее, всё-таки не ржи, а пшеницы.
   Взял кисть, но что-то мешало начать работать. Что?
   С озера донёсся шум лодочного мотора. Он приближался именно с того направления, в котором умчались мои гостьи. Звук над водой распространялся быстро и становился всё яснее и отчётливее.
   Сердце забилось отчаянно.
   «Неужели? Неужели Надежда оказалась настоящей. Неужели рассказала всю правду, и они возвращаются».
   Через пару минут я уже был у лодочного причала. Моторка шла быстро, и вскоре уже можно было рассмотреть тех, кто находился в ней.
   Увы… Снова разочарование. Это возвращались деревенские рыбаки, видно, застигнутые где-то на островах стихией и вынужденные переждать её в каком-то укромном месте.
   Я вернулся в дом. И тут охватило беспокойство: «Надо ехать, точнее плыть, нет это не по-военному, надо идти на лодке туда, в неведомую даль, на противоположную сторону озера. Надо взять у соседа моторку и мчаться, мчаться, чтобы вернуть своё призрачное, но всё же озарившее меня минувшей ночью счастье».
   Я схватил заколку, сбежал вниз по лестнице, набросил на себя брезентовую штормовку и посмешил в соседний дом, обычный, крестьянский, с палисадником перед входом и буйным цветением клумб.
   Сосед, Митрич, как его все звали, человек, неопределённого, трудно угадываемого возраста, оказался дома. Моторку взять разрешил и даже предложил:
   – Может сходить с тобой? Не заплутаешь? Озеро-то оно, знаешь, тоже с норовом.
   – Нет, нет… Я справлюсь. Скоро и своё плавсредства приобрету. Уже выбрал и заказал, – зачем-то сообщил я.
   – Ну, бери ключи… Да, гляди, осторожнее, – повторил он. – Озеро то, оно с норовом.
   Предупреждения я уже не слушал, потому что готов был на крыльях лететь к причалу и мчаться оттуда на рассекающей водную гладь моторке, полный надежд на удачу.
    И вдруг подумал, что ежели Надежда так уверенно привезла подругу в магазин, значит, давно знала о его существовании. А в таком захолустье зачастую не только покупателям знакомы магазины, но и продавцам знакомы постоянные покупатели. Магазин, вероятно, бывший «Сельмаг», это ведь как своеобразный культурный центр в глуши. В нём и купить можно товары, самые разнообразные, и поговорить, новости узнать – там уже новости то все налицо.
     Поспешил в магазин – этакое небольшое кирпичное строение на пригорке с крылечком, на которое вели выщербленными дощатые ступеньки. Само крылечко – просто навес на деревянных стойках и нечто вроде перил, на которых любят сидеть деревенские мальчишки.
      Очень боялся, что будет объявление о «техническом перерыве», но мне повезло – продавщица оказалась на месте. Это, знаете ли, такая раздобревшая особа тоже, как и Митрич, неопределённого возраста, краснощёкая, вероятно, не от ветров полевых, а периодического вливания в себя некоторых жидкостей, которыми полны прилавки – иногда, конечно, оздоровительных, но чаще, наоборот. Не будем уточнять, чтоб не обижать умеренных любителей этого завезённого в Россию царём-плотником зелья.
      Краснощёкая особа скучала за прилавком и встрепенулась, когда я влетел в магазин даже не придержав дверь, которая закрылась за мной с грохотом, особенно слышным в тишине прохладного и даже несколько сыроватого, видимо, после дождливой ночи помещения.
      – Анна Юрьевна, – начал я с порога без всяких предисловий. – Вопрос у меня к вам… Вы же своих покупателей знаете…
      – Как облупленных, – проскрежетал её голос, наполовину мужицкий, наполовину бабий – дамской-то одну из интонаций, прозвучавших в голосе, назвать трудно даже с натяжкой.
      – Вот и хочу спросить, – я понимал всю нелепость своего интереса, п потому крутил вокруг да около: – Вчера под вечер приходили к вам две барышни, одна этакая симпатичная блондинка, стройная, с голубыми глазами, а вторая – коренастая брюнетка.
      Продавщица встрепенулась, почему-то посмотрела на меня встревоженно и тут же поспешно заявила скороговоркой:
       – Не было вчерась никого. Точно не было. Особливо никаких девиц. Вчерась вообще пустой день был. Едва со скуки до закрытия досидела. Поперву жара – все на озере, а потом такое началось, сам знаешь. Вся до нитки вымокла, пока до дому-то добежала.
      – Ну как же не было, – удивился я. – Они попросили покараулить моторку ихнюю. А потом…, – тут я решил, что посвящать в ночные тайны эту первейшую на деревне сплетнице не стоит, и упростил всё: – Потом прибежали и, когда садились в лодку, обронили вот эту заколку. Я заметил не сразу, а когда умчались так, что не докричаться, да и грохотало всё. вот, хотел бы вернуть, да не знаю, в какой деревеньке искать, что по ту сторону озера.
      – По ту сторону? – пожала плечами особа за прилавком и тут же спросила. – Откель же они? Из какой деревни?
      – Да не спросил откель, – машинально, в тон ей, ответил я, – Вот и хотел у вас узнать хотел, из каких деревенек с того берега к вам наведываются за продуктами?
      – А от разных, – с некоторой гордостью сказал она. – Тамо таких, что у меня, сельпо, – назвала она по старинке, – нет. Если и есть какая халупа, то так, ничто, против моего…
      Она сделала широкий жест, словно приглашая взглянуть на богатый выбор товаров на полках.
      – Откуда ж они могли…, – начал я и тут как молния: «Куда, куда приезжали и зачем, если не в магазин?»
       О том и спросил.
       Продавщица пожала плечами и высказала предложение:
      – Мож, в гости к кому?
      – Нет… Точно сказали в магазин. Зачем им выдумывать, – возразил я. – Да и целый рюкзачок с покупками принесли… Тяжеленный такой…
      – А что в нём? – настороженно спросила продавщица.
      – Не знаю… Вроде как за сахаром приезжали. Ягоды пошли. Варенье варить пора.
      Продавщица зачем-то подошла к окну, глянула на крылечко, которое было видно из-за прилавка.
       – А тебе зачем знать, к кому приезжали?
       – Говорю ж, найти надо, чтоб вот это отдать? – я показал забытое Светланой укрощения.
       – А-а, – махнула рукой продавщица, – Это безделица. Выкинь и забудь. Не забивай голову. И другим не морочь.
       Но вся эта странная история настолько заинтриговала меня, что попытался расспросить подробнее, куда ещё могли приезжать Светлана с Надеждой, если не в магазин.
       – А может у кого что купить…
       Сказала, но сама поняла, что сказала глупость. Можно, конечно, из города приехать за чем-то деревенским. Но из города, а не из такой же деревни. А из деревни одной ехать в другую за товаром деревенским просто смысла нет.
       Почувствовал, что знает что-то эта особа за прилавком. Такие многое знают, что другим и неведомо. Почувствовал и то, что не хочет говорить, или не может не сказать, по какой-то причине.
       – Может кто-то здесь чем-то этаким торгует, чего в магазинах не бывает? – спросил я, как бы намекая на самого, будто и не брал в руки рюкзака, в котором явно не было никакой жидкости.
       Она тут же подхватила эту идею, чем очень озадачила меня:
       – А что, могёт быть. Знаю, варят самогон-то, точно варят, вот только кто не ведаю.
       Ну уж и не ведала бы, если кто этаким делом промышлял.
       Конечно, приезжали они вовсе не за самогоном. Это понятно. Но зачем и к кому? Если просто к знакомым, к чему это скрывать? Сплошные загадки. Что-то тяжёлое. Светлана сказала, что сахар. Вполне возможно. В десяток пачек в рюкзак войдёт, вот тебе и десять килограмм. Так, пожалуй, и весил рюкзак.
      Тут вошли в магазин первые посетители. Видимо муж с женой, потому что стали рассматривать товары для дома, что-то громко обсуждая.
      Ну что ж, я кивнул на прощанье, и вышел на крылечко. Внимание привлёк рокот мотора и шум винтов. Со стороны озера шёл на посёлок вертолёт. Обычный. Таких много был в центре подготовки пилотов деловой авиации. Шёл низко и я, по старой детской привычки решил: вот сейчас, гляну на номер и попробую поделить его на три. Поделится, значит, непременно отыщу Светлану.      
      Вертолёт летел уже над головой, продолжая снижение. Я рассмотрел номер и поделил на три. Номер легко поделился. Я порадовался сначала, но вдруг… Это показалось странным. Я напряг память. Такой номер я уже однажды делил… Да, да, это был вертолёт, с которого я едва не сбросил в озеро Голикова.
     «Да нет, не может быть. Мало ли цифр, что на три делятся», – попытался успокоить себя, но что-то подсказывало: номер тот самый, а значит тот самый и вертолёт. То есть принадлежал он центру подготовки пилотов деловой авиации из Энска, который, если по прямой, если по воздуху, располагался не так уж далеко отсюда.
     «Вот это номер с номером! Куда же это он? Что у нас тут, поблизости?» – попытался сообразить я.
     А ведь и прежде не раз видел вертолёты, но особого внимание на них не обращал. Решил поинтересоваться у продавщицы и вернулся в магазин.
      – Анна Юрьевна, случайно не знаете, где тут рядом аэродром какой? Гляжу сейчас, вертолёт на посадку пошёл, – спросил я, видимо, слишком громко, потому что привлёк внимание покупателей, всё ещё перебирающих товары.
       – Нет здесь никакого аэродром, – резко ответила продавщица. – Мало ли, они часто низко летают.
       Но тут мужчина, оторвавшись от прилавка, сказал:
       – Аэродрома то нет, но они лётают, – с ударением на первом слоге, – В энтот вот особняк. Там, сказывают, даже площадка на участке… Участок то в три, а то четыре поля картофельных, каковы раньше у колхозников были.
      – Да побольше, чем три, – поправила его жена. – Они, почитая до самого лесу всё огородили. Новорусские…
      Действительно, я уже давно заметил на отшибе деревеньки целые хоромы за высоким забором и воротами, даже с будкой возле них для охранников. Особо не интересовался, но слышал, что какой-то новый русский, точнее, как я таковых называю, псевдорусский, поселился. Что за фрукт? Откуда? До сих пор меня это не интересовало. Но вот теперь заставило задуматься. А если девицы мои красные не в магазин приезжали, а в этот дворец? Чушь какая-то? Что они там забыли и кому они там нужны? Загадка, которая разгадки, по всяком случае, сиюминутной не имела.
       – А что это за новорусские? – поинтересовался я и обратил внимание, что продавщица как-то занервничала.
         – Меньше будешь знать, – хохотнула она. – Люди, сказывают, сурьёзные. Интересов к себе не любят.
      – Откуда они? Чем занимаются? – продолжал я спрашивать, заинтересованный странной тревогой продавщицы.
       – Чем, чем, а тебе зачем? Мало што говорят. Да только мне то сказывать о том аж боязно. Тем паче не знаю я, што там…
         Ничего не сказала, ни к единому слову не придраться, ни даже намёка не сделала, да вот только я-то сразу вспомнил то, кем был до уединения в этой глуши. Следователю, порой, и не надо подробностей.
       «Неужели? – мелькнула мысль. – Неужели наркота? Да ну, нет же, нет. Не может же так открыто. Приехали барышни, и рюкзачок целый набили? Нет. Нет, Света…, – сразу мысли о Свете. – Нет, Света не может этим заниматься. Да и причём здесь особняк».
      И тут вспомнилось непонятное состоянии Надежды. Про такое состояние говорят на жаргоне демократии, мол «под кайфом». Да, вот теперь, и объяснение появилось тому, что видел. Вспомнилось и то, что Надежда никак не хотела выпускать из рук этот рюкзачок, и даже, отправляясь спать, уже в некотором опьянении, унесла его с собой.
     Я хотел ещё кое-что расспросить, но решил, что это очень не нравится продавщице, которая почему-то особенно яростно заявляет, будто никто у неё вчера не был и сахар не покупал.
     Между тем покупатели прибывали. Кто-то уже знал меня и здоровался, кто-то с любопытством рассматривал украдкой, поскольку слушал, что живёт художник из Москвы, а близко не лицезрел.
     Мне же надо было спешить на ту сторону озера, чтоб успеть и найти деревеньку, из которой красны девицы явились, и назад вернуться до вечера.
      Да и продавщица взглядом дала понять, что разговор окончен.
      Завёл моторку своего соседа, отчалил от берега и подумал: «Но где же, где же та небольшая деревенька?»
   До противоположной стороны озера мчался, мыслями своими лодку обгоняя. Издали заметил домишки на берегу на опушке соснового бора, спускающегося чуть ли не к самой воде. Пока пересекал озеро, пока рассматривал деревеньку, примостившуюся на берегу, мысли о Светлане оттеснили все остальные – вот ведь придумал. Какие наркотики так открыто. Чушь. Ну а вид Надежды? Её поведение? Что тут особенного? Выпивка то на всех по-разному действует. А она не очень-то от полных рюмочек отказывалась.
   Домов в деревеньке было немного. Вскоре показался небольшой лодочный причал. И «ура», в одной из лодок я узнал ту, что приносила ко мне накануне и унесла нынешним утром Светлану… О Надежде даже не подумал.
   Вышел на берег и, прикрепив лодку, почти побежал к крайним избушкам, выстроившимся вдоль поселка в рытвинах, всё ещё наполненных дождевой водой.
   Первый дом оказался будто вымершим, второй и третий тоже не подавали признаков жизни. Лишь в четвёртом, когда постучал в калитку, наметилось какое-то движение, и вышла старушка в тёмном одеянии, почти монашеском, но на самом деле обычном старческом деревенском.
   – Скажите, пожалуйста, у вас живут две девушки, которые вчера за продуктами на ту сторону в магазин ездили?
   – А тебе они на кой, мил человек? – подозрительно посмотрев на меня, спросила хозяйка дома. – У нас тут в километре в поселке целых два магазина. Зачем им на ту сторону?
    – Сказали, что за сахаром приезжали. Варенье бабушке надо варить. А здесь в магазинах вроде как закончился, – выложил я то, что услышал от Светланы.
     – Ты чо, милок. Сахару давно запасла. Да и до поселкового магазина, ежели нужда появится, поближе будет, а там такого не бывает, чтоб сахару да хлебу то не было.
     Вот это номер. Тем не менее я достал заколку и показал её старушке со словами:
   – Да вот одна из них заколку у меня, – тут я проглотил слово и поправился: – Потеряла на берегу…
   – На берегу, говоришь, – переспросила с усмешкой хозяйка дома и сказала, поглядев на меня с прищуром: – Так-то Светка, должно. Ну-кась, ну-кась, – она подошла к калитке, и взяла у меня заколку. – Точно, ейная, вижу… Так-то Светка к сродственникам Надежду утащила. Они там и заночевали. А заколку…
   – А можно её позвать? Дома она? – спросил я, стараясь унять волнение.
   – Хто? – спросила хозяйка дома.
   – Светлана.
   – Она-то?! Она-то нет. Надежду кликну. Надька, подь сюды.
   – Что такое, бабушка? – услышал я знакомый голос.
   – Тут с берегу того приехал хтой-то по Светкину душу.
   Надежда вышла на крыльцо, и увидев меня, сразу как-то приосанилась и разрумянилась.
   – Здрасьте, – сказала она.
   – Здрасьте, – ответил в тон ей. – Мне Светлану повидать. Вот, заколку привёз…
   – Светлану? Тю-тю Светлана. Небось уж в Бологом на поезд садится. Уехала.
   – Как уехала?
   – Да так… Шальная какая-то…
   – Осерчала что-то, да уехала, – вставили бабушка Надежды, не желая уходить и оставлять нас наедине.
   Какое никакое развлечение здесь, в глуши. Сообразила ведь, что произошло что-то весьма любопытное.
   – А вы заходите к нам, заходите, не стесняйтесь. Гостем будете, – весело сказала Надежда.
   Но у меня были другие мысли. Бологое… На Москву днём поездов совсем немного. Стал соображать. Эх, если бы узнать о том на своём берегу! А всё же, вдруг успею.
   Я поблагодарил за приглашение и попрощался.
   По дороге домой, пока пересекал озеро, пытался разобраться в том, что узнал. Деревенька действительно маленькая, но рядом большой посёлок. Да, видно, не один. Магазинов достаточно. Прямое сообщение с крупным железнодорожным узлом… Да и сахар, похоже, совсем не нужен. Так что же было в рюкзаке-то?
     Вспомнилось, в каком виде заявилась ко мне в комнату Надежда. Ну точно, как говорят, под кайфом. Очень похоже на лёгкое наркотическое опьянение. Так что же в рюкзачке было? Наркотики. Да нет, такое невозможно. Уж больно тяжёл рюкзак. Подобными партиями люди иного пошиба занимаются.
    Родственники? К родственникам ездили на пару часов? Ну и у родственников бы остались, коль гроза напугала. Нет, здесь что-то не так. Света говорила, что на отдыхе познакомились, то есть знакомство недавнее, так, случайное и не слишком крепкое.
      Что ж, оставалось присмотреться к особнячку этому странному и далеко не скромному. Стоп… Что значит присмотреться? Опять затягивает профессия, с которой расстался и которую забыть решил, уж коли не сложилось… Это что же, частным сыском заняться? Только теперь уже и вовсе без всяких к тому оснований. Да и не по зубам, если там действительно дела серьёзные творятся. Как проявлю интерес, сразу заметят. А коль справки наведут, и узнают, кем был прежде, решат, что по их душу сюда прибыл, а художества мои просто прикрытие. Вот тогда и дела не сделаю и…, мягко говоря, вызову огонь на себя, ничего не узнав, и ничего не добившись. К тому же, может, всё мои домыслы? Две приличные барышни, и вдруг наркотики. Хотя Надежда вела себя подозрительно. Но если это пустые подозрения, тогда зачем же ещё они приплывали и что же такое было в рюкзачке? Уж больно он оказался тяжёлым. Да и продавщица как-то странно себе вела, но главное – главное вертолёт из Энска.
      Въевшееся на всю жизнь профессиональное чутьё, интуиция говорили, что загадка не проста, и разгадка может более чем касаться прежней моей профессии.
      Быстро причалил моторку, и бегом к Митричу. Отдал ключи и сразу, домой не заходя, за руль.
     Путь то до города Бологое не так уж и близок. Но была надежда, что успею на поезд, который проходил днём. Конечно, Светлана на вокзал добралась пораньше меня значительно, но не поедет же она на электричке. Скорее всего на «Юность» билет возьмёт, ну и будет сидеть в зале ожидания, где я её и найду.
     И ведь мог же успеть и почти успел, но – судьба играет человеком. Я оставил машину на небольшой площадке недалеко от покосившегося навеса, служившего автобусной остановкой, и быстро взбежал на переходный мост, но в это самое время электровоз дал свисток, и поезд на Москву медленно, буквально на моих глазах, пополз вдоль перрона, вдоль хорошо знакомого типового здания вокзала, зашумев первыми вагонами на выходных стрелках, чтобы вырваться на простор стальной магистрали и умчаться в Москву, возможно, увозя Светлану.
     А вдруг нет. Вдруг что-то не так. Вдруг она не успела на него и только добирается до города. Я всё-таки спустился на перрон. Прошёл вдоль здания, заглянул в внутрь, и увидев окошечко кассы, сделал последнюю попытку, постучав в него.
   В зале было пустынно. Поезда через Бологое идут в массе своей ночью. Днём только электрички, да и то группируются в ранние часы и в часы вечерние.
    Окошечко приоткрылось.
   – Скажите, – обратился к кассирше, – мне очень важно знать, брала ли на московский поезд билет девушка… Ну такая красивая, блондинка, стройная, высокая.
   Кассирша могла, конечно, послать меня куда подальше с этакими вопросами, но, видно, что-то было такое в моём голосе, да и во всем моём виде, что она глянула на меня поверх очков с большим любопытством и сказала:
   – Да, припоминаю. Как раз на этот поезд, что ушёл только что, и взяла билетик… Точно, светленькая такая… Милая девушка.
     Я понял, что это Светлана, поблагодарил и уныло побрёл к машине.
   Да, действительно, судьба играет человеком.
   – Вот и всё! – скажет читатель, – вот и истории конец.
   А если нет? Вспомним, как пел Высоцкий: «Конец – это чьё-то начало!». Быть может, начало чего-то нового? Или продолжение того, что, казалось бы, завершилось столько драматично для нашего героя.
   Посмотрим…
   Здесь важно то, что герой наш был человеком творческим, а творческий человек, во всяком случае, большинство творческих людей, мечтатели, да, да, да – они обладают необыкновенным даром, они умеют мечтать, ну а мечты. Что такое мечты? Послушаем, что об этого писал Михаил Михайлович Пришвин, тот тщедушный старичок – по портретам в книгах и на стенах в школьных кабинетах литературы. Важно добавить, в кабинетах литературы советских школ. Теперь то на месте многих классиков висят избезображения уродцев-графоманов, выкормышей Аллена Даллеса и прочих зарубежных людоедов, объявленных средствами массовой дезинформациями русскими писателями.
   Так вот Пришвин, которому Сталин однажды сказал, убедившись, что политикой писатель заниматься не хочет: «Ну так пишите о ваших птичках» и велел тем, кто хотел привлечь Михаила Михайловича к политике, оставить его в покое, тот самый Пришвин, певец русской природы, хоть и прозаик, но необыкновенный лирик, сказал: «Надо мечтать как можно больше, как можно сильнее мечтать, чтобы будущее обратить в настоящее».
   Что же оставалось нашему герою? Только мечтать?
   А давайте вновь послушаем его пронзительную исповедь…
   …Итак, поезд, выйдя на простор стальных магистралей, показал хвост, а я остался на небольшой площадке перед автобусной остановкой. Автобусов было немного, и на их подсвеченных вследствие сгущающихся сумерек, табло, можно прочитать незнакомые мне наименования далёких или близких населённых пунктов – Куженкино, Выползово, Хотилово…
   На станцию стали уже подходить вечерние электрички, и люди спешили к автобусам, набивая их битком, отчего они отправлялись в путь слегка перекошенными в ту сторону, которая загружена больше.
   Я сел за руль. Первою мыслью было – отчего не узнал, в какой вагон продан билет Светлане и останавливается ли поезд в Вышнем-Волочке? Ведь до Волочка, как называли его в обиходе, я бы мог долететь на своём автомобиле, быстрее чем даже поезд. Но до Твери, в которой поезд останавливался точно, уже не поспеть, хотя бы даже потому, что проезд по самому городу до вокзала заберёт всё время, выигранное на прямой трассе.
   Пора было возвращаться домой.
   Первые километры вообще ни о чём не думал. Бывает вот этакое состояние, что человек устаёт даже от собственных мыслей, горьких или даже не очень горьких – всяких мыслей.
   Но постепенно мысли мои обратились к тому доброму и вечному, к тому спасительному, коим всегда для человека разумного была литература. Не вся, конечно, а та именно, повторюсь, добрая и вечная, та русская и советская классическая литература, на которой воспитывались поколения, победившие полчища иноземцев и в годы нашествия наполеоновской банды двунадесяти языков Европы, и в годы Восточной войны, которую вновь проигравшая на всех театрах военных действий, та же алчная и поганая Европа по злобе своей назвала Крымской, ибо только там, благодаря чудовищному предательству главнокомандующего Меньшикова, имела некоторый успех и даже захватила небольшую часть так и непокорённого ею Севастополя, и в годы великой смуты, устроенной опять-таки сборищем зверей, нависавших на нас с запада, да и с востока тоже, сборища, уже разорвавшего и поделившего Русскую Державу на картах с помощью белых генералов, предавших царя, но смётанная непреодолимой русской силой, возглавленной большевиками, и конечно в годы Великой Отечественной войны…
   Эта Её Величество Русская Литература умела не только воспитывать и поднимать на подвиги, она умела поддержать человека и на нелёгких жизненных перепутьях.
   Я думал о своей непутёво сложившейся личной жизни и пытался найти причины драматических неудач. Я стал размышлять над истоками этой непутёвости, после того как проскользнула в интернете любопытная информация о том, что каждому человеку на каждое его земное воплощение ради совершенствования Души, кроме много другого прочего, тоже очень важного, даётся право выбора своей «второй половины», необходимой для совершенствования собственной личности. Я уже не помнил точно, где это прочитал или в каком ролике слышал, но запомнил одно важное и значительное для себя. Запомнил, что не только ради продолжение рода было произведено разделение Человечества на мужскую и женскую половины, но именно для достижения Гармонии, которое происходит при соединении эти двух полов человеческого этноса, когда благодаря этому соединению природная дуальность – разделение на два пола – становится единым целым, когда человек находит свою вторую половину. Причём в поисках этой второй половины Создатель один, только один единственный раз даёт Свою Подсказку, приняв которую человек становится по-настоящему счастливым, ведь известна же мудрая поговорка – «браки свершаются на небесах» – а, отвергнув – на всю жизнь остаётся несчастным. Это происходит потому, что только Создателю ведомо, кому и какого спутника в жизни необходимо приобрести для высших целей прохождения великой школы Души на Земле. Но Создатель никогда не вмешивается в выбор, оставляя свободу его за Человеком, и никто не имеет права вмешиваться в это священное дело, но вмешиваются, ещё как вмешиваются и по кажущимся объективными причинам и просто, по своему произволу.
   Я вспомнил судьбу первой любви Тютчева. Любовь к дворовой девушке Кате Кругликовой была столь сильной, что он, спустя годы, с болью говоря о гибели Пушкина, вспомнил о своей горькой потере и написал:
   Тебя, как первую любовь
   России сердце не забудет.
   Вот как высоко поднял поэт этим сравнением свою первую любовь. А если это была Подсказка Создателя? Кто знает? Только не сложилась личная жизнь, не сложилась так, чтобы соединить его в единое целое со второй половинкой. Два брака было официальных и один, с Еленой Денисьевой, брак вопреки гневным пересудам общества, в значительной степени более порочного, чем поэт, который в любви своей был чист. Быть может, всё оттого, что была разрушена самая первая любовь? Мало того, ведь после того, как мать прервала эту его первую любовь к Кате Кругликовой, была и ещё одна неудачная уже в Германии к Амалии фон Лерхенфельд, тоже разрушенная обстоятельствами.
   А Иван Сергеевич Тургенев? Его первая любовь, почти документально воссозданная в повести «Первая любовь», тоже наткнулась на препятствие непреодолимое – он полюбил любовницу отца, которая вовсе не ответила на его чувства, а лишь играла ими. Результат… Иван Сергеевич так и не обрёл семейного счастья и по его же словам, грелся у чужого очага, приём очага женщины в высшей степени циничной, безнравственной и подлой. Полина Виардо, сумела убедить Тургенева завещать ей все его гонорары, которые посыпались в конце жизни писателя, как из рога изобилия, его имение Спасское-Лутовиново, обещая помогать единственной его дочери и внукам, но, когда писателя на стало, продала имение, но не дала им ни гроша и прогнала вон, вынудив наследников успешного по материальному положению писателя и драматурга нищенствовать.
   Я вспоминал и другие примеры, но эти воспоминания приводили только к одному, к угрызениям совести и досаде на самого себя, приводили к воспоминаниям о той, первой любви, которую с каждым новым поворотом судьбы считал всё в большей степени Подсказкой Создателя.
   А что же Светлана? Что это такое было? Снова Подсказка? Но второй подсказки не предусмотрено? С такими мыслями я подъехал к дому, где меня встретил единственный в этом краю верный друг, правда друг четвероногий, который в минувшие сутки был обделён моим вниманием, но, словно понимая, что с хозяином творится неладное, судя по радостному моему виду, не обижался.
   Я выпустил его из вольера, что забыл сделать, торопясь в Бологое. Он старался заглянуть мне в глаза, словно желая прочесть в них, что случилось. Когда я пришёл со своими гостьями накануне вечером, он неодобрительно зарычал, и я предпочёл оставить его в вольере. Но выйдя со Светланой на ночную прогулку, заметил, что он ведёт себя иначе, демонстрируя полное дружелюбие.
   Светлана тогда сказала:
   – Какой замечательный пёс! Давайте возьмём его с собой.
   Я открыл вольер, и Тишка попытался лизнуть Светлану в лицо, на что я сказал:
   – Вот, видите, с какой непосредственностью выражает желание своего хозяина.
   Она смутилась, но руку, которую я снова взял в свою, не отняла.
   «Боже мой. Ведь это было вчера. Всего лишь вчера! А кажется прошла столько времени!»
   Я поиграл с Тишкой, оставил его бегать по участку и поднялся в мастерскую.
    Где-то снова что-то загудело, и вскоре я увидел вертолёт, который теперь направлялся в обратном направлении. Номером рассмотреть было невозможно, но мне показалось, что это та же самая машина, что привлекла моё внимание утром. Да и откуда быть другой? Что здесь целая эскадрилья что ли?
      Я едва умерил свой следовательский азарт, потому что сделать что-то был бессилен. Снова помогло творчество. Я вошёл в дом, но направился не в гостиную, не на кухню. А именно в мастерскую. Подошёл к холсту, потому что с новой силой охватила меня сумасшедшая мечта: «Я напишу Светлану. Напишу её и на озере в моторке, с развевающимися на ветру пшеничными волосами, напишу у окна на фоне открывающегося вида на озеро, над которым бушует гроза. Я создам великолепные полотна, которых ещё не создавал. И выставлю их в Москве, а нет, так выложу в интернете. Их заметят и оценят. И она случайно увидит их. Будет ошеломлена. И всё поймёт». Недаром говорят, что мечты сбываются, когда идёшь им навстречу.
      Но обратила внимание на картины вовсе не Светлана, а совсем другая женщина, причём обратила это внимание явно не случайно, неожиданно выдав свой к ним интерес, что пыталась затем скрыть совсем неудачно. И этот интерес надолго остался для меня загадкой, хотя ведь недаром сказано, что тайное всегда становится явным.
      Впрочем, об этом особый рассказ…

Очень странная уборщица

   То лето выдалось необыкновенно жарким, даже, порою, знойным, хотя освежали частые грозы, надвигавшиеся своими тяжёлыми тучами обычно во второй половине дня, ближе к вечеру. Они сверкали ослепительными стрелами молний, резавшихся гладь огромного, живописного озера, ворчали где-то в вышине, приглушенно беседуя о чём-то своём, неведомом, или заставляли замереть сердце от резких раскатов, казалось, в клочья рвавших небеса. И в эти минуты дождь, рисующий свои привычные ровные струи, вдруг превращался в сплошной, мощный паводок, обрушивающийся на дома, приусадебные участки, на дороги, далеко не везде мощёные, на берег, наполняя причаленные к берегу лодки и отплясывая на поверхности озера.
   Была пятница, и я собрался на железнодорожную станцию встретить своего друга, который ехал ко мне на рыбалку. В этот день гроза немного задержалась, и я даже подумал, что успею до дождя выехать на асфальтовую дорогу. В краях этих не бывает даже при сильных дождях непролазной грязи – грунт в отличии от черноземного, более песчаный, но всё же не хотелось пачкать машину в лужах, собиравших много мусора.
   Но когда сел за руль, тучи всё-таки надвинулись на озеро и уже стали нависать над берегом, пугая своими зловещими стрелами. Вода на озере потемнела, словно действительно, как поётся в известной в песне, небо упало в озеро.
   Обычно до асфальта я добирался напрямик поселковыми улицами. Но тут решил сделать небольшой крюк, чтобы сразу выехать на асфальтовое покрытие, уложенное в той части посёлка, которую, как уже упоминал я, заселили, так называемые, новые русские, а по сути русские с приставкой псевдо.
   «Постой, постой! – сказал я себе: – Посёлок? Давно ли эта прибрежная деревенька, казавшаяся полузаброшенной, превратилась в посёлок?»
   Действительно, с тех пор, как пошла мода на строения, названные как и многое в стране на иноземный лад, стали появляться эти самые коттеджи, пентхаузы (вообще-то прежде – технические чердаки), здесь, казалось бы, в глуши. А не так давно один из новых поселенцев, тоже, судя по некоторым моментам, псевдорусский, отгрохал особняк, да какой там особняк – целое имение, и проложил дорогу до самого шоссе, часть которого тоже отремонтировал. Точнее, конечно, щедро проплатил всё это до самой дороги областного значения, на которой стояла железнодорожная станция.
   Кто он, я не интересовался, отметил лишь, что необщительные хозяева поселились в этом имении, и что периодически садился на огромный участок вертолёт, по подозрениям мои, появившимся с некоторых пор, прилетавший из центра подготовки пилотов деловой авиации, что находился в Энске.
   Я же приехал сюда значительно раньше захлестнувшей коттеджной и чердачной моды, купив не новый уже, но достаточно ещё прочный двухэтажный дом у сельского начальника, покинувшего эти места срочно и без объяснения причин. Дом мне приглянулся, поскольку кто-то в семье бывшего хозяина баловался живописью, а потому устроил на втором этаже весьма приличную, светлую мастерскую, причём по всем правилам сооружённую, что для меня после выхода в запас, а потом и увольнения со службы после этого выходы, стало особенно актуально. Да и располагался дом удобно. До озера – рукой подать, неподалёку, в посёлке, магазин, ещё сохранивший какие-то элементы сельмага, славного огромным разнообразием товаров самого различного предназначения – от продуктов, до посуды, одежды и хозяйственной утвари. Даже здание клуба сохранилось, где я ещё застал редкие, в смысле показываемые редко, кинофильмы, иногда танцы, ныне именуемые скототеками, по причине поистине скотской музыки и полного исчезновения вальсов, танго и других мелодий русской и советской культуры, заменённой западным омерзительным непотребством, ворвавшейся к нам из современных американских джунглей, заросших небоскрёбами.
     Подлинная культура стала не нужна, поскольку во всех домах, даже скромных, появилось телегадение, да и решительно наступал интернет.
   Итак, я отправился на станцию. Дождь, сначала слегка пробовавший силы и оставлявший на лобовом стекле лишь кругляшки воды от разбивавшихся капель, стал превращаться в стройные ручейки, и вдруг, едва я выбрался на асфальтированный участок у большого непроницаемого забора с маячившим впереди сурово оборудованным входом, обрушился всей своей мощью. Впереди, у входа в имение, замаячила за плотной стеной дождя одинокая женская фигура, слабо скрываемая, рьяно рвущимся из рук зонтиком.
   Я притормозил возле неё и, открыв правую дверцу, обращённую к ней, крикнул:
   – Садитесь скорее, промокните до нитки.
   Женская фигура обратилась в миловидную молодую женщину, только что вышедшую из псевдорусского имения.
   – Благодарю, но за мной сейчас подъедут, – крикнула она и прибавила: – Спасибо вам.
   Но бросив на меня быстрый взгляд, неожиданно передумала:
   – А, впрочем, ладно, если что сообщу, что уже уехала сама. Вы на станцию?
   – На неё самую, – ответил я, с интересом и даже с удовольствием осматривая незнакомку.
   Она действительно была хороша собой, хотя обрушившийся дождь несколько и подпортил лоск, который, конечно же, навела перед выходом из дома.
   «Вот дела! Словно гроза подарок этакий сделала», – подумал я, до сей поры переживавший яркую встречу и горькую размолвку со светлой незнакомкой по имени Светлана.
   – Сколько возьмёте? – спросила моя нежданная пассажирка.
   – Не понял?!
   – Ну, за дорогу…
   Я рассмеялся в ответ и сказал:
   – Это я у вас в долгу за столь приятную компанию.
   – Извините, – отозвалась она. – Как тут понять теперь, кто есть кто сейчас в нашем странном мире.
   – Вот это верно, – сказал я и в свою очередь спросил: – А не побоялись сесть в машину к незнакомому?
   – Сначала побоялась, потом посмотрела… Внушили доверие, – засмеялась она. – Вы местный?
   – И да, и нет… Москвич. Но школьные годы провёл городке на другом конце озера. Просто туда дорога мне заказана, – напустил зачем-то туману. – Вот и приобрёл здесь дом-студию, как вышел в запас.
   – Военный, – не скрывая радость, сказала она, – То-то гляжу… Словом, действительно доверие внушаете. – и присмотревшись, высказала предположение: – Полковник?
   – Угадали! Наверное, из военной семьи…
   – Тоже угадали, – сказала и тут же поправилась, – То есть, когда-то отец служил.
   Почувствовав, что почему-то не хочет распространяться на эту тему, я задал другой вопрос:
   – В гостях были?
   – Нет. Работаю здесь. Ну как бы сказать… Помощницей по дому. Одним словом, уборщицей, хотя слово это у них, она кивнула назад, туда, где уже давно скрылся дом-дворец, – почему-то под запретом.
   Я внимательно посмотрел на неё и, как мне кажется, она заметила некоторое удивление моё: «Уборщица? Что-то не совсем похожа, или даже совсем непохожа. Хотя?»
   Несколько лет назад я, ещё в Москве, разговорился с парикмахершей, пока она трудилась над моей причёской, и настолько был удивлён её эрудицией, что не мог не сказать о том, а она в ответ, мол, что удивляться – МАИ окончила, но поскольку теперь прожить на зарплату рядового инженера невозможно, пошла курсы парикмахеров и вот теперь более или менее живу. И какой потом роман был с этой парикмахершей.
   Вспомнив тот искромётный роман, я несколько по-иному посмотрел на свою пассажирку.
   Роста она была, как заметил, выше среднего, стройна. Глаза внимательные, выразительные. Карие глаза. Волосы, после того, как вырвалась из-под ливня, освободила от заколок, и они рассыпались русыми струями по плечам, завораживая своими манящими завитками на висках и на слегка подрумянившихся в тепле машины щёчках.
     «Опять русалочка, – подумал я, вспомнив Светлану. – Может, тоже Светлана».
   До станции путь недалёк. Поезда ходили через неё редко. Два раза в день. А к редким поездам ездят обычно загодя, чтобы не опоздать и не ждать потом, с утра до обеда или с обеда до утра следующего поезда. Если, конечно, нужно уезжать. Но мне спешить было бы некуда – встретить можно и с опозданием, но попутчицу свою посадить в поезд надо было вовремя.
   Я не интересовался расписанием, а потому не знал, когда её поезд. На всякий случай спросил. Пояснила:
   – Пока вполне успеваем. Сначала от этой станции до Бологое нужно добраться, а там уж до Москвы. Зимой то в Москве у них работаю. А вот летом приходится здесь, когда все на дачу выезжают. В понедельник с утра приезжаю, ну а в пятницу домой… В выходные у них другие работают, словом, по графику.
   – Все едут в выходные на дачу, а вы с дачи, – сказал и попытался выяснить, что дома-то – семья, муж, дети…
   Не случайно возник интерес. Подумал, а что, если оставить её этак, не загадывая, к примеру, в следующий выходной у себя, до самого понедельника оставить?
   Видно догадалась, о чём хочу спросить и спешно перевела разговор на другую тему:
   – Работа здесь не очень уж тяжёлая. Как всё, что нужно, сделаю, отдых, – и уточнила: – В гостевом домике. Он прямо на участке, в саду.
   Я отметил: всё аккуратно сказала. Исключила какие-то мои предложения. Попытался определить, сколько же ей лет – тридцать, тридцать два? Может тридцать пять. Во всяком случае, не больше тридцати пяти.
   – Долго добираться-то приходится? – спросил, чтобы всё же перейти к режиму приезда и отъезда.
   – Пригородным, до Бологое, а там как повезёт. Иногда на «Сапсан» успеваю.
   «Сапсан, – подумал я. – Не худо зарабатывает. Что-то не то. Уборщице это не карману. Либо болтает, что уборщица, либо».
   Впрочем, всё бывает.
   У меня появился и ещё один некоторый интерес, так сказать, профессиональный. После того, как произошла загадочная встреча со Светланой и её подругой Надеждой, интересовали меня обитатели этого столь выделяющегося на фоне окружающих скромных строений дворца. Но сразу спрашивать об этом не стал, поскольку на первом месте всё-таки оставался интерес к самой этой прелестной моей попутчице.
   Заговорили о живописных краях Валдайской гряды, о великолепном озере, на котором, правда, ей бывать некогда. Разве издали до сих пор полюбоваться удавалось. Я хотел уцепиться за эти слова, но подумал, что уж через чур преждевременно, тем более впереди уже замаячил населённый пункт, в котором и находилась станция.
   Получилось так, что сначала прибывал поезд, на котором уезжала она в Бологое, а уже затем, из Бологого приходил, другой, тот, на котором приезжал мой друг.
    – Кстати, вы ведь хоть и относительно, но местный. Скажите, как всё-таки правильно говорить поезд из Бологое или из Бологого?
     – Да вот слышал я, что название города произошло от старорусского слова «бологой», то есть «хороший, приятный», позже – «благой».
      – Понятно. Значит поезд прибудет из Бологого?
      – Так-то оно так, да вот горожане почему-то против такого склонения. Говорят так: поезд уходит из Бологое. Хотя исторически всё же название города произошло от прилагательной «бологой», а потому правильнее склонять.
      Вот и станция. Поставил машину на площадке перед необыкновенным, весьма своеобразным по архитектуре небольшим станционным зданием. Мы вышли. Она посмотрела на меня с немым вопросом, мол, зачем я здесь, какова цель моего приезда. Не провожать же её решил.
   Пояснил, что встречаю друга, с которым вместе оканчивали училище, вместе службу начинали.
   – В гости приезжает?
   – На выходные. Порыбачить, за грибами сходить.
   Оглядевшись, я кивнул на небольшую забегаловку на улице, под навесом и спросил:
   – Кофе?
   – Если только мороженое.
   Сели в зелёном уголке.
   – Не пора ли познакомиться? – предложила она и назвалась: – Оксана.
   – Алексей, – представился я.
   Она засмеялась:
   – Ну и как принято говорить: очень приятно…
   – Ну а если не по принятому, то отвечу: нет слов, как здорово, что
   ливанул дождь и что машина, которая должна была везти вас, задержалась, – ответил я.
   – Расскажите о себе, – вдруг попросила она, опасаясь, как показалось мне, нежелательных с моей стороны вопросов.
   – Что же рассказать? Тут ведь и за неделю не управиться. А что вас интересует?
   – Да в общем, всё, что можно услышать, пока ждём поезда. Ну, скажем, так… Почему покинули столицу и забрались в глушь?
   – Частенько приходилось покидать её. Отец военный. Колесил по стране и по группам войск, порой, меня даже к бабушке надолго ссылали в небольшой городок, что не так далеко отсюда, на противоположном конце озера. Сам-то отец, хоть и москвич, но вышел из Черноземья, с мест приокских, но вот полюбил этот край. Отсюда и жену взял. Вот к её маме, а моей бабушке, иногда ссылали меня, когда совсем уж со службой было лихо.
   Я специально завёл рассказ, как говорят, от царя-гороха, чтобы не успеть добраться до этапов, совсем нежелательных в эту самую первую встречу с ней.
   – Да и Москва не та теперь, чтоб в неё рваться, – продолжил я после небольшой паузы.
   – Не только Москва, – вставила она. – Другие города тоже сильно изменились.
   – Другие города всё-таки гораздо менее не те теперь, – возразил я и повторил, – Гораздо менее. Ну а почему сюда забрался, неудивительно. Вы ж видите, какие здесь края, какая чудная природа. Вот и решил, что настала пора творчеством занять. Приехал писать…
   – Так вы писатель? – с удивлением переспросила она.
   – Я профессиональный военный. Но есть одно увлечение… Давнее, с самого детства. Словом, приехал писать пейзажи.
   – Художник, – резюмировала она, как показалось чуточку разочарованно, хотя, может, это и показалось.
   – Ну, это, наверное, громко сказано. Учусь! А у вас? – решил я всё-таки перевести разговор на её персону.
   – Что у меня?
   – Есть какие-то увлечения?
   – Понимаю, хотите сказать, мол, то, чем занимаюсь, не профессия? Но ведь каждый труд в почёте и каждый можно, при желании, осуществлять творчески.
   Слишком заучено было сказано о творческом труде, но она неожиданно коснулась увлечения, правда, скорее, лишь для затравки:
   – Есть, но, если можно, об этом как-нибудь потом.
   Вот это «потом» вселило надежду. Не машинально же это сказано. Поняла, что я предложу продолжить знакомство. С другой стороны, это «потом» снова навело на мысль, что она всё-таки пошутила насчёт уборщицы.
    Сплошные загадки с этим имением. Но я не стал задумываться над загадками. Насущными были иные мысли.
   Я ждал ещё одного вопроса – о семейном положении. Ждал и хотел услышать из её уст именно такой вопрос, поскольку он бы указал на определённый интерес ко мне. Ведь задать его могла косвенно, скрывая интерес, но всё же выдав себя.
   Глядя на неё, ладную, яркую, я пытался понять, замужем или нет? Размышлял, какой же муж будет вот так отпускать неведомо куда на всю неделю.
   Думал, как бы спросить, но она опередила:
   – Так вы супругу встречаете?
   – Друга, – поспешно ответил я.
   – Ах, да, извините, забыла. Вы ж говорили, – поправилась она, но мне показалось, что спросила о жене не случайно и что этот вопрос интересовал её.
   Я промолчал.
   О своём семейном положении я предпочитал не говорить, мягко уходя от вопросов и ловко меняя тему, переводя разговор на что-то интересное для неё. Словом, женат я или холост и почему ушёл в добровольный этот затвор, в глушь, старался оставить для собеседницы тайной, тем более это лишь разжигало любопытство. После намеренной оговорки, напрямую спросить об этом ей было уже неудобно.
   Не стану и для читателей пока приоткрывать эту завесу, сохраняя некоторую загадку.
   Знал я, что по моему виду – по выправке, выдававшей истого военного, по спортивной фигуре трудно было с точностью хотя бы до десятилетия, определить мой возраст,
   Конечно, по активно распространяемой в последние годы информации возрастные категории значительно расширили свои рамки. 50-60 – это уже совсем не возраст, даже в 70-75 человек ещё не пожилой.
   Мне давали на вид не более пятидесяти. Могло выдать звание. Полковники редко уходят в запас раньше пятидесяти, а я уже далеко не первый год пребывал в запасе и даже уже успел кое где поработать по армейской своей специальности.
   Стараясь сделать это как можно тактичнее поинтересовался её возрастом. Сказал, мол не предполагал, что столь молодая, почти юная барышня выберет такую профессию.
   – А который мне, по-вашему, годик? – с хитрым прищуром спросила она.
   – Далеко до тридцати, – сказал я, в чём был почти уверен, разве что прибавил: «далеко», провоцируя возражение.
   – Увы, далеко не до тридцати, а за тридцать. Ну а вам, вам, – она задумалась и предположила: – в районе полтинника.
   – Примерно так, – кивнул я. – А это по нонешним-то временам разница хорошая.
   – Да что вы? Разве? – засмеялась она каким-то приятным грудным смехом и сказала, не то спрашивая, не то констатируя. – Полтинник, но ещё, вижу, боевой. И, видимо, убеждённый холостяк.
   Я увернулся от ответа:
   – Опять-таки по временам нонешним, – специально произнёс этак с вывертом слово: – Ни в чём быть убеждённым нельзя.
   Я специально уходил от ответов, желая услышать прямой и конкретный вопрос, но она его не задавала. А мне очень и очень хотелось определить её интерес, хотелось увидеть её ещё раз, впрочем, «раз» здесь не подходит. Видеть хотелось ещё и ещё, и ещё.
   Между тем, до её поезда оставалось совсем немного времени, и надо было решать свой вопрос, касающийся этого «ещё, ещё и ещё».
   Мы вышли на низкую платформу, едва выступающую над рельсами. Остановились у входа в станционное здание, полюбовались им. Пояснил, что здесь на многих станциях вот такие красивые теремки сделаны. Наверное, чуть ли не по всей дороге от Бологого до Осташкова.
   – Очень мило, очень, – сказала она. – Я сразу, в первый же приезд свой сюда обратила внимание. И очень гармонирует с ретро-поездом. Ну прямо как в старину.
   – Только публика одета совсем не в старинное, – заметил я. – Вот уж что совсем не гармонирует.
   – Согласна, – ответила с улыбкой и прибавила: – Да и я, верно, совсем не гармонирую.
   Ответить я не успел, потому что за поворотом дороги, прятавшейся за рощу, раздался совсем настоящий паровозный гудок, известный нам теперь лишь по кинофильмам, и над рощей появились клубы пара, обозначая движение поезда. А вскоре и сам он вынырнул из-за поворота и стал приближаться к нам, сбавляя скорость.
   Я поспешил со своим предложением:
   – Так вот сейчас посажу вас на поезд, встречу приятеля, а когда в понедельник поеду провожать его, снова встречу вас?!
   – Кого встретите?
   – Вас.
   Она посмотрела на меня внимательно, словно оценивая, для чего это всё затевается. Напомнила:
   – Меня встречают и провожают. Специально водителя посылают. Как же я поясню, что не поеду с ним?
   – А вы скажите, что воспользовались попуткой.
   Она покачала головой:
   – Смешно. Зачем же на попутке, если машина выделена.
   – Действительно смешно, – согласился я. – Ну так скажите, что муж встретил в пятницу и проводил в понедельник.
   Она хитро улыбнулась. Началась этакая наивная игра. Прямо ни она ни я не спрашивали, но косвенно хотели выяснить семейное положение. Зачем такие сложности? Не лучше ль прямо спросить и прямо ответить? Когда как. А вот здесь именно игра, которая лишь доказывала наш взаимный интерес друг к другу.
   И она его проявила:
   – Не будем ничего сочинять. На первый раз вполне сойдёт приезд, что пришёл на час раньше.
   – Отлично. Я вас встречу!
   – Точно? – спросила на всякий случай.
   – Конечно!
   – Ну вот и мой поезд…
   Весь в клубах пара настоящий паровоз уже катился вдоль платформы, а за ним были всего два обычных пассажирских вагона, уже современных. Но паровоз! Я смотрел на него во все глаза.
   – Никогда не видели? – спросила она, заметив моё внимание.
   – Слышать слышал, а вот вижу впервые, – признался я, очарованный этой сверкающей стариной.
   – Когда удаётся, подгадываю, чтобы ехать на нём. – сказала она. – Зато какой контраст. Из середины двадцатого века в двадцать первый, с паровоза на «Сапсан».
   – Ну, счастливого пути, – сказал я, помогая подняться в вагон по высоким ступенькам.
   Поезд стоял недолго, но пока он не тронулся, она оставалась в тамбуре, словно считая неловким вот так сразу скрыться в вагоне. Паровоз снова запыхтел, дал свой характерный гудок, и, запрудив платформу клубами дыма, потащил вагоны в сторону города Бологое.
   Я же подумал, что вот, нашёл себе новое развлечение. Приятеля то должен проводить в воскресенье, а в понедельник с утра, как штык здесь.
   Оставалось дождаться поезда, на котором приедет мой приятель.
   Я прогулялся по платформе, вернулся на площадь, посидел в кафе за тем же столиком. Странное у меня было настроение. Настроение, как после освобождение от пут сильного, прежде яркого, но уже надломленного и чрезмерно затянувшегося романа. Такое освобождение можно сравнить с выздоровлением после долгой и изнурительной болезни. Выздоравливаешь и прозреваешь, начинаешь видеть всё вокруг, начинаешь понимать, что объект твоей страсти вновь оказывается не единственным, что вокруг столько привлекательного, красивого, манящего. И всё более увлекаешься этим привлекательным, всё более убеждаешься, что в прошлом, как говорил Генрих Гейне, в своём замечательном стихотворении «Когда тебя женщина бросит, забудь…», потеряно мало.

   Ты станешь свободным, как эти орлы,
   И жизнь начиная сначала
   Увидишь с крутой и высокой скалы,
   Что в прошлом потеряно мало…

   Разница лишь в том, что романа-то, от которого предстояло излечиться, по существу, и не было. Разве можно назвать романом короткую прогулку по берегу озера, пусть даже ночную, пусть столь многообещающую, но не порадовавшую исполнением обещаний.
   Что ж, если при освобождении от романа, остаётся боль и жалось, то эти боль и жалось уже не по объекту былого обожания – нет, это тоска по своим ощущениям, по своему восторгу, по тому душевному состоянию, которое, кажется и не повторится более.
   А если это повторяется, если вспыхивает с новой силой, то и жалеть-то совсем нечего.
   Ничто не проходит бесследно – всё нужно, необходимо для будущего, для понимания жизни, для новых чувств и ощущений.
   Так я думал, вовсе не подозревая, что готовит мне судьба в будущем, пусть и не очень близком, но и не совсем далёком.
   Вскоре показался поезд из Бологого. Мой приятель, чуть выше среднего роста, крепко сложенный, как всегда стремительный, можно сказать ещё достаточно молодой с виду человек, мы были ровесниками, легко спрыгнул на платформу и, подойдя ко мне шагом, слегка напоминающим строевой, своим громовым голосом скомандовал:
   – Смирно!
   Причём, вместе со всеми, стал с удивлением озираться, словно искал того, кто подал команду. Народ подивился, народ ничего не понял. Шуточки Павла, которого почему-то все по привычки курсантских лет продолжали звать Пашкой, были общеизвестны. Однажды, когда я приезжал к нему в гости в Псков, с одной своей пассией, а он командовал мотострелковым полком неподалёку, в Стругах Красных, и встретил меня в городе, где у него была девушка, мы отправились небольшой компанией прогуляться по историческим местам, и на мосту через Великую, он подошёл к бабульке, торгующей куриными яйцами, и, смеясь, спросил:
   – Можно одно яичко съем прям со скорлупой?
   – Шутишь милок? Да ка-же можно целиком то? Ну да бери, бери, – с недоверием разрешила та.
   И он ведь взял и съел, как и обещал, целиком на глазах изумлённой публики.
   О-о-о! Это были времена, когда такое ещё возможно. Продукты оставались продуктами. Теперь уже не повторить сей подвиг – точно окажешься на больничной койке.
   А в Печорском монастыре ни с того ни с сего встал на колени и пошёл таким образом, яростно крестясь. Едва мы все вместе убедили его, что это уже неуместные шутки. Тем более, в советское то время.
   Грусть и печаль никогда не вязались с тем, что приносил своим появлением мой приятель.
   Он тут же успел отвесить поклоны с комплиментами двум-трём проходившим мимо молодым женщинам, даже пытался пригласить одну из них с нами в увлекательное путешествие, не пояснив в какое, но пообещав, что её портрет будем запечатлён знаменитым художником. При этом, конечно, указал на меня.
   – Ну хватит дурить, – смеясь, сказал я. – Пора ехать. А то потом мне тут на станции после твоих шуток появляться будет неловко. Начнут пальцем показывать, как на художника известного, очень известного, правда лишь в узком кругу друзей.
   – Рассказывай, – переключился он на меня. – Как живётся в затворе? Часовня на участке ещё не появилась?
   – Другие были явления, диаметрально противоположные, – рассмеялся я: – Расскажу…
   – Так… В магазин заходим? Вечно у тебя в холодильнике ничего путного нет. Трезвенник…
   – Здесь, в глуши, как раз всё необходимо в нём есть. Здесь запас лечебный всегда иметь надо. Так что едем.
   – Ну, рассказывай, – повторил он, когда отъехали от станции. – Ты ж, вроде как со своей фри- фри…, как-то ты её смешно называл, наконец, расстался.
   – Фригадиной, – поправил я. – Потому что бабы фригидные действительно гадины. Ну уж коли связала кого-то по рукам и ногам, так терпи, не будь бревном нетёсаным. Я б таким вообще замуж выходить запретил. Пусть, если хотят, через пробирки рожают. Так нет, им надо на шею мужу сесть, место чужое – ну, то есть женщины, настоящей женщины, а не бревна – занять и измываться.
     – Ух ты разошёлся. Видно, крепко досталось…
     – Слов нет, – подтвердил я.
     – Ну а с Наташей? Всё нормально? Что-то ты ни слова в последнее время о ней.
   Действительно, хоть и виделись не часто, но по телефону разговаривали иногда, ну я и перестал упоминать о Наташе после того, что произошло, вскоре после того, как привёз её в Москву из Энска.
   – Увы, всё кончено с Наташей.
   – Отчего так? Столько лет о ней помнил, столько лет мечтал… И вдруг.
   – Фригадина позаботилась. Я ведь когда Наташу привёз, развод не успел оформить. Но дети взрослые. Всё бы прошло быстро и спокойно. Да вот выпала командировка. Съездил, а когда вернулся…
    Я немного помолчал, успокаиваясь, и продолжил:
   – Пришёл домой, а там записка. Словом, заявила, что не может разбивать семью, где и ребёнок болен, и отношения до её появления в семье, оказывается, были прекрасными, а я всё придумал. Ну и пожелала, чтоб оставались прекрасными, потому и уезжает.
   – Так объяснился бы…
   – Пытался, – сказал я. – На письма не отвечала, трубку, когда на работу звонил, бросала. Тогда я другу детства, Лёшке Кудрявцеву, тёзке своему позвонил. Ну ты его видел как-то. А он мне: извини друг, ты не прав, сколько над человеком можно издеваться. О такой жене, как Наташа твоя, – и поправился тут же: – Уже, конечно, не твоя, можно только мечтать. Это я тебе, как закоренелый холостяк говорю.
   Я не нашёл, что ответить, а через некоторое время, случайно узнал от кого-то из знакомых из того городка, что Наташа стала его женой. Может, конечно, с обиды согласилась, кто знает. Но факт остаётся фактом.
   – Да-а, поворот! – проговорил Павел. – А что же эта твоя мадам фри? Как объяснила? Впервые в жизни каялась, что-то плела о нестабильности обстановки в мире и клятвенно обещала, что всё теперь будет по-иному. Никаких графиков и прочего.
   – Причём здесь графики?
   – Чертила в календаре, когда к ней прикасаться можно, чтоб случайно больше двух раз в неделю не ходить ко мне на каторгу, как на проклятье какое.
   – Так и говорила?
   – Представь… На время переменилась, даже перестала твердить, что секс – именно так и говорила, секс – нужен только для рождения детей. И всё… Забывала правда добавить, что ещё для того, чтоб пару абортов сделать.
   – Да ты что? Или делала? – удивился Павел, – Ты об этом никогда не говорил. В какой щели тараканьей ты её отыскал?
   – Сам удивляюсь. Я ещё понимаю, когда беременность прекращают те, кому жить не где, да и на еду едва хватает. Тоже, конечно, преступление. А здесь… Москва, трёхкомнатная квартира… А почему молчал, да потому что вообще никогда и ни о чём не говорил, что в семье творилось. Считал, что сор из избы выносить нельзя. А тут узнал, что она всю нашу жизнь делала достоянием и своей родни и коллег на работе, да, наверное, соседок сплетниц. Вот так. Ну а где отыскал, там уж нет. Теперь москвичка! Самый радостный день в её жизни был, когда штамп о прописке получила, больше, чем во дворце бракосочетания. Много чего не говорил. Сам знаешь, не принято у нас о жёнах. Это они языком как помелом метут по подругам и прочим. А теперь уж в прошлом. А не упоминал, потому что и упоминать стыдно. Давно это было, но стыдно. Родился сын, а тут снова беременность, причём, хоть тогда и ещё не было возможности точно узнать, кто будет – сын или дочь, по всем прогнозам, можно было ожидать сына. Пока был в командировке, потихоньку прекратила беременность, мол, институт важнее окончить. Ссылалась на то, мать её сразу сказала – помогать со вторым не могу – избавляйся. В этом, правда, сомневаюсь. Её мать абортов не делала. Вот так. Ну а при следующей беременности солгала, что врачи заявили, будто нужно прекращать.
      – Не знал, – покачал головой приятель.
      – А я никогда и ничего не рассказывал, что в семье происходило, пока она ящик Пандоры, то есть стала мести языком, как помелом обо всём что у нас в доме происходит, ну и, разумеется, выставляя меня, как выражалась, козлом, да скотиной – эти, да и не только эти, а и похлеще выражения в её лексиконе.
      – Надо же… А казалась вполне культурной…
      – Вот именно. Казалась. Ну а относительно абортов, прямо скажу: что мы тогда понимали? Государство поощряло убийства детей во чреве. Как Хрущев направление дал, так и пошло. Он то имел какие-то свои интересы к тому, что оставалось после тех убийств… Это мы теперь понимаем, что убийство, а тогда думали – так, почистили чуток и порядок. Нас-то чему учили? Стрелять врагов учили! А медицина – тёмный лес. Правда, после абортов я перестал видеть в ней женщину…
   – Да, – покачал головой Павел, – А я ещё удивился, когда ты вдруг стал называть её этой самой фри-фри…
   – Фригадиной, – напомнил я и прибавил: – Тебе не понять. У вас с Леной полная гармония. И прежде всего потому, что ты не женился на сверстнице. Разница должна быть минимум в десять лет. Самый минимум! Иначе, горе нашему брату. Жена фригадина – верный путь к простатиту со всеми вытекающими… Но суть не в этом. Лицемерие. Уж как клялась…
   – И ты поверил?
   – Ну а я кругом без вины виноватый, – сказал, подумав о Светлане.
   – Всегда ли?
   – Не всегда без вины, – согласился я, вспомнив, как в училище познакомился с девицей, ради которой забыл Наташу.
   – Ну а дальше то что?
   – Потерял и любимую, и друга. Конечно, я Кудрявцева не осуждаю. Но как-то трудно теперь отношения поддерживать. Особенно после того, как она всё же стала моей, жила у меня в Москве… Нет, невозможно. Ну а дома всё вернулось на круги своя. Как-то сказал, мол, зачем замуж-то выходила, если ничего не нужно. А она: как же не нужно, а семья, дети… И своё: мужики все сволочи. Присутствие их приходиться терпеть ради квартиры там, прописки…
   – Эк-как разбушевался, – засмеялся Павел. – Крепко тебя, вижу, проблема достала.
   – Если б меня одного. Тут знаешь, хоть и не принято в мужских коллективах о семейных делах говорить, но я от многих слышал, когда особо наболело… Эти вот нехочушки многих достали. Если женщина превращается в бревно бесчувственное – она уже не женщина, а слуга дьявола. Ведь ты же, наверное, понимаешь, что все эти осуждаемые у нас лицемерами, у коих слишком постарела плоть, отношения, Природой созданы не случайно. И видеть во влечении к женщине похоть и озабоченность не что иное как не просто невежество, а воинствующее зло и лицемерие. Теперь то при обилии информации всем ясно, что при этих отношениях.., – и я почти дословно процитировал строки одного из положений, найденного в интернете – «люди выделяют психическую энергию в Космос; человек, даже самый совершенный … но одинокий не способен передать Космосу позитивный импульс энергии, … оттого, что эта энергия … не включает в себя энергию Любви, Гармонии.., поскольку Космосу … необходима от человека или человечества психическая энергия Любви и Гармонии».
   – Ну ты и начитался здесь в затворе, – проговорил Павел. – Значит, я являюсь регулярным поставщиков светлой энергии? Спасибо, вот тут ты меня обнадёжил.
   – Речь идёт о настоящей, всепобеждающей любви, – поправил я.
   – Так и говорю о том же, – засмеялся Павел, немного ёрничая, – Каждый успех на любовном фронте – есть победа. Вот и всепобеждаю!
    Разговор был прерван гулом вертолёта, который поднялся где-то за лесом, за которым открывался посёлок с загадочным имением на его окраине. Он прошёл так низко, что я, притормозив, снова присмотрелся к номеру и понял, что номер тот, что был прежде, когда я, по давней привычке, сложил цифры и поделил их на три.
     – Что ты так удивился? – спросил Павел. – Иль вертолёта не видел.
     Я коротко поведал о своих предположениях.
     – Да, не отпускает тебя твоя профессия. Не отпускает. Вот ведь выбрал на свою голову. Теперь всё, кажется, кажется… Сам же рассказывал, что воротилы из Энска по выходным загулы устраивали. Может, и к этому воротиле в гости прилетают. Условия то, небось, здесь будь здоров какие созданы. Что, или заняться тебе нечем?
      – Есть чем. С Наташей всё позади. Вот там была любовь всепобеждающей…
   – А что впереди?
   – Да вот было тут у меня…
   И я оставшуюся часть дороги рассказывал о том, что приключилось со Светой.
   Продолжение разговора стало неизбежным, когда Павел увидел мольберт с очередной, пока незавершённой моей работой.
   – Да, нет слов. Хороша! – и, засмеявшись, добавил: – Не обижайся, но моя Ленка лучше.
   – Это, понятно, что твоя Лена лучше, – ответил я с улыбкой. – Но что гадать, как я теперь найду эту таинственную Светлану?!
   – Если суждено, найдётся. А нет, так значит не судьба. Давай лучше снасти готовить… Завтра с утра на озеро.
   Выходные пролетели быстро. Рыбалка, купание, шашлыки и прочие прелести дачно-деревенские.
    В воскресенье вечером я отвёз на станцию Павла, а возвращаясь, снова увидел вертолёт, который поднимался из-за леса в том направлении, где было загадочное имение загадочного хозяина.
     Я ехал и думал о том, что странно, очень странно устроен мир. У преступников всегда есть колоссальные преимущества в подготовке к своим действиям и в их внезапности. Те, кто с ними борется, занимается своими делами, что-то расследует, уже свершившееся, а новое зреет медленно и неотвратимо. Простой пример. Вооружённый преступник не заметен в толпе. Даже если есть подозрение, что может произойти преступление, не могут же оперативники обыскивать всех подряд, даже подозрительных. А убийца, неизвестный до последнего момента, раз – и вершит своё подлое дело.
     Так и здесь… Что там таится за забором особняка? Может шайка по выходным собирается, недаром стараются на выходные оставлять прислугу только самую, видимо, надёжную. Да мало ли что? Подозрения есть. Они множатся, а как проверишь? Ведь конкретных фактов нет. Лишь отрывочные, которые толковать можно и так, и этак. Остаётся интуиция следователя в данном случае. Только она одна, а её к делу не пришьёшь и ордер на арест и обыск по ней не получишь.
      Дать сигнал? А кому? Слишком всё зыбко, чтобы кто-то мог заинтересоваться. И конкретных дел, хоть отбавляй, едва решать успевают. А вот если сигнал этот к оборотню попадёт, и преступников он насторожит и с тем, кто таковой сигнал даст, расправа не заставит себя долго ждать.
     «Да и какие у меня теперь права и возможности? – размышлял я. – Взять бы нахрапом, да прижать продавщицу. Точно что-то знает и без сомнения сахарок у неё брали ночные гостью. А вот что за сахарок или точнее, что спрятано в рюкзаке под его прикрытием? Нет, продавщица, точно не пойдёт. Тёртый калач. А вот Надежда? Сгонять к ней на лодке? Но она слишком мелкая сошка, может знать настолько мало, что ни к чему не приведёт, если даже расколется».
      И тут подумал, что можно было бы осторожненько расспросить новую свою знакомую, что там за люди в особняке? Ведь, порой, даже по повседневному поведению человека может проясниться, кто он таков. Во всяком случае, такое действительно случается.
      Размышляя над кажущимися мне весьма подозрительными фактами и желая вникнуть в суть происходящего, я не подозревал, что работа в этом направлении давно уже ведётся, приём не местными правоохранительными органами, а Москвой, центром, потому что в постбандитской чересполосицы, доставшейся нам от девяностых, далеко не везде и не всем можно было доверять на любых уровнях. Не знал я, что уже попали в поле зрения и Надежда, и продавщица Анна Юрьевна, да вот дальше пока проникнуть в тайны преступного картеля не получалось, поскольку прикрыт он был местными властными структурами, которые слишком серьёзно успели переплестись в эпоху ельнинизма с уголовными элементами. Не знал я и того, что, продолжая свои попытки проникнуть в тайны загадочного имения, я не только подвергаю смертельной опасности себя, и тех, кто может оказаться со мною рядом в роковой момент, но и создаю угрозу выполнению задачи по ликвидации этого вертепа.
    Немного отвлекало новое увлечение, которое дарило радостные надежды.
В понедельник утром встретил Оксану, как и договорились. Что-то неуловимо и уловимо изменилось в ней. Словно выше стала. Каблуки? Стройна. Приталенное платье. Причёска! Всё необыкновенно удачно. Лицо ярче – видимо постаралась в меру украсить всякими там косметическими причудами.
   Да, в пятницу была попроще. Тепло разлилось по сердцу: «Неужели для меня?»
   – Вы неотразимы! – не мог не воскликнуть я.
   – Ну что вы, право, – сказала с тёплой улыбкой: – Я обычная! – но в голосе проскользнули радостные нотки.
   Конечно же, приятно ей было слышать мои восторги. Для того и старалась. И оказалось, что не зря.
   Я галантно открыл дверцу, помог устроиться на переднем сиденье и, обойдя машину, сел за руль. Она тут же набрала номер на мобильном и сказала кому-то, видимо, водителю:
   – Сегодня меня встречать не нужно. Я уже в пути.
   – Что? Кто меня везёт? Дело в том, что в поезде оказалась рядом с одной дамой, которая живёт поблизости от нас. Ну и предложила с ней доехать. Её встречал муж. Так что я уже в машине и скоро буду на даче.
    – Ну и каковы ваши хозяева? – поинтересовался я, подумав, что теперь вполне можно проявить интерес к обитателям дворца, расположенного за глухим забором.
   В прошлый раз, когда приходилось, к слову, характеризовала своих хозяев односложно: «Они хорошие!». Словно боялась отклоняться от простейших характеристик.
   Я давно уже научился различать людей по культуре их речи. Если человек говорит «они жрут», «они ржут», «ржачка», не человек, а «чек», или «он зажигает», что «дорогого стоит», значит один мусор на языке, значит, вышел из семьи невысокой культуры. Может и не вовсе бескультурной, но далёкой от литературы.
   А тут…
   – Смотрите, смотрите на опушке, ёлочки, словно дети на прогулку выбежали, а вон и берёзка к ним склонилась, как воспитательница строгая и добрая. Чудо природы.
   Действительно, молодые ёлочки выстроились в колонну вдоль тропки, что из лесу показалась, а берёзка, повыше и покрупнее, раскинула над ними ветви свои.
   А она уже снова показывала куда-то вдаль…
   – А вон река изогнулась словно лекало, и облака в ней плывут как по течению.
   Мы как раз подъезжали к мосту через реку, впадавшую в этом месте в озеро.
   И в прошлый раз поразила «неуборщицкая» речь, и теперь обратили на себя внимание отточенные фразы.
   – Край живописный, – отозвался я.
   – Край живописный служит живописцу! Хотелось бы взглянуть на ваши творения. Вы, наверное, где-то выставляетесь?
   – Исключительно в своей студии на втором этаже дачи. Выставка в вашем распоряжении, – и тут же, желая предотвратить возможный отказ, спросил неожиданно:
   – А по образованию вы?..
   – Я?.. Я-то?
   Видно, поняла, что лгать не получится, поняла, что на чём-то прокололась и вопрос задан не случайно. Ну если ты работница явно не умственного труда, так и речь будет проще.
   Она ответила:
   – Педагогический окончила, – и, видимо, догадавшись, почему вдруг спросил, прибавила: – Учитель русского и литературы. Как понимаете, на такую зарплату не проживёшь, вот и пошла на работу. И как будто повезло. Семья вполне интеллигентная.
   Вот это определение – интеллигентная – я запомнил, чтобы вернуться к нему попозже. Это тоже что-то вроде теста. Понимает ли, что есть интеллигенция?
   Ну а об образовании? Что ж, может и так. И речь, отчасти в стиле преподавателя, правда, хорошего, советской школы.
   Но спросил о другом:
   – Совсем худо учителям?
   – Не то слово. На глазах убивают школу.
   – Знаете, – заметил я. – Наверное, и учителя должны быть учителями, а не долдонами с чужого голоса. Вот на днях случайно услышал выступление учительницы истории. Говорила о трудностях в школе. Всё, наверное, правильно говорила. А потом понесло. Заявила – опять-таки правильно – что в школах, увы, преобладает женский коллектив. А дальше вывод… Почему, мол, уничтожали мужчин в России и в войнах, и в революциях и… в сталинских лагерях. Вот за эти «сталинские лагеря» гроша ломаного ей бы не платил. Что ж, до сих пор что ли верит жестоким выдумкам врагов о так называемых сталинских репрессиях?
   Сделал паузу, ожидая, что возражать начнёт, мол, а чьи же если не сталинские и так далее. Не возразила. Напротив, сказала:
   – Да, в этом вы правы, но откуда же ей знать то?
   – Иль читать не умеет? – спросил я, – Нынче достаточно правильных книг, написанных честными историками, а не лживыми негодяями. Пусть почитает книги Елены Прудниковой о репрессиях советской власти. Всё изложено на документах, на аналитике. Или есть такой Арсен Мартиросян, полковник в отставке, чекист. Удивительные факты и тоже без всяких идиотских выдумок, свойственных либерастам.
   Впрочем, в задачу мою совсем не входили беседы на исторические и политические темы. Прощупал. Понял, что далеко не стерильна в таких вопросах.
    Подумал: «Вот тебе и уборщица. Что-то здесь не так».
   Почему меня так интересовало, уборщица она или нет? Я вовсе не подозревал, что она под этой личиной скрывается во дворце, куда я её вёз. Мне хотелось понять, кто она им? Если родственница, если член семьи, то как бы ни была хороша, лучше оставить в покое. Не хотелось связываться с этой командой, в большинстве своём вылезшей из грязи в князи. Туповаты. А она нет, не производила впечатление представительницы этой компании ограниченных людей. Похоже, что вовсе не «барышня-крестьянка», решившая прикинуться «простолюдинкой» или «овощем», чем, собственно, и считают народ те, кто спрятался за сверхвысоким материальным положением, не подозревая того, что чем богаче особь человеческая, тем беднее его мозг. В этом мне позволила твёрдо убедиться моя профессия, которую я оставил не так давно, сменив на житие в волшебном краю с мольбертом и кистью вместо… Впрочем, о профессии, и её атрибутах в своё время.
   Проехали поворот дороги «влево» под кирпич. Там военная база, в которой мне довелось командовать ротой охраны в самой, самой офицерской молодости. Посмотрел с тоской на эту лесную сказку, убегающую вдоль большака, покрытого гравием. Ещё несколько километров по трассе местного значения и поворот на асфальтовую дорогу к озеру.
   Тут снова тест придумал. Рассказал, что хозяин дворца, в котором она работает, сделал этот асфальт.
   – Сам, на свои деньги? – с интересом спросила она.
   – Да, именно. И газ провёл. Во всяком случае, так в посёлке говорят.
   Она задала несколько вопросов на эту тему, удивив меня, поскольку что уж так интересоваться уборщице – работаешь и работаешь. Тебе какое дело?
   Лес оборвался. Справа дорога в посёлок, фактически в чисто деревенскую его часть. Прямо – линия коттеджей, не слишком роскошных, а дальше забор. У ворот BMW с «ведром» на крыше.
   «Вёдра» ещё не отменили. Их часто отменяли, но они возникали вновь и вновь, свидетельствую о дарованном свободой демократии хамстве каждого князька из грязи, высунувшего своё мурло из-за спины СССР, именно во имя этих благ и разваленного.
   Когда приблизились, вышел человек – так себе пузатенький малый. Просеменил до машины и исчез в ней. Мне вдруг показалось его лицо чем-то знакомо. Впрочем, это, возможно, показалось.
   Она насторожилась:
   – Пусть лучше отъедет…
   – Пусть, – кивнул я. – А кто это?
   – Не знаю, раньше здесь не появлялся. Тем не менее не хочу, чтоб видел нас с тобой. Мало ли что.
   – Согласен. Это совсем ни к чему. Давайте-ка, свернём в переулок, ну а там развернёмся и подъедем, когда машина эта отойдёт.
   Так и сделали.
   Настало время прощаться.
   – Встретимся на недельке? – спросил я. – Выставка картин ждёт.
   – Что вы, что вы? На неделе невозможно. Как объясню?
   – Жаль. Приятно с вами побеседовать, – сказал я.
   – Взаимно. Ну… прощаемся?
   – До пятницы! – твёрдо сказал я.
   – Даже так? Опять подвезёте?
   – Да, да, как раз хотел предложить.
   – И друга заодно встретите?
   – Именно…
   – А ведь сегодня вы никого не провожали. Поезд в сторону Бологово прошёл уже после того, как меня встретили. Значит, приехали специально за мной?!
   Я пожал плечами, мол, неужели непонятно? И попросил:
   – Номер мобильного…
   – Пишите…
   Я занес номер в телефон и тут же позвонил, пояснив:
   – Что бы и у вас был мой. Ну а в пятнице покажу вам свои работы. Виды озера…
   – Маринист?
   – Скорее озерист, – засмеявшись, поправил я и, потянувшись к ней, уже открывшей дверцу, поцеловал в щёчку, пояснив: – Для дезинформации врагов.

   В пятницу я подъехал в условленное время.
   Оксана села в машину, и мне показалась, что на этот раз несколько в растрёпанных чувствах.
   – Что случилось? – спросил я, быстро склонившись, чтобы поцеловать щёчку, снова как бы для конспирации и дезинформации врагов.
   – Да ничего особенного не случилось, – ответила она на мой вопрос. – Пустяки.
   – А всё-таки?
   – Знакомлюсь с нравами элиты.
   – Не всё нравится? Так это и понятно, ведь элитой себя зовут князи из грязи.
   Она помялась и дежурно повторила сказанное ещё при первой встрече:
   – Они хорошие. Это я так, сгоряча.
   – Тогда что же?
   – Непривычно.
   Она помолчала, глядя в окно и пытаясь определить, в каком направлении едем, и заключила:
   – Сплошные сюжеты для небольших рассказов…
   Я опешил, но нашёлся:
   – А может сразу для повести?
   Она бросила на меня быстрый взгляд, но промолчала. Что это, случайный прокол?
   Я не стал заострять внимание и сказал:
   – Едем смотреть выставку.
   – Так сразу?
   – Почему же сразу? Целую неделю знакомы, а картины мои так и не показал.
   – Только знаете, не сразу сворачивайте к себе. Сначала в направлении шоссе, пока мы в зоне видеокамер.
   – Слушаю и повинуюсь. Там как раз ко мне дорога есть. Просто в тот день дождь начинался, ну и поехал мимо дворцов, чтоб машину в лужах не пачкать.
   – Отлично! – и повторила, уже сказанное в пятницу, – Не хочу, чтобы видели. Мало ли как отнесутся. Может и никак, а может станут расспрашивать, кто да что… Они ведь здесь ни с кем никаких отношений не поддерживают. Очень замкнуто живут.
   – Ну и правильно делают, – заметил я, – Не надо давать лишнюю информацию. Наверное, хозяин ответственный работник. Вон какой дворец отгрохал.
   – Не думаю, – возразила она, – Скорее предприниматель. Хотя, кто его знает. Моё дело – уборка.
   Через пару минут мы остановились у ворот. Я попросил:
   – Посидите. Выйдете уже во дворе. А то ведь и здесь, возможно, кругом глаза и уши.
    – Только причины иная, – сказала она: – Сплетни?
    – Точно.
   Она с интересом разглядывала дом.
   – Поскромнее, – заметил я.
   – Но вполне прилично, – ответила она.
   – А ведь до недавнего времени домик мой был самым крутым в посёлке. Поселковый чинуша построил уже во времена домокрадии.
   – Как точно выразились! До времён домокрадии. Ну, что ж, показывайте дорогу…
   Оксана вела себя раскованно, просто.
   Проводил в гостиную и сказал:
   – Сначала ужин!
   – Ужин? Я по другой части, я по материи живописи…
   – Тогда в мастерскую. Я этот дом не случайно выбрал. У местного чинуши жена кистью баловалась. Ну он и отгрохал на втором этаже мастерскую по всем правилам. Так что мне ничего приспосабливать не пришлось. Домов в разных деревнях много предлагали, когда искал, где поселиться. Ну вот я эту деревушку, в дачный поселок стремительно превращающуюся, из-за этого строения и выбрал.
   Лестница отзывалась неимоверным скрипом, пока поднимались наверх. Через небольшой коридорчик с дверями в комнаты обычные, дачные, прошли в мастерскую. Она встала посреди комнаты. Я шагнул к плотному пологу и откинул его.
   – Боже! Ну говорила же – маринист.
   – Виды озёрные, – возразил я. – Озеро, конечно, не море, пресные воды отличны от морских, но сколько величия в этом необыкновенном краю озер и лесов.
   Она огляделась и вдруг спросила:
   – А кто вам делает уборку? Уборщица вам не нужна, – и тут же прибавил, – Шучу, шучу, конечно.
   – Нужна не уборщица.
   – А кто же?
   – Муза.
   – Ну ж… Неужели нет? У такого импозантного молодого человека, даже скажу, красавца… и нет?
   – Как видите…
   – Ну, положим, этого я не вижу. Тем более вот, – и она решительно подошла к полотну, на котором была изображена Светлана и остановившись, словно в оцепенении, спросила с волнением, которое выдал дрогнувший голос: – Откуда вы знаете эту девушку?
     Вот так вопрос. И почему? По какое причине задан. Оксана быстро справилась с собой и, поняв, что ответа сразу от меня не получит, решила, как бы замять то, что спросила, заметив мою настороженность. Даже сказала, как можно более равнодушно, отвернувшись от картины:
     – Просто красивая барышня. Ваша пассия? Вижу, вижу, покраснели. Значит угадала?
   – Вам показалось, – возразил я. – Так, попросил позировать одну отдыхавшую здесь барышню.
    Она снова посмотрела на меня пристально, и мне стало ясно, что она сразу поняла, что я сказал неправду, да ещё и подзадорила, причём тоже, явно не по-уборщицки:
     – Так можно написать только если сердце воспламенено яркими чувствами!
   Я не стал продолжать этот разговор и пригласил посмотреть другие картины.
   – И где вы их выставляете? – спросила она.
   – Для чего выставлять? – пожал плечами я: – Пишу для себя.
   Она осмотрела всё внимательно. Несколько раз выразила своё отношение, причём говорила весьма грамотно, показывая, что в живописи разбирается достаточно хорошо.
    Я же никак не мог отделаться от мысли, что она знакома со Светланой, но почему-то не хочет говорить о том. Почему? Вот и ещё одна загадка. Даже мелькнула мысль, не к ней ли ездили Светлана и Надежда в тот день, когда и произошло наше знакомство с ними? Но если к ней, значит, в этот самый дворец ездили мои ночные гостьи? Ну, дела…
    Оксана продолжала оставаться для меня загадкой. Тем более загадка эта накладывалась на другую, которая до встречи с ней меня довольно сильно мучила, и лишь теперь стала отступать. Долго, очень долго я не мог забыть Светлану. И вот теперь вдруг всё переменилось.
   С той минуты, как Оксана села ко мне в машину, а скорее и того раньше, я, конечно, подумывал, как не ограничиться показом картин, а оставить её у себя на все выходные.
   Порою нам кажется, что женщины лишь отступают перед обстоятельствами и что эти обстоятельства просто необходимо мастерски создать, и вот трудимся, трудимся над их созданием, не предполагая, что решение прекрасной половиной уже принято, да вот только решение это надо как-то оформить в приличные рамки. Кому-то и этого не нужно. Вон как Надежде. Взяла, да и пришла ко мне ночью, всё испортив этим своим нелепым появлением.
   В пору моей офицерской молодости, служил я ещё командиром взвода в одном гарнизоне, снимал там комнату в квартире с весьма весёлой и разбитной хозяйкой. И вот однажды приехала ко мне жена на выходные. И в те же самые выходные явилась к хозяйке племянница со своим, ну как бы так сказать то, что теперь называют бойфрендом… словом, ясно с кем. Даже вместе за столом оказались несколько раз за субботу и воскресенье. Признаться я и внимания на ту племянницу не обращал. Ничего особенного в ней не было, а меня жена – куколка… Ну я о ней уже говорил на предыдущих страницах. Под вечер в воскресенье жена уехала, да и бойфренд отчалил.
   Лёг спать пораньше, потому как с утра на службу к восьми утра. Развод на занятия. Вдруг слышу, звонок телефонный. И голос хозяйки:
   – Да, да… Дома мой постоялец, дома. Жену проводил и спать лёг. Что сказать? Ужином его кормить хочешь? Да говорю же, спать лёг.
   Разговору значения не придал и вскоре заснул.
   Разбудил какой-то лёгкий толчок, кто-то сел на краешек кровати. Услышал голос:
   – Умаялись, спите… А как насчёт ужина, или чашечки чаю?
   Я слегка приподнялся. Какой ещё чай?
   Племянница сидела тихо и видно было, что палец к губам приложила, чтоб я не вздумал что-то громко сказать, даже же шепнула:
   – Тётка услышит.
   Сама действий не предпринимала, вела себя подчёркнуто скромно, но сидела-то на кровати у меня. А я возьми и протяни руку.
   Втащил её поглубже на кровать, да, собственно, она сама втащилась, и откинулась на спину, немножечко свысока прошептав:
   – Какие мы бойкие!
   Но бойкость мою приняла с полным удовольствием и не раз. А что я должен был сделать? Вскричать. Нет. Не сметь. Пойдите прочь! Я женат, я принадлежу другой!
   Найдите такого, кто этакое крикнет, тем самым грубо и жестоко обидев женщину, выказавшую столь откровенное своё внимание. И я не стал бы палец себе отрубать в знак протеста, как это сделал известный герой известной повести Льва Толстого.
   Но это случай непредвиденный, а тут… Да и молодость… И какие-то ранние обиды семейные, и всё вместе.
   А тут? Что делать тут?
   О чём-то говорили, а я думал и думал, как поступить. Причём, нет, я вовсе не собирался грубо и дерзко тащить свою гостью в постель. Мне хотелось, чтобы она осталась. Мне хотелось сходить с ней утром на озеро, или даже сплавать на острова, поскольку моторку, о которой я упоминал во время визита Светланы, уже доставили, и она покачивалась на волне рядом с уже упомянутой прежде лодкой соседа.
   Что же делать? Задача одна… Пусть и не любитель, а надо выпить. Ну хотя бы бокал шампанского. Тогда и дело в шляпе. За руль нельзя… А то ведь вот сейчас посмотрит картины и скажет, что пора на поезд. Недаром даже от ужина отказалась. Побыстрее чтоб освободиться и на станцию.
   – Ну а теперь после осмотра выставки, хочу предложить бокал шампанского, – стал я брать быка за рога.
   – Жарко очень, – ответила она, продолжая рассматривать картины, а потом, бросив на меня хитрый взгляд, продемонстрировала свою прозорливость: – Понимаю, понимаю… Бокал и за руль нельзя, – хохотнула, – Так ведь уже поздно. Поезда все ушли. Теперь только утром будут, – и после паузы: – Найдёте же мне комнатку в ваших хоромах… До утра?
   Хотелось заключить её в объятия, но я понял, что это преждевременно, и предложил:
   – Тогда прогуляемся по берегу озера?
   – Пусть хоть чуточку стемнеет, – сказала она и прибавила, – Ну а пока от чаю не откажусь.
   Мы спустились вниз. Шампанское больше не предлагал, потому что и самому его совсем не хотелось. Поговорили о всякой всячине, так – ни о чём. А когда вышли на берег озера, прохлада лишь слегка проявилась с очень слабым ветерком, не вызвавшим даже ряби на водной поверхности.
   Оксана – правда что-то не вязалось имя Оксана с её внешностью – любовалась медленно убывающей яркой дорожкой на глади озера, которая скоро исчезла совсем, и предметы приняли причудливые формы, кустарник чуть в стороне от лодочного причала, потемнел. Но лодки на фоне светлеющей водной глади ещё были различимы.
   Она сняла босоножки и вошла в воду и воскликнула:
   – Надо же, как парное молоко!
   – Искупаемся, – предложил я.
   – Хорошо бы, но я… Не подумала о таком варианте… Купальник не взяла с собой.
   – Пустяки. Вон за тем кустом разденьтесь и сразу в воду… А я отвернусь пока.
   – А что… Мысль, – хохотнула она каким-то грудным смехом.
   И убежала за совсем уже потемневший куст.
   Я тут же разделся и вошёл в воду, чтобы подождать её на глубине хотя бы по грудь. Её силуэт, точнее лишь его контуры, мелькнули перед глазами, послышался всплеск и шуршание воды – она медленно плыла ко мне брасом.
   Остановилась в метре. Я сделал шаг к ней.
   – Как здорово. Никогда не купалась ночью, – сказала она. – Просто замечательно.
   Я сделал ещё один шаг, притянул её к себе, да так резко, что она от неожиданности развела ноги и я почувствовал их на своей талии, одновременно ощутив, что на ней совершенно ничего нет. Её острые, словно девичьи груди, молнией пронзили меня, и я почти автоматически, не предпринимая особых ухищрений в содействующей мне воде, сделавшей невесомым её существо, нанёс ответный пронзающий удар, достигший того чарующего волшебства, которого долго наверное пришлось бы достигать на суше.
   Она охнула, вжалась в меня и раскрыла губы для долгого и головокружительного поцелуя, прошептав:
    – Не забывая, что мы в воде.
    А оторвавшись, спросила горячим, срывающимся шёпотом:
    – У тебя когда-нибудь было такое?
   – Нет, нет. Конечно, нет, – воскликнул я, поверив в этот момент сам в то, что воскликнул.
   Мы долго плескались в воде, становившейся всё более освежающей, мы наслаждались лёгкостью движений, мы плавали, играли в догонялки, которые завершались необыкновенным волшебством прикосновений. Наконец, я вынес её на руках на берег, и так же на руках доставил к оставленным на ветвях кустарника немногочисленным одеяниям, в которые она облачилась, уже не стесняясь меня, а напротив, даже облокачиваясь на меня, когда при одевании некоторых предметов приходилось поднимать попеременно ноги.
   Я снова обнял её, уже облачённую в изящную одежду, и она обвила мою шею руками, чтобы снова задохнуться в поцелуе.
   Поднял на руки, но она сказала:
   – Будешь теперь носить меня на руках?
   – Всю жизнь! – выпалил я.
   Она тут же погасила свой внезапный, вероятно, нежданный для неё самой порыв и сказала:
   – Нет, всё же поставь на землю. Давай пойду сама.
   Мы встретили рассвет в объятиях, не сразу вспомнив, когда заснули в эту необыкновенную ночь.
   Она так же без стеснения встала, прошла по комнате, собирая разбросанные предметы, которые должны были привести её в готовность к выходу в свет. Я же, любуясь ею, не стал выбираться из-под одеяла на её глазах и дождался, когда она отправилась умываться и приводить себя в порядок.
   В голове сумбур. Как же так… Ещё вчера утром стоял с кистью у холста, на котором оживала на глазах Светлана. И вдруг. Да, велико таинство соединения мужского и женского начал. Оно способно взорвать всё что было, оно способно привести в восторг, способно открыть волшебные, сияющие дали Космоса, даже тогда, когда мы это не осознаём мысленно, а ощущаем на небесном космическом уровне нашего высшего «я». Но при одном условии – это соединение должно был основано на высоких нравственных началах, а истоки его должны покоиться на чувствах чистых, даже когда эти чувства приходят внезапно, вдруг, как удар нежданный молнии на безоблачном небе, превращающий серую прозу в поэзию совершенства земного мира.

   Мы спустились на первый этаж, чтобы позавтракать. Я хотел приготовить что-нибудь, но она сказала:
   – А можно это сделаю я?
   Приятно было смотреть, как она ловко управляется на моей кухне. Я сел за стол в гостиной, чтобы не мешать ей и одновременно видеть её, любоваться ею. Я чувствовал какое-то невероятное умиротворение и успокоение. Всё что-то метался в минувшие дни, о чём-то думал, что-то искал, и вдруг обрёл полное спокойствие. Когда она, наконец, села за стол напротив, даже через расстояние, на которое разделил нас стол, я ощущал необыкновенную близость с ней, я чувствовал эту близость в её взглядах, которые она бросала украдкой, взглядов, полных тепла и, мне казалось, что не ошибаюсь, любви. Возможно ли, ведь ещё сутки назад мы были просто случайными знакомыми, а если к этим суткам прибавить неделю, то и вовсе не знали друг друга. А что неделя, если вся она прошла у меня в прежнем одиночестве, а у неё в работе за глухим и высоким забором?
   Когда-то в молодости, я прочитал роман Александра Бахвалова «Нежность к ревущему зверю», и особенно врезались в память слова «радость проснулась в нём раньше», чем он сам. Речь шла о волшебной ночи, проведённой героем романа с любимой. И вот только теперь я до конца понял глубину этих слов, отражающих глубину чувства человека, который обрёл необыкновенное счастье, счастье пронзительной близости с необыкновенной женщиной, прекрасной всем своим существом, поражающей каждым своим прикосновением, каждым словом, каждым взглядом.
   Подумав так, я посмотрел на неё с такой необыкновенной нежностью, которую только мог выразить мой взгляд, и этот пронзительный взгляд буквально поднял её с места. Она обошла стол, склонилась ко мне и поймала губами мои губы, но когда я притянул её к себе, усаживая на колени, она произнесла горячим, многообещающим шепотом:
   – Ну не сейчас же, не здесь, – и поспешно вернулась за стол.
   Удивительно, что мы больше уже не пытались выяснить семейное положение друг друга. После того, что произошло между нами, это оказалось совершенно не нужно, потому что не имело никакого значения. Мы ничего не планировали, мы не говорили о будущем, мы жили прекрасным настоящим, а разговоры о будущем простирались разве что на несколько часов вперед – на прогулку по озеру, на купание где-то в районе островов, о которых я успел рассказать ещё раньше.
   Мы решили отправиться в путешествие, когда немножечко спадёт полуденный знай, тем более, ждать оставалось недолго, поскольку наше утро началось уже за полдень. На улице жара, но в доме, спроектированном очень удачно, сохранялась прохлада, хотя при открытых окнах сквозняков особенно не чувствовалось. И мы продолжили то, что ночью прервал сон, подкравшийся к нам обоим одновременно и почти незаметно. И снова я ощутил близость, которую, казалось, не ощущал прежде, снова она растворялась во мне, а я растворялся в ней. А наши души, словно вырываясь в волшебные минуту куда-то в необъятные просторы Вселенной, уносили светлую и чистую энергию, рождённую соединением любящих сердец.
   Наконец, мы снова, словно вернулись на землю из своего вселенского путешествия, и отправились на озеро, чтобы напоить свои утомлённые души необыкновенной силой неподражаемой русской Природы, проявленной в бездонной глубине неба, словно упавшего в озеро, сделавшееся столь же бездонным, в сосновых лесах на берегу, в золотистых песчаных плёсах и зеленеющих мелколесьями живописных островах.
   Так прошли эти выходные, так прошли выходные следующие. Счастье казалось безграничным. Я забывал в те минуты, когда она была рядом, о том, что вокруг нас бушует жестокий и суровый мир серой прозы. Даже пропал интерес к загадочному дворцу, скрытому за высокими и непроницаемыми стенами.
   Полоумные евпропеизированные либерасты, захватившие культуру в стране и превратившие её в эрзац культурку, эти особи, заточенные на соединение полов не в божественной гармонии, а в помойной мерзости, внедрили слово секс, отрицающий любовь, нежность, и предполагающий лишь примитивные физические упражнения, желательно с себе подобными, причём даже любовь в их убогих представлениях утратила своё высшее космическое звучание. Они инициировали создание сексуальных поделок в литературе, состоящих из набора сквернословия, медицинских терминов и мануфактурных наименований, сваленных в одну болотную кучу с помощью резких, грубых, пошлых и отвратительных эпитетов. Так что высокое слово Любовь подверглось яростным атакам с двух диаметрально противоположных направлений – со стороны поповского (именно поповского, а не церковного) цинизма и со стороны скудоумного и безнравственного либерализма.
   Впрочем, я, конечно, не думал в те минуты обо всём этом. Но всё это, увы, существовало и стремительно развивалось за ширмой свободы демократического безумия.
   Как высоко поднялись мы в своей любви над всей этой грязью и мерзостью современности, как славно вырвались в необъятные просторы чувств всепобеждающих, чувств высоких, соединявших наши существа в едином светлом энергетическом порыве, и уносящих эти энергии наших душ в самые яркие, волшебные минуту их единения, в необъятные пространства Вселенной.
   Великолепные выходные повторялись ещё и ещё раз и мне казалось, что счастье будет вечным. Я с нетерпением ждал пятницы, я работал самозабвенно и, думаю, что начинал делать серьёзные успехи в своём творчестве. Они неизбежны, когда человека наполняет не просто счастье, а животворящее счастья соединение с необыкновенной женщиной, которая уже обретала редкие свойства, способные сделать её второй половинкой.
   В очередную пятницу я уже собирался ехать за ней, как вдруг она позвонила сама и сообщила:
   – Я уже на станции.
   – Как, почему? – удивлённо, с нарастающей тревогой, спросил я, предчувствуя что-то неладное.
   – Сама не пойму. Внезапно отправили к поезду. Что мне делать?
   – Я выезжаю за тобой… Подожди, ну хотя бы в кафе…
   Нашёл её за нашим столиком, тем столиком, за которым мы ели мороженное в день знакомства.
   Она пошла навстречу, подставила щучку для поцелуя и сразу направилась к машине. Была несколько взволнована, даже встревожена.
   – Представляешь, – заговорила, едва устроившись на сиденье, – Совершенно случайно сегодня услышала разговор хозяина дворца с человеком, который руководит всеми домашними делами. Он сказал примерно так: всех отпустить немедленно. Особенно эту, что из столицы. её прямо сейчас отправить на станцию. И пояснил, что сегодня Попов прилетает из Энска. Он доставит ко мне самого Мерзобаева.
   – Как ты сказала? Попов, из Энска? – вторая фамилия мне ни о чём не говорила: – Ты не перепутала?
   – Нет, конечно. Точно: Попов из Энска…
   – Прилетает? Именно прилетает? – снова переспросил я.
   – Да, а что?
   – Фамилия знакомая…
   – Таких фамилий хоть пруд пруди, – пожала она плечами.
   Я возразил:
   – Фамилий, да, а вот сочетание кое-что значит. Во-первых, Энск, во-вторых, прилетает. Не помнишь, на чём прилетает? – спросил я, хотя вопрос был более чем лишним, ведя я столько раз видел вертолёт, заходивший на посадку на территории загадочного имения.
   Она наморщила лоб:
   – Что-то, кажется, о вертолете проскользнуло. Я не могла долго слушать, потихоньку отошла от двери, пока меня не заметили. Ну и тут же за работу, а через минуту водитель нашёл меня и сказал, чтобы собиралась на станцию. Но в чём дело, я не поняла. Какие-то загадки?!
   – Помнишь, рассказывал тебе о том, в какую историю влип в Энске? Так вот… Там был Попов – подручный Голикова. Они занимались весьма странными и подозрительными делами. Что-то возили по окрестностям на вертолётах. Связаны были с местной мафией. Работали спокойно, словно под прикрытием. А вот их не-то партнёр, не то связной с братками, влип в историю с женой начальника центра подготовки пилотов деловой авиации. А когда она погибла, при обстоятельствах весьма странных, могло быть серьёзное следствие, ну и тут же и Барышева, и Голикова, которого уже арестовали, убрали. Больше мне ничего не известно. А вот Попов был, по жаргону этих самых особей, «не при делах». Во всяком случае, в поле зрения следствия не попал.
   – И ты думаешь…
   Я остановил жестом:
   – Не думаю… Уверен, что не случайно всех работников отпустили. Значит, никто не должен видеть гостей из Энска. Видимо, на то есть веские причины. Кстати, вертолёт, вертолёт. Видел я как-то вертолёт низколетящий, даже не один раз видел. У них что, площадка какая-то есть?
   – Чего не знаю, того не знаю, но слышала, что именно за лесом, как будто ещё участок какой-то имеется. Но точно не могу сказать. Просто ни к чему было, вот и пропустила мимо ушей. А вообще многое, конечно, в разговорах проскальзывает. Они ведь иногда вообще не обращают внимание на тех, кто уборкой занимается. Говорят, на разные темы, порой, весьма откровенно.
   – Да, Попов, Попов. Не похоже на совпадение…
   А сам подумал: «Вот бы сейчас позвонить Лешке Кудрявцеву и поинтересоваться, как бы к слову о делах в центре подготовки пилотов. Кто начальник, кто зам? Но как позвонишь после того, что произошло? Ни разу не говорили с тех пор, как он женился на Наташе. Эх, Наташа, Наташа, – наверное, впервые без сожаления подумал я. – А впрочем, почему бы не позвонить. Тем более совсем успокоился и говорить могу нормально, без всяких там обид…»
   – О чём задумался? – спросила Оксана.
   – О том, что действительно нужно проявлять осторожность. Не нужно им знать, что ты выходные здесь проводишь. И если вдруг просто кого-то из сельчан встретим случайно, я тебя буду называть, ну хотя бы…
   – Тамарой, – подсказала она.
   – Отлично, тем более, мне кажется, тебе даже больше это имя подходит, потому что ты Царица! Настоящая царица.
   – Подходит, потому что это и есть моё имя, – призналась она. – Ты ведь точно угадал. Никакая я не уборщица. Можно сказать, внедрилась к ним с определёнными целями…
   Я даже скорость сбавил, а потом и вовсе остановил машину, приметив небольшую площадку у дороги.
   – Поясни.
   – Ну не уборщица…
   Разговор прервал шум винтов вертолёта. Он шёл курсом на посёлок, и вскоре скрылся из глаз за лесным массивом. Я выключил кондиционер и открыл окно, пытаясь услышать, работает ли двигатель, или вертолёт где-то приземлился. И решил… Надо позвонить Алексею, надо. И немедленно. Домашний телефон я помнил наизусть.
   – Сейчас кое-что уточню, – пояснил своей спутнице, пока ещё, не назвав её мысленно Тамарой.
   «Только бы подошёл он сам, только бы не подошла Наташа. Впрочем, попробую изменить голос. Ей ведь и в голову не придёт, что я могу позвонить».
   Я набрал домашний, используя код области и города. Опасался, что не будет соединения. Но послышались гудки. Ждал с напряжением.
   Наконец ответили. Я услышал женский голос, голос не Наташин, но очень знакомый. И тут же узнал – это был голос его мамы. Всё же решил не открываться и попросил этаким властным, грубоватым тоном, словно звонил кто-то со службы.
   – Будьте любезны Алексея.
   На другом конце провода пауза. Потом почти с надрывом вопрос:
   – Кто это?
   – Старый знакомый.
   – Разве вы не знаете? Разве не знаете… Ведь Алёша разбился…
   – Я долго работал за границей, – сказал, решив теперь уж точно не открываться. – Простите. Не знал. Что же случилось?
   – Что случается с лётчиками… – вздохнула мама Алексея и сказала тоном, который донёс нотки сомнения. – Нам объяснили, что это будто бы лётное происшествие…
   – Простите, – ещё раз попросил я, настороженный этим «будто бы», и поинтересовался: – Когда же, когда это случилось?
   – Вы меня извините. Не могу говорить, – послышалось всхлипывание и гудки в трубке.
   То, что Наташа свободна, даже на мгновение не мелькнуло у меня в голове. Во-первых, погиб друг детства, во-вторых, что-то уж очень странно прозвучало в устах его мамы – лётное происшествие. А особенно вот это «будто бы».
   Тамара смотрела на меня пристально. Ничего не спрашивала, понимая, что я сам всё поясню, когда смогу это сделать.
   – Погиб друг, тот самый мой друг детства, который помог мне разоблачить убийц, – сказал я. – Тут дело не чистое. Едем домой. Не будем особо светиться на дорогах. Возможно, очень большая удача, что здесь до сих пор никто не знает о прошлой моей деятельности.
   Я сказал: едем домой, хотя где-то в глубине души понимал, что самое лучшее немедленно проводить Тамару в Бологое, посадить в поезд, наказав строго настрого в понедельник ни на какую работу не приезжать. Этакая поспешность с её отправкой могла свидетельствовать о том, что и у хозяев дворца были некоторые сомнения по поводу её статуса уборщицы, хотя они могли вовсе и не знать порядки и нравы в культурных слоях общества.
   И тут как молния…
   «Она внедрилась… Зачем? По чьему заданию? Выдала себя, но ведь не скажет правда, возможно, всю правду не сможет сказать».
   Подумав так, я не стал спешить с прямым вопросом, по крайней мере, в пути. Надо было поскорее добраться домой, а там уже и решать последовательно все обрушившиеся внезапно проблемы.
    Тамара, да, Тамара, а не Оксана, о чём-то сосредоточенно думала. Её сообщение о внедрении было сделано в порыве и теперь она вдруг заговорила о том, что работает в журналистике и что имеет задание описать внутренний мир новых русских.
    В это совсем не верилось. Но в то же время я не мог предположить, что она внедрена в этот дворец органами внутренних дел.

   На этот раз я выключил двигатель уже в гараже. Откинулся на сиденье, чтобы снять напряжение.
   – Что с тобой? – спросила он. – Ты не на шутку встревожен?
   – За тебя боюсь, – признался я. – Если это люди из той компании, что была в Энске, то они ведь не перед чем не остановятся, если почувствуют опасность. Смотри как тебя отправили. Прям по тревоге.
   – А я вот по тебе соскучилась, – сказала она, – И слышать больше ничего не желаю… А ты не соскучился за неделю?
   Она подвинулась ко мне и навалилась на меня, насколько это можно было в машине. Я ответил на объятие поцелуем, а она сказала:
   – Пойдём… Не могу больше…
   Она явно стремилась увести разговор от своей особы и от того, что делала в этом имении.
   Мы вышли через дверь, ведущую сразу в дом, останавливаясь по дороге для поцелуев и сразу отправились на второй этаж, по пути на который она забежала в ванну, пояснив:
   – Я даже душ после работы перед отъездом не успела принять…
   Войдя вслед за ней, я принял участие в водных процедурах, а затем уж мы отправились в классические, стационарные условия.
   Она не давала мне передышки, и я чувствовал, что она, во-первых, в этот раз как-то особенно соскучилась, а, во-вторых, хотела избежать серьёзных разговоров, и ведь сумела добиться того, что мне вскоре стало совсем не до них.
   Она горячо шептала какие-то особенно яркие и нежные ласковые слова, повторяла:
   – Я хочу испытать с тобой всё!
   И мне иногда начинало казаться, что она словно бы прощается со мной. А что… Вот уедет, не оставит координат, кроме номера телефонного, то есть самых ненадёжных, и всё…
   Почему мне так показалось? Наверное потому, что всё было слишком хорошо, пока не случилось что-то непонятное во дворце, в котором она работала.
   «Внедрилась? Не сама же. Внедрили с определённой задачей. И, возможно, задача выполнена. И надо было уехать, но осталась. Осталась из-за меня, возможно, в нарушении каких-то планов, осталось, чтобы как теперь говорила, испытать всё?»
   Мои мысли были с одной стороны нелепы, с другой – вполне рациональны.
   Даже утром, когда я всё-таки попытался задать вопрос, она, вместо ответа, воскликнула:
   – Опять ты за своё. Значит, я плохо старалась, – и всё продолжилось на пределе моих возможностей.
   Так я и не заговорил о том, что произошло накануне. А ведь готовился к серьёзному разговору, причём разговору вовсе не на тему, возникшую вчера. Я хотел напрямую задать ей только один вопрос: если свободна, готова ли стать моей женой.
   Хотел задать, хотя где-то в глубине души понимал его нелепость. Может ли она пойти на то, чтобы заточить себя здесь, в глуши? Ведь она ещё слишком молода для этого. Ещё куда ни шло, если бы была творческим человеком, ну, скажем, художницей, или писательницей. Да и то очень сомнительно. А если она оперативный работник…
   Внедрилась. Это её признание не давало покоя, потому что внедрение для написания очерка или даже книги, выглядело более чем нелепо.
   Во второй половине дня, когда спала жара, отправились на озеро. Решили не торчать на поселковом пляже, а забраться подальше, на островок, который виднелся вдали. Я помнил, что там очень удобное место для купания, правда, и рыбаки облюбовали его, потому что с противоположной стороны острова прямо у берега было довольно-таки глубоко и в небольших заводях – хороший клёв.
   Промчались по зеркальной глади, ткнулась моторка в берег, я шагнул в мелководье и согнувшись, выхватил из лодки Тамару. Она взвизгнула, стала, смеясь, вырываться так, что я потерял равновесие, и мы упали в воду. Наши тела сплелись в жарких объятиях, мы долго барахтались, наслаждаясь близостью, а потом она побежала по берегу, с восклицаниями:
   – А ну догоняй, догоня-я-я-й!
   Сразу улетучились всякие тревожные мысли. До них ли, когда в руках твоих такое чудо-чудное, существо волшебное. Мы были одни на острове и, казалось, одни в целом свете, под сияющим, хотя уже и умерившим свой пыл солнцем, под бездонным небом, на котором – ни облачка.
   Обежали весь небольшой островок и даже нашли шалаш и кострище, где, по-видимому, рыбаки готовили уху. Удивительно, что всё чисто вокруг, ни бумажки, ни рыбной косточки, ни каких-то других следов пребывания человека. Что ж, это не мегаполис, который более напоминает грязнополис. Здесь бывают только свои, местные, а кому охота на завтра или там через неделю приезжать туда, где всё загажено.
   После того, как мы рухнули в прозрачную воду на мягкий песочек, растеряв все пляжные предметы, она так и не стала одеваться, ходила не только не стесняясь меня, но, напротив, с гордостью демонстрируя волшебство своей фигуры, а потому поморщилась, когда услышала гул лодочного мотора, ну вот, мол, заявится ещё сюда кто-то. А так хорошо одним.
   – Вечереет, – сказал я. – Могут и рыбаки нагрянуть. Тогда не будем им мешать, всё же в какой-то мере это их место…
   И приглядевшись, с надеждой предположил:
   – Может, всё-таки промчатся мимо?!
   Но небольшой лёгкий катерок уже взял направление на остров.
   – Значит, всё-таки рыбаки, – сказал я. – Впрочем, пора и честь знать. Надо домой собираться.
   Катер приближался. Я пригляделся. Явно не с поселкового причала. Но шёл он с нашего направления.
   Пришлось и мне одеться уже даже не по пляжному, и красавице моей сарафанчик накинуть.
   Катерок шёл сначала не в нашем направлении, но потому вдруг резко повернул к острову и вскоре воткнулся в берег шагах в десяти от нашей лодки.
   На берег вышли трое. Один был смугл, круглое лицо среднеазиатского типа. Его я никогда не видел. А вот другой, постарше и пополнее, показался мне знакомым. Он то и воскликнул:
   – Ба-а, наша загадочная уборщица…
   Наблюдая за катерком, я не обратил внимания, что Тамара и до этого явления и возгласа, уже насторожилась и заволновалась, даже пыталась отвернуться и закрыться полотенцем.
   – А я же велел тебя на станцию пораньше отправить. А ты тут оказалась. И с кем?
   Его попутчики следом за ним приблизились к нам и тот, что узнал меня заявил с усмешкой:
   – Ну как же, как же… С частым детективом, с грозой блудниц и блудников. Я рассказывал о событиях в Энске.
    Двое вели себя разнузданно, дерзко, а третий, азиат, нахмурился и, дёрнув за рукав хозяина особняка, что-то шепнул ему на ухо. Я понял, что первым к нам приблизился хозяин дворца, а теперь узнал в его спутнике Попова, того самого Попова, который работал в Центре по подготовке пилотов деловой авиации в Энске, был, как говорил мой приятель Алёшка Кудрявцев, подручным Голикова, но не попал в тот мой приезд в поле зрения правоохранительных органов. Дальнейшая судьба его тогда была мне неведома.
   – Ну доброго здравия, сыщик, – сказал Попов. – какими судьбами? Кого теперь ловим?
   – Живёт он здесь, – сказал хозяин дворца. – Как я понял, художником называется. Дом я тебе показывал. А вот то, что сыщик он для меня большая и оч-чень приятная новость.
    Сказано было со значением. 
   Ни я, ни Тамара не проронили ни слова. Я внимательно следил за пришельцами на остров, пытаясь предугадать их дальнейшие планы.
   Но надо было что-то говорить, и я спросил:
   – На рыбалку? Мы сейчас освободим остров. Уже накупались.
   – Ну, зачем же так сразу? Сейчас привезут сюда скатерть-самобранку, и отметим столь нежданное знакомство, – сказал хозяин дворца.
   – Нет-нет, не будем мешать. Нам пора, – решительно возразил я, шагнув к лодке и демонстративно взяв в руки небольшую сумку. Там был пистолет, разрешение на который получил ещё в сыскном агентстве. Я взял его сегодня с собой сам не зная зачем.
   Оба покосились на сумку. Уж не знаю, что подумали. Но я понял, что жест был истолкован правильно. Озеро… До берега прилично, а тут ещё какая-то команда со скатертью-самобранкой. Вспомнилось мне как на всякий случай перерезали тормозной шланг. Что сейчас предпримут? Кто они вообще? Насторожило и то, что назвали мою спутницей «странной уборщицей», значит и у владельца дворца возникли ещё прежде некоторые подозрения. Не зря же отправил её перед прилётом к нему Попова. И потом ещё этот азиат. Видимо, Мерзобаев, как назвала его Тамара.
   Кто там ещё явится сюда со скатертью-самобранкой, и кто они? Шайка? Озеро… До берега далеко. Выстрелов не услышать. Камень на шею и на дно. Моторку утопить, и ищи ветра в поле, а точнее пропавших на глубине. Разве всё озеро обследуешь? А потом ведь, кто знает, что мы на остров отправились? Может просто в город уехали. Хотя да, конечно, Тишку своего я, уезжая надолго, к соседу отводил. Сегодня же он дома, на месте. Ждёт нас с нетерпением в своей будке. А так, дом мой на отшибе. Поди узнай, где я и чем занимаюсь.
   – Ещё раз благодарю за приглашение к скатерти-самобранке, но нам действительно пора.
   – Да, да, спасибо, – сказала Тамара, – устали, немного обгорели… А вам счастливо отдохнуть…
   Тамара сама легко перебралась через борт, догадавшись, что мне сейчас глаз да глаз за незваными гостями. Я, демонстративно не выпуская из рук сумки, столкнул лодку и завёл мотор.
   – Теперь скорость! – сказал я Тамаре, заметив я, что хозяин дворца схватился за мобильный. Кому и какое распоряжение он отдаёт в эти минуты?
      Тамара молчала, а я уже не мог молчать. Нужно было немедленно выяснить всё. Мо ё бездействие закончилось вот так неожиданно и окончательно.
   – Так, – сказал серьёзно: – Теперь скрывать ничего нельзя. Ты ведь внедрена, чтобы вскрыть эту шайку?
   Тамара рассмеялась:
   – Да ну что ты… Совсем другое дело. Я в журнале работаю. Ну и захотела повесть написать или даже роман. Поговорила с издателем одним, какая тема заинтересует. Он у отца моего лечился. Оперировал его отец. А тот и предложил. Мол уже надоели сказки про олигархов. Какие они все пушистые, славные. Напиши, говорит, изнутри. И даже посоветовал, как всё сделать. Может всё это и несерьёзно, да только откуда мне тему то для повести взять? Не поступать же как нынешние, с позволения сказать, писательницы. Переводят зарубежный бред, да и перекладывают своими словами на нашу действительность.
   – Ты правду говоришь? – усомнился я.
   – Да если бы внедрена была, да подготовлена, разве б они вот этак усомнились? Да и ты бы не раскрыл меня. Хотя, тогда бы я, наверное, и знакомиться здесь ни с кем не стала. Неужели не понимаешь? У тебя ж какой опыт.
   – Пожалуй так, – сказал я, хотя и не совсем поверил.
   Она же всё ещё пыталась запутать меня:
   – И почему ты решил, что шайка? Мало ли… Может просто какие-то дела у них с этим Поповым.
   – Может быть, – согласился я, подумав, что моё детективное прошлое, видимо, часто ещё будет заставлять меня настораживаться по поводу и без повода.
    Впрочем, теперь повод был.
    Я взял курс не сразу на поселковую пристань, чтобы не прямиком, а именно вдоль берега пойти к себе домой и постараться разминуться с теми, кто везёт скатерть-самобранку. Всё-таки на берегу и рыбаки – то там, то здесь сидят. День то выходной, и туристы ещё палатки на сложили. Но никаких плав средств навстречу нам не попалось и даже вдалеке не видно было.
   Путь не так далёк, но и не близок. Уже стали сгущаться сумерки, когда замаячил впереди поселковый причал. Там всё спокойно. Всё тихо. Лодочки мерно покачивались в ряд. К вечеру лёгкий ветерок пробежал, покрыв рябью воду у берега.
   Пристегнул свою моторку, помог Тамаре выйти, задержав в своих объятиях:
   – Ну уж… Увидит кто… Ночь же впереди!
   Если бы она могла предположить, что за ночь ожидала нас…
   Собрали вещи, неспеша поднялись на возвышенность. Вот и ворота, но почему-то не слышно радостного лая Тишки. Впрочем, я только потом вспомнил о том, что не было лая. В тот момент, ни о чём не задумываясь, открыл калитку и только тогда обратил внимание, что открытый вольер пуст. Попытался вспомнить выпускал ли Тишку или нет? Позвал:
   – Тишка, Тишка, ко мне…
   Тишина.
   – Останься здесь! – сказал Тамаре. – Посиди на лавочке. Я сейчас кое-что проверю.
   Обошёл дом и увидел пролом в изгороди. Осмотрел… Понял, что всё подстроено так, словно Тишка сам с разгона проломил изгородь и убежал. Но он никогда даже попыток таких не делал. Да и смог бы разве? Вряд ли. Изгородь, конечно, не крепостная, как в имении, где работала Тамара, не было пока таких стен в посёлке и не нуждались в них, хоть и шествовала по стране домокрадия.
   Вернулся к Тамаре.
   – Что случилось? – спросила она.
   – Тишки нет.
   – Убежал?
   – Если б он убежал, ждал бы нас на причале, куда следы наши привели, – сказал я.
   – Что же тогда?
   – Сейчас проверим ещё кое-что.
   Знания криминальные я ещё не растерял, а потому быстро определи, что в гараж заходили. Зачем? Вот на этот вопрос ответить уже мог точно. Явно, что не на экскурсию.
   Обследовал вход в дом. Замок как будто не тронут. Впрочем, смотря что задумано, а то и входить не обязательно.
   Сел рядом с Тамарой на скамейку. Не хотелось её пугать, но что делать. Как можно более спокойно сказал:
   – Понимаешь. Если у них действительно криминальные дела, то суди сама. Странная уборщица… Ну тут можно уволить и порядок. Но эта странная уборщица не уезжает домой, а остаётся у того, кого они знают как частного детектива. У сыщика, который довольно быстро сработал там, в Энске. Зачем он здесь? Что у них общего с уборщицей? Не выполняют ли задачу по их разоблачению?
   – Пожалуй так, – согласилась Тамара.
   – Я тебе рассказывал, что однажды мне тормоза вывели из строя, хотя я совсем их делами не собирался заниматься, даже и не знал о том, что они там вершат. А теперь у них подозрения, вполне обоснованные.
   – И как же нам быть?
   – В машину садиться нельзя, – размышлял я, – Тормоза второй раз выводить из строя не станут. Что-то другое… нет, нельзя в машину садиться. Идти домой? А вдруг что-то приготовили. Рванёт, а потом разбирайся, что и почему. Никто ж даже не знает, кто у меня в гостях. Никому неведомо, кто ты. Кроме них, конечно.
   Я мучительно искал выход, перебирая самые нелепые варианты. Попросить соседа добросить нас до станции? А если на дороге ждут на всякий случай. В ментовскую форму переоденутся и остановят? Поди разбери, кто останавливает. Только ещё и соседа подставлю под удар. Не пойдёт. Сесть в моторку, да через озеро в деревеньку, где Надежда живёт, а оттуда утром на автобус? Тамару же оставить здесь, у соседа, чтоб никуда не выходила. Там хорошая, добрая русская семья. Приютят. А если её вычислят?
    Этот вариант тоже не годился
   Тамара сидела молча, ждала, что я решу.
   А что я мог решить в столь странной ситуации. Ясно было одно – эти деятели заподозрили, что мы за ними следили, что знаем их какие-то тайны и выпускать нас из этой глуши нельзя.
   А, между тем, время шло, и близилась ночь – в данном случае не наша союзница.
   Осторожно поднялся на ступеньки, приблизился к входной двери, открыл её и сразу почувствовал запах газа.
   «Так, кое-что ясно. Знали, что, когда вернусь, наступят сумерки. Включу свет и…»
   Не учли одного, того, о чём не ведали. Не любил я пользоваться газом, а потому болоны были на последнем издыхании. Так что вряд ли даже нужная концентрация набралась. Тем не менее оставил дверь открытой и спустился с крылечка во двор.
   «Что дальше? Взрыв. Пожар… допустим, я не слишком пострадаю. Значит, побегу в гараж, чтобы вывести машину… И тут… Тут. Видимо, запасной вариант».
   Конечно, я не учился минно-взрывному делу настоящим образом, но кое-что по роду службы знал. Что же они там приготовили? Что-то серьёзное или обычную растяжку. Пожар всё спишет, всё скроет.
   Попросил Тамару сидеть на месте. Подумал, что они тоже ведь не ахти, наверное, какие спецы. Обычные бандиты и убийцы, воспитанные эпохой эльцинизма.
   И всё-таки растяжку обнаружил не сразу. Хитро поставили. Должна была сработать, когда открою дверцу машины. Вернулся к Тамаре. Решение складывалось пока ещё трудно.
   – Ну что там?
   – Не хочу пугать, но кажется устроили нам западню. Пока не попались, и то хорошо. А, может, ты всё-таки не литератор, а…
   – Ну я же сказала!
   – Они считают, что мы здесь не случайно, а по их душу. Да, вот сейчас бы мне выйти на одного моего подчинённого, почитай, воспитанника. Недавно узнал, что он высокий пост в МВД занял. Но как? Номера телефона нет… А то бы всё решили в момент…
   – Да и связи нет тоже, – сообщила Тамара, которая, видимо, уже пыталась звонить, пока я обследовал территорию.
   Кому и зачем? Да и подозрительная эта связь мобильная. То ли могут её слушать, толи нет.
    Тамара о чём-то сосредоточенно думала и неожиданно сказала:
    – Нужна связь. Мой отец поможет найти того, кто тебе нужен.
   – Каким образом? Он же хирург?
   – Хирург, но в госпитале МВД, и на высокой должности. Начинал то армейским хирургом, был начальником отделения в госпитале Бурденко. А потом вот направили в МВД, на усиление…
   – И он может найти телефон генерала? – спросил я и назвал фамилию.
   – Думаю, что легко! Так что нужна связь.
   – У нас это случается, – сказал я. – Давай попробуем с моего…
   Результат тот же.
   «Что это, совпадение. Просто сбой связи? Или?»
   – Подожди, сейчас в доме окна открою, чтобы выветрилось, и с домашнего попробуем.
    В моём доме был стационарный телефон. Провёл его ещё бывший хозяин. Всего-то в посёлке несколько аппаратов поставили: в местной администрации, у меня и ещё у кого-то из сельчан. Так что и ко мне частенько раньше заходили, чтоб по срочным делам позвонить, но это, когда мобильники были редкостью.
   Поднялся на крылечко. Прошёл в кухню. Закрыл краны на плите, хотя они уже ничего и не выдавали из пустых баллонов.
   Добрался до телефона и снял трубку. В трубке полная тишина.
   Подумал: «А это уже интересно! Точнее, не столько интересно, сколько тревожно!»
   Тамара вошла следом и сразу обо всём догадалась. Только теперь, как я понял, наконец осознала опасность. До этого всё казалось чем-то виртуальным. Ну как будто фильм по телевизору смотрела – наивный, глупый и страшный, как все в постсоветский период.
   Нужно было любым путём выбираться туда, где была связь. Нужно было искать возможность выйти на моего высокопоставленного сослуживца. По такому вопросу можно позвонить в полночь за полночь. А вот звонить в местные органы правоохранительные едва ли. Слишком сильна ещё была инерция ельцинизма, слишком много нечисти окопалось во всех структурах. Пока то удастся всех выкорчевать. Недаром же эти бандюги вели себя столь нагло и дерзко, совершенно уверенные, что всё сойдёт им с рук и удастся свалить происшествие на даче на несчастный случай.
   Тут уж я не очень скрывал от Тамары обстановку. Даже обрисовал варианты действий.
   Первый… Сесть на машину и на станцию. Но, не исключено, что за домом следят. Во всяком случае, за выездом из гаража. Возможен перехват на ночной безлюдной дороге.
   Второй… Потихоньку выбраться и на попутку, хотя очень проблематично, что таковая найдётся. И опять-таки вход на участок под наблюдением.
   И вдруг осенило… Лаз, устроенный за домом, наверняка не под наблюдением. Просто в голову не придёт, что им воспользуюсь. Да ведь и не целое подразделение у них под ружьём.
   Выберемся с участка, а там кустарник кругом и складки местности. Это отлично, а дальше то что? Дальше спасёт моя быстроходная моторка… Прихвачу канистру из гаража, потому что бензина в баке после дневных каьтаний уже маловато, и вперед, огородами как говорится, на причал. Можно даже немного отойти на вёслах. Подальше и вперед, на полной скорости.
   Выложил план Тамаре.
   – А как ночью то на озере?
   – Есть у меня фонарь хороший. Как прожектор.
   – А если догонят?
   – Рывок… И затаимся… Если катер услышим, на вёслах вдоль берега. Другого выхода нет. Ночью, если не услышат результатов действий своих заготовок, придут сюда. Придётся отстреливаться. Но уже с первыми выстрелами, у них выбора не останется, а у нас шансов спастись.
   Я не стал объяснять, что за выбор имел в виду.
   Нужно было принимать решение, и я принял его.
   Сходил в гараж за канистрой и вспомнил об адской машинке. Надел перчатки, аккуратно снял её и взял её с собой.
   – Ну а теперь за мной, – сказал Тамаре. – Только очень тихо. В дом больше не заходим.
   Выбрались через лаз, и я осторожно, почти наощупь установил адскую машинку и растяжку. Конечно, это не совсем правильно… Но подумал, что моих отпечатков пальцев ни на одном предмете, который в любом случае останется после взрыва, не будет. А вот принадлежность адской машинки определить удастся… не только здесь наследили голубчики. Вряд ли они каждый вентиль на плите протирали и каждую ручку на дверях. Расчёт был на то, что всё уничтожит огонь, а я сделал свой расчёт на то, что их же адская машинка задержит бандитов, внесёт сумятицу и даст нам время уйти подальше от пристани. Иначе ведь и догнать могут. Возможности их катера я оценил ещё днём на озере. Сложно с таким тягаться. Тут уж самооборона, если что.
   Мы без происшествий спустились к берегу, вышли на причал. По счастью к вечеру небо кое где затянуло облаками, постепенно превращающимися в тучки. Лунный свет застрял в этом зыбком пока ещё заслоне, но всё же заслон этот укрыл нас, иначе бы на фоне озера были бы в этом мерцающем блеске светила как на ладони.
   – Осторожно, – шепнул я, помогая ступить на корму лодки, и Тамара, стараясь не шуметь, шагнула вперёд и села на уже облюбованное ею ещё днём место.
   Оттолкнул лодку от причала, и немного поработал вёслами.
   К вечеру мелкая зыбь на поверхности озера, которая проводила нас из дневного путешествия, превратилась в лёгкую волну. Мы пошли вдоль берега, и Тамара спросила, какой же всё-таки конечный пункт этого ночного похода я выбрал.
   – Когда мы сделали зигзаг, чтоб не встретиться с доставщиками скатерти-самобранки, я обратил внимание на одну компанию на берегу. Костёр, палатки, а вокруг крепкие ребята. Этакие молодцы. Знаешь, глаз у меня намётан. Наверняка наши, вояки… Офицеры.
   – А если братки ихние?
   – Да ну что у них здесь целая армия что ли? Нет.
   – Хорошо бы…
   – Ну пора, – сказал я и, включив мотор, рванул моторку с места в карьер.
   Рокот мотора разлился во водной поверхности, достиг и причала, поднялся на берег и наверняка взволновал наблюдателей, если таковые были. А через некоторое время, достаточное, чтобы добежать из укрытия до дома, определить, что там никого нет и достичь пролома в изгороди, прогремел взрыв. Не такой уж громкий, но эхо от него прокатилось по озеру, встреч гулу мотора и замерев где-то в дальних его уголках.
   – Ну вот. Кажется, сработало. Если бы заметили, сразу бы сообщили и тут же началась погоня. А теперь волокита на выяснение, шок от случившегося и только после этого решение искать и догонять. Но поздно…
   Вскоре показался лагерь, который я заметил ещё днём. Определив, что теперь мы дойдём до него и без движителя, выключил мотор, и лодка по инерции продолжила путь к берегу. И только теперь уже вдали, чуть дальше поселкового причала, там, где был устроен целый пирс от дворца, взревел их катер. Что ж, пусть теперь ищут ветра в поле. Им даже не известно, где искать. Заметался по озеру луч прожектора, а мы уже вошли в небольшую заводь у берега и увидели, что к нам спешат от костра несколько крепких молодых людей.
   – Что за гости, с чем пожаловали? – спросил один из них, впрочем, довольно приветливо.
   – Беда у нас ребята. Слышали взрыв? – начал я сразу.
   Пан или пропал. Что хитрить?
    – Слышали! – ответили сразу несколько голосов.
   – По нашу душу взрыв.
   Всё остановились в недоумении.
   – Вы, часом не военные? – продолжал я наступление.
   – Положим, а что? – настороженно спросил тот, кто первым заговорил с нами.
   – Я полковник юстиции запаса, – и назвал фамилию, которая, впрочем, как казалось, ничего не могла им дать: – Со мной – журналист. А теперь слушайте и решайте. Поможете, будем благодарны. Нет, попробуем попытать счастья в другом месте.
   – Слушаем, – воскликнули все и тоже почти хором.
   – Мы совершенно случайно вышли на серьёзную шайку. Бандиты же решили, что мы специально разрабатываем их, ну и…
   Я вкратце поведал всю историю.
   – Как в кино! – сказал один из ребят.
   – Хуже, – наконец подала голос Тамара: – Телевизор выключил и фильму конец, а тут… Тут дело серьёзное.
   – Так что от нас нужно? – спросил всё тот же, что первым заговорил с нами и представился: – Майор Данилов.
   – Нужно срочно связаться с Москвой, – сказал я. – Там, – я кивнул в направлении посёлка, – похоже целый слёт у них. Пока не сообразили, что упустили нас, нужно брать. У вас мобильники работают?
   – Почему-то все вырубились, – сказал Данилов.
   – Давно? – спросил я.
   – Да вот как вы мимо нас продефилировали, тут и выключились.
   – Всё сходится, – кивнул я. – Как раз они в это время узнали, кто мы такие, ну и, видимо, каким-то образом вырубили.
    – Похоже у них ту всё схвачено, – сказал один из рыбаков.
    – Может в часть к нам рвануть?! – предложил стоявший рядом с Даниловым худощавый молодой человек, с приятным, насколько можно было разглядеть при свете костра лицом.
    – А ваша часть случайно не в посёлке Кужелино, – и я назвал номер базы, расположенной отсюда примерно в часе езды.
   – Точно, в Кужелине, – сказал Данилов. – А вы откуда знаете?
   – И командует ей полковник Сергеев?
   – Да, Сергеев, – подтвердил мой собеседник.
    – Бывал я у вас в молодости, – сказал я. – Точнее, не просто бывал. Несколько лет здесь ротой отдельной командовал, что базу боеприпасов охраняла.
     – Постойте… А я гляжу, фамилия знакомая. Точно… Вспоминают вас в части. Особенно ветераны.
       – Не только фамилия. Гляжу лицо знакомое, – сказал офицер постарше, который более внимательно чем все остальные приглядывался ко мне.
   – Ну так не будем терять время!? – решил Данилов.
   – Только вот что… Лодку мою замаскировать бы надёжней. Что б ни с воды, ни с воздуха не узрели. У них вертолёты есть. Не здесь. В Энске, но прилетают иногда.
   – Понял. Сделаем…
   – Ребята под ушицу немного выпили, – сказал пожилой офицер, – а я вот непьющий. Язва не даёт. Доставлю вас сей же секунд.
   – Только осторожно. Нужно маршрут продумать, – сказал я. – Нас могут и на шоссе искать.
   – А зачем нам шоссе. Все лесные стёжки-дорожки знаю. А Нива моя, где хочешь пройдёт.
   Когда садились в машину, услышали шум мотора катера. Он шёл на большой скорости, шаря прожектором по берегу.
   – Подождем, – сказал я, – вот проедет, тогда. Не нужно привлекать внимания к перемещениям.
    За время моих переговоров Тамара не проронила ни слова.
     Наконец, гул мотора катера стих. Мы забрались на заднее сиденье «Нивы», и машина двинулась в путь.
     Ночью в лесу, в свете фар сосны вдоль дорогу выглядели могучими исполинами. Дорога была неровной. Колеса попали в глубокие колеи и порой можно было вообще не трогать руль. Никуда с пути не деться.
     Я волновался. Волновался не только в связи с тем, что произошло этим длинным днём, который, казалось, никогда не окончится. Я волновался, потому что ожидала меня встреча с офицерской молодостью. Ведь именно здесь я начал свою службу офицерскую по специальности – общевойсковая командная, и здесь же как-то незаметно увлёкся другой специальностью, которая и теперь, на заслуженном отдыхе, не отпускала меня и не давала покоя.
     В роте случалось немало происшествий. Приходилось серьёзно разбираться и это мне удавалось очень даже неплохо. Распутывал истории, казалось бы, не распутываемые. К тому же удалось наладить прямой контакт с прокурором спецчастей, к политотделу которого относилась база боеприпасов.
     На эту роту я прибыл после недолгой службы в горячей точке, где получил ранение. Отправляли в лесной гарнизон, словно на отдых. Всё же не такая физическая нагрузка как в линейных частях. А вот когда стало понятно, что с этой роты мне сложно перебраться в линейную мотострелковую часть, подал рапорт в Военно-политическую академию на юридический факультет. Ну а после окончания началась иная служба, которая из-за катастрофы Советского Союза завершилась не так, как могла бы завершиться.
       Тамара молчала всю дорогу. Я чувствовал, что она думает о чём-то своём и мучительно решает какой-то важный для неё вопрос.
   Примерно через час мы выбрались наконец на завершающий участок пути и оказались на неширокой асфальтовой дороге, по обе стороны которой шумел сосновый лес.
   Скоро впереди замаячили светло-серые ворота. Справа заиграл светлыми оттенками в свете фар небольшой типовой домик контрольно-пропускного пункта.
   – Вот и прибыли, – сказал офицер, доставивший нас. – Можно, конечно, проехать и так. Машину мою проверять не будут. Да вот только отсюда, с контрольно-пропускного можно позвонить командиру, – и прибавил виновато: – Вот только извините, мне самом звонить так поздно как-то не очень… Поздненько больно, да и вообще…
   – Понимаю, – сказал я. – Сам позвоню.
   На КПП дежурил сотрудник военизированной охраны. Роту освободили от многих этаких пунктов. Оставили, видимо, только караульную службу.
    Вохровец подозрительно посмотрел на меня и сказал, что соединить с командиром не может.
     – Пожалуйста, звоните дежурному по части, – и назвал номер.
     Я пояснил, что хорошо знаком с полковником Сергеевым с тех пор, как сам служил здесь. Вохровец был уже в годах, и оказалось, что работал в этой части, в те годы, когда я командовал ротой.
      – Ну, хорошо, но, если можно, на меня всё-таки не ссылайтесь, – сказал он и назвал, наконец, номер телефона.
      Сергеев сам взял трубку. Я сразу представился, и даже вохровец услышал сквозь неплотно приложенную мною к уху трубку.
   – Алексей! Вот сюрприз. Какими судьбами?
   – Дело серьёзное. Нужно срочно переговорить.
   – Ты на машине… Подъезжай к моему дому. Жду…
   – Знаешь, – сказал я, – выйди лучше к подъезду. В гости потом, а сейчас нужно срочно связаться с Москвой.
   Ворота открылись, и машина, проехав метров двести по дороге средь высоких сосен, мимо двухэтажных слева и пятиэтажных домов с обеих сторон, повернула к дому, стоявшему перпендикулярно. Полковник Сергеев уже ждал нас у подъезда.
     Сергеев уже ждал у подъезда. Мы обнялись по-дружески, сказали какие-то обычные слова при встрече. Он всё же попытался пригласить в дом.
   – Прошу ко мне в гости… Жена уже на стол накрывает.
   – Нет-нет. Тут срочное дело. Нужна надёжная связь, желательно без прослушки местными всякими…
   – Вот как? Заинтриговал. Ту тогда в штаб. В мой кабинет. Есть у меня такая связь.
   Снова забрались в «Ниву» и Сергеев едва не назвал Тамару именем той, с которой я приезжал сюда. Наверное, сообразил лишь по тому, что возраст не соответствовал…
   Я поспешил представить Тамару.
   Машина промчалась по мосту, справа от которого открылось небольшое озерко, устроенное в пойме речушки ещё в ту пору, когда я командовал здесь отдельной ротой. Дальше по обеим сторонам промелькнул небольшой лесистый участок и справа показалось двухэтажное здание с подъездом посередине. Я узнал штаб части.
Невероятная развязка

   Поднялись на второй этаж, и прошли сразу в левое крыло, в командирский кабинет, вытянутое вдоль двух окон помещение с массивным командирским столом и перпендикулярным к нему другим, для совещаний.
   Сергеев, назвал ряд позывных и протянул трубку мне:
   – Говори номер.
   – Сначала Тамара.
   Через минуту Тамаре ответили.
   – Да, да, это я, я, – сказал она несколько напряжённо, причём того, кто ответил отцом так и не назвала, а только переспросила: – Почему так поздно? Так получилось. Дело срочное, очень срочное… – и она скороговоркой, словно для того, чтобы не поняли мы с Сергеевым, произнесла какое-то слово, которое я не расслышал, но показалось мне, что назвала не случайно, шепнув что-то вроде «роман готов», хотя и не уверен, что так, и тут же попросила: – Нужно связаться с одним человеком. Ну из руководства… ну говорю же срочно. Это очень, очень важно. Кто будет говорить? Тот, кто знаком лично. Точно, точно говорю. Хорошо знаком. Важная информация. Кто тот человек, с которым нужно связаться? – снова переспросила она, поглядев на меня, прибавила: – Сейчас скажу…
   Я протянул бумажку, на которой успел написать звание, имя, отчество и фамилию своего сослуживца и даже во многом воспитанника. Тамара тут же прочитала всё в телефонную трубку.
   Её, видимо, о чём-то спросили и она повторила:
   – Очень нужно, очень.
   И тут же, попросив у меня авторучку, записала на той же бумажке номер телефона.
   Теперь настала пора действовать мне.
   Снова выход на Московский коммутатор через коммутаторы армейские, снова передача номера… И ожидание.
   Наконец в трубке ответили. Голос я узнал сразу:
   – Сергей Николаевич, прошу простить за поздний звонок. Это я…
   И не успел ещё назвать ни имени, ни фамилии, как услышал радостное восклицание:
   – Дорогой мой командир! Узнал, узнал сразу… Вот радость. И не чаял. Куда же вы пропали совсем…
   – Да, понимаете, какое дело, – начал я.
   – Что я слышу? Какое «вы». Вот вы для меня всегда Алексей Михайлович… А я, я как прежде… Ну ладно, что за проблемы… Говорите. Всё решим, что в наших силах.
   И я начал рассказ, а он лишь задавал некоторые уточняющие вопросы.
   – Так, не кладите трубку. Сейчас всё решу. По другому телефону свяжусь, с кем надо. Мы уже занимаемся этим делом.
   Он с кем-то говорил, а я ждал с нетерпением, наконец, он снова обратился ко мне:
   – Вы на проводе. Отлично. Там уже сигнал от нашего сотрудника получен. Уже работают. Где вы сейчас находитесь? В поселке?
   Я успокоил:
    – Нет. Вырвались оттуда и сейчас находимся в надежном месте. У военных.
     – Там и находитесь. И никуда, слышите, никуда. Там муравейник серьёзный. Давно за ним наблюдаем. А вы, насколько понимаю, его разворошили. Теперь сидите тихо. Я сообщу. Где вас искать? Ах да… Понял где. Сообщу, когда всё будет сделано… и не пропадайте. Я ж вас искать собирался, но об этом потом. Через пару дней. Так что пока никуда. Ну всё, выезжаю в управление. За мной уже машину выслали.
    Мы вышли на улицу. Где-то гремела гроза, кажется, как раз над озером. Но в посёлке ещё было тихо и даже немного душно.
   – Ну а теперь прошу ко мне, – сказал полковник Сергеев.
   – Сил нет…, – взмолился я: – Определи в гостиницу. Завтра пожалуйста, а сейчас…
   – Понимаю, понимаю, – засмеялся он, украдкой бросив взгляд на Тамару, так, чтобы я совсем уже не усомнился, что понимает.
   Майора, который доставил нас в посёлок и привёз в штаб, он отпустил и вызвал свою служебную машину.
   – Ну что ж, в гостиницу, так в гостиницу. А номер сегодня вам особый дам. Там даже высокое начальство бывало иногда.
   Заведующая, уже было задремавшая от скуки, поскольку в гостинице во всей вероятности никого не было, распахнула нам дверь, за которой оказались действительно роскошные апартаменты. Мы сразу оценили заботу командира части.
   Сергеев прошёл к холодильнику в гостиной, открыл его. Там был ассортимент напитков весьма приличный. Впрочем, ни пить, ни есть не хотелось. Хотелось спать.
   Тем не менее командир, как радушный хозяин, достал коньяк и наполнил рюмки. Правда закуски никакой, кроме шоколадных конфет не было. Закуска, видимо, доставлялась перед самым посещением лиц, которые теперь почему-то именовались коротко «вип». Выпил и привет.
   – Ладно. Не буду мешать. Но завтра у меня и обед и ужин. На завтрак то не неволю. Понимаю…
   Мы остались одни. Открыли дверь в спальню и были очарованы широкой кроватью.
   – И зачем только такая маршалам, – сказала Тамара и распласталась на ней, протягивая ко мне руки.
   Сон мгновенно прошёл, я потянулся к Тамаре, и она прошептала:
   – Раздень меня сам. У меня уже сил нет.
   Коньяк снял напряжение, а волшебное существо, оказавшееся в моих объятиях, усилило этот эффект, погрузив в блаженство.
   Утром мы вышли прогуляться. Сергееву о том было, видимо, тут же доложено, потому что он вскоре нашёл нас и едва удалось уговорить отпустить прогуляться до обеда по лесу.
   День прошёл весело. И лишь поздно вечером мы снова оказались одни в гостинице. Там, собственно, вообще больше никого не было, кроме дежурной, которая на ночь уходила домой, потому что, очевидно, и была всего одна на этой должности.
   Вот тогда я и решился заговорить о том главном, о чём никак до сих пор поговорить не получалось.
   – Тамарочка! – начал я. – Ну вот, кажется, место твоей работы уборщицей более не существует. Пора принимать решение…
   – Ты хочешь меня нанять помощницей по дому? – засмеялась она.
   – Нет, женой!
   – Нанять женой! – продолжала она слегка ёрничать.
   – Я не шучу. Я прошу тебя выйти за меня замуж…
   – Так серьёзно?! – спросила она, слегка нахмурившись. – А тебе разве плохо со мной?
   – В том то и дело, что очень хорошо и хочу, чтобы столь же хорошо было всегда.
   – И мне с тобой хорошо. И пусть будет так же хорошо и дальше… Я буду приезжать к тебе. Мало того, я быть может даже поживу во время отпуска. Тебе этого мало? – спросила она.
   – Мало, – сказал я.
   – Смешной. Мужчины обычно избегают разговоров о женитьбе, а ты вот настаиваешь…
   – А я не избегаю, потому что люблю.
   – Милый, милый Алёшенька. И я полюбила тебя. Да, полюбила, – прибавила она, словно утверждая эту свою вырвавшуюся неожиданно для нее фразу. – Но я замужем. У меня двое детей. Они любят отца, любят меня. И мне трудно, даже невозможно будет забрать их с собой. А без них я не смогу жить.
   – Как замужем? Неужели?
   – А что, разве я не гожусь для того? – улыбнулась она. – Замужем, но не люблю мужа. Так получилось. Он хороший, даже слишком хороший, но он убил мою любовь. Так получилось. Ты хочешь узнать как?
   – Нет, нет. Не хочу, ничего не хочу.
   – Отчего ж. Он однажды привёл домой одну мою подругу. Или она сама даже пришла. Была у меня такая. А я вернулась с дачи и застала их на своей постели.
   – Не надо, не хочу слушать. А говоришь, хороший.
   – Да все вы такие. При случае и ты бы не отказался. Признайся, разве не так?
   – Не так! – с жаром воскликнул я.
   – Да? – с иронией спросила она.
   – Теперь да! – честно поправился я. – Но давай не будем об этом. Неужели же…
   – Сказал не будем, значит, не будем. Мне хорошо с тобой, и я буду всегда с тобой. Каждую свободную минутку, – и потянувшись ко мне, проговорила: – Ну иди же, иди сюда…
   Мы долго не могли заснуть, а потом, когда она всё же задремала у меня на плече, долго не мог заснуть я.
   О чём я думал? Внезапно навалившееся отчаяние ушло. Ведь что же, собственно, произошло? Я не потерял её. Я обрёл её в новом, объяснимом и предсказуемом качестве. Но всё же какая-то лёгкая грусть оставалась в сердце.
   А я ведь думал о том, что нас ждёт. И мыслил в общем-то верно. Ну хорошо, согласись она, если б была одна, выйти замуж, как бы мы построили нашу семейную жизнь, если, пусть слишком рано, но ушёл от дел, бросил суету города и сделался отшельником. А теперь по крайней мере всё предсказуемо. Она будет приезжать. Я буду её встречать в Бологое с Сапсана, чтобы лишнее время побыть вместе. Буду отвозить после сказочных выходных и работать, работать, ожидая новых встреч.
   Так и заснул, не решив, хорошо или плохо то, что услышал о неё.
   А утром позвонил Сергеев.
   – Алексей? Разбудил?! Извини. Срочно ко мне в кабинет, – услышал я его взволнованный голос. – Сейчас тебе будут звонить из Москвы. Кто-то очень важный. Машину уже за тобой вышла.
   – Подождёшь здесь или со мной? – спросил у Тамары.
   – Конечно с тобой, только с тобой. Каждую свободную минуту только с тобой.
   Мы вместе вошли в кабинет, а через минуту раздался звонок.
   Звонил Сергей Николаевич…
   – Командир, ну наконец-то… На озере работаем. Подробности при встрече. В среду вам необходимо быть в Москве. У министра. В десять ноль-ноль должен представить вас. Принято решение назначить на должность, – он произнёс мудрёное название и прибавил: – Должность в перспективе станет генеральской. Вопрос решался давно, а после этого события, решился сразу. Жду… Удивлены? Да, дорогой мой командир. Чистим, чистим ряды от засланцев девяностых. Иль не слышал? Сколько армейцев сюда пришло! И я, между прочим, и… – он назвал несколько известных мне имён. – Согласия не спрашиваю. Знаю, что, если нужно Отечеству, ты всегда готов к бою.

      После разговора с Москвой, с Сергеем Николаевичем, у нас с Тамарой оставался день, целый полный день и даже кусочек ночи до ночного поезда. Ехать дневной трясучкой не хотелось. Можно было бы, конечно, съездить к себе домой, но, во-первых, Сергей Николаевич сказал, что этого делать нельзя, потому как там уже началась операция по захвату крупного наркокартеля, причём, началась раньше установленного срока, поскольку мы, своей случайно встречей на озере, насторожив и даже в какой-то степени спровоцировав банду, заставили силовиков действовать немедленно.
     Я готов был уже принести извинения, пояснить, что сделал это не умышленно, просто не мог пройти мимо тех вопиющих фактов, которые словно специально обрушивались на меня, не давая возможности остаться равнодушным. Но Сергей Николаевич упредил, сразу отметив, что мои действия считаются правильными, поскольку иного выхода у меня просто не было. Если бы я обратился в местные структуры, наверняка бы всё испортил, поскольку было там всякой твори по паре.

     Впрочем, ехать в посёлок прямо сейчас мне и самому-то не очень хотелось, поскольку прекрасно представлял, какой болью отдастся в сердце пустой вольер с одинокой конурой Тишки. Да и не худо было после всех тревог хотя бы денёк побыть здесь, где прошли годы моей офицерской молодости и где я, кстати, решил сменить специальность общевойсковую командную на другую, совсем непохожую, специальность военного следователя.
      – Ну что? – спросил Сергеев. – Погостите у меня или дела ждут в Москве?
      – Да, вызывают, – начал я, но тут же поправился, – Пока, конечно, правильнее сказать, приглашают к высокому начальству. Раненько я удалился на отдых. Труба зовёт.
      – Когда ехать?
      – Хотелось бы Красной стелой. Денёк-то то уж погуляем здесь. Ну а ночью…
      – Хорошо… Отправлю к поезду. Но вечером обязательно ко мне. А пока поброди по знакомым местам, да и спутнице своей покажи красоты наши необыкновенные…
      Насколько я помнил, «Красная Стрела» останавливалась в Бологом где-то в районе 4 часов утра. Билеты на проходящий поезд обычно не заказывают, да и нет в том нужды. Поездов проходит через Бологое столько и проходят они столь часто, что такого, чтоб не было билетов не случалось. Я помнил, как ездили мы на партактивы в Политотдел спецчастей Калининского гарнизона в бытность мою командиров роты, и как старались взять от Бологово до Калинина билет как можно дороже – в мягкий вагон, а то и в «СВ», поскольку нам оплачивали двойную стоимость билета в политотделе – туда и обратно – по цене того, который предъявляли по прибытии, чтобы на обратном пути, взять, напротив, самый дешёвый билет, а разницу просидеть в вагоне ресторане.
      Когда мы вышли из здания штаба части, рассказал об этом Тамаре. Она улыбнулась, но улыбка была невесёлой – итог нашего объяснения накануне. Да, вот так… Пришла любовь, ну пусть не совсем любовь, пусть увлечение, но увлечение очень сильное. Но оно после разговора немного потускнело, потому что потеряло ту перспективы, которой хотелось мне, чтобы она имела.
     Полковник Сергеев остался в штабе. У него начинался трудовой день, а мы пошли пешком. От машины я отказался. В жилой городок, туда, где высились пятиэтажки, в одной из которых жил я несколько лет. Поскольку рядом была Тамара, эта тема, по моему мнению, была неуместна. Зачем рассказывать о первой жене? Не всем женщинам подобные рассказы приятны. И я обратился к тому, что не касалось семейной жизни.
      И тут Тамара неожиданно спросила:
      – Помнишь, ты говорил, что именно здесь, командуя ротой, принял решение стать военным следователем?
       – Да, я именно здесь пришла такая мысль. И пришла не случайно, – подтвердил я.
       – И ещё ты говорил, что с удовольствием распутывал всякие происшествия в роте, – уточнила она свой вопрос.
       – Только вот тут, как раз, не совсем точно. Вовсе не с удовольствием, – поправил я. – Происшествия, сами по себе, мало удовольствия представляют. Скорее я занимался этим с большим интересом.
       – Расскажешь?
       Я посмотрел на Тамару. Она ждала, как отреагирую на её просьбу. А что, идея мне понравилась, ведь вспомнить годы молодые всегда приятно. Даже если воспоминания касаются и таких вот моментов, быть может, и не очень радостных.
        – Ну что ж, разве только как журналисту и писательнице, – с улыбкой сказал я. – Может, напишешь когда-нибудь что-то на тему: как рождаются сыщики.
       Я остановился, тронул Тамару за руку и повернул её спиной к зданию штаба, сказав:
       – Видишь вон там аккуратный домик такой, окрашенный жёлтой краской, с площадкой перед ним и стендами с так называемой в обиходе наглядной агитацией.
      – Вижу… А что?
      – А вот чуть подальше и левее. Там несколько строений за ограждением… Вон там, посмотри… Так вот домик этот – караульное помещение, а строения неподалёку, склады с военным имуществом. Там один из постов караула. Так вот, однажды начальник этих самых складов прапорщик Шорин пришёл ко мне в канцелярию и сообщил, что в одну из ночей – он даже не знал точно в какую, потому что пришёл в понедельник – кто-то залез в вещевой склад, где хранились и форма одежды и другое военное имущество. Замок, видимо, открыли отмычкой, а потом попытались вернуть назад печать, в расчёте на то, что начальник склада, привыкнув к том, что никаких происшествий здесь отродясь не бывало, не станет рассматривать её внимательно. Похищены повседневные офицерские рубашки и погоны. Причём, погоны солдатские. Я поинтересовался, когда он это заметил. Оказалось, что только в тот день, когда зашёл доложить. А это был понедельник. То есть могли похитить в ночь на субботу, в ночь на воскресенье и даже в ночь на понедельник.
       Мы с Тамарой, не спеша, шли по бетонке в сторону офицерских домов, я рассказывал, а она слушала, не перебивая, причём с явным интересом, хотя речь шла о службе, от которой она по своей профессии была далека.   
       Мне же помнилось то происшествие на удивление чётко.
       Прапорщику Шорину я сказал тогда:
       – Пока никому ни слова. Посмотрим, где эти рубашки и погоны всплывут. А там и выявим виновных.
      Было ясно, что рубашки похитили, чтобы оборудовать для поездки домой. Стоял май, близилось увольнение в запас. Ну а готовились к этому самому увольнению солдаты и сержанты до смешного старательно. Как только не издевались над военной формой одежды. Какие-то аляпистые провода нашивали на кителя. Рубашки тоже этак по-мещански, расшивали всякой всячиной, чуть ли не рюшками и бахромой, точно скатерти или занавески. Откуда такая мода взялась, не знаю, но форма после этаких фокусов выглядела безобразно. Словно была уже не форма, а неудачный клоунский костюм.
     – Приходилось видеть этакие чучела. По Москве разгуливали, как раз весной и осенью, – вставила Тамара.
     – Кстати, патрулям, – сообщил я, – ставилась задача задерживать таковых псевдофрантов и заставлять их приводить форму в порядок, – сказал я и продолжил рассказ: – На следующий день, во вторник, Шорин снова пришёл и доложил, что в карауле, когда заходил, чтобы расписаться за снятие с охраны склада, заметил в неплотно задвинутом среднем ящике стола рубашку, которую сержант, начальник караула, видимо, на досуге как раз и оборудовал.
       – Идёмте, – сказал я. – Посмотрим, откуда рубашка.
       Проверка караулов для командира роты дело обычное, записанное в устав как обязательное, так что моё появление в караульном помещении никого не удивило. Я прошёл в комнату начальника караула, сел за его стол и потребовал постовую ведомость, чтобы сделать запись о проверке. Для проформы задал несколько вопросов сержанту, начальнику караула, разводящего пригласил. Обязанности попросил рассказать, а потом взял, да и открыл средний ящик в тумбе стола. Там действительно лежала рубашка. То, что она офицерская, сразу можно определить, поскольку она отличалась от солдатской качеством материала. Ну и, конечно, смотрелась лучше.
      – Что это? – спросил я. – Почему в столе рубашка для парадно-выходной формы? Ба-а, к тому же офицерская.
      Сержант растерялся.
      – На дембель оборудую, – вырвалось у него и голос выдал волнение.
      Знал, что я не приветствую эти умничанья над формой и как правило в день выдачи проходных свидетельств, заставляю всё оборвать и привести военную форму в надлежащий вид, но что ещё мог ответить. В данном случае ничего иного и не придумаешь.
       – А где же вы взяли офицерскую рубашку? – снова спросил я.
       – Купил, – слишком поспешно выпалил он и поймав на себе мой пристальный взгляд, прибавил: – В военторге купил.
       – В котором?
       – Да в нашем. Здесь, за штабом части.
       Там действительно находится военторг, в котором и продуктовый отдел и хозяйственный, да и мануфактурный.
       – Точно в военторге? – спросил я. – Если скажете правду. Прямо сейчас скажете, обещаю, что всё обойдётся строгим взысканием. Но накажу вас своей властью. Если нет, пеняйте на себя. Ну…
        Случай из рук вон. Если действительно рубашка похищена со склада части, это преступление очень серьёзное. Это суд военного трибунала и дисциплинарный батальон. Сама по себе рубашка – пустяк. Не так уж дорого в те времена стоила. Но главное преступление в том, что вскрыт склад теми, кто назначен его охранять, а ведь чёрным по белому записано в уставе – караульная служба является выполнением боевой задачи в мирное время. Боевой! Со всеми вытекающими.
       – Идёмте в военторг! – решил я.
       Начальник караула, как это и положено, оставил за себя одного из разводящих, и прихватив по моему требованию рубашку, понуро побрёл за следом.
       По дороге я ещё раз предложил ему признаться во всём, пока, правда, не сообщая, что мне известно о вскрытии склада.
       Но, увы, он разыграл саму невинность. Сержант, конечно, понял, зачем идём в военторг, но видно подумал, что продавщица не вспомнит, он или не он покупал рубашку. А рубашки солдаты и сержанты там действительно покупали, так сказать, на дембель. Не знал, что всё очень просто. В каждой рубашке, внутри, вшита матерчатая бирка, на которой указана партия товара и стоит штамп с номером части, к которой приписан склад, в который она поступила. В военторге штампы оказались совершенно иными.
      Мы вернулись в караульное помещение. Шорин же, тем временем, сходил на склад и принёс оттуда такую же точно рубашку, что была у начальника караула.
      Я снова потребовал, чтобы сержант признался в том, что участвовал во вскрытии склада, похищении рубашек и погон. Ну и указал, кто из часовых был его сообщником.
      Сержант выкручивался. Он придумал иную версию, мол, дал деньги ребятам, которые ездили на окружной склад за продуктами, и они купили рубашку ему в городе, в тамошнем военторге. Машина части действительно раз в неделю ходила в районный город, где размещались продовольственные склады.
     – Так говорите, что купили? – спросил я и сделал знак прапорщику Шорину.
     Тот положил на стол складскую рубашку и указал на вшитую бирку, на которой штамп полностью совпал с тем, что был на бирке вшитой в рубашку, которую оборудовал сержант.
     – Вот так в течение часа и было раскрыто преступление по горячим следам, – завершил я свой рассказ.
     – И чем же всё окончилось? – спросила Тамара.
     – Судом военного трибунала и дисциплинарным батальоном и для сержанта, и для солдата, который был часовым и участвовал во вскрытии склада, ну и в неумелой и неудачной подделке печати на дверях хранилища.
      – И каково наказание?
      – Сержанту два, а солдату полтора года дисбата.
      – За рубашку?! – воскликнула Тамара, – Ведь взяли то, наверное, по одной всего?
      – Да, пропали только две рубашки. Ничего больше не взяли, ну разве что кроме новеньких погон. Если бы признался, я бы взял грех на душу, и отсидели бы они на гауптвахте в том же самом, кстати, караульном помещении.
      – Жестоко, – сказал Тамара. – Мальчишки же.
      – Мальчишками они являлись до призыва, – возразил я: – Ну, даже пусть и во время службы до того момента, когда сержант доложил, что караул принял, а солдат, что рядовой караульный заступил на пост, после доклады превратившийся в часового со всеми вытекающими…
       Тамару настолько потрясло вот этакое неразумное попадание в дисциплинарный батальон, что она даже не сразу отдала должное столь быстрому раскрытию воинского преступления. С виду пустякового, но на самом деле серьёзного.
     Я заметил, что могу рассказать и о других случаях, связанных с происшествиями, граничащими с воинскими преступлениями, но делать этого уже не очень хочется.
      – Сложно быть военным юристом! – сказал я. – То, что на гражданке может показаться пустяком, в армии расценивается по-иному, согласно закону об уголовной ответственности за воинские преступления, расценивается совершенно по-иному.
      – Но как же можно, за одну рубашку? – всё никак не успокаивалась Тамара.
      – За рубашку со склада, охраняемого караулом, то есть с объекта военного, – напомнил я.
      – Можно было наказать, но не сажать, – продолжала Тамара. – Неужели не жалко загубленную судьбу?
      – Дисциплинарный батальон судьбу не губит. Просто служба продляется, в очень жёстком режиме. Но судимости в документах не указывается. Нет судимости. Солдат или сержант уходит на гражданку чистым. А что касается жалости, то в армии есть правило – жалеть, значит не жалеть. К тому же, хочу привести одно высказывание знаменитого юриста Анатолия Фёдоровича Кони. Запомнилась ещё со времени учебы в Военно-политической академии имени Ленина на юрфаке.
      – Интересно, слушаю, – сказала Тамара.
      – Так вот Кони говорил: «Деятели судебного состязания не должны забывать, что суд, в известном отношении, есть школа для народа…». То есть наказание не только ради наказания, в данном случае, сержанта и солдата, похитивших рубашку, а как школа для остальных, для тех, кто ещё не понял того главного, о котором я упоминал.
     – Согласна, конечно, согласна. Но каждый ли суд может быть такой вот школой?
     – Наверное, не каждый, – согласился я. – Вот пример. Из фильма пример, но, думаю, создатели фильма взяли его из жизни. Вы, наверное, смотрели сериал, кажется. «Улицы разбитых фонарей», ну или что-то в этом роде. Несколько похожих было с одними и теми же актёрами.
     – Наверняка смотрела. А что за эпизод?
     – Охранник магазина ловит мальчишку, причём, очень хорошего мальчишку, напрасно обвиняет его в краже. Так какая-то причина, не вспомню сразу, но суть не в этом. Издевается, угрожает, ну и доводит до самоубийства – тот, кажется, в реку прыгает. Давно смотрел, не припомню, как погиб. Отец мальчишки, разобравшись в том, кто виноват, убивает этого мерзавца, который показан просто мастерки, ненависть и презрение вызывает. И тут вступают в дело главные герои-оперативники. Они раскрывают дело, сочувствуют отцу убитого мальчики, задерживают его со всеми вытекающими. А потом, водворив его в камеру, сидят за бутылочкой – это в фильме дело непременное, ну прямо в лучших наставлениях Аллена Даллеса – и разглагольствуют, что жалко отца-то – за дело мерзавца убил. А теперь получит по полной. Полили, полили слёзы крокодильи и по домам. Какая же тут школа?
      – Школа состоит в том, что самосуд это уже преступление, – заявила Тамара.
      – А я вот другое увидел. Этакая циничная жалость и лицемерие. Полное лицемерие.
      – Помню этот эпизод. Неприятное впечатление.
      – Так ты бы простила? Взяла бы да отпустила того, кто стал убийцей пусть и по страшным обстоятельствам? Отпустила бы и шито крыто, убийство нераскрыто? – сказал я и улыбнулся нежданно получившейся рифме.
       – Не могу ответить на такой вопрос. Нет не могу. Не знаю ответа, – сказала Тамара. – Закон… Преступление даже без наказания остаётся преступлением, а вот кому решать наказывать или не наказывать? Наверное, человеку, следователю, который является человеком. Настоящим человеком, а не карьеристом и истуканом. Иначе можно было бы поставить вместо следователей, прокуроров и судей вычислительные машины, ну они бы и выдавали, кому и что полагается на основе заложенных в них статей уголовного кодекса. А человек должен уметь вникнуть в детали, понять и простить…
      – Думаешь я не вникал, думаешь я не прощал? Думаешь всякий раз, когда был состав преступления дознавателя вызывал? Все нарушители дисциплины, ровно, как и преступники, до последнего момента отрицают вину. Иной раз впору поверить в невиновность.
      – Так ведь Кони, которого ты упомянул, и об этом говорил, учил не допускать ошибок. Говорил, что сомнения неизбежны, но цитирую: «С сомнением надо бороться – и победить его или быть им побеждённым так, чтобы в конце концов, не колеблясь и не смущаясь, сказать решительное слово – «виновен» или «не виновен».
       – А ты где изучала труды Кони? – удивился я, а всё же почему-то подумал, что не случайно Тамара показала свои знания в юриспруденции. Не такая уж это распространённая цитата.
      Она же, словно прочитав мои мысли, заметила:
       – Так его труды, как и других мыслителей, каждый культурный человек вполне может читать.
       – Я всегда стремился полностью убедиться в виновности или невиновности и своих подчинённых, командуя ротой, да и потом уже в работе по новой профессии. Просто нужно себе представить, каково человек, незаслуженно обвинённому. Ведь он то знает, что не виноват, он знает, как и что было, а ему не верят, ему говорят, что они – обвинители – знают луче. Это очень, очень тяжело…
       Я замолчал, решая, привести ли жестокий пример, пример, который навсегда врезался в память, потому что вот это незаслуженному обвинению во лжи подверглась моя дочь, будучи ещё ребёнком, а обвинили её родственники, к которым присоединилась родная мать 
     Так замечанием и предварил свой рассказ Тамаре. Памятен, мол, такой случай. Она вся встрепенулась, посмотрела на меня пристально и спросила с некоторым волнением:
     – Неужели такое возможно? Расскажи…
     Приметив, что я не тороплюсь начать рассказ, прибавила:
     – Нет, если по каким-то причинам не хочешь…
     – Расскажу, – перебил я. – Конечно, слушать такое неприятно, но уж раз коснулись этого, расскажу. Тем более, очень ярко проявилось, когда безвинного человека, пострадавшего человека, делают виновником всего на том основании: «что хотим, то и воротим».
     – А откуда ты всё это узнал? – поинтересовалась Тамара.
     – Сама дочка рассказала. Зашла как-то ко мне в кабинет, помялась, ну и выложила всё доподлинно. Конечно, с недомолвками, уточнениями. Тяжело такое рассказывать. Сорокалетний детина, брат её матери, то есть дядя. Дядя Игорь по кличке «Лёва», вернулся как-то поздненько уже, когда бабушка спала, и позвал дочку в ванную комнату. Та, ничего не подозревая, вошла, а он тут же дверь закрыл на ключ и ключ положил куда-то высоко, на притолоку, что ей и не достать. Был он в одних семейных трусах, и воняло от него, как ей особенно запомнилось, какой-то гадостью. Она даже понять не могла чем. Ну и началось… Пересказать трудно, что от неё услышал. Семейные свои скинул и начал демонстрировать свою гордость, а потом стал её совать… Нет. Не могу…
      – Изнасиловал? – с ужасом спросила Тамара.
      – Нет, до этого не дошло. Он схватил её за волосы, наклонил и… Тоже не могу говорить… Даже вот тебе, хотя мы близки с тобой… Нет не могу. Она сопротивлялась, а он… силой, приговаривая: «Соси… с…», – я не договорил и лишь процедил: – Ну и прочее… Гордость свою, что мочил весь вечер в немытых лоханках местных шлюх и пятнадцатилетней девочке… Она попыталась бабушку позвать, а он, мол, только пискни… Бабушку разбудишь – голову оторву… Ну и продолжил развлечения…
      – Какой ужас! В голове не укладывается…
       – Слушай дальше, – сказал я с некоторым облегчением от того, что самый отвратительный момент рассказа позади. – Она всё, конечно, рассказала матери, а та строго настрого наказала, отцу, то есть мне ни слова не говорить. Тоже пригрозила и запугала чем-то. Но дочка рассказала… Я тут же позвонил этому мерзавцу – он тогда уже из городка своего небольшого уехал толи в Муром, толи в Нижний, сейчас точно не помню. Позвонил на мобильный и посоветовал готовиться на нары. Это ведь вполне мог устроить, потому как развратные действия в отношении несовершеннолетней, да ещё инвалида детства…
      – Инвалида? – переспросила Тамара.
      – Да, увы, по опорно-двигательной…, – пояснил я: – Так в роддоме поработали, а может и последствия абортов, как знать, но это уже другая тема. Так вот этот дядя-педофил тут же позвонил моей жене, то есть родной сестре своей, и назначил встречу, чтоб объясниться. Домой, естественно, не решился приехать. Встретились они где-то в районе вокзала. Видимо на электричке приехал.
     – И что же он? Извинился, хотя бы? – спросила Тамара.
     – Нет, что ты, всё отрицал, сводя к тому, что его, будто бы, в попытке изнасилования обвиняют, а это, мол, совсем невозможно, потому как… Вот тут, как рассказала жена, стал похвалялся размерами своего…, понимаешь чего. Бабы, мол, от восторга млеют, а ребёнка просто бы покалечил, потому как размеры этой его гордости гигантские…
     – Ужас, просто ужас, – повторяла Тамара и прибавила с усмешкой: – А вот относительно гордости, вот что скажу. Научно доказано, что размеры таковой гордости как раз диаметрально противоположны количеству серого вещества головного мозга, чем гордиться было бы правильнее. А что касается конских размеров, то, к примеру, древние греки считали красивыми вовсе не гигантские размеры, а гармоничные. Потому и на статуях атлантов всё в пределах нормы. В исследованиях учёных прямо значиться, что на статуях или картинах греки большими приборами награждали, как сказано «отрицательные и похотливые персонажи».
    – Кстати, судьба «Лёвы-педофила» тому доказательство. Его жена, несмотря на его великую гордость, сначала рога ему крепко наставила, а потом и вовсе бросила его, видимо, из-за неотёсанности, ну и недостатка серого мозгового вещества. Помнится приезжал ещё до того случая переночевать – а к нам ездили, обычно, не в гости, а как на постоялый двор, когда нужда была. Зашёл перед ужином на кухню и ножницы попросил. Дали. Так он носок снял, на разделочный стол бросил, ногу на табуретку поставил и стал ногти стричь.
     – Фу! – брезгливо проговорила Тамара и поинтересовалась: – А как жена твоя на его развратные посягательства отреагировала?
      – Поначалу, она была в шоке, если не притворялась. Действительно, дочка рассказала такое, что в пятнадцать лет просто не могла знать. Но тут вся семья поднялась и одна из сестёр по имени… Нет, имени не назову, потому что светлому имени та тёмная особь не соответствует. Так вот эта тёмная выход нашла. Подкинула в комнату, где дочка на каникулах у бабушки жила, журнальчик свой, которым наслаждалась, с самыми безобразными снимками. Мол, это её, дочки, то есть. Вот, мол, начиталась и рассказала по журналу.
       – Какой ужас! Как могла?! – воскликнула Тамара.
       – Она и не то могла. Рассказала мне другая сестра – другая и совсем иная. Жаловалась ей мама-бабушка. Эта самая Света как-то в начале осени, когда самый урожай, предложила ей, маме, мол, давай я тебе помогу огурцы, помидоры и прочее всё закрутить, а за это половину закруток себе возьму, ну а вторую остальным уже раздашь…
       – Разделение продукции. Прямо по-американски, – презрительно процедила Тамара и прибавила, – А ведь недаром, значит, говорят, что преступление или какой-то тяжёлый, позорный проступок может совершить только человек, по характеру готовый к таковым преступным действиям. А что же дочка?
       – Она в значительно большей степени переживает, причём до сих пор то, что никто не хочет верить. Именно не хотят… Так им комфортнее. Мало того, жена встала на их сторону и презрительно заявила, мол, тебя знать никто не желает после того, что было с Игорем. Она не говорит прямо, что тоже не верит, а – и нашим, и вашим – мол, надо прекратить это вспоминать. А одна двоюродная сестра вообще заявила дочери, мол, вы с Игорёчком друг друга не так поняли…
      – Сильно сказано… То есть всем подвергшимся насилиям женщинам так и говорить надо: мол, вы с насильниками просто не так друг друга поняли.
      – А эта сестра потом рванула к нему в гости, не то в Муром, не то в Нижний… Ничего не скажешь. А ведь этот дядюшка, если рассматривать его с точки зрения закона, кто?
     – Уголовник! – убеждённо сказала Тамара.
     – Был тут, в окрестностях, когда я командовал ротой, один показательный случай. Точно не помню в каком районе… Обычно при серьёзных происшествиях привлекали войск. Оцепление выставить или лесной массив прочесать. Пропала школьница. На след похитителя вышли. Обнаружили его в какой-то заброшенной, или, напротив, им же устроенной землянке. Девочка была истерзана и убита. А землянка просторная. Туда вошли сразу несколько солдат. Преступник оказал сопротивление, а они, увидев тело девочки, выволокли его из землянки буквально на штыках. И никто их не только не упрекнул, мол, самосуд, а напротив, как-то даже наградили.
      – А этот так и остался пушистым?
      – Я действительно хотел я его на нары устроить. В лёгкую было бы. Связи то у меня были в этом плане, говорил тебе, где служил. Но нужно было провести следственный эксперимент. А значит старенькая бабушка бы при этом присутствовала. Могла не выдержать. Удар бы хватил, ну жена и уговорила подумать о ней. Ну а потом вся их шайка-лейка дочку обвинила, что, мол, ничего не было, что она придумала, словом пятнадцатилетняя девочка чуть детину здоровенного не изнасиловала. И жена оказалась с ними заодно.
      – Какая мерзость!
      – Вот так, прежде то частенько этот «Лёва» в Москву приезжал, то переночевать, сладко пожрать, поспать, да ещё и туесочек собрать, – я почувствовал, что начинаю выходить из себя.
      – А что за туесочек?
      – Да холодильник себе на дорожку опустошить. Тут даже жена возмутилась, когда сказал ей, мол ты иди, иди с кухни, не мешай. Я сам туесочек соберу. Вот так. А сам полное дерьмо. Помню до того случая хвастался, как служил в армии. Другие-то братья у жены, кто на лодке служил, кто в Афгане на боевом вертолете, кто все горячие точки собрал. А этот в обычном полку. Так хватал, как шутку задумал. Там у них штаб полка был, видимо, в бараке деревянном с санузлом на улице, в сторонке. Так он туда, когда ветер на штаб был, карбит или ещё какую-то гадость набросал. Ну всё вскипело и на штаб. Несколько дней не могли запах выветрить. А в штабе не только офицеры, там и женщины в некоторых отделах работали вольнонаёмные.
     – Нежели такие бывают? – спросила Тамара.
     – В роте у меня таких не было, хотя рота по численности почти батальону равная. Это вот здесь располагалась она, вон в том приземистом здании, – я указал на казарму, которая открылась впереди, слева от дороги: – Теперь то её сократили, а тогда две с половиной сотни было в ней по штату. Я ему тогда сказал, мол, был бы твоим командиром, отправил бы в дисбат. А он, за что, мол? Да за любой проступок, который подходит под уголовную ответственность за воинские преступления. Разве ж мы не прощали тому, кому прощать надо было… Вот и возмутил меня фильм, о котором упомянул. Цинизм. Жалко стало. Э-эх…
     – Ты что-то разволновался, – мягко сказала Тамара и слегка обняла меня, тем более мы как раз остановились на мосту через речушку, весело журчавшую под ним.
     – Ничего, бывает, – проговорил я. – И ты знаешь, для меня словно урок какой, причём урок, касающийся профессии. Более всего дочку буквально убивало неверие. Да, да, неверие. Тут вот какая штука. Человек то знает о себе всю правду, знает, что да как произошло и ничего не выдумывает, а окружающие все против него. Так ведь и в нашей практике бывает, когда попадает в переплёт невиновный, а ему, говоря блатным жаргоном демократии, шьют дело. Каково ему?! Это я видел по дочке. Нашлись самозваные судьи и обвинили её, а своего братца-педофила всеми силами стали выгораживать. Говорю с одним из братьев жены, а он: «девичьи фантазии, не верю», и даже на свадьбу своей дочери запретил приходить. Тоже и сестра: придумала и всё тут. Но, повторяю, дочка то правду говорили, правду… И главное, постоянно повторила, что если бы нашёл в себе силы этот подонок извиниться, то простила бы. А так… Ну что ж, он выбора не оставил. В Литинституте дочка рассказ, написанный об этом событии, на творческий семинар выставила. Обсуждали жарко и оценили очень высоко. Рассказ на весь факультет, если не на весь институт прошумел. Каждому хотелось знать – насколько там правда и насколько вымысел. А одна дама-преподаватель, с уфологий связанная, дочку нашла, расспросила и, узнав, что та никак не может выкинуть всё это из памяти, сказала, мол, все эти: «подставь другую щёку» долой. Для собственного спокойствия надо врезать скотине по морде, а уж потом навсегда забыть и простить, оставив его Богу. Иначе, мол, можно сглодать себя переживаниями. Себе дороже. Он-то весь в шоколаде ходит, да посмеивается.
      – Как же она может врезать? – удивлённо спросила Тамара.
      – Очень просто. Всё подробно описать! – пояснил я.
      – Но ведь уже описала.
      – Там рассказ. Кто узнает в рассказе дядюшку-педофила, а кто и нет. А тут прямо, с документальной точностью, как говорят либерасты на своём сером языке, «оттянуться со вкусом». Заметь для этой мерзости и язык мерзостный употребляю. А преподавательница – дама умная дама… Ты, говорит, обязательно одну буковку в фамилии этого дядюшки-педофила поменяй. Понятно для чего?
      – Не прицепиться и в клевете не обвинить в этом случае? – уточника Тамара.
      – Точно. И всем понятно, и всеми узнаваемо, не прицепишься. Рассказ – художественное произведения. Теперь ведь модно говорить: автор так увидел. А здесь только извращенцы могли увидеть всё наоборот. Словно обиделись, что посмела возмутиться и не пришла восторг от такого грубого и пошлого насилия.
      – Ну а дальше? Написала?
      – Долго сомневалась, но, когда в очередной раз у матери спросила, так верят ей, или не верят, и услышала в ответ, что все отвернулись от неё и что она сама виновата. Вот и всё. Ну и перешли красную линию. Будет рассказ. И, думаю, ударит наповал. Главное, чтобы самой перед правдой не грешить. Когда литератор прав, ему Бог помогает.
      – Ну и правильно! – сказала Тамара.
     Я глубоко вздохнул, успокаиваясь, и предложил:
     – Давай о чём-то другом, а то уклонились от того, о чём поговорить хотели. Уголовник остаётся уголовником, если даже не разоблачён и гуляет на свободе. И тут мы иногда бессильны перед обстоятельствами.
     – Что поделать, у нас…, в смысле у тебя, – как-то слишком поспешно поправилась Тамара, – такая уж профессия… Приходится дела вести на самом дне человеческого общества. Даже, скорее, не человеческого, а звериного, а ещё точнее, в логове нелюдей, поскольку звери порой гораздо лучше людей…  Так что ты прав, давай вообще забудем о делах, о преступлениях, обо всём, кроме того, что окружает нас в этой сказке. Ты только посмотри, речушка, выбегая из-под моста, петляет между цветастыми берегами, где берёзки, склонились к ней в таком милом и изящном поклоне. Рыбки борются с течением, виляя хвостиками…
     Мы всё ещё стояли на мосту, опершись на перила, смотрели на живописную местность, открывшуюся нам.
      Но разговор сам по себе оборвался и как-то не клеился. Конечно, имело значение и то, что произошло накануне. Сколько тревог, сколько испытаний пришлось пережить. Служба, давно покинутая мною, теперь постепенно затягивала в свой оборот.
      И хотя в те минуты я не знал, что творится в деревне на берегу озера, постепенно превращающейся в дачный посёлок, где теперь пугала пустотой конура Тишки, первой жертвы этих событий, хотя не знал, что операция по пресечению действий наркокартеля в самом разгаре, я мысленно был там, за несколько десятков километров от воинской части, некогда мне родной, а теперь давшей приют в трудную минуту.
       А между тем – это я уже выяснил и сопоставил позже – уже были арестованы и хозяин дворца за высоким забором, и подруга Светланы Надежда, и продавщица магазина и многие другие, о существовании которых я даже не подозревал. К сожалению, не всё прошло не слишком гладко, потому что мы с Тамарой совершенно случайно насторожили и заставили бандитов подготовиться к визиту силовых органов. Но все эти подробности мне предстояло узнать лишь в Москве, впрочем, уже очень скоро.
      Как ни старался я не думать о том, что случилось накануне, это удавалось с трудом. Уводя же себя от этих мыслей, которые были бессмысленны в виду отсутствия информации о происходящем сегодня, я попадал в плен переживаний, которые могли бы показаться ничтожными на фоне общих событий, ничтожными в общем и целом, но далеко не ничтожными для меня. Я не мог не думать о нашем разговоре с Тамарой, происшедшем накануне, и меня словно давило что-то какими-то тяжеленными гирями, поскольку слишком уж предался надеждам на будущее с этой удивительной и ещё вчера казавшейся неповторимой и волшебной женщиной. Ещё вчера она была загадочна и таинственна, ещё вчера я, хоть и не спешил разгадывать загадку, но всё-таки желал её, потому что надеялся на что-то светлое и счастливое. И вдруг: замужем, дети, возможны только встречи украдкой. Что ж, для кого-то это лучший вариант, но для меня нет.
     – Вы начинали семейную жизнь в такой красоте, и как же могло кончиться таким ужасом, – проговорила Тамара. – Действительно, ужас…
     – Начинал здесь не с ней, – возразил я. – начинал с другой, с первой женой.
      – Вот оно что? Так вы, милый друг, – она шутливо назвала меня на «вы», – хотели меня третьей сделать?
      – Третьей по счёту, но не по значению, – парировал я.
      – Но как же можно было ошибиться второй раз? – спросила Тамара, – Ну хорошо, в первом случае молодой лейтенант, только вырвавшийся на свободу из казармы, ну и… понятно что.
      – Ну, первый раз не то, чтоб ошибся там другое, – возразил я и прибавил: – Не будем ворошить. А второй?! Ну ты же знаешь распространённый каламбур – до свадьбы все девушки хороши… То есть мощный агитпункт…
     – И когда же понял, что ошибся?
     – Как только кончился агитпункт, сразу несколько ярких случаев. Но скажу только об одном. Вскоре после свадьбы была в гостях её подруга с мужем, и я, чтобы сделать приятное жене – ведь подруга же близкая, до которой мне никакого дела – сделал надпись на книге какой-то интересной: «Несравненной Валечке…» ну и так далее. Они уже уходили. И тут жена подходит к книжной полке, берёт седьмой том собрания сочинений Джека Лондона и говорит: «Валечка, очень советую почитать роман Мартин Иден. Возьми». Так как будто ничего особенного, ну дала книгу и дала, хотя из собраний сочинений как-то не очень принято книги давать кому-либо. Сколько не возвращали тогда, теряли. Но не это главное. Новоиспеченная жена прекрасно знала, что именно этим собранием сочинений я дорожу особенно, потому что это и память о моей маме и её подарок, да к тому же я в детстве сам получал очередные тома – издание, как называли тогда, «огоньковское», то есть приложение к журналу «Огонёк». Когда гости ушли, спросил, зачем же это сделала. Подруга жила далеко от Москвы, когда приедет и вообще приедет ли, неведомо. А она: «Ну я подумала, что тебе для несравненной Валечки ничего не жалко». Пустяк, шутка? Ни то и ни другое – намеренная гадость, желание досадить, сделать побольнее самым изуверским способом. Ну добро бы ещё подруга просила почитать, но она, будучи из культурной семьи, не попросила бы книгу из собрания сочинений. Тем более, хочешь почитать – библиотек везде хоть пруд пруди.
     – Да я всё поняла. Произошло мгновенное раскрытие сути характера, сути всего человеческого существа. Да-а-а! Совсем не пустяк.
     – Ну об остальном и говорить не хочется. Много неприятного, даже противного, убивающего чувства и демонстрирующего цель замужества – Москва, Московская прописка.
      – Как люди не понимают, – печально проговорила Тамара, что любовь надо беречь, как редчайший цветок. Знаешь, наверное, что Бердяев так и сказал: «Настоящая любовь – редкий цветок».
      – Помню… – кивнул я и сказал с жаром: – И хочу прибавить к тому, что вообще любовь, если, конечно, это именно настоящая, сильная любовь, до первой ссоры. А первая размолвка, это как трещинка на стекле, именно на стекле, поскольку на стекле трещинку, как ни склеивай, в любом случае след от неё останется. И будет она при каждом самом малом потрясении, увеличиваться, и никакой клей не спасёт, поскольку треснувшее стекло уже не прочно и рано или поздно рассыпится.
     – А это, чьи слова? Или сам придумал?
     – Конечно, сам. Как бы со своей жизни срисовал. Вот так. Многое довелось пережить. А теперь… Ты знаешь, ничего я уже не хочу от жизни, семейной, имею в виду. Теперь на службу хочу. Хочу вскрыть тот мерзкий нарыв, что в городе моего детства образовался. А остальное… Значит не судьба.
      – Я так тебя огорчила? – тепло и проникновенно сказала Тамара. – Но что я могу сделать? Что? Ты, теперь, после вчерашнего объяснения, жалеешь о нашем знакомстве, о нашем…
        – Ни о чём я не жалею. Напротив, благодарен судьбе за встречу с тобой. Потому и грустно.
        – Я хочу в гостиницу! Проверить одну очень заинтересовавшую меня гармонию, – сказала она на это и тесно прижалась ко мне всем телом, да так, что я поспешил исполнить её желание, застеснявшись того, что нас в таком виде приметят солдаты роты, как раз начавшие уборку мусора вокруг казармы.
      Заходить в казарму я не стал, потому что и Тамару не хотелось бросать, да и не было настроения для бесед о прошлом. Даже воспоминание о рубашках как-то не легло на душу. Действительно, разве сравнишь проступок тех ребят с тем, что творили нелюди, с которыми нам пришлось встретиться накануне на озере, и которые после этой встречи устроили на нас настоящую охоту, которая лишь по случайности окончилась гибелью лишь моего замечательного пса Тишки, а могла обернуться и совершенно иначе.
      Мы пришли, сели рядышком на край большой двуспальной кровати, она стала ласкаться, обнимая меня и прижимаясь ко мне, но я ещё некоторое время не мог отойти от наших разговоров. То, что ещё недавно, когда стояли на мосту, бушевало во мне, постепенно успокоилось, но услышанное от Тамары накануне, не уходило, видимо, я слишком рано предался мечам о том, что найду в ней вторую половинку.
      – Ну что ты, родной, а? – говорила Тамара: – Я же с тобой… Ведь всё как прежде… Ну что ты…
      – Знаешь, я никогда не знал, что такое настоящая семья. Родители разведены. И у отца новая семья, и у мамы – тоже, да и ушла мама слишком рано… Никогда не знал, только прочитать довелось о том, как должно быть в семье. Это прочитал не так давно наставления одного современного священника, удивительные наставления…
      – Наверное, проповеди? – поправила Тамара.
      – Да, да, конечно – согласился я.
      – И о чём же?
      – О любви, о настоящей семье… Я сейчас вряд ли воспроизведу прочитанное с документальной точностью – в Москве тебе дам этот журнал – а пока попробую очень близко к тексту…
     И пересказал то, что зачитал в своё время полностью Борису Павловичу Хрусталёву. Сильные слова были в проповеди протоирея Андрея Ткачёва. Да вот только о том, о чём говорил он, казалось несбыточной сказкой…
     – Муж и жена – один человек? – переспросила Тамара. – Разве такое бывает? Разве такое возможно, что бы муж любил жену больше всего на свете? Разве найдётся хотя бы один пример, когда муж и жена превращаются как бы в одного человека?
        Я посмотрел на Тамару, чтобы определить, какое впечатление произвели на неё эти слова и подытожил:
       – Таково мнение священника. Мы можем соглашаться или не соглашаться, но сейчас очень много публикаций на эту тему, в которых говорится, что при слиянии любящих существ, мужа и жены, если там любовь, конечно, выделяется огромная положительная энергия в Космос, она вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. Но я очень быстро понял, что ничего даже близкого не было в отношениях ко мне жены – на первом месте остались родители, затем братья и сестра, а я… ну понятно, фундамент для столичной жизни, свободное распределение из института, ну и квартира, которая тут же превратилась в постоялый двор для её родственников, потянувшихся в Москву сплошным потоком. Вот и всё… Когда встретил тебя, мне показалось, что ты совершенно иная.
     – А может тоже агитпункт? – смешливо спросила Тамара, потянувшись ко мне для поцелуя.
     Наконец, я обнял её, и занялся более насущным для настоящего момента делом, по ликвидации всего того, что нам мешало стать ещё ближе в физическом плане, ставшим для нас фундаментом для прочного духовного единения, увы, не имевшего серьёзной перспективы.
       После окончания рабочего дня полковник Сергеев нарушил наше гостиничное уединение и всё-таки зазвал к себе домой на ужин. А глубокой ночью мы сели в командирский уазик, и он доставил нас в Бологое. Я подошел к знакомому уже окошечку кассы и попросил:
      – Два билета в «СВ» на Красную Стрелу до Москвы.
      Кассирша протянула билеты, но предупредила, что на них не указаны места. На проходящих станциях размещает проводница, если, конечно, не приобретены билеты загодя в предварительных кассах.
      Мне был известен этот порядок, но верил, что нам ещё раз повезёт, и нам выпадет счастье побыть наедине в комфортабельном купе ещё около четырёх часов.
      Везение в тот день не покидало нас. Через десяток минут, мы вошли в указанный на билетах вагон, и проводница открыла свободное купе. Мы остались одни, сели рядышком на диван и задохнулись в объятиях, сопровождаемых поцелуем и очередной проверкой гармонии наших всё ещё безоблачных отношений.
      Мы не спали до самой Москвы. На вокзале настало время расстаться. Тамаре надо было ехать домой. Там её ждала семья. Даже не столько семья в полном представлении, а дети – но разве этого мало.
      Мы вышли на Комсомольскую площадь. Я предложил взять такси и завезти её домой, но она почему-то запротестовала и мне показалось, что нужно ей заехать ещё куда-то.
      – На метро, так на метро. Тогда и я с тобой поеду.
      Но она остановилась неподалёку от входа и неожиданно заговорила негромко и как-то очень доверительно:
      – Я должна была сказать тебе что-то важное ещё раньше, ещё там, на озере, хотя не имела на то права, потому и не сказала. А теперь жалею. А теперь… Теперь ты, вероятно, скоро всё сам узнаешь обо мне. Узнаешь всю правду.
       Ну что ж, конечно, был заинтригован, конечно, хотелось узнать эту таинственную правду прямо сейчас, немедленно. Но я ведь человек военный. Потому лишь кивнул, мол, хорошо, буду ждать.
        Я отправился в отцовскую квартиру. Больше в Москве мне с некоторых пор ехать было некуда.
      А на следующий день ровно в 10.00, как и было мне предложено, можно конечно, сказать приказано, но, пожалуй рано так говорить, поскольку ещё не состоялись те решения и не вышел тот приказ, который официально возвращал меня к реальной службе, я прошёл в сопровождении Сергея Николаевича по нескольким кабинетам высокого начальства, поскольку при том, назначении, которое меня ожидало, предусматривались серьёзные собеседования. После чего мой бывший подчинённый и нынешний протеже, завёл в просторный кабинет и сказал:
      – Располагайтесь, Алексей Михайлович. Теперь это ваше рабочее место.
      Затем шагнул к массивному столу, возле которого был столик поменьше, но тоже довольно просторный, потому что на нём умещалось несколько телефонных аппаратов и даже что-то ещё, накрытое небольшим светлым покрывалом. Под покрывалом оказался коньяк, две стопки, неизменный лимон, дольки которого аккуратно нарезаны на блюдечке и фрукты. Всё это было заранее подготовлено чьими-то заботливыми руками.
      – С возвращением в строй! – сказал он и тут же прибавил: – Кстати, что у вас с квартирой. Помнится, был порядок?
      – Теперь только дом на озере, – ответил я.
      – А в Москве?
      Я руками развёл.
      – Подождите, как же так? – удивился Сергей Николаевич, – Я просто, на всякий случай, спросил, а выходит, спросил не зря. Ведь была же?
       – Дочка-то у меня инвалид детства…
       – Помню.
       – Так жена однажды заявила, что у них так главврач вроде как депутатом стал и обещал помочь с расширением. Дети то выросли. Ну и для того, чтобы встать на очередь, нужно мне сделать ей дарственную – то есть квартиру переписать, и подать документы. Что-то непонятное говорила, о какой-то временной альтернативной площади рассуждала, которую дадут, пока очередь идёт, ну и торопила, мол, пока их главный в депутатах, всё быстро сделает. Конечно, это была выдумка с одной целью – переписать на себя квартиру.
       – Прямое мошенничество, – усмехнулся Сергей Николаевич, – хотя и с не совсем понятной целью. Ну это мы, конечно, поправим. Квартиру получите, а вообще, дурят нашего брата эти жёны иногородние, ещё как дурят.
      – Вот именно… Первая жена москвичкой была. Когда я служил в лесном гарнизоне, умерла бабушка, у которой я был прописан к коммуналке на Покровке, причём коммуналке очень перспективной. Дом старенький. Но прописка сохранялась, когда в группе служишь, а тут. Потерял я прописку, но первая жена без звука в свою родительскую прописала, а это помогло потом в Москву назначение получить.
      – То, что я и говорю, – заметил Сергей Николаевич: – Коренная москвичка, значит, прописала, вами же москвичкой сделанная, из Москвы вышвырнула. Но вы тоже… Поверили, что для постановки на расширение нужно на неё квартиру переписать?
      – Да уж потом сообразил, но поздно.
      – Всё решим. Не переживайте… Кстати, если есть на примете та, что достойна хозяйкой в новой квартире стать, не тяните. А то ведь на одного-то больше однокомнатной не выбить…
      – Скажете тоже, Сергей Николаевич, где ж достойную-то найти? Нашёл бы, так и с детками бы поспешил, чтоб побольше комнат получить! – с улыбкой заявил я и прибавил: – Шучу, конечно.
      – В каждой шутке есть доля правды! – заметил Сергей Николаевич и переменил тему, – Ну а теперь первое дело. Операция прошла успешно. Взяли всех, но не всех живыми. Возник вопрос относительно одного бандита. Его не удалось взять живым, но документов при нём не оказалось. Сейчас велю принести несколько фотографий.
     И он внял трубку, чтобы отдать распоряжение.
     Фотографии доставили через несколько минут. Садитесь, командир, за свой стол и посмотрите внимательно.
      Я увидел несколько обгоревших тел возле обломков вертолёта.
      – Удрать хотели, да что-то там у них самих не вышло. Зацепились за деревья и… А так были живыми нужны.
      Я перебрал фотографии.
      – Нет, никого не знаю. Разве что вот этого, кажется, видел на озере. А спутница моя, что в особняке уборщицей работала, сказала, будто слышала случайно, что ждали они ещё в пятницу в гости какого-то Мерзобаева.
      – Уборщица? – с усмешкой переспросил Сергей Николаевич, – Понятно… Ну я деталей ваших уборок не знаю, но скажу, что она просто молодец. Почти всю шайку-лейку раскрыла, и ведь не заподозрили, если бы не случай. Нужно же было вам на глаза им попасться, да её на острове. Да и совпадение такое – Попов то ещё по Энску знал, кто вы и, видно, предположил, что прибыли в посёлок по их душу. Кстати, Попова на снимках нет?
       – Попова нет, это точно.
       – Значит, ушёл. Хорошо, будем работать.
       – Фотографию то Попова можно взять в Энске, в центре подготовки пилотов деловой авиации, – подсказал я.
      – Думаете не сообразили? В том то и дело. Просто чудеса в решете. Сразу запросили фотографии. Но ни одной во всем центре не нашли. Все исчезли, даже из личного дела.
      – Значит, там кто-то ещё остался, кого не удалось разоблачить, – сказал я. – Но не беда. Десяток-другой минут и я изображу его портрет с фотографической точностью.
      Сергей Николаевич велел принести всё необходимое для моей художественно-криминальной работы в кабинет, где я и провёл первые полчаса своей служебной деятельности за созданием необходимого сыщикам изображения.
      Было уже далеко за полдень, когда Сергей Николаевич предложил мне пройти в другой корпус, куда привезли на допрос фигурантов, как он заметил, мне тоже, возможно, известных. Их доставили прямо из аэропорта. Всех задержанных в ходе операции отправляли в Москву, поскольку на местах в виду неясности обстановки – кто есть, кто – оставлять было нецелесообразно.
      Мы вышли во двор, когда возле корпуса, к которому мы направлялись, остановилась машина с очередной партией арестованных.
        И вдруг… Я глазам своим не поверил. Из неё вывели Надежду, ту самую Надежду, которая приезжала со Светланой, якобы в магазин за сахаром и через-чур старательно оберегала свой рюкзачок. Теперь Надежда была в наручниках. Вслед за ней показалась продавщица магазина Анна Юрьевна, тоже в наручниках.
        Но на этом не закончились мои удивления. Следом вышла… Светлана. Я замер в оцепенении. Неужели и она? Не может быть! Я даже в первое мгновение не обратил внимание на то, что была Светлана в комбинезоне защитного цвета, сделавшим её полнее, чем была она на самом деле.
       На руках наручников не было. Мало того, она протянула руку, и кто-то подал её оттуда автомат, который она привычно взяла в положение на ремень.
       Надежду и продавщицу повели к входу в здание, а Светлана, заметив Сергея Николаевича, пошла к нему, в первую минуту, даже не обратив на меня внимания. Но это лишь в первую минуту. Она неожиданно остановилась и замерла как вкопанная.
        Сергей Николаевич улыбнулся. Он, видимо, знал о той нашей с нею встрече, конечно, лишь в части, касающейся дела. Поняв, что настало время открыть мне кое-что из того, что по понятным причинам, не было открыто, он сказал Светлане:
        – Поработали хорошо. Отдыхайте. Завтра в десять ноль-ноль прошу на совещание. Представлю вам нового начальник. – я слушал эти слова, но не заострил на них внимания. – Ну и вы, командир, после того, как глянете на арестованных, которых, возможно, видели прежде – нам это важно – тоже отправляйтесь отдыхать после такого сложного дня. Ну а завтра уже начнём работу по полной программе.
       – Я уже узнал обеих, – и пояснил, где и при каких обстоятельствах их видел. – Но только на том мои знания о них и заканчиваются.
      – Остальное выясним сами. Нужно было именно то, что вы сказали. Вся эта мразь успела подготовиться к встрече с нами. Не всех сразу удаётся раскусить, – пояснил он и спросил с хитрой улыбкой: – Машину вызвать, чтоб домой отвезли?
        – Нет-нет, благодарю, сам доберусь, здесь же до метро недалеко, – сказал я поспешно.
        – Понимаю, – и он, попрощавшись, оставил нас со Светланой там, где и произошла эта поистине фантастическая, во всяком случае, фантастическая для меня встреча.
      – Светлана, – сказал, подойдя ближе: – Я могу вас подождать?
      – Да, конечно, – просто ответила она и улыбнулась своей обворожительной улыбкой.
      Когда мы, наконец, оказались на шумной московской улице, Светлана заговорила первой:
      – Я должна перед вами извиниться…
      – За что же?
      – За ту комедию, что устроила. Обиду разыграла, чтобы, воспользовавшись этим, срочно уехать с сообщением о том, что удалось установить. Так что простите за бегство после вашего гостеприимства, ну и после…, – она смутилась и не договорила.
     – А я вас искал. На следующий день искал у Надежды в деревне. А теперь – голова кругом. Ничего не понимаю, хотя начинаю догадываться…
      – Не буду томить, – сказала Светлана. – Давайте где-нибудь сядем на лавочку в парке, и я всё расскажу, поскольку теперь можно всё, тем более вам. Ведь вы с сегодняшнего дня, как я поняла, у нас на службе.
      – Заодно и перекусим. Вон как раз и кафе в тенёчке. И народу немного, – предложил я.
      – Принимается!
      Когда мы удобно устроились за отдельным столиком и сделали заказ, я сказал:
      – В принципе, я о многом уже догадываюсь, а интересует меня, знаете что? – и не дожидаясь ответа, сказал: – Меня интересует, где кончается правда, того, что случилось в тот день и где начинается комедия, о которой вы упомянули?
      – Понимаю, – улыбнулась Светлана. – Ну так вот… С Надеждой я действительно познакомилась совсем недавно, в начале лета. Решила провести отпуск в путешествии по Волге. Давно мечтала, ну и отправилась. Собирались то с подругой вместе, с Тамарой из нашего отдела, да она подвела, вернее, не подвела, а задание срочное получила… Я тогда даже не знала, какое.
       Услышав имя, Тамара, я насторожился, но подумал, что мало ли Тамар на свете. А Светлана продолжала:
       – Конечно, обидно. Вдвоём-то с подругой как хорошо, а тут попалась ворчливая, да вдобавок храпящая соседка. А вот за столом со мной оказалась, напротив, барышня молодая, разговорчивая. Звали её, как вы догадываетесь, Надеждой. Ну мы не то, чтоб подружились, но общий язык нашли, а вскоре сумели поменяться своими соседками таким образом, что оказались в одной каюте. Вот тут я и заметила, что Надежда эта наркотиками балуется. Правда очень лёгкими, но лиха беда начало. Что было делать? Дать сигнал на любой пристани, и забрали бы такую пассажирку. Но заметила я, что она весьма состоятельна, что деньгами буквально сорит. Что это значит? То, что не просто какая-то там наркоманка, а в этой шайке-лейке определённое положение занимает. А когда узнала, откуда она, то на ближайшей долгой стоянке, сумела улизнуть от неё и из районного отделения связаться с начальником своего отдела. Он ещё раз уточнил, откуда эта Надежда, тут же, не отходя от телефона с кем-то переговорил и поручил мне поближе подружиться с этой Надеждой, а потом и в гости к ней напроситься. Оказалось, что были серьёзные подозрения, будто в том как раз районе действует неуловимая шайка. Возможно даже не только распространяющая, но и производящая синтетические наркотики.
      Я слушал внимательно, пытаясь предугадать, что было дальше.
      – Надежда постепенно осмелела и даже стала мне предлагать попробовать это её поганое снадобье. Чтобы не насторожить, придумала, что пробовала, но мой организм настолько не принимает, что едва не погибла. Она отвязалась. А потом я заговорила о том, что река-то хорошо, а вот на озере всю жизнь мечтала отдохнуть, но как-то не получалось. Тогда-то она и пригласила приехать к ней и рассказала, что бабушка её и вовсе на самом берегу живёт озера то. Отправилась туда уже на задание, тем более Надежда потихоньку вербовать стала, демонстрировала свои финансовые возможности, намекала на то, что всё это вполне и для меня достижимо. Поначалу я никак не могла ухватиться за ниточку. А однажды она неожиданно разнервничалась и придумала ту самую поездку, во время которой мы с вами встретились, заявив, что вот, мол, ягоды пошли, нужно бабушке помочь варенья на зиму наварить, а сахар в палатке раскупили. Нужно за озеро на лодке сгонять. Ну а дальше вы знаете, хотя, конечно, не всё.
      – Это что же, целый рюкзак наркотиков? – спросил я, понимая, что вопрос глупейший.
      – Что вы, там как раз были пачки сахара, а вот в одной из них, специально отмеченной, то, зачем мы и ездили, – пояснила Светлана. – Потому-то, как помните, она и оберегала этот рюкзак. Я точно не знала, а только догадывалась, что там.
       – А где же вы его взяли, этот товар? Во дворце за высоким забором?
        – Что вы, нет, конечно, – покачала головой Светлана, – В магазине и взяли. Продавщица, видимо, в деле. Простушкой прикидывается, а на самом деле хитра. Она, видимо, вот с такими, как Надежда, контакт имеет. Со всей округи приезжают к ней за этим самым сахаром, под который и маскируют наркоту. Нам она тоже «сахар отпустила» из подсобки, аккуратно в рюкзак уложив. Да так, что ничего подозрительного и не заметишь.
        – Но она мне сказала, когда пришёл расспрашивать о вас, что никто накануне к ней не приезжал и никого не видела… Ну а когда стал допытываться, где это вы могли целый рюкзак товаров накупить, не стала отрицать, что, может, и в особняке. Да ведь я сразу тогда не сообразил, что хитро намекнула, мол, странный особняк, но кто им сильно интересуется, весьма рискует.
     Светлана усмехнулась:
       – Ну вот видите, вроде, как и на своего поставщика указала, да так, что простой человек сразу позабыть постарается о том, что слышал. Вас то там действительно художником считали – профессия-то самая мирная.
       Всё это пока было о деле, которым мне предстояло теперь заниматься. Нет, не этим, конечно, а вообще. И всё же меня не переставал волновать другой вопрос, а потому спросил:
        – Ну а дальше тоже всё комедия, кроме грозы, конечно?
        Светлана посмотрела на меня с какой-то обвораживающей теплотой проговорила и тихо проговорила:
        – Не только, кроме грозы. Я часто вспоминала нашу прогулку по берегу и наши беседы с вами. Ну а ночью, когда. Как мне показалось, все заснули, решила я всё же обследовать рюкзак. Тоже ведь не поверила, что там один сахар. Надеялась, что Надежда спит так, что хоть из пушки пали, не проснётся. Спустилась я вниз, зашла в комнату к Надежде, а её там нет. И рюкзак открыт. Видно, она дозу приняла, и осторожность потеряла, да и не предполагала, что кто-то к ней в комнату явится. Мне всё стало ясно. В рюкзаке был не столько сахар. Там были наркотики… Я тут же наверх. Поняла, что он к вам отправилась. А в таком состоянии что может натворить?! Вошла в комнату, ну и включила свет, а она уж чуть ли не под одеялом у вас. Вот тогда-то и разыграла комедию, чтобы немедленно покинуть те края. Таков приказ был. Выяснить то, что удастся и всё… Дальше другие займутся.
       – Значит, всё же комедия, – проговорил я, намеренно печально.
       – Нет, говорю же, нет.
       Я протянул к ней руку и сжал в своей ладони её изящные пальчики, как пытался не раз делать это в ту памятную ночь. Тогда она деликатно высвобождала их, но теперь даже не шевельнула ими, а только посмотрела на меня с тоской и сказала:
      – Бывает, что и в дела служебные, дела боевые и ответственные, вкрапливается что-то такое, что не может отвергнуть сердце.
      Я понял намёк и всё просияло во мне. Но как же так можно, скажет читатель, ведь ещё совсем недавно сердце замирало от прикосновений Тамары. Да, замирало, да восторгалось, но… С Тамарой главный вопрос был закрыт. С ней были возможны лишь отношения непостоянные, пусть даже приятные, но не имеющие никаких перспектив. С тех пор, как я услышал это, что-то надломилось во мне. Я, конечно, не собирался отказываться от тайных встреч, но такие встречи не сулили тех радостей, которых так и не довелось мне испытать в жизни, но о которых я не уставал мечтать, радостей семьи, настоящей, доброй семьи.
     А Светлана продолжала:
     – Да, вот так. Бывает, что чувства врываются совсем не вовремя, когда мы не можем дать им волю… Вот так и со мной случилось, в ту ночь. Мгновенное озарение. Нежданное озарение, а потом… Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Никакого, – повторила она с грустью и отвернулась от меня, видимо желая хоть как-то скрыть что-то нахлынувшее на неё со всею силой.
      – Я вас не понимаю, – проговорил я, чувствуя, что происходит что-то противное всем моим желаниям и надеждам.
       – Всё вы прекрасно понимаете. Где же ваша прозорливость? Случается в жизни что-то такое, пусть даже и не по вине человека случающееся, через что невозможно переступить…
       Я не знал, что сказать, а она добила меня, прибавив к сказанному:
       – А за великолепное полотно, что висит в вашей мастерской, я благодарна, потому что такое можно написать только в порыве сильных чувств, но, к сожалению, быстро истаявшем порыве.
      «Так вот какая подруга Тамара подвела Светлану, не отправившись с ней в речное путешествие», – понял я, полагая в ту минуту, что всё правильно понял.
      
      Заканчивался рабочий день. В кафе потянулись посетители. Время ужина перед прогулкой по парку. Я расплатился с официантом, и мы вышли на аллею. Я ощущал себя нашкодившим забиякой. А в мыслях одно: «Неужели она всё знает о наших отношениях с Тамарой? Неужели та, рассказав о картине, не остановилась на том и поведала, как подруге всё, что было между нами. Как теперь продолжить отношения? Как назначить свидание? Нет, это невозможно. Даже заговорить о том нелепо, поскольку можно нарваться на неприятный ответ».
       – Извините, – вдруг проговорила Светлана. – Я двое суток почти не спала. Хочу домой поскорее. Выспаться.
        – Можно ещё один, самый последний вопрос? – проговорил я.
        – Конечно…
        – А то, что касается вашего семейного положения, тоже по сюжету комедии?
         – Нет, это правда. Знаете, я тогда не хотела говорить о причине. Но она проста. Не сложилось потому, что, как в песне поётся, «наша служба и опасно и трудна». Вот и всё. А детали неинтересны.
       Мы расстались, и я даже не решился попросить номера телефона.
       Когда Светлана скрылась из глаз, я почувствовал, что и сам невероятно устал. Нет, не физически. Минувшую ночь дома вполне выспался. Устал морально.
      В отцовской квартире было прохладно, но немножечко душно. Я открыл окна в комнате, зашёл в кабинет и сел за письменный стол, не зная, чем заняться и вдруг совершенно отчётливо понял, что вот сейчас, если бы не внезапное возвращение в строй, просто не смог бы отправиться в свой земной рай на берег озера, в уединение и жить там, как жил до этих невероятных событий. Где-то внизу под окнами шумел проспект, на столицу опускался тёплый летний вечер.
      Телефонный звонок оторвал от мыслей.
      В трубке я услышал голом Тамары, но не обрадовался этому, потому что сетовал на неё, потому что не мог понять, зачем она рассказала о наших отношениях Светлане.
      – Как прошёл день? – спросила Тамара, не скрывая искреннего интереса: – Что ты не в себе.
      – Почему так думаешь? – спросил я, чтобы что-то спросить.
      – По голосу чувствую. Видишь, я даже через телефонную трубку ощущаю, что с тобой неладно.
      – Зачем ты рассказала Светлане о наших отношениях?
      – Какой Светлане?
      Вопрос меня озадачил, и я уточнил:
      – Той, что ты увидела у меня в мастерской на полотне…
      – Ничего и никому я не говорила, – удивлённо проговорила Тамара: – Я не знаю никакой Светланы, вернее, видела несколько раз у нас в здании одну блондинку, которая очень похожа на ту, что ты изобразил. Знаю, что она работает у нас, но с ней незнакома, хотя слышала, что зовут её Светланой, – она сделала паузу и виновато сказала, – ну вот и выболтала почти всё, что хотела тебе открыть про себя. Хочешь подробностей, жди в гости. Я сегодня свободна от всех, всех, всех…
     – Жду, – машинально ответил я, не зная правильно делаю иди неправильно.
    Впрочем, как бы я мог возразить? Это бы просто обидело Тамару, это был бы удар ниже пояса.
    А потом она примчалась ко мне и, прежде чем, оказаться до утра в моих объятиях, рассказала то, о чём я уже узнал от Сергея Николаевича. Да, она была внедрена для того, чтобы получить хоть кукую-то информацию о слишком закрытом особняке, подкопаться к хозяину которого никак не удавалось.
     И тут я вспомнил странное слово во время разговора из кабинета полковника Сергеева. Вспомнил и спросил, не пароль ли она назвала столь поспешно, что я сразу не разобрал.
     – Пароль. Их было предусмотрено несколько. Тот, что назвала, означал: операцию по захвату банды надо проводить немедленно. Теперь уж его можно назвать. Я сказала: роман завершён.
     – Точно! – воскликнул я. – Просто меня тогда отвлёк полковник Сергеев каким-то вопросом, ну и не разобрал сказанного тобой, хотя и приметил странную фразу.
     Наверное, можно было расспросить о подробностях, наверное, можно было уточнить какие-то детали. Но это уже не имело смысла.
     Утром за завтраком мы говорили о том новом, что ворвалось в мою жизнь, а соответственно и в её тоже, о том, что теперь довольно сложно поддерживать наши отношения, в связи с моим назначением. В её поведении, в каждом жесте, в каждом взгляде, отражались чувства ко мне, искренние и сильные чувства, а я не мог найти ответа, что испытываю сам. Иногда проскальзывала мысль о том, что дорога к Свете закрыта окончательно. И это огорчало.
        Судьба распорядилась так, что я не нашёл того, что искал и того, что казалось, встретил этим летом. Провидение почему-то никак не хотело давать мне шансов на семейное счастье, и мне оставалось только гадать, почему я лишен этого права. Быть может, всему виной мой неумный, нелепый, можно даже сказать, подлый поступок с Наташей?
       С Тамарой мы простились в метро, когда разошлись наши маршруты. О встрече не договаривались. Решили созвониться поближе к выходным.
      
      Ну а потом было бюро пропусков, где меня уже ждал подготовленный накануне постоянный пропуск, часовой, которому я его предъявил, ещё необжитый мной кабинет.
      Представление сотрудникам состоялось точно в назначенный час. Мы   с Сергеем Николаевичем вошли в небольшое помещение для совещаний, чем-то похожее на студенческую аудиторию, когда все уже расселись по местам.
      Я окинул взглядом собравшихся и сердце мой замерло. На первом ряду сидела Светлана. Она была в форме, в погонах с капитанскими звёздочками.
      Наши глаза встретились, и она не отвела взгляд, а лишь тепло и приветливо улыбнулась. Такого поворота я не ожидал, но в те минуты уже просто не мог себе позволить подумать о чём-то, кроме предстоящей мне службы, начать которую нужно было решительно, со всею ответственностью и начать с того, как уже накануне мы решили с Сергеем Николаевичем, с разоблачения того осиного гнезда, которое так, судя, по всему и не было полностью обезврежено в Энске.
     Что ж, снова Энск, снова живописное озером с бороздящими небо над ним вертолётами, снова центр по подготовке пилотов деловой авиации, снова город, где отпылала моя юношеская любовь к Наташе и, затем недолго вспыхнула вновь, словно летняя зарница, уже в зрелые годы… И только не было теперь в Энске Алёшки Кудрявцева, но оставались ещё те, что вполне могли быть повинны в лётном происшествии, унёсшим его жизнь. Что ожидало меня в этом городе?
      Впрочем, это уже следующая история.