Гитлер и Сталин слывут палачами и душегубами миллионов. Их боятся, их ненавидят, хотя, если не считать революционное и военное прошлое обоих (да и там далеко не всё ясно), они никого не убивали. Своими руками.
Сторонники определяющей роли личности в истории даже вспоминают мистическую басню о поразительном вещем спасении гефрейтора Адольфа на Западном фронте. Юному художнику привиделось, что в его окоп упадёт снаряд, и вот "предупреждённый" свыше или же снизу солдат вовремя передислоцировался из будущей могилы.
"Ах, если бы бомба угодила в него, то потом... то сейчас...".
Народы Европы и других материков жили бы в мире и гармонии? Разумеется! (Разумеется, нет).
Пасынки дьявола - чистое зло... Ну как их не бояться? Только так ли уж их боялся рядовой немец или советский гражданин? (Трепет перед начальством не в счёт). Сейчас мне (может и субъективно) Гитлер видится хорохорящимся надутым индюком (ничуть не страшным орлом). Сталин предстаёт интеллигентным, начитанным руководителем, внешне монументально спокойным (тоже без внешних признаков кровожадности). Конечно, я сужу не по делам, а всего лишь по фото- и видеовыступлениям этих политических деятелей. Но дело не просто в этом, а точнее, дело просто не в этом. Я их не боюсь... Я боюсь не их.
"Я просыпаюсь...
За окном чудесный Липовый бульвар. Это я так его называю. Вернее, от лип тут не осталось ничего (их срубили, чтобы расширить кольцевую дорогу), но мне кажется, наши вековые были не хуже "Унтер-ден-линденовских!" Зато теперь наш дворик именуют "московским". Наверно, там тоже много дорог и мало лип...
Белые простыни, белая комната. Уютные цветочки по стенам. Уютные плюшевые тапочки... Я плещусь в гулкой ванной, над керамической раковиной (у нас есть горячая вода!). Полотенце. Кёльнский лосьон с горчинкой грейпфрута и кислинкой лайма. Пиджак. Иду на кухню. Ида в фартуке - такая свежая будто и не встаёт каждое утро на час раньше меня. Завтрак. Картофельный омлет сияет яичной корочкой. Наша квартирка выходит двумя окнами на восток, так что солнце греет и радует не только в спальне. На бежевой скатерти помимо омлета дымится кофе: единственное чёрное пятно на всей белой кухне. Сбоку тарелки в окружении нескольких крошек дожидается приличный ломоть белого.
Вчера Иде удалось достать вполне приличный хлеб (практически свежий, правда, кукурузы в нём в два раза больше пшеницы). После пяти выбор не очень, но мы довольны и этим. Тогда Ида колебалась и не хотела заходить в лавку на Мольткештрассе.
- И чего ты боялась? - сегодня, усаживаясь за стол, я смеялся Идиным страхам. Вид еды возвращает хорошее настроение и заставляет поверить во всё что угодно. Даже в мир во всём мире и в добрых, бескорыстных людей. - После пяти наше время! Или ты боишься Ганса Либке? Думаешь, он лично заглянет в лавку? Главный юрист наверняка питается в импозантных "домах Отечества". Говорят, он поклонник чардаша и налегает на куриный паприкаш, может, поэтому его до сих пор и не спешат включать в партию...
- Я не боюсь Ганса Либке! - заняв старый венский стул напротив, Ида казалась серьёзной и даже воинствующей. - Но мне не по себе говорить с нашим булочником.
- Он здесь причём? У нас ведь не Тильзит! - я отпил кофе и отгрыз горбушку. Так и есть. Кукуруза. - Ему всего лишь не нужны неприятности.
- Вот именно! Мы - его неприятности! Скоро и тут никто не сможет купить ни хлеба, ни фруктов, ни овощей. Вот и будет тебе - "не в Тильзите".
- Его неприятности - это наши местные лизоблюды, мне ли не знать! Хотят выслужиться! Из-за них лавочники сами теряют клиентов. В нашей стране нет такого закона, запрещающего тебе есть белый хлеб!
- Нет, такого закона нет, - Ида тряхнула головой, и тёмный блестящий локон упал ей на лицо. Она досадливо отмахнула прядь и отпила кофе. Без сахара. Он у нас в последнее время тоже перестал водиться. - Но в стране нет закона, запрещающего людям мыться в общественных банях, а в Райхенхалле и Дрездене есть. Нет закона, требующего не чинить обувь и одежду, но он есть в Мюнхене. В стране каждый может ездить на трамваях, но, видимо, Магдебург уже не принадлежит Германии...
- Пошли дурня открывать ставни - он их по всему городу распахнёт! Они перегнули палку, а наш булочник - порядочный, хороший парень. ИХ он презирает, а МЫ его кормим.
- ИХ он никогда не видел, а мы - вот они! Ходим и кличем на него беду. Думаю, он не будет рад нам и после пяти часов.
Я вновь рассмеялся этой надуманной озабоченности.
Да, хлеб Ида всё-таки купила... Но какая же она у меня трусиха! Боится простого лавочника. Видели бы вы его - неплохой, кстати, парень, добряк-весельчак, не прочь выпить пива и болеет за ахенских "колорадов"! А ведь они подняли такой шум, чтобы вытащить своего нападающего из тюрьмы... Да, и нашей гаулиге есть чем гордиться!.. Конечно, этот Либке да наши местные обалдуи и вправду не дают никому покоя.
Я нацепил шляпу, помахал Иде и вышел во двор. Прогулка по местному безлиповому бульвару всегда доставляла мне удовольствие, а сегодня у меня был выходной. Я дошёл до симпатичного сквера, - соседи гордо именовали его парком, ведь даже на входе стояли декоративные воротца! - оглядел сияющий озорной пруд и направился к белой скамейке. Солнце щедро светило, и я не сразу заметил небольшой жестяной прямоугольник, приделанный к белой спинке.
"Садитесь, если вы не еврей". И никакого вам доброго утра. Но чего ждать от скамейки? Это было и неделю назад, но сегодня внизу добавилась приписка: "И не мишлинг..."
Опять этот Либке! Ждать от него улучшений - всё равно что приветствий от деревянной лавки. И там, и там содержимое - корявые опилки. Меня окутало неподдельное раздражение. Так и захотелось взять да демонстративно плюхнуться на жёсткое сиденье. Пусть эти кровопийцы-законники вылезут из кустов и остановят меня! Ха! Уж я этим дармоедам и проседателям задниц всё выскажу!
Неподалёку махал метлой дворник. Нет, Либке меня не остановит, как и наша администрация. А вот этот тип в фартуке... Да почему сразу "тип"?! Это же Франц! Я его каждое воскресенье здесь вижу. И мы даже здороваемся...
Франц, будто подслушав мои мысли, бодро подхватил свою метлу и мгновение спустя предстал передо мной и моими мыслями. При этом он как-то нелепо, полубоком-полуспиной повернулся к скамейке, словно загораживая её от меня. То есть, конечно, не отгораживая - просто так меньше слепило солнце. Ох, ну и воображение у меня сегодня! Видимо, от сытной еды. Нельзя набивать желудок после длительного воздержания, а главное - нельзя говорить за завтраком о Либке - желудочный сок плохо вырабатывается.
- Здравствуйте, господин Герлах! - запел Франц. Ну конечно воображение! Он рад меня видеть: так искренно улыбается!
- Доброе утро, Франц. - Ответил я, улыбаясь ещё шире и делая шажочек к скамейке. Такой, знаете, полушажок. Полубоком.
- Чудесное утро! - ещё шире раззявил рот Франц (его зубы могли соперничать желтизной с солнцем) и тоже сделал полушажок в сторону... В сторону скамейки.
- Погода так и радует! Так и обещает!.. Июнь... - самый микрошажок к заветной цели - ...балует нас!..
- Ещё как, господин Герлах!.. - и таки снова сделал шажок к скамейке! Да я брежу! - Просто подарок для всех жителей и гостей из столицы!
- Эм, Франц, я хотел... - (чего зря юлить?)
- Здесь так жарко сегодня! - фальцетом перебил меня Франц. - Мне вот неожиданно и пришла мысль в голову... посоветовать вам как доброму старому... знакомому! - хорошую лавчонку!!! Вон там, в тенёчке - такой простор для мыслей. - Франц небрежно ткнул черенком от метлы на восток - куда-то в дальний конец парка.
- Ты полагаешь... - начал я неуверенно.
- О, не беспокойтесь! Просто рай для... - он как-то стыдливо похлопал себя чуть ниже спины, но быстро отдёрнул руку. - То есть для созерцания, разумеется.
- Да... спасибо, - я бросил последний взгляд в сторону вожделенной скамейки. - Спасибо, Франц. Как... как семья?
- О, безупречно! - поняв, что я принял его предложение относительно дальней скамейки, Франц расслабился, заулыбался уже естественно и сложил руки на черенке метлы, опустив на них подбородок.- Хельма, правда, переживает. Сейчас всё дорожает, и она наставляет... ну, не хочет, чтобы меня погнали с работы.
- А с чего тебя гнать? Ты прекрасный работник, - это была не лесть; я всерьёз так думал.
- Благодарю, господин Герлах. Вот и я говорю! Я же всё делаю, КАК НАДО... Понимаете?
- Да... Как надо... - эхом отозвался я, слегка кивнул Францу, приподымая шляпу, и направился прочь.
Франц был рад и кивал мне вслед. То есть рад поболтать, а не проститься, разумеется! Ему всегда доставляло удовольствие трепаться о том и о сём (беседы с гуляющими были для него сродни перекурам). Я так думаю...
Солнце приятно пекло плечи и грело спину. Я добрался до конца сквера за семь минут. Ноги немного гудели - я редко бродил пешком. На слегка обшарпанной лавчонке таблички не было, и я сел, приятно вытянув ноги. Отсюда плохо просматривалась моя любимая скамейка, но было заметно, что кто-то уже сидит там, несмотря на табличку. Или мой более смелый собрат, или...
ИЛИ! Через полчаса я покидал парк и проходя мимо белой, крашенной алкидом скамейки увидел симпатичную фрёйляйн. Она сидела, закинув ногу на ногу, и читала книжку. Приятное миловидное лицо. Тоже любит природу и свежий воздух. Видимо, я глядел чересчур пристально, потому что фрёйляйн вдруг бросила на меня взгляд поверх страниц. Я быстро отвёл глаза, почему-то ускорил шаг и покинул парк через главные воротца. У самого выхода мне учтиво кивнул Франц. Отошед на несколько шагов, я остановился и обернулся. Никто уже на меня не смотрел. Редкие прохожие в это воскресное утро шли и беззаботно беседовали.
Я поглядел на ворота - высокие кованые, геометрически правильные, в меру изящные... Я никогда не боялся входить и выходить через них! Но я представил себе, как приду сюда через неделю: будет солнечное утро, или пойдёт прозрачный обильный дождь - я не знаю! - но... знаю, что уже сейчас боюсь увидеть табличку. Не на скамейке. А на этих геометрически правильных воротах.
А если не будет таблички, и я войду свободно? Но вдруг они всего лишь забыли повесить табличку, то есть забудут, и Франц со своей вечной улыбкой и нервной женой подбежит, чтобы выпроводить меня?! Нет, он никогда так не сделает! Я сам уйду...
Кажется, я уже боюсь его, хорошего скромняги Франца... И ту девушку на скамейке.
Она взглянула на меня так просто, так буднично, с естественным любопытством прохожего, обозревающего себе подобных. Разумеется, уже не подобных. Я не мог сесть на скамейку. Но она об этом не знала! А если бы узнала?.. Из-под полей шляпы потёк ручеёк пота ("Из-за жары!").
Какой ужас! Если бы она знала, что я тот, кому нельзя сидеть на скамейке?! Чушь! Бред и бессмыслица! Зря я её испугался. Только... разве я её испугался? Обычную незнакомую девушку - умную, начитанную, хорошую... Да, испугался. Но почему? Она смотрела так открыто и доброжелательно! Я достал из кармана льняной платок и промокнул им мокрый лоб. Я понял. Она СЕЛА на ТУ скамейку.
Но что ей теперь - бегать по парку в поисках других скамеек? (Дались они мне!). Я сам хожу в этот сквер всего раз в неделю. Не всегда и скамейками пользуюсь (в дождь, например, не пользуюсь!) Хм... Новая мысль растревожила мой мозг. А кто вешает таблички на скамейки? Франц? Да нет, наверно, кто-то из городской администрации... Ох, не туда бегут мысли. Нужно выпить. Пива или воды! Ноги повернули к знакомой будочке на Кэммергассе.
А мозг не желал расставаться с опостылевшей темой! Так кто, чёрт возьми, их вешает? Какая-нибудь солидная дама из канцелярии. Нет, солидность, она на то и дана, чтобы быть солидным, а не бегать по паркам с табличками и молотком. Вот какая-нибудь молодая Мэдхен на побегушках, может быть, даже и секретарша... Вот как та, что сидела на запретной скамейке! (Запретной для меня!).
Ну а что? Вешать таблички - это не преступление! Сама она может считать свою работу бессмысленной и несправедливой. В общем, я быстро убедил себя и в том, что девушка со скамейки сама крепила жуткие таблички, и в том, что она ни в коей мере не согласна с написанным. Да ведь это же работа! У неё наверняка есть дети!.. И всё-таки, кажется, именно сейчас я всё же понял эту странную фразу Иды, брошенную в сердцах за завтраком. Она испугалась булочника. А я струхнул от встречи с приятелем Францем и юной безобидной девушкой.
Тут внезапно меня осенило: Франц тоже боится меня. До дрожи. То есть МЕНЯ, а не Либке и не министров! Да шут с ними, не в них-то и дело. Не стоит страшиться чёрно-белых рож из газеты.
Я шёл, и со всех сторон мне чудились презрительные взгляды и даже голоса: "Глядите! Это же тот самый, которому нельзя сидеть на скамейках!" Интересно, продадут ли мне пиво? Я уже готов был ретироваться, но официант из пивной деловито кивнул и без лишних вопросов наполнил мне бокал светлого "кёльша". Я с наслаждением выдохнул после глотка крепкого, охлаждающего пивка с горьким привкусом хмеля. Жизнь снова заиграла чудными красками.
"Я такой как все! Видите? Я пью пиво!! Как все!!!"
Напротив пивной, на углу Кэммергассе находилось здание центрального городского бассейна. Я был там пару раз. Правда, больше я любил грести вёслами по нашей реке, чем бултыхаться в четырёх стенах.
На тротуаре появилась женщина в сером платье и фетровой шляпке. Одной рукой она хватала за ладошку беззаботно подпрыгивающего мальчика, а другой держала увесистую сумку. Пара скрылась за массивными деревянными дверями главного входа. На тренировку! Будущий спортсмен.
Я почти осушил бокал, когда двери бассейна снова открылись. Изнутри. Та же женщина и тот же мальчик. Теперь к ним присоединился мужчина. Женщина что-то объясняла, но человек в тёмном спортивном костюме то складывал молитвенно руки, то прижимал их к сердцу, выражая неподдельное сожаление. Наверно, бассейн закрыт. И неудивительно: сегодня же воскресенье. Но мимо спорящего трио прошла другая фрау, и тоже с ребёнком, погодком первого мальчика. Этот дуэт скрылся за дверьми бассейна беспрепятственно. И мужчина их не остановил. Я пожал плечами и допил своё пиво. К чему гадать? Это меня не касается.
Сейчас я снова наслаждался утром. Можно купить второй июньский выпуск "Дер дойче Фольксвирт" и пойти домой. К Иде.
Я как раз проходил мимо дома Печати, когда неподалёку от ларька с газетами увидел женщину с тяжелой сумкой. Мать пловца. А где же сам пловец? Да вот он, привалился спиной в лёгкой курточке к стене печально бурого дома. Мать что-то ему говорила, кажется, утешала.
- Тренируешься? - обратился я к мальчугану и подмигнул.
- Соревнования! Я хотел!.. - мальчик сокрушённо вздохнул, еле сдерживая слёзы.
Мать погладила его по плечу, а мне стало неловко.
- Может, трубу прорвало... - непонятно кому сказал я.
- Совесть у них прорвало! - отчеканила женщина.
- Они специально меня не впустили, чтобы я не выиграл! - неожиданно жалобно и в то же время гневливо воскликнул мальчик. - А ведь я могу победить. В следующем году к нам приедет сам Ференц Чик. Мам, если я буду тренироваться, то смогу стать, как он! А может, я бы даже смог поучаствовать в показательных заплывах в день Открытия!
- Ничего страшного, Отто, будем плавать возле Рейнпарка. Там, кажется, недавно открыли ещё один бассейн.
- Это же почти на другом конце города! Ты не сможешь меня туда водить!
- Тогда сам будешь ездить - ты уже большой!
- Правда?! - невыкатившиеся слёзы моментально высохли в глазах мальчика. Ещё бы! Будет теперь управляться один, как настоящий взрослый!
- Правда... - устало подтвердила мать.
Они ушли, держась за руки. А я вновь ощутил подступивший к горлу трусливый комок. Я снова боюсь. Не мужчину - того, на входе в бассейн - кажется, тренера или смотрителя: к нему я испытывал, скорее, злость. Да ещё эти его насквозь фальшивые ужимки заставляли кулаки непроизвольно сжиматься. Нет, я боялся женщину. И не ту, что уводила прочь от бассейна своего ребёнка. А ту, что спокойно зашла внутрь и перед которой никто не рассыпался в извинениях. Я её запомнил, хоть видел только миг. Обычная женщина в летнем костюме (симпатичном, но не дорогом). Обычная женщина, наверно, хорошая мать: водит своего сына на секцию. Хорошая женщина. Страшная женщина. Нет, не потому, что не поддержала. А потому, что не задумалась. И потому, что у неё нет времени возить сына в бассейн у Рейнпарка, где смогут заниматься все. Она никому ничего не должна, и я уже боюсь её. Сколько их? Тех, кому можно? И надолго ли это...
А когда я вернулся с экономическим журналом домой, Ида сообщила, что прислали записку из нашей больницы (телефон сейчас стал роскошью, и пришлось его отключить. Да и немногие теперь отваживались звонить мне. А те, кто бы отважился, и сами обходились без телефона). Ида тревожно поглядывала, пока я разворачивал послание.
- Тебя не могли уволить! - это было звонкое утверждение, вырвавшееся из губ Иды прежде, чем я поднял глаза.
- Нет, разумеется. Хорошими специалистами они не разбрасываются. Этих жуликов должен кто-то лечить, - глаза мгновенно прочли всё, что им хотели поведать аккуратные прижимистые строчки. - Только отныне я не доктор Герлах. Я просто Герлах, работающий с пациентами... Безликий Герлах, лечащий людей. Теперь даже не врач.
- Эти новые законы каждый день... Когда их перестанут плодить?
- Когда их перестанут исполнять.
- Нужно уезжать...
- Если пожар уничтожает округу, нужно тушить пожар, а не переезжать в пока ещё не охваченные огнём селения.
Я боюсь вас, мои сограждане и согражданки, горожане и горожанки, братья и сёстры. Это не Либке не пускает меня на скамейку, а ты, мой друг, сосед и брат, выполняющий свою работу! Это не Либке пойдёт туда, откуда выгоняют меня, но не его. Это не он придумывает закон, "чтобы кормить семью", а ты, мой человек, его исполняешь. Ведь кормить твою семью мешает не Либке, а я, севший не на ту скамейку. Скажу больше: никто из НИХ не знает ничего ни о вас, ни о вашей семье. Но я-то знаю, и я порчу! Моё мирное существование мешает вашему. И даже теперь вам необязательно лечиться у меня. Хорошо, что в Германии достаточно врачей. Только пациентов тоже пока достаточно".
Ида и "работающий с пациентами" герр Герлах тайно выехали в Голландию через два дня после того, как главврач местной больницы прислал своему уже бывшему врачу записку о переименовании его должности. В Роттердаме герр Герлах мог снова именоваться врачом, болеть за новый футбольный клуб, есть томатный суп с устрицами, заедать его пшеничным хлебом и запивать кофе с настоящим белым сахаром и жирными сливками. А также грести по любимому Рейну на лодке с вёслами и сидеть на широких и опрятных скамейках по воскресеньям, изредка потягивая местный бокбир, пусть и не такой приятный как аутентичный "кёльш".
Почти через пять лет, десятого мая началась бомбардировка Роттердама. А ещё через пять дней Нидерландская армия под натиском фашистских войск полностью капитулировала. Ида ждала ребёнка. Ехать было некуда.