Ленинградский поезд был моим первым мирным впечатлением. Я пришел на вокзал, купил в военной кассе билет и сел в вагон. По-хорошему, последний раз я ездил в поезде с билетов семь лет назад. Тогда, билет мне покупал отец, он работал в депо и ему было проще это сделать. А этот я уже покупал самостоятельно на свою собственную капитанскую зарплату.
Теперь я сидел на мягком сиденье у окна и смотрел, как по чисто выметенному перрону идут совершенно мирные люди, а прошел-то всего месяц. Правда для москвичей война закончилась несколько раньше, но до мая еще оставался сероватый налет военного времени. А теперь, в июне, все выглядело так, словно смотришь на мир через начисто промытое окно.
Ближе к отправлению у меня появился сосед.
- Здравия желаю, товарищ капитан, - сказал с порога коренастый дядька деревенского вида. – Вот до Ленинграда еду, вместе поедем. Разрешите только багаж разместить.
Был он лет сорока – сорока пяти, с землистым лицом и широкими артиллерийскими ладонями. Погоны с гимнастерки он снял, так полагалось демобилизованным, а вот нашивки за ранения оставил.
- Егоров, моя фамилия, - представился мой сосед и стал затаскивать в купе два своих чудовищных чемодана. – Получил полную демобилизацию, и домой добираюсь.
Примечательные это были чемоданы. Они были свинчены из фанеры на стальных уголках и перетянуты широкими кожаными ремнями. На одном из углов я заприметил колеса, сделанные из подшипников. И у них были очень крепкие ручки из водопроводной трубы с расплющенными концами, которые Егоров тоже накрепко привинтил болтами. Кроме этих двух монстров у него был вещевой мешок с притороченной к нему шинельной скаткой.
Наверное, раньше я бы смотрел на эти чемоданы с недоумением, но теперь их наличие у демобилизованного солдата, не вызывало у меня вопросов.
Домой возвращались тысячи наших солдат с трофеями. Оставалось только гадать, что везет домой Егоров. Но по виду человек он был хозяйственный. Кому война кому мать родна, так кажется говориться. Так вышло, что я и сам на войне стал человеком хозяйственным.
Когда я прибыл после училища к месту службы, наш зенитный полк, только формировался и даже еще не имел номера. Мы стояли прямо в лесу. Ряды палаток, столовая под навесом неподалеку от полевой кухни. Караульные грибки возле обнесенных веревкой стоянок орудий и складов под брезентом.
Когда наступило двадцать второе, мы мирно спали. Полк подняли по тревоге только вечером. Полагаю, что всем было просто не до нас, да и стояли мы на границе Литвы и Белоруссии, тогда ещё в глубоком тылу.
По тревоге к месту сбора убыли только орудия и расчеты. Имевшихся в полку грузовиков хватило только на это. Нашу ремонтную роту и санитарный, и хозяйственный взвод оставили охранять оставшееся имущество, до тех пор, пока за нами не вернутся машины. Но они не вернулись. Ни машины, ни орудия, ни расчеты.
На пятый день нас обнаружил какой-то подполковник из штаба округа, подчинил нас комендатуре и приказал спешно уходить на ближайшую станцию. А все оставшееся полковое имущество уничтожить. Помню мы отъехали уже километров на десять, а подожженные нами зенитные снаряды все еще взрывались.
А потом был Ленинград. Мы обороняли его с юга-запада. Каждый день мимо нас летели и летели бомбить город немецкие самолеты. Мы стреляли, они падали, когда мы в них попадали. Потом прилетали другие самолеты, поменьше, и бомбили уже нас. Когда они в нас попадали, я ремонтировал поврежденные орудия и утром они снова стреляли по летящим на город самолетам.
Это было так долго, что я невольно привык к этой жизни. И даже обжился в ней, насколько это возможно. Немцы хотели взять город измором и все действия фронта сводились к стычкам местного значения, единственной целью которых было сковывать врага вокруг Ленинграда. Когда нам привозили газеты, где было написано про другие участки фронта, невольно появлялось чувство оторванности от основной войны.
Странная вещь, на фронте я женился. У меня даже была свадьба и трехдневный отпуск. Мы с женой съездили в Ленинград и даже были в консерватории.
А потом я снова вернулся на фронт и снова чинил орудия, а она осталась в Ленинграде в городском госпитале.
А потом, когда война покатилась назад, была Прибалтика и окруженные немцы в Курляндии. Я получил капитана, и в одном из боем захватил немецкий мотоцикл. Хороший, с приводом на коляску, «BMW»
Так я на нем и доехал до немецкого города Гера, где и узнал, что немцы капитулировали. А еще узнал, что наш полк на несколько лет останется в Германии. И теперь можно будет перевести семью к новому месту службы.
- Вы товарищ, капитан, по службе в Ленинград или как? - отвлек меня от воспоминаний Егоров.
Оказалось, что он все распихал под сиденья и теперь с озорным видом кивал на расставленную по столу закуску.
- По личным делам, - ответил я. – Жену забираю на новое место службы.
-Понятно, - ответил Егоров, разливая по стаканам из фляги– А я вот все, отвоевался. Теперь домой на петроградскую сторону. А вы-то сами часом не Ленинградский?
- Учился там, - ответил я и добавил, протягивая руку, – давай, что ли, на ты. Александр, можно Саша.
- Николай, - пожал мне руку Егоров, и поднял стакан. – Давай, чтобы все доехали до дома.
- Давай, - кивнул я и сдвинул свой стакан с его.
Егоров был человек разговорчивый. Рассказал, что служил в самоходчиках. Что старшина. Что дочь его эвакуировали, по ледяной дороге, а жена так и осталась на Пискаревке. А старенькая мама пережила всю блокаду. Про мою службу он не расспрашивал, не его дело. Он вообще все время говорил о мирной жизни, словно мечтал в слух. Когда кончилась его фляжка, в ход пошел мой трофейный коньяк.
- Эх, Саша, - кивал он. – Выходит, твоя-то война пока не закончилась. Но ты не горюй. Привезешь жену, дети пойдут, обживешься. Вы технари народ грамотный, своего не упустите. А там глядишь и полковником станешь. Ох у нас был полковник, Демидов Сергей Степанович, ух голова был.
- Погиб?
- Погиб, под Кенигсбергом, - Егоров, потупился глядя в пустой стакан.
Я снова разлил коньяк. Мы выпили, как положено, не чокаясь.
- А ты, Коля, смотрю, с подарками, – сказал я, кивая на его чемоданы.
- Это точно, - кивнул Егоров.
Он взял нож отрезал тонкий кусок сала и как-то по-отечески положил мне на хлеб. Потом тоже посмотрел на свои чемоданы.
- Это, капитан, дорогой ты мой человек, - задумчиво заговорил он. – Это сокровище, иначе и не сказать.
- Не уж-то трофейного золота набрал? - усмехнулся я.
Таких мешочников я видел. Когда война кончилась и немецкое население вылезло из подвалов, всюду появились блошиные рынки, где на продукты менялось все, что только можно. Мне и самому довелось побывать на такой барахолке в Берлине. Преудивительнейшее место, скажу я вам. Нашему Одесскому привозу, до него, пожалуй-что, далеко.
Там мне запомнился один немец, который продавал человеческие скелеты, видимо, из кабинетов анатомии. Стояло у него из штук пять. А чтобы не просто так пылились он их использовал как манекены. Рядом с этими скелетами, тут же, за колченогим столиком, сидела женщина и перешивала эсэсовскую форму в гражданские пиджаки.
Скупалось там все и вся. Правда продавцы предпочитали союзников, у тех было больше, чего предложить для обмена. Были там и наши, многие перед возвращением домой скупали все подряд. А я что-то растерялся, от представленного изобилия, и ходил как в музее мимо фарфора, люстр и рыцарских доспехов. У последних я даже задержался, мне было интересно, как эти доспехи устроены. И даже удивился тому, что рыцарь должен был быть не больше метра шестидесяти. Хотя хорошие часы я себе там достал. Я, невольно, перевел на них взгляд с Егоровских чемоданов.
А Егоров ничуть не смутился моему любопытству.
- Тут, понимаешь какое дело, - начал он в неожиданно лирической манере. – Вот я на Петроградской стороне работал в жилконторе, слесарем. Вот многие смеются, а ведь без меня никуда. Ну не профессор, виноват. А вот только сегодня я самый нужный человек.
Егоров посмотрел в окно вздохнул, покосился на наполненный стакан и протяжно продолжил.
- Сколько же они нам всего поломали. Нашу жилконтору в первую же зиму разбомбило. Там же сейчас столько дел по моей части. А сколько народу повыбило... Вот и собрал я им сокровище.
- Ну так что там? Не томи, - не выдержал я.
Вместо ответа Егоров встал, выкатил на середину свой чемодан и расстегнул ремни.
- Вот оно, сокровище, - сказал он открывая крышку. - Ценнее его сегодня у нас на Петроградской стороне нету.
В чемодане, плотно подогнанные друг к другу лежали слесарные инструменты. Завернутые к промасленную бумагу разводные ключи, перевязанные проволокой зубила, бочек от немецкого противогаза, полностью забитый ножовочными полотнами. Плотно, как в обойму патроны были сложены плашки, мечики, сверла.
- У нас ведь там сегодня тяжелей, чем на фронте, - пояснил он, и потрогал край чемодана. – Дружок пишет, резьбы нарезать нечем, отверстия не могут проделать. Все немецкое железо перекалечило, вот теперь пускай ремонтирует. Вот теперь мы это все наладим, а тогда и заживем. Вот только жалко на одном чемодане подшипник раскололся, придется волоком тащить.
Поезд шел сквозь ночь и снаружи проносились какие-то неясные тени, а в вагонном стекле я видел отражение спящего Егорова. Я долго не мог заснуть и лежал, глядя то в потолок, то на этого человека, который казался мне теперь совершенно невероятным.
Шинель которой он укрылся сползла на пол. Я поднял ее с снова накрыл его. Он улыбнулся во сне, так как может улыбаться только очень счастливый человек. Человек, которого отпустило прошлое, а теперь едущий в будущее.
Прослужил я еще порядочно, и порядком поездил по стране. И даже стал полковником. Но всякий раз, когда мне приходилось доделывать что-то недоделанное, не важно, гаечным ли ключом, автоматом ли, я вспоминал Николая Егорова, слесаря с петроградской стороны. Почему-то именно его чемоданы заставляли меня чувствовать нужность моей работы.