Жила-была печка и не было у нее детей, потому что и мужа у нее отродясь не было. Да и где его найдешь, если из дому носа не кажешь, а хозяева сватов не приваживают.
Но однажды принес хозяин вместе с дровами в избу полено не полено, корягу не корягу, чурбак не чурбак, а не пойми какой пенек волглый, суковатый, но приманчивый.
Пока он на печи подсыхал и сговорились. От того пенька она будто бы и понесла, а к новому году разродилась двумя таракашками-букашками. И назвала их Свирей да Кузьмой.
Свиря был на сверчка запечного и похож. Жиденький да блекленький, аккурат под цвет скобленому столу, что хозяйка к Рождеству надраила.
Кузьма тоже вышел сверчковатый. Но цвет имел ослепительно изумрудный. А задние ножки у него были так просто преогромные, с толстыми ляжечками и выгнутыми назад коленками.
Свиря часто поскрипывал над братом, мол, вот же уродец ты жалкий, Кузька! Уродец не уродец, но какой-то такой, а какой-то не такой явно. К тому же глаз да глаз за Кузьмой нужен был постоянный. Бывало, пока Свиря-ползунок за печкой посапывал, ногастый успевал и в квашню с тестом заскочить, и возле топки напрыгаться, а то и об оконное стекло побиться, будто бы изба ему чужая.
К весне подросли детки. Свиря знай у мамки под боком лежал-полеживал да пел колыбельную всему дому. А Кузя маяться стал, свысока поглядывая на родню. А однажды взял да и заявил, что он приемный! И что жить ему в избе не положено, поскольку никакой он не Сверчок Запечный, а самый настоящий Кузнец-молодец, рысачок, из рода Кобылок. Откуда такая ересь в голову печному сыну втемяшилась, неведомо. И сколько мать ему не доказывала, что он, видать, просто в отцову породу пошел, гнул свое. Жаль, спросить-то было уж не с кого. Сгорел чурбак сучковатый еще зимой, не выдержав печной страсти. Поминай, как звали…
И как брат не стыдил, а мать не увещевала, но пришлось прощаться с Кузьмой ногастым. Собрала печь сыну в дорогу дохлых мушек, что позади себя подсушивала на черный день. Обдала напоследок жаром родительской любви да и проводила взглядом до порога. Братец Свиря выполз было, затянул прощальную, да тут же его и сморило. Душонка запечная.
А Кузьма, как выскочил на крыльцо, вдохнул волюшки, так и задал стрекача через поля-овраги, присвистывая, мол, все, что вижу – мое, мое, мое!
Нарезвился, напрыгался, притомился, решил передохнуть на лугу. Но увидел старую кобылу, что дремала на привязи. И до того она букашечке родной показалась! Раззадорился Кузька, вскочил старухе на нос, да и спроси, мол, вы и есть моя матушка? А та от щекотки зафыркала, глазом закосила, да языком-то мелочь эту и смахни! Благо, до рта не донесла, закемарила сызнова. Кузька и отвалился.
Отлежался в траве-мураве, очухался, росы хлебнул и дай Бог ноги!
Прискакал в благоуханно-цветущий барский сад с прудом. Вскочил на белую лилию, что росла у самой кромки воды. На красоты залюбовался, расстрекотался во всю свою моченьку. Тут его здоровенная лягва и угляди! Да и он, как ее узрел, признал, обрадовался: ноги прыгучие, сама зеленая да глазастая! Чем не его порода? Хотел уж в объятья кинуться, мол, мамо, вот мы и встренулись! Но «мамо» вдруг выметнуло длиннющий язык и чуть было не с`амкало.
Спасибо пролетавшей над прудом цапле. Лягухи-зеленухи как ни бывало, а Кузька в ряску бултых! Потонуть не потонул, но наглотался, пока выбирался. А как выбрался, обсушился, ноги в лапки, крылышки по ветру… и к опушке лесной. Глядь, там таких же, как и он егозликов — видимо-невидимо! И все на него похожи. И прыгунками так же оснащены! Скачут с травки на травку, усиками топорщатся. Стал наш добрый молодец мамку кликать-вызывать! Откликнулась мать-сыра земля, мол, чего тебе, козявочка-букашечка, надобно?
Был Кузьма ненаглядным у приемной матушки, а у родной оказался одним из многих. Да она детей своих и не считала, хотя и любила всех одинаково.
К слову-то, все ж не совсем как все, оказался Кузя. У местных и язык не разбери-поймешь, и обдергайки простые солдатские. А наш при лампасах и в расписном офицерском камзоле. Да и цвет у него ну до того ярок! И саблю, саблю видели? То-то же! А к августу наш Кузьма Чурбанович крупнющий стал. Что тебе генерал среди плюгавой дворни!
И решил Кузьма еще раз испытать счастье свое в барском саду. Обскакал сторонкой лягушкин пруд, да ко дворцу с колоннами и припусти. Прямиком туда, где на лужайке играли нарядные господские дети. Уж очень хотелось изумрудному жеребчику перед ними покрасоваться.
…Очнулся Кузя в склянице, набитой травинками, да со страху ножки-то и отбросил. Был он бравым коником, а стал сверчок-сверчком. Разве что сабля при нем и осталась...
Утром увидели искалеченного кузнечика балованные дети, и вытряхнули вместе с травками и ножками за окошко, назвав противным…
Долго плакал Кузьма над своей бедой, но еще дольше до дома ползком добирался. А как добрался, проскользнул вслед за котом в избу, да сразу за печку-матушку.
Та от радости раскраснелась, заслонкой застучала, трубой запыхтела! Да и братец Свиря, хоть и скрипнул ехидно, мол, явился не запылился, потеря, но потеснился и даже приобнял. Свой своему поневоле друг.
Так и зимуют за печкой. И теплее там, с мамкой-то приемной доброй, и сытнее. Да и весной от печки плясать привычнее будет. А ножки здоровенные к весне уж точно отрастут! Откуда знает? Да сами посмотрите — вот уже проклевываются!
Под опекой мамы да под песенку братца Свири спится так сладко.
И вы спать ложитесь. Утро вечера мудренее.
Илл.(с)Алена Подобед