18.10. Пушкины, Гончаровы и д-Антес в письме Софьи Карамзиной
10-я серия сериала "18. Пушкин и женка НН. Очерки истории сватовства и погибельного счастья"
(18 - cвидетельские показания С.К.)
Наша казенная "пушкинистика" с ее неустанной заботой о чистоте мундира Нашего Всего и неприкасаемостью его персоны отвергает всю мемуарную и исследовательскую литературу, в которой поэт-человек Пушкин выглядит не таким чистым и пушистым, как того требует Доска учета Почета и догматы "идеологической школы научного патриотизма".
Так, например, мемуары Софи Карамзиной, Долли Фикельмон, А.О. Смирновой-Россет или А. Араповой приговорены как фальшивки фриков и лживые фальсификаты, порочащие идеализированный облик нацгения русской словесности, борца за счастье трудовой черни и революсьонера-декабриста, сложившего голову в борьбе с царизмом ...
Для армады "казенных пушкинистов" от ООО "Отбеливания и химчистки" А.С. Пушкин не был помещиком-консерватором и монархистом, сервилистом дежурной части царской власти, отступником и ренегатом в общественной жизни, несправедливым критиком и уставшим поэтом, неудачным историком, издателем и журналистом, карточным игроком и прелюбодеем, жившим не по средствам на грани мотовства...
Для нас ценными в исследованиях дуэльной истории Пушкина являются любые записки его современников. К таковым относятся, прежде всего, мемуары и эпистолярное наследие персон из узкого круга его общения в 30-х = из т. нзв. карамзинского и вяземского обществ "узкого круга своих".
В этой связи в этой заметке мы вновь обращаемся к теме
Пушкин входил в «круг своих», образовавшийся вокруг семьи историка Н.М. Карамзина. В этом кругу был «узкий круг своих», образовавшийся из членов салона князя П.А. и княгини Веры Вяземских.В этом кругах были свои летописцы и хроникеры со своими интересами и предпочтениями. В кругу своих карамзинцев таким хроникером была Софья Николаевна Карамзина. В ее эпистолярном наследии есть откровенные свидетельства семейной драмы Пушкина как она виделась наблюдательной персоне этого «круга своих»
В письме Софьи Карамзиной от 27 января 1837 года впервые затрагивается вопрос об отношении Пушкина к свояченице.
С. Н. КАРАМЗИНА брату 27 января (8 февраля) 1837 г. Петербург:
<...> В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким Д долгим взглядом своего зятя, — это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству. В общем всё это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных). Потом там были все милые Россеты и Аркадий, который любит тебя, как брата, — поэтому и я люблю его всё больше с каждым разом, когда мы получаем твои письма, — Тургенев и Вильегорский, который, будучи немного навеселе, говорил, пел и, наконец, стал исполнять китайский танец (ты знаешь, что при дворе устроен китайский балет, и он там состоит главным балетмейстером).
Пушкинисты отмечают: это письмо — единственный документ, автор которого говорит от себя лично, а не через вторых и третьих лиц ...
Софья Николаевна говорит, что «Пушкины и Геккерны продолжают разыгрывать свою комедию», но осуждает только одних Пушкиных: Пушкин скрежещет зубами и принимает выражение тигра, Александрина кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен. Натали кокетничает с Дантесом. В чем заключается кокетство? В том, что она опускает глаза под «жарким и долгим» взглядом Дантеса (который Карамзина должна была бы назвать наглым, но она этого не делает). Но мало того, это вполне естественное смущение квалифицируется Карамзиной как нечто большее, чем обыкновенная безнравственность (обратим внимание — обыкновенная, очевидно, допустима!). И ни одного слова осуждения в адрес Дантеса! И «дядюшка Вяземский... закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных», Пушкиных, но не Геккернов...
С. Н. КАРАМЗИНА брату 30 января (11 февраля) 1837 г. Петербург:
А я-то так легко говорила тебе об этой горестной драме в прошлую среду, в тот день, даже в тот самый час, когда совершалась ужасная ее развязка! Бедный, бедный Пушкин! Сколько должен был он выстрадать за эти три месяца, с тех пор, как получил гнусное анонимное письмо, — причину, по крайней мере наружную, этого великого несчастья. Сказать тебе, что в точности вызвало дуэль теперь, когда женитьба Дантеса, казалось, сделала ее невозможной, — об этом никто ничего не знает. Считают, что на балу у Воронцовых,1 в прошлую субботу, раздражение Пушкина дошло до предела, когда он увидел, что его жена беседовала, смеялась и вальсировала с Дантесом. А эта неосторожная не побоялась встретиться с ним опять, в воскресенье у Мещерских и в понедельник у Вяземских!2 Уезжая от них, Пушкин сказал тетушке: «Он не знает, что его ожидает дома!» То было письмо Геккерну-отцу, оскорбительное сверх всякой меры, он называл его, отца, старой сводней (тот в самом деле исполнял такую роль), а сына — подлецом, трусом, осмелившимся и после своей женитьбы обращаться вновь к госпоже Пушкиной с казарменными речами и с гнусными объяснениями в любви, и грозил, если этого оскорбления будет недостаточно, оскорбить его публично на балу. Тогда Дантес послал к нему некоего господина д’Аршиака, из французского посольства, своего секунданта, чтобы передать ему вызов; это было во вторник утром, а вечером, на балу у графини Разумовской,3 я видела Пушкина в последний раз; он был спокоен, смеялся, разговаривал, шутил, он несколько судорожно сжал мне руку, но я не обратила внимания на это.
В среду утром он поехал приглашать в секунданты своего товарища по лицею Данзаса; встретив его на улице, усадил в себе в сани, тут же объяснил в чем дело, и они отправились драться на парголовскую дорогу, близ дачи Одоевских, между четырьмя и пятью часами. Там, говорят, Пушкин проявил великолепное спокойствие и настойчивость. Дантес стрелял первым и попал ему в середину тела, он упал, а когда тот бросился к нему, чтобы поддержать его, он закричал: «Вернитесь на место, за мной еще выстрел!» Его приподняли и поддержали; так как первый пистолет выпал из его руки в снег, Данзас подал ему другой; он долго целился; пуля пробила руку Дантеса, но только в мягких частях, и остановилась против желудка — пуговица на сюртуке предохранила его и он получил только легкую контузию в грудь; но в первый момент он зашатался и упал. Тогда Пушкин подбросил свой пистолет в воздух с возгласом: «браво!» Затем, видя, что Дантес поднялся и пошел, он сказал: «А! значит поединок наш не окончен!» Он был окончен, но Пушкин был убежден, что ранен только в бедро. По дороге домой тряска кареты причиняла ему боль во внутренностях. Тогда он сказал Данзасу: «Кажется, это серьезно. Послушай: если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне об этом скажешь! Меня не испугаешь: я жить не хочу!» Приехав домой, он увидел жену и сказал ей: *«Как я рад, что еще вижу тебя и могу обнять! Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата и не должна себя упрекать, моя милая!»*
Арендт сразу объявил, что рана безнадежна, так как перебиты большая артерия и вены, кровь излилась внутрь и повреждены кишки. Пушкин выслушал этот приговор с невозмутимым спокойствием и с улыбкой на устах; он причастился, попрощался; он сохранял полное сознание, он наблюдал отчетливо, как угасала его прекрасная жизнь. Он получил от государя полное участия письмо, с советом умереть христианином и быть спокойным за судьбу жены и детей, заботу о которых государь брал на себя. Он немного страдал, он был неизменно ласков со своей бедной женой и за пять минут до смерти сказал врачу: «Что, кажется, жизнь кончается!» Без всякой агонии он закрыл глаза, и ничто не может быть прекраснее его лица после смерти: чело ясное, задумчивое, словно вдохновенное, и улыбающийся рот. Я никогда не видала такого чистого, такого утешительного и такого поэтического мертвого лица. Его несчастная жена в ужасном состоянии и почти невменяема, да это и понятно. *Страшно об ней подумать.* Прощай, мой дорогой Андрей, обнимаю тебя очень нежно.
Софи.
>>>