- Сигаретного дыма не выношу, сказал мой следователь, - я, пожалуй открою форточку, вы позволите?
Я подумал, что излишне спрашивать моего мнения. Такая обычная вежливость, которой обладают некоторые люди. Только это нисколько не отражает их внутренней сути.
Да и для меня это не играло особой роли. Этот человек из ВэЧэКа, в деревянной кобуре у него маузер. И с трех шагов, от окна в которое втягивается сизый дым он точно не промахнется.
Между нами стол оббитый черным дерматином, белый лист, ручка с пером, чернильница непроливашка. Что еще... Стакан с дымящимся чаем в подстаканнике. Настенные часы с кукушкой. Они остановились где то на пол-третьего утра.
Мой собеседник подтянут, моложав гладко выбрит, с прямоугольным лошадиным лицом. Как у Пастернака. Я окрестил его про себя трех-бубновым. По числу белых кубиков на рукаве.
- Фамилия у вас, кажется лошадиная, - сказал я, - не то Овсов не то еще как то. А тот что до вас был, - типичный митинговый крикун, пьяница и вор. Он забрал себе мои золотые часы.
- Фамилия не имеет особого значения, - ответил он улыбнувшись одними губами, - а на счет вашего следователя разберемся. Если надо - накажем.
Я сказал, что в этом нет необходимости. ВЧК берет в свои ряды проверенных людей.
- Тогда может вы подпишите? - вот, здесь, поставьте подпись и все. И можете гулять на все четыре стороны.
Я сказал, что сейчас не то время. Не 34-й. Подпишу и сразу в распыл.
- А вы были в 34-м? - заинтересованно спросил он.
Над головой у нас тускло светила лампочка без абажура, вокруг были выщербленные пулями стены. Должно быть здесь была настоящая война.
Я не особо разбирался в знаках отличия ВЧК, в каждой уездной губернии, в каждом реввоенсовете вполне могли придумать свои собственные. Но вот этот клапан на обшлаге рукава из черного бархата с белой окантовкой? На нем четыре белых ромба. Высшее руководство, политический секретариат?
На столе черные перья от ручки, металлический латунь коробки, на ней надпись: 25 шт. металлоизделий г. Ярославль. Он проследил за моим взглядом.
- Лучше не дурите.
- Я протянул руку и взял ручку. Подписал.
- В зубах цигарка, примят картуз, На спину вам бубновый туз, - сказал он. Идите. Свободны.
- Это Блок, поэма 12, - сказал я. Блок написал эти строчки совсем недавно. В январе 1918-го. Его жена, полная дама бездарно декламирует их где попало.
Он посмотрел на меня. Жернова революции перемалывают людей. Это необходимо, понимаете?
- Заведите лучше часы, - сказал я, - они остановились. Будет то время, когда ваши жернова тоже встанут.
Он взглянул на стену, на часы с кукушкой, ему достаточно протянуть руку, чтобы отвлечься.
- А потом жернова завертятся в обратную сторону. И ненароком завертят и вас
и многих ваших Товарищей из ГУБ.ЧК
Доносы, дикая зависть, обиды, ненависть, страх. В первую очередь люди любят писать доносы. Любят жаловаться на других. Они говорят, что им достаточно того, что имеют, чужого им не надо, своего отдавать не хотят и почему то тот сосед, что справа и тот что что слева пишут на тебя, в надежде прибрать к рукам твое хозяйство, а ты, если успеешь пишешь на него кляузу, наговор и вы вместе, в первой шеренге на расстрел.
Застрекотали цепочки настенных часов, раздалось мирное цоканье.
- В каком году? - механически спросил он.
- В 27-м. Будет заседание ОГПУ. Мелентьевск. Уездный городишко. Ничем не примечательный. Вы...
- Довольно, - сказал он, - идите уже.
Мне его немного жаль. Ведь для него все это всерьез.
Он мне не поверил. Дотянулся до медной кнопки звонка на столе.
Щелкнула дверь.
- Встать. Увести.
Холодало. В кабинете было свежо. Я окинул взглядом выщербленные стены, за узким окном светало. Он что то писал на белом листе. Строчки шли наискосок от верхнего левого края. Слегка чуть раскачивалась лампочка.
- Послушайте-ка бубновый, - сказал я, - отвлекитесь на минуту.
Он поднял глаза. Ручка скрипнув остановилась.
- Там, в 27-м. Подписывайте тоже сразу. В любом случае... - Я не договорил, а он кивнув, обмакнул в чернильницу перо.
Он смотрел вслед.
Длинными винтовыми лестницами, поднимаясь все выше, к воле, ссутулясь - оттуда неслись снежинки, я на секунду встав замешкался. Перила были каменные, ниже пролетами шли такие же подконвойные. Жернова с мягким скрежетом поворачивались.
Я сказал конвоиру: Нельзя дать внешней свободы больше, чем ее есть внутри, понимаете? Вы же читали Герцена, - я обращался больше к себе чем к этому болвану в портупеях. Мне за долю секунды был виден весь его облик. От хромовых сапог, зеленых брюк галифе, черного суконного мундира бывшей белой гвардии но уже без серебряных погон, зато с ярко-зелеными кубиками петлиц и двумя малиновыми треугольниками.
Похоже он так и не понял, как получилось, что его взяли за грудки и враскачку, от стены рикошетом к ограждению и обратно, и он. набирая инерцию тяжело проваливается как большая черная птица летит вниз к первому этажу.
Навстречу мне падали белые снежинки, гудели топотом ног металлические пролеты лестниц и светили звезды. Бунтарь одиночка из портрета современного героя. Я усмехнулся.
Свобода была внутри, но она была не всегда. Внешняя же свобода к ней хорошее дополнение и в этом я был солидарен с Александром Блоком