Князь да княгиня. Сказка четвертая

Время и место действия: середина XVIII века (зима 1749 года – начало осени 1750 года). Российская империя, Санкт-Петербург, Москва.

Сюжет романа построен на исторических параллелях, однако полного отождествления романтических героев и их исторических прототипов не происходит, некоторые детали биографий, а также повороты сюжета, события, лица являются плодом вымысла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КНЯЗЬ  ДА  КНЯГИНЯ. Сказка четвертая. Золотая табакерка.

Портрет.
Обвал.
Обида.               
Возвращение. 
Свидание.
Красавица.
На грани.               

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПОРТРЕТ.

«Седни жив, а завтра – жил».
          Пословица.

«Будет Василеи в полугоре.
Тут лежит пуста голова,
Пуста голова – человечья кость.
Пнул Василеи тое голову з дороги прочь,
Провещится пуста голова человеческая:
- Гои ты еси, Василеи Буславьевич!
Ты к чему меня, голову, подбрасываешь?
Я молодец не хуже тебя был,
Умею я, молодец, волятися
А на тои горе Сорочинския.
Где лежит пуста голова,
Пуста голова молодецкая,
И лежать будет голове Васильевои!»
          Былина о Василие Буслаевиче.


          Выход полка пришлось отложить на два дня. Князь сразу почувствовал, что такое начало не предвещает ничего хорошего. Суеверия не имели над ним особой силы, однако, как и каждый живой, чувствующий человек, он не мог сам порой не отступить от своих же собственных взглядов и привычек. «Нехорошо, неладно», - думал он, и ему как-то подспудно, в душе, хотелось не просто поскорее уехать из города, но бежать из него без оглядки… Нет, уже не успеть.

          Оставив жену как всегда дома, князь как всегда сам уехал в расположение полка, утрясать то непредвиденное обстоятельство, которое внесло нежелательные коррективы в первоначальные планы… Вскоре ему доложили, что его в караулке ожидает посетитель. Кто? О, господи… Князь не мог передать с вестовым, что не желает видеть этого человека и говорить с ним, пришлось пойти самому…

Маленькое здание караульной службы располагалось при въезде на полковую территорию со стороны главной проездной дороги и состояло всего из пары комнат. Часовые, несшие службу у полосатого шлагбаума, отдали полковнику честь, также поступил и ожидавший его караульный офицер…

Он вошел внутрь первой комнаты… Здесь у мутного оконца, с недовольным и брезгливым видом сидя на простой деревянной лавке и облокотившись на край обшарпанного стола, ожидал его бывший княгинин опекун, Филипп Филиппович, как всегда, разодетый по последней моде, очень дорого, но слишком ярко и пестро для его почтенных лет, нарумяненный и насурьмленный, с бриллиантами, сверкающими на костистых, скрюченных, выступающих из обильной пены кружевных манжет пальцах…

Князь захлопнул за собой дверь и обратился к старику…

- Приношу извинения, ваша светлость, что побеспокоил вас во время несения службы, - пожевав сперва почти полностью беззубыми челюстями, своим медленным, будто надтреснутым голосом проговорил нежданный и нежеланный посетитель.
- Не надо было, ваше превосходительство, - честно сказал князь.
- Я не задержу вас надолго. Мне это также неприятно, как и вам, смею вас уверить.
- Слушаю вас, - вздохнул князь.

- Я решил довести дело до конца, - заявил Филипп Филиппович. - Не вижу иного выхода.
- Какое дело? До какого конца?
- Вот до этого, - сказал старик и брякнул об стол маленькую золотую табакерку, искусной работы, с крышкой, в которую среди золотых завитков затейливого литья был вставлен маленький живописный портрет.
- Что это? – спросил князь.
- Взгляните.

- Зачем мне глядеть на какие-то ваши безделушки? – буркнул князь, однако портретная миниатюра притянула его взгляд против воли… не беря ее в руки, он слегка наклонился над столешницей, на которой она лежала… - Что вы еще придумали? – продолжал он… На миниатюре была изображена девушка в зеленом платье с глубоким вырезом на груди, с уложенными в сложную прическу светлыми волосами… - И ради этого вы ко мне приехали? – он заметил, что девушка на миниатюре очень похожа на… да, на его жену…

- Я никогда не заказывал Настиных портретов, - произнес Филипп Филиппович. - Я видел произведения многих известных художников и могу без преувеличения сказать, что я знаток искусства… Именно поэтому мне, как никому другому, известно, что изменчивая живая красота гораздо пленительнее любого самого удачного портрета.
          Картина живет своей жизнью с того мгновения, когда на ней положен мастером последний мазок кистью. Лицо, изображенное на ней, уже не то лицо, которое послужило для мастера моделью. В этом случае внешность человека всего лишь отправная точка для создания шедевра или посредственной мазни.
          Если живописец искусен, если дар его велик, он создаст проникновенный, одухотворенный образ. Если живописец бездарен, портрет окажется никуда не годным. Но разве в любом случае тот, кто любит, увидит на картине того, кто им любим?.. Я не думал, что однажды Настя покинет меня… С нею мне не нужен был ее портрет, без нее он мне тоже не нужен.

- И к чему вы это? – сказал князь, в некоторой растерянности заглядевшись на изображение и зачем-то выслушав эту довольно длинную тираду и поняв из нее только то, что табакерка с портретом, похоже, не собственность старика… Чья же она? Самой Настасьи? И что из того?

- К чему все? – повторил он.
- Миниатюра принадлежала ее воздыхателю, - сказал Филипп Филиппович.
- Как?   

- Настасья Васильевна мне дорога, словно родная дочь. Она дорога мне и более того, - промолвил посетитель. - Вам, молодому человеку, это может показаться смешным в отношении меня, старика. Но жизнь не заканчивается в старости, жизнь заканчивается только со смертью. Моя смерть, может быть, уже не за горами, но я еще жив… Я еще живу, я еще люблю, я еще страдаю… Не дай бог никому так страдать…
          Я привязался к ней, я полюбил ее, я никогда не расстался бы с нею, не пожелай она этого сама. Она отвергла меня, вынудила уехать. Она выбрала вас… Ну что ж, это было ее право. С вами мы не сойдемся, это мне более чем понятно. Мне остаются только воспоминания, а она принадлежит вам, всем своим будущем… и со всем своим прошлым… Да, сударь, с прошлым… Ибо что вы знаете о ней?
          Я сохраню как священную память о тех днях, когда моя прелестная, моя любимая девочка была мала, нуждалась во мне и любила меня, ее игрушки, ее ученические тетради… Это принадлежит мне и больше никому. Но я хочу отдать вам то, что относится к другому времени и связано с нею, но не со мной… Это мне принадлежать не может, этого я не хочу знать, также, как того, что теперь она ваша жена, а вы… вы ее муж… Потому что я никогда не смирюсь с этим, никогда не смогу этого принять, понять, осмыслить…
Никогда…
          Настасья Васильевна, расставшись со мной, жила так, как сама хотела, как сама решала. Табакерку я заказал, будучи в Дрездене, славящемся своими мастерами. Но портрет, который вделан в крышку, заказывал не я. Это вещь не моя, я стал ее обладателем случайно… При случайном, но весьма и весьма трагическом, горестном стечении обстоятельств…
          Вас не удивляет, князь, что, глядя на изображение этой прелестной женщины, олицетворяющей собою, казалось бы, все самое светлое и пленительное в этом мире, я упомянул о трагедии?

- Что вы хотите сказать? – пробормотал князь, понимая, что попался в расставленные ему сети… не с добром же приехал к нему этот человек, изначально настроенный против него, наговаривавший на него его жене, нет, не с добром… и все же не будучи в силах удержаться и не запутаться в этих сетях еще больше… не в силах, даже видя опасность, противостоять умелому догадливому ловцу.

Он вдруг, к месту или нет, но вспомнил происшествие в своем полку накануне его свадьбы, когда погиб его заместитель, а в протоколе, желая замять непонятное темное дело, было отмечено, что возгорание произошло по вине самого погибшего, насыпавшего вместо нюхательного табака в свою табакерку пороха…

Табакерка налицо, золотая, дрезденских ювелиров, с завитушками. Искра пламени – уязвляющие душу слова старого умного человека, страстно и безнадежно любящего ту же женщину, которую любит он… А дальше… взрыв? «Вот так и погоришь ни за грош».

Правда, однополчанин на самом-то деле погиб по другой, хотя и непонятной причине… без причины, тайной или явной, вообще ничего на свете не бывает… только это как-то мало обнадеживает. Вот так и погоришь… Вот так и… Господи, через столько пройти, столько преодолеть, выстрадать, - и погореть ни за грош!

- Этот человек безумно любил вашу нынешнюю супругу и покончил с собой, - сказал Филипп Филиппович. - Конечно, вы можете мне не верить. Съездите к новому обетному монастырю, расспросите на месте, как был осквернен алтарь недостроенного собора … А впрочем, если вам это все равно… Тогда забудьте… Во всяком случае я сделал все, что хотел и как хотел… Теперь, надеюсь, я буду спать спокойней и найду утешение в своей безвозвратной потере… Потере моей дорогой воспитанницы и… и горького разочарования в той, к кому меня привязало сердце… Позвольте откланяться.  Больше я вас не побеспокою.

          Ближе к концу дня князь не выдержал. Он не мог больше заниматься полковыми делами, он ничего не понимал. Беспрерывно думая о словах старика, он догадывался, на какое происшествие и в каком именно месте тот ему намекнул.

Некоторое время назад в городе ходили об этом смутные слухи… Князь тоже слышал их как-то при случае, стороной, но и думать не думал, что это будет иметь отношение к нему, к его жене… У него тогда не только и жены-то никакой не было, но и даже и невесты. Тогда он жил совсем иначе, спокойно, без этих метаний и терзаний…

          Приказав подать ему коня, он вскочил в седло и едва ли не во весь опор поскакал к тому месту на речном берегу, в ближнем пригороде, где еще недавно находился старый летний дом, принадлежавший одной прекрасной и смелой цесаревне, ныне императрице Российской империи. В глубокой излучине, которую делала в этом месте река, на самом берегу располагались в основном хозяйственные постройки и склады, в том числе один, называвшийся Смоляным двором, где приготавливалась и хранилась смола для кораблестроительных нужд Адмиралтейства. Старый летний дом стоял как раз в непосредственной близости к этому самому Смоляному двору.

Взойдя на трон, Ее величество задумали создать достойный памятник сему достославному событию и заказали возвести здесь, на ее земле, помнившей ее молодые мятежные годы, монастырские здания и собор, что вначале породило легенду, будто она собралась в монастырь… Но нет, конечно, ни в какой монастырь она не собиралась, просто это была ее дань Богу, не оставившему ее по молитве своей помощью…

Стройка продолжалась уже несколько лет и, как и все, что замышляла сделать императрица, умевшая создавать вокруг себя красоту (а далеко не каждый человек, даже облеченный властью и владеющий довольным достоянием, способен на это), новое церковное здание должно было стать подлинной жемчужиной столицы.

          Облик собора отнюдь не напоминал привычные русскому глазу православные златоглавые церкви. Сооружение поражало как своей грандиозностью, так и необычностью, а также беспримерной стройностью и особенной воздушностью силуэта. Смелый замысел воплощался в камень с отменным изяществом…

Собор был уже почти готов. Стремящиеся ввысь стены завершались необычной формы купольным пятиглавием, с серебристым объемным главным куполом и четырьмя золочеными маленькими и были уже оштукатурены и покрашены, в яркие, радостные, голубой с белым, цвета. Только за массивными дверями пока что царили разруха и хаос, ведь мастера еще и не приступали к отделке, которая должна была своими блеском и роскошью гармонировать с внешним обликом, с его величием и ажурностью, чтобы у посетителей не возникло сомнения: они видят истинно императорский храм. Говорили, что стены внутри, покрытые затейливой лепниной, будут сверкать белизной, а алтарь уберут в горный хрусталь… Нечто неописуемое!

          Вечерняя заря расстелила по земле и воде свои алые тени, когда перед всадником, нетерпеливо горячащим коня, выросла на фоне светлого сумеречного неба громада будущей монастырской церкви. Князь придержал своего скакуна. Он был один. Кого еще позовешь в такую поездку? В кармане его мундира лежала золотая табакерка с миниатюрным портретом красивой светловолосой девушки в зеленом платье. Ну и вот он, собор нового монастыря. Ну и что же теперь?..

          Он тронул повод и направился к зданию, насколько это позволяла разрытая почва и крупный строительный мусор, а также дощатое заграждение, окружавшее площадку со строительными материалами. За собором виднелись полукругом низкие корпуса будущих монастырских келий, еще без крыш, забранные по фасадам строительными лесами, а немного поодаль от них дощатые маленькие домики, сарайчики: временная деревня, где жили рабочие. Но на самой стройке никого уже не было - рабочий день пришел к завершению.

- Кого-то ищете, сударь? – окликнул всадника какой-то человек, судя по его облику и в то же время по деловому уверенному тону, которым был задан этот простой вопрос, кто-то из местных служащих… вероятнее всего, один из сторожей, покуривавший трубку возле деревянного строительного забора, у самых его запертых на висячие замки ворот.

- Да, - сказал князь, не зная собственно, что сказать. - Вернее, нет. Я хотел осмотреть собор, - набрав воздуху в легкие, выпалил он. - Это правда, что в алтаре какой-то человек покончил с собой?

Странный интерес незнакомого военного по такому особенному поводу спровоцировал сторожа уставиться на него во все глаза.

- Давно уж было, с год, - пробормотал он с некоторой растерянностью. - Эх, вам бы, ваше благородие, лучше бы с главным поговорить, - тут же, впрочем, нашелся он, не желая впутываться в какое-то непонятное объяснение с неизвестно для чего явившимся сюда откуда ни возьмись офицером, - или хоть с мастерами… Коли желаете, поищите кого из начальства, вон там вон, в конторе… - он махнул рукой в сторону временных домишек. - Хотя, конечно, вечер уже, все, небось, разошлись… Завтра бы…

- Мне завтра недосуг, - сказал князь. - Я поспорил, на деньги, правда ли здесь в соборе было самоубийство. Расскажи мне, что знаешь, я заплачу.
- Ах, поспорили, значит, - кое-что уразумел сторож, у которого, видно, несколько отлегло от сердца после не очень ясного, но по крайней мере вполне прозаического объяснения. - Ну, отчего же не рассказать…

Всадник спешился, привязал коня к забору и вынул из кармана монету.

- С год назад, значит, грех-то этот случился, - с удовольствием взяв плату, сказал сторож. - Да вы присядьте, ваше благородие, вот, на скамейку, не побрезгуйте, в ногах-то правды нет… А я вам все сейчас обскажу… Я тогда тоже служил, как и сейчас, все видел сам.
          Помощник главного, значит, ерхитектора… неплохой был вправду человек, молодой еще, пьяница, правда, горький… остался вот он как-то вечером там, в соборе, внутри, да и повесился, на самом на том месте, где алтарю быть должно. Утром его нашли, целую ночь провисел в петле. Веревка к оконному переплету была привязана. Табурет рядом валялся, сам, видать, ногой отбросил.
          Теперь рабочие говорят, будто грешная душа не успокоилась, все по собору бродит, мусором шуршит, известкой сыплет. Господи, прости… Начальство-то не верит, конечно, в эти россказни, дескать, мусор ворошить да мел развеять это и ветру под силу, при чем здесь духи. По виду не верит, а там не знаю.
          А еще говорят, что собору теперь достроену не быть, как со стройкой ни поспешай. Сто лет ему надо простоять пустым, закрытым, чтобы можно стало доделать да освятить, потому грех больно велик, руки на себя человеку наложить в самой божьей церкви, хоть бы и недоделанной.  Да и то место несчастливым останется…

- Почему он повесился? – спросил князь, молча и сосредоточенно слушавший сторожа.
- Кто ж его знает!
- А слухи какие ходили?
- Разные, барин. Мол, в долгах запутался. Допился опять же до шишей хмельных... Это до зеленых чертиков, значит. С ума своротил. Тогда весна была, вот как сейчас. Весной у этих, кто на голову-то слаб, совсем с мозгами плохо делается… А то еще вот, из-за любови из-за окаянной… Девушка тут пару раз к нему приезжала. Ну, может, она и больше приезжала, да видали ее пару раз. Собой очень видная, одета богато. Они вон там, на том вон месте напротив собора, помню, стояли и разговаривали. И внутрь вместе ходили.

- А после того, как это случилось… когда он умер, она приезжала?
- Нет, кажется, не было такого.
- Ты сам ее видел?
- Видел.
- Узнать сможешь?
- Смогу, пожалуй, хотя время прошло, конечно.

- Взгляни сюда, - князь достал из кармана золотую табакерку с вделанной в крышку портретной миниатюрой. - Это она?
- Она, вроде. Похожа, - сторож взял в руки протянутую ему металлическую, тускло блестящую желтым коробочку, поворачивая ее и так и эдак, видимо, испытывая удовольствие от того, что держит в руках такую драгоценность. - Красота!

- Как его звали?
- Кого? Самоубийцу? – сторож назвал имя. - Тело сначала в управу благочиния забрали, для следствия, а потом будто за городом где-то закопали… их ведь, таких-то, кто своей волей руки на себя наложил, не на кладбищах хоронят, а в особых местах… но вот точно где, не скажу, не знаю.

- А как ее имя, знаешь? Этой… девушки?
- Нет, откуда.
- У него родня осталась какая-нибудь?
- Жена осталась, вдова то есть.
- Жена?! Так он был женат?
- Да, точно, и дети были.
- А где они теперь?
- Где же им быть? Там, небось, где и ранее… У нас же, в городе, они жили, где-то близ Охты, теперь бедуют, небось, как без кормильца остались.
 
Повисла пауза. Сторож сказал, что знал, а князь не знал, что еще спросить.

- А можно внутри собора посмотреть? – произнес он наконец.
- Внутри? – удивился сторож. - Чего там смотреть-то? Стены даже не оштукатурены, леса строительные кое-где стоят, да сор на полу везде лежит слоем, да мешки с мелом поверх того сора валяются.
- Я хочу посмотреть, - уперся вдруг странный посетитель. - Сможешь меня туда сейчас провести? Я заплачу.

Еще пара монет сделала сторожа сговорчивым. Правда, он посетовал, что лучше бы было все же его благородию обратиться к начальству, потому что ему за самоуправство может и нагореть по первое число… Хотя, конечно, какое сейчас, вечером, начальство… Все уж по домам разошлись…

Он согласился проводить посетителя к самой стене собора с той стороны, где находилось одно из окон, через которое не трудно было проникнуть внутрь: ключей от дверей у сторожа не имелось, но на известном ему окне решетка держалась слабо, ее можно было снять… Окно высоко от земли, да наудачу как раз под ним у стены вроде ступени лежит штабель досок, так что дотянуться можно…

Его, разумеется, удивляло поведение офицера, но, с другой стороны, тот не был пьян, держался сдержанно, платил щедро… Сторож не мог не смекнуть, что этот человек имеет большее отношение к прошлогодичному несчастью, чем захотел сказать, недаром же и портрет красавицы, возможно, толкнувшей беднягу-архитектора в петлю, был у него с собой, стало быть, он ее знает… Об заклад он там побился, ну да, как же… А может, впрочем, и впрямь… Чего на свете не бывает! Но стоит ли совать нос в такие дела! В конце концов, мало ли что у кого на уме…

Вот только… Может, и этот офицер тоже по весеннему неспокойному хмельному времени малость того, свихнулся… На вид больно мрачен, брови нахмурены, аж на лбу складка залегла, и глаза колючие какие-то… Так как бы, в самом деле, чего плохого из этого не вышло.

- Ну, идем, показывай свою лазейку, - вставая со скамьи у забора, сказал князь.
- Ваше благородие, господин офицер, не знаю, какого вы чину…
- Раз в этом сам не разумеешь, значит, не о чем рассуждать…
- Да, точно, оно, может, и так… Ваше благородие, я вас пущу, конечно, как обещался, и за щедрость вашу вам спасибо… Только одно спросить хочу, а вы уж ответьте, будьте такие добрые…
- Ну?
- Вы сами там того… не собираетесь?
- Что?
- Голову в петлю, как тот пропащий?
- Я тебе сейчас зубы кулаком пересчитаю, - сказал князь. - Вот и будешь знать, кому какие вопросы можно задавать.
- Премного благодарен, - воскликнул обрадованный нормальным поведением офицера сторож. - У меня прямо от души отлегло.

Сняв без особого труда, только что дернув хорошенько пару раз, железную кованую решетку с указанного нижнего окна, князь подтянулся на руках, схватившись за выступ подоконника, забрался в оконный проем… 
- Только вы недолго, ваше благородие, - напутствовал его сторож. - Я ведь не один караул несу, просто ребята тут отлучились ненадолго да еще не подошли.

          …Он спрыгнул вниз и огляделся. Огромный собор был выстроен двухсветным, то есть имеющим в стенах по два ряда расположенных друг над другом высоких окон. В центре над прямоугольным зданием возвышалась двухсветная же, почти равная высотой высоте стен, круглая башня главного массивного купола, к которой снаружи примыкали с четырех сторон тонкие ажурные колокольни, также увенчанные куполами. Над четырьмя входами внутрь в стенах были прорезаны огромные овальные окна. Так что внутри темнота сгуститься не могла прежде, чем потемнело на улице. Разве что было сумрачно. Сумрачно, тихо, пусто, просторно, пыльно…

Что ж, вот он внутри здания. Гулко отдается шаг под невероятно высоким, улетающим в небо над головой сводом. Даже несмотря на разор и недоделки, внутренность храма не может не поразить того, кто видит его немое великолепие, невольно прозревая великолепие еще большее, когда церковь окажется достроена.

Свободный, кажущийся бескрайным зал… Стены, ниши… Вот место алтаря… Веревка была закинула за переплет окна, рядом валялась отброшенная ногой в последний миг подставка…

Что же он хочет увидать здесь, что найти, что узнать? Эй, ты, грешная, проклятая, окаянная душа, если еще и вправду ты здесь шастаешь, не принятая в светлый рай, не затянутая в горнило огненного серного пекла, так откликнись, отзовись, повороши сор под ногами, раздуй сухую известку белой едкой метелью!

Скажи, как ты любил ее, но больше того, какова она была к тебе? Любила, дразнила, отказала, пренебрегла, бросила?.. Молчишь? Что же ты, голову в петлю сунуть не побоялся, ни жены, ни малых детушек своих не пожалел, а ответ держать кишка тонка?.. Эх, грешный дух, не то ты содеял, не так и любил, и не ту… «А я люблю ту и так?»

Вверху, под куполом, мелькнула тень, послышался тихий шелест… Птицы… воробьи, голуби… Им легко обжить внутренности пустых недостроенных зданий, залетая в незастекленные еще окна, сидя на подоконниках и карнизах, пересекая на своих легких крыльях открытое пространство под сводом, там, высоко-высоко…

          Благополучно выбравшись из собора, князь почувствовал, что будто вернулся с побывки на тот свет.

- Ну и как? – заинтересованно спросил его проводник.
- Призрака не видел, - пробурчал князь, отряхиваясь. - А жаль. Я бы глянул, каков он там на поверку, мертвяк этот.

         Сторож перекрестился.

- Заклад-то свой теперь выиграете? – спросил он.
- Заклад? – князь вспомнил, что именно соврал, когда приехал сюда, чтобы начать расспросы. - Не знаю… Может быть…

          Уезжая, он думал, а в самом деле, выиграет ли он свой заклад в той игре, в которую оказался вовлечен против воли, по стечению обстоятельств. Тут не просто деньги на кону, тут кое-что поболе… по сути дела, жизнь…

Теперь ему было ясно, что его жена в недавнем прошлом на самом деле оказалась замешана в нехорошую историю, закончившуюся самоубийством. Ее ли в том вина, нет ли… Как все это произошло… Но история точно скверная.

- Конечно, этот старый хрыч, Кощей этот Бессмертный, ни дна ему ни покрышки, нарочно мне все обсказал, чтобы помучить… Мстит за отнятую красоту… Одной ногой уже в могиле, а все успокоиться не может, сволочь такая. И ведь как подъехал-то, не с прямой речью, а с намеком… Словно наживку бросал…
          Ну, хорошо, добился он своего, попался я… Чего он хотел? Хотел поглядеть, как рыба пойманная на крючке бьется? Он ведь наверняка не все открыл, что ему известно… Как он проведал про портретик, как и где он его взял? У вдовы этого… ерхитектора… Выкупил за ее бедностью? Должно быть так…
          А Настасья сама ни словом об этом обо всем не обмолвилась… Я ведь просил ее открыться, если таит про себя что-то… Могла бы подумать, что сплетни и до меня, глядишь, в недобрый час доползут…
          Хотя, как бы она могла рассказать о таком? «Знаешь, милый, у меня был поклонник, я подарила ему свой портрет, а он взял да повесился…»
          Что у них было промеж себя, у нее и этого… окаянного? Господи, знать бы, знать… А что тут знать? Просто так портреты не дарят… Любезничали, за руки брались, обнимались? Видно, целованная уже была, пушок первый не я с нее сбил, хотя сам-то цветок мне достался… да, мне, правда… Этим бы и утешиться… Но… 

          Князь изо всех сил боролся с обуревавшими его чувствами, однако горечь от сделанного открытия захлестывала его, обида жгла… обида… Вот что, выходит, скрывалось в ее прошлом… Недаром он чувствовал, что не безоблачно оно было, нет… Смогла утаить, никому не сказала, даже старой княгине… Честь свою она соблюсти сумела, этого не отнять. Но сердце?

Он ведь все же надеялся, что она шла за него если уж не по любви, так хоть без любви… что полюбит потом, что уже полюбила, может быть… Эх! Вот дурак-то… Да за что его любить? Как она могла его полюбить?

В памяти князя сразу всплыли все уничижительные определения, которые подобрал для него старый Филипп Филиппович: «Я бы еще понял, если бы это был не только богатый и знатный, но образованный, умеющий мыслить и тонко чувствовать, изящный, светский человек! Но ты с ума сошла, душа моя, когда соглашалась стать его женой. Это же невежа, неуч… Можно лишь удивляться такому выбору…»

Что ж, теперь удивляться нечему. Все понятно. Она бы за любого более-менее стоящего жениха пошла, если б подвернулся. А повезло ему, князю. Вот уж повезло так повезло!

-  Нет, нет, что же это… А зачем же она сама тогда ко мне в полк приезжала, так напрашивалась на ласку, аж на месте приплясывала? Положим, без притворства ей было не обойтись, но такого даже мне в голову от нее потребовать не пришло. Она сама принеслась, сама, и обнимала, и целовала, и отдавалась, и как! С душой. Этого ли не почуять?
          А за город до летних лагерей зачем сама напросилась? В седле полдня проскакала, у костра с простыми солдатами водку пила, в лесу на земле ночевала? Это-то ей к чему? К чему, если ничего нет в сердце, если там пусто?.. И что же тогда выходит?
          Любила прежде того, теперь полюбила меня? Легкое сердце, отходчивое…  привязчивое, да ветреное… Если так, то надолго ли хватит ее любви ко мне, если она уже через год забыла погубившего себя из-за нее человека? Полюбит, разлюбит, встретит другого… Смерть не стала на ее пути преградой, не станет и замужество… Был друг да умер, есть муж да надоел…
          Как говорила эта умная стерва, майорша? «Нельзя же требовать от красавицы, чтобы она отказалась от поклонников, от свиданий… Что из того, что она замужем!» В самом деле, что из того… Вон, ему уезжать, а она и не думает хоть бы и для виду взгрустнуть, вся в каких-то своих заботах, откуда что взялось…

          Но тут перед ним вдруг, как наяву, замаячило лицо княгини Настасьи. Он словно взглянул в ее большие голубые глаза, как смотрел уже не раз… Такой открытый, такой отчаянный, правдивый взгляд. Словно отточенная честная сталь благородного боевого клинка, в котором нет ни изъяна, ни фальши… Неужели бездушная поверхностная кокетка, обманщица с мелкой душонкой и ветреным сердцем может так смотреть? Каким нужно обладать умением лукавить… Нет, это немыслимо… Глаза, глядящие в душу, суть зеркало души… 

- Я должен все узнать доподлинно, - решил князь. - У этого… у Кощея… Он не до конца высказался. Он не объяснил, откуда у него портрет, вделанный им в табакерку. Вот и то еще! Зачем брать себе такую памятку о той, которая больно душу уколола, и только уж потом от этой памятки отказаться? Ведь за границу с собой увез портретик, в золото литое оправил, сколько деньжищ отвалил, не пожалел.
          Может, все-таки, уязвила она его не тогда, когда портретик на свет появился, а ныне, когда замуж вышла? За меня... Не любила того тогда, а полюбила меня теперь? Не любила – вот этот бедняга-строитель и не вынес, и покончил с жизнью счет... Конечно, это так и есть! Как сразу-то не дошло!..
          Но ведь приезжала к нему, но ведь протрет… А мне говорила, будто никто с нее никогда портрет писать не заказывал, потому некому было и незачем. И вот вам!.. О, боже мой! С ума сойти!..
          Но разве сторож не мог ошибиться, ведь год прошел без малого, после такого срока память, неровен час, и подведет… Если портрет точно ее, а приезжала к нынешнему покойнику и не она вовсе? Просто похожая? Я ему говорю: «Это она?», а он и говорит: «Она». А сам и забыл уже. Вот и все дела…
          Но разве можно встретить такую вторую? Разве есть еще одна такая? И, разве же, увидав ее однажды, можно ее забыть?.. Это была она, зачем себя обманывать...
          Что же касаемо до портрета… Не может ли быть такого, коли эту злополучную картинку сам же старик и заказал, чтобы меня позлить? Что ему, долго ли?.. Всю душу вытрясу из старого хитреца, а докопаюсь до полной истины! Узнаешь ты, старинушка, как такие шутки шутить! Играть со мной вздумал? Недомолвки, намеки, золотые безделушки, тени в церковном алтаре… Как бы не с огнем играешь! Ой, гляди… Так ведь и погореть можно… ни за грош… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ОБВАЛ.

«Во тереме свечка неярко горит,
Не ярко, не жарко, не вспыхивает,
Ярового воска вытаивает.
Во тереме молодая княгиня сидит,
Горючи слезы выравнивает,
Часто в окошко посматривает:
Что ж долго, что ж поздно, сокол, не летишь?
Во тереме плакать одной мне велишь?»
          Русская народная песня.

«Как шел-пошел да удалой детинушка,
Удалой детинушка да во царев кабак,
Он пошел пить чашу зелена вина,
Утопить в той чаше свою кручинушку…
-Тяжело мне пить с тоской на сердце,
Тяжелее будет похмельице.»
          Русская народная песня.

«Пьяному море по колено, а лужа по уши».
          Пословица.


           Княгиня Настасья ждала мужа весь день до вечера, потом весь вечер до ночи, а потом, когда уже и ночь наступила, а он так и не появился, уже и не знала, что думать и что делать. Такое случилось в первый раз после того, как они поженились. Князь к вечеру, как ни был занят, всегда приезжал домой.

Конечно, он мог задержаться слишком сильно в полку в связи со сборами, он мог там и ночевать остаться, ведь было где. Но мог бы и вестового к ней домой прислать, чтоб не ждала и не беспокоилась.

Княгиня попыталась утешить себя тем, что за какими-то очень срочными хлопотами он забыл послать к ней известие. К тому же все равно ничего сделать сейчас ей было не под силу, следовало ждать утра. Утро вечера мудренее. Утром она пошлет слугу к мужу в полк, или сама поедет…

          Она отправилась в спальню и остолбенела на пороге: уложенная в красивые складки ткань на потолке прорвалась и висела рядом с люстрой безобразным лоскутом, а на полу валялись разбитые куски штукатурки.
Княгиня не знала, каким образом был произведен ремонт в этой комнате перед ее свадьбой, когда мастера не успевали к сроку, так что ее удивление было весьма сильным. Вызванный ею дворецкий пояснил, что тут к чему.

- Штукатурка еще прежде обвалилась, чем вы, барыня, с молодым хозяином перевенчались, и в складке там наверху повисла, да решено было, что ткань выдержит… Ан, не выдержала. Случился-таки обвал.
- Да, не выдержала, - подтвердила княгиня. - А в других местах крепко, на голову ничего не упадет?
- Больше тогда ничего не заметили.

Княгиня отослала служащего и ушла из спальни в соседнюю комнату. Сидеть под рваным потолком с риском получить по голове куском штукатурки через дыру в обивочной ткани ей не улыбалось.
- Вот и спать стало негде…

И она почувствовала себя еще хуже и тоскливее. Ночь на дворе, мужа нет как нет, она одна, а спальня вдруг оказалась испорчена.
- Ой, как-то все одно к одному… Как-то нехорошо, не к добру, что ли…

          Тут ей доложили, что приехал родственник князя, майор, и ждет внизу, в прихожей, на случай, если хозяйка, не смотря на позднее время, все же найдет возможным его принять. Княгиня сразу поняла, что майор явился в связи с мужниной задержкой и чуть сама не побежала ему навстречу.

- Александр Матвеич, - лепетала она, торопливо шагнув к нему, когда он появился на пороге гостиной. - Говорите скорее, с чем пожаловали. Что случилось?

             Майор извинился за визит в неурочный час.
- Я подумал, может, вы не спите, беспокоитесь…

- Вы о полковнике? Где он?
- Настасья Васильевна, - сказал майор, - вы простите, но полковник пьян в дугу и сейчас в кабаке недалече отсюда, где я его и нашел случайно. Я попытался его оттуда увезти, но он что-то…
- Что?

            Майор замялся.

- Весьма неспокоен… Буянит, - встретив вопросительный взгляд княгини, пояснил он извиняющимся тоном. - Я его таким и не упомню. И что странно, один почему-то. Сцепился уже там с кем-то, кого-то побил, стол перевернул. И так ругается, что ой-ой… Кроет всех по матушке, а как я стал к нему приступать, уговаривать да совестить, пистолет вынул и пригрозил, что, коли я с ним сам пить не буду, да и не отстану от него, то пальнет мне прямо в голову.

           Княгиня стояла и хлопала глазами.

- Знаете, Настасья Васильевна, все попивают, все погуливают, но это как-то слишком. А полку завтра выступать, - сказал майор. - Лучше бы его увезти, нехорошо это как-то… Долго ль до беды. Ну-ка и впрямь в кого-нибудь пулю по пьяни всадит или так просто шею свернет… Такое дело трудно замять будет… Полку завтра выступать. Приказ есть, все готово. Такая история… Все же мы родня, - слегка, в доверительней манере, понизив голос, добавил он. - Не могу я так оставить…

- Спасибо, Александр Матвеевич, - сказала княгиня. - Но… что же делать?
- Я не знаю, - сказал майор. - Я подумал, что, во-первых, надо бы вас известить, а то ждете небось, волнуетесь, а затем, может, вы что придумаете… Кто на него влияние-то имеет, если не вы? Напишите от себя записку, что ли, я к нему вернусь, прочту, глядишь, подействует…
- Записка, да… - пробормотала княгиня. - Я, конечно, напишу… Александр Матвеевич, я с вами поеду, - сказала она вдруг решительно. - Что записка… Скажете, что я сама его в карете жду, у входа. А не послушает, тогда сама и пойду уговаривать.
- В такое время к питейному дому вам самолично ехать, - засомневался майор. - Тоже неладно. Место-то больно не про вас. А уж входить вовнутрь…
- Ну, может, это и не понадобится.

          Княгиня велела заложить экипаж (- Прикажите попроще повозку, - посоветовал ее доброхот, - чтобы в глаза не бросалась). Вскоре она и майор, по-родственному хлопотавший за чрезмерно загулявшего князя, сидели уже внутри рядом и торопили кучера, погонявшего лошадей.
- Неужели он так сильно пьет? – недоумевала княгиня.

В самом деле, ей случалось видеть мужа слегка под хмельком, но пьяного в стельку еще ни разу. Она замечала, что выпить он любит, однако пара-другая рюмок не оказывала на него никакого решающего действия.

- Больше ведра никогда не пил, - мрачно пошутил майор.
- Может, неприятность какая случилась?
- Не ведаю. С утра все как обычно шло, потом к вечеру он уехал, никому ничего ни о чем не сказал…
- Один?
- Да как правило он с собой и не берет никого, если в этом другой какой надобности нет.
- Я знаю, слышала.

- Ногу в стремя, только и видали. Да как всегда все. Ну вот. И вдруг такая незадача. Я прямо глазам не поверил, - майор пожал плечами.

Что он сам делал в кабаке ночью, княгиня спрашивать не стала. От ее спутника тоже слегка припахивало вином, но пьян он не был… Впрочем, то обстоятельство, что, если полковник пьян, то и майор навеселе, она вообще заметила лишь в эту минуту.

- Уж очень я, Настасья Васильевна, расположен к вашей всей семье, - говорил майор. - Не по сердцу мне будет, если у вас что случится. Мы на вас обоих все любовались, ей богу, и налюбоваться не могли. Князь всем известен, как человек, уважения достойный. Не гоже ему будто какому кадету-озорнику засветиться, право. Дерется, столы рушит, из пистоли палит… И вам ли, такой молодой да красивой, в беду за ним попадать. Хотелось бы оберечь.
- Спасибо, - снова поблагодарила княгиня.
- Не за что, - сказал майор, взял ее руку и поцеловал ее. 
       
          Тут княгине внезапно сделалось как-то не по себе. А правда ли все это? Как-то странно, среди ночи и вдруг такое известие… И вот она едет по ночному городу пусть со знакомым, но все же чужим человеком. И он говорит ей, что ему будет жаль ее красоты и молодости, если в ее семье случится неприятность, и целует ей руку…

Напрасно она, наверное, в путь сгоряча сорвалась, мужа спасать ринулась… как бы ей перед тем же мужем ответа держать не пришлось в опрометчивом поступке… Она с опаской покосилась на своего соседа, лицо которого смутно видела в темном внутреннем пространстве кареты, едва освещаемом фонарями, мимо которых они проезжали то и дело. Стараясь не подать виду, о чем она думает и что испытывает, она сидела ни жива, ни мертва.
       
- У меня вот и точно в семье неприятности, - произнес вдруг майор со вздохом, и в его голосе прозвучали досада и горечь. - Я скоро буду в полку в казармах ночевать, как тогда писарь наш, Яков Фомич… Верно говорят, свято место пусто не бывает… А у нас свято место это гауптвахта… Жить в одном доме с женой для меня нынче позор…

- Что? – пробормотала княгиня, сбитая этой новой, также неожиданной темой со своих тревожных мыслей, теперь уже не по поводу положения мужа, а по поводу своего собственного положения, втайне посетивших ее минуту назад.

- Жена моя больно неладно себя ведет, - грустно усмехнулся майор. - И разболталась совсем, совеститься хоть для виду и то перестала, уж весь город, должно быть, все обо всем знает.
- Любовь Ивановна?
- Она… Да ладно, - махнул он рукой. - Я со своими делами, бог даст, разберусь, что я вам-то голову буду морочить, да еще сейчас, когда у вас у самой сердце не на месте… Ну вот, приехали. Ждите в карете, Настасья Васильевна, я вас либо извещу через посыльного, либо сам выйду, если опять дело не пойдет.

          Майор вышел из остановившейся кареты, княгиня осталась одна. Она осторожно выглянула наружу, поглядела на освещенные окошки дома, перед которым остановился ее экипаж, на беспрестанно хлопающую дверь. До нее долетал шум голосов, отдельные возгласы, музыка, разухабистое пение…

- Тетенька не говорила мне, что у него запои бывают, - думала она. - И от других я не слышала. Императрица его только и нахваливала. Разве что Филипп Филиппович плохо о нем отзывался… Может, он один мне правду сказал, а я не поверила? Но как же он бы тогда воевал, как полком командовал, если вдруг перед выступлением в поход напился до положения риз?
      
          Княгиня чувствовала себя очень расстроенной, испуганной, сбитой с толку. Так хорошо, оказывается, только вчера все было, а она даже и не подозревала, что все на самом деле так хорошо… потому что не ведала, как может быть плохо…

Ей просто казалось, по ее неискушенности в жизни, по наивности молодости, что все происходит именно так, как и должно быть, и ничего удивительного нет в том, что муж все свободное время находится рядом с нею, ежечасно готов на нее любоваться… и что любить готов тоже что ни час, а ей-то это еще докучным представлялось, уставала она от такого времяпрепровождения…

И дома, и в гости, и в дворцовый театр вместе… И как вечером из полка приедет, как она его у двери встретит… легкими ножками, замирая от волнения и восторга, в нетерпении стремглав вниз по крутым ступеням навстречу… так по лестнице из прихожей вверх, в комнаты, на руках несет, и ну обнимать да целовать… «Зачем я наряжалась, весь наряд помялся»… «Для того, видно, и наряжалась, чтобы помять»… и как сладко целоваться, еще и еще, снова и снова… а сегодня вот не приехал… и потолок в спальне обвалился… надо же, еще и потолок… конечно, его можно починить, но почему именно в этот день… беда одна не ходит, не к добру все это…

- Ничего, - пыталась утешить себя княгиня, трясясь в нервном ознобе внутри кареты под нестройные клики пьяниц, долетавшие до нее из стен питейного кружала. - Все наладится снова. Ну, сорвался… Наверное, всякое бывает… А может, майор не во все вник, может, не один он как раз был, а встретил кого-то, друга старого, к примеру, ну и выпил лишку… И забылся… забылся, забыл… про меня забыл… А я думала… я думала, он меня любит.
   
- Долго ль стоять-то, барыня? – обратившись к окошку, спросил кучер. - Шумно здесь, и свет, лошади пугаются. Отъехать бы в сторону или вовсе вернуться.
- Будем ждать, - отвечала княгиня.
- Ночь на дворе, - снова сказал кучер, но уже себе под нос и будто только для себя. - Ночью дома надо сидеть. И что это за любовь такая, у кабака дожидаться… Любовь окаянная… Ох, господи, прости… Не гоже…

А далее княгиня смутно услыхала сквозь взрывы смеха, доносившиеся из кабака, как он бормочет, ерзая на своих козлах и разбирая вожжи в руках, что-то вроде: «Эх, любови все эти…» - и еще далее: «Туда их…» - куда туда? – «В ядрень корень…» Что?

И тут она догадалась, что сильно унижена всем происходящим… это унижение, узнать про мужнин запой, сорваться из дому на ночь глядя, ехать по темному городу рядом с каким-то посторонним мужчиной, чувствуя себя обязанной ему за услуги и в то же время опасаясь, не является ли она для него объектом вожделения… прибыть к порогу, собирающему пьяниц со всей округи, а потом сидеть тут в карете, в ожидании, в неведении, переживая страх и растерянность…

А окружающие? Начнутся разговоры, пойдут сплетни. На чужой роток не накинешь платок… Вот даже пожилой, доверенный слуга и тот ее осуждает… или жалеет? Не гоже… «Как он мог поставить меня в такое положение, он, мой муж?»
 
- Не ворчи, Никита, - прикрикнула княгиня на кучера, высунувшись из окна. - Князь сейчас выйдет.

           Но вышел не князь, а все тот же майор.

- Не идет, не хочет, - сказал он, приоткрывая дверцу кареты и обращаясь со своим неутешительным известием к молодой женщине. - Сказал, что ему домой нельзя… в общем, конечно, в таком виде оно несколько зазорно, но что уж тут… а того, что вы здесь сами, своей персоной, кажись, и не понял. Настасья Васильевна, зря я вас с места сорвал, езжайте вы домой, а я здесь, с ним останусь, и там уж как выйдет…
- Нет, - сказала княгиня, - я сама к нему пойду, проводите меня, Александр Матвеич.

- Ой, он же сам меня завтра зароет, как узнает, что это я вас сюда притащил, - сморщился, как от зубной боли, княжий родич. - Нельзя вам туда, голубушка моя, там одна пьянь… Такого насмотритесь и наслушаетесь, не приведи бог. Задеть могут, оскорбить, и спросить не с кого будет, ведь пьяный и дурак одно…

- Наверное, я все равно ничего не пойму, даже если мне или обо мне что и скажут, - пожала плечами княгиня. - Во всяком случае, ни смотреть, ни слушать не буду. Мне бы мужа домой увезти. Дайте руку, Александр Матвеевич, помогите на улицу выйти. 
- Ладно, - сказал майор, видя ее решимость и, отбрасывая колебания, оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что пока что ей ничего не грозит, подал ей руку и вывел из кареты. - Пошли, раз так. Попробуем-таки дело сделать. 

          Княгиня в сопровождении своего спутника со страхом поднялась по грязным, затоптанным, заплеванным ступенькам, переступила порог, ей в лицо пахнуло впитавшим в себя запах пота и дыхания многих людей теплом, густым сивушным духом…

Несмотря на свое намерение не глядеть здесь ни на что, она невольно запнулась на ходу и приостановилась, озираясь по сторонам. Она увидала длинное просторное помещение с низким потолком и низкими окошками, заставленное деревянными столами и лавками возле столов, за которыми сидели, ели и пили какие-то люди, плохо видные при тусклом освещении и за клубами табачного дыма, висевшего в воздухе, заставляя першить в горле и вызывая своей едкостью слезы на глаза.

Было очень шумно, жарко и душно, так что голова шла кругом. Мимо сновали слуги с полотенцами на плече, с кружками и тарелками в руках. Кроме мужчин, в помещении имелись и женщины, довольно нарядные, правда, несколько растрепанные и излишне ярко накрашенные, и тоже, кажется, пьяные.

Некоторые посетители сразу заметили дорого одетую красивую молодую даму, так не похожую на всех окружающих, появившуюся здесь невесть откуда, и уставились на нее, она же в ответ поторопилась сделать вид, что не замечает этих заинтересованных взглядов, и сама стала смотреть мимо них…

Майор указал княгине на один из столов в глубине. Стараясь не задеть полами широкой юбки кабацких завсегдатаев и все же задевая их, так как простора здесь было мало, она прошла вперед еще несколько шагов и тут увидала наконец мужа. На него, сейчас, пожалуй, стоило поглядеть.   

          Княгиня Настасья, по своему, в соответствии со своим разумением, истолковывая краткие сообщения, сделанные ей по поводу положения полковника майором, когда он сказал ей, что тот напился «в дугу, в стельку», решила, что, видимо, это значит – человек на своих двоих держаться уже не в состоянии. Но князь стоял у стола во весь свой немалый рост и падать под этот стол, судя по всему, даже и не думал.

Мундир и шляпу он сбросил, одежда валялась на лавке рядом, сверху лежала снятая вместе с перевязью шпага в ножнах. Он был в одной белой рубашке с засученными рукавами, в широко распахнутом вороте которой на мускулистой волосатой груди ярко в лучах свечей сверкал массивный золотой крест-мощевик на золотой цепочке, обнимавшей мощную обнаженную шею.

Поскольку парик, естественно, отправился вслед за шляпой, то короткие темные волосы остались непокрыты и растрепались над блестящим от мелких капель испарины лбом. Болотного цвета глаза под резким изломом бровей горели не хуже нагрудного золота, причем почти таким же желтым огнем… Пожалуй, только эта деталь его облика и выдавала сильную степень владевшего им опьянения…

Майор сказал, что полковник лакает водку один. Вероятно, он имел ввиду, что с ним нет знакомых, потому что пировал он отнюдь не в одиночестве: за его столом, заставленном полными снеди блюдами и полными вина бутылками, сидело по крайней мере человек семь-восемь неизвестного народу, так сказать, разных мастей, а также две излишне накрашенные местные девицы с небрежными прическами.

У всех у них в руках были полные стаканы, и все они смотрели на князя, не отрывая глаз, слушая, как завороженные, его речь: потому что он говорил речь. Несловоохотливый в обычное время и в обычном состоянии, князь, как всегда у него и водилось (стоит только вспомнить полковой обед по случаю его помолвки), брал в этом отношении реванш по пьяни. Естественно, он говорил о том, что ему было наиболее близко и дорого, то есть о своей военной службе.

- … и от самого нашего Выборга скорым маршем под самый ихний Вильманстранд, а там под стенами укрепления понастроены были загодя, но у нас силы на тот час больше набралось, тысяч двадцать, и солдаты обученные, и командиры толковые, а главным - фельдмаршал Петр Ласси, старый вояка, опытный. Он-то наступление и приказал, пока шведы чего-то там, сами войну объявив, колебаться вздумали.
          Лопь и весь, чьи эти земли были издавна, издавна же свеев ненавидят. Какие из них находились на тот час в солдатах в шведском войске, не помедлили дезертировать.
          Мы по оврагам, по буеракам налетели прямо на эти крепостные форты, сбили шведов с их позиций за милую душу, они бежать, мы за ними и у них на плечах ворвались в крепость, да тут вот и взяли ее с одного маху, на штык. Их пало тысячи четыре, и в плен еще сдались не меньше полутора тысяч, вместе со многими офицерами и самим генералом Врангелем, а наших убитыми и пятисот не набралось, да еще чуть больше сколько-то там ранеными.
          Славное было дело, чистая победа. Хорошую оплеуху свейский лев получил, все три его короны затряслись, как только не упали. Мы их однажды отучим сюда к нам соваться, точно. Вильманстранд с тех пор наш, как и Выборг. Пьем за славу российского оружия! Виват!

Охотно поддержанный  собутыльниками, окрыленными выпивкой и зажигательным рассказом, причем их дружные вопли раскатом прогремели под низкими закопченными потолками кабацкой избы, князь, не моргнув, единым духом, запрокинув темноволосую голову, выпил свой стакан, слегка покачнувшись при этом, но и только.

- Мне тут как-то рассказали, - продолжил он через минуту, переведя дух и утеревшись рукой, - что на эту победу один наш писака тогда же стишата  набросал. Хоть и книжник, и сам пороху не нюхал, а все понял и сказал здорово.
          «Российских войск слава растет,
           Дерзкие сердца страх трясет,
           Младой орел уж льва терзает…»
«Российских войск слава растет»… это наша военная слава… «Дерзкие сердца страх трясет»… шведы, конечно, народ смелый и стойкий, не всегда они так-то в бега бросаются, они хорошие солдаты, но наши лучше, наши всегда были и будут лучше… «Младой орел уж льва терзает»… Орел – мы, лев – Швеция.
          Российская империя молодая, по сравнению с другими империями и королевствами только родилась, можно сказать, но мы уже и всей Европе, и Порте, и Персии показали, чего стоим, и еще покажем, не заржавеет… Пьем за Россию! Слава! И до дна!..

- Василий Михайлович, - сказал майор, вклинившись в короткую паузу, наступившую после этого нового патриотического тоста. - Здесь ваша супруга… Господин полковник…

          Майор, хотя и приходился князю, пусть по боковой ветви, но родичем, и был его ровесником по годам, с самого начала должен был усвоить себе по отношению к нему уважительную манеру обращения, как младший к старшему, поскольку князь стоял выше него и по знатности, и по чину.

К тому же поведение князя, со своей стороны помнившего об их родстве и не отказывавшего родственнику в покровительстве, однако в первую очередь при том считая его своим подчиненным и не более, не внушало ему надежды на возможность сойтись с ним однажды более близко на личном уровне.    

- А, это ты опять, Сашка, - уставившись на говорившего, примерно через минуту пристального созерцания сумел узнать его князь. - Экий ты надоедливый, братец. Все выслуживаешься… Не люблю таких… Лебезят чудо как хорошо, а в душе от зависти томятся и на подлость всегда готовы… Какого рожна ты тут маячишь… Я же тебе сказал уже. Или пей с нами, или проваливай ко всем собачьим чертям… - упоминания чертей показалось князю мало, и он выругался отборным казарменным матом.

- Здесь ваша супруга, - повторил майор. - Настасья Васильевна за вами сами приехали. Василий Михайлович… Ночь уже давно, завтра с утра полк выступить должен.
- Настасья Васильевна, - повторил князь и вдруг рухнул на лавку, как подкошенный. - Зачем ты о ней. Если я домой сейчас вернусь… Нет, лучше мне не ездить, как бы дров не наломать… Царевна Милитриса, змея подколодная…
      
Он низко опустил голову и, застонав сквозь зубы, подпер ее обеими руками.

- Василий Михайлович, - сказала сама княгиня, подходя и садясь рядом с ним. - Это я. Я здесь. Я за вами приехала. Ночь на дворе, а завтра вам в поход. У вас неприятности будут. Вы человек известный, высоких званий и чинов, у всех на виду, держать себя должны подобающе… - голос княгини дрогнул. - Поедем домой, милый, - попросила она, потянув мужа за рукав рубашки, и ей вдруг так захотелось, чтобы все это приключение побыстрее миновало, словно дурной сон, чтобы вернулись те светлые денечки, которых вчера еще она не умела ценить по достоинству, хотя и чувствовала, что одарена от судьбы счастливой порою… но неужели пора та окажется и вправду столь краткой… так захотелось, даже в носу защипало… - Моя карета у входа стоит. Поедем…

           Князь поднял голову.

- Настасья, - сказал он. - Ты? Ты откуда взялась? Не может быть. Я что, уже до шишей хмельных, до чертей зеленых достукался-допился? Э, нет, такого с одного ведра водки не бывает, шалишь…
- Василий Михайлович, - звала княгиня, - Василий…
- Настасья, - повторил князь. - Боже мой, что ж ты со мной делаешь, радость…

Он подался к ней, внезапно с силой схватил ее рукой сзади за шею и повернул лицом к сотрапезникам.

- Жена моя, - объявил он, - государыня-княгиня. Прошу любить да жаловать. Вот она у меня какова. Красавица, умница. Танцевать умеет как в парижах, манерами что там твои европы, по французскому и по немецкому читает и пишет, словно ей языки сии родные, а русскую грамоту и подавно знает, как свои пять пальцев. Какое хочешь письмецо разберет и растолкует почище самого завзятого грамотея. И подметное тож… Особа, вам небезызвестная… Любого с ума-разума сведет своей красой, только поглядит, и того довольно. По ней и молодые сохнут, и старики покоя не знают. Такая напасть, хуже войны и чумы. Который за нее в ссылку попал, который и руки на себя наложил…

- Василий Михайлович, - морщась, напрасно пыталась освободиться из его железной лапищи княгиня, - пустите меня, вы мне больно делаете…
- Больно? – переспросил князь. - Конечно, больно, я-то знаю… Мне-то известно… Под турецким Очаковым я был ранен, по голове саблей рубанули… хорошо, вкось, а то полбашки снесло бы… было больно… Под шведским Вильманстрандом мне прострелили руку… кровь хлестала, как вода… тоже не сладко пришлось… Но это не та боль… Все зажило, ровно на собаке, только белые рубцы на теле остались как памятка…

Говоря все это, он слегка как бы отвлекся и ослабил хватку, с которой держал свою пленницу… Она попыталась воспользоваться этим и отодвинуться, но он в ответ на ее движение опять схватил ее, с прежней резкой бесцеремонностью и неоправданной по отношению к столь слабому противнику силой, только на этот раз за волосы.

- А если сердце ранено, - вымолвил он, глядя на нее с такой лютой злобой, что она пришла в ужас и даже перестала вырываться… ей показалось, что он сейчас ударит ее головой об столешницу, по меньшей мере разбив ей лоб, а то и череп с маху размозжит… - Если сердце ранено, его исцелить можно ли? 
    
- Василий Михайлович, - сказал майор. - Вы не узнаете, не понимаете… Это и впрямь жена ваша, Настасья Васильевна, она за вами приехала… Да что ж ты делаешь, черт! Василий! Глаза протри, опомнись! – почти крикнул он, поневоле забыв о субординации и хватая князя за руку. Но князь будто и не слышал, и не чуял.

- Погоди, - проговорил он, словно что-то вспомнив и, отпустив волосы молодой женщины, потянулся к своему мундиру, уронив при том шляпу и шпагу на пол. Порывшись в карманах, он вынул небольшую, тускло блеснувшую желтоватым отсветом вещицу и бросил ее на стол, перед женой. - У меня вот что для тебя есть. Это твое, радость.

С этим словом, внезапно ослабев, он опять подпер голову руками, будто задумавшись. Скорее, впрочем, он впал в какое-то оцепенение, среднее между сном и забытьем. Думать ему вряд ли было сейчас сподручно, хоть о чем. 

Княгиня взяла вещицу и поглядела на нее. То была золотая табакерка с вделанным в крышку маленьким живописным портретом.

- Боже мой, какая прелесть, - не смогла не поразиться она, несмотря на неподходящую для восторгов по поводу какой-то табакерки минуту. - Александр Матвеич, взгляните… Это же мой портрет. И какая работа искусная. А оправа! Золотое литье, полновесное. Как красиво. И очень дорого.

- Замечательный подарок, - оценил и майор. - Только чего он так нажрался, все равно не пойму. Ехал бы домой честь честью, в урочное время, да там бы уж и дарил. Василий Михайлович, господин полковник… Э, все, кажись, отрубился… Пошли домой, вставай, - он подхватил князя под руку и попытался поднять с места. - Эй, кто тут… Вот ты, поди сюда, пособи-ка… Нам бы его только до двери довести, там ветерком обдует, бог даст, легче пойдет… 

- Куда? – пробормотал князь, поднятый с места стараниями майора и слуги и конвоируемый ими к выходу, при том шатаясь и разве что не падая.
- Домой, спать, - сказала княгиня, собравшая в охапку его вещи и поторопившаяся за ними следом. - Вы должны завтра с рассветом быть в полку. Вы под неприятельскими крепостями сражались, как герой, так негоже вам долг свой воинский забывать.
 
          Князь посмотрел на нее. Казалось, он ее понял…
          Однако ничего не получилось. Пьяный будто проснулся, вырвался, оба поддерживавшие его с обеих сторон человека полетели от него в разные стороны…

- А ну руки прочь! – заорал он, расставив ноги и выпрямляясь во весь рост. - Я русский офицер! Кто тут такой смелый, чтобы на меня да наседать? Убью! – он покачнулся было, его повело в сторону, но, ухватившись за край ближайшего стола, он опять обрел равновесие и утвердился на ногах. - Кто против меня? – он обвел налитыми безумным бешенством глазами окружающих. - Ты? – его взгляд наткнулся на первого попавшегося человека.

- Ни боже мой, ваше благородие, - заверещал тот, кому так не повезло. Но князь сгреб беднягу с места за грудки и с размаху саданул его кулаком:
- Получай по морде!

          Далее произошла свалка… Если верить майору, один стол в кабаке некоторое время назад уже был опрокинут подобным образом… Теперь пришел черед следующего… Все бросились врассыпную, загремела бьющаяся посуда, завизжали крашеные девицы… Княгиня, прижимая мужнину шпагу и его мундир к груди, отпрянула в сторону и оказалась рядом с каким-то вполне приличным на вид человеком, хорошо одетым и как будто не слишком хмельным, наблюдавшим за происходящим с большим интересом.

- Простите, сударыня, - сказал этот человек весьма вежливо, - но я только что стороной слышал, что вы этому господину супругой приходитесь. В каком чине ваш муж, не соблаговолите ли ответить?

Княгиня ответила. Приличная внешность и складная обходительная речь способны вызвать благоприятный отклик даже в такую отчаянную минуту.

- Вот я так себе и прикинул, - восхищенно воскликнул тот. - Ранг должен быть высоким… Вот это полковник, вот это да! Чтоб мне провалиться!

Он вдруг, к немалому изумлению княгини вскочил с места, закричал, невесть что подразумевая под этим, - Наших бьют! - и тоже ввязался в драку.
Княгиня хотела бы спросить его, какой смысл он вложил в краткую, но, видимо, в чем-то исчерпывающую характеристику, с полной решительностью данную им ее мужу, но не успела. Может быть, этот человек тоже был военным и понимал какие-то вещи, недоступные штатским лицам и женщинам? Ей оставалось только потрясенно взирать на происходящее… Половой притащил ведро холодной воды и с маху выплеснул на перепивших драчунов…

Князь сбросил с себя одного из своих противников, вытирая ладонью льющуюся по его лицу воду.

- Александр, - сказал он, обращаясь к майору, упавшему в общей неразберихе на пол и сейчас пытающемуся принять вертикальное положение, - вставай, давай руку, - он протянул руку и помог майору подняться. - Ты что, Сашка, разве можно так пить, чтобы уж совсем под стол валиться. Сейчас ночь, поди, глубокая. Домашние волнуются. Людям со званиями, в особенных чинах, и которые у всех прочих всегда на виду, не гоже так-то забываться. А завтра полк на заре выступает… Мы там должны быть, как штык. Есть приказ, он должен быть выполнен. Свой долг воинский надо помнить. Поедем-ка отсюда подобру-поздорову, хватит на сегодня забав. Давай уж, раз такое дело, я тебя по-родственному домой доставлю… Только вот выпьем на посошок, и двинем…
 
- Если он еще выпьет, то совсем обезумеет, - с ужасом подумала княгиня.

Но князь спокойно опрокинул в рот чарку, крякнул, помотал головой, вытер губы и поинтересовался, где его мундир и оружие. Княгиня подала ему одежду, он набросил мундир на плечи, подозвал целовальника и спросил, сколько они с родичем должны.
          
          Через несколько минут все трое, князь, княгиня и майор, к немалой радости умудренного житейским опытом, позволявшим ему смело судить о такой особенной материи, как любовь, кучера Никиты, даже воскликнувшего вслух: «Ну, слава тебе, господи!», забрались внутрь кареты и поехали домой.

Полковничьего коня чуть не позабыли на коновязи, но князь сам о нем вспомнил, а кучер привязал его к задку повозки, где тот теперь трусил налегке.

Майор, с честью выполнив свой родственный и служебный долг, но так и не сумевший (если он только действительно имел ввиду такую цель) подольститься к высшему начальству, не доверявшему его услужливости даже по пьяной лавке, усталый, отряхиваясь от попавших и на него водяных капель из устроенной кабацкими слугами драчливым пьяницам головомойки, молчал и смотрел в окно, хотя за ним почти ничего не было видно.

Князь задремал, повесил голову и начал валиться боком на сидевшую рядом с ним жену. Княгиня, побоявшись, что он ее сейчас придавит, уперлась ему в твердое плечо руками и попыталась отодвинуть на прежнее место.

- Настя, это ты? – спросил он ее вдруг, хлопая глазами и с усилием вглядываясь в ее лицо, смутно белевшее в потемках тесного внутреннего пространства раскачивающегося на рессорах экипажа. - Ты здесь как взялась?

- Я за вами, Василий Михайлович, в царев кабак приезжала, где вы пить горькую нынче изволили, - с обидой в голосе ответила она. Вследствие мужниной необъяснимой грубости у нее болела шея, которую он ей чуть не свернул, а кроме того, она подозревала, что у нее его же стараниями выдрана прядь волос.

- Ты? За мной? – он смотрел на нее с таким удивлением, будто бы их недавней прилюдной встречи в питейной избе и в помине не происходило. Княгиня махнула рукой:
- Завтра поговорим, бог даст, как проспитесь.    

- Я, кажется, сильно надрался, - сказал князь. - Ну да, так оно и бывает…      Первая рюмка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками. Больно много всего навалилось… Эх, мать честная, до чего же скверно.
- Так и есть, - подумала она, но вслух ничего говорить не стала.

Князь вздохнул, обдав ее при этом таким густым винным духом, что она брезгливо сморщилась и отвернулась, скрестил руки на груди, привалился к спинке сиденья и снова впал в дремотное оцепенение. 
               
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ОБИДА.

Уж как вьется хмель по болоту,
По болоту хмель, по болоту,
Прививается хмель ко воротам,
Просится хмель ночевати,
Ночевати хмель, ночевати:
У кого бы двор просторен,
Просторен двор, просторен?
У кого бы изба большая,
Большая изба, большая?
У кого бы семья веселая,
Веселая семья, веселая?
У кого бы жена молодая,
Молодая жена, молодая,
Ровно ягодка налитая?
          Русская народная песня.

Вы раздайтесь, расступитесь, люди добрые,
Вы на все ли на четыре на сторонки,
Уж вы дайте мне, младеньке, погуляти,
Мне шелковые травы да потоптати,
Мне лазоревых цветочков посрывати,
Покудова батюшка-сударь замуж не выдал,
Покудова матушка-сударыня не сговорила
За того ли за детину, за невежу.
Каково-то будет жить мне за тобою,
За тобою, за беспутной головою!
          Русская народная песня.


          Князь, видимо, к тому моменту, как жена и родственник обнаружили его в питейном кружале, сумел-таки нахлестаться под завязку, потому что больше не бузил, в карете заснул, а по приезде домой выяснилось, что его так развезло, что он уж, как говорится, и лыка не вяжет.

Кое-как его под белы рученьки, с заплетающимися ногами и языком, доволокли до спальни вызванные княгиней во двор слуги, уронив ничком на кровать и после с трудом отдышавшись, так как ноша им досталась тяжела.

Княгиня простилась с майором, который все же, несмотря на нелады в семье, предпочел ехать домой, а не на полковую гауптвахту, а сама пошла следом за пьяным мужем, испытывая сразу стыд, печаль и гнев, но не в силах, однако, что-либо изменить, как-то повлиять на события. Она приказала лакеям раздеть князя и уложить в постель, сама с помощью сонной горничной сняла платье, умылась и вернулась было в спальню, но, постояв рядом со спящим, поняла, что на ночь ей следует устроиться где-нибудь в другом месте… в соседней комнате хотя бы.

Князь храпел во сне, что называется, во всю ивановскую, и от него так несло сивухой и табаком, что вытерпеть это казалось невозможным. Да и к чему себя мучить? Он все равно ничего не слышит и не соображает…

Была уже глубокая ночь, княгиня устала, она хотела отдохнуть. Забрав с постели подушку, а с кресла покрывало, она вышла вон, затворила за собой поплотнее двери и устроилась на ночлег в смежном со спальней покое, на стоявшем там диване. Погоревав немного про себя перед сном, повздыхав и пожалев себя, она уснула на просторе в тишине и покое.

- … Настасья, ты чего здесь делаешь?

          Княгиню разбудили движения рядом с нею, какой-то шум, от уроненного на пол стула, вероятно… а также звук хриплого спросонья и перепоя, басистого мужнина голоса. Она открыла глаза и приподняла голову с подушки. Темнота в комнате была чуть разрежена первыми сероватыми лучами ранней зари: летом ночи коротки, а дни долги, рассвет наступает скоро. Князь стоял рядом с нею полуголый и босой, в одних белых полотняных подштанниках, растрепанный и весь какой-то помятый, зябко поводя широкими плечами. Глаза его глядели недоуменно.

- Я проснулся, а тебя рядом нет. Ты чего это, сбежала?
- Вы были сильно пьяны, - сказала княгиня. - Как я могла остаться с вами? Я бы заснуть не смогла. Ступайте выспитесь и потом приведите себя в порядок. Ванну примите. От вас несет, как от бродячей собаки.   
- Брезгуешь, значит, радость? – произнес князь, откашлявшись и плюнув на пол рядом с ее диваном. - Понятно.

Он нагнулся к ней, вдруг схватил ее за предплечье и рывком, с силой сдернул с ее ложа.

- Мелкая ты еще меня учить… Как бы мне тебя поучить не пришлось… Сбежала, значит… Вонючий, значит, противный… Не по тебе нынче пришелся…
- Пустите, вы что, - попыталась сопротивляться она. - Вы мне руку сломаете.
- До этого не дойдет, - сказал он, и она услышала в его голосе ту же злость, которая так напугала ее давеча, когда она нашла его в трактире. - Но и самовольничать не получится. Уж хочешь ты того или нет, нравится тебе это или нет, а я тебе, как-никак, муж, а ты мне, как-никак, жена… радость… Ты мне клятву у алтаря давала… Не забыла еще? Я тебе напомню, если забыла. Я тебе напомню… С чем бы за душой ты за меня не шла, а назад дороги нет…

Он дышал ей прямо в лицо перегаром, глядя ей в глаза злыми загоревшимися глазами и не отпуская при том стиснутую железной хваткой руку. Второй рукой он схватил ее за подбородок и поднял к себе ее лицо.

- У меня синяк будет, пустите! – чувствуя, что от страха ноги стали ватными, а во рту мгновенно пересохло, все же пыталась противостоять ему княгиня. - Оставьте меня, идите спать, вы еще и сейчас не протрезвели. Утром поговорим.
- Утром? – взорвался он. - Нет, милая моя, не выйдет. Не указывай мне и не рвись давай, а то как бы хуже не было…

Он поцеловал ее, прямо в губы, как она ни упиралась, а когда она начала отплевываться, поцеловал вторично, видимо, нарочно. Эти поцелуи далеко не были похожи на те, которые ей так нравились, которые она вспоминала как притягательные, такие сладкие… Губы у него были покрыты налетом, изо рта шел несвежий запах… И вином от него, конечно, тянуло по-прежнему… Она вырывалась, но ему легко было сломать ее сопротивление.
 
- Пусти, пусти меня, - бормотала, стиснув зубы, княгиня, изо всех сил стараясь освободиться, но не преуспевая в этом. - Вы верно сказали, я вам жена, что же вы со мной так себя ведете…
- А я невежа, аль забыла? – нагло хмыкнул он в ответ. - Ты ведь знала, что за невежу идешь.
- Я знала, что иду за заслуженного благородного человека…

- Нет, радость, врешь, за мужика, за солдата, который сызмальства в войско под белый ремень попал, которого по указу царскому грамоте не учили, чтобы навсегда, до гроба дубиной неотесанной остался. Так обо мне за моей спиной думают и говорят… вон, опекун твой по этой статье славно распинаться изволил… таких же и ты мыслей, иного и быть не может. Зато ты, как я гляжу, больно умна да сноровиста… Но я себя все одно морочить не позволю, не на того напала.

- Когда я вас морочила? – выкрикнула княгиня. - Вы меня честной взяли. Чего вам еще?
- Чего? – он слегка отстранил ее от себя, крепко держа за тонкие запястья рук, сжимая их так, что косточки едва не хрустели, и поглядел ей в лицо. - Чего я хочу? Тебя… Вот такую, красивую, скрытную, лукавую, норовистую… Ты из моей воли не выйдешь, я тебя в бараний рог согну, радость, если супротивство мне чинить вздумаешь.  Я тебя сумею вышколить… Знаешь, как мужики в деревнях своих жен учат? - с каким-то даже вожделением выговорил он. - Вот как попробуешь такого ученья, присмиреешь враз.

- Вы с ума сошли, - пробормотала княгиня. - Что вы несете-то, сами понимаете?
- Не перечь мне! Напился я, не напился. Твое дело молчать и меня, мужа своего, ублажать. Ясно?

Но княгиня была горда. Оскорбленная, услышав это заявление, она сгоряча крикнула не то, что следовало бы, имея ввиду, что человек, стоящий перед нею, был далеко не в себе:
- Не смей так со мной обращаться!

Она еще попыталась убежать, вырвавшись из его рук, но ничего не получилось. У нее мелькнула было мысль закричать во весь голос, позвать на помощь… Но стыд перед посторонними людьми, перед слугами заставил ее сдержаться. Впрочем, неизвестно, помогли ли бы ей спастись даже самые громкие крики, зато он пришел бы в окончательную ярость…

Вот тут она поняла, что лучше, в самом деле, больше не перечить. Перепуганная, она перестала сопротивляться, боясь сказать еще хоть слово или двинуться и поневоле подчиняясь насилию. Да, насилию… Если не насилие, что же такое было то, что он делал сейчас с нею?
   
Он вел себя резко и грубо, безрассудно применяя силу, ломая сжатую им, как в тисках, женщину медвежьими объятиями в каком-то безотчетном зверином порыве, к тому же оставался еще сильно хмелен, так что движения его были нечетки, порывистые, по большей части беспорядочные… Измучив и ее, и себя, он наконец выпустил ее, тяжело дыша, весь в поту и в ее волосах, прилипших к его влажному горячему телу там и сям, а затем привалился рядом к дивану, отбросив на сиденье руку.

Княгиня попыталась встать, она чувствовала себя как оплеванная, растерзанная, униженная. Но он опять схватил ее за косу и не позволил этого сделать.
- Шалишь, радость, не уйдешь.
         
Переведя дух, он поднялся, потащил ее с собой в спальню, а так как она запиналась на ходу босыми ногами, путаясь в подоле сорочки, поднял на руки, чуть не уронил, споткнувшись на ходу, и с маху швырнул на кровать, а сам тяжело рухнул рядом. Она даже не осмелилась отодвинуться хоть чуть в сторону. Он как будто задремал, но немного погодя вновь зашевелился.

Отравленная водкой кровь не давала ему покоя. Ему захотелось вроде бы продолжения плотского удовольствия, он опять полез за этим к жене, однако на сей раз дело совсем не клеилось, он отпустил ее, не доведя до конца, пробормотав что-то нечленораздельное, и наконец окончательно притих. Но еще довольно долго, стоило ей только шевельнуться, протягивал руку и хватал ее за что пришлось, не позволяя покинуть себя.
          
          Княгиня не помнила, спала ли она. Наверное, недолго и немного спала, но, когда муж вдруг резко подвинулся на кровати, мгновенно очнулась и зажмурилась, интуитивно решив, что лучше притвориться по-прежнему спящей.

Она чувствовала, что он некоторое время сидел рядом неподвижно, будто пытаясь что-то вспомнить… многое ему следовало освежить в памяти со вчерашнего дня… затем, что-то буркнув себе под нос, встал с постели. Она осторожно, боясь дышать, подглядела за ним сквозь опущенные ресницы. Голый, огромный, со всколоченными волосами, он пошатнулся, ухватился за столбик надкроватного навеса, потер себе лоб рукой, потом утвердился на ногах и шагнул к двери.
 
Когда он вышел из спальни, дверь осталась приоткрытой. Она слышала, как зазвонил колокольчик, вызывая слугу. Князь приказал подать ему водки опохмелиться и налить холодную ванну.

- Со льдом, - добавил он. Голос у него звучал глухо, низкий густой бас будто утратил свою обычную силу. Еще бы…

Далее слуге было велено приготовить ему бритье, принести чистую одежду, мундир, сапоги и оседлать коня. Он не забыл, что должен ехать в полк, что полк сегодня утром выступает из города. «Есть приказ, он должен быть выполнен. Свой долг воинский надо помнить.» Вот ведь скотина, и не подкопаешься…

- Скотина, - безвольно и бессильно подумала княгиня Настасья и смежила ресницы. Ей было нестерпимо обидно и опять захотелось плакать.

Конечно, он был не в себе, он был пьян, но это только усугубляло его вину. К тому же ведь недаром говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… и в поведении…

Ей пришел на ум майор, княжий родич, которому еще вчера она была так благодарна за хлопоты о ее семье. Не надо было ему вообще вмешиваться, путь бы князь там в кабаке и оставался, пусть бы дальше жрал водку, дрался и отправился, надо думать, наконец в управу благочиния протрезвляться на нарах гауптвахты. Когда бы они там разобрали, что к ним под арест попал князь и полковник, а не простой какой-нибудь загулявший вдруг по-черному пьяница и дебошир! Еще бока бы ему намяли за буянство. Вот и поделом бы ему было…

Да, поделом, конечно, но это ведь огласка, позор… Нет, майор был прав, хотя за эту правоту и пришлось расплачиваться довольно дорого. Сор из избы выносить последнее дело. Люди и посочувствуют для виду, расспросив будто бы из сострадания, но больше из любопытства, а потом будут болтать за спиной, показывая пальцем. То, что случилось, должно остаться между ними…

          Княгиня не даром оказалась рано выброшена в жизнь из уютного детского мирка родительского дома. Суровая жизненная школа втуне не прошла. Разлука с близкими, ссылка, дальняя тяжелая дорога в далекие незнаемые края, беспросветный плен в монастыре… Чужие люди, плохое обращение… Недолгий сказочный сон в золотом дяденькином дворце, за которым последовало пробуждение все в ту же реальность, в тот же жестокий мир. Затем нелегкая и непростая жизнь в услужении у своенравной императрицы… Многое она должна уже была стерпеть, многому она была уже научена…

Тут княгиня опять пожалела себя. Ведь замужество сначала ее радовало. Все было хорошо… Дом - полная чаша, муж, такой влюбленный… Кто бы мог подумать, что он способен не только носить ее на руках, но повести себя таким безобразным образом по пьяной лавочке и под горячую руку…

А ей ведь и впрямь уже казалось, что этот грубоватый, могучий мужчина покорен, послушен ей, очарованный ее прелестью… Марс, попавший в плен к обворожительной Венере… И вот скрытые токи вдруг вырвались на поверхность, будто пробудился спящий вулкан.

Наверное, когда таким, как он, по зверским законам войны отдают на поток и разграбление взятые ими же на штык крепости на целые три дня, эти три дня становятся для несчастного города отделением преисподней… потому что во все их протяжение верховодят дьяволы… на что они способны, опьяневшие от крови, как от вина, и от вина, как от крови…

Вчера еще он на нее наглядеться, надышаться не мог, а сегодня за косу таскал, руки выкручивал и насиловал… Что же теперь ей делать, как быть?.. Но думать об этом было и страшно, и не ко времени.

Он свой долг помнил… скотина… Она свой долг тоже знает. Не ради него, а ради себя она его исполнит, не позволит затрепывать свое имя сплетницам вроде майорши Любови Ивановны, от которой даже ее муж готов сбежать хоть в тюрьму на те же нары… 

          Княгиня собралась с духом и силами и поднялась с постели. Накинув халат, она с некоторым трудом расчесала спутанные волосы. Поглядела на себя в туалетное зеркало… так… Лицо бледное, глаза и губы припухли, уголок губ слегка поврежден. Кошмар…

- Лицо набелю и нарумяню, губы накрашу, ко рту наклею мушку. Так не делают, ну да и что. Создам новую моду. Надо платье посветлее, чтобы оживляло немного… розовое…
 
          Князь даже в крайней стадии опьянения помнил, что должен вывести свой полк в поход. И, еще не до конца протрезвевший, едва держась в седле, отправился на свою службу. Княгиня, чтобы не дать пищи нежелательным толкам, считала себя обязанной явиться на проводы полка. Пусть даже с синяком под глазом, поставленном немилостивой тяжелой мужниной ручищей. И она явилась.

          Вызвав камеристку, она не ответила девушке, когда та, заметив повреждения на ее лице, спросила, как же такое случилось… Варька, не менее бывалая, чем ее хозяйка, больше об этом не заикалась… впрочем, как и все в доме, она знала, что хозяин вчера был сильно… гм… навеселе… видимо к тому же… гм… весьма беспокоен… и засуетилась со сборами.

Княгиня неожиданно для самой себя со вкусом позавтракала. Ото всех переживаний и приключений она ослабела, чувствовала себя изломанной, издерганной… ей требовалось поддержать свои силы обильной пищей.

Приказав заложить карету, она к нужному часу, набеленная, нарумяненная, может быть, несколько излишне густо для дневного освещения… ну да ничего… нарядная, в розовом платье очаровательного оттенка утренней зари, то есть выглядя как и положено, отправилась на полковую заставу, поспела к нужному сроку и присутствовала на важном нерядовом мероприятии, выйдя на обочине дороги из экипажа и, стоя впереди собравшейся толпы зевак в окружении еще нескольких полковых дам, пронаблюдав за маршировкой рот.

Офицеры, следуя мимо, прощаясь, отдавали всем дамам и полковнице в частности честь. Она с достоинством кивала в ответ.

Потом к ней подъехал муж. Он должен был к ней подъехать, он это и сделал.

- Благодарю, что явились проводить, - сказал он.

Она удивилась, что он неплохо выглядит… ничего его не берет, надо же, какова выносливость… разве что смуглое продолговатое лицо чуть осунулось, будто похудело… и взгляд зелено-коричневых глаз под изломом темных бровей, под надвинутой на брови поверх аккуратного парика треуголкой казался еще суровее и сосредоточенней, чем обычно… но это ему даже шло.

Он был безупречно выбрит, подтянут, сапоги и амуниция сияли глянцем, перчатки белизной, мундир сидел на стройной мускулистой фигуре как облитый. Никакого сивушного вонючего тошнотворного духа. От него веяло свежестью. Конечно, ванна со льдом – средство не слабое. Интересно, он что-нибудь помнит? Должен помнить… Скотина…
 
- Счастливого пути, - сказала она.

Он наклонился с седла и поцеловал ей руку. И поехал за своими солдатами. По прежней договоренности она должна была приехать к нему через несколько дней. Теперь выполнение задуманного могло оказаться проблематичным… Но ни он, ни она об этом не заикнулись.

- Ах, боже мой, как все это волнительно, - воскликнула майорша Любовь Ивановна, находившаяся рядом с княгиней среди провожающих. - Сколько раз у меня все это было, походы, разлученья, прощанья… И все равно я готова плакать, как девушка, - она промокнула глаза платком. Сама она за мужем ехать в лагерь не собиралась. 

- А какое впечатляющее зрелище эти марширующие словно на параде богатыри, - продолжала она. - Одно слово, восторг. Князь Василий Михайлович привел наш полк в великолепное состояние, заглядеться можно. Обмундирование, оружие, выправка… Так и кажется, что даже лошади готовы отдавать ему честь, не только солдаты…
          А вы сегодня особенно очаровательны, княгиня Настасья Васильевна. Прелестный тон платья, вам весьма к лицу… И эти мушки… Как-то ново, необычно… Вам, должно быть, сообщили свежие версальские веяния в этой области… Все же это особенное везение, что вы имеете счастливую возможность обсуждения новых туалетов с самой Ее императорским величеством…   

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ВОЗВРАЩЕНИЕ.

«Муж с женой бранится, да под одну шубу ложится».
          Пословицы.

«Ты прости меня, Иваша,
Коли чем обидела.
Все равно свиданье наше
Вся деревня видела.

Я хотела с тобой, милый,
Кое-что поговорить.
Не могла от ретивого
Свои речи отделить.

Кого люблю, того жаль,
Кто в охапочке держал».            
          Частушки.


         - Не поеду. Останусь в городе. Нужды нет, что жара на дворе, что все разъехались. Двор в Петергофе, тетенька в Москве… Ну и что же. Я найду, чем мне заняться. Да хоть чем… А что мне там, у него, делать? Военный лагерь не поместье, не усадьба, не дворец. Жить в деревне, в избе… А он в этой глухомани совсем одичает, убьет еще, пожалуй… - так думала, вернее, заставляла себя думать молодая княгиня Настасья Васильевна примерно через неделю после того, как рассталась с мужем... рассталась, так сказать, не лучшим образом… Но на фоне этих мыслей пробегали другие…

- Да, он был груб со мной, но не на свежую голову, а сильно спьяну, то есть когда был не в себе. А ведь обычно он так со мной не обращался. Это хмель виноват… А ведь обычно он так и не пил. У него что-то случилось, что-то на сердце горечью лежало… Как он сказал тогда? Назвал себя мужиком, солдатом, который с детства в войско попал, которого по указу царскому ничему не учили, чтобы навсегда неотесанным остался. «Так обо мне за моей спиной думают и говорят». Укололи его, видно, больно, потому и напился… А что он на мне за свою боль отыгрался, так это точно из-за хмеля…

- Но как же это! – попыталась одернуть она сама себя. - Он не дитя малое, неразумное, чтобы за свои поступки безответным быть. Хмель хмелем, а дело делом. Вон, на руках синяки от его лапищ еще виднеются… Сейчас я, от него пострадав, его еще жалеть примусь… С ума я сошла, наверное… - но она уже жалела. «Так обо мне за моей спиной думают и говорят». Бедный… Жить с таким на сердце…

          Дни прошли, обида на мужа улеглась.
          Она не хотела вспоминать его пьяным, противным и злым, как черт, зато он так и стоял у нее перед глазами в образе подтянутого стройного красивого военного, каким он показался ей в их последнюю встречу во время марша полка. Да даже и тогда, в ту ночь, когда он так нехорошо с нею обошелся, - даже тогда, положа руку на сердце, это был он… Если отбросить на миг, что она была против, а он настоял, заставил…

В первую ночь, которую она переспала с ним, она также не смела возразить ему, вынужденная покоряться и терпеть… а потом зато стало сладко… так сладко… Тело не ведает приличий, измышленных разумом… в такие минуты тело к телу, это самое главное, и, если это есть, то больше ничего не существует, и лучше это повторить хоть один раз, чем сто раз умствовать… «Ай, матушка моя!»

Она не хотела представлять его себе, каким он был, когда испугал и обидел ее, зато она вспомнила, как он встал утром с постели, когда она подглядывала за ним сквозь полусомкнутые ресницы… огромный, голый… ух…

          Наконец княгиня догадалась, что соскучилась. Тогда она тут же подумала, что, в самом деле, нельзя же из-за первой, так сказать, размолвки, и вдруг взять да и рассориться вконец… Чего только в семьях не бывает, жизнь не всегда безоблачна… далеко не всегда, но нельзя же делать ее еще хуже, ставить на ней крест… Это как-то… преждевременно, одним словом… 

- А вдруг он в самом деле меня прибить вздумает?.. – эта мысль несколько остужала ее пыл, однако в конце концов и тут нашлась поправка. - Вот если в самом деле драться полезет, тогда уж и поступать придется иначе… А сейчас еще рано, срок для того не вышел…

          Одним словом, княгиня, внутренне трепеща, то опасаясь новой грубости мужа, то ругая себя за излишнюю мягкость и уступчивость, то оправдываясь в том смысле, что желает сохранить свою семью… назло всем тем, кто мешал им, кто наговаривал им друг на друга, кто мог намеренно уколоть брошенным будто вскользь недобрым словом… и скучая, ужасно скучая  по этому молодцеватому полковнику, как он говорил с нею при отходе полка и поцеловал ей руку, склонившись к ней с седла… если б он обнял ее, прижал к своей широкой груди, и поцеловал в губы, и не отпускал… и прямо вот сейчас, сию минуту…

Княгиня быстро, в день, собралась, причем не с самым большим умом, путая и забывая вещи, и, полная противоречивых переживаний, уже вся сгорая от нетерпения, но порой все также обмирая от страха, отправилась в путь вон из города по направлению к летнему полковому лагерю, к мужу…

Погода стояла сухая, дорога была хороша, карета ехала шибко… Но ей казалось, что медленно, ей хотелось бы быстрее, ей хотелось бы полететь, чтобы очутиться на месте сразу же… И так столько времени упущено оказалось…
- Но я заставлю его сначала извиниться, непременно.      

          Путь занял два дня. На ночь княгине пришлось остановиться в том городке, не достигнутом для ночевки в прошлую, инспекционную поездку в лагерь, в которую она сорвалась за своим любимым, проскакав полдня сгоряча в седле наравне с мужчинами… потом все тело неделю болело…

В городке, в гостинице княгиня провела ночь, почти без сна прометавшись на одиноком ложе, а утром отправилась дальше и оказалась на месте к полудню. Еще только на подъезде она сквозь дорожную пыль из окошка экипажа уже углядела перед собою вдали море белых палаток.

          Лагерь располагался в поросшей лиственным лесом местности, немного в стороне от проходившей здесь большой дороги, невдалеке от ровного низменного побережья морского мелкого залива, на окраине небольшой казенной деревни.

Окружающая природа угнетала впечатлительные души однообразием и неказистостью. Довольно обширный березово-осиновый лес, болотистый, гнилой, частый, непролазный, был полон поганок, змей и насекомых. Местные не любили в него ходить, утверждая, что в лесу обитает нечистая злая сила, которая может запутать, напугать и даже свести с ума.

Согласно преданию, здесь издавна находили убежище беглые каторжники: они словно растворялись в лесу, явно расположенном к преступникам, прямо на глазах у их преследователей, которые начинали плутать в зарослях между искривленными, затянутыми паутиной стволами, а потом, никого не найдя, зато набравшись страху, торопились убраться подобру-поздорову и не солоно хлебавши.

Еще одна легенда утверждала, что, когда однажды солдаты, посланные чинить дорогу, принялись рубить в лесу для ремонтных нужд деревья, один из них оказался насмерть придавлен вдруг рухнувшим на него деревом, а другого зарубил топором его же товарищ, на тот час явно помешавшийся в рассудке, в связи с чем командир приказал свернуть работы и написал рапорт о происшествии, сваливая всю вину за эти несчастья на пагубное необоримое действие Змеиного леса.

Интересно, что деревенька называлась отнюдь не Змеевкой или Гадюкиной, как должно бы было, следуя подобной логике вещей, но вполне заурядно.

В общем, жить тут, в этом самом псевдо-Гадюкине, было по-своему занятно, по крайней мере не вовсе скучно. Если на ночь наслушаться жутких баек, а потом на спор еще прогуляться до лесной опушки, чтобы посмотреть, отзовется ли на этот демарш «нечистая злая сила», окажет себя как-то, сотворит что-нибудь… дерево там на голову уронит, к примеру… или оно так обойдется… то будет уже и не до скуки.         

          Солдаты и офицеры размещались в палатках, в которых должны были прожить все лето до наступления холодов, полковые службы аналогично, но, поскольку многих офицеров сопровождали семьи, то им для их жилья отвели несколько деревенских домов, потеснив обитателей.

Для семьи полковника, то есть для него и его молодой жены, приготовили самый приличный дом, полностью освободив его на все лето. Ротный командир, наводивший здесь порядок перед прибытием полка, постарался починить эту избу, чтобы крыша не текла, печь не дымила, а ступеньки и перилла на крылечке не проседали и не шатались. В ней помыли стены и полы, побелили мелом печку, повесили какие-то занавесочки на окошки, а на божницу, уставленную закопченными образами, убрав ее чистым полотенцем, водрузили даже букетик полевых цветов в глиняной кружке.
Умелец-солдат вырезал для двух лицевых окон затейливые наличники, а под окнами, украшенными этими наличниками, в землю врыли лавочку для пущего удобства.

Когда княгиня впервые увидала предназначенную для нее избушку, в ту инспекционную поездку, проделанную верхом, с ночевкой в лесу, она ей чрезвычайно понравилась. Это было так ново и занятно, пожить в избе, поспать на лавке… к тому же, не одной… что, собственно, и являлось самым главным… Она и ее муж тогда же эту избушку и обновили, переночевав в ней в свое удовольствие перед возвращением в столицу. Ах, как это было славно…

В общем, юной полковнице, опьяненной своей любовью, деревушка на опушке Змеиного заколдованного леса вполне приглянулась, она не собиралась выражать недовольство и капризничать и была полна энтузиазма, чего нельзя сказать о других офицерских женах.

Умудренные жизненным опытом и отягощенные детьми поручицы, капитанши и майорши ворчали, что загнали же их на этот раз в эту самую глухомань, и как тут жить, и что здесь делать? Избы в самом деле представляли собою не самое удобное и просторное жилье, но ничего другого не имелось, оставалось смириться. 

Кое-кто предпочел, правда, остановиться в городке. Все же там можно было устроиться приличнее, с большим комфортом, сняв квартиру, да и до лагеря, собственно говоря, оттуда рукой подать.

А некоторые и вовсе не поехали с мужьями, отправившись погостить к родственникам, к знакомым… благодаря имеющимся связям можно было провести летнее время веселее, чем это могло получиться на опушке Змеиного леса… если только не побояться поставить под удар свою семейную жизнь…

          Карета княгини свернула с проезжего тракта, миновала специально налаженную совсем недавно солдатами отводную дорогу, которая вела к лагерю и к деревне, пропылила по единственной деревенской улице, следуя малым ходом, чтобы не раздавить по пути деревенскую живность и деревенских ребятишек. Вот и знакомая изба с новенькими наличниками.

Экипаж остановился, но навстречу никто не вышел. Никого там, видно, не было. Слуга слез с козел, где сидел рядом с кучером, открыл дверцу кареты и опустил подножку. Княгиня вышла наружу, за ней камеристка. Вот и добрались. Ну что ж, надо устраиваться.

- Ваша светлость, нужна помощь багаж разгрузить, - заявил кучер, явно не намеренный горбиться под княгининым сундуком с вещами, хотя бы и вместе с дюжим лакеем. - Известить бы надо его светлость, что вы, барыня, прибыли. А я пока лошадьми займусь.

          Княгиня весь сегодняшний день с утра, трясясь в карете, наблюдая из окошка окружающий пейзаж и совершенно не отдавая себе отчета в том, что она, собственно, имеет случай лицезреть, только и делала, что размышляла, как ей следует себя вести по приезде: послать известить князю о себе, нет ли… послать – не послать, сообщить – не сообщить…

- Он сам узнает, ему и без того скажут, - думала она. - Я не буду сама набиваться. Приеду молчком, и все.

Однако как-то так вышло, что за нее решил этот непростой вопрос ее кучер, причем совсем не так, как она уже почти собралась сделать… Слугу отправили в лагерь доложиться князю и попросить содействия в устройстве княгини на новом месте.

Чтобы не мозолить глаза любопытным обывателям, чьи лохматые головы и немытые физиономии тут же появились над забором усадьбы (для крестьян и крестьянских жен и детей все происходящее вносило в обыденность их убого быта яркое разнообразие и являлось ни с чем не сравнимым развлечением), - чтобы прекратить это представление, княгиня вошла в избу.

Было видно, что изба необитаема. Князь здесь, наверное, еще ни разу не ночевал, да, может, и не заходил сюда вообще. Ему, конечно, хватало и палатки… Пол был пыльный, лавки даже ничем не закинуты, цветы в импровизированной вазочке рядом с иконами засохли… душно, тихо…

Вздохнув, молодая женщина растворила оконце, чтобы пустить свежий воздух, села на лавку и облокотилась на край стола. На дощатой столешнице, чисто выскобленной ножом, посередине стояла пустая долбленая миска. В прошлый свой приезд, утром, они вместе завтракали за этим столом, а в этой миске лежал нарезанный ломтями хлеб.

Постель, устроенная на деревянной кровати с высокой спинкой, стоящей под окном за натянутым с помощью веревки пологом (в этой зажиточной избе имелась и еще кое-какая мебель, помимо обычных лавок), - постель была не убрана, измятая, разбросанная, еще хранящая тепло и запах их тел, а они сами полуодеты…

Им принесли парное молоко в глиняном горшке с широким горлышком и свежее сливочное масло… И… да, она сидела у мужа на коленях, опершись на его плечо, а молоко, заедая его хлебом, намазанным маслом, они пили прямо из этого горшка, по очереди… и смеялись, конечно… и… о, господи, это ведь было совсем недавно… а кажется, сто лет прошло… У княгини защипало в носу.
-   Я хочу, чтобы все повторилось…

Камеристка Варвара внесла легкие вещи: шкатулку с туалетными принадлежностями, сумку с бельем.

- Я мальчишку послала воды принести, - сказала она. - Сейчас умыться можно будет с дороги. Переоденетесь, Настасья Васильевна?
- Да, - сказала княгиня с новым вздохом. Вот и приехали… И что же дальше?         
- Денис еще не возвращался? – спросила она про слугу, отправленного к полковнику. Варя сказала, что нет. Впрочем, княгиня и сама знала, что еще рано. Но ей хотелось быстрее…

- Что он сделает, когда узнает, что я все же приехала? Он ведь не может не понимать, что после устроенного им дебоша я могла бы этого и не делать… Но вот я здесь. И как он себя поведет? Сразу придет сюда? И что скажет? Что-то он должен помнить… Попросит прощения? Во всяком случае, я должна его принудить это сделать… Да, непременно. Пусть сначала извинится.          
         
          …«Лучше мне домой не ездить, как бы дров не наломать…» Хорошая была мысль, правильная. Но в жизнь ее претворить не удалось. Так уж получилось. И что теперь прикажете делать, как быть дальше?..

Князь помнил происшествия той ночи, когда его родственник с трудом, но вытащил-таки его из кабака, где он заливал-запивал путешествие к недостроенному собору, хранившему тайну любви отчаявшегося человека к прекрасной девушке с голубыми глазами.

Правда, помнил не очень четко, словно это была не явь, а сон… Горячечный, бредовый, нехороший сон… Как тот, что привиделся ему после экскурсии к бессмертному полотну голландского художника, изображающего дивную обнаженную царевну, спасенную героем из пасти дракона… К сожалению, в отличие от того сна, навеянного созерцанием картины вкупе с пояснениями умной стервы майорши, этот новый сон взял да и сбылся… потому что никакой он был не сон, а самая настоящая явь… постыдная и постылая…

          Из собора князь отправился к прежнему опекуну княгини Настасьи, в его дом-золоченую шкатулку, чтобы получить исчерпывающие объяснения по поводу всей этой темной истории от старого вельможи, который его в эту историю и посвятил. Но слуга, в ответ на его настойчивый стук отворивший двери, с поклоном «осмелился доложить, что его превосходительство изволят на сей час дома отсутствовать по причине отбытия своего по приглашению на куртаг»… Вот старый сморчок, ему бы только о душе думать, богу молиться, истово грехи отмаливая, а он по гостям еще свои кости таскает.

Этого нежданного препятствия князь не предполагал, но не был намерен отступать и потребовал у слуги адрес. Куда он там отправился, этот дед во сто лет… э, его превосходительство? Слуга отвечал, мол, «не могу знать». Такой ответ показался князю как неудовлетворительным, так и подозрительным. Может, старик не хотел встречаться с ним еще раз, и, предполагая, что после разведывательной операции в окрестностях недостроенного монастыря он как раз и явится за разъяснениями, нарочно сбежал из дому, а слугам не велел говорить, куда… Ну, хитрец!

Князь, внутренне закипая, снова обратился к слуге. Что значит, не могу знать? Отвечай толком, когда спрашивают!

- Не ведаю, ваша светлость, истинно, - стоял на своем слуга. - Заезжайте завтра в день, ваша светлость, коли вам угодно будет…
- Завтра я уезжаю спозаранку, - голосом, не предвещавшим ничего хорошего, проговорил князь. - Неужто его превосходительство так-таки и не обмолвились, куда нынче направляются?   
- Никак нет.
- Врешь ты, зараза, холуй! – побагровев, заорал князь, окончательно выйдя из себя, с силой хватая лакея за грудки и отрывая его от пола. - Отвечай, где твой барин!

Слуга, перепугавшись, замотал головой. Что этот жест означал - что он опять-таки ничего не знает или что он просит буйного визитера отпустить его…

Тут князь немного опомнился. Если старик именно этого и добивался, рассказывая ему о добрачных связях его жены, то есть чтобы вызвать его гнев, заставить забыться, то ему будет очень любопытно узнать, на примере нынешнего инцидента (ему ведь обо всем происшедшем, конечно, доложат с подробностями), до чего славно у него это получилось… А сам лицом к лицу с раздраженным соперником он, конечно, оказаться не слишком-то жаждет… Пусть лучше лакей получит по морде, нежели самому так-то страдать…

С трудом переведя дух, князь отпустил свою жертву и произнес:
- Очень жаль, что его превосходительства нет дома. Передавай мой поклон. Нижайший…

С этим словом он покинул дом-шкатулку и, оказавшись на улице, призадумался. Теплый весенний вечер все более сгущался, небо окрасилось в розовато-перламутровые тона…

- Куда этот Кощей мог направиться? – с досадой думал князь, ощущая неприятный осадок на душе от своей же собственной недавней вспышки… если старик добивался того, чтобы вывести его из себя, лишить самообладания… а он, судя по всему, мог этого добиваться, так он преуспел уже вторично: в первый раз рассказав ему о самоубийце, второй раз улизнув у него из-под носа… - Где же он может быть?

К сожалению, старый вельможа был знаком со всем светом, он мог поехать и туда, и сюда… Но князь попытался собраться с мыслями и применить логику. Если неприятель пытается уйти от открытого боя, надеясь где-то отсидеться, то следует прикинуть наиболее вероятные места его базирования… потому что они, конечно же, есть…   

          На первом адресе, куда князь счел целесообразным заглянуть, старика не оказалось, как, впрочем, и хозяев. Зато здесь он узнал, куда они отправились… Ага, вот туда-то и мы двинем…

Следующий дворец был полон гостей: хозяин давал прием. Князь зашел в гостиную, намереваясь произвести здесь разведку и, если старого интригана и тут не окажется, свалить на сторону с целью дальнейших поисков… Но все пошло не так, как он предполагал: во-первых, тут его хорошо знали и потому неловко было улизнуть, хотя бы не раскланявшись со знакомыми, а во-вторых, он услышал новость, от которой опешил.

Хозяйка с полным простодушием объявила ему, когда он осведомился, не заглядывал ли сюда сегодня на огонек бывший опекун его супруги, что Филипп Филиппович как раз сегодня-то уехал… в Москву… да, да, князь, чему вы так удивлены? Он заглянул еще до полудня проститься, взять поручения для родственников, о которых они ранее говорили…

- Что ж вы без супруги-то, Василий Михайлович? Надо было княгинюшку с собою взять…
- Путаница вышла, - объяснил князь. - Я думал, она у опекуна в гостях, там мне сказали, что они уехали, да я не понял… Решил, что оба сюда отправились… Должно быть, она вообще сейчас дома, а я здесь один оказался…

- Вроде отбрехался, - подумал он, потом вспомнил лакея в прихожей дома-шкатулки… Врал ведь в самом деле! Конечно, ему так велено было, без сомнения, но надо было все же, раз оно на то пошло, по морде его таки двинуть.

Ссылаясь на необходимость ехать к жене, с которой он якобы разминулся, князь хотел побыстрее покинуть озаренный огнями праздничный чертог… хотя мысли у него спутались, он почувствовал, что с разгону принужден остановиться… прежняя цель исчезла, так что же делать дальше? Этого он не знал… Не в Москву же мчаться за лживым старикашкой…

До чего не прост, хитрец, старый хрен, черт бы его побрал… Отомстил, стало быть, и свалил на сторону. Достойный поступок. Что он там болтал сегодня утром? «Теперь, надеюсь, я буду спать спокойней и найду утешение…» Ну, ну, надейся… Хотя, конечно, сделал гадость, так можно и душой на том отдохнуть.   

Итак, старика не догнать и не достать, так что же делать? Но, наверное, домой-то, к жене, как раз теперь и не стоит… нет, не стоит, пока мысли не прояснились… а то мало ли… как бы дров не наломать. В самом деле. Он ведь еще не все знает, судить рано… Надо бы поступить по уму-по разуму. Чувства могут подвести… Вот только светиться в не самом лучшем настроении среди праздничной многолюдной толпы ему тоже сейчас претило.

Но уехать не удалось. Хозяйку сменил при нем хозяин, стал уговаривать задержаться…
- Тут и выпить не с кем, ей богу, - в частности шепнул он ему. - И такая скука, аж скулы сводит… Бабы мои веселятся, им нравится, а я будто и не на куртаге, а на каторге.

          Князю импонировал этот человек, казавшийся ему более открытым и душевным, чем многие и многие вокруг, хотя, конечно, и тут было не все так просто… но и то верно, что совсем просто в жизни ничего не бывает…

В общем, он задержался, они выпили… и один раз, и еще… Это были пустяки. Столько-то князь принимал на душу почитай что ежедневно, так, перед обедом и за ужином, для поднятия аппетита, одним словом… ради удовольствия… Но тут он почувствовал, что определенно входит во вкус.

Легкий хмель приятно туманил голову, позволял немного расслабиться, чуть-чуть успокоиться, как-то забыться… и забыть. Забыть жалящие в сердце слова старика о «воздыхателе» красавицы-княгини. Забыть путешествие к удивительному недостроенному собору, спроектированному архитектором – обрусевшим итальянцем по примеру каких-то не иначе как пригрезившихся ему невиданных доселе зданий, которых нет ни в Италии, ни в России, которые, может быть, украшали призрачные города в сказочных странах, в неведомых мирах… зданий сколь огромных, столь же  воздушных, кружевных, прекрасных и загадочных… к собору, поднявшемуся по воле самодержавной императрицы на речном берегу, где среди красоты, не иначе как просочившись из тех самых запредельных незнаемых миров, завелась какая-то отрава, и вот… полутемный обширный внутренний зал, тишина, пыль и легкие тени птиц, пересекающих пространство под куполом, высоко-высоко, гораздо выше того места, где человек самовольно расстался с жизнью… человек, с которым была связана его жена…

Если можно это забыть хоть на полчаса, если можно от этого забыться хоть на час, то следует сделать это непременно…

Однако хмель - обманщик. Сначала он сулит утешение от бед и печалей, а потом лишь усиливает тоску и боль. Уже в довольной мере хмельной, князь покинул гостеприимный дом и отправился пить дальше в трактир.

Позднее он помнил и понимал с достаточной четкостью только одно, что здесь, пока он пьян и среди чужих, ему лучше, потому что не надо ломать голову над новой загадкой, заданной ему жизнью… и что ему нельзя ехать домой, ведь там он может не сдержаться, и буря, которая поднялась в его душе, разбуженная известиями, полученными от старого вельможи, лишь окрепшая после того, как он выяснил, насколько те известия оказались не ложны, - вся эта гневная опасная стихия могла выплеснуться на голову молодой жены…

А молодую жену он любил, потому и больно так было услыхать чудовищную подробность о ее прошлом, потому и не хотелось ему, ни в чем еще толком не разобравшись, обвинять ее, тем более карать… и во что это могло вылиться… Бог его знает, лучше и не загадывать… лучше держаться до поры–до времени подальше, пока все не прояснится должным, справедливым образом, и в жизни, и в мыслях, и в душе… вот и все, что он мог сейчас сделать… Однако, поскольку это не удалось…

          Узнав, что княгиня все-таки приехала к нему в полевой лагерь, хотя он на это не слишком надеялся, князь на несколько минут забыл все, чем только что занимался. Ему было отлично известно по прежним примерам, что эта гордячка не позволит, что называется, выносить сор из избы и затрепывать ее имя… ну уж, видно, и его имя заодно, поскольку одной они веревочкой повязаны… поминать о них всем этим сплетницам и сплетникам в салонной болтовне.

Недаром на другой день после… одним словом, утром, когда полк выступал в поход, она все же явилась на проводы, как ни в чем не бывало. Это было как раз по ней. Танцевать с занозой в туфле, стоять у всех на виду со спокойным видом, укрыв следы бурной ночи под белилами и румянами. И смотреть своими большими голубыми глазами, не моргая, прямо в душу… 

Князь вспомнил, как она глянула на него, когда он, соблюдая со своей стороны приличия, подъехал к ней проститься и поцеловал ее руку. Так глянула, прямо обожгла… Этот ее взгляд – открытый, пронзительный… Какая упрямая, какая отважная… Ужас, да и только… Была бы чуть посговорчивее, помягче, а то нет, упрется, хоть режь ее на части… Но, была бы она посговорчивее, это уже была бы не она… словно еда без соли и перца, а кому нужна постная преснятина… И проводить явилась, и в лагерь приехала, как обещала. Честь и добрая слава прежде всего. Лицо надо сохранить. А что там у нее при этом на душе, что в сердце… Он ведь этого так и не знает… Узнает ли когда-нибудь…
 
И вот она здесь. Он не слишком ждал ее приезда, у него для этого оснований было маловато, но она на открытую ссору и разрыв не пошла, не пожелала. И что теперь ему делать? Как вести себя? Валиться в ноги госпоже-супруге, просить прощения?..

Но вот как странно и даже несправедливо получается. Сначала он узнает о ней неприятные вещи, получает подлинные доказательства того, что на этот раз дело серьезнее, чем когда ее оболгали в том подметном письме, а потом постарались облыжно же опорочить, отпустив парочку грязных намеков перед похожим на нее живописным изображением, будто призвав художественный шедевр в свидетели, выдавая ложь за правду, - а теперь, после того, как ему стала известна темная тайна из ее прошлого, кругом виноват выходит он, а не она, хотя не было бы той жутковатой истории с самоубийством в соборе, он бы и не напился, и не вспылил по пьяни… и ведь не хотел домой ехать, понимал, что лучше не надо, пока голова не остыла, а вышло иначе, и вот что из этого получилось…

И ведь что самое плохое, он так и не знает, что ее связывало с тем человеком, который погиб и, может быть, на самом деле из-за нее… Это не пустяк, толкнуть человека в петлю, привязанную к оконному переплету в алтаре божьей церкви… И не может ли все же быть такого, что не только он, этот бедняк, ее любил, но и она его любила?..

- Не пойду я к ней… Сейчас не пойду… Что сказать, как себя повести… Ума не приложу… Приехала, и пусть ее… Она по-своему поступила, а я поступлю по-своему. Дел полно, этим и отговорюсь. А там видно будет… Вот и все.

          Но это было далеко не все. Действительно не имея оснований ожидать, что жена выполнит свое обещание, данное ему ранее той нечастной ночи, и, оставив город, захочет посетить эту глухомань… и его в этой глухомани… не имея оснований ожидать ее приезда после того, что случилось, он, во-первых, очень по этому поводу втайне сокрушался, а во-вторых все-таки ждал… ждал, что вдруг случится что-то вроде чуда… и она вернется к нему.
 
- Как все было хорошо, и такой облом вышел! Такой обвал! И ведь, может быть, она и не виновата ни в чем, то есть в отношении того не виновата, что случилось в недостроенной императрицыной церкви. Может, ее нарочно в деле сем опекун ее, Кощей этот, ни дна ему, ни покрышки, очернил, оклеветал. Очень даже на это и похоже, недаром он тут же и в бега бросился, да еще подальше сбежал, не на соседнюю улицу, а прямиком в Москву.

          Князь третью или вторую ночь плохо спал, ему снилась, вернее, мерещилась среди мук бессонницы подруга… открывая глаза и видя свет месяца в щель неплотно задернутого входа в палатку, где он ночевал, такой молочно-белый небесный свет, рассеянный в темноте, невесомый, воздушный, волшебный, он вспоминал ее белое нежное тело, словно светящееся изнутри сквозь тонкую атласную кожу, и все более начинал себя ощущать примерно так, как, вероятно, чувствуют себя грешники, когда черти жарят их в аду на раскаленной сковородке. Просто невтерпеж…

Ему все чаще приходило на ум, что разлука может оказаться долгой… что это и не разлука вовсе, а разрыв… что больше она никогда уже не будет с ним вместе. И не далее, как вчера ему пришло в голову вернуться в город… может же он бросить полк на заместителя и уехать на пару дней по делам… по очень важным делам… уехать в город, чтобы попытаться ее себе вернуть.

То есть помчаться к ней сломя голову, не тратя больше впустую время, которого и так потеряно слишком много… целая неделя, ужас какой-то, право слово… целая неделя врозь… А там уж как пойдет… Может, и простит. А если не простит, тогда… тогда хоть сам в ту же петлю полезай…

Не может быть, чтобы она хотела разрыва, нет, об этом не то что страшно, а просто невозможно думать… Конечно, они женаты, он ее муж по закону, он может ее заставить… вернее, попытаться заставить… да вон один раз уже попробовал… и вышло все к худшему…

Если она против того, чтобы опять сойтись… Хотя почему же она должна быть именно против? Может быть, все не так уж плохо. Она шла за него по доброй воле, и доказательств ее склонности он уже немало получил. В конце концов, история с собором - история старая, она случилась за год до ее замужества…

Тогда что же? Ну, поссорились, с кем не бывает… Милые бранятся, только тешатся… А теперь… теперь надо помириться… И они помирятся, и все будет хорошо. Как прежде, как в те дни, когда он возвращался со службы вечером домой, а она выбегала его встречать, нарядная, сияющая, взволнованная, вниз, в прихожую, легкими ножками по крутым ступеням… и он подхватывал ее на руки и нес вверх… и целовал, и обнимал, кое-как захлопнув за собой ногой дверь, и красивое платье сминалось, словно облако, под его руками… «Зачем я только наряжалась?»… «Видно, как раз для этого»… Ох, вернуть бы все, вернуть назад!..

А ведь, к несчастью, есть и еще одна заковыка. И того позабыть не выходит, что она до всего этого неприятного приключения с кабаком и так далее… до ихней, так сказать, ссоры, не намеревалась ехать с ним в лагеря вместе, а отговорила себе несколько дней, якобы для того, чтобы что-то уладить по желанию государыни…

А вдруг лгала, или даже не лгала, но все равно думала использовать эти дни каким-то особым образом, для себя? То есть, у нее есть любовник? И на это как раз намекала майорша, стоя с ним перед голландским живописным полотном, перед «Персеем и Андромедой»… Или иначе – нет еще у нее любовника, но она хочет, чтобы это случилось? Поклонник, может быть, давний, который дорог ей… и вот, при удобном случае…
- Убью, если это правда… Ее, себя… Ее и себя… и, если это правда, то лучше узнать быстрее, чем так беспросветно мучаться, переходя от надежды к безнадежности…   

          В общем, князь все более стал склоняться к мысли, что так просто, без каких-либо движений все оставлять нельзя, что надо ехать к ней… нескладно, конечно, получится, сорваться с места сразу по приезде, бросить дела, которых по горло… однако по-другому не выходит… Он был уже готов это сделать. Но – не понадобилось. Чудо, рассчитывать на которое не приходилось, все же произошло. Она взяла и приехала сама. И вот она уже здесь, и ему об этом уже доложили, и он уже отправил людей помогать ей устраиваться. То есть все правда, все на самом деле…

Да, но что же ему-то теперь делать, как вести себя, как держать? Этого он не знает. Бежать к ней со всех ног… хотелось бы… или повременить? Потому что… да, собственно, так оно и есть, ничего ведь неизвестно… простила она его, нет ли… с чем приехала, что хочет сказать…

Приехала, чтобы объявить, что они расстаются, потому что она не желает жить с таким грубияном, хамом, невежей, который вел себя с нею, как последняя скотина? Нет, слуга же ясно сказал: она привезла с собой вещи, она хочет их разгрузить и разложить по местам. А когда приезжают с вестью о том, что между ними все кончено, вещи, сложенные в громоздкий дорожный сундук, с собой не берут.

Впрочем, в этом случае и вообще не приезжают… Достаточно написать и прислать письмо. Правда, она знает, что ему самому прочесть сложную корреспонденцию не под силу… ну, так еще и унизить можно заодно, заставив обратиться с просьбой прочесть личное послание к чужому человеку, ткнуть этим в нос напоследок, мол, не тебе, неучу, мною обладать, что ты себе возомнил, какой ты мне муж…

Но нет, ничего подобного. Она приехала, несмотря ни на что, то есть несмотря на то, что он так себя вел, хуже некуда… по-скотски… из столицы в этот гнилой лесок, из дворца в избушку… и с вещами, все чин чином, будто в самом деле взаправду, - и заявила, что хочет устраиваться…      

- Надо пойти, нехорошо как-то… Она приехала, а я тут буду кота за хвост тянуть… Это же я напился, я буянил, я… а она за мной в кабак вместе с майором ездила среди ночи (правда, сам я этого будто и не видел, не припоминаю, но в карете на обратном пути она вроде и точно со мной была, об этом же мне и говорила), да еще и пострадала в результате…          В конце концов, что бы там ни было, а так себя вести с нею мне было не должно. Я виноват. Скотина… Но что сказать по приходе? А, ну, поздороваться, конечно, спросить, как добралась… А дальше?..

- А если сделать вид, что я ничего не помню? – пришла вдруг в голову князя смелая мысль. - Это, конечно, наглость, так врать… что-то ведь все же помнится… с другой стороны, помнится не слишком четко, с провалами…  но она этого знать наверняка не может… и получится, что я, конечно, виноват, но все же как бы уже и не так… виноват в том, что бухой был… то есть напился, а в остальном, стало быть, хмель оплел, бес попутал… да, можно попробовать, так-то, глядишь, легче дело пойдет… может быть, и сладится… и… и… черт возьми, ей ведь тоже нравилось этим со мной заниматься!         

          Тут князя посетила еще одна мысль, шальная: что, если она приехала не из-за приличий, не из-за того, что помнит свой долг замужней женщины… то есть и из-за этого тоже, но главное – потому что тоже по нему соскучилась, а соскучилась потому, что тоже любит…

Нет, как такое может быть, она и он, она, светская утонченная красавица, образованная, искушенная в науках умница, и он, мужик неотесанный… Но ведь шла она за него добровольно, и личико свое белое от него с самого начала не воротила… Сперва слушалась, потом сама на ласки стала напрашиваться… Понравилось, стало быть… Понравилось, полюбилось…

Вот только желание испытать удовольствие еще не любовь… Она молодая, пылкая, телом спелая, как тут устоять, да и к чему… Любовь же обитает в сердце, а сердцу не прикажешь, а в сердце ее ему заглянуть пока не удается… Мало спать вместе, чтобы знать о нежных чувствах наверняка… Как ее дяденька-то, Кащей Бессмертный этот, зараза, тогда как раз про это загнул? «Днем наслаждаться поэзией и музыкой, с равными себе по тонкости развития души и ума, а ночью предаваться телесным удовольствиям, которые может подарить здоровая тупая натура»… Тонкость души и ума – это про нее. Здоровая тупая натура – это про него. «И насколько в этом отношении ваш Марс удовлетворяет вас, моя Венера?»

Тут как раз к месту вспомнить, что для такого дела можно и другого найти, свет клином не сошелся… Мало ли вокруг этих самых «здоровых тупых натур»… Целые казармы Марсов… Медовый месяц кончился, а с ним и весь мед. Вот и вся любовь… Эх, мать честная, когда вот так об этом все время думаешь, и с ума в самом деле недолго своротить…
 
Но стоит ли слушать коварного старика, влюбленного на потеху окружающим в свою воспитанницу, не сумевшего удержать в свои 80 лет 18-летнюю девицу, без конца вспоминая его наговоры?

Но если она шла за него замуж не просто по доброй воле, а потому, что почувствовала сердечную склонность? Но если она взаправду приехала сейчас сюда не почему-нибудь, а потому, что тоже соскучилась? Что тоже… любит… любит…

А он-то тогда чего же ждет, дурак этакий? Чего время-то дорогое теряет? И так уже сколько потеряно…

          Возле коновязи топтался оседланный княжеский конь, потому что князь как раз собирался ехать… одним словом, делами он собирался заниматься… на работы ехать на эти самые, по устройству… э, да что там…
- Скажите, я попозже подъеду, а пока пусть продолжают, - объявил князь дожидавшемуся его офицеру, вскочил в седло, дал коню шпоры и вихрем, во весь опор, очертя голову, готовый все смести на своем пути, поскакал в деревню… ни на какие там на работы, а именно что в деревню, прямиком к избе с новыми наличниками… с налету перескакивая плетни, разбрызгивая по дороге лужи, распугивая уток и детей… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . СВИДАНИЕ.

Окаянная любовь,
Лихорадка жгучая,
Отравила ядом кровь,
Днем и ночью мучая.
Хоть ты смейся, хоть ты пой,
Хоть ты в омут головой –
От напасти от такой
Нет спасенья день-деньской.

Нападала роса на темны леса;
Нападала грусть-тоска на мила дружка,
Что на милого дружка, все на Ванюшку.
Говорила я дружку, говорила, все приказывала:
Не женись-ка, мой дружок, ходи холостой!
Если женишься, мой дружок, - вспокаешься!
          Русские народные песни.


          Когда князь примчался во двор деревенской усадебки, бросил у крыльца коня и, громыхая сапогами по ступенькам крыльца, звеня шпорами, одним духом влетел в избу, княгиня уже успела немного оглядеться в своем непрезентабельном летнем жилище. Сундуки ее внесли в избу, воды для нее натаскали. Домашний слуга, возвратившись из расположения лагеря, прибрался в избе, камеристка застелила на широкой кровати с высокой спинкой постель, повесив перед нею на специально натянутой веревке привезенный с собою матерчатый полог.

Изба внутри состояла из двух довольно просторных, разгороженных между собой простенками горниц, дополнявшихся парой маленьких боковых комнаток-чуланчиков и сенями. Проходные проемы не имели дверей, они обычно или ничем не загораживались, или завешивались занавесками. На одном проеме занавески были, на других нет, между тем их следовало повесить… Нужно было расставить на полках привезенную посуду…  ну, и так далее.

          Княгиня тоже пыталась заниматься хозяйственными хлопотами, однако у нее это сейчас получалось не лучше, чем два дня назад собирать вещи в поездку. Она только слонялась без толку по горницам, что-то брала в руки, тут же бросала… часто подходила к окну, выглядывала на улицу, выходила на крыльцо, возвращалась…

Она даже не переоделась, как сначала собиралась, хотя следовало бы снять и дорожное платье, и фижмы, делавшие юбку этого платья слишком объемной для окружающего пространства, и только кое-как сполоснулась холодной водой из деревянной лоханки, зайдя за занавеску. Варя предложила сначала нагреть воды, но это было так долго… Растапливать печь, греть воду, ждать… Правда, все, кажется, на самом деле можно было успеть… Но княгиня почему-то торопилась.

Слуга, которого она, пойдя на поводу у своего кучера, посылала к мужу, ответил на ее вопросы, что князь ничего не сказал: ни что придет вот-вот, ни что не придет, потому что занят… Княгиня оставалась в неведении. Ждать его прямо сейчас или позже? Сколько у нее времени? Полчаса, час, весь день?

- А вдруг он и не поторопится, и вообще не придет… Вдруг он на меня все еще злится? Господи, а ему-то чего злиться! Можно подумать, что это я хлестала водку в кабаке чуть ли не ведрами ночь напролет с какими-то впервые встреченными проходимцами и потом буянила и дралась!
          Я за ним среди ночи в кабак помчалась, я в результате вместо благодарности пострадала, и он же еще теперь будет привередничать! Я и так сюда к нему после всего, что было, сама приехала… Вот дура, в самом деле… Не могла еще недельку дома посидеть, чтобы он тут как следует без меня наскучался…
          А может, он бы и не стал скучать? Здесь, в деревне, баб и девок, конечно, предостаточно… Какая откажет князю, полковнику, да еще такому молодцу? Какая не растает? Какая сама к нему в палатку не прибежит? Выбирай любую, чуть только пальцем помани…
          Как тогда дяденька говорил?  «Нет, речь идет не о сколько-нибудь возвышенных чувствах… Это просто похоть, разврат, блуд. Так поступают многие и многие, нисколько при том не стыдясь, не ощущая себя виноватыми. Для них это также просто, как водки перед обедом выпить». А водки перед обедом он выпить любит… и, как выяснилось, вообще напиться как следует это тоже по нему…
          Надо с ним похолоднее, когда он появится… и непременно заставить извиниться, непременно… Появится же он, в конце-то концов, хоть поздороваться-то зайдет… Только поздороваться?

               Княгиню посетила страшная мысль:
- А что, если он меня больше вообще не любит? Вот так взял и… и разлюбил в одночасье. На руках носил, целовал-миловал, наглядеться не мог, как ласкал, как обнимал! И все, конец. Сердцу не прикажешь… Потому себя и повел хуже некуда, по-скотски…
          Но разве такое может быть? Разве так бывает? Увы, чего не бывает в жизни… Перебесился и охолонул… Медовый месяц закончился, а с медом и счастье… вот и вся любовь…

- Нет, нет, не может этого быть, - не на шутку взволновалась княгиня, которой удалось напугать самое себя. - Ох, господи, я уже тут с ума, кажется, сходить начинаю. Скорей бы уж он пришел, чтобы побыстрее все прояснилось, а то терпеть больше мочи нету… Денис, - крикнула она, снова обращаясь к домашнему слуге, как она это уже делала пару раз по поводу того же вопроса. - Его светлость не сказал, когда придет? – и услышала в ответ то же самое, что, дескать, нет, про это его светлость ни словечком не обмолвился…

          Когда, совершенно внезапно для изведенной ожиданием княгини, как это, собственно, и бывает очень часто на самом деле, на крыльце раздались громкие торопливые шаги, и ее муж, бросив во дворе обалдевшего от краткой, но зато бешеной скачки коня, ввалился в избу, она даже охнуть не смогла… в голове у нее смутно мелькнула мысль, что она что-то должна сделать… чего-то она от него хотела… о чем-то все твердила себе…

Она не могла вспомнить и не подозревала, что он тоже забыл, с чем сюда мчался… какие-то там слова кое-как приготовил, но они все куда-то подевались, разлетелись от нетерпения, от волнения… сумасшествие какое-то…

- Я… приехала… - пролепетала княгиня.
- Я слышал, - сказал он, - мне доложили...

          Горничная поклонилась и побыстрее вышла, задернув за собой занавески в дверном проеме. Впрочем, она вышла и вовсе на двор, решив про себя, что в дома оставаться не стоит… все-таки неловко… Здесь она увидала вороного жеребца под седлом, который, гремя пустыми стременами, развевая гриву, закидывая стройными сухими ногами, носился по двору, от забора к забору, преследуемый слугой Денисом, пытавшимся схватить его за повод.
   
- Чего-то осатанела животина, - проговорил он, остановившись на миг, чтобы отдышаться, обращаясь с этим замечанием к девушке. - Зря хозяин его так бросил, поводья хоть на крылечко не закинув.

- Его светлость в спешке были, - заметила княгинина горничная, впрочем, безо всяких ужимок по этому поводу, просто констатируя факт. - А звери, они людей всегда чуют, что у тех на душе. Каков настрой, то и зверю передается. Вот он и шибко беспокоен нынче… - кого она, говоря о беспокойстве, подразумевала под местоимением «он», коня или его хозяина, она уточнять не стала. - Не гоняй его, давай лучше приманить попробуем, на сладкое, - предложила она парню. На завалинке стояло лукошко с лесной ягодой, которое только что принесли и не успели забрать в дом. Девушка взяла ягоды в пригоршню и показала коню.

- Лошади, вроде бы, землянику не любят, - протянул Денис.
- Землянику все любят, - не согласилась Варвара, продолжая приманивать коня.

Княжеский скакун, в самом деле, почувствовав свежий запах, приостановился, трепеща нежными ноздрями, и потянулся красивой точеной мордой к угощению.

- Вот, вот, лакомиться всем по нраву, - приговаривала Варя.

Впрочем, возможно, коня заинтересовала больше не сама приманка, а жест, с которым к нему потянулась девушка, и, понадеявшись, что в пригоршне у нее и впрямь что-то стоящее… ржаной хлеб с солью, например… он бросил свою взволнованную, бессмысленную беготню и остановился…

Через несколько минут вороной скакун был благополучно привязан к периллам крыльца, а Денис, довольный, что сладил дело, изловив его во дворе, так что по всей деревне ему за ним носиться, слава богу, не пришлось, вслух рассуждал, расседлывать его или подождать… надолго хозяин сюда явился, нет ли… День ясный на дворе, поди, еще по делам успеет отправиться…

Он ослабил подпругу и решил, что можно пока на этом остановиться…

Варвара, забрав себе в руку еще ягод, оставшиеся в лукошке поставила на окно, и, от нечего делать, прислонившись плечом к периллам крылечка, кивая головой, слушала болтовню Дениса. 

                …Князь отстранил от себя немного жену, пытаясь перевести дух.
- Разденься, - попросил он. - Я посмотреть на тебя хочу.
                Княгиня опустилась на край постели и приподняла подол юбки, намереваясь спустить чулки.
- Сними их с меня сам, - сказала она вдруг. - Помнишь, как ты мне ножку перед нашим обрученьем перевязывал.
                Князь встал перед нею на колени, наклонился и взял себе в руку ее маленькую ступню. Когда-то старая княгиня говорила ему, что ножки у красавицы настолько малы, что на мужскую ладонь уставить можно. Это почти так и было.

Проведя ладонью по ее ноге, завернув вверх, выше ее колен, дорогую ткань, из которой было сшито ее платье, он нащупал подвязку и стянул ее вниз вместе с белым шелковым чулком. Обнажилось белое, нежное, гладкое тело… Ему казалось, что он уже давным-давно не ощущал в своих руках этой притягательно-теплой маленькой ступни с трогательно-крошечными, округлыми пальчиками, с ровно подстриженными розовыми ноготками, не притрагивался к полным мягким икрам… не прикасался губами к ее круглым коленям… как он только жил все последнее время, как ему только удалось выжить…

Сверху, от ее бедер, на его руки и в его лицо, обдавая грудь с замирающим в ней от восторга сердцем, струился живой щедрый жар ее юного цветущего тела, и чем ближе к ее бедрам он приникал, тем ближе был источник этого жара, этого влекущего и опаляющего пламени, - и тем необоримее становилось желание окунуться в это чистое пламя всем своим существом, раствориться в нем также, как и вобрать его в себя, забыв все вокруг, очертя голову…

          Платье пышными волнами лежало, разметанное, вокруг нее, словно лепестки цветка, открывшие свою сладкую, нектароносную, ароматную сердцевину. Ее пальцы гладили и теребили его темные короткие волосы… Она почти не помнила, как он поднялся с пола, сел рядом с нею, распуская шнурки ее лифа, освобождая от окутывающих тканей, обнажая ее тело… Она почти не слышала, как он опустился на нее, соединившись с нею… Она почти забыла, где они и что с ними происходит…

Время остановилось, окружающий мир отступил куда-то в сторону. Как будто самая могучая на свете любовная сила, которую они создавали сами своим чувством и необоримой власти которой сами же подчинялись, в единый миг выбросила их за черту привычного круга повседневности, из быта в бытие, из окружающего мира в иные, запредельные миры… 

Или это были все те же детские давние сказки, такие потаенно-мудрые, смысл которых открывается гораздо позднее того часа, когда они бывают услышаны впервые, когда-то давно, в детстве?

Не там ли, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, на самом краю света, под тысячелетней сенью жизненного древа, опутанного тяжкой золотой цепью, являющей собою прообраз нерушимого закона мироздания, древа, корни которого омывают синие холодные морские волны, а крона пронизывается ярким блеском солнечных лучей, там, среди чудесных тайн, пророчеств и откровений, ведомых страшному коварному коту-Баюну, слышимых в его зловеще-завораживающем мурлыканье да еще известных волшебным птицам с медными перьями в крылах и с головами юных дев, имя коим Гамаюн и Алконост, протяжно, нежно и печально  поющим о них же, сидя на древесных ветвях, орошая слезами свои прекрасные лица, - не там ли они теперь обретались, двое любящих, чуждые всем и всему, оставшиеся наедине друг с другом для осуществления своей любви так, будто никогда, ничего не было на белом свете, и никого, кроме них двоих, будто бесконечность безвременья, в которой они оказались, уже не могла выпустить их из своих объятий… будто их объятия могли продолжаться  вечность… если бы это было возможно…      

          Сквозь задернутые полотняные занавески на окошке, прорубленном в бревенчатой стене избы, лился приглушенный дневной свет. Они оба находились на стоявшей под этим окошком кровати, на устроенной на ней постели, голые, усталые и счастливые.

Он лежал на спине, с блаженным видом подложив себе под голову руку, и смотрел на нее. Темные слегка растрепанные волосы свешивались на лоб, болотного цвета глаза под резким изломом бровей подернулись легкой дремотной поволокой, широкая волосатая грудь дышала мерно и ровно, и на ней, поднимаясь и опускаясь вместе с нею, тускло блестел старинный, червонного золота крест-мощевик.

Она сидела рядом, привалившись боком к его приподнятому, согнутому колену, свежая, сияющая, и смотрела на него. Русые, блестящие, с серебристым отливом густые волосы сбегали ей на покатые округлые плечи. Ее молочно-белое, будто воздушное тело, казалось, светилось изнутри, сквозь атласную кожу, особенным, теплым, притягательным, чарующим светом…

Между ними на постели стояло маленькое берестяное лукошко, полное лесной душистой ягоды. Они ели землянику, выбирая ее из лукошка кончиками пальцев и стараясь не слишком замараться в ярком обильном соке. Земляника была обнаружена ими на подоконнике, за занавеской, которую слегка развевал ветерок. Как кстати…

Они говорили о том, что поедут купаться на берег залива. Отсюда совсем недалеко, а погода установилась жаркая, мелкая морская вода скоро прогреется. Почему они говорили об этом… Бог его знает, надо же о чем-то поболтать, а когда не о чем… вернее, когда есть о чем, но об этом не стоит… то годится любой предлог.

Яркое летнее солнце в синеве неба, пустынный низменный ровный берег. Белый, тонкий, как пыль, песок. Мелкие волны, даже не волны, а так, зыбь, покрытые по гребешкам легкой кружевной пеной… Чайки над водой… Прошлое, вся их размолвка, его пьянка, ее слезы - все оказалось словно по молчаливому уговору предано забвению. Она так и не заставила его попросить прощения. Он так и не попытался ей объяснить, насколько был виноват сам, а насколько «хмель одурманил, бес попутал».

После того, что между ними произошло только что, после того, как это произошло, они оба боялись касаться вещей, которые могли  бы вовлечь их в какие-то сложные, щепетильные разбирательства, не дай бог, даже снова рассорить… Ой, нет, лучше молчать обо всем, будто ничего не было… может, это как раз и к лучшему, тогда больше ничего подобного и не случится… и вовсе необязательно, что, раз не стала требовать извинения,  то он вконец распояшется… и раз не принес повинную, то она  обиду в душе затаит…

Правильно было так поступать, нет ли, что бы сказали по этому поводу умные люди… Ах, что бы ни сказали… Им-то что за дело, им, окружающим, посторонним. Каждый устраивает свою судьбу, свою жизнь, как умеет, как чувствует, общих правил для этого нет. Порой приходится идти вперед вслепую, ощупью, осторожно, как по хрупкому льду, делая каждое движение, каждый шаг, чутко прислушиваясь к тому, каков будет на него отзыв. Вот так, глядишь, полегоньку, помаленьку, и добредешь куда тебе надобно…

И все шло поначалу хорошо. Увы, она сама все испортила… Впрочем, как говорят, шила в мешке не утаишь…   

- Я хочу сказать тебе спасибо за подарок.
          Он не понял ее.
- Какой подарок? – спросил он, улыбаясь, с удивлением.
- Как какой? Золотая табакерка с моим портретом. Правда, когда дарят такую вещь, портрет свой обычно вправляют. Ну да как вам захотелось…
- Золотая табакерка? – переспросил он, и в его голосе что-то прозвучало… что-то такое, тревожное, далекое от того блаженного времяпрепровождения, которое выпало им сегодня среди бела дня в деревушке на окраине Змеиного леса, в бревенчатой крестьянской избе.

          Она подумала: «Забыл, что ли? Вот как тогда надрался…» Ей стало смешно. Она легко вскочила, подбежала к столу, белея обнаженным телом в пространстве горницы, открыла крышку шкатулки, выхватила из нее что-то и вернулась к нему, на постель.
- Вот, - сказала она, показывая ему тускло блеснувшую матовым благородным желтоватым блеском маленькую золотую коробочку затейливого выпуклого литья, крышка которой был оформлена   вставленным в нее миниатюрным живописным портретом красивой светло-русой девушки в зеленом платье… ее портретом…

- Чудесная вещица, - продолжала говорить она, с удовольствием глядя на коробочку, - С таким вкусом изготовлена, такая роскошь… Я налюбоваться не могу. И живопись очень хорошей работы. Кто же это написал такой удачный портрет, даже не попросив меня позировать хоть раз? Кому вы заказ давали?      

- Черт, - сказал он. - Черт. А я думал, я ее потерял. Никак вспомнить не мог, куда подевалась… Это ты мне скажи, радость, кому ты сей портретик заказывала. Вещица-то не моя.
- Я не понимаю, - пробормотала она, - я вижу ее впервые.
- Впервые? – он внимательно поглядел на нее. Да, похоже, она не лгала. Ее замешательство казалось подлинным… Но каким образом тогда появился на свет этот живописный лик? Откуда что взялось? И как быть с рассказом старого вельможи?

- Мне твой бывший опекун эту безделушку доставил, - после минутной паузы решил раскрыть карты князь. - Сказал, что… портрет получилось ему приобресть после смерти твоего… того строителя, который на проекте Ее величества нового собора близ Смольного двора трудился… и повесился в сей недостроенной храмине, с год назад, по весеннему времени. Тогда еще об этом в городе болтали, пророчили, что собору стоять закрытым сто лет без малого придется, покуда грех из его стен не избудется от времени, - князь назвал имя строителя, известное ему от сторожа, пускавшего его в собор, не отрывая от жены пытливого взгляда. - Завладев портретом, дяденька твой увез его за границу и там вправил в эту табакерку, в литое золото… А ты говорила, - с упреком в голосе произнес он, - что портретов с тебя никогда не снимали, потому что ты одна была на всем свете, так никому твой портрет и нужен не был…

- Я не знала, что он написал мой портрет, - сказала княгиня. Она помолчала, потом взяла с постели простыню и накинула себе на плечи, запахнувшись в нее, как в платок. - Он не говорил мне об этом, я ему иметь снимок мой не позволяла.

- Значит, не ты для него, ему в подарок, заказывала?
- Конечно, нет, - сказала княгиня и добавила с усмешкой. - А дяденька молвил, что я?
- Он намекнул на это.
- Неправда.
- Но ведь портретик-то существует, вот он.

- Тот человек… Ему не везло в жизни… А он был очень талантлив, он многое умел. Проектировать здания, рисовать. Миниатюра эта его самого работа. Великолепная работа…
- Ты… хорошо его знала?   
- Как можно знать кого-то настолько хорошо, чтобы взяться это утверждать! – воскликнула она и тихо обронила вслед. - Мы сами себя не знаем…

Он этих слов князь почувствовал, что внутри у него все опять закипает. «Мы сами себя не знаем.» Какие слова! И как сказаны… ведь от сердца… это ли не признание?

- Как вы познакомились?
- На стройке собора. Ее величество была увлечена возводимым зданием, она часто ездила на него смотреть, радуясь каждому новому венцу кладки, каждой уложенной на место ступени и плите, каждому окну и карнизу…
- Что вас связывало?
- Искусство, гармония, красота… то, что украшает жизнь… а потом то, что ее разрушает… смерть…
- Почему он покончил с собой? – князь хотел спросить: «Из-за тебя?» - но во рту у него пересохло, он не смог вымолвить страшных слов.

- Это был пропащий человек… - прошептала княгиня. - Слишком страстный, слишком несчастный… Мне было и страшно рядом с ним, и жалко его…
- Он любил тебя?

- Он говорил, что любил. А я ничего не могла сделать. Я чувствовала, что он на краю, но это было не в моей власти, остановить его. Даже моя жертва не помогла бы… Я только сама погибла бы вместе с ним, а мне хотелось жить и найти свое счастье. Я молюсь за него, за его грешную душу… есть святые, к которым можно обращаться с молитвами о тех, кто умер, не покаявшись, и за тех, кто впал в отчаяние и погубил сам себя… О, господи, зачем дяденька рассказал вам все это… какая жестокость…
 
- Слухом земля полнится, - сказал князь. - Я все равно узнал бы рано или поздно.
- Это ужасное воспоминание, - сказала княгиня. - Василий Михайлович, я не хотела бы больше об этом говорить. 
- Что ж так! Он ведь мало что был твоим поклонником, он душу за тебя не пожалел.
             
- Вот почему вы так напились, - произнесла она вдруг. - Приревновали меня.

               Так все затаенное и вырвалось наружу…
          Она посмотрела на него. Куда подевалось владевшее ею только что оживление, веселое настроение? Улетучилось без следа. Ее большие голубые глаза широко распахнулись, будто еще расширись, длинные шелковистые ресницы не притеняли больше их безжалостной ясности...
Князь не смог вынести ее взгляд, и печальный, и укоряющий сразу, взгляд, будто читающий в его душе, взгляд из тех, которые повергали его в смятение и гнев одновременно.

Он резко приподнялся, чтобы встать, схватился за помешавшее ему ягодное лукошко… Движение вышло неверным, лукошко опрокинулось, причем прямо на него. Стряхивая с себя ягоды, он только размазал их, раздавил… они были слишком слабые и сочные… по его груди расползлось красное влажное пятно…

          Скрипнув зубами от злости, он кое-как стер с тела ягодный сок краем покрывала, встал и начал одеваться, не глядя на нее. И ушел, оставил ее одну… одну среди бревенчатых стен в этой простенькой деревенской горнице с дощатым столом и лавками, с божницей в красном углу, уставленной закопченными иконами и украшенной засохшим букетиком полевых цветов в глиняной кружке… одну после бурного любовного свидания, начавшегося так головокружительно, а закончившегося так… закончившегося, к сожалению… оставил сидящей на постели, укрывшуюся простыней, которую она набросила себе на плечи, словно платок, запахнув ее концы на высокой груди.

          Оказавшись одна, княгиня упала лицом на кровать и разрыдалась. Сказалось душевное напряжение всей последней недели, недавние любовные переживания, последствия неприятного разговора с мужем… слишком резкие перемены, как трудно это выносить… а может быть, ее к тому же посетило некое тягостное предчувствие… Будущее перестало представляться чередой безоблачных дней, полных одних только жизненных радостей.
            
          Сослуживцы и подчиненные полагали, что свидание с молодой женой приведет полковника в хорошее расположение духа (среди них весть о ее приезде и о том, что полковник, так сказать, поторопился к ней навстречу, что, собственно, и понятно, распространилась весьма быстро), однако предположение оказалось паче чаяния ошибочным. Он весь день был если уж не прямо зол, так хмур… и не переставал хмуриться. Мало жениться на красавице, чтобы обрести счастье.   

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . КРАСАВИЦА.

«Был у меня муж Иван – не приведи Бог и вам».
          Пословица.

Ты зачем меня лестила,
Коли я тебе не я?
Ты давно бы уж сказала,
Подколодная змея!

Режьте тело, режьте бело,
Режьте грудь напополам,
Режьте грудь напополам-
Свою зазнобу не отдам!

Жалко с милушкой расстаться,
Жалко людям подарить.
Лучше выкопать могилушку –
Живой похоронить.   
          Частушки.


          Здесь чувствовалось дыхание моря: свежее, всегда несущее прохладу, даже в самый знойный день, каких в этой местности, довольно близкой к полярным широтам, выпадает, правда, не так уж много. Северное лето коротко, словно праздник, которого ждешь весь год и который является наконец во всем своем завораживающем, обманчивом блеске, но лишь для того, чтобы мелькнуть и пропасть, оставив сожаление, смягченное воспоминаниями о счастливых минутах да надеждой на новую встречу…

Обширный тенистый лиственный лес начинался на гряде невысоких холмов, спускался с них вниз, простирался по равнине и оканчивался ровным, полого переходящим в морское дно берегом. Мелкие волны шевелили гранитную гальку, пересыпанную песком. Чудесный вид на серовато-голубую гладь залива увлекал взгляд к тонущему в туманной дымке далекому горизонту…

Знаменитый основатель Российской империи, пожелавший перенести столицу во вновь возведенный на завоеванных землях город его имени, стремившийся всеми силами придать этой новой жемчужине своей короны поистине имперский блеск, обратил однажды внимание на покрытое щедрой растительностью подножие живописных пригородных холмов и сами эти холмы, а потому и повелел построить здесь летний дворец и разбить парк с фонтанами, создав своего рода русский Версаль, как иной раз называли этот чудесный дворцово-парковый ансамбль.

Помимо своей бесспорной внешней привлекательности холмистая местность и обилие родниковой воды, которую оказалось вполне осуществимо подавать сюда по специально построенному водопроводу, создавали идеальные возможности для устройства в новом парке настоящего водяного царства: водометы могли работать без применения насосов, только благодаря перепаду почвенных высот, а протяженное двухэтажное здание дворца, Верхних палат, поднявшее вскоре прямо на гребне холма, удивительно гармонично вписалось в окружающий пейзаж, причем из окон открывался прекрасный вид на каскадный фонтан, устроенный на склоне холма, и на канал, ведущий прямо к морю.

Здесь было просторно, красиво, роскошно, помпезно… так, как и должно быть в одной из самых первых и знаменитых императорских резиденций.

Племянница и дочь первого императора, каждые в свое время ставшие его наследницами по воле судьбы и гвардии, которая частенько вмешивалась в процесс смены правителей, обе любили это место и всячески его благоустраивали и украшали.

          Племянница приезжала сюда отдохнуть и поохотиться, при ней были устроены новые фонтаны вдобавок к старым, и в парке во множестве засверкали среди воды изготовленные из свинца с золоченым покрытием статуи, причем одна весьма удачная и впечатляющая скульптурная группа, также щедро вызолоченная, имела политический смысл и изображала всем известного библейского богатыря в момент совершения чуть ли не самого громкого его подвига: победы над свирепым зверем.

Богатырь – это была Россия, а ее соперница в Северной войне, Швеция, олицетворялась своим геральдическим хищным животным, которому раздирали пасть могучие руки героя, и из этой широко разверстой пасти хлестала вверх мощная струя воды, обдавая прекрасно выполненные статуи побежденного клыкастого чудовища и его победителя, представленного в виде обнаженного атлета, мириадами алмазных брызг…

          Дочь императора, взошедшая на престол вопреки воле тетки, имевшей ввиду других наследников, со свойственным ей размахом пожелала большего: она решила перестроить дворец на холме… Она любила перестраивать дворцы, благодаря ей казна существенно опустела, но зато, как ни крути, а это следует признать, столица и пригороды украсились подлинными архитектурными шедеврами, исполненными умелыми мастерами в том вычурном, капризном, затейливом, роскошном стиле, по которому долго сходила с ума Европа, с присущей ему любовью к прихотливой метафоре, аллегории и эмблеме, с его золотыми завитушками и множеством украшений, а также непреодолимым тяготением к полуфантастическим формам, среди обилия которых порою даже трудно было угадать вложенный в них смысл, приобретавший значение секрета. Этот стиль получил среди знатоков кокетливое и исчерпывающее название барокко…

Впрочем, начавшаяся стройка нового дворца не могла помешать причуднице- императрице бывать в своем прекрасном поместье, наслаждаясь его природными и рукотворными красотами, благо маленьких, но вполне удобных для проживания чудесных павильонов в парке было предостаточно, и устроив в нем очередной праздник… бал-маскарад… с чарующей итальянской музыкой, с великолепными костюмами, с грациозными танцами, с изысканным угощением… с длительным красочным фейерверком…

Потому что бал был задуман на лоне парка, в теплый летний вечер, так что огненные разноцветные букеты должны были расцветать в бархатисто-темном небе прямо над головами гостей, бросая яркие блики в  каналы и пруды, сверкая бегучим отражением в струях десятков фонтанов…

          Прекрасная императрица любила костюмированные балы, но вовсе не потому, что ей нравилось затеряться в праздничной анонимной толпе. Ей нравилось наряжаться, каждый раз по-новому, с наибольшим разнообразием, только и всего, и она использовала для этого любую возможность, однако все взоры всегда должны были обращаться к ней вне зависимости от того, корона ли увенчивает ее голову, когда она восседает в тронной зале во время официального приема, или же лицо ее скрыто под маской, когда она танцует на террасе дворцово-паркового ансамбля в вихре карнавала. Кроме того, подпускать к себе кого ни попадя под покровом маски было просто-напросто опасно…

На ее балах-маскарадах царила чинная атмосфера, все всех были обязаны узнать с самого начала, так что маски являлись лишь условным атрибутом, не имеющим никакого практического значения.

Если праздник задумывался как многолюдный, что придавало ему особый размах, красочность и зрелищность, то все равно высшая знать не смешивалась с прочими приглашенными: для этого в зале или на площадке, где проходили танцы, применялась перегородка, имеющая смысл границы, пересекать которую категорически воспрещалось. Только музыка играла равно на всех, для музыки границ не существует…

Тонкая ценительница искусства во всех его проявлениях, императрица обладала великолепным чувством стиля. На редком портрете, заказанном ею однажды (для парадных портретов она не уставала позировать никогда, а камерные можно было перечесть по пальцам, зато они оказывались тем более интересны), она изображена в карнавальном костюме, в изысканном благодаря своей продуманной до мелочей простоте черном платье, особенно подчеркивающем стройность, статность и грацию ее божественной фигуры, а также чрезвычайно выгодно оттеняющем ее белоснежную атласную кожу и уложенные в простую же прическу, разделенные прямым пробором светлые пушистые рыжеватые волосы…

Строгий, но оттого еще более пикантный, легкий, словно крылья летней ночи, с оттенком чарующей загадочности наряд был дополнен белой венецианской маской, которую царственная красавица держала в безукоризненной формы холеной руке, унизанной перстнями…

          Итак, императрица давала бал. В качестве сцены для феерического зрелища она выбрала загородную приморскую резиденцию, список приглашенных был составлен, все участники праздника загодя оповещены и снабжены пояснения относительно того, как следует одеться…

Вспомнив про свою недавнюю фрейлину, выданную замуж из дворца этой весной, императрица пожелала видеть ее вместе с мужем, благо они ведь не на краю света обретаются, а всего лишь в дне езды… пустяки…

Князь и княгиня, получив приглашение, больше похожее на приказное предписание, доставленное дежурным дворцовым адъютантом, конечно, собрались, отправились в путь и прибыли на место к строку.

Княгиня зачем-то взяла с собой в отъезд придворные туалеты, представлявшие, конечно, чрезвычайно необходимую вещь как в деревне, так и в военно-полевом лагере, но нет худа без добра: зато теперь нарядиться ей согласно случаю труда не составило. Князь не любил, когда она так преображалась, вновь превращаясь в одну из придворных красавиц, которых он всех обычно называл и про себя, и вслух «крашеными куклами». Пускаясь в путь, он зачем-то, вместо того чтобы ехать верхом, как ему было привычнее и удобнее, сел в карету к жене, но сидел мрачный, хмурый и молчаливый… Впрочем, последнее время он имел подобный вид чаще всего…

          Князь и княгиня не поехали вместе купаться на равнинный, усеянный мелким, подобно пыли, песком берег мелкого морского залива, как вслух мечтали об этом в день своей встречи. Им как-то стало не до того… не до личных праздников и маленьких милых развлечений… Жаль… Правда, с виду все как будто у них было хорошо, но оба все более ощущали, что это не соответствует истине. А вскоре об этом предстояло догадаться и окружающим… шила в мешке не утаишь…

Княгиня по-прежнему жила в деревенской избе близ расположения полкового солдатского лагеря, этого временного палаточного полотняного городка, где верховодил ее супруг. Она скоро поняла, что собралась в отъезд, не взяв с собой даже кухарку, а также выпустив из виду многие необходимые бытовые предметы, в связи с чем по ее просьбе был отправлен обратно в город слуга, снабженный запиской к дворецкому с длинным подробным перечнем всего, что забыла дома барыня, и обратная посылка не заставила себя ждать. Таким образом, жизнь в деревенской избушке приобрела некоторый привычный комфорт.

Князь почти каждый вечер за редким исключением приезжал в женино пристанище ужинать и ночевать. Они спали вместе в просторной горнице на широкой деревянной кровати с высокой спинкой, которая стояла возле окна за занавеской-пологом, и занимались любовью в вечернем сумраке, в ночной мгле, в смутном рассветном сиянии…

Каждый раз им обоим после этого казалось, что, во-первых, у них все хорошо, а во-вторых, если что-то и не совсем соответствует этому определению, то теперь-то, конечно и без сомнений, наладится. Телесное наслаждение, обладание друг другом многое для них значило, а вспышки страсти заслоняли на время весь окружающий мир… Они так хотели друг друга, что забывали невысказанные обиды и подозрения, обоюдные претензии и упреки, а потом, полные блаженства недавних объятий, так в обнимку и засыпали… в горнице деревенской избы, на деревянной кровати, стоящей под задернутым занавеской окошком, за простеньким пологом, прильнув друг к другу…

Но проходила волшебная спокойная ночь, наступал новый, заполненный хлопотами, встречами и общением с окружающими день, за ним еще и еще… События, разворачивающиеся на их протяжении, порой преподносили новые неожиданные сюрпризы, будоражащие еще прежде имевшие случаи поселиться в их умах и сердцах сомнения, опасения, недовольство… затрагивающие прежние затаенные обиды, порождающие между ними новые противоречия…  К несчастью, обстоятельства складывались таким образом, что эти противоречия накапливались, увеличиваясь, словно снежный ком…

Княгиня про себя считала, что в этом виноват ее муж, слишком самоуверенный и резкий, не склонный к компромиссам, зато излишне грубоватый, а также требовательный, подозрительный и вспыльчивый…

Князь же считал, что его молодая жена неправильно себя ведет: как пошла не той дорожкой до замужества, так и продолжает по ней бежать своими легкими резвыми ножками, и ничем, и никак ее не остановишь… Он при случае снова и снова доводил свои соображения по этому поводу, подкрепленные недавними наблюдениями, до ее сведения.

А она, уже наученная непосредственным опытом, чтобы в очередной раз утихомирить его, в очередной раз вынуждена бывала признать его правоту, но при этом неизменно расстраивалась и думала про себя, что он к ней на самом-то деле несправедлив, что он к ней придирается…

Вот так все и шло, невесть как и невесть куда, и княгиня со своей стороны была уверена, что не делает ничего дурного, а князь со своей утверждал, что, если так и дальше будет продолжаться, то до этого рукой подать.

          Князь знал, что он женился на светской женщине, несколько лет до бракосочетания с ним вращавшейся в высшем свете, при императорском дворе. Однако ему, вероятно, казалось, что после замужества она должна полностью изменить свой образ жизни, отказаться от прежних знакомств, посвятить себя семье, то есть, собственно, ему, своему мужу, поскольку ее семья это он, ее муж, и есть.

Но молодая жена этого явно не понимала, к тому же князь напрасно надеялся, что, увезя ее на лето из столицы в деревенскую глушь, она изменит свой образ жизни и утратит свои замашки поневоле. Произошла странная вещь: в деревне поводов для недовольства у него в этом отношении оказалось даже больше, чем было в городе.

Вскоре он убедился, что, вероятно, нет такого самого отдаленного и дикого места, где вокруг этой красавицы не будут виться обожатели, взявшись здесь невесть откуда, словно из-под земли, притянутые ее необоримой прелестью, подобно мотылькам, околдованным заревом свечи.

Искоса наблюдая за окружающими и женой, князь видел, как мужчины провожают ее заинтересованными взглядами. И он видел также, что ей это нравилось… А еще он видел, что в деревне она стала даже вести себя свободнее, чем прежде, наверное, оттого, что скучала и со скуки забывалась, позволяя себе и своим кавалерам больше, чем следовало, то есть дело если и изменилось после так долго и так напрасно ожидавшегося им отъезда, то лишь к худшему…

Однако все это можно бы было пережить. В первый месяц после свадьбы ему это, во всяком случае, как-то удавалось. Но, бесспорно, самое плохое состояло в том, что он по-прежнему не верил ей… Как не верил невесте, так не верил и жене… и верил все менее и менее… К тому же, изводясь ревностью и муками ущемленной гордости, он был при этом бессилен изменить что-либо, сознавал это и все больше и больше впадал в хандру, перемежающуюся вспышками раздражения, которое не мог подавить, когда накопившаяся злость вырывалась наружу.   

          Князь не делился с женой своими переживаниями, замкнувшись в себе, вспоминая то текст давнего анонимного письма, то жалящие намеки майорши, то историю золотой табакерки с портретной миниатюрой… и гадая, какие еще неприятные сюрпризы преподнесет ему будущее, что еще он узнает о ней такого, чему рад уж и точно не будешь… прежние опыты, к несчастью, заставляли ждать чего-то в этом роде…

А княгиня в это время со своей стороны не понимала, что с ним происходит, видя только, что он почему-то пребывает в плохом настроении, изредка срывая его на всех, кому не посчастливилось оказаться в это время у него на глазах, а также и на ней.

В самом деле скучая, она целые дни проводила в одиночестве, однако стараясь тем не менее быть терпеливой в надежде на лучшее, но все отчетливее чувствовала себя при том словно бы частью той большой деревянной кровати, той расстеленной на ней постели, на которой проходило теперь все ее общение с мужем. Потому что в последнее время их общение сводилось в основном к этому, а ничего другого будто и не существовало. Потому что такое однобокое общение не может дать настоящего удовлетворения. 

- А ведь мы раньше разговаривали, - почти с удивлением вспоминала княгиня. - И уж какие мы ни есть разные, а у нас получалось понимать друг друга. Он мне рассказывал про свои военные походы, про своих соратников, про приключения и прочее такое в этом духе… было занятно, интересно, хотя порой немного страшновато…
          А я ему описывала свое детство, вспоминала для него свою жизнь под отчим кровом, посвящала в мои взаимоотношения с близкими людьми… И вот, куда что подевалось… Он или рычит, или молчит. Мы вообще стали такими молчаливыми друг с другом… Спим вместе, и все. Но мы ведь люди, а не животные, чтобы так себя вести…
          Мне это не нравится. А ему? Неужели его это устраивает? Я нужна ему, как еда, как подушка, для того, чтобы насытиться и отдохнуть. А что у меня при этом на душе, что я чувствую, ему, значит, неважно? Получил, что хотел, и в сторону. И такой теперь и будет вся моя дальнейшая жизнь? Однообразной до беспросветности, безрадостной до тоски?

Нет, не этого, не такого времяпрепровождения она ждала, когда собиралась провести с мужем лето в летних лагерях… тогда ее нисколько не пугало, что придется несколько месяцев существовать без привычных удобств и развлечений, вне общества, вдали от города, в деревне, в избе… с милым рай и в шалаше… но теперь все приобрело другую окраску, другой смысл… милый стал другим, и шалаш стал постыл…
          А вскоре у нее появилась новая пища для безрадостных размышлений.

- Я живу как затворница, - подумала она однажды про себя, после того, как он отругал ее за то, что она без его позволения сорвалась в городок… всего-то за три часа езды… желая только немножко развеяться, доставить себе невинное удовольствие прогуляться по городским улицам, побывать в лавках, в кофейне… потом, выбранив и не удосужившись выслушать ее возражений, в очередной раз, как сказали бы в приличном обществе, осуществил свои супружеские права и уехал себе по своим делам, вновь бросив ее на произвол будням и скуке…

В другой раз княгиня, проявив благоразумие, попросилась в отлучку, но он не позволил - незачем, сиди дома. Тогда она обиделась и рассердилась. К этому моменту ее терпение стало иссякать.

- Мне здесь надоело, - заявила она. - Я все-таки хочу уехать… И не на один день, - она произнесла эти слова, явно совершая ответный демарш, хотя минуту назад еще ни о чем подобном и не помышляла, - а на несколько дней. И не в городок, а в столицу. Хоть немного в себя приду, вспомню, что я не деревенская баба, а...
- Нет, - отрезал муж. - Чего выдумала. И думать забудь.               

- Я все же поеду, - пытала судьбу княгиня, желая во что бы то ни стало настоять на своем, заставив его уступить… хотя в столицу ей вовсе на самом деле не хотелось, так же, как и в близлежащий городок, собственно говоря.

На самом деле ей хотелось, чтобы он стал прежним, тем, с которым она впервые приехала сюда в инспекционную поездку, ночевала в лесу, рассматривала звезды… тем, которого встречала по вечерам в парадном их петербургского дома, сбегая к нему навстречу стремглав по лестничным ступеням, чтобы попасть в крепкий и сладкий плен его рук… такого плена она не боялась… Ведь они были счастливы… но он изменился к ней… и все изменилось…

- Я поеду, завтра же, - повторила она снова.

- А я тебя не отпущу, - сказал он спокойным тоном. - У тебя нет права меня покидать, а у меня есть право тебя задержать возле себя. Я для чего на тебе женился? Чтобы ты от меня на сторону глядела? Я на тебе женился, чтобы с тобой жить. Ты мне нужна, для этого именно дела, и со мной останешься, хочешь ты, не хочешь ты, устала ты, не устала, соскучилась, не соскучилась, опротивело тебе, не опротивело… Раньше надо было думать, когда кольцо обручальное одевала, а теперь поздно. Разумеешь?

- Не будете же вы жить со мной против моей воли… - пробормотала, опешив, княгиня. Опять-таки минуту назад она и думать не думала ни о чем в это роде, она просто жаждала каплю понимания, немного душевного тепла и мстила ему за то, что не получает этого… но его слова, его тон поразили ее слишком сильно и неприятно.

- Буду, - ответил он кратко. - А станешь перечить… - он вдруг взял ее за локотки, приподнял немного и прямо взглянул ей в лицо, - Смотри, на себя пеняй, радость… Мало ли ты уже накуролесила…
- Вы стали так грубы со мной, вы все время на меня кричите, - дернулась в его руках молодая женщина. - И все придираетесь ко мне, на вас не угодишь.
- Угодила б, коли захотела, - мрачно буркнул ее муж… 

Этому неприятному разговору предшествовал ряд некоторых событий и происшествий.

          В середине лета были намечены военные ученья, в которых определили принять участие еще два военных подразделения, кроме полка князя, и которые собирались почтить своим вниманием и присутствием высшие армейские чины. Естественно, последовали встречи с начальством, пересылка известий туда-сюда… Планы, согласования, претензии, пожелания… В расположении княжеского полка все время появлялись офицеры- порученцы из близко расположенных, связанных общим планом частей…

Возвращаясь как-то под вечер в деревню, в княгинину избушку, князь застал любопытную картинку: княгиня стояла на крыльце, в простом домашнем платье, с платочком на плечах, слегка похожая на деревенскую девушку, одну из местных, так сказать, а перед нею внизу, опершись рукой на перилла и поставив ногу на первую ступеньку, находился молоденький офицерик, белолицый, чуть курносый, но от этого не менее очаровательный, наверное, ее ровесник, который часа два назад побывал у князя, передал ему привезенные бумаги и должен был давно уехать восвояси…

Нет же, не уехал, задержался, и вот где задержался… Рядом, привязанный к тем же периллам, топтался его конь под седлом.

Молодые люди что-то говорили друг другу, весьма оживленно, как отметил князь, и смеялись, оба веселые, молодые, красивые, блестя глазами и улыбками… Княгиня кокетливо постукивала по ступеньке крыльца ножкой в хорошеньком башмачке. Она держала в руке маленький букетик полевых цветов, то и дело поднося его к лицу и нюхая колокольчики и ромашки. Князь вспомнил, что подобный букетик стоял уже у них как-то на столе в горнице… может быть, в тот день офицерик тоже приезжал, как и сегодня? Надо бы припомнить хорошенько…      

- Что вы здесь делаете? – рявкнул князь, подъезжая ближе. Молодая княгиня и молодой офицер, слишком увлеченные своим общением друг с другом, оба подскочили на месте, причем княгиня выронила цветы себе под ноги.
- Я к вам обращаюсь, поручик, - не сбавляя накала в голосе, продолжал князь. - Вам давно следовало быть в расположении своего полка и передать мое поручение в ваш штаб.
- Я немедленно еду, господин полковник, - пролепетал юноша, покраснев, похожий сейчас больше всего на воришку, пойманного с поличным. - Простите за задержку.
- Не прощу, не надейтесь. О вашем разгильдяйстве будет извещено ваше начальство. В ближайшее время. Вы заслужили взыскание. Постараюсь, чтобы вы его получили.

Молодой человек отдал честь, быстро поклонился княгине, вскочил в седло…

- Разрешите отправляться, господин полковник?
- Давно пора…

- Ну и зачем вы так с ним? – спросила княгиня, когда юноши и след простыл, входя вслед за мужем в дом. - Если уж на то пошло, я виновата столько же, сколько он. Мы давно знакомы, встретились, обрадовались, заболтались… Вы в самом деле хотите на него пожаловаться?
- Он находится на службе, при исполнении служебных обязанностей и не имеет права от них отлынивать, он получил задание, которое должен был исполнить немедленно.
- Ах, речь ведь идет не о настоящей войне, - махнула рукой княгиня. - Это всего лишь игра…
- Вы в этом ничего не понимаете, сударыня… так не стоит и судить…

Обычно князь обращался к молодой жене иначе, куда проще, но тут на него что-то нашло. Возможно, он желал подчеркнуть, насколько дело серьезно, а она не права… в который раз не права… как в то воскресенье, когда она упросила его взять ее с собой в расположение соседской военной части, а там, произведя свое обычное впечатление на соседского подполковника, приняла его приглашение к обеду и по просьбе офицеров разливала чай, даря каждому вслед за протянутой чашкой обворожительную улыбку и позволяя в благодарность целовать себе руки…  или как в тот четверг, когда она отправилась верхом осматривать местные сельские угодья со служащим Государственной коллегии экономии, заезжавшим сюда по делам, вероятно, буквально на часок, а застрявшим здесь на целых два дня…

Теперь же возле нее появился этот хорошенький курносый молокосос с цветочками, с которым она болтала без перерыва два часа бог весть о чем… два часа! о чем можно болтать так долго? и она еще смеет его защищать…

Раньше она держала себя строже, такого себе не позволяла… А сейчас она поступала так, будто ему на зло… да, будто на зло… Князь был сильно разгневан.

- Не понимаете, так не стоит и судить, - повторил он.
- Вы предвзяты ко мне, я и не думаю выносить свое суждение, - пробормотала княгиня, которой в разговоре с мужем, тем более если разговор был далек от любезностей, привычно было употреблять в отношении него уважительное «вы», таким образом как бы в очередной раз признавая свое младшее, подчиненное по отношению к нему положение, тем более, что она ведь и по годам была его существенно младше, и он принимал это, как должное. - Это вы судите, и несправедливо.

- Молчать! – заорал вдруг он, стукнув кулаком по столу, заставив жену вздрогнуть вторично, только ронять ей на пол больше было нечего (по хрупким цветам, преподнесенным ей поклонником, только что тяжело прошлись, звеня шпорами и раздавив их в лепешку, его сапоги). - Вы своими ужимками отвлекаете офицеров от выполнения служебного долга, а сами при том забываете свой долг замужней женщины.

- Как это? – сказала она, больше сначала удивившись, чем обидевшись. - В чем же я забылась? Повторяю, мы давно знакомы с этим молодым человеком. Как же можно не поздороваться со знакомым?
- Давно знакомы?
- Ну да.
- Он тебе нравится? – снова перешел к фамильярному обращению князь, однако княгиню не порадовало ни его «вы», ни его «ты».
- Он приятный собеседник. И танцует хорошо. С ним весело.
- Он ухаживал за тобой?

- Я всегда пользовалась успехом, - отрезала княгиня. - И все еще пользуюсь. Если вы хотите, чтобы это было не так, заприте меня в тереме, как это делалось в старину, или выводите на люди, облив мне лицо кислотой… царской водкой… Если вам нравится моя красота… вы ведь не женились бы на мне, будь я уродина… то она и другим тоже может нравиться. Что же я могу с этим сделать?
- Не поощрять этих других, не болтать с ними у всех на виду битых полдня, стоя на крыльце и высовывая ногу из-под подола.

- Ну хорошо, я виновата, - сказала княгиня со вздохом, сообразив, что в чем-то он, быть может, и прав на этот раз… как, впрочем, и в прошлые разы тоже… так ведь в самом деле зарождаются сплетни, а она, стало быть, вела себя слишком легкомысленно… раньше она себе такого не позволяла… но это от скуки, от одиночества, от печали… от того, что он не ласков с нею, от того, что обладает ею, не любя… о, господи, какой ужас, неужели это все же правда?.. от того, что ее в связи с этим так и подмывает любыми способами заставить его вспомнить, что он любил ее еще совсем недавно, дорожил и любовался ею, надышаться на нее не мог, на руках носил, ноги ей целовал, вот как баловал… чтобы он увидел, что, если он ее не ценит по достоинству, то могут оценить другие… хотя, кажется, скорее всего, это так глупо на самом деле, так глупо…

- Я виновата, - но она уже не считала себя виноватой, в душе оправдав себя своим несчастьем. - Может быть, таким образом себя вести и впрямь было неправильно. Прошу простить меня. Впредь не буду.
- Почему ты вышла за меня, а не за этого юнца, если он тебе так нравится?
- Как почему? – она пожала плечами. - Да этот юноша за меня и не сватался…
- А я посватался, вот ты и вышла?
- Меня учили беречь и свою честь, и свое сердце для мужа.
- Кто вас, баб, поймет… - процедил сквозь зубы князь. - Еще раз увижу здесь этого сопляка, пусть пеняет на себя. И тебе, гляди, нагорит… радость… 

         «Этого сопляка» от княгининого крылечка с тех пор словно ветром сдуло, так что князь его больше в своих сокровенных владениях в самом деле не видал, однако, следуя народной пословице, свято место пусто не бывает. У юного офицера вскоре появился заместитель.

          Ее величество надумала, естественно вдруг, внезапно, как ей это и было свойственно, посетить запланированные полевые маневры на местности лично. В этом решении, как и во многих других, разумеется, не могло не сказаться влияние ее окружения, кто-то же должен был подкинуть ей такую идею, однако не следует забывать, что ошибались те, кто думал, что этой самодержавной дамой, по виду погруженной в одни тряпки и танцы, на самом деле возможно манипулировать… О нет, императрица сама прекрасно знала, чего хочет, причем и в большом, и в малом.

Впрочем, в данном случае речь шла о несложном выборе, то есть всего лишь еще об еще одной увеселительной прогулке, которую весьма удачно можно было совместить с демонстрацией своего высочайшего благосклонного внимания к оплоту империи – армии, а подобными вещами императрица никогда не пренебрегала, ведь престол ей доставили военные, и вот она всячески подчеркивала это обстоятельство и без устали баловала этих людей, как могла. Первого императора российского когда-то в рядах военно-морских сил обожали, а она была дочь своего отца до мозга костей…

          Князь-полковник, узнав о предполагаемом высоком визите, и расстроился, и обрадовался одновременно. Лишние глупые хлопоты в связи с приездом таких особенных гостей его не радовали, но, конечно, он прекрасно понимал, что подобный жест со стороны государыни – и честь, и поощрение, и обещание на будущее. Примерно то же самое испытали его коллеги.

В общем, был спешно собран военный совет, на котором план учебно-тренировочного мероприятия подвергся переработке в соответствии с требованием момента и с условием внесения в него безусловно необходимого теперь зрелищно-декоративного элемента («показухи», по выражению уже даже и не князя, а одного его сослуживца).

Участвовать в совещании с правом обсуждения данного плана от двора явился уполномоченный – один из высокопоставленных военных чинов. В его свите оказалось некое лицо, не имеющее ни служебного, ни вообще какого-либо иного отношения к происходящему, а именно помощник посланника одной из ближайших северных стран, увязавшийся в поездку со своим знакомым, вероятно, для разнообразия и из личного любопытства. Хотя, впрочем, послы всегда выполняли при чужих дворах роль разведчиков, и явных, и тайных… Армия же – сила любой страны, тут никакие подробности не могут быть лишними…

          Этот помощник иноземного посланника был человек лет тридцати, в прошлом сам военный, как выяснилось, неплохо разбирающийся в предмете, да еще, судя по некоторым его высказываниям, обладающий отличной деловой хваткой, но одновременно, как отметил про себя князь, прожженный «паркетный шаркун» - светский человек до мозга костей, можно сказать, выросший во дворце и для дворца.

Впрочем, князю он, скорее всего, не понравился бы менее, если бы кроме безупречных манер, за которыми чувствовалась самоуверенность бывалого, опытного и знающего себе цену человека, он не обладал бы также весьма привлекательной внешностью, самой броской и самой яркой чертой которой были красивые глаза такого изумительного синего цвета, какой редко увидишь.

Уполномоченный императрицы, и вместе со всей своей свитой, включая синеглазого скандинава, естественно, был хорошо встречен, а затем, после деловой части, всех вновь прибывших пригласили к обеду. День стоял жаркий, поэтому проблемы в отношении необходимости подыскивать подходящее помещение не возникло: стол накрыли прямо в расположении лагеря, под легким полотняным навесом.

Поскольку это было возможно устроить без хлопот, на обеде присутствовали не только старшие офицеры, но и полковые дамы во главе с полковницей. Конечно, князю было с самого начала понятно, что его жена, да еще при той своей вызывающей манере поведения, усвоенной ею недавно, не будет обойдена вниманием. При дворе, в сутолоке светской толпы, у княгини Настасьи могли найтись и находились достойные конкурентки в борьбе за степень воздействия на сильный пол, но в условиях деревенской жизни их не имелось вовсе.

Весь обед князь с каким-то смешанным чувством злости и одновременно чуть ли не внутреннего удовлетворения наблюдал за кокетством своей законной половины с иностранцем. Он предполагал, что так будет, и так и было. Надо же, не ошибся, черт бы вас всех побрал совсем…

Однако синеглазый посланник был не то, что юный курносый поручик из соседнего полка, и князь это также не преминул отметить. По сравнению с ним молодая княгиня гляделась если уж не прямо глупышкой, то все же напрасно рискующей недальновидной женщиной.

          Приезжие провели в лагере три дня, на протяжении которых ездили с устроителями маневров по окрестности, разбирая, что да как, а затем, так сказать, отдыхали и развлекались с учетом предоставляемых любезными хозяевами и благоприятным случаем возможностей. 

          На третий день к вечеру князь поинтересовался, где на данный момент обретается обладатель синих глаз и узнал, что он вроде бы направлялся с полчасика назад в деревню. Не сомневаясь в цели его визита, князь поспешил к своему дому. К собственному удивлению, им овладело какое-то странное спокойствие.

Примерно то же самое он испытал на своей свадьбе, когда по окончании бала вел свою молодую жену за руку в супружескую спальню. Все было сделано, решено, жребий брошен и исполнен, и оставался только шаг до истины… В том, что он этот шаг сделает, князь не сомневался ни секунды, а уж там… или пан, или пропал…

- Если я их сейчас застукаю… - думал он с отстраненным хладнокровием, приближаясь к месту своего временного проживания, будто не о себе, будто следя за всем происходящим со стороны. - Я убью ее… Ее или себя… Себя… Ее…

На дворе деревенской усадебки, где он жил вместе с женой, слуга, подметавший двор, сказал ему, что хозяйка и гость в доме.

-    Вы меня не так поняли, - спешившись и подходя к крыльцу, услыхал он голос жены, доносящийся из открытого окошка.

- Вольно вам было шутки шутить, княгиня Настасья Васильевна, - отвечал мужской голос, и в этом голосе слышались раздраженные нотки.

Посол говорил по-русски практически свободно, только иногда строя фразы так, будто переводил их со своего родного языка, невольно придавая им тем самым некий искусственный оттенок, при этом произнося слова с характерным акцентом, то есть порой немного иначе ставя ударения над слогами и несколько растягивая гласные, отчего речь становилась чуть медлительной и в то же время приобретала особую выразительность.

- Со мной это у вас не может получиться. Вы меня вздумали водить за нос? Я за такое наказываю. И знаете, как?
- Не смейте, - сказала княгиня. - Я женщина порядочная. Я мужу верна.
- Может быть, и были верны, да только это было до меня. А до вашей порядочности мне и вовсе дела нет…
            
В этот миг князь почувствовал, как к его лицу, голове и груди жарко прихлынула кровь. Ступеньки крыльца, по которым он намеревался подняться, на миг поплыли перед его глазами… Ему понадобилось остановиться на пару минут, чтобы придти в себя…

- Не смейте, - говорила княгиня, пытаясь уклониться от рук синеглазого и прорваться мимо него к двери, именно в тот момент, когда князь вошел в горницу. Его взгляд сразу ухватил детали сцены: княгиня была напугана, а ее настырный кавалер сердит и явно намерен привести свою угрозу в исполнение.

- Добрый вечер, господа, - сказал князь спокойным тоном, остановившись в дверях. - Что здесь происходит? Я, кажется, пришел как раз вовремя?
- Нет, вы пришли не вовремя, - ответил княгинин визитер, с досадой переводя дух. Его синие глаза потемнели от злости, он гордо поднял красивую голову, явно не намереваясь тушеваться даже в такой невыигрышной ситуации.

- Чего это вы руки распускать вздумали? – продолжал князь, покачав головой, однако сам при том держа себя в руках и не торопясь срываться с места, чтобы вцепиться в обидчика, проигнорировав при этом его наглый ответ и только слегка прищурившись. - Моя жена не уличная девка, чтобы с нею вот этаким образом себя держать. Или у вас, в вашем то есть королевстве, принято, приезжать в гости и пакостить хозяевам прямо у них же в доме? Или при дворе новые замашки в отношении обхождения завелись, а мы здесь, в глуши, знать того не знаем, ведать не ведаем?

- Если вы считаете себя оскорбленным, ваша светлость, - отчеканил синеглазый, поняв, что над ним еще и смеются, - вы вправе прислать мне вызов.
- Да ладно, ваше превосходительство, - сказал князь. - Мы же ныне не в столице, мы в деревне. А тут все попросту. Вызовы там разные… Сатисфакции… Стоит ли, право слово, эдак-то заморачиваться? Дело-то ясное. Пойдем-ка выйдем, сударь, во дворе договорим… не знаю, как там у вас, а здесь у нас, в нашем то есть народе, это дело обыкновенно так вот делается…  А ты меня здесь жди, Настасья. Я скоро.               

          Князь в самом деле вернулся скоро.

- Ну что, доигралась, матушка? – сказал он веско, садясь возле стола на лавку, опираясь рукой на край столешницы и обращаясь к жене, все также стоявшей в углу горницы.
- Что вы с ним там во дворе говорили? – спросила княгиня, потупив глаза и теребя концы своего пояса руками. - Что вы сделали?
- Дал ему по морде, и все, - пожал плечами князь. - Вызовы там разные… - повторил он недавно произнесенные свои же собственные слова. - Сейчас, как же, разбежался. Теперь пусть он меня вызывает, коли нынче я его оскорбил… ну, там, когда синяк под глазом заживет, да если со стыда сгореть не побоится при всех-то признаться, в чем суть дела состоит.
 
- Вы сделали это напрасно, - пробормотала княгиня. - Это важный человек. У него есть связи, есть влияние. Он в состоянии навредить вам. Вы обзавелись врагом… Я виновата, Василий Михайлович, простите меня… - на этот раз в отличие от прежних извинений, принесенных ею по необходимости за мало значащие промахи, вроде болтовни с молоденьким офицериком, привезшим ей букетик ромашек, в ее голосе прозвучало чувство подлинного раскаяния.

- Испугалась? – спросил князь.
- Я бы вывернулась, - сказала княгиня. - Позвала бы на помощь, в конце концов. Дениска на дворе прибирался, мне в окно было видно…

Однако ее ответ прозвучал не слишком убедительно.

- А стала ли бы она вправду звать на помощь? - промелькнуло у князя в голове. - Стала ли бы до публичности доводить? Это ведь по ней, конечно, позор, если бы такое дело наружу вдруг выплыло. Она ведь молчать да терпеть предпочитает, только чтобы сор из избы не выносить… Она ведь не жалуется, чтобы сплетням ходу не давать… Что бы из этого при таком-то случае вышло? Как бы она выкручивалась на поверку, чем бы это все кончилось? Охо-хо…

- Какая ты дура, - сказал он вслух, причем тоже весьма искренно, от сердца. - И какой я дурак, что все это вижу и терплю. Проучить бы тебя хорошенько, чтобы впредь-то неповадно было.
- Как знаете… - она потупила голову.
- Как знаете, - повторил он, передразнив ее тон… Она опустила голову еще ниже…

          Молодая княгиня в самом деле испугалась своего приключения и, не смотря на вину, ей хотелось, чтобы вслед за выговором муж пожалел ее, успокоил, приласкал… а она поблагодарила бы его за спасение… Можно бы было даже посмеяться вместе над синеглазым посланником, вероятно, не впервые вызывавшим, так сказать, неудовольствие законных супругов тех женщин, на которых он имел случаи испытывать чары своей красоты, но впервые в жизни получившем за подобные подвиги кулаком в лицо…

Она даже сделала движение, чтобы подойти к мужу… однако, подняв на него глаза, увидела в ответ устремленный на нее тяжелый недобрый взгляд. Такой взгляд не предвещал ничего хорошего. Муж был явно далек от того, чтобы потешаться над недавним случаем. Ему было не до смеха.

А ей по его поведению показалось, что он не слишком разозлился, а по голосу – что он будто и смягчился к тому же… Ошиблась, значит… Если же дело действительно обстояло иначе, если он в самом деле хотел бы сейчас обнять ее, поцеловать и сказать что-то вроде: «Не дрожи, я с тобой», предав забвению все их размолвки последнего времени, - если это и было так, то она об этом не узнала.   

- Я переночую в лагере, - сказал князь, вставая. - У меня еще дела на сегодня есть, вернуться не успею.

          Княгиня легла спать одна. В эту ночь, сжавшись в комочек на широкой дощатой кровати с высокой спинкой, стоявшей за пологом-занавесом под прорубленным в бревенчатой, проконопаченной мхом стене окошком, она горько плакала, прежде чем уснуть, чувствуя себя очень несчастной. В последнее время она плакала все чаще.

Она вдруг зачем-то вспомнила, что, приезжая сюда, к ней, ночевать, он перед ужином мылся во дворе под окнами, раздевшись до пояса и наклонившись немного вперед, пока слуга лил ему на голову и плечи воду из ведра. Ей случалось наблюдать за этой водной процедурой не раз (также, впрочем, как и их соседям по усадьбе). Она знала наперечет все родинки на его спине, по которой стекала тонкими струйками холодная колодезная вода. Она все их перецеловала. Он заночует сегодня в лагере… Неужели они больше не будут теперь не только разговаривать, как раньше, но даже и спать вместе? Неужели это вправду разрыв?

-    Зачем я кокетничала с этим человеком? Для чего дразнила мужа и прежде? Я не вела себя так сначала, когда мы только поженились, и не думала, и не хотела. Но наши нелады начались не с меня, нет, не с меня. Это все та его безумная попойка, еще до отъезда из города, когда мы с майором ездили за ним в трактир, а он даже узнал меня не сразу. Это все золотая табакерка с моим портретом, это история о недостроенном соборе императрицы…
          Он стал резок и груб со мной, он больше не носил меня на руках и не целовал мне ноги. Наверное, я хотела его наказать, потому и дразнила других мужчин своей красотой… назло… К тому же все было довольно безобидно до этого последнего случая с посланником.
          А теперь оказалась перейдена еще какая-то грань… Оказался сделан еще шаг к худшему.
          Боже, как я была счастлива, когда проснулась после нашей первой ночи рядом с ним. Я тогда замерзла, я еще его боялась, а он обнял, успокоил, согрел меня… и тело согрел, и душу… Я и не знала, как была счастлива…
          Неужели теперь все хорошее, что было нам отпущено, уже за спиной, а впереди ждет только плохое? Он сказал, что наказал бы меня. Пусть бы так и сделал, только бы вернуть все назад…

И тут княгиня заплакала снова. К сожалению, прогноз на будущее, неблагоприятный, как она подозревала со страхом, с отчаянием, сбывался. Муж перестал приезжать к ней ночевать.

          Так прошло несколько дней, затем оказалось получено приглашение на задуманный императрицей в загородном поместье на берегу морского залива бал-маскарад. Князь с княгиней собрались и отправились в путь, и князь зачем-то, по какой-то странной рассеянности или просто от усталости (в последнее время у него был утомленный и к тому же не слишком здоровый вид, он немного покашливал, возможно, простудившись… странно, в такие жаркие дни… к тому же болеть ему было ранее практически не свойственно, а тут вот вдруг…), - князь, заняв место рядом с женой в карете, всю дорогу хмурился и молчал, глядя не на нее, а мимо, в окно.      

          Бал императрицы удался на славу, и вот уже наступило самое красочное время праздника. Совсем стемнело, небо над головами пестрой шумной толпы гостей казалось густо-синим и то и дело расцвечивалось пышными яркими огненными цветами, вспыхивающими вдруг под гул и грохот залпа и рассыпающимися вслед за смолкающим эхом тысячью разноцветных мерцающих звезд. Отражение огней дрожало в водяной глади канала, искрилось в упругих высоких струях десятков фонтанов…

- Опричь мужа всякий знает, что жена гуляет… - услыхал вдруг князь за своим плечом пробившийся к нему сквозь гром салюта и восторженные вопли десятков людей чей-то вкрадчивый шепот… Он даже не смог разобрать, кто говорил, мужчина или женщина… Только слова, произнесенные весьма отчетливо, дошли до его слуха… Неожиданные слова, жалящие…

- Ваша жена вам изменяет, - повторил голос. Казалось, тот, кому этот голос принадлежал, находился вплотную. Князь даже уловил тепло дыхания стоящего рядом человека, запах его духов…

Он резко обернулся. Он стоял среди прочих приглашенных на открытой обширной террасе над большим каскадом, княгини рядом с ним не было, ведь она, как всегда на балах, танцевала, а он танцевать не умел и отпускал ее от себя…

Быстро в неверном рассеянном свете, создаваемом фейерверком, пробегая глазами по лицам окружающих людей, он искал хоть намека на то, кто только что наклонялся к его плечу, шептал ему в ухо… чьего ядовитого языка, чьей злой воли это дело… Но узнать кого-либо было невозможно…

- Спустись вниз, они у канала, - шепнули после недолгой паузы ему снова… Голос был мужской, слова произносились как будто с неким характерным акцентом… Может быть, он уже слышал ранее этот голос…

- Нет, нельзя идти на поводу, бежать за женой и проверять, правдив ли навет, - тут же подумал князь. - Это ведь точно навет… Это месть… Месть завистливых жениных подруг, ее отвергнутого престарелого поклонника, обиженной пренебрежением к своей особе майорши… синеглазого посланника соседней приморской державы, оскорбленного по-мужицки кулаком в глаз под окнами деревенской избушки… Нельзя, не ходи… Не пойду…
 
          Князь имел случаи замечать, что его молодая жена в последние дни вроде и дурить-то бросила, не в пример прежнему своему поведению, присмирела, никуда в отлучку больше не рвалась, а камеристка сказывала ему не далее как пару-тройку дней назад, что барыня все сидит одна да слезы точит…

И так уж велики ли были ее грехи? Прошлое осталось в прошлом, касаемо же нынешнего… Что ж, что поболтала да посмеялась с симпатичным курносым мальчишкой… Уж и посмеяться нельзя… И приезжий этот синеглазый ее и точно тогда напугал… Она до серьезного, кажется, и точно доводить не хотела… Доигралась, дурочка…

Под влиянием таких и им подобных мыслей тоска, угнездившаяся в душе князя, исходила, как гной из раны, страданием… и страдание утихало… Ему уже делалось жалко жену, уже и приласкать ее хотелось, приголубить… Молодая ведь, глупая, горячая, а он с нею так скверно обходился… скотина…

Во всем ли ее вина? Он тоже виноват перед нею, да, виноват… Она ведь прежде, сразу после свадьбы, так себя вольно не держала, это уже тут вдруг разошлась не по-доброму… поди, обиделась, вот и мстила за себя, как умела… Он за себя, она за себя… Вот и ссора готова, вот и поссорились, и разошлись…

- Не верь, не верь доносу. Все может наладиться! Спасай свое счастье, а не губи…      

          Князь миновал террасу и начал быстро спускаться вниз по ступеням мимо фонтанного каскада, рассеивавшего в воздухе водяную тонкую пыль, оседающую росой на лицах, волосах, одежде, торопясь, с трудом протискиваясь через толпу.

Внизу, под холмом, над которым, словно сон летней чародейной ночи, восставал озаренный огнями дворец, было свободнее, просторнее. Темные деревья парка, перешептываясь свежей пышной листвою, плотной стеной окаймляли ровную, усыпанную гравием аллею. Вдоль берега прямого широкого канала, выводившего от подножия дворца прямо к морю, медленно шла ярко озаренная щедрой иллюминацией пара, мужчина и женщина.   

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . НА  ГРАНИ

Чарочки по столику похаживают,
Рюмочки походя поговаривают,
Старым бабам полено сулят.
В старых корысти-то нет,
Только их дело на печи лежать,
На печи лежать, стары косточки греть.

Чарочки по столику похаживают,
Рюмочки походя поговаривают,
Молодым молодкам плеть сулят.
Та ли-то плеть о семи хвостах,
Первый раз ударит она – семь рубцов,
Другой раз ударит – четырнадцать.

Чарочки по столику похаживают,
Рюмочки походя поговаривают,
Красным девушкам хворостину сулят.
Та ли хворостина в лесу не выросла,
Хоть выросла, да не вывезена.
Мне, красной девушке, битой не быть.
          Русская народная песня.

«Ай же ты Настасья Митриёвична!
Я не буду тебя бити-мучати,
Только дам три науки молодецкиих,
Молодецкиих науки, княженецкиих».
          Былина об Иване Годиновиче.
         

- Ничего, ни полслова больше не скажу. Вы мне не верите, какой же толк в моих оправданиях? Вы меня уже про себя обвинили, наговоры слушаете, а меня нет. Пусть будет по-вашему. Считайте, что я не честна с вами, прогоните меня, разведитесь со мной, в монастырь заприте. Все равно такую жизнь за жизнь нельзя принять, я так жить не хочу, пусть хоть какой исход будет, как вам угодно.

В глаза князю Василию смотрели со смелостью отчаяния большие голубые глаза молодой жены. Он потребовал назвать имя кавалера, с которым она гуляла вдоль канала на царском балу, потому что не сумел догнать пару вовремя, они будто растворились среди деревьев… Княгиня попыталась убедить его, что он видел не ее, что она не покидала верхнюю террасу, но не смогла этого добиться. Ему казалось, что он узнал ее, несмотря на полумрак и неверное освещение, и теперь желал знать, кто тогда был рядом с нею. Устав оправдываться, она вспылила.

- Тебе еще то неизвестно, какой на самом деле жизнь беспросветной может быть, - сказал князь весьма мрачным тоном с явным угрожающим оттенком в ответ на ее вызывающее заявление. 

- А я не боюсь, - закричала она. – Я-то знаю, что, коли и пострадаю, так безвинно, здесь и сил моих будет исток. Вы вот сколько раз грозились, что накажете меня, так давайте… наказывайте… бейте, мучайте, хоть совсем жизни лишите… Схватите вот за косу и протащите за своим конем через всю деревню. Давайте! Что ж вы! Вам с женщиной справиться не трудно будет! Скажите всем, что я ваше имя в грязь втоптала, за тем вы меня самое по грязи и волочите. А потом живите с этим на душе как хотите дальше!

- Ты меня не дразни, радость, - со значением произнес князь. - Я ведь в самом деле могу… Я ведь не во дворце вырос, манерам с детства не обучен. Поглажу плетью, будешь знать, как надо честь свою и мужа блюсти.

      Но она не опускала глаз и продолжала смотреть на него с вызовом.

- Где ваша плеть? – с ненавистью в голосе проговорила она. - Я только тем вам отплатить за ваше зло могу, что вашей воле покорюсь, пусть ваше тиранство надо мною на вашей совести будет. А моя совесть чиста.
- Моей воле покоришься?
- Сама вам плетку принесу, и бейте, как хотите, хоть забейте вовсе.

- Смелая какая, зараза, - мелькнуло у него в голове, - упрямая…

И тут ему вдруг страшно захотелось поставить ее наконец на место, чтобы она никогда больше не смотрела на него этим своим особенным, пронзительным взглядом… никогда… сломить ее волю, ее упорство...

Доказать свою безгрешность она не желает, может быть, этого и нельзя сделать на поверку, а покорности и смирения ни на грош нет. Глядишь, еще и лукавит, таким манером тщится вокруг пальца его обвести. Или думает, у него на нее вправду рука не подымется? Сколько боли он из-за нее вытерпел, какие пытки вынес… что она знает об этом… так не ее ли теперь черед настал терпеть?

          Эта сцена разыгралась все в той же деревенской избе на опушке Змеиного леса, где князь и княгиня устроились на летнее жительство в связи с близким расположением военного лагеря. Всю обратную дорогу из царского поместья, с бала-маскарада, княгиня провела одна в карете, потому что князь, приказав слуге достать ему лошадь, ускакал вперед нее верхом. Они встретились по приезде, тогда-то и поговорили… по душам…

Плетка, принадлежавшая князю, которую он брал с собой, садясь в седло, и по привычке, приходя домой, бросал на лавку возле двери, порой вместе со своим личным оружием, лежала на том же месте. Это была хорошая, добротная вещица, с красиво выточенной из дерева и оклеенной шагренью, удобной для руки рукоятью, с жалом, крученым из ремня в один конец, предназначенная для того, чтобы удар смог оказаться чувствительным для коня, если тот вздумает не слушаться, хотя кроме мелкой неприятности, вроде укуса, в этом случае практически ничего больше причинить такой плетью было нельзя, да и незачем.

Нагайка, шпоры и железные удила помогали всаднику держать лошадь в подчинении. Впрочем, хороший всадник всегда старался приручить и выучить лошадь, а хорошо выдрессированное животное не нужно было стегать плетью или колоть шпорами, им порой управляли даже одним движением колен, голосом, и того бывало довольно…

Но та же плеть, в отличие от толстой конской шкуры, могла гораздо болезненнее пройтись по тонкой человеческой коже.

        Княгиня схватила плетку и протянула ее мужу.
        Что только не пронеслось в этот миг в голове и перед глазами князя… Как ему захотелось отплатить наконец за то, что вот уже полгода по ее вине он не ведает покоя, что эти полгода растянулись для него в бесконечность беспросветной муки, что власть ее над ним слишком сильна, что его привязывает к ней могучее чувство…

Рассчитаться за то, что у него нет сил расстаться с нею также, как невозможно и простить ее обман, если она в самом деле его обманывала… саму возможность ее обмана, о котором ему так долго твердили все вокруг… Да, все обвинения в ее адрес он почерпнул или из анонимных наветов, или от явных недоброжелателей, но ведь истина стара, и, как это ни ужасно, а признать приходится: дыма без огня не бывает… огнь без дыма не живет!

Отплатить, избить, истерзать, измучить… «Я тебе покажу, как хвостом вертеть, как глазками стрелять, я из тебя всю дурь выбью…»
 
Он все последнее время чувствовал, что стоит будто бы на каком-то краю, и ему еле хватает сил на этом краю удержаться… а теперь до падения в бездну оставалось меньше шага, и в этом был и ужас, и облегчение, и восторг… темный ужас, огромное облегчение и дикий восторг… Неужели он в самом деле это сделает, сорвется туда, за край? А за ним все уже трын-трава, потому что терять больше нечего… И… будь что будет, а хуже не будет… нет, хуже некуда… валяй, не гляди, что будет впереди…

          Шагнув к ней, он схватил ее за плечи и затем с силой оттолкнул, скорее даже отшвырнул в сторону, оставшись стоять один посреди горницы, опустив голову и прерывисто дыша.            

- Я вам не изменяла, - сказала княгиня, опершись на лавку, возле которой упала, поднимаясь с пола и дрожащей рукой поправляя волосы. Ее голубые глаза блеснули сквозь свесившиеся на лицо русые пряди и повисшие на ресницах слезы сапфировым неугасимым блеском.

          Поглядев в эти незамутненные, но только омытые слезами глаза, князь вдруг подумал, что она, вполне возможно, и впрямь не была виновата перед ним ни в чем… ни в чем… разве в том, что жила и раньше, до встречи с ним… в том, что родилась по божьей воле необычайно красивой… зато ему теперь вины перед нею не избыть…

Он понял, что совсем запутался. Что больше не в состоянии отличить правды от лжи, вымысла от истины. И что это безнадежно…

Но нет, все не так! Она всегда будет виновата, ведь из-за нее, из-за любви к ней его жизнь изменилась до неузнаваемости и превратилась в ад! И тут он ощутил сразу и ярость, и отчаяние… Не все грани еще оказались перейдены…

С трудом вырываясь из плена овладевающего им кошмара, он отступил на шаг в сторону, снова замер на месте, а затем, схватившись за голову, бросился прочь из горницы.
               
          Прошло дня четыре. Князь жил в лагере, в своей палатке, и не приезжал в деревню к жене. Он с маниакальным упорством занимался делами, поскольку кроме этих дел у него, кажется, больше ничего и не оставалось… он и прежде жил только армией, тем более только ею мог жить теперь…

Он следил за всем, вникал во все, принимал участие во всем, проявляя чудеса прилежания и энергии, стараясь забыться, найти успокоение в привычном ему мире, но это все же помогало недостаточно. Он все равно ни на что не был в состоянии по-настоящему отвлечься, забывшись хоть на немного…

Он весь день проводил на ногах, но усталость будто и не брала, и он спал по ночам плохо, почти вообще не спал… Да еще, как на зло, зацепившая его хворь не желала уходить, заставляя его кашлять по-прежнему, временами при этом с ощущением такой резкой боли в горле, что лишь с трудом можно было проглотить слюну.

В еще одной отчаянной попытке исправить себе настроение, подхлестнуть на самом деле не безграничные силы и снять недомогание, он часто прикладывался к горячительным напиткам, причем, сколько бы ему ни пришлось выпить, будто бы и не пьянел… как будто…

          Сцена объяснения с женой мерещилась ему и во сне, и наяву.

При этом перед его внутренним взором вставало не только не то, что произошло в действительности, но также и то, что могло произойти, от чего он удержался каким-то невероятным, непонятным ему самому образом…

Ужас от осознания, от ощущения того, что он чуть не сорвался… а если сорвался бы, уже бы не остановился… пронизывал его мозг и все его существо, словно раскаленными железными иглами… Как близок был край, как близок…

          Сперва он был словно оглушен произошедшим, потом стал приходить в себя, и тут-то ему и пришлось услышать некий внутренний голос, голос совести, шептавший ему укоризны… как можно было так изводить слабую, беззащитную женщину, такую молодую, такую красивую…

Но, поскольку князь ясно ощущал, что эти укоризны, поддайся он им, способны были свести его с ума… муки совести могут причинять нестерпимые нравственные страдания… совесть и без зубов, а загрызет… то он умышленно изо всех сил старался подавить их, нарочно вызывая в своем воображении те образы, будя в себе те чувства, с помощью которых можно было попытаться перебить владевшее им ощущение своей неправоты, ужасной ошибки, которую он совершал, сам не зная как…

И вот вместо говорящего вернее слов прямого, открытого, правдивого взгляда больших голубых глаз жены, заплаканных, но все тех же, неизменных, способных засадить в сердце такую колючку, что от боли зайдешься, он старался воображать себе снова и снова ее глупое кокетство за столом в мужской компании, и то, как она будто случайно касалась руки посланника, и то, как выставляла из-под подола ножку перед очарованным ею курьером… додумывая дальнейшее во всех подробностях, самых скабрезных, и тем распаляя свою было притихшую ярость, заслоняя пробуждение человечности проявлениями животного, звериного начала, когда мучительство желанно подобно акту обладания.

Поскольку же далеко не каждому человеку может понравиться, творя даже будто бы справедливое отмщение или вожделея этого, доводя себя до состояния припадка неудержимого, безумного бешенства, оправдываясь перед самим собою испытанными ранее страданиями, ощущать себя притом мучителем… Это очень неприятно, это давит на душу, жить с этим тяжело… А кто виноват? Сам? Ну нет! Тот, из-за кого пришлось до такого скатиться! Тот, кто до такого довел! Одним словом, снова она, жертва праведного гнева, попытка расправы над которой паче чаяния принесла не удовлетворение, но пробудила почему-то муки совести…

И не хотелось ему пробуждаться от этого пусть горячечного, но увлекательного сна, наполненного темными мечтами, возвращаясь к весьма неприглядной действительности…

           Еще через несколько дней именно вышеприведенные мечты, подкрепленные одурманивающим и возбуждающим действием алкоголя, сделавшимся постоянным в связи с несколько излишне неумеренной, практически непрекращающейся выпивкой, заставили князя среди бела дня повернуть вдруг коня к жениной избушке.

При этом он не размышлял, правильно он поступает или нет, хорошо ли, дурно ли… Он не думал о том, что ей скажет… Ему нечего было ей сказать, но он ехал не за тем, чтобы разговаривать. Вместо голоса рассудка говорил голос плоти, а сознание власти над нею сообщало ему уверенность в выполнимости его насущного желания, только и всего. Да, только и всего… При этом он почему-то даже и мысли не допускал о том, что ее может не оказаться дома…

          Княгиня была дома. Она стояла на крыльце в простом домашнем платье, по-деревенски накинув на плечи платок, прислонившись к периллам боком, и бесцельно смотрела прямо перед собою, на пустой двор. Увидав всадника, она взглянула на него с испугом, отпрянула и хотела, кажется, скрыться, но затем все же осталась на прежнем месте. Выглядела она, впрочем, довольно обычно, как прежде, разве что чуть-чуть побледнее и погрустнее.
 
- Идем в дом, жена, - сказал он, беря ее под руку. - Там поговорим.

Войдя в горницу, он бесцеремонно обхватил княгиню вокруг стана, прижал к себе, обдавая ее запахом вина и табака, целуя белую полную шею, проводя руками по ее телу…

Сорвав с ее плеч платок, он увидал полоску ссадины от жесткого соприкосновения с краем лавки, об которую она ударилась, когда он толкнул ее, и замер на миг… но… получила, радость, что заслужила! 

Противиться ему она не смела, замерев в его руках… Она когда-то в самом начале вот также проявляла безусловное послушание, сама при том сжимаясь от страха, и уже только немного погодя ему удалось успокоить ее, отогреть, приручить… И она стала ласковой и нежной, отзывчивой и страстной, будто распахнулась какая-то особая дверь, куда ему был открыт с тех пор доступ… Но теперь эта дверь опять оказалась захлопнутой.

Теперь она снова боялась его, сломленная его силой, и только. Остальное осталось в прошлом… Ну и черт с ним совсем! Пусть трясется от страха, пусть думает про себя, что хочет, пусть у нее на душе копится, что угодно… Что ему до того, с него довольно ее тела, прекрасного, манящего к себе, опьяняющего теплом и запахом, завораживающего пышными формами, тела, которым он владеет. Так проще, так понятнее, так спокойнее… Так лучше. Ему лучше. А ей… А ей время пришло пострадать вместо него.
 
Ему снова, как и во время памятного объяснения, хотелось причинить ей боль и насладиться этим. Если не нашел счастья в нежности, можно попробовать найти удовольствие в другом… в тиранстве… Он вновь позволял взять над собою верх зверю, снова вступая на самый край, вплотную приблизившись к самой грани… а за гранью, если ее перейти, все трын-трава, то есть уже все равно… безнадежно… вали, не гляди, что будет впереди… и почти успокаивая себя этим, позволяя себе претворять в жизнь и зажигавшие, и отравлявшие кровь похотливые животные желания, которые прежде только порою в недобрые минуты мерещились ему, словно вкрадчивые сумрачные тени, где-то поодаль…

- Я к тебе сегодня ночевать приеду, - сказал он вместо прощания, приведя в порядок свою одежду и собравшись уходить. - Ввечеру жди.
          Она ничего не ответила.

          Подъезжая в сумерках к знакомой избушке, он сразу посмотрел на окно, за которым, как ему было отлично известно, стояла широкая деревянная кровать с высокой спинкой. Окно было занавешено, но за ним тлел теплый огонек: княгиня иной раз читала при свете свечи, полулежа на постели.

Нарочно громко топая, резко отбросив занавеску в дверном проеме и войдя в горницу, он в самом деле увидал жену на постели и с книгой в руках перед горящей на подоконнике свечой, в белом ночном наряде, в белом чепчике с розовой лентой на голове.

Подняв от страницы глаза, она, совсем также, как днем, замерла на минуту в замешательстве, но затем отложила книгу, поднялась с места и, отвернув край покрывала, начала развязывать ленты на своей одежде. Ни о каком сопротивлении с ее стороны, похоже, речи не шло... опять-таки точно также, как это было несколько часов назад. Но глаза у нее были потуплены, он не видел ее взгляда и потому мог предположить, что ее взгляд остался при ней… хоть глаза выкалывай…

- А ну-ка, радость, взгляни-ка на меня, - потребовал он, поднимая ее лицо к себе за подбородок грубоватым жестом.
- Вы опять пьяны, - прошептала она. Это вполне соответствовало истине, но он резко оборвал ее:
- Не твое дело. Твое дело мужа встречать, как доброй и покорной жене положено.

     Он вдруг закашлялся, схватившись рукой за шею…

- Ты болен, должно быть, - сказала она. - Обратись к лекарю.
- К черту, мне не нужен лекарь. Само пройдет. Я к тебе спать пришел, жена. Ты ведь жена мне? Вот и… ложись.
      
Раздевшись сам, он улегся на постели, почти вплотную к ней, и затих на минуту.
- Я… не совсем здорова, - пробормотала она.

Он не удосужился ответить, потом повернулся и наклонился над ее лицом. Ее теплое нежное тело, безвольно распростертое под ним, необоримо манило его к себе… Она зашевелилась, приподняла руки… Он вдруг почувствовал, что ее ладонь легла ему на плечо… вряд ли она в самом деле хотела обнять его в ответ, она, вероятнее всего, просто не знала, как себя вести, и слишком памятные для нее моменты из прежних их свиданий, протекавших иначе, совсем иначе, нежели эта встреча, как-то сами собою воскресли не только в памяти ума, но и в памяти тела…

Но точно то же воспоминание немедленно вслед за этим ее неосознанным, привычным движением, с каким она обнимала его обыкновенно, отвечая на его поцелуи… столько раз, о боже, столько раз…  в тот же миг посетило со всей явственностью и его… и это оказалось нестерпимо… принимать от нее ласки после того, что она, возможно, была ему неверна… после того, что он сделал с нею – и, еще более, едва не сделал…
 
- Не трогай меня! – крикнул он, отбрасывая ее руку. - Не смей!

Но было поздно. Жаркая, душная, мерзкая, пьяная пелена, над созданием которой так трудилось, инстинктивно изо всех сил и всеми доступными средствами оберегая себя от нового потрясения, нового страдания, так старалось все его существо во все прошедшие дни… пелена, плотно застилавшая его душевный горизонт, будто дым от пожара… ведь и впрямь огнь без дыму не живет… понуждавшая идти все прежней дорожкой… раз скатился за край, ступил за грань, оказался за нею… так чего теперь, все трын-трава… эта пелена немедленно разорвалась, самообману пришел конец.

Он почувствовал произошедшее необратимое событие со всей определенностью. Никакой правды в его поступках нет, похоть не заменит любви, извращенная непристойность далека от настоящей радости, ничего подобного наслаждению он с униженной им женщиной, уж виноватой ли, нет ли, теперь не в том вопрос, женщиной, поневоле готовой отдаваться ему по его требованию, законному требованию, он не испытает… Она все испортила… Потому что он все погубил…

          На сей раз даже выпитая водка не помогла. Ему захотелось остановиться, встать и уйти… очень захотелось… но признать поражение было невозможно, ведь, обвиняя ее про себя в упрямстве, он сам был грешен в том же самом…

И вот он почти через силу кое-как добился того, чего желал с воспаленным пьяным вожделением, с головокружительной нечистой страстью всего лишь минуту назад и что на самом деле уже не было ему нужно… таким образом, в таком виде, при таких обстоятельствах… и лег лицом к стене, отвернулся от нее, чтобы не видеть и, что еще было бы лучше, даже ненароком ее не коснуться…

И вот это точно было безнадежно. Валяй, не гляди, что будет впереди. А впереди ничего и нет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2008г.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение: http://proza.ru/2022/01/30/1439