И отправился Ной на гору Арарат...

    

      И отправился Ной на гору Арарат, и взял с собой каждой твари по паре


      Известно, что история не терпит сослагательных наклонений, зато случайностей в ней хоть отбавляй, и иллюстраций тому множество. Прецеденты попадаются всякие – и добрые, и скверные, и совершенно отвратительные. Об одном из таких нелицеприятных эпизодов и поведал мне Алексей Уваров – знакомый пенсионер со стажем. Он описал драму, разыгравшуюся на заре юности с его сверстником – несостоявшимся покорителем горных вершин, отчего с той давней поры у самого Уварова, когда он слышит слово «альпинисты», неизменно портится настроение. Безусловно, у прошлого нет возврата. Однако, всё же не пойди в свои юные годы энтузиаст Алексей Уваров в горы с группой восходителей – не осталось бы мрачного следа в его душе. Не было бы и этого, далёкого от симпатий рассказа. События и имена большинства участников не вымышлены.
   

                *****

               
Могучие горы, прекрасные горы!
Жаль только, по долам бесчинствуют воры

        Так случилось, что я, студент-второкурсник Алексей Ильич Уваров, отправился в 1955 году в составе группы начинающих покорителей вершин, собранных из разных факультетов АзИИ (Азербайджанский Индустриальный Институт), по маршруту: гора Тфан (4191 м) и далее траверсом на Шахдаг (4342 м). Вершины Тфан и Шахдаг находятся в восточном Азербайджане в отрогах Большого Кавказа. Сам я – коренной бакинец, чья родословная охватывает несколько поколений жителей Баку и Тифлиса. Почему решил заняться альпинизмом? Просто с ранних лет любил горы и мой отец, топограф по специальности, частенько брал меня с собой в длительные летние командировки по яйлагам Азербайджана. Мы на лошадях, а иногда пешком, исходили почти весь Малый Кавказ, не раз бывали на Большом. Иногда я помогал отцу по мелочам, к примеру, держал рейку при теодолитной съёмке рельефа, а порой сам смотрел в окуляр и вслух считывал цифры. Рассматривая попутно леса и долы, «перевёрнутые» снежные пики в сером тумане, предавался дерзким мечтам когда-нибудь побывать на оных. Подобия троп, по которым приходилось тащиться нашим лошадям, пролегали по красно-бурым склонам с пожухлой травой и выглядели, словно плохо зарубцевавшиеся раны на покатых плечах великанов, восставших из равнин. В глубоких распадках тропы перескакивали высохшие ложа водостоков с вынесенными на поверхность минералами. Собирать их наиболее привлекательные образцы стало для меня увлечением. За время поездок я накопил приличную коллекцию горного хрусталя, друз граната, разносортицу полевых шпатов, агата и прочих даров недр земли. Иногда в довольно высоких местах попадались в сланцах отпечатки древних папоротниковых, которые составили ещё один отдельный набор занимательных экземпляров. Ничего удивительного, что после десятилетки я поступил на геологоразведочный в АзИИ, и тут мне пришла в голову блажная затея записаться, не откладывая, в институтскую секцию альпинистов, ибо какой же я без такого почина полноценный геолог?
      Воссозданный ниже поход в горы был необычен. Всё вершилось в канун праздника 7 ноября и для альпинистов-новичков являлось поистине «боевым крещением» – практически зимой, да ещё без объективных тренировочных начал! (Скептики могут порыться в архивных отчётах института, – что-нибудь, да и сохранилось о том вояже.) Кроме «салажат», в отряде находились ребята со стажем, – «десять смелых будёновцев», как мы их в шутку называли. Перед ними стояла особая задача – низвергнуть с Шахдага монументальный бюст Багирова, – подлого, как всем тогда внушали, палача и приспешника Сталина, развенчанного правдолюбцем Хрущёвым, – и взамен водрузить бюст Ленина. Понятное дело, не ради личной бравады «десятка смелых» позволила загнать себя в стужу зимних гор с такой беспутной затеей. Она собралась это сделать во славу всех внезапно объявившихся обличителей зла бескрайней Страны Советов, и обязалась выполнить возложенную на неё миссию с честью! Полый, почти шестикилограммовый бюст великого вождя пролетариата, напичканный ветошью и обмотанный сукном, удачно угнездился в рюкзаке комсомольского лидера – старшекурсника Воскресенского, который уже люто ненавидел сталинистов и был горд отведённой ему ролью. В помощницы себе Воскресенский выбрал заочницу Розу Фридман, – задумчивую молчунью, в ночное время разделявшую с двумя лидерами палатку и спальник. До утра, ибо при дневном свете оба этих аксессуара возвращались в рюкзаки других альпинистов. Естественно, с ведома начальника отряда Евгения Манучарова – известного в Баку архитектора и спортсмена-скалолаза.
     Депозитарий (здесь – доверенное лицо, осуществляющее ценную услугу по восстановлению торжества справедливости) Воскресенский всегда двигался на марше во главе группы. Пугающе деловой, он, согласно нормам, уже имел опыт горных восхождений и в своём кругу титулован «аршаком» (альпинист, пользующийся особым авторитетом в Азербайджане в 50-ые годы). Скрываясь порой за выступом скалы, этот уверенный в себе авторитет неизменно выкрикивал тирольское «Алярииоо!», дабы шедшие за ним товарищи не сбились с пути. Руководитель, сорокалетний Манучаров, был самым высоким в группе и обычно замыкал её, наблюдая с высоты своего роста за каждым. Он, покрикивая, где подбадривал отстающих, где бесцеремонно подстёгивал, размахивая, словно ветряк крыльями, длиннющими руками, и казалось, был весьма рад, когда обязанности заботливого подгонялы взвалил на свои тучные плечи верзила Марк Зубатый, – личность в нашем отряде, как позже выяснилось, случайная, но компанейская, бойкая на язык, исправно пленявшая окружающих необъяснимым обаянием. Злословили, что Марк доселе нигде не учился и не работал, от армии отмежевался, и, хотя в альпинистах ходил уже несколько лет, никогда не поднимался даже на сколь-нибудь значительные вершины. Неизвестно, как сей великовозрастный экстремал попал в отряд дебютантов, где самый старший из нас едва достиг восемнадцати («десятка смелых», идущих на Шахдаг, разумеется, не в счёт.), но поговаривали, в шутку конечно, что Зуб, – так его величали, – являлся откомандированным на общественных началах массовиком-затейником, развлекавшем молодёжь. Во всяком случае, этот потешник оказывался востребованным завсегдатаем любых подвижек, заполнявших утехами быт студентов и бессрочный досуг самого бездельника. Демонстрируя перед Манучаровым свою значимость, Зуб обычно суетился безмерно, орал на нас: «Эй, подагра, что сачкуешь?! Сейчас хлебало намылю!». Или: «Ты, хрюкало буфетное, шевели батонами!». И всё в таком же заботливом духе, пока его воодушевление не сковывал очередной потогонный тягун – тут уж не до бравурных выкриков. Преодолевать в себе усталость в походе Зуб не умел и не любил. Задыхаясь, он просто останавливался, дожидался Манучарова и, пыхтя как паровоз, что-то пришёптывал ему на ухо. После этого по цепочке передавалась команда: «Привал!». Истомлённые альпинисты плюхались навзничь на пропотевшие рюкзаки с утрамбованными в них спальниками и палатками. Лежали минут семь, – дольше на пронзительном ледяном ветру нельзя. Следовала команда: «Подъём!» и тяжёлый поход вверх продолжался.
      За сутки до завершающего броска, мы заночевали в долине, устроив при подходе к леднику базовый лагерь, и отправились к вершине Тфан ещё с темнотой. Спустя полчаса пути вдоль ложа ручья, мы покинули бесснежную зону, свернули в сторону склона и пошли по нему вверх размеренным медленным шагом, опираясь на ледорубы. Ноги всех обуты в казённые альпинистские ботинки, которые каждого обязали подобрать себе на складе примерно на два-три размера больше своего и дома пропитать в течение суток горячим рыбьим жиром. На руках – шерстяные перчатки, на головах – лыжные вязанки, а когда взошло солнце, защитили глаза, как и положено, тёмными очками. Кругом, куда не кинь взор, – снежный фирн и лёд. Двигались мы наверх левым склоном сужающейся ледниковой лощины, вдоль которой неистовый воздушный поток бешено рвался с гребня гор вниз. Недаром вершина Тфан означает буря. Это – искажённое монголо-китайское «тайфынь», иначе говоря, всем понятное – тайфун, оставленное в жаргоне Закавказья монгольскими ордами, испытавшими счастье побывать здесь. Кто-то уверенно заявил потом, что температура была чуть не за минус двадцать, но я считаю это сенситивным перебором. Отмечу лишь, что подъём оказался исключительно тяжёлым, однако, ко всему прочему настолько энергично разогревал тело, что каждый обливался потом, а сердце, казалось, готово было вырваться из груди. Шли натощак (принцип Манучарова), предельно облегчённые, не взяв с собой никакой еды, – ни сухого молока, ни консервов, ни даже чёрного хлеба. После выяснится, что о таком основном продукте питания всё же обязали с вечера позаботиться, как ни странно, Зубатого, однако он заявил, что запамятовал: «Человек не автомат, может что-то и забыть!» Вот и весь ответ левака, возьми его со всеми прибаутками!
       Я запомнил, как Зуб в очередной раз отстал. Кто-то сказал, что у него внезапно захолонуло сердце и он повернул вниз, в базовый лагерь, где наверняка, думаю, заполнит утраты организма калориями и вместе с дневальными Борькой Фишманом, Мишкой Гуслицером и своим тесным дружком Лопатиным завалится досыпать. Ну, а остальные продолжали, уже не подгоняемые подпаском, в молчании двигаться вверх. Мою брезентовую штормовку сковало ледяной коркой пота, тем не менее, руки и всё тело пылали жаром, безумно хотелось пить. Замёрзли и потеряли чувствительность лишь пальцы ног в задубевших на морозе башмаках – две пары толстых шерстяных «чжурабок» (шерстяные носки, обычно ручной работы) не спасали. Я с ужасом почувствовал, что назревает обморожение. Как выяснилось – та же картина наблюдалась ещё у нескольких и почему-то только у парней. Среди них – мой ровесник и школьный партнёр по парте Олег Мыскин.
        Небольшое отступление – сестра Олега Мыскина, Лидия Константиновна Мыскина, род. в 1927 г. в Баку, архитектор и в своём кругу известная альпинистка. Восхождение на г. Ушбу в составе тройки, сложилось для Лидии Константиновны драматично – от пережитых при подъёме кошмаров она сошла с ума, сорвала очки и временно ослепла. Недаром «ушба» означает по-свански «ужас-гора», или просто «ужас». Товарищи, не достигнув вершины, вынужденно повернули вниз. Лидия на протяжении всего пути испытывала галлюцинации в образах своих возлюбленных, с коими нежно общалась, упрекала в неверности и в нарастающей панике всё время пыталась броситься вниз. Её хватали, с большим риском удерживая от этого шага, старались вести под руки. Этот случай отражён в фильме «Вертикаль», изменены лишь название горы, а героиню сделали мужчиной. После Ушбы, Мыскиной из-за боязни высоты запретили заниматься альпинизмом, однако она сумела преодолеть себя и совершила ряд восхождений значительной степени сложности. В 1966 году Мыскина получила звание мастера спорта по альпинизму, но покорить Ушбу ей так и не удалось.   
       Олег Мыскин одного роста со мной, крепкого телосложения увалень, был когда-то самым сильным в классе и уже завзятым скалолазом. В отличие от других, Олег успел совершить ряд восхождений и даже побывать на одной из вершин двуглавого Эльбруса. Получается, альпинистом он оказался вполне достойным, подумывал даже присоединиться к «десятке смелых», чтобы с ней взойти на Шахдаг, и тем удивительнее выглядела его неожиданная дорожная импровизация. Когда Мыскин почувствовал обморожение, то сел на обледеневшую тропу и попытался разуться, дабы растереть онемевшие пальцы снегом, однако вытянуть вспухшие ноги из промёрзших башмаков-колодок не получилось. Ему бросились помогать, силились сдёрнуть с ног обувь, пока подошедший Манучаров не запретил рискованную самодеятельность. Он сказал, что вернуть чувствительность плоти в сложившихся условиях проблематично, да и вряд ли удалось бы потом без мороки обуться вновь. Решено было всё оставить до большого привала.
       Я со всей очевидностью понял, что спасать себя каждый обязан сам. Безусловно, – кровь в пальцах моих ног замёрзла. Поэтому в течении последовавших четырёх часов шёл как балерина – на кончиках пальцев, столь оригинальным способом безостановочно массируя их, с надеждой вернуть чувствительность и превозмогая при этом ужасную боль, хотя уверенности в удачном исходе не было. И какую же ощутил радость, когда в конце концов почувствовал дополнительные муки от жара вновь пробившейся в капилляры живой крови. Пальцы моих ног были спасены.    
      Наконец, ближе к вечеру растянувшийся отряд достиг относительно ровной ледяной площадки, на которой мы расположились биваком. Впереди – километра четыре по снежной целине и фирну до конечной вершины, позади – обрыв в ледниковую пропасть, на краю которой открывался завораживающий вид на укрытые снегом горы, горящие золотом в лучах заходящего солнца. Ветер здесь был слабее, мы быстро разбили палатки, но их неожиданно оказалось мало – часть негласно оставили внизу, неизвестно, на что надеясь. Палатка, которую нёс я, досталась девчонкам, а сами постелили на снег плотную дерюгу, растянули над головой какой-то тент и спрятались под ним впятером. Спальники расстелили поверх выпотрошенных рюкзаков, брошенных на дерюгу, на сухом спирту разогрели снеговую воду и напились этого тёплого напитка под завязку, восстанавливая утерянный жидкостной баланс в организме. Но только не жажду – без соли, которой не было, с жаждой полностью не справишься. Продуктов, как уже упоминалось, тоже не было, кроме случайно оказавшейся у кого-то в рюкзаке торбы с грязным сахарным песком. Хотелось больше пить и от сладкого все отреклись. А что касалось меня, то я решительно размешал песок в разогретой воде, тем самым добавив к водному рациону большую кружку вязкой сахарной патоки. Глядя на это, старшекурсник Агаджанов покачал неодобрительно головой:
      – Завтра ещё сильнее жажда замучит, будешь снег глотать.
      Однако на этот счёт у меня сложилась своя логика. Идти в гору голодным – дурной пример. Хлеба нет, так хотя бы напиться пусть тёмного от бесчисленных мусоринок, но густого сахарного сиропа. Иначе завтра силы могут быстро истощиться, и тут я невольно оказался прав. Разумеется, лишь для себя, никому, не навязывая своих домыслов. 
      К нам под тент забился Мыскин. С его ступней наконец стащили обувь – четыре пальца, включая большие, почернели и распухли. Вот тебе и бывалый альпинист! Шагая в обледенелой обуви, Олег не отважился помучить себя, перемочь боль, а к моим советам отнёсся скептически. Результат оказался плачевным – две фаланги у него отняли потом.
      Перед сном я не снял ботинок, иначе будет адское мучение проталкивать на рассвете в задубевшие колодки свои истёртые ступни, а потом вышагивать, вживую, срывая струпья с волдырей. Сейчас они срослись с грязными джурабками, ну и что? Заражения не стоит опасаться – бактерий в таком суровом климате нет. Поэтому, распустив шнурки, я протиснул обутые ноги в спальник, застегнулся и спрятал голову в капюшон. Вскоре задал, что называется, храпака и не сразу среагировал на толчки притулившейся к боку Людмилы – внешне довольно интересной, но недалёкой девушки из мехфака. В душную палатку она не захотела: «Не желаю чужие эр-пэ нюхать!», и втиснулась между мной и Агаджановым. Экономя тепло, альпинисты всегда спали, тесно сдвинувшись. Помнится, Люда любила задаваться благородством своего происхождения:
      –  Мама у меня чистая немка, а папа чистый поляк!
      –  Так это же гремучая смесь! – шутил ей в тон альпинист Алаев. – Не завидую твоему будущему супругу.
      Сейчас Люда откровенно хамит мне сквозь стёганый капюшон:
      – Не пыхти в ухо сопельником, псих!
      Я переворачиваюсь и вновь крепко засыпаю.
      Не дожидаясь рассвета, Манучаров поднял отряд, словно по тревоге, – пора, пока горное солнышко не взошло, идти на приступ Тфана. Вершина нависла над нами снежной стеной, к ней сходятся оба склона ледникового ущелья, которое вчера одолели. За десять часов. Я отметил, что Олега Мыскина с нами уже нет – отправлен вместе с ещё двумя сильно обмороженными в базовый лагерь с сопровождающим. Штурмовать Тфан пошли налегке – палатки, спальники оставлены на привале. Только «десятка» опытных альпинистов шла под рюкзаками, но предельно облегчёнными. Среди них – Воскресенский и Агаджанов. Один, как повелось, нёс только Ленина, другой – строжайший НЗ продуктов, спички и сухой спирт. Все они должны на вершине Тфан отделиться от общей группы и самостоятельно проследовать траверсом до Шахдага, чтобы заменить Багирова Владимиром Ильичом. После такой политической акции, «десятке» следовало спуститься по крутому склону Шахдага в долину Гусар-чая, где их будет ждать грузовик. Затем, независимо от остальной группы, добираться поездом до Баку. В моей памяти не отложилось, были ли у них в рюкзаках палатки и спальники. Наверное, хотя сам я объёмистых нош за их плечами что-то уже не припоминал. Забегая вперёд, нелишне дополнить, что, совершив по горам петлю, «великолепная семёрка» добралась до Гусаро;в благополучно. «Семёрка», ибо трое на Тфане отказались идти к Шахдагу и вернулись в общую группу, но об этом позже.
      Наконец, последовала команда Манучарова: «Вперёд на вершину с чистой совестью!». Все заставили себя улыбнуться и, экономя силы, цепочкой двинулись неспешно вверх. Впереди теперь не Воскресенский, а другой из «десятки смелых», старшекурсник Оруджев. Позднее, я узнал, что незаурядно выносливый Оруджев раньше уже покорял Тфан, но не задавался этим. Я же похвастаюсь, что неожиданно для себя без тяжёлого рюкзака не задыхался в разряжённом воздухе и подъём брал относительно легко. Даже, когда крутизна склона резко возросла и пришлось буквально карабкаться, цепляясь и подтягиваясь ледорубом. Обвожу взглядом других альпинистов, отмечаю, что все, кто был неподалёку, отрывисто дышат от нехватки кислорода, особенно девушки. Я постепенно обхожу идущих одного за другим, оглядываюсь на всякий случай на Манучарова, но шеф не осаживает, даёт отмашку, мол, карабкайся дальше, раз карабкается! На поверку – немного странно для руководителя, тем не менее, всё так оно и было! У меня прилив сил поразителен – получается, не зря огрел с голодухи пол-литра вязкого сиропа перед сном. Без лишних хлопот я обошёл «аршака» Агаджанова, уступившего дорогу, и пристроился вслед за Валькой – тоже из новичков. Валька Тишин – мой ровесник. Он из нефтепромыслового – известного в своё время «якоря спасения» неудачников, недобиравших вступительных баллов на другие факультеты. Этот немногословный и с некоторым, как мне показалось, сдвигом в психике студент, с бестолковым задором вырвался вперёд вслед за Оруджевым метров, наверное, на сорок. Я, весь в поту, радостно наступаю Вальке на пятки, однако, интуитивно опасаясь внезапного схода коварного снега, всё-таки сбавляю темп. Опять оглядываюсь и отмечаю, что цепочка людей разбилась на отдельные звенья по два, три человека, преодолевающих затяжной подъём в меру своих возможностей. Кажется, некоторые на пределе, – они бухаются после нескольких шагов в снег, поднимаются, скребут ледорубами перед собой и всё повторяется, – а как же иначе, полагаю по-своему, если люди больше суток не ели! Наверное все, кроме двужильного Вальки. Его малохольная неутомимость удивляет меня, наблюдавшего, с каким рвением Тишин карабкается, врубаясь ледорубом в фирн, словно на съёмках голливудского боевика. Невольно ловлю себя на мысли, что в принципе за Оруджевым обязаны были бы всё же карабкаться опытные альпинисты вместе с передовым Воскресенским. Такого не случилось, а сейчас я стараюсь не отставать от Валентина. Взбираясь на слепом энтузиазме и зачищая ледорубами ступеньки другим, мы, два русопятых беса, прошли извилистый раскол (он хорошо виден на фото Тфана, как левый из двух), вскарабкались, не слишком отставая от Оруджева, на вершину и этим завершили своё премьерное восхождение, оставив остальную группу позади. На верхней площадке теперь уже в спину задул валящий с ног борей из ущелья, и энтузиасты скорёхонько спрятались за гребень, где ветер сразу пропал. Под нами был, сверкающий в лучах полуденного солнца, противоположный склон Тфана, укрытый снегом, с рассыпанными по нему чёрными островками скал и прогалин. За всем этим однообразием – снежные ущелья с путанницей хребтов, и дальше – горы, горы. Направо от них – путь по водоразделу Тфан – Шахдаг. К нему, подкинув на плечах рюкзак, уверенно двинулся Оруджев. За ним продолжат свой маршрут остальные из «десятки смелых», идущие позади. Их пока нет, чувствуется, что не спешат, успеют ещё нашагаться. Но вот они появляются, заходят за гребень и рассаживаются перевести дух, просыхая на резком солнце. Нам с Валентином – ни слова. Ни одобрения, ни упрёков, что опасно оторвались от общей группы. Перчатки у всех сброшены, я загребаю горящей ладонью снег, кладу в рот, а когда снег растаял, сплёвываю, – несмотря на изводящую жажду, глотать пока остерегаюсь. Минуя деликатный вопрос, чем Валентин подкрепил свой желудок с вечера (потом выяснилось, – пригоршнями сахара из той же торбы), интересуюсь:
       –  Скажи, Валь, сколь у тебя литров в лёгких?
       В ответ услышал поначалу недоумевающее:
       –  Не понял?
       –  Сколько кубиков в лёгких, спрашиваю?
       –  Аа! Шут его знает, сколько сейчас? На допризывной было вроде за шесть, – меня же из-за этого на плавание физрук направил, в ККФ. Но я не пошёл.
       –  Ух ты! У меня столько же, хотя ничем не занимался!
      Мы обменялись многозначительными улыбками. Я помнил, что в девятом классе только у меня, у Мыскина и у высокорослого иранца Азими был большой объём лёгких. (На; спор я мог тогда спокойно задерживать дыхание на три(!) минуты.)
      Наконец, весь пропотевший на подъёме коллектив постепенно заваливается за гребень. Бакинцам горная стынь непривычна. Воздух основательно разрежён и некоторые, вопреки едкому морозцу, тщетно пытаются ухватить кислорода побольше разинутыми ртами, словно рыбы в аквариуме, садятся и никак не могут отдышаться. Подумать только – тибетцы жизнь проводят на такой высоте! Для них 4000 метров и выше, с вечным кислородным голоданием, – повседневная норма жизни.
      Пока общая группа отдыхает, «старики» выходят по следам неутомимого Оруджева на траверс. Вроде бы маршрут не очень сложен, но для нас, оставшихся, это сродни подвигу. Погода начинает портится и мы, начинающие альпинисты, покорившие свою первую вершину, провожаем «горных львов» со смешанным чувством зависти и восхищения. Некоторые обронили «Счастливо!», но остальные только молча машут вслед. Не знаю, кто как, однако лично я с теперь уже основательно стёртыми пальцами ног и пятками едва ли бы смог составить им равносильную компанию. Чтобы на щиколотках и фалангах «набить мозоли», потребуется не одно любительское восхождение, и я поклялся себе стать настоящим «аршаком», равняясь на Воскресенского с Агаджановым. Рослый Воскресенский тем временем мужественно шагает, как повелось, впереди других, опираясь на ледоруб и слегка пригнувшись. Цепочка прошла уже с полкилометра по хребту и тут оставшиеся наблюдают, как Воскресенский присел на снег и что-то объясняет подошедшему к нему Агаджанову. Их окружили, переговариваются, затем Воскресенский стаскивает с себя рюкзак, отдаёт ношу кому-то, разворачивается и ... возвращается налегке. Никто из нас, «юниоров», его не смеет осуждать и о причинах Воскресенский поделился шёпотом только с Манучаровым. Рядом с невольником слабости здоровья или, может, духа уже суетится боевая подружка Роза – она рада возвращению своего мужчины, всё остальное не имеет для неё значения. Пример Воскресенского оказался заразительным. Следом спешит, спотыкаясь, ещё один «возвращенец» – оступившийся и очень сильно подвернувший ногу Оруджев (до Баку он не доехал, – положили в лечебницу в родном городке Кубе;), а за ним – вечная хохотушка и затейница, тоже бывалая альпинистка Чижова. Её встретили весёлым куплетом: «Чижик больше всех смеялась, а к Шахдагу тра-та-та-та!» с припевом: «Жура, жура, жураве;ль, журавушка молодой!». Чижова смеётся и, запыхаясь, оправдывается:      
      –  Ноги все истёрла... Чувствую, не для меня сейчас этот траверс... Ведь, потом на руках потащат... Не хочу!   Объяснение снова вызывает бурю смеха. Чижик смеётся со всеми вместе, запрокинув голову и обнажая ровный ряд жемчужных зубов. Других «дезертиров» нет, «великолепная семёрка» (в то время этот фильм ещё не появился на экранах, но название подходящее) разбилась на отдельные тёмные фигурки, бредущие на снежном фоне. Один уже начал спускаться в промежуточную седловину, дальше – прямой путь к вершине Шахдага, с внезапно наползшим на неё густым туманом. Внедряться в белую мглу – слишком рискованно. В тот день меняющаяся погода помешала добраться «семёрке» до цели и оконфуженного Ленина водрузят на вершину ещё нескоро. Пройдут года, когда с Шахдага вслед за Багировым скинут и Ленина, а знаменитое учение «кремлёвского мечтателя» окажется радикальной пустышкой и будет сброшено в Лету времени с грузом его тезисов и прочим возом наводящей уныние галиматьи. Как же много ошалелого люда провожало когда-то Ленина в последний путь! Гипноз? Всеобщее помешательство? Но ещё более поражает воображение, что многие до сих пор очарованы автором «Октября», не моргнув глазом отправившем в мир иной ненавистных ему «хлюпиков» – русскую интеллигенцию. Пустоту Ленин заполнил фантомами из псевдо-рабкрИНа (рабкрин – рабоче-крестьянская инспекция; псевдо-рабкрин – здесь иронич. мелкобуржуазная прослойка кустарей и торгашей из слободок, чуждая крестьянству и рабочим, зато исключительный поставщик комиссаров, массово расстреливавших «контру»), считая, что пришедший на замену слобожанский эрзац, – уже готовый советский интеллигент, кухарка – государыня, а этноним «русский» неплохо бы отправить в архив, заменив словом «советский». Со временем, Сталин остановил это гнусное унижение, и слово советский стало использоваться больше на общественных мероприятиях.

       – Ну что, ребятушки, отдохнули? – обращается к покорителям Тфана Манучаров и добавляет:
       –   Тогда прошу теперь всех назад, вниз!
      Спускались быстро и радостно, «глиссером», причём возвращенец-Воскресенский показал очарованным новичкам, завидное знание сути этого альпинистского приёма.
      – Что бы мы все делали без него, правда? – язвит сбоку от меня Валька Тишин, закрепляя ледорубом конец верёвки на склоне. Между нами после восхождения наметились доверительные отношения, может ещё и потому, что оба по складу натуры во многом оказались схожи, хотя это меня втайне немного озадачивало. 
      Появляется Манучаров на страховке и отправляет всех поочерёдно вниз по крутому снежному заносу. Принцип эффективен, но опасен – скользящий вместе с тобой снег может сорваться в мини-лавину, за которой недалеко до полного обвала снежной массы. Я скользил вниз на своих башмаках в полу-лежачем положении, придерживаясь ледорубом за натянутую как струна верёвку. На промежуточной страховке кто-то, согнувшись калачиком и отвернувшись, упёрся в ледоруб, пришив его клювом свою часть верёвки к фирну. Я успеваю перекинуть стальной крюк на следующую стёжку и продолжил скольжение вниз. Внезапно слышу, как Манучаров кричит сзади Тишину: «Валька, засранец, не толкай ногами снег, лавину вызовешь... Только скользиии...». Я удачно прохожу ещё один страховочный заступ, а на следующем не повезло. Там фиксировали верёвку Воскресенский со своей дамой. Чтобы обоим было лежать на снегу удобнее, он сдвинулся вбок, опасно выставив лопатку ледоруба за растяжку, и я на скорости напарываюсь на неё лицом. Правда, голову успел вскинуть, чтобы лезвие не попало в глаз, и оно пробило верх подбородка, врезавшись в десну, – слава, Господи, не горла. В разряжённом воздухе струёй брызнула кровь, залила подбородок и воротник штормовки, однако я успел перекинуть ледоруб на промежуточную стёжку, мимоходом поймав на себе равнодушный взгляд «горного льва». Скольжение продолжилось и настал мой черёд заступать «на страховку». Я с силой прижал стёжку верёвки, навалившись на ледоруб и пригнув опасное лезвие лопатки к фирну. Голову отвернул. Мимо проносятся альпинисты, успевающие перекидывать свои стальные «долбяки» раньше, чем зацепят ими мой «котелок». Последним скользит Манучаров. Собственно, не скользит, а едет, восседая на персональной снежной лавине, как на троне. Седок весь облеплен снегом, ледоруб где-то посеял, лицо бледное, только и орёт: «Разойдись, разойдись!». Я еле успеваю отпрянуть в сторону, уступив дорогу. Шумная лавина со «снеговиком» на ней промчалась мимо. В дальнейшем лишь беспомощно наблюдаю, как махина снега ширится, заметно прибавляет в скорости, но вдруг застревает на каком-то незримом препятствии, не успев набрать разрушительной силы и подняв вокруг облако снежной пыли. Манучаров по инерции кубарем скатился с неё. Однако, вот он уже на ногах и теперь на своих двоих судорожно спешит вниз, попадает опять в мини-лавину, и подвижная масса снега доставляет его невредимым почти до места, с которого альпинисты утром начинали восхождение. Неожиданно все отмечают, как вдали к шефу спешит на помощь баа! – сам Марк Зубатый, решивший поразмять ноги и подняться из базового лагеря! Он протягивает руку Манучарову, чтобы вытащить из снега, однако тот уже выбрался, тогда Зубатый деловито отряхивает начальника от снежных комьев. Наконец вроде всё в порядке. Постепенно альпинисты спустились к палаткам и сгрудились возле них. Манучаров отдаёт команду свернуть брезентовые домики, уложить их в рюкзаки, и альпинисты цепочкой двинулись по тропе вниз, к базовой стоянке. Восхождение отняло чуть не все силы и мы, новички, еле стоим на дрожащих ногах. Видно, что и Манучаров ужасно вымотан, тащится вниз «через не могу», однако слабости старается не показывать, переставляя дрожащие ноги по скользким вчерашним следам-ступенькам. Как он только держится на них? Зато у меня, ставшие предельно вялыми коленки, совершенно отказываются держать на себе тело с набитым под завязку рюкзаком, и к стыду своему я не могу с их немощью справиться. Теперь «покоритель Тфана» спускается вниз, словно пританцовывающий трепака пьяный, – пара, другая сгибов вибрирующих коленей и валишься вбок, уткнувшись в занос. Секундный отдых, вытягиваешь из снега ноги, встаёшь – опять несколько шагов вниз на бесчувственных трясучих суставах и снова валишься в рыхлую белую массу. Взглянул на других – картина та же, как на заказ! Да ещё кровь продолжает хлестать под губой – из-за низкого внешнего давления никак не уймётся и я пытаюсь сдерживать её комом снега. Зуб покрикивает на альпинистов, набор угроз – прежний: «Эй, подагра, вставай, а то рыло намылю!». Или: «Валька, хамло, двигайся, пока в харю не дал!». Валька поднимается на карачки, выпрямляется и, покачиваясь, неуверенно продолжает перемещение на своих «полусогнутых». Марк Зубатый с усмешкой наблюдает за этим сложном процессом – его суставы в порядке, ибо рюкзака нет за спиной, затяжным подъёмом не вымотан, – что детине, думаю, мешает сейчас привести свои угрозы в действие? Причём, с привеликой усладой! Манучаров, к сожалению, смотрел сквозь пальцы на разухабистую развязность Зуба, считая, что изнурённых людей следует пришпоривать! Иначе могут совсем раскиснуть, потом тащи до лагеря на себе да на ночь глядя, а кому это хочется? Зубатый справлялся с принятой на себя ролью подгонялы блестяще, – при деле дядя! Снизу появляется ещё одна уважаемая личность – уже упомянутый Лопатин, тоже рылан без определённых занятий по жизни и тень Зубатого в миру. Как у Воскресенского с Розой, так и у Лопатина с Зубом, по шуткам, был будуарчик на двоих. Таскал палатку Лопатин, но сейчас она в лагере. А Зуб продолжает на всех порыкивать: «Ты, подагра, сейчас сам помогу тебе встать...». Он чем-то напоминал вышибалу из пивной в американском кинофильме. Знавшие его, поговаривали, что свои мосластые рычаги Зуб включал, когда надоедали пустые устрашения вместе с заделом доморощенных острот-насмешек, привитых ему с детства родным окружением. Как же тут не согрешишь ради общего блага? А вдруг мальчика готовили в цирк крипто-клоуном, да вакансий не нашлось, и отправился сынок сам, порожняком в свободное плавание. От армии освобождён, учёба невпотяг, куском хлеба с маслом обеспечен, что ещё кабанчику надо? Правильно, развлечений! Поклонниками его сытого юмора становились коллективы юных натуралистов, юных туристов, юных альпинистов, и всех прочих неизменно «юных», куда Зуб, как уже сказано, всегда был по-хозяйски вхож. Его контакты оказывались для молодёжи частенько принудительными, однако дюжего, весом в добрый центнер недоросля это мало смущало. Главное – быть с чадящими дурью остротами, подкреплёнными рыжеволосыми руками-маховиками, в фокусе внимания!
      Хорошо известно, что для молодого человека оказаться неожиданно посмешищем под взрывы хохота вечно падкого на потехи коллектива, – пытка, порой, пострашнее зуботычин! Если повода нет – его стоит выдумать. Сейчас, когда подъём с изнуряющей одышкой позади, микроклимат взаимных отношений с каждым шагом вниз менялся и я невольно почувствовал, что вскоре обязана появиться расхожая жертва в нашей, переставшей чахнуть от нехватки кислорода, компании. Люди расслабились, идут вниз со скучающими лицами, в глазах – тоска, и скоро все будут остро нуждаться в целебных дозах оздоровительного смеха. Он всегда действует как массаж и старательно разогревает молодёжь!
      Я огляделся вокруг. Тропа уже не скачет по уступам и местность стала ровной, словно барабан. По ней я плёлся на по-прежнему негнущихся ногах, будто на протезах, за другими любителями экстрима, подстёгиваемыми окриками доброхота-надзирателя. «Кнут бы ему в руки!» – думаю. Внизу снега нет. Просторная долина покрыта плотным слоем мёрзлого ила и гальки, по левому краю бежит широкий бурный поток, рождённый ледником, с которого альпинисты только что спустились. Зуб суетился без устали, и я забеспокоился, как бы этот вислоносый моллюск не присосался ко мне. Нет, жертвой сегодня у моллюска будет заметно разгулявшийся на ровной дороге Валька Тишин! Я это понял, когда Зуб, оглядев всех, гаркнул во всю мочь:
        – Смотри ты, идёт как огурчик, а то всё коленки гнул и падал, симулянт!
        Валентин не ответил. Он двигался позади меня и только, не сдержавшись, вдруг прошептал поганое словечко, которым награждают распетушенных. Зуб конечно же не расслышал, иначе подошёл бы и свернул Валентину нос за дурь. Тем не менее, скоморох кожей ощущал набухавшую неприязнь и угрожающе рявкнул:
       –  Ты что там воняешь, подагра? А ну, повтори!
       Валька сразу сник и Зуб, ухмыльнувшись, благодушно довершает идиому:
       –  Молчишь? Под дурачка косишь? А у самого рубчика даже до кретина не хватает, ха-ха-ха...
      Вокруг – студенческое эхо:
       –  Хааа-ха-ха-хаа! 
      Я уже понял, что незаурядный ходок Валька Тишин обделён судьбой-индейкой находчивостью в ответах на провокации, избегает словесных перепалок и всё время тушуется. Это решило его участь. Для задир он безопасен и у альпинистов, – ребятушек в быту хватких, – угодил в разряд ущербных тушканчиков, а «хам в законе» Зуб сразу же включился в дело, шмякнув пяткой на чужой мозоль. Неважно, что сам баламут Зуб скис задолго до подъёма на Тфан и повернул назад. Таким не нужны испытания характера. Была бы для воплощения духа признательная аудитория! Изо рта Марка валит сырым облаком стаккато прелых острот, после которых – нервные всплески веселья у идущих. Никто не желает оказаться под лемехом посконных насмешек, в том числе к своему позору и я сам, втихомолку вздохнувший с облегчением, когда Зуб прилип, как спрут присосками, к Вальке Тишину – теперь уж вряд ли отвяжется.
      В лагере встречают альпинистов дневальные вместе с теми, кто не пошёл на подъём. Пришедшие с удовольствием освобождаются от рюкзаков, садятся на них, вытянув ноги, а девушки-стряпухи разносят миски с манной кашей и кусочками тушёнки в ней. Каждая миска на троих, все жадно гребут ложками.
       – Не спешите, не спешите так с голодухи! – предостерегает особо жадных Манучаров, однако его мало слушают. Очень вкусно! Валентин идёт к костру за добавкой для своей троицы, получает её, а к нему уже двинулся Зубатый. Миску с добавкой правда не вышибает, просто лупит Вальку шипованной подошвой ботинка в ногу и громко, аки Змей-Горыныч, сипит:
       – Тебе не положена добавка, симулянт. Смотрите, как он бодрячком поскакал за жратвой, а то всё шёл и падал? Немощь показывал, чтобы лакеи под ручки приняли?
       Валька продолжает отмалчиваться, но Зуба понесло:
       –…Нее, смотрите все на него, – уже без шапки и причесааался! Не, ну мне это просто интересно – причесаался, э! Смотрите на этого сермяжника без галош! Расчёску что, всё время в кармане носишь?
      Для Зуба, ничтожный Валентин, теперь придавленный грузом синдрома неполноценности, просто обязан быть всклокоченным енотом, и тут – нате вам! Причесаался!
       – ...И как рукой пригладил шевелюууру! А я всё думал, для чего ему голова?
     Окружающие расслабленно хохочут, подключается заочница Фаня, о Тишине – почти брезгливо, в третьем лице:
      – Когда позавчера мы ели на привале, этот чувак отделился от нас и жрал, отвернувшись!
       И ещё какая-то обиженная:
      – Но как чувак при подъёме рванул! Мол, я лучше всех! Первым поскакал вверх по кочкам – ничего себе сердечко! Скакал, как кузнечик, пока вишь ли, не умаялся. На карачках раком спускался.
      Тут же общий смех:
      –  Ха-ха-хаа!
      Зуб незамедлительно присоединяется к разносу:
      – Кто-то там писал, что рождённый ползать – летать не может. Но «ентот» – аж на Тфан заполз!
      И вновь дружный хохот, причём у вредно-язычной Фани опять бренчит за пазухой:
       –  На каждом привале все молча трудятся, как пчёлки, и только он один где-то болтается. Только и слышно: «Тишин!», «Тишин!», то в одном углу – «Тишин!», то в другом – «Тишин!», то в третьем. Всё время где-то пропадает, а за ним бегай, зови...
       Сама Фаня в походе не была «пчёлкой» и по жизни точно ею никогда не будет, в остальном всё чистая правда. Мне хорошо знакома с раннего возраста детсадовская укатайка, провоцируемая детишками-забияками. Кто-то из малышей выкрикивает твоё имя, за ним – другой, третий, и перекидывают тебя, словно мяч по кругу, пока ты не собрался убежать от стыда и спрятаться, подгоняемый гоготом сверстников и выкриком воспитательницы: «Стой, Иванов, куда ты, дрянь? А ну-ка – марш к двери, простоишь на виду у всех до вечера!». 
      Нападки в равной степени могли относится и ко мне, – ведь мы с Валькой в паре на Тфан вскарабкались! Однако, травить сразу двоих не так смешно, да и в некотором роде всё-таки рискованно. Пока обо мне забыли и стволы, заряженные издевательскими упрёками, направлены только в Валентина. Всем почему-то стало нужным от него прилюдное покаяние за неуважение и ещё там чёрти за что, да вот беда – в силу высказанных деликатных причин Валька не слишком быстро соображал и вяло оценивал уровень вины перед соскучившимся по справедливости, коллективом. Шёл в походе как все, ношу нёс, как все. Ну, наглотался замызганного сахарного песку перед подъёмом, когда других томил голод. Так уж простите, другие тоже могли бы, не за чем было рисоваться! Может в чём-то Тишин и прав, но Фантомас уже разбушевался! Вконец охмелевший от безнаказанного глумления, Зуб продолжает веселить альпинистов:
       – Шёл, шёл. Потом пожрать присел и тут вдруг задумался – а где же у него рот?
      Заходится в смехе Людмила:
       –  Хааа-хаа-хаа! На пятой точкее...
      Зуб подправляет:
       – Слыхал, – это ты на пятой точке Уварова ночь провела.
       – Неет, он всё время мне в ухо пыхтел...
       – Так это его пятая точка тебе всю ночь в ухо пыхтела!
       – Хаа-ха-ха...
      Больше меня не трогают и Зуб вновь переключает свой кураж на Тишина. Смрадных дровишек в топку он подкидывает без перебоя:
       – Медаль, подагра, заслуживает: лез в гору полу-дуриком, а с горы слезал и падал уже полным дуриком...
       –  Хаа-ха-ха-хаа, шикарная хохма...
       –  Афегительно! Потрясно!
      Путь ещё долог, насмешки над спёкшимся, боящимся сморозить в ответ глупость Валентином следуют одна за другой, за ними – взрыв хохота, опять прогорклая острота, вновь истошный хохот, и так до бесконечности. Словно каждый раз смеющихся под мышками чешут, и они с нетерпением ждут этого отрадного момента. Что за чертовщина? Ведь могут и до смерти зачесать! Я словно очнулся и попробовал вмешаться в беспредел глумлений, но ко мне подвалил Лопатин и, подтянув к себе ручищей, приторно-вежливо выдохнул в лицо несвежестью:
       – Не лееезь, не нааадо... Люди устаали, хочут отдохнуть!
      Интересен же у них отдых! Возмутишься – могут за это и в рыло въехать? Никто не рискнёт положить конец издевательствам, даже если и понял, что надо бы. Нет, одна из девушек рискнула, решив, что женщину обидеть не посмеют. Звали девушку Нина Дикова, она единственная старше других, уже окончила АзИИ и распределена в Сумгаит:
       – Зуб, ты чего к мальчику пристал? У тебя совесть есть? Он же тебе не ровня! 
      Однако, Зуб пренебрежительно пресекает все дальнейшие разборки с таким убыточным явлением, как его совесть:   
      –  Не возникай, мамуля, а то...
      –  Что «то»? Договаривай!
      – Договорю! Ша! Не дражните мине, мамулечка, ежли жить тихо-мирно сами хочите...
      Дальше – больше! Его жаргон неожиданно срывается... в сиплый рёв, а молодёжь... Что молодёжь? Она угодливо глядела в рот Марку Зубатому, опьянённому ухватками меж-барачного скандалиста. С бабьей избирательностью этот «виртуоз циничности» демонстрировал «сермяжнице» свой вальяжный статус, заучено одаривая жертву осанистыми эпитетами. Распоясавшись, он готов был до вечера упражняться в блудословии и изливать поток хамства на голову Валькиной заступницы, но подустав, завершил выступление утробной насмешкой:
       – Лаадно, захлюпни ротик, мамулечка, кишки простудишь!       
       Осведомлённость Зуба в медицине вызвала очередную порцию смеха:
       –  Ха-ха-хааа! Ну и Марик... высший хохмач!
       Манучаров словно пропал, наверное, самоустранился за каким-нибудь валуном облегчить душу, а ребятки – пусть препираются и хохочут. Разрядка после тяжёлого восхождения особенно нужна и важна. Чего греха таить – я сам, далеко не ангел по натуре, тоже окунулся в общую потеху, будто в розовую водичку. Забыв о своём недавнем либерализме, Ваш визави вдруг стал ощущать, как приятно затягивает пучина каламбуров Зуба, разыгрывавшего перед поклонниками пиарный водевильчик. Все оказались на стороне рыжего клоуна, ибо молодёже всегда свойственно больше смеяться и никто из альпинистов не собирался лишать себя шутовского веселья. Ведь, от приступов хохота можно и навзничь брякнуться?! Кто от такого парного удовольствия откажется? Привычно чувствуя поддержку хохочущего коллектива, Зуб, разделавшись с Ниной, незаметно ставит подножку Тишину, предвкушая, как он под всеобщий гогот заспотыкается на промёрзшей тропе. Валентин – под тяжёлым рюкзаком, но на ногах удержался. Сознавая, что Зуб провоцирует его ради продолжения забавы, Валька на сей раз отважился повернуться и пообещать:
       – Ничего, у меня брат есть. Беззубым будешь, Зубатый!
      Окружающие, услышав сказанное, подавили смех и погрузились в нервозное затишье, гадая, чем ответит на тривиальную угрозу их кумирчик. Зато я, Алексей Уваров, бок о бок, взобравшийся с Тишиным на Тфан, будто затрещину по шее получил, только теперь отчётливо представив себе, как продаю с потрохами своего напарника! Но надо было видеть метаморфозу Марика! Он не возмутился на оскорбительные посулы, нет, а на глазах у толпы смехунов подошёл к Валентину покаянно и принялся на ходу надёжнее пристёгивать эмалированную кружку к клапану его рюкзака. Унижение Зуба продолжалось ещё более получаса, пока интриган Мыскин, сам мучимый болью в обмороженных ногах, не смог лишить себя удовольствия шепнуть скомороху мимоходом, что Тишин блефует. Оказалось, – всё это верно, но откуда Олегу было о том знать? Он, как и я, изредка видел Вальку в институте и впервые Бог свёл всех вместе только в этом походе. Безусловно, Олег каверзничал – водился за ним этот паскудный грешок. В школе мы некоторое время сидели за одной партой, Мыскин исподволь развлекал меня, показывая в хрестоматии выделенные смешные фразы Гоголя, и оба украдкой прыскали. Нас в конце концов рассадили. Каково же было моё изумление узнать, что рассадить нас попросил... сам Мыскин – дескать, Уваров много смеётся, чем отвлекает от уроков. Пришлось объясниться. Олег не конфликтовал, в ответ наивно улыбнулся: «Но ведь было же так!». Наш одноклассник Мелкумов поведал мне, что Олег всегда допускал немного юродства в шутках, не слишком притушевывая их святостью. Дружок Мелкумов прощал ему невинный недостаток похихикать в чужой кулачок, и ты, Алёша, мол, тоже ему прости. Вот только Зуб своей трусости никому не мог простить! Тропа, по которой двигались, пошла слегка под уклон. За плечами Зуба появился рюкзак, однако он тощь из-за слабости здоровья несущего, посему спина не гнулась – расправь плечи и дыши полной грудью! И у не истомлённого переходом смехогона, глумления над Тишиным, заполненные местечковой содержательностью, развернулись с прежним прилежанием. При полнейшей беспомощности жертвы, для которой альпинистский вояж превратился в сплошной серый кошмар под идиотский гогот альпиноидов – достаточно ёмкий термин! Прикрой веки и диву дашься – не стадо ли индюков гонят? Ты им – «Здорово ребята!», а они в ответ – «Иго-го-го-го!». Ты им любую пошлость, и ответ буден неизменным.
      Кровь под моей губой между тем перестала сочиться, а глубокая рана поразительно быстро зажила. Сказать наперёд – струп уже на другой день отвалился, только шрам сохранился навсегда. «Ничего, – шутил после Манучаров, – шрам на лице украшает мужчину». И вдруг тоже загоготал. «И вправду ничего, – подумал я, – глаз-то, слава Богу, цел».
      На ночлег укладывались с темнотой при свете костра. У Валентина забрали палатку, но спать в неё не пригласили. Да он и не навязывался. Действительно, можно ли спать в тесном брезентовом домике с теми, кто только что тебя обгогатывал? Тишин устроился в стороне от лагеря, в расщелине между скалами, де-факто окончательно превратившись в отверженного – апофеоз куража оппонентов! Словно «опущенный» в тюремной камере! Спальника, слава Богу, не лишили изгоя.
      Я не полез в свою палатку, теперь демонстративно решив примоститься в той же расщелине – единственное, на что отважился. Наверное, ещё из непонятного чувства, что оставлять Тишина в глуши одного под ночным небом всё-таки нехорошо. К тому же в душе ворочалось, неизведанное ранее, беспокойство и я пригласил составить компанию кого-то из сокурсников, однако тот не слишком корректно отказался.
      Валентин словно не заметил моего появления. Обиженный на весь мир, он залез в спальник с головой, а я докучать не стал. Но вскоре Тишин вылез наружу, после чего обулся и принялся разогреваться, пританцовывая на холоде. Ясно, еле сдерживается, тем не менее, я всё же поинтересоваться:
       – Куда собрался, Валь?
       – Да как, куда? Прогуляться в известное место! – ответил Тишин и игриво предложил:
       –  Идёшь? Вдвоём веселее...
      Не дожидаясь ответа, он повернулся и пошёл, пока скала не скрыла его, а я, прошептав: «Дундук!», вновь натянул на голову капюшон, оставив без внимания бред Вальки. Оказалось – зря, ибо видел Тишина в жизни в последний раз! Не стоило тогда вообще оставлять Валентина одного. Конечно, задний ум всегда крепок!
      Вскоре Морфей надолго овладел мною. Ручных часов я не носил, хотя проспал ни много, ни мало, а часа четыре точно. Я не помнил, что видел во сне, кажется, что-то тревожное, ибо проснулся от криков отчаяния и угроз, исходящих из лагеря. Взглянул в сторону Вальки, а его нет, только спальник лежит так же скомканным. В темпе я высвободился из мешка и собрался выскочить из расщелины, но что-то удержало меня, заставив схорониться за скалой. Раскалывая тишину гор, из лагеря доносился визг девчонок, безумный вопль Зубатого и непонятные выкрики Манучарова: «Не надо, не надо!». Почему-то сложилось впечатление, что Валентин застал всех врасплох и с ледорубом в руках завис над башкой Зуба. «Нет, – решаю рассудительно, – я не герой, – под ледоруб человека, тронувшегося умом (а в этом уже не усомнишься), не полезу ради Зуба. Пусть кто другой из «вас» попытается остановить одержимого».
      Конечно, жаль было Вальку, затравленного до помешательства, однако то, что увидел в отблесках притухшего костра (его разожгли на всю ночь – плавника вдоль рождённого ледником ручья хватало), заставило меня резко пригнуть голову. Осторожно выглянув из-за скалы, в свете горящих углей и полного диска луны, я наблюдал, как незнакомцы в тёмной одежде лупят ногами и чуть ли не какой-то металлической арматурой по визжащим палаткам, заваливая брезентовые апартаменты. Некоторые успели выбраться, Зуб видимо выскочил одним из первых и собрался удрать, но его завалили двое рослых и дубасят, и дубасят в четыре ноги, а он вопит от ужаса и боли. Вскоре Зуба оставили в покое. Лиходеи, нагнав страху на вконец оробевших альпинистов, стали гортанно выкрикивать команды. Напавших было человек семь-восемь, тёмная роба выдавала в них арестантов, возможно бежавших где-то с этапа или из зоны. Альпинисты, подчиняясь озверелым приказам, судорожно складывали, втискивая в рюкзаки палатки, спальники, отдавали свои штормовки. Бандиты, облачившись поверх роб в чужое, закинули за плечи пухлые ранцы, прикрикнули на прощанье, чтобы сидели тихо, и быстро ретировались вверх по долине. На всё про всё ушло не более двадцати минут. Выяснилось, что, кроме четырёх палаток и семи спальников с рюкзаками, унесли с собой денежную наличку, у кого какая нашлась, карманный магнето-фонарик и часы с компасом у Воскресенского, который на фоне обуявшей всех паники, разумно протянул их грабителям.
      Я перестал прятаться и открыто пошёл к костру, где меня с воплями тут же окружили какие-то взбешенные бандерлоги из сказки «Маугли», а не альпинисты. По- другому и не назовёшь. Вопящие создания с пещерной яростью запрыгали вокруг в предвкушении разделаться с подвернувшимся Уваровым в отместку за свой недавний животный ужас. Все осатанело, словно вороньё крыльями, размахивали руками и кричали, ожесточённо в чём-то меня обвиняя. Из темноты выплыл Зуб с обколоченной под отбивную рожей, но воспрянувший духом. Он взялся под полифонию матерщины наносить мне чувствительные удары своими мослыщами. Я, как мог, закрывался локтями, пока Зуба не оттащил Манучаров.
      Сложно было сразу понять обиду альпинистов на меня, и я сильно сдрейфил, как бы безумствующие «товарищи», с позволения сказать, не довершили под горячую руку полного самосуда. Ибо то, что одичавшая публика близка к стадному помешательству – стало очевидным. Особенно после того, как основательно потреся за грудки, приступили к допросу:
       –  Куда делся твой подельник, сволочь?
       –  Какой?
       –  Тишин, сволочь!
       Превозмогая боль в рёбрах после тумаков Зубатого, я машинально спросил:
       –  А разве он не с вами?
       Вопрос сочли за издёвку, что вновь привело альпинистов в ярость и меня опять схватили за грудки. Пришлось сбивчиво объяснять, что Валентин действительно ушёл с вечера в туалет, а я крепко уснул и с тех пор больше его не видел. Не поверили, решили, что «валяю Ваньку». Зуб истошно орал в лицо спёртой дурью:
       – Не воняй! Это вы назло навели на нас воров! Вас же, скотов, не тронули! Давай, показывай, подагра, где он прячется, пока говно не заставил жрать!
      Кто-то из темноты добавил:
       – Щас стащим с них штаны и ремнями обоих погоним голож... вниз!
      Стараясь всех утихомирить, вмешивается Манучаров:
       – Постойте ребята! Грабители ушли! Главное сейчас, что мы сами живы, пусть в кровоподтёках, но руки, ноги целы, правда? Остальное не столь важно. Как только спустимся – заявим властям, банду выловят, а теперь, прежде чем человека обвинять, давайте всё же разберёмся...
       – Кто это там человек? В чём разбираться? – визжат девчонки. Теперь без Тишина ватага альпиноидов всерьёз готова отыграться на мне. Шеф опять всех успокаивает и хитрит:
       – Сначала надо найти второго. Если навёл, то он где-то рядом прячется, далеко не ушёл!
      И вдруг – решительно ко мне:
       –  Идём-ка, Уваров, показывай вашу лёжку!
      Не давая никому опомниться, высоченный Манучаров повернулся к кровожадной толпе и длиннющими руками вытянул из неё двоих в помощники себе. Остальным приказал:
       – А вы ждите и давайте-ка пока без самодеятельности. Вишь, самосуд решили устроить! А обо мне вы подумали?
      За скалами Валентина конечно же не оказалось. На высушенной холодом траве лежали только спальники с рюкзаками в изголовьях. Манучаров распоряжается:
       – Ребята, берите тишинский спальник с рюкзаком и топайте к костру, ждите нас, а ты, – обращение уже ко мне, – тоже собирай свои шмотки, но прежде давай поговорим начистоту... Идите, идите ребята, чего встали? Сейчас тоже придём!
       Когда помощники ушли, я спрашиваю шефа:
        – Евгений Сергеевич, вы что, всерьёз думаете, что это мы с Тишиным в чём-то виноваты?
        – Разумеется, нет. До такой глупости я в помыслах не добрался, но куда же всё-таки делся Валентин?
       – Да как, куда? Видел, что он в туалет отправился! Я потом проснулся от криков, а его рядом... не было. Может, опять в туалет побежал, откуда я знаю? Помнится, он тогда что-то напевал себе под нос.
      Манучаров погрузился в думу, в свете луны изучая моё лицо. «Вероятно, полностью не верит», – мелькнуло в мыслях, – «и это обидно». Шеф наконец произнёс:
       –  Тишин? В одиночку вниз?
       Затем вдруг усмехнулся:
       – Хм, ещё, говоришь, напевал? Не «Варяга» ли? Точно Зубатый сказал, – набитый дурак! Обморозится – и его тоже на меня повесят.
       Шеф сокрушённо вздохнул и кивнул в сторону лагеря:
       – Тебе сейчас туда нельзя – им «рыжий» нужен.       
       Я слабодушно заканючил в ответ чушь немыслимую:
       – Евгений Сергеевич, как быть, если «его» ... по горам придётся искать? У меня... под грудью очень ломит, даже говорить больно. И ноги совершенно в кровь истёрты...
       Манучаров снизошёл улыбкой:
       – Могу только посочувствовать, а «его» искать ночью да по горам... и косолапому ясно – бесполезно. Как давно он всё же ушёл? В этот ваш туалет, говоришь?
       Лишь теперь по спине пробежался холодок и к горлу внезапно подступила икота:
       – Ыык, дак часа ччетыре нназад, дажже ббольше навверно...
       Манучаров успокоил:
       –  Не икай, возьми себя в руки! Не волнуйся, он жив-целёхонек и уже должен быть далеко внизу – наверняка пошёл навстречу машине.
       Потом, подумавши, добавил огорчённо:
       – Вишь ты, разобиделся на всех! Хорошо, хоть в штормовке пошёл и не босичком, не совсем, видно... того.
       С секунды три помедлив, шеф вдруг шутливо произнёс:
       – Мужайся и жди здесь, я уже знаю, как «этих» образумить.
       – Ыык... А ппотом?
       – Потом все вместе отправимся туда же, вслед за Тишиным – ночь лунная, какой уж теперь сон!
       Превозмогая в рёбрах боль, я набрал в лёгкие воздух и задержал его, пытаясь подавить икоту. После этого, как в тумане, изрёк очередную бессмыслицу:
        – А что с «ним» ... мм... вообще ещё там может быть?
       Манучаров разобрался с вопросом по-своему:
       – Не представляю пока, но в альпинисты ему путь заказан.
       – Это почему ж ... так су-у-рово?
       – Ущербный в юморе, ответить не может, и на него везде найдётся зубатый Марик. По-моему, Тишин уже позволил загнать себя в бесславный угол, исхода оттуда нет.
       Затем, Манучаров спохватился:
       – Ну, всё! Жди минут пятнадцать, не дёргайся, пока не позову.
       Шеф отправился к костру, оставив меня в раздумье.
       Допустим, Бог с ними, с грабителями, – они откуда-то нежданно появились, ограбили и исчезли, оставив после себя животный страх. Гораздо больше волнует ушедший в ночь Тишин. Словно зимовщик, вытолкнутый в пургу. Да, простоватый Тишин не решился ни словом, ни делом постоять за себя, дабы и тут не быть на виду у всех позорно битым, – в сложившейся ситуации по-другому бы не вышло. Не имея, как у Зуба, похабного языка и лохматых кулаков-кувалд, – не ледорубом же Вальке в самом деле было размахивать? Что подавленный Тишин мог здоровенному Марку противопоставить, кроме унизительной игры в молчанку? А для чего ж тогда у нас ты, Манучаров? Тебе ль, начальнику, закрывать на безобразия глаза? Ты обязан был вмешаться и наделённой властью остановить хотя бы окриком глумление «вожака», пресечь волчий закон в стае альпиноидов, заходящихся в эпатажном смехе – сплошное пиршество для психиатра! Но ты самоустранился, не отважился пойти на разлад с «весёлыми ребятами». А теперь мне – сиди, жди, когда ты, шеф, соизволишь уговорить размахавшихся после драки. Нет! Не надо благосклонности от вас всех! Было полнолуние, на небе ни облачка. Набраться бы духу, да и уйти куда-нибудь вслед за Валькой при свете луны! По валунам, через поток, и подальше – и от ушкуйников, и от альпинистов! Искать не будут. Теперь им главное самим добраться до Баку целыми. Подгоняемые пережитым ужасом, они всей оравой чуть не бегом ринутся сейчас вниз вслед за «аршаком» Воскресенским, сразу забыв и об обмороженных ногах, и о недавнем безудержном веселье. Ведь, грешным делом, можно представить, что объявившиеся бандиты сродни возмездию свыше за усладу от издевательств над бесконфликтным Тишиным! Неужели есть всё же на свете карающие силы?
      Действительно, отважиться бы в одиночку отправиться вслед за Валькой к шоссе, потом – на автобусе до Худата, с проводником вагона договориться и пусть судят об Алёшке Уварове и Вальке Тишине, что им вздумается! Так я утешал себя благими помыслами, озаряя престиж духа вспышками энергичного воображения, пока меня наконец не окликнули из лагеря.
      Вскоре альпинисты под холодным светом луны уже направлялись к месту дислокации алабашки (грузовик с фанерной будкой вместо кузова (прим.авт.). Страх, оставшийся от нападения бандитов, у покорителей вершин несколько подувял, кто-то пробовал даже шутить, но нескладно. С меня со злостью стащили штормовку и больше пока не приставали, не трясли за душу, и разговоров о пропавшем Тишине не вели. Тем не менее не отпускало ощущение, что за испытанный альпинистами первобытный ужас и унижение я ещё обязан буду отчитаться, а пока... Манучаров решил не поднимать шума, будучи уверенным, что Валентин самостоятельно всё же добрался до места стоянки машины. Ну, а там, мол, мы с ним ещё побеседуем по душам! Как нетрудно оказывается вытолкнуть человека из коллектива вон, в холод просто так, в принципе ни за что, предоставив самому себе, причём ни малейших признаков угрызения совести у кого-либо в отряде я не отметил. Случись что-нибудь действительно с Валентином – ни один виновник драмы не станет терзаться, тем более, рвать на себе волосы, причитая по-толстовски: «Какой же я скверный и гадкий!». Каждый будет озабочен лишь одним – не попасть бы самому под какую-нибудь статью закона!
      Утром все были около уже поджидавшей нас алабашки, но Тишина ни рядом, ни в ней не оказалось. Водитель Али спал в кабине и заверил, что никто его не будил. Также он не мог ничего определённого сказать, проходил ли кто мимо, а по дороге сюда – точно никого в свете фар не видел и не встретил, кроме шмыгнувшей перед бампером лисицы. Отсутствие сведений о Тишине чрезвычайно озадачили Манучарова, теперь он вынужден признать, что это уже ЧП! Начальник решил почему-то сначала позвонить из Гусаров в АзИИ и справиться о пропавшем студенте, правда, как Манучаров себе это представлял, не понятно. Не обошлось без курьёза – двигатель на морозце успел остыть и не желал заводиться. Пришлось разогревать горящей тряпицей, смоченной в соляре. Других проблем вроде не было, доехали вниз довольно быстро, и тут Манучаров передумал звонить в Баку, – прежде надо известить местную милицию о пропаже человека. Заявление по настоянию шефа приняли, заверили, что снарядят спецбригаду на лошадях и поднимут, кажется, в Насосной «кукурузник», ибо подобные случаи бывали и, как организовывать поиски, знают. Про бандитов – облом! Сообщили, что каких-либо сведений о бежавших уголовниках к ним не поступало. Манучаров остался в Гусарах, присоединился к поисковикам и просил приобщиться деловитого Воскресенского, но тот отказался.
       Так или иначе, во второй половине дня группа, оставив шефа в Гусарах, была уже в Баку, а ещё через полчаса я находился дома.
 

                *****
      Альпинистский дебют не прошёл даром для здоровья, – я сильно простудился и заболел. Странно, что в походе не было симптомов, а сейчас подскочила температура. Мама вызвала участкового врача – здоровенную лезгинку, которая прослушала грудь, отдававшую резкой болью в рёбрах, сделала пенициллиновый укол и дала направление на рентген. Из своей аптечки врач основательно присыпала стрептоцидом повреждённые участки кожи на пальцах и пятках и наложила повязки. Она, естественно, поинтересовалась, где это угораздило пациента «столь безжалостно» натереть ноги? Я вкратце рассказал врачу о походе в горы и, не удержавшись, брякнул про нападение бандитов. Услышав, лезгинка ужаснулась, поохала, а затем выразила сомнение относительно социального статуса грабителей:
       –  Это не беглецы из тюрьмы, это какие-нибудь абреки из дальних аулов пошалили. Потому и милиция не стала ими заниматься – что я, своих не знаю, что ли? Круговая порука!
        Потом врач, подумавши, добавила:
        – Наверняка и лошадей с дежурным где-нибудь в ущелье припрятали. Без них в горах сложно.

        В середине четвёртого дня болезни в дверь резко забарабанили, вынудив меня встать с постели и пойти отпирать. На пороге – двое в милицейской форме с человеком в штатском. Один милиционер оказался нашим участковым, а человек в штатском – из следственного отдела. Все трое прошли без приглашения в комнату и объявили, что на нас с Тишиным подано в городскую прокуратуру заявление от пострадавших альпинистов о сговоре с бандитами, повлёкшим избиение и грабёж. На мой вопрос, где же тогда второй виновник, ответ человека в штатском был предельно объективен: «Вот это вы нам сами и расскажете!».
      Я понял, что Вальку не нашли.


                *****
       В дальнейшем Тишин, как в воду канул. Подсудное дело приняло затяжной характер и с моей стороны потребовались немалые усилия, чтобы доказывать несостоятельность сфабрикованных подозрений, уличая истцов в заведомом сговоре.
      Во время следствия по факту пропажи человека, альпиноид Аракелов, увлекавшийся пересудами с нашими и вашими, сказал мне, что слышал фразу, без утайки брошенную Воскресенским Зубатому:
       – «Зря трясёшься, Марик, ни черта не докажут. Нету тела – нету и дела!».
       Ничего необычного – просто один гнус цинично успокаивал другого в коридоре следователя. Однако затем Аракелов заговорщицки поведал нечто более затейливое:
       – А вообще, Алик, знаешь, кто был главный заводила?
       – Марк Зубатый, конечно, кто же, кроме него!
       – Ара, Марк Зубатый баальшой г..но, но ещё не самый вонючий, э! Этот чувак – только инструмент.
       – А кто же ещё... г..нистее?
       Аракелов придвинулся вплотную и таинственно произнёс:
       – Фаня! Но у следака я откажусь, э! если продашь.
       – Обижаешь, здорово обижаешь! А откуда сам знаешь?
       – Это уже не твоё дело, э! Говорят, Валька ей нравился, а она ему – нет.
       – Хм... Такую страхолюдину шершавую сравнивать с симпатичным Валькой? Конечно, он рохля, но всё равно, ему рядом с ней и стоять, э! смешно представить.
       – Это ты так думаешь, а Фаня считает себя красавицей!
      Действительно, подумал я, – тюфяк Тишин обязан быть счастлив, что такие благородные люди своим вниманием снизошли до его уровня! Как он посмел её проигнорировать? Вслух я произнёс:
       – Так вот где приблудная псина зарыта! И Фанька отомстила – нарочно натравила Зубешника на Валентина.
       –  Какой ты, Алик, догадливый э! Зубатый, чтобы Фане стало приятно, издевался над Валькой, как хотел, обзывал его «православный дурак» (был пущен слух, что Валентин Тишин верит в Бога, – для комсомольца того времени являлось «чёрной меткой» (прим.авт.). – знал э! чем бомбить, чтобы все лошади ржали! А когда завоняло мокрым, они обделались по самые уши и решили прикрыть вонючее ведро контробвинением. Вот и подали на вас коллективный донос, э!
       – И ты тоже подписался?
       – Ара, а ты сам что, не подписался бы, когда подписались все и на тебя насели?
       – И Манучаров тоже?
       – Нет, он же тогда в Гусарах остался с поисковиками.

      Безусловно, только с помощью своей матери, – в прошлом народного заседателя Верховного суда Азербайджана, – я, слава Богу, отвертелся от грязного оговора, но сейчас, непонятно почему, вдруг принялся с пронзившим меня возмущением... оправдываться.
       Аракелов успокаивающе похлопал по плечу: 
        – Ара, ты наивный чувак, Алик, э! Если следаку сбоку прикажут, он найдёт тыщу способов тебе нервы потрепать.
        – Это каким же образом? Мы всё время с группой шли, а потом я беспробудно спал. Как в таком случае, например, лично я смог грабителей навести?
      – А тебе так скажут: «Мы точно знаем, что это вы их навели, а вот как, это ты нам сам и расскажешь!».
      Аракелов почти повторил изначальные слова следователя, которые я слышал. Затем он завершил мысль:
      – И возьмут тебя за горло так, что чуть не маму родную продашь, э!
      Мне вдруг стало зябко, и я не вполне уверенно произнёс:
      –  Слушай, Рафик, давай-ка прекратим этот вздор! Всё, я пошёл. 
      И – поскорее вон из укромного местечка, где вполголоса вёлся не афишируемый разговор.


                *****
     Позднее, следователи, вопреки всем инсинуациям разобравшись в сути происшествия, избавили меня от наветов. Сговор с уголовниками перевели целиком на пропавшего Тишина и все беды пытались свалить на него – дескать, чего уж тут может быть очевиднее! Мотив есть – месть честному комсомольскому коллективу альпинистов за справедливую критику в походе. Далее по сценарию: обиженный Тишин мог, прогуливаясь при луне, по дороге нечаянно наткнуться на бандитов и, воспользовавшись случаем, от злости натравить их на альпинистов, а затем скрыться. Ну, объявили в розыск, да не нашли пока. Во всём остальном, действительно – нет тела, нет и дела. На грабителей оперативники тоже не вышли. Лишь пожилые, слишком простые родители пропавшего сына остались наедине со своим горем.

      На последнем допросе, уже скорее похожем на собеседование, я набрался смелости сказать следаку:
      – Товарищ следователь! Времени прошло немало, с тех пор как тронувшийся умом человек бежал от глумлений, как с каторги, – куда глаза глядят. Ни для кого уже не секрет, что заплутавший в горах Тишин давно замёрз и тело его, уж извините за прямоту, растащено зверьём или затянуто илом в одном из бесчисленных горных потоков. Зачем же вы всё ещё бросаете тень на него, продолжаете придерживаться версии о наводке?
      Следак глядит на меня, не мигая, и я сверх меры энергично завершаю отрепетированную тираду:
      – Не находите ли вы, товарищ следователь, что наводка – это слишком здраво для помешавшегося?
      Следователя не возмутила моя несдержанность и он с мрачной иронией возразил:
      – Молодой человек! То, что люди ходят ночами в туалет, при этом что-то напевая, ещё не значит, что они помешались.
      Дав время оценить сказанное, следак добавил:
      – Сейчас вы утверждаете, что Тишин ушёл и больше не вернулся. Тогда, исходя из закона, человека ищут и пока он не найден, то числится только пропавшим. Поиски будут продолжаться. В жизни всякое случается – вдруг найдут, или пропавший сам объявится живым, невредимым и на допросе обо всём подробно расскажет.
      

                *****
    В дальнейшем ЧП приняло характер вялотекущего процесса со всевозможными кривотолками. Имелись и новости: Манучарову запретили водить группы альпинистов в горы (благодаря связям, он избежал более серьёзных осложнений), оговор в наводке с меня и Тишина в конце концов полностью сняли, как бездоказательный, а Зубатому не предъявили обвинения в «доведении человека до самоубийства», раз самого убиенного не нашли. Дело закрыли не сразу. Требовалось время, и всё было пущено по большому кругу. Но как же быть с письмом альпинистки Нины Диковой, направленном... в партком АзИИ? В нём она с возмущением объявляла себя свидетельницей бесчинств Марка Зубатого в походе! В травле простодушного студента, Тишина! В парткоме института вопрос решили просто: передадим-ка письмо в комитет комсомола института! Что? Зубатый не студент, и никогда не был комсомольцем? Тогда обяжем провести срочное собрание секции альпинистов, пока её официально не упразднили. Пусть вызовут Зубатого на ковёр, а если понадобится, то принудительно, и на собрании надо непременно выразить ответчику ну хотя бы... пока общественное порицание (?).
      На поверку – действительно, какая-то ересь окаянная!
      Собрание секции альпинистов проводил Манучаров и это было последнее рандеву участников похода с ним. Заблаговременно оповещённые «товарищи» встретились вечером в обширной аудитории, где обычно читал студентам лекции по математике профессор Берг – чуть ли не праправнук знаменитого Эйлера! Не было на собрании лишь пропавшего Тишина и не приехала из Сумгаита Нина Дикова. Потом она скажет, что собрание альпинистов посчитала ни к чему не обязывающим фарсом.
      Можно сообщить сразу: никакого запротоколированного порицания Зубатому не вынесли. Почему – это отчасти объяснит завершающая фаза собрания, когда после визгливых пререканий, предоставили возможность высказаться ответчику. 
     – ...Она [то есть Нина Дикова] сказала мне, чего это я к мальчику пристал? Да, я обещал Тишину рожу намылить… – вызывающе сознаётся Марк Зубатый.
     – А за что ты, Марик, ему это обещал? – подчёркнуто вежливо спрашивает Манучаров Зубатого, прерывая чувственное выступление мажорика. Марк в ответ растерянно мнётся, что-то мямлит малопонятное и мало опрятное, пока уже бывший шеф не останавливает его мычание обращением к аудитории:
       – С Зубатым – ясно! А как вы сами, друзья мои, всё же действительно относились к Тишину? Только честно, может я что-то в походе недопонял.
      Однако «друзья» – теперь уже не друзья! Они знают, что обречены быть в одной упряжке с Зубатым, с которым их связывает дурдомовский шабаш в пути, приведший к ЧП и страху оказаться подследственными. Сейчас уже, слава Богу, всё позади и невинные мальчики и девочки словно с привязи сорвались в своей непорочной искренности. По аудитории поскакал резвым коньком галдёж, не оставивший никаких надежд на маломальский объективизм собравшихся, клеймивших, – в целом уже не секрет, – покойника. Это особенно поразило Манучарова, и он вынужден резюмировать:
       – Вот это здорово! Я вижу, что не только Марик, а оказывается все вы органически не переваривали Тишина. Смею опять спросить: а за что же конкретно?
       –  За то, что дурак! – выкрикивает кто-то с места и вновь взрывается общий, хорошо знакомый вязкий хохот.
      Манучаров парирует:
       – Ну, среди вас это, допустим, не самое обидное качество. А ещё за что?
       Альпинисты подчёркнуто надулись, молчат, и Евгений Манучаров довершает мысль:
        – Ответить нечего! Разумеется, сейчас вы все успокоились, изложили своё мнение исключительно словоохотливо, дружно и, нелишне добавить, – достаточно нелицеприятно, может в чём-то и кощунственно.
      По аудитории в ответ немедленно пробежала волна возмущения, на что Манучаров, подавляя гвалт, зычно бросил негодующим альпинистам:
       –   Да, да! Я не оговорился, – именно так!
       Затем – в уже поутихший зал:
       – Хорошо, согласен – для вас «он» такой-сякой! Я, конечно, о Тишине иного мнения, однако, раз вы все так настаиваете, значит вы правы. Но с тобой, Марк, я бы вдвоём в горы не пошёл!
      Зубатый вдруг ужасно обиделся на это прилюдное признание Манучарова, которому, как он полагал, прислуживал верой и правдой. Марик недоумевает, пытается прояснить:
       – Это почему же вы со мной! вдвоём не пошли бы? Это почему же?
      Уязвлённому Зубатому, Манучаров ответил с пугающей прямотой:
       – Да потому, Марик, что ты обрезал бы верёвку, вдруг я сорвись! Чтобы самому уцелеть!
       Зубатый ядовито усмехнулся:
       – Неет, что ты, шеф? Я бы прыгнул вниз за компанию!

2017