Вытянув шею, одноглазый петух, захлопал крыльями и отгорланил утреннюю побудку.
— Дождешься ты у меня, — пробормотала Ноем-бабо, перекладывая тяжелое ведро с персиками в другую руку.
Петух покосился в ее сторону, однако не обнаружив в руках старухи ни веника, ни хотя бы тростинки, еще раз, значительно громче проорал свое "кукареку". И уже для окончательного самоутверждения, демонстрируя Ноем-бабо свое полное презрение, взлетел на крышу сарая.
— Кричи, кричи! Через неделю в арисе(1) будешь плавать, — пригрозила хозяйка.
— Бабо, а что через неделю? — на крыльце показался заспанный внук в одних трусах.
— Хоть бы оделся, бесстыдник, — она поставила ведро на ступеньку, — Забыл, что ли?! У дяди твоего, Симона, день рождения. Хороший петух, жирный. Знатная ариса выйдет. А ну, не тронь, — прикрикнула она на Арамика, заметив, что тот тянется к персикам.
— Жалко, да? Для родного внука каких-то персиков пожалела.
— Не каких-то, — обиделась Ноем-бабо, — Для вас же, дармоедов, стараюсь. Зимой скажешь, бабо, дай алани(2). А где я тебе их возьму, если сейчас все съешь.
— У тебя же целое ведро! – не унимался мальчишка.
— А вас целый полк! — отрезала бабо и, давая понять, что разговор окончен, скомандовала, — Марш одеваться! И остальных буди.
— Бабо, сегодня же воскресенье, — Арамик скорчил недовольную физиономию.
— У вас что ни день, то воскресенье. Привыкли спать до полудня. А кто работать будет?! В саду помочь вас не допросишься, — последние слова она произнесла в полном одиночестве.
Ноем-бабо вздохнула, и кряхтя, пошла в сторону пристройки, служившей им летней кухней. Там из-под горы разномастных и разнокалиберных кастрюль, уложенных одна в другую, нещадно грохоча, она вытащила огромный латунный таз. Достала из ящика стола острый, как бритва, нож. Уселась на низенький табурет и начала очищать крупные, здоровые персики от бархатной кожицы. Она не признавала ставших в последнее время популярными овощечисток, которые молодые хозяйки скупали в местном сельпо.
«Ради всего святого, уберите эту игрушку с глаз моих, — она брезгливо откладывала в сторону новомодное приспособление, которое невестки пытались ей всучить, — Можете сами этим чистить картошку, если хотите».
«Персиков ничего, кроме вот этого ножа, касаться не должно, — размышляла Ноем-бабо, — аккуратно, тоненькой ленточкой по кругу срезая шкурку, – Вон, соседка Агун чистит их этой штукой, поэтому ни блеска, ни вкуса не остается. Хотя у нее никогда ничего толком не получается. Что бы ни готовила, какая-то размазня выходит».
Каждый персик старушка укладывала на дно латунного таза, который в лучах утреннего сентябрьского солнца переливался золотом.
Таз этот, как и вся посуда в доме, был подарком ее Арама к Восьмому марта.
Отношение к праздникам у покойного мужа было весьма своеобразным. Дни рождения домочадцев он праздниками не считал. «Ну, родился. Тоже мне — великое дело», — любил повторять он, когда Ноемзар за неделю до предстоящего торжества начинала хлопотать о подарке и угощении. Но Международный женский день для него почему-то стоял особняком, опережая по своей значимости даже Новый год.
«Вот, жена, это тебе подарок!», — торжественно вручал он Ноемзар что-то из кухонной утвари. Причем это были не легкомысленные чашки-ложки, а нечто основательное, даже, можно сказать, монументальное. За двадцать пять лет совместной жизни у Ноемзар прибавилось ровно двадцать пять кастрюль, сковородок и тазов. В последний раз это была неподъемная сорокалитровая кастрюля.
— Это что? — Ноемзар даже села от неожиданности, когда Араму пришлось открыть вторую створку, чтобы занести подарок в дом.
— Для хаша , — радостно сообщил Арам, — Вон, старшего скоро женим, родни прибавится.
— Так у нас есть для хаша(3), — женщина чуть не плакала. Вбухать такую прорву денег в какую-то кастрюлю, когда нужно чинить крышу, перестилать полы. И, в конце концов, старший, действительно, собрался жениться.
— Э-э! — обиженно вскинул руку Арам, — Не хочешь — как хочешь! Тогда на мои поминки хашламу(4) в ней сваришь.
— Типун тебе, — зыркнула на него Ноемзар.
А ведь, как в воду глядел. Месяца не прошло, умер. Причем глупо так. Полез крышу латать и сорвался. Он еще пятнадцать минут жил. Все время говорил, успокаивал ее, прощения просил.
Ноем-бабо вдруг поняла, что плачет. Только этого не хватало! Она украдкой вытерла глаза и вернула своему лицу привычное недовольное выражение. Последний персик занял свое место в тазу. Теперь осталось покормить козу, которая окотилась несколько дней назад, и будить этих бездельников. Им дай волю — до полудня не встанут. Хотя, с другой стороны, хорошо, что пока спят — вон сколько дел переделала.
От внезапного грохота она чуть не упала с табуретки. Зазвенели стекла, у соседей в машине включилась сигнализация.
— Да чтоб вам пусто было, — выругалась Ноем-бабо, — совсем стыд и совесть потеряли.
— Бабо, ты с кем разговариваешь? — Арамик, уже одетый, стоял в дверях и улыбался во весь рот. У внука была привычка подкрадываться незаметно и заставать бабушку врасплох.
— И-и, — отмахнулась она, — не болтай ерунды! Не слышишь, что ли, опять в карьере взрывают. Раньше хотя бы в выходные не работали. Ненасытные! Уже в земле ничего не осталось, а они все ищут и ищут. А ты, — обратилась она к Арамику, — вместо того, чтоб бабку пугать, лучше бы отнес это козе, — и всучила ему ведро с персиковыми очистками.
Внук за лето вырос на целую голову и не собирался останавливаться. Аппетит у Арамика всегда был отменный. Только все уходило в рост. Худющий, хоть и прожорливый! Пока этот оглоед занят, нужно быстренько разложить на чердаке персики для просушки. Ноем-бабо пошла к дому, чтоб попросить Симона или Амо поднять таз наверх. От Апета, ее младшего и любимого, толку мало. Несколько месяцев как женился. Встанет только к обеду.
Пока она в уме прикидывала, как лучше: затащить тяжелый таз на чердак, или, может, разделить персики на два ведра — на крыльце дома показался ее старший, Симон, которому через неделю стукнет 45.
— Мать, взрыв откуда был? — небритое лицо его выглядело встревоженным.
— Наверное, опять в карьере взрывают, — махнула рукой Ноемзар, — А ты чего так всполошился?
— Что-то не похоже, — задумчиво произнес он, — схожу-ка к сельсовету, узнаю.
— Погоди, сынок, — Ноем-бабо знала, что «схожу к сельсовету» будет до вечера, поэтому решительно добавила, — помоги таз поднять на чердак и иди куда хочешь.
— Мать, ну какой таз с утра пораньше?
— Ну и иди, — обиделась она, — Без тебя управлюсь.
— Не смей сама по лестнице подниматься, — предупредил Симон, — приду, сделаю.
Ноем-бабо вдруг сразу забыла все слова, которые вертелись у нее на языке, и сделала то, что позволяла себе только в самых редких случаях: притянула сына к себе и поцеловала в колючую щеку.
— Я подожду, Симон джан, — сказала она.
— Мам, ну что ты, — смутился он, — я, честное слово, — одна нога здесь, другая там.
Он ушел, а Ноем-бабо охватило странное чувство. Ноги стали ватными и стало нечем дышать. «Проклятое давление», — поняла она. Врач из их амбулатории велела ей пить таблетки, но у старой Ноемзар был свой взгляд на проблему и на лечение. Все свои хвори она лечила трудом, поэтому и в доме, и в саду у нее всегда был полный порядок. Она до сих пор собственноручно до хруста крахмалила простыни и пододеяльники. У них была машинка-автомат. Но для Ноем-бабо стирка оставалась особенным ритуалом, который требовал тщательной подготовки. Годы, конечно, пригнули старую Ноемзар к земле, однако она в отличие от своей ровесницы Агун спала крепко, ела, что хотела, и к врачам обращалась крайне редко.
Но в этот раз ее прихватило по-настоящему. В голове загудело, и женщина рухнула на землю, задев таз с персиками. Румяные, глянцевые, они комьями грязи покатились по земле.
Ноем-бабо пришла в себя в чужом доме. На окнах висели те же шторы, которые она собственноручно постирала и повесила неделю назад, на стене было то же размазанное пятно от убитой Арамиком мухи, за которое он получил от бабушки хороший подзатыльник, на нее с портрета смотрел Арам — его настоящие живые черты стали забываться и лишь иногда почти неуловимо проявлялись в беззащитной улыбке младшего, Апета, в движении бровей среднего, Амо, и в медлительности старшего, Симона.
Все было прежним, но бесконечно чужим одновременно. Внуки, потухшие, стояли рядом.
— Война, бабо, — прошептал Арамик, а его младшая сестра Сатеник испуганно заплакала.
Ноемзар встала с кровати. Комната поплыла перед глазами. Она пошатнулась, но схватившись за изголовье, удержалась на ногах.
— Мама, ну зачем ты встала? — подскочил к ней Апет.
— Где Симон? — ей нужно было узнать правду из первых уст.
Сын подошел к ней и виновато отвел глаза — точь-в-точь как в свое время перед смертью его отец.
Тогда еще никто не знал, что небо на долгих сорок четыре дня разверзнется огненным дождем, потекут по земле кровавые реки. Что начнется чужая жизнь. Жизнь в страхе за детей и внуков, за знакомых и незнакомых людей. Противоестественная жизнь, когда война собирает свою жатву, когда имена становятся страшными цифрами статистики.
В доме у Ноемзар, на первый взгляд, все было по-прежнему. Старушка так же просыпалась спозаранку, доила козу, выпускала ее в сад, где осыпались персики и зрели гранаты. Подросший козленок ходил по пятам за матерью и уже пробовал на вкус пока еще зеленую траву. Ноем-бабо во все глаза следила за ними: теперь по деревне бегали стаи одичавших голодных собак.
Петух больше не кричал во все горло. Он осторожно выходил из курятника, взлетал на поленницу, хлопал крыльями, осматривался и обреченно соскакивал на землю. То, что видел его единственный глаз, было не достойно воспевания, а других песен он не знал. И женщинам своим он строго-настрого приказал клюва на улицу не высовывать.
Первым погиб Симон. Свет померк для того, кто в детстве так отчаянно боялся темноты.
— Бедный мой мальчик, — причитала Ноем-бабо, — для тебя теперь всегда будет ночь.
Не успели справить поминки по старшему, как пришло страшное известие про Амо.
— Дети мои осиротели, — заголосила его жена.
— При живой матери дети не сироты, — резко сказала ей свекровь, — поднимем. Вырастим, как сын мой хотел.
Старушка Ноемзар никогда не слышала фразы «все, что нас не убивает, делает сильнее». Она просто всегда жила на преодоление. И с каждым новым ударом выпрямлялась, расправляла спину. Чего ей это стоило, одному Богу известно.
Когда сообщили о смерти ее младшего, Апета, ни один мускул не дрогнул на ее изборожденном морщинами лице.
Молодая невестка чуть рассудка не лишилась от горя. Ноем-бабо ни на шаг не отходила от нее, заставляла жить ради будущего малыша, которого та носила под сердцем.
— Не нужен мне никто без него. И ребенка этого пусть не будет, — закричала она.
— Как только твой поганый язык повернулся сказать такое о моем внуке, — грубо осадила ее свекровь, — Я троих на ноги поставила. Моему… — голос ее дрогнул, — нашему Апету года не было, когда мой муж погиб. И ты сможешь. Выносишь. И гордиться будешь своим сыном.
— Откуда вы знаете, что сын будет? — всхлипнула невестка.
— Да уж знаю, — ответила Ноемзар, — и еще ни разу не ошиблась. Симон до последнего дня, когда жена второй дочкой ходила, меня уговаривал, чтоб я сказала ему, что сын будет. Как будто это в моих руках. Очень сына хотел, — она вытерла глаза и притянула к себе младшую невестку, — Ничего не бойся, девочка моя, все выдержим.
А война с каждым днем была все ближе. Она подступала звуками гремящих вдали взрывов, небом, затянутым пыльными облаками, день и ночь полыхающими зарницами и… ожиданием.
Ноем-бабо с невестками и внуками перебралась в погреб, где день смешался с ночью, а утро начиналось с надежды, которая таяла к вечеру.
— Бабо, сегодня у родника Агун говорила, что на том конце деревни все дома пустые стоят. Люди уезжают кто куда, — старшая невестка принесла два полных ведра воды, потому что водопровод, который и в мирное время работал через раз, теперь был совсем перекрыт.
— У Агун язык, как помело, — Ноемзар сразу отлила немного воды козе и курам в поилку, а остальное женщины вдвоем спустили в погреб, — И не такое услышишь.
— Да нет, кажется, на этот раз не врет. Говорит всем уезжать надо.
— Куда уезжать, ахчи(5), — накинулась Ноем-бабо, — Кто нас ждет? Дочки твои далеко, да и кому мы нужны на чужой земле. Здесь наш дом, здесь могилы ваших мужей и их отца.
Ночью Ноемзар приснился сон. Будто идет она по своему саду. Деревья ломятся от плодов, ветки — до самой земли. И так хорошо, спокойно. Знает бабо, что весь виноград собран, в бочонках уже вино дозревает. Не сегодня-завтра с сыновьями пробовать будут. И соседей пригласят.
Вдруг из-за дерева вышел Арам — постаревший, каким она его никогда так и не увидела.
— Ты почему за виноградом так плохо ухаживаешь? — недовольно спросил он.
— Да как же плохо? Вино на днях будет готово. Приходи и ты, выпьешь с ребятами.
— И пробовать не буду! — крикнул он.
— С чего это? — обиделась Ноемзар.
— А с того, — передразнил он ее, — что в твоем вине нет винограда с куста, который я посадил.
— Так этот куст уже лет пять как не плодоносит. Старый он. Выкорчевать хочу.
— Ну и выкорчевывай! — в сердцах бросил Арам, — а ваше вино скиснет.
Проснулась Ноем-бабо вся в поту, зуб на зуб не попадает. Никогда снам не верила, а тут почему-то страшно стало. Прислушалась. Невестки спали. Внучка Сатеник причмокивала во сне. Арамик шумно сопел: говорят у него в носу какие-то полипы, удалять надо.
Ноемзар посмотрела на часы. В погребе не получалось просыпаться ни с восходом, ни с петухами. «Еще минут десять полежу и пойду козу доить», — решила она.
Стараясь не шуметь, она взяла молочник и поднялась по ступенькам. Проклятый сон все не шел из головы. Что хотел сказать ей Арам? О чем предупреждал?
Со смешанными чувствами Ноем-бабо зашла в душный хлев. Петух соскочил с насеста и, что-то строго поквохтав, степенно вышел во двор. Куры тоскливо посмотрели ему вслед. Старушка взяла скребок, выгребла из-под козы навоз, поставила скамеечку и только приготовилась доить, козленок, как всегда, оборвал веревку. Но в этот раз рванул не к матери, а пулей выскочил наружу.
— Стой, чтоб тебя, — побежала за ним Ноем-бабо. Но разве ей было угнаться! Он в одну секунду перемахнул через невысокую ограду и оказался в саду. Щеколда никак не поддавалась. «Как будто от себя сад закрываем», — это было последнее, что пронеслось в голове Ноемзар.
— Бабо, бабо!
Она с трудом приоткрыла глаза. В густом тягучем воздухе расплывались силуэты и голоса.
— Бабо, очнись, — тряс ее Арамик.
Невестки помогли ей подняться, отряхнули с одежды землю. Она огляделась. Вместо хлева была глубокая воронка. Петух, нервно тряся головой, растерянно ходил по развалинам и сипел. К Ноем-бабо подбежал испуганный козленок и мордочкой уткнулся ей в руки.
— Собирайтесь, — чужим голосом произнесла Ноемзар, — Сегодня вечером поедем.
— Как поедем? На чем? — всполошились невестки.
— Арам джан, — проигнорировав их, Ноем-бабо подозвала внука, — повезешь нас?
Он серьезно кивнул. Водить умел лет с десяти, когда еще до педалей как следует не доставал.
— Бабо, что Вы такое говорите? — всполошилась его мать, — он же совсем ребенок. Даже прав нет.
— Когда без спросу на Симоновой машине гонял по деревне, как угорелый, права не были нужны. А сейчас единственное наше право — выжить, — твердо ответила Ноемзар, — Все, хватит болтать. Берите только самое необходимое из одежды, документы, еду и воду. А ты, Арам джан, проверь машину и возьми лишнюю канистру бензина, на всякий случай.
Ноемзар сидела во дворе дома, который они с Арамом построили своими руками, и думала: «Интересно, сколько жизней проживает человек до своей смерти? Ведь с каждой потерей умирает его душа, а с каждой новой жизнью рождается вновь».
Как ни отговаривали ее невестки, Ноемзар сходила на кладбище, попрощалась с теми, кого любила больше всего на свете, и медленно, не обращая внимания на рвущиеся уже близко снаряды, от которых сотрясалась земля под ногами, зашагала обратно. Она смотрела на дома с заколоченными окнами, на опустевшие улицы, по которым раньше нельзя было пройти, не встретив кого-нибудь из знакомых. Здесь больше не было того, из чего состоит жизнь: мальчишек, гоняющих мяч, хозяйки, грозящейся открутить ухо тому, кто выбил ей стекло, столетней старухи, которая сидит на лавочке и молча наблюдает, как дни песком струятся сквозь скрюченные пальцы.
До дома Ноем-бабо добралась только после полудня. Все было готово к отъезду. Свое нехитрое имущество женщины утрамбовали в большую сумку и пару узелков. Сатеник наотрез отказывалась бросить любимую куклу. Мать хотела захватить учебники, но Арам, весь в мазуте, важно заявил, что стыдно в такое время думать об уроках.
Ноем-бабо, не говоря ни слова, взяла лопату и пошла в сад.
Невестки уставились на нее, как на ненормальную. «Совсем головой тронулась после взрыва», — объяснила остальным старшая.
В саду Ноем-бабо шла, не глядя на вмиг осиротевшие деревья, с которых взрывной волной сорвало и разбросало по земле все плоды. Расколовшиеся гранаты алели под ногами кровавыми сгустками.
Старушка дошла до старого виноградного куста, за который сегодня ночью ее ругал покойный муж, и вонзила лопату в землю. Копала она долго. Корни разрослись непомерно, не поддавались, но в конце концов, сдались. Ноемзар обрубила, отщипнула, обломала ненужную поросль. Принесла корневище во двор и на глазах у изумленных домочадцев молча обернула его в мокрую ветошь. Потом упаковала в полиэтилен для надежности.
— Вот, Арам джан, и это положи в багажник.
— Бабо, там и так места нет, — по-взрослому запротестовал внук.
— Нет места — тогда и я не поеду, — сказала она.
Аргументы у бабо всегда были железобетонные.
— Ладно, давай, — снисходительно протянул Арамик и положил корягу поверх остальных вещей.
— А теперь, родной, иди поспи. Ехать всю ночь придется, — распорядилась Ноемзар.
Мальчик скорчил недовольную мину, но с бабо спорить было себе дороже.
После заката все в последний раз окинули взглядом дом, который они, быть может, покидали навсегда. И тут Ноем-бабо спохватилась.
— А-ну, Арам джан освободи немного места в багажнике. Надо козленка с петухом с собой забрать.
— Бабо, это же не грузовик, это джип, — заартачился он.
— Ну, бабо, правда, куда еще скотину с собой брать, — поддержала его мать.
— А оставлять их здесь — по-человечески? — Ноемзар пристально посмотрела на них.
Пришлось сумку с вещами переложить в салон. Козленок и петух расположились в багажнике.
Ноем-бабо села вперед, рядом с водителем, и запретила тому включать фары. Мальчик, вцепившись в руль, вел машину практически вслепую, повинуясь указаниям своего опытного штурмана. А потом взошла луна — не полнолуние, а в самый раз. На заднем сиденье задремали. Только Сатеник никак не могла устроиться. Ныла, требовала куклу. Вскоре и она успокоилась. Вдруг под колеса автомобиля бросился небольшой комок. Арамик еле успел затормозить.
— Бабо, я кого-то сбил? — испугался он.
— Подожди, сейчас посмотрю, — она открыла дверцу и осторожно вышла наружу. Прямо возле колес дрожал щенок.
— И-и, бедолага, что с тобой делать?
Арамик выскочил из машины.
— Бабо, давай возьмем, — прошептал он, — В багажнике еще есть место.
Но только мальчик протянул руки к щенку, как из придорожных зарослей выскочила взрослая кошка и угрожающе зашипела. Щенок прижался к ней, ища защиту.
— Господи, — Ноемзар от удивления прикрыла рот рукой, — она ж его мать.
— Бабо, разве так бывает? — вытаращился внук.
— Э-э, — вздохнула она, — сейчас такие времена! Человек человека убивает, а кошка собаку выкармливает.
Кошка оказалась на удивление сообразительной и, практически, ручной. Как только Арамик открыл багажник, она, не дожидаясь традиционного «кис-кис», запрыгнула внутрь и устроилась под теплый бочок козленка, призывно замурлыкав. Щенок скакал на коротеньких лапках и скулил от страха, что уедут без него. Мальчик подсадил его и улыбнулся впервые с начала войны. Пес на радостях облизал всех, включая одноглазого петуха. Тот, не привыкший к таким нежностям, брезгливо затряс гребешком.
Ноем-бабо посмотрела на эту картину и покачала головой.
— Вот это да. Тут же всякой твари без пары. Это не машина, а почти Ноев ковчег.
***
Уже через несколько дней семью направили в какую-то горную деревушку, названия которой никто из них никогда не слышал. В сельсовете оформили все необходимые бумаги и вручили ключи от бесхозного дома в конце деревни.
— Только там дорога плохая. На машине не доехать, — предупредили их.
Арам притормозил на пригорке. Женщины выгрузили свой незатейливый скарб и пошли вниз по насыпи. Впереди, как библейский Ной, шагала старая Ноемзар, держа перед собой корневище, которому предстояло разрастись в пышный виноградный куст. За ней с узелками и тюками шли невестки и внуки. А завершало шествие зверье, которое, судя по доносящемуся с деревенских подворий многоголосью, не должно было остаться без пары.
[1] Ариса — традиционное блюдо, каша из курицы и пшеницы
[2] Алани— сушеные персики со сладкой ореховой начинкой
[3] Хаш — бульон из говяжьих костей с добавлением рубца
[4] Хашлама — горячее блюдо с мясом и овощами
[5] Ахчи — слегка пренебрежительное обращение к девушке, иногда к женщине