О том, что художественная литература может служить историческим источником, я задумался впервые несколько лет назад, когда случайно в руки мне попался роман латышского писателя Маргера Зариня «Фальшивый Фауст». Роман привлекал внимание и своей оригинальной формой, и темой, на которую после Михаила Булгакова, казалось, уже никто замахнуться не посмеет. Мне был хорошо знаком исторический контекст, в котором разворачивалось действие «Фальшивого Фауста», и после прочтения книги я понял, что мои представления о Латвии конца 30– х начала 40– х гг. ХХ в. обогатились и расширились. Дело, конечно, было не в узнавании каких-то новых фактов, для этого есть монографии и статьи в научных журналах. Дело было в погружении, растворении в эпохе, писатель оказался паромщиком, любезно переправляющим через реку времени. Но если бы я совершенно ничего не знал раньше об описываемых в «Фальшивом Фаусте» событиях, то первичные представления о них получил бы из этого романа. Выходило, что художественная литература – отличный источник для изучения массовых исторических представлений (тех, что влияли на автора во время написания книги, и тех, что были затем этой книгой сформированы).
Позже я узнал, что идея использования художественной литературы в исторической науке отстаивалась многими. Виссарион Белинский признавал познавательную ценность литературы, отмечая, её мощное воздействие на эмоциональную сферу человека. Роберт Пенн Уоррен указывал на то, что знать историю – это одно, а понимать её – совсем другое, и что талантливый писатель как раз-то и понимает её, в отличие от историка, голова которого нафарширована фактами, схемами и абстракциями. В предисловии к «Человеческой комедии» Оноре де Бальзак высказал надежду, что типологизируя современников, он сможет «написать историю, забытую столькими историками, историю нравов». Позднее Фридрих Энгельс отзывался о «Человеческой комедии», как о самой замечательной реалистичной истории французского общества, и писал, что «даже в смысле экономических деталей узнал больше…, чем из книг всех специалистов – историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых». Игнорировать трактовки и оценки каких-либо исторических сюжетов, данные писателями, тем более хорошими писателями, только лишь потому, что они не были профессиональными историками – это величайшая глупость.
Итак, мной завладела идея рассмотреть «болевые точки» российско–балтийской истории в призме советской художественной литературы, но не какой-нибудь, а созданной писателями-прибалтами. Больше всего мне были интересны партизаны – «лесные братья», и постепенно я сосредоточился только на них, а поскольку дольше всего «лесовики» сопротивлялись в Литве, то и романов, посвящённых «войне после войны» написали больше всего литовцы. Оказалось, что в советском литературоведении прочно укоренился такой оборот, как «литовский роман», обозначающий специфическое художественное поле, замкнутое в национальных рамках, и вобравшее в себя признаки «военной» и «деревенской» прозы, кстати, очень популярных жанров у советского читателя.
В начале своего пути (который и сейчас не закончен) я ожидал увидеть идеологически выдержанные, конформистские в целом, трактовки антисоветского вооружённого сопротивления в Литве. Советские цензурные органы ведь не упускали из виду даже спичечные этикетки и входные билеты в музеи, а тут романы, да ещё затрагивающие такие больные темы, да некоторые ещё и экранизированы.
Серж Московичи в книге «Век толп. Исторический трактат по психологии масс» пишет, что первое условие любой пропаганды – это ясное и не допускающее возражений утверждение однозначной позиции, господствующей идеи, и по вопросу «лесовиков» скудная советская историография занимала такую однозначную позицию, а господствующей идеей была идея классовой борьбы. Удивительно, но советская литовская художественная литература освещала вопрос «лесных братьев» более объективно и глубоко. Многое из того, что было сказано о «лесных братьях» литовскими писателями подтвердилось позднее в постсоветских исторических исследованиях.
Может быть, самое важное, что можно понять из этих романов о послевоенной ситуации в республике, и о чём историки заговорили только недавно – это сильная деформация мироощущения простого крестьянина в течение очень сжатого временного отрезка. Атмосферой страха и ужаса, обречённости и безысходности, надвигающегося кошмара, всеобщей подозрительности, растерянности и суицидальности буквально пропитаны все романы, без исключения.
«Лесные братья» – реальная сила, подобно природной стихии они постоянно присутствуют в картине мира литовского крестьянина. Свои поступки он совершает с оглядкой «на лес». Но точно так же он должен взвешивать свои действия и по отношению к советской власти, в лице её представителей – «народных защитников», которые точно такая же враждебная стихия для большинства, как и «лесовики». Крестьянин словно подвешен между этими непримиримыми силами, которые сменяют друг друга, как день и ночь, неслучайно некоторые авторы «лесовиков» называют также «ночными гостями» или просто «ночными», а сцены коммуникации между крестьянами и «лесовиками» почти не отличаются от сцен коммуникации между крестьянами и «защитниками». Иногда «лесовики» ведут себя деликатнее «защитников», особенно с женщинами, но и те и другие нередко применяют насилие и угрозы для достижения своих целей. Большинство крестьян предпочитает хранить молчание и не сообщать никакой информации ни тем, ни другим, но в то же время, деревня опутана вспомогательной сетью осведомителей как «лесных братьев», так и «защитников».
Обобщённый облик «лесовика» скомпилировать сложно. Фигуры партизан рельефны, своеобразны. Но одновременно, по канонам литературы, они и типичны. Выделить несколько типологических портретов всё же можно попытаться.
Первый такой типаж можно условно обозначить, как «невиновные». Уже у Миколаса Слуцкиса в романе 1963 г. «Лестница в небо», прослеживается попытка сказать о запутавшихся, о «заплутавшихся и запуганных». В нескольких более поздних произведениях, мы также обнаруживаем «в лесу» «невиновных»: людей, загнанных в бункеры обманом, угрозами, шантажом. Более того, «в лесу» люди спасаются от неизвестности и могут вовсе не помышлять об антисоветской, тем более, вооружённой борьбе. Так, во время отступления немцев из Литвы (и следовательно, наступления советских войск) "в лес" уходят жители целых деревень. "В лесу" находят убежище молодые люди призывного возраста, уклоняющиеся от мобилизации сначала в немецкую, а затем и в Советскую армию. Юргис – герой романа «Лестница в небо» происходит из зажиточной семьи и находится на нелегальном положении. Хотя по советским законам он – «лесовик», он абсолютно ни в чём невиновен. Парень становится жертвой невероятного исторического виража, и заканчивает жизнь самоубийством, не видя никакого выхода и возможности вернуться к нормальной жизни.
Целая галерея портретов таких запутавшихся, представлена в романе Йонаса Довидайтиса «Кони Перкунаса» (русский перевод – 1983 г.) Это происходящие из крестьян-бедняков, бывшие батраки, попавшие «в лес» разными путями. Как правило, судьба их заканчивается трагично: суицидом, умопомешательством или пулей, выпущенной «своими» же. Есть у Довидайтиса очень любопытный персонаж, которого также можно отнести к «невиновным» – это студент-медик. Приехав однажды на каникулы на родительскую мельницу, он узнаёт о депортации в Сибирь всех своих родственников, и не видит никакого выхода для себя, кроме как взять в руки оружие и бороться с властями. Его нельзя назвать запутавшимся, он осознанно вступает в ряды «лесовиков», но сложно и обвинять в чём – то: кто, в подобной ситуации, повел бы себя иначе?
Другую группу персонажей можно объединить условно под названием «идейные». Это представители интеллигенции, учителя, бывшие офицеры литовской армии, которые осознанно встали на путь вооружённой борьбы, не смирившись с присоединением Литвы к СССР. Черпая вдохновение в историческом прошлом родины, как учителя из произведений Витаутаса Бубниса и Витаутаса Римкявичуса, или считая себя по долгу службы ответственными за её судьбу, как бывшие сметоновские офицеры в произведениях Слуцкиса и Пожеры, эти люди называют себя освободителями Литвы, борцами за её независимость.
Третью группу «лесовиков» условно обозначим, как «коллаборационисты». Это бывшие эсэсовские палачи из вспомогательных полицейских формирований, которые выполняли в период немецкой оккупации всю кровавую работу, непосредственно участвуя в массовых казнях. В 1944 г., когда немцы побежали из Литвы, часть из них отправилась вслед за ними, а другая часть ушла «в лес», чтобы избежать возмездия за преступления. Коллаборационисты из литовских романов – это и представители националистических или клерикальных организаций, и те же сметоновские офицеры, и мелкобуржуазные элементы, и бедняки, добровольно вступившие во вспомогательные формирования СС. Часто, по своему психическому складу – это люди, склонные к садизму. Примечательно, что служба у немцев, сама по себе ещё не означала обязательное участие в расправах и казнях. Так, Купрёнис из романа «Кони Перкунаса» казнями себя не запятнал, хотя и служил в немецкой комендатуре переводчиком, а затем воевал на Восточном фронте, а Жильвитис – по кличке Вермахт – персонаж, несомненно, положительный, был мобилизован во вспомогательный батальон, но тоже не был палачом, а позже и вовсе дезертировал из него.
В романах разных авторов хорошо просматривается тенденция дистанцировать персонажей этой группы – бывших палачей и карателей из вспомогательных полицейских формирований – от партизанского движения в целом.
Отвращение к карателям усиливается наделением их всевозможными пороками, патологиями – это известное средство для конструирования образа «чужого», врага. Бывшие эсэсовцы способны на грабежи, изнасилования, одновременно они трусливы, нечистоплотны, склонны к выпивке. В своём сотрудничестве с фашистами они крайне редко движимы идеей. Часто их мотивация – поживиться имуществом тех, кто обречён на смерть или безнаказанно удовлетворить похоть. Едва ли не самым омерзительным персонажем этой группы можно считать Молчуна из романа "Наша и ваша кровь" Йонаса Мачюкявичуса (перевод на русский язык – 1989 г.) Автор сравнивает его с разложившимся трупом, приведением, смертником. Накануне своей гибели, Молчун – человек всё ещё считавший, "что имеет право жить" – убивает молодую учительницу Альбину, после чего совершает с её трупом половой акт. Девушка, в свою очередь, символизирует саму Литву ("Я – Литва" делает она в дневнике запись, навеянную сном, в котором с холмов, на жемайтийском наречии, её спрашивают кто она такая? В этот же день по большаку идут солдаты РККА – дело происходит, очевидно, летом 1939 г.)
Мы видим, что спектр мотивов ухода «в лес» достаточно широк. Помимо уклонения от службы в армии, бегства эсэсовцев от наказания за преступления, личных счётов к Советской власти, практически у каждого из писателей мы обнаруживаем ту надежду людей на скорую высадку англичан и американцев, которая, как сегодня известно, из научных исследований была характерна для послевоенной Прибалтики. Отсюда, ещё один из мотивов сопротивления – надежда занять в будущем, в независимой Литве, высокую должность.
Интересно, что представить движение только как кулацкое, никто из рассмотренных писателей, не пытался. Более того, фразеология о классовом противостоянии и сопротивлении кулацкого элемента часто вложена в уста советских, партийных активистов, которые как бы не хотят видеть реального положения вещей.
Ещё одним важным моментом борьбы с Советами, преломившимся особенно ярко в романе Витаутаса Бубниса «Жаждущая земля» (первод на русский язык – 1978 г.), был и её религиозный смысл. «За веру идут лесные…» – говорит мать главной героини. В Литве крепко укоренено католичество, часто к тому же принимающее синкретичные формы, поэтому борьба с атеистами могла носить ореол священности, угодности всевышнему. Коммунистическая идеология воспринималась многими, как попытка насадить какую- то новую, чуждую литовцам, религию. В некоторых романах обозначены и связи партизан с иностранными разведками, но нигде не отводится последним сколь-нибудь серьёзной роли в организации антисоветского движения, которое предстаёт, таким образом, сложнейшим явлением, вобравшем в себя одновременно элементы социально-классового противостояния, "священной" борьбы за веру и нацию, освободительной войны за государственный суверенитет, вооружённого сопротивления уголовных и военных преступников, подпитываемых всё же и западными спецслужбами.
В литовских романах партизанят и женщины, а в возрастном отношении повстанцы представлены несколькими поколениями: от школьников до стариков. В потрясающей по эмоциональному воздействию сцене из романа Бубниса «Жаждущая земля», на рыночную площадь перед костёлом, запруженную людьми, въезжает грузовик. Из его кузова «истребители» (полуштатные военизированные помощники НКВД) вываливают и выкладывают на брусчатке трупы убитых «лесовиков», среди которых и безусый мальчишка, и седой дед. Обезумевшая от горя вдова, мужа которой недавно убили «лесовики», подскочив с диким воем к мертвецам, принимается их пинать… У этой зловещей демонстрации, вообще-то, утилитарно-коварный смысл: в сторонке обязательно кто-нибудь наблюдает за реакцией «мирных» жителей, чтобы выявить сочувствующих "лесу". Нечто подобное описано и в «Гиренай» Витаутаса Римкявичуса (перевод на русский язык – 1981 г.) , и в "Могилах без крестов" Альгирдаса Поцюса (перевод на русский язык – 1990 г.) Трудно не удивляться тому, как миновали цензурные запреты такие сцены?!
«Лесные братья» организованы по принципу диверсионных групп, живут в хорошо оборудованных, тщательно замаскированных бункерах, где у них есть всё необходимое: от ветровых электрогенераторов до пишущих машинок. Забравшись в непролазные чащи и лесные болота, они стараются обустроить комфортный быт. Налажено у "лесовиков" и делопроизводство: каждой своей акции они придают видимость легитимности, печатая приговоры и приказы. Забирая продукты или ценности у селян, они называют это реквизицией в пользу литовской армии и могут оставить расписку, обещая возмещение убытков «после войны». Впрочем, многие крестьяне помогают добровольно, ведь с "лесом" прямо или косвенно связан почти каждый хутор.
Кандидата в "лесовики" ожидает приведение к торжественной присяге – клятве. В романах Довидайтиса и Пожеры описаны сцены этого ритуала, и обоими авторами зафиксирован сакральный компонент в нём: «вновьобращённый» произносит слова клятвы, положив руку на Евангелие, а в одной сцене присутствует ксендз. В романе Пожеры присяга имеет вторую, практическую часть: необходимо личное участие нового члена отряда в расправе над очередным приговорённым к смерти. «Лесные» называют это «совершить подвиг». Сам метод прочной привязки «к лесу» через кровь зафиксирован несколькими авторами.
Отношения внутри отрядов «лесовиков» выстроены скорее не по уставному армейскому, а по партизанскому принципу: все они имеют псевдонимы – клички, имён у них нет, чересчур строгая субординация отсутствует. В одежде партизан имеются элементы комбатантности, экипировка и оружие самое разнообразное. У них есть агенты, в том числе и в органах власти, на легальном положении в городах и селах, обеспечивающие снабжение партизан медикаментами, информацией и прочими ресурсами. В некоторых, особенно действующих автономно, отрядах весьма нездоровый психологический климат: накапливается раздражение, настроения обречённости, подозрительность, недовольство друг другом. Как уже отмечалось, многие «лесные» с ненавистью и отвращением относятся к бывшим эсэсовским палачам в своих рядах.
В руках «лесных» командиров, помимо прочего, судебная власть и по отношению к самим «лесовикам». Уличённых в произволе, пьянках, несанкционированном «командованием» насилии "судят". Провинившегося может ожидать смертный приговор, который тут же будет приведён в исполнение кем-нибудь из "боевых товарищей". Такая же участь ожидает того, кто принимает решение сдать оружие и легализоваться. У Пожеры есть "лесной" персонаж по кличке Клён, которому свои же сломали шею и бросили в болотную трясину, привязав к ногам мешок с булыжниками. Весной 41- го шестнадцатилетний Клён стал комсомольцем, а уже летом того же года его вместе с евреями поставили к стенке, но не расстреляли, потому что он согласился сам расстрелять обречённых. И Клён стал карателем ("всю немецкую пору вроде пса бездомного"), а когда вернулись Советы выбора у него не было – только "в леса". Смертельно устав от всего, Клён поверил в объявленную для "лесовиков" амнистию. Кто-то из отряда заметил у него случайно кусок газеты, где сулилось прощение тем, кто выйдет "из леса" с оружием. Это и решило участь Клёна.
Информация из внешнего мира поступает в бункеры по разным каналам: от осведомителей, из советской периодики и передач советских и иностранных радиостанций. Любого встреченного крестьянина они подробно расспрашивают о происходящем на селе. Враги «лесных братьев» – это те, кто сотрудничает с Советами, причём под такое сотрудничество может подпадать всё что угодно, любая трудовая деятельность за пределами личного хозяйства. Свои акции партизаны проводят с особой жестокостью, неоправданные жертвы – целые семьи, включая маленьких детей, убитые «лесовиками», зафиксированы во многих произведениях. Часто они прямо руководствуются принципом: чем больше крови и трупов, тем лучше, это должно свидетельствовать о том, что они активно сопротивляются, действуют. В первую очередь, они охотятся за партийными и советскими активистами, учителями советских школ, но стать их жертвой может любой крестьянин, повод всегда найдётся – отказ помочь продуктами или ночлегом, участие в любом мероприятии, санкционированном властями, вступление в колхоз. Свои цели они разъясняют в листовках, которые по ночам вывешивают в местах скопления людей. Основной целью, по их заверениям, является возврат суверенитета Литвы.
Используемые «лесными братьями» тактические приёмы, продиктованы логикой диверсионно-партизанской войны – это пропаганда, запугивание, засады, налёты и террористические акты. Сцен боестолкновений с советскими регулярными частями практически не встречается, воюют «лесовики» с «народными защитниками», «истребителями», то есть с этническими литовцами. Сегодня трудно сказать, не была ли задана писателям «сверху» установка показывать врагами литовских партизан самих же литовцев. Художественная литература – гораздо более тонкий идеологический инструмент, чем, скажем, агитационные плакаты, поэтому исторически достоверные в целом, произведения советских литовских писателей могли проводить и «нужные» оценки и трактовки послевоенных событий в Литве.
Сегодня некоторые прибалтийские исследователи пытаются оспорить то, что резистенция в Эстонии, Латвии и Литве содержала в себе компонент гражданской войны, пытаясь представить её исключительно как противостояние внешнему агрессору. Такая трактовка событий продуктивна не больше, чем утверждение их исключительно классовой природы. В романном пространстве литовских советских писателей «война после войны» предстаёт и гражданской, и национально-освободительной, и с бандитскими формированиями, и с эсэсовскими недобитками, и локальным проявлением «холодной войны» одновременно.
Литовские советские писатели, разными средствами преодолевая цензурные барьеры, оказались более объективными исследователями резистенции, чем профессиональные советские историки, скованные квазимарксистскими догмами. Как уже случалось во времена кайзеровских и царских запретов на литовскую письменность, художественной литературе здесь довелось вновь стать хранилищем важных, волнующих общество исторических смыслов.
(Впервые опубликовано в 2012 г. на сайте литературного клуба "Букмикс")