В начале шестидесятых в СССР прошёл болгарский фильм «Как молоды мы были» («А бяхме млади»), который подсказал Александре Пахмутовой и Николаю Добронравову название будущей песни.
В 1976 году состоялась премьера молодежной киноленты «Моя любовь на третьем курсе». Картина режиссера Юрия Борецкого о студенческом отряде на целине классикой советского кинематографа не стала, но в ней прозвучала та самая песня.
Композиция «Как молоды мы были» открыла народу необычные вокальные данные Александра Градского и стала визиткой начинающего рок-музыканта.
Александра Пахмутова и Николай Добронравов написали её специально для вышеупомянутого фильма.
По воспоминаниям Градского:
1.«…Песня «Как молоды мы были» создавалась для певицы. Эта композиция должна была исполняться у костра. Ее немного переделали – аранжировали с жестким третьим куплетом. Александра Пахмутова написала партитуру...»
(Обратить внимание на молодого рок-певца Александре Николаевне посоветовал звукорежиссер фильма Виктор Бабушкин)
2. «…в комнате музыкальной редакции «Мосфильма» – маленькое пианино коричневого цвета. На нём Александра Николаевна и наиграла мне эту песню.
Набравшись нахальства, я попросил партитуру посмотреть. Она была удивлена, потому что в музыкальной среде «курица – не птица», вокалист – не музыкант. Я посмотрел и предложил сделать в третьем куплете некую кульминацию. Она сказала, «не знаю, не знаю, по-моему, все-таки будет высоковато для вас…
Говорю: давайте, попробуем…»
Так это началось. То есть, в 26 лет певец завершил свой тот самый «первый тайм».
Вскоре Александре Николаевне Пахмутовой посоветовали перезаписать композицию с другим, более идеологически лояльным артистом. Но Пахмутова осталась непреклонна, поэтому по радио и ТВ прозвучала версия Александра Градского.
Песня, которая выпала на долю молодого исполнителя – особая. Обладающая огромной силой воздействия, особенного на пожившего человека, потому многими и поётся вполголоса (по-костровому). Скрытая в ней мощь людям, повидавшим всякое, она вполне может разорвать сердце.
Что и случилось с Градским, когда он вошёл с нею в третий «тайм» своего существования на земле.
В низком регистре ему не хватало дыхания. Выручали верхи, где стихия песни вырывалась на волю и звучала во всю силу.
И всё же это были не его диапазоны. В крайних октавах он задыхался от перенапряжения. Поэтому редко исполнял эту композицию «вживую»
Сдаётся, он понимал это своё положение; наверняка оно его смущало, как смущает подростка костюм на вырост, но тот продолжает его носить (исполнять), потому что знает, наступит момент, когда одежда эта станет ему в пору. С возрастом Градский, исполняя композицию, подгонял интонации под новый возраст, перенастраивая душу соответственно…
Он держался за неё, потому что ничего столь высокого (другой песни) у него не было.
Видимо, с годами ему и самому стало казаться, что данное произведение (и слова, и музыка) его собственное творение.
Сие самозаблуждение было столь велико, что оттеснило в тень славы подлинных авторов.
Исходя из вышеизложенной метафоры, Александр Градский мог бы прожить78 лет, доиграть все свои три тайма. Но он ушёл с поля уже в 72.
Он спел её, когда ему было 26 лет, обозначив тем самым завершение первого тайма свой судьбы. Тем же самым обозначив продолжительность каждого последующего периода. А, в конечном счёте, и всей жизни.
Это была непростая задача, поскольку в течение «второго тайма» всё ещё молодой человек вынужден был петь с позиции зрелого возраста. С каждым периодом жизни ему казалось, что «сегодня я пою её правильнее и по-другому. …И слышу, как говорят обо мне: «…интересно, что ты будешь дальше делать. Мы всё время следим, как ты её меняешь».
Слова, слова! Особенно, сказанные в спину!
Не зря же те, кто в разные времена человечества задумывались (не задумывались?) над их смыслами рано или поздно, вольно или невольно задавались (не задавались?) вопросами, всё равно так или иначе отвечали на них в силу своей душевной чуткости и приходили к пониманию и ответам соответственно.
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся, –
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать...
«…отзовётся» где, в ком? Не значит ли это, что Фёдор Тютчев считает слово живой материей, способной влиять на судьбы носителей своих?
А что если, однажды сказанное, слово приобретает властное распорядительное право над тем, кто его произнёс и тем, кому оно адресовано?
Не зря существуют устойчивые формулы – демократичная: «Сам себе напророчил» или более агрессивная – «Накаркал!»
Тем более, слово, сказанное в сердцах или неосознанно брошенное. Тем более, сказанное не тобой, но тебе отданное из великодушия или из желания помочь; на вырост.
Слова – самый распространённый и понятный способ для человеческого общения. Мы разговариваем постоянно, но не каждый из нас осознаёт, что слова бывают «страшнее пистолетов». Особенно слова из песни, которые нельзя выкинуть («Вставай, страна огромная!» и «Нашу песню не задушишь, не убьёшь…»)… И они таковые, быть может, потому что действительно материальны, значит, обладающие силой?
А что если, слова обладают намного более высоким потенциалом, нежели мысли?
Под понятием потенциал мы подразумеваем способность влиять на ход жизни.
Обычно слова являются продолжением мыслей, они конкретнее, а значит, и сильнее мыслей. В отличие от мыслей, слова – это энергия, которую мы способны производить и заряжать позитивными (созидательными!) или отрицательными (разрушительными!) чувствами. Можем их направлять или оставлять в свободном полёте…
Вряд ли всякая мысль изреченная есть ложь. Но каждое изреченное слово не может оставаться втуне.
А уж, как и на ком это, живущее само по себе, слово отзовётся, одному только Богу известно…
07.07.22