Я люблю стоять у этого окна, особенно зимой. За стеклами ночь. Сквозь
черные силуэты деревьев, четко выделяющиеся на фоне снега, светятся далекие огоньки райцентра. Поселок расположен километрах в пяти, и огни элеватора, самого высокого здания Зареченска, ярко видны в ночи.
В поселке живут мои дети. Когда я думаю о них, особенно по вечерам, я подхожу к окну и смотрю на огни элеватора, будто заглядываю в родные окна, чтобы пожелать спокойной ночи. Летом за густой листвой сада огней не видно, да и некогда предаваться унынию или мечтанию: за день так намаешься, что еле доползаешь до постели. А вот зимой...
Я живу одна в большом уютном доме. Тихо, спокойно в комнатах. И так одиноко. Ложусь за полночь, просыпаюсь поздно. Никто не теребит, не беспокоит. Иногда, проснувшись (если не было бессонницы), не сразу понимаю, где я. Мне кажется, что я умерла, так темно и безмолвно в моей спальне. Не хочется вставать, приводить себя в порядок, готовить завтрак (кому? зачем?). Особенно часто так бывает поздней осенью, когда дни короткие, сумрачные и поневоле начинается депрессия.
Но так было не всегда. Пятнадцать лет назад я была счастливой замужней женщиной с двумя дочками, которых очень любила и которыми гордилась. Я обожала своих родителей, простых деревенских тружеников с добрым сердцем и уважительным отношением к миру и людям. У меня была замечательная работа, и каждый день был наполнен смыслом.
Все изменилось с началом нового века и нового тысячелетия. Первой ушла мама. Ах, Мама, Мама... Мир опустел без тебя, стал другим, каким-то чужим, неласковым. После замужества я нечасто бывала в родном доме, нечасто радовала маму вниманием (и я так жалею теперь об этом), но я знала: она есть, она каждый день и каждый час ждёт меня. Стоит у дома и из-под ладони, защитив глаза от солнца, смотрит вдаль, в сторону кирпичного завода, откуда я должна появиться. Увидев меня, шла навстречу. В родном доме я обретала спокойствие и душевное равновесие. От мамы, полуграмотной крестьянки, всегда исходили тепло, доброта, неторопливая уверенность в чем-то большом и правильном. Она никогда не была суетливой, никогда никого не обижала и ни с кем не ругалась. Этому учила и меня, а потом и моих девочек, своих внучек, которых любила до самозабвения.
Мама была верующей. Нет, она не ходила в церковь (её в селе разрушили в 30-е годы), но если б храм стоял, мама была бы самой послушной прихожанкой. Она не садилась за стол, не перекрестившись, и не ложилась спать без молитвы. О чем она была, эта молитва, я не знаю. Знаю одно: пока мама молилась, все в моей судьбе складывалось благополучно, но как только её не стало, начались испытания на прочность. Наверное, она отмаливала перед Богом мои грехи.
Мама, мама... Как легко было с тобой! Ты верила людям, ты их привечала. Вот картинка из детства. От дома к дому по пыльной горячей улице идет высокая худая нищенка, которую все называют Хоркой, а ты - Хавроньей Ивановной. Кто-то выносит кусок хлеба, кто-то яйцо или блин. Женщина поспешно, будто боясь, что передумают, берет подачку и, кланяясь, кладет в грязную холщовую сумку. Вот она направляется к нам. На ней несвежее платье, волосы растрепались, в уголках губ запеклась слюна. Я шепчу:
- Мама, давай уйдем, я ее боюсь.
- Не бойся,- успокаиваешь ты.- Она хорошая, только несчастная.
Ты ведешь эту не очень чистую женщину сначала в баню, наливаешь воды в большой алюминиевый таз, чтобы та помылась. Потом достаешь из шифоньера свое старенькое ситцевое платье и предлагаешь гостье. Женщина не отказывается. Платье ей коротковато, но Хавронью Ивановну это не смущает. Ты ведешь её в дом и сажаешь за стол. Она крестится на образа в Святом углу, что-то шепчет (молитву, догадываюсь я), берет ложку и торопливо начинает есть дымящиеся щи, потом рассыпчатую картошку , запивая её квасом. Пообедав, вытирает губы рукой, крошки со стола смахивает в ладонь и отправляет в рот. Несколько минут сидит молча, закрыв глаза, видимо, задремав и расслабившись после сытного обеда. Я, примостившись в уголке, наблюдаю за нашей гостьей, а ты, мама, в это время стираешь её платье. На улице июль, жара, платье высыхает очень быстро, и ты приносишь чистую одежду нищенке. Она открывает глаза и благодарит тебя:
- Я знала, что ты меня накормишь. Я люблю у тебя бывать. Простая ты, добрая, дай Господь тебе здоровья. Молюсь всегда за тебя и за семью твою.
Позже я ещё несколько раз видела у нас Хавронью Ивановну. Я её уже не боялась. Она, несмотря на свою непривлекательную внешность, была замечательной рассказчицей. Не раз мы слушали её занимательные повествования о том, где она была и что видела. А была она и в Задонском монастыре, и в Оптиной Пустыни, и Сергиево-Троицкой и в Киевской лаврах. Да где она только ни была! Правда, только став взрослой, я поняла, что значили эти благословенные названия для любого русского человека, а тогда я просто слушала рассказы этой странной женщины о волшебных иконах, чудодейственных источниках, исцеляющих душу монахах, о прекрасном и таинственном, и в душу входило что-то такое,что даже по прошествии многих лет я не могу выразить словом. Наверное, это было чувство постижения огромного неизведанного мира, людей, родной земли.
Мама, мама, у тебя не было образования, но каким-то женским материнским чутьём ты угадывала, что может воспитать ребенка, укрепить его душу. И вместе со мной ты слушала истории странницы и по-детски всему удивлялась. Такой ты была всю жизнь. Тяга к новому, необычному всегда жила в твоей душе, возможно, потому, что война помешала тебе вовремя освоить то, что потом, во взрослой жизни, ты старалась познать самостоятельно. Наверное, это заставляло тебя читать и смотреть научно-популярные передачи по телевизору. Как ты болела за нашу хоккейную команду! А в футболе твоим кумиром был Лев Яшин.
Да, судьба лишила тебя многого. Но ты была моей мамой, моей любимой мамой. Я благодарна тебе за все, особенно за то, что я тоже познала счастье материнства, а ведь это не всем даётся.
Вот об этом думала я сегодня, стоя у темного окна и глядя на огни элеватора.
*** фото из Инета