Стоял жаркий, сухой и прозрачно-пустой июнь середины зернистых 90-х, с его голыми полками, гулкими плитчатыми залами магазинов, частью еще носящих имя «Военторг», натужно тарахтящими и дребезжащими на поворотах солдатскими грузовиками и мелкой пылью на неасфальтированном проезде между покосившимися дачными домиками под снос, медленно оседающей на заскорузлые листья подорожника, безразличные ко всему, включая частную собственность, переход к рыночному капитализму и деноминацию рубля, о которой на протяжении последних недель без перебоя говорили по телевизору нервные мужчины в тяжелых очках и женщины с мокрым зачесом на фоне смешно моргающих компьютерных экранов во время важнейшего семейного ритуала, возвещаемого словом «Новости!».
Я и мой приятель Паша подкладывали никому не нужные пятирублевые монеты на нагретые летним солнцем и гудящие от приближающегося поезда рельсины на перегоне между шумным и загазованным подмосковным транспортным узлом и жиденьким загаженным шашлычным мусором перелеском, со смесью возбуждения и ужаса вглядываясь в трепещущую в техногенном мареве сетчатую даль и ощущая всеми нашими тощими телами нарастающий грохот и вибрацию, передающуюся от колесных пар.
— Товарняк! — сказал со знанием дела Паша, прежде уже принимавший участие в этом опасном развлечении вместе с другими дворовыми детьми, и теперь демонстрировавший мне свою компетенцию.
— Откуда ты знаешь? — спросил я, не то чтобы желая это спросить и не то чтобы совсем не понимая, откуда он это знает, но словно следуя какому-то незримому, неписаному и в целом не передаваемому словами сценарию, который мне настойчиво подпихивало мое собственное сознание и согласно которому человек, самозабвенно изображающий важную шишку и тем самым ставящий себя в крайне уязвимую позицию, ни в коем случае не должен быть разочарован, но, напротив, нуждается в немедленном, безудержном и почти комическом восхищении, чья приторная избыточность и наивность могут спасти его, задержав холодный клинок стыда в случае внезапного разоблачения.
— Ха! — довольно хмыкнул Паша, принимая мой богатый дар на том же биохимическом и очень далеком от словесного уровне. — По опыту знаю! Ты сколько раз плющил уже?
— Ни разу, — прошептал я, восторгаясь виртуозностью моей собственной игры.
— Ну вот, а я — уже много, — снисходительно объяснил мой друг, по-взрослому небрежно качнув ладонью в жесте, много раз виденном мной по телевизору во время взрослых передач, где какой-нибудь авторитетный эксперт давал свою осторожную оценку политического кризиса. — Я по звуку поезд могу определить.
— Не ссы, первый раз у всех бывает! — короновал Паша свою реплику одной из самых лакомых для всех без исключения подростков фраз, словно помещая бесценный королевский оникс в идеально выточенную моей лестью золотую оправу.
— Ага, — кивнул я, потупив глаза и покраснев, одновременно ощущая искренний двенадцати-с-чем-то-летний стыд за то, что я еще ни разу в жизни не плющил монетки на рельсах, и такое же искреннее, но только вневременное и внеязыковое удовлетворение от выполненного мной виртуозного маневра в области несловесного, неосязаемого и общечеловеческого.
Рельс дрожал под моей ладошкой, серое пятно поезда прорисовывалось в размытом поселковом пейзаже, Паша клал несколько пятаков на свой рельс, двигаясь не спеша, плавно и всем своим видом показывая, насколько ему не страшно и до какой степени его не касается торчавший недалеко от нас знак с изображением беззаботно-счастливого ребенка, которого преследует страшная электричка, и большими красными буквами: «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА — ЗОНА ПОВЫШЕННОЙ ОПАСНОСТИ».
— Давай, клади тоже, — сказал он мне. — Можешь положить одну на другую, тогда они все вместе сплющатся, будет прикольно!
Коричнево-березово-зеленый пейзаж колебался под порывами теплого ветра и источал равномерный гипнотизирующий шум, состоявший из чириканья птиц, треска обламываемых для костра ветвей, лая собак, скрипа петель последних деревенских калиток и отдаленного грохота наступающих бульдозерных гусениц. Мне казалось, я могу различить в этом шуме чирканье спички о коробок, треск занимающихся пламенем табачных листьев, хлопок лихо открываемой с помощью ключей пивной бутылки и шип ползущей из ее горлышка пены, аппетитное шкварканье жарящегося шашлыка и чей-то непрерывный, словно искусственно зацикленный звонкий хохот. Я слышал звонок и трещотку холостого хода на велосипеде городского почтальона дяди Васи, совершенно обыкновенные и в то же время безошибочно идентифицируемые всеми местным жителями, звяканье железного носика в умывальнике на сосне, колебание вброшенного письма от застройщика в ржавом почтовом ящике на символической изгороди, хлопанье двери черного хода, скрип отгибаемых черепаховых очечных дужек—
— Вано, отходи, ты че! — услышал я внезапно Пашин тревожный голос, раздававшийся из-за моей спины.
Я все еще держался за горячий рельс, надо мной ползло по своей прозрачной оси аристотелево Солнце, жирные международные лайнеры скрещивали свои инверсионные следы в небе, в Лос-Анджелесе стояла невыносимая жара, лоб Геннадия Зюганова покрывался влажными морщинами после прохода вприсядку с сельским электоратом, сердце Бориса Ельцина вновь начинало биться, средневозрастная женщина в леопардовом закрывала двери и оглашала пахнущее ветошью сумеречное помещение школьного актового зала зычным голосом: «Итак, ребята, добро пожаловать в театральный кружок!», занавески качались, окошки хлопали, мне становилось душно и хотелось на улицу, хотелось сбежать вниз по лестнице и оросить лицо холодной и пахнущей хлоркой водой из-под крана возле школьной столовой, где нужно было мыть руки перед приемом пищи, но где вместо этого происходил бурный обмен последними ярчайшими событиями в обозримой вселенной, Солнце ярилось, бомба тикала, время истекало, Сталлоне бежал что было мочи, за его спиной вырастал атомный гриб, плохие побеждали, ты смотрел «Вспомнить все», Вано, спрашивал кто-то, а «Красную жару», ну, а «Термика»-то хоть смотрел, надеюсь? Че, и первого не смотрел? Да ладно? Че, серьезно?! А видак у тебя вообще есть? А телевизор? Да ты че? Блин, да как ты живешь вообще?!
— Вано! Вано, ты че, сдурел! — раздавалось прямо у меня над ухом, после чего я отпускал рельс — не то чтобы решая его отпустить, но скорее следуя все тому же неартикулируемому и невидимому сценарию, который предписывал мне отнять палец от залипшей красной кнопки, отцепиться от магнетизировавшей меня массы и, смеясь, дрожа и непрерывно бормоча что-то категорически невыразимое с помощью слов, но очень, очень, очень хорошо понятное для двенадцати-с-чем-то-летних чувств, отпрыгнуть от заполнившейся оглушительным грохотом колеи и скатиться по песчаной насыпи вниз, где меня ожидал поверженный мной царь горы.