Иной раз в самый короткий отрезок твоей жизни втискивается несколько событий, и каждое из них очень значимо, спустя годы ты назовешь этот или тот случай, поступок, слова судьбоносными, но именно тогда и там, в отрезке жизни, твоя головушка, не говоря уже о душе или даже теле, не в силах совладать с неожиданностями и прозрениями. И что тогда? Ты как щепка в водовороте. В голове мешанина, странный ком воспоминаний, непереваренное тесто бытия-юдоли вместо логической цепочки поступков, следствий, раскаяний или гордости за рубежи. То ли нащупал узловые моменты биографии, то ли ты «поплыл» под напором обстоятельств.
Не думал об этом молодой повеса, когда в окно его комнаты раздался долгожданный стук. Пришли на огонек друзья, время ближе к полуночи, его семья, а именно бабушка и старшая сестра, давно и мирно спят, поэтому гости не стучали-звонили в дверь, а подошли к первоэтажному окну, удачно смотрящему в ночь на задней стороне пятиэтажки, и культурно предупредили о прибытии.
Я к визиту подготовился: фляжка дешевого коньяка и увесистая бутыль шампанского, маленькая дынька-колхозница, две свежие лепешки из чайханы на базаре, плюс колечко краковской колбасы. Незатейливо? Для меня тогдашнего – роскошный прием. А в кармане лежали деньжищи. Накануне я получил гонорар за сценарий к фильму Тимура Сулейменова с идиотским названием СТРЕЙНДЖЕР. В начале лета я дал ему послушать песенку «Дорз», ему понравилось, в осадок выпало название. Увы. Впрочем, каким бы нелепым оно ни было, фильм хуже, так что замнем. Но гонорар был выстраданным. Два месяца мы с режиссером делали сценарий по обычной схеме – я набрасывал варианты, он выныривал из запоев и говорил «Не то», иногда более честное «Слушай, все вроде красиво, но мне такого не снять». Это был его первый полный метр. Никакого опыта, не считая вгиковской короткометражки. Оператор из приятелей, вместо актеров приятели плюс доступные девицы плюс какой-то шальной мальчуган из американского консульства. Джон Голдштейн! Я считал его студентом-цэрэушником на летней практике, потому что нельзя же иметь такие позывные, как будто украденные у Грэма Грина. А тот и сам оказался шпионом на пол-ставки. На студии «Казахфильм» мы показывали Голдштейна (следя, чтобы говорил он только по-английски, а так-то насобачился и по-русски, и дойч знал получше меня, и иврит тоже!) и заверяли, что с этим парнем американский кинорынок у нас в кармане.
Но эта песня о другом – я получил деньги, и мне надо было улететь, а с друзьями за все время кинопроизводства так и не увиделся. Напряженно, без пауз, пили-работали. И поэтому накануне я вызвонил друга-мента, он же Тенгиз, сказал, что так и эдак, завтра улетаю, хорошо бы посидеть. Он резонно ответил, что сидеть всегда лучше в компании с девушками. Кого найдет, приведет. И ночью привел сразу двух наших одноклассниц, и в той-иной степени, чаровниц. Ольгу и Нэт. Посидели-выпили. Вызвали по телефону такси, всей гурьбой провожали меня в аэропорт. Я дал друзьям денег на дорогу обратно и возможное продолжение банкета.
---
(Ремарка: У меня в комнатушке, прикончив на пару с Ольгой шампанское, Нэт слегка окосела и разразилась длинным монологом. Если коротенько: какие мы замечательные мальчишки, рада нас видеть, а вот сейчас у нее большая любовь с летчиком, и ей как-то неловко, что она сидит, дыню с шампанским смакует, а он где-то в черном звездном небе мается от одиночества. Тенгиз внес в свои цели поправку и стал активнее ухаживать за Ольгой. Я сам быстро пьянел от малых доз коньяка, но остался хладнокровен, лишь бы на борт самолета попасть, остальное побоку. Притоны гостиниц и светских вечеринок позади, перестук пишмашинки позади, изматывающие диспуты о том, кто кого и как убьет в пятом эпизоде, окончены. Впереди Крым, где никогда не был, и никто меня там не ждал. Я собирался лететь к другим друзьям, которые были в Крыму, но заранее знал, что они мне рады не будут. Простых путей не ищем. Где-то затерялись мои простые пути, в жизни их ни разу не встречал!)
---
Без всяких проблем и условностей я могу метнуться в это мое прошлое, отдельно летящей рожей с белой щетиной, вислыми складками на лбу и вдоль рта, чтобы чеширской обманкой зависнуть над пьяным парнем в салоне ИЛ-86, на его пути в Крым. Так интересно в него вглядываться! Совсем не похож, я таким не был.
Я бы не смог спьяну отказаться выходить на промежуточной посадке, где-то в Павлодаре или черт знает где еще, да так грубо выразиться, что стюардессы смутились и оставили в покое. А я храпел дальше, и очнулся в Симферополе с сильным похмельем. На автопилоте, наверняка пугая горожан, переползти с тяжелой сумкой за ограду аэропорта, вдруг бац – еду в троллейбусе до Алушты, бац, залихватски стоплю какую-то оцарапанную «волгу» и меня везут до поселка Морское, а я расплачиваюсь литровой бутылкой водки. Купили с Тенгизом у таксиста, пока в аэропорт Алма-аты добирались. Зачем покупали? Водка наверняка была паленая, с похмелья видеть ее было невмоготу, и нести лишний груз обидно. Дальше уже не бац, мучительно ищу нужный поворот выпученными глазами, угадываю его и, поправляя неподъемную красную сумку на длинном ремне, лезу на гору.
Мимо таинственной стоянки промахнулся, да и немудрено было. Тропа длинными зигзагами набирала высоту и уверенно выворачивала к далеким развалинам башни – греки или генуэйцы плохо строили? Или немцы с нашими воевали… А стоянка таилась где-то за косогором, и нужно было угадать, когда уйти по сыпучей сухой крошке влево, в сторону шума и запаха моря, чтобы вдруг попасть на площадку десять на десять с двумя линялыми палатками. На месте были и постояльцы лагеря – две девушки и два парня. У всех на обгорелых смуглых лицах одно – тебя не ждали!
Черт его поймет, того парня, который я, но не я, потому что какой-то он малознакомый. И они не они, верно ведь? – их привлеки к обсуждению, все другое припомнят, причем наверняка обидное фуфло придумают и озвучат. Впрочем, если человек с похмелюги идет с грузом под палящим солнцем, не падает и не рыдает, ему нужно все прощать.
- Ты как сюда попал? – спросила старшая герла.
- Ты мне говорила. И даже звала приехать.
- Это год назад было!
- Извини, раньше не получилось.
Из парней он знал по институту смазливого метиса, полуузбек был хахалем старшей герлы. Его приятель, пониже и поспокойней, себя не называл, и вообще интереса к гостю не высказал – я был благодарен за тактичный игнор, поскольку уже приходилось терпеть нападки герлы.
- У нас в палатках места нет. И еды нет. Я тебя совершенно не ждала, а тут такое место, где нельзя толпой жить. Нет, нельзя.
- А я с края, не стесню,- сказал я и стал распаковывать сумку.
В первый раз. На Черном море впервые. В такой компании неформалов не был, не жил. И вроде как влюбился, но не уверен. И скорее всего, никаких ответных чувств, во сне эти чувства придумал, или пьяным грезил, но тоже есть непонятки. Вроде сзади Алма-ата, съемки, труд и деньги, да не похвастаешь, стыд сплошной. Сзади город, который надо бросить, а впереди северная красота, с гранитами, мрамором, царскими домами, кишащими клопами и тараканами. Мокрые крысы трусят по мостовым, в скверах и парках пенится в июне сирень, и совершенно не напрягает необидное, низкоградусное равнодушие и сдержанность обитателей царских трущоб. Туда хотелось.
Я ездил от института в Болгарию и там попал на берег моря. Дело было зимой, кроме грязного пляжа, серых волн с желтоватой пеной да обшарпанных грибков из фанеры для пляжников, ничего не запомнилось. Даже неловко, но там была компания, копеечное вино и жажда узнать-увидеть-ощутить заграничное, другой мир. И, кстати, помню трезвый момент – болгарские киностуденты показали мне короткометражку, запрещеное кино! – где сильно во всем разочарованный парень ходил туда-сюда, ругался поочередно с родителями, друзьями, подрался с незнакомцами, потом пил на квартире у подружки. Овладел ею на кухне, снова сел пить вино. А она тряпкой подтирала лужицу спермы и грустно так говорила – твоих детишек в канализацию спущу. Этот момент я оценил, пьяно восторгнулся, пообещал пригласить автора с фильмом на вгиковский фестиваль. Не пригласил, мне болгары позже сообщили, что автор перебрался куда-то в капмир. Я им не говорил, что фильм очень был похож на некоторые фильмы Вендерса и Фассбиндера. И, кроме неприятия действительности, обязательно нужно заявлять что-либо другое. Кино может говорить про политику, но не имеет права опираться на нее, состоять из нее, подобострастно прислуживать ей – ведь утилитарная съемка есть самое обычное порно. Вызвать эрекцию того-иного толка, безусловную мускульную реакцию. И еще я думал, что скоро будет болгарам много свободы, я был уверен, что демократизация и либерализация неотвратимы у них и очень вероятны у нас. И тогда совершенно захлопнется кинематограф у них, а может быть, и у нас, хотя ну как же, у нас столько мастеров и традиций, у нас кинокультура что толстовский дуб, толстый-претолстый ствол, гигантская крона и прочее… Захлопнулось. Временно? Очень это был любопытный момент в истории, когда они, мы, многие рвались туда, где для нас не предусмотрено пространства. Другие выжили, нашли местечко, и даже что-то реализовали. Но другие, они действительно другие, они то ли метаморфы, то ли хамелеоны, они умеют ориентироваться в первую очередь, и их проекты всегда имеют товарный принцип.
Посему к черту кино, даешь море. Надо выйти на три шага, к камням и суглинку обрыва, в мелких колючках, спеклой траве, чтобы вертикально вниз кинуть взгляд, а там плещут и сверкают завитушки бурунов, привольно морщится и смеется текучая масса, непрерывно меняя цвета с сине-фиолетового, сквозь изумруды и серое, к лазоревым бликам. И ветер с солью и ароматами дали в ноздри, в губы, в глаза. И где-то сбоку выныривает фигурка черного дельфина, а девушки с лагеря уже по-обезьяньи ловко скарабкались с обрыва на каменистый берег и лежат голышом, выставив горелые рожицы, бурые животы и млечно розовые соски титек. Ой ты мама дорогая, придется пройти и это, спуститься, снять трусы и плавать, плавать, пока усталость не перешибет живую любознательность организма.
Иногда мы сильно боимся простых вещей, но берем в жемя волю или хлипкую заячью душенку, делаем шаг или прыжок, или кубарем куда-то валимся. И страх, будто переливчатый радужный пузырь, лопается, обдав зловонием и мелкой шрапнелью, а за ним виден свет. Вот поэтому я разделся, по возможности незаметно чесанув себя за ягодицу, с трудом прошел к воде по острой щебенке, еще три-четыре шага по скользким от тины валунам дна, лег чуть ли не с колен и поплыл. С полчаса плавал, заныривал, переворачивался и отдыхал, лицом к слепящему светилу, потом устал и выбрался обратно. Рядом с двумя герлами сидели хахаль с товарищем. Хахаль курил трубку, товарищ куда-то вглядывался и кутал плечи в рубашку – он сильно обгорел, лоскуты кожи свисали и на плечах, и на безволосых локтях.
- Что, соскучился по морю?- спросил хахаль.
- Ну да,- сказал я.
- А деньги у тебя есть? - нетерпеливо зачмокал трубкой хахаль.
- А у тебя? – спросил я.
- При чем тут я?
- Вот и я о том,- я натянул плавки, взял охапкой одежду, ноги в сандалии, и пошел к обрыву, прикидывая, как без навыка вскарабкаться наверх.
К ужину я выложил на общий стол банку тушенки и пол-буханки белого хлеба. Хлеб алма-атинский, роскошный на вкус (потому что из казахстанской твердосортовой пшеницы), но его умяли, толком не распробовав. Хахаль дважды повторил, что западло гостю не проставить выпивку. У меня с перепоя аппетит отсутствовал начисто. Герла курила и нехорошо смотрела в мою сторону. На смуглом обветренном лице пропечатывалась борьба мыслей: что плохое ей со мной сделать, и при том по-честному.
После ужина я достал из сумки красное шерстяное одеяльце, собирался спать в стороне от палаток, ближе к обрыву, чтобы было слышно, как стучат в берег волны. Обустроил бивуак, сел покурить.
- Так зачем ты прилетел?- спросила Герла, вдруг присаживаясь рядом. Не впритык, в метре, подчеркивая недружелюбие.
- Год назад ты рассказывала, как тут хорошо, и что мне стоит сюда заехать.
- Это было тогда. Теперь все по-другому. Мы закончили институт, который я ненавидела, теперь другая жизнь и все будет по-другому.
- Хорошо, расскажи, что и как будет.
- Тебе своя дорога, мне своя.
- Понял. Я пошел,- как раз заметил, что ее подружка, с пачкой сигарет и коробком спичек, медленно отходит к густой темноте на косогоре, где начиналась тропка вниз, к общему дикому пляжу. Ретиво вскочил на ноги.
- Стой, не иди за ней, мы туда в туалет ходим,- сказала Герла. Пришлось снова сесть.
- И ты должен знать. У нее тут, может быть, любовь намечается. Где-то тут художник один, год назад у них что-то вспыхивало. Но не только художник. Еще живет Николай, он тоже неровно дышит. Цветы, раковины дарит. А ты третий в очереди.
Нет у меня слов, чтобы описать, как была хороша эта подружка. Фигурка, неожиданно крепкие плечи, особая манерность (по шее, получишь по шее и поделом), или грация в походке, почти всегда вопрошающий и чуть прищуренный взгляд. В ее изумрудных зрачках с непривычки можно было утонуть на дистанции в пять шагов. Оставалось понять, готов ли я предпринимать…Нет, не мой лексикон, созрел ли я - сильно ли влюблен?
А ночь загустела, и пыхнули многими звездами чистые небеса, в сиреневый запад убегали рваные полоски облаков. Месяц щеголял острой заточкой. Почти успокоилась головная боль. Хорошо попасть в незнакомое красивое место, к незнакомым или недружелюбным людям, им от тебя ничего, тебе от них. И можно заткнуться, смотреть и вбирать, внюхиваться-вслушиваться, без помех, это весьма хорошее времяпрепровождение. Часа три я смотрел на звезды, подмечая разницу с горными небесами, а потом уснул.
Проснулся от холода. Ветер к утру усилился, я лежал почти на краю обрыва, красное суровое одеяльце, сопровождавшее меня едва ли не с детсада, отползло-отлетело, лишь край был прижат моей сумкой и головой на сумке. Открыл глаза, сантиметрах в пяти мимо ползла здоровенная желтая сколопендра. Я ее впервые видел, она меня тоже. В памяти мальчика-книгочея что-то сигналило, что это опасная гадость, я нервно-шумно выдохнул. Может быть, тем себя спас – выхлоп перегара заставил насекомое резво, с отвратительными извивами, отползти и раствориться в сохлой траве. А я осмотрелся: две палатки с задернутыми пологами, вокруг очажка грязные тарелки, на кусте болтается стираная майка. Мужская. Малопонятные трусы. Я достал из сумки принадлежности и пошел вниз, к морю.
Второй раз сполз по отвесному обрыву к пляжу, и не на пьяном автопилоте, а вдумчиво, с опаской, но разве что пару царапин получил от усердия. Грохотал и обдавал мокрой капелью прибой. Пена шипела у ног, меняла цвета, ласкалась – не без угрозы, как полудикая кошка. Я снял все теплое, оставшись в трусах, влез на плоский камень и с наслаждением подраил зубы. От морской воды десны и зубы, кстати, ощутимо ныли. Вода казалась все теплее, и пока не стало лень или жутко, я отбросил на гальку очки-щетку-пасту, влез в воду и поплыл. Несколько метров было мелко, по колено-пояс, но идти по склизким от водорослей и тины валунам было невмоготу, проще на животе побарахтаться. Хотелось, конечно, побыть ихтиандром – и заныривал вниз, осматривал дно, снизу любовался, как бирюзово-кисельными, но быстрыми потеками скользят волны с гребнями пены, потом выныривал: вода щипала глаза, лезла в рот, ходила ходуном, потому что море волновалось и веселилось. Я отплыл метров на сто, дрейфовал вправо-влево вдоль берега, устал и вернулся к черно-серой кайме камней и гальки под обрывом.
Там сидела на корточках смуглянка. С выгоревшей челкой и двумя фонариками зеленущих глаз на почерневшем, облупленном лице с обтянутыми от холодка скулами. Зубы блестели от морской чистки, когда говорила.
- О, привет! Обычно я первая встаю, а тут смотрю, тебя нет, одеяло почти улетело. У нас все улетает, надо камнями придавливать, иначе без вещей останешься.
- Привет-привет,- я вылез, подергался от озноба, обтерся майкой. Потом отошел и натянул на себя плавки, ту майку, джинсы и рубашку.- Ты почему не купаешься?
- Шторм! Я плавать не умею, унесет,- возмутилась смуглянка, видимо, заподозрив меня в покушении на ее жизнь.
- Не умеешь, научим,- сказал я, чтобы не терять нить разговора. Потому как хотелось понять, чего там в глазищах намешало: настороженность, наив, и вместе с тем довольно хладнокровная гордость знающей себе цену красотки.
Она привязала двойным узлом к веревке майку, штаны,свитер, смочила ворох и постаралась забросить подальше от берега. Второй конец веревки намотала на узкий выступ скального клыка.
- Мы так стираем,- объяснила она мне.- Тут главный дефицит вода, пресная вода. А Герлу в Симеизе научили хиппи, она меня научила, что пусть море стирает одежду, а потом все беленькое и пахнет морем!..
- Здорово,- согласился я. Позже вечером я проделал тот же трюк – за ночь узлы ослабли и море унесло мои брюки и рубашку. Через двое суток рубашку нашел на камнях чуть поодаль. Смуглянка ушла, ящерицей, а если честно – медленной и осторожной обезьянкой поднялась по обрыву к лагерю. Мне в лагерь не хотелось, заспанные люди всегда имеют недовольные морды. Я достал сигареты, закурил.
- Угостишь?- издалека прилетел неприятно знакомый голос. Хахаль предпочел не сползать, а пешком из-за горы спуститься к морю. Сигарету я дал.
- Что, хочешь девочку охмурить?- с напускным одобрением улыбнулся хахаль.- Действуй, я не против. Но что тебе нужно? Вина нужно, фруктов нужно…Я в поселок через час иду. Там почта, позвоню, и мне бабла вышлют. Могу для тебя еды, курева, все нужное купить. Кстати, жратвы у нас нет, денег мало, ты красотку-то спасай-выручай. Ну как, дашь денег для девочек?
- Дам,- сказал я.- У меня только баксы. Дам сотню, половину можешь потратить. На продукты и сигареты для всех. Уговор?
- Без проблем, пошли за деньгами!- хахаль решил не умываться, а брать деньги, пока дают. Я за ним не пошел, он приостановился, посмотрел, досадливо крякнул, и заспешил опять.
Мне было хорошо одному на море, не хотелось рушить равновесие. Прилетел из Алма-аты, где все не так. Ощетиневшаяся герла, наглый хахаль, его приятель тех же тусовочно-богемных кровей, натюрморты из тарелок, котелков, пакетов и трусов в лагере, не то. Дальше поеду в Питер, где, как давно и честно спела Умка, стремно. Есть там люди, знакомые и вроде как приветливые, но ты чужак, без всего, надо возиться-суетиться ушлым насекомым, чтобы залезть в свободную щелку – жилье, работа, общение…. Здравствуй, взрослая жизнь. Ну и свобода, тоже здравствуй.
А напротив стихия блистала, шумела, ломала горизонт и набивала легкие йодистым озоном. Планов-то не было вовсе: охмурять смуглянку или втереться в доверие к Герле, или спасать гонорар и мчаться в Питер, там снять комнатку, найти работку, поболтать с тележурналисткой, которая сулила некие поручения-дела-проекты. А морю чихать и свистеть и колыхаться. Песчинкой я себя не ощущал, хотелось соответствовать, чувствами и мыслями от края горизонта до другого края, слева скала в бухте, дальше шторм и косые зигзаги чаек, жжется солнце в синеве, справа длинная стена изломанных утесов и обрывов, груды обломков, летит и шипит пена. Хотелось не позориться перед морем чем-то незначительным.
Когда я вернулся в лагерь, чуток ошалел. Двумя новыми столбиками красовались очередные гости: брат герлы и его друган. Жизнь кипела что твое море.
Золотые брызги от большого костра. Темнее ночь, и даже гора над лагерем с трудом различима. Компашка пирует – хахаль принес три литра крепленого вина, сыры-колбасы, хлеба, булок и ништяки, рулит пьянкой, у его ног лежат два белых блока мальборо. В общем, мои деньги спустил, а что не спустил, заныкал. Я в нем не сомневался, поэтому досада в гнев не переросла. Фактически это так - за все плати. За место у костра тоже.
Герла пела под гитару две новые песни. Громко и пронзительно, иногда заглушая море. Как она умела. Одна песня была про то, что пришел ЛИ- А -П –А-А –РД. Желтый-желтый лиапард. Уже когда вино и крики кончились, я догадался, что это песня про осень. Восхитился, исполнено резко и претенциозно, но хороший и мускулистый такой образ, Герла всегда живет с умением удивить – бывает, что и сквозь безобразное, вопливое, дурканутое…Я выпил немного, съел еще меньше, потому был ни трезвым, ни пьяным. Да и настороже надо быть. Как ни крути, приехали брат и друг, оба были полуофициальными поклонниками смуглянки, а мне того надо? Уж лучше пусть пьяными валяются…
Голодным не был, и сам пока не понимал, почему. Еще в поздний обед сел со всеми, перед горой снеди, принесенной хахалем и его дружком. Герла, само собой, за мной следила и в какой-то момент толкнула в плечо:
- Ты че сидишь? Жри, все жрут и ты жри. Не строй из себя.
- Из меня еще водка не выветрилась, наверное,- сказал я и поднялся из-за дастархана (это когда обед разложен на траве, ну, или на тряпке, которая на траве-земле).
Вино отставили на вечер. Я присел на камень, что свешивался над обрывом, официально это был камень Герлы и смуглянки, они обязательно по вечерам сидели-медитировали, глядя в упор на солнечный закат. А тут вдруг ко мне подсела смуглянка, сытая и довольная, с сигареткой мальборо, попросила огня. На ней была белая кепка-фуражка с кокардой, и Герла требовала, чтобы ее за фуражку называли Капитан. Я не называл, как-то не понимал прикола.
- Вот если долго-долго идти туда,- показала смуглянка рукой вдоль линии прибоя под скалами, то там поселок, а выше поселка сад с персиками. Мы там в прошлом году ночью полмешка собрали, спелых сладких персиков, это было так вкусно…
- Давай сходим,- кивнул я.
- А ты не испугаешься?- с подозрением спросила смуглянка.
- Чего?
- Ночь. Темно. Там собаки будут, и злые такие крымские дядьки с палками тоже могут быть.
- Персики будут?- спросил я.
- Уже должны созреть. Но их могут собрать до нас.
- Пойдем и проверим,- согласился я.
И она вернулась к Герле. Покоя не было, подошел хахаль.
- Ну как я, а! Сколько еды купил, вино купил!
- Где пятьдесят баксов?- спросил я.
- Ой да отдам, мне кучу бабок пришлют, и получишь свои баксы…- ему было непотребно говорить о деньгах, с другой стороны, врать тоже нехорошо, он не хотел ставить на себя в будущее слишком много капканов.- Лучше возьми у меня сигарет!
- Я свои курю,- сказал я.
- Ну, тогда вот подарок. Мне из Африки привезли. Это не фигня, это кожа слона и сандаловое дерево,- он вынул из кармана и протянул курительную трубку.
- Хэм привез?- спросил я, вертя в руках трубку: коротенькая, в толстой коже свиньи, мундштук из пластмассы слегка расщеплен, скорее всего, кто-то по пьянке зубами притиснул. Трубка или ничего? Положил трубку в карман. Пятьдесят баксов в 92м году – это две месячных аренды комнаты в Питере, или жратвы на два месяца. Зато я как Хемингуэй.
- Пользуйся,- крякнул от щедрости хахаль и вернулся к своим.
Его приятель с утра уехал, возможно, и тому на билет с моих баксов перепало. А Герла что-то выговаривала брату, я прислушался, она говорила, что раз приперлись с другом, пусть идут и натаскают дров много, на два-три больших костра до неба. Парни послушно встали и ушли по склону вниз, под горой и за большим диким пляжем был целый сад, или редкий лес, да много колючих кустов, да везде плети дикой ежевики.
Ночь. Мы сидим, попиваем, передо мной почти полная поллитровая банка вина. Брат Герлы недавно вернулся из армии, служил кочегаром в котельной, и казалось, что армия его почти не изменила. Разве что в плечах окреп. Друг имел великолепный греческий профиль, смоляные кудри и учился на пожарника. Читал Ницше. Говорил мало и осторожно, пока не выпил свое вино. Потом стал махать рукой и говорить: да ерунду несешь, все ерунда, меньше болтать надо! Причем обычно обращался ко мне.
Например, я смотрю, как Герла с перекошенным от выпитого лицом сует и сует в костер дрова, что с трудом приволокли парни, говорю:
- Оставь на будущее, зачем все сразу палить? Днем мне говорила, что далеко ходить приходится за сучьями…
- Хочу и буду!- рявкает Герла.
- Ты ерунду несешь!- говорит мне друг с профилем,- Меньше болтовни, больше дела!
Он схватил мою банку с вином, вылакал полностью, весело заулыбался. До того он почти все на столе съел, как не в себя. Вскочил и стал ходить по лагерю, иногда подходил к сидящим и рубил воздух фразой и рукой. Чаще матерился.
- Самое смешное,- сказал уже нечетким голосом хахаль,- что вы тут сидите и вздыхаете по ней,- он ткнул вилкой в сторону смуглянки.- А я точно знаю, она в меня влюбилась…
Никто ему не ответил, Герла предложила хахалю идти и укладываться. Я опять ушел и сел на чужой дозорный камень. Смуглянка тоже куда-то отошла, ноги у нее заплетались, в черноте огонек сигареты сильно туда-сюда дергался. Но тут за палаткой герлы вдруг сложилась вдвое крепкая фигура пожарника, громко зачавкало, его долго, с перерывами, выворачивало и полоскало. Кажется, он там же лег и затих.
Мы еще поговорили с братом Герлы: как ему служилось, что в голове, решили вместе ехать из Крыма в Минск, там я хотел переговорить с его отцом про книжное сотрудничество. Брат по частям, так как длинный, забрался в палатку, перед тем предлагал лезть туда же другу, друг с трудом выругался и не полез. Я завернулся в свое красное одеяло, сумку под голову: в целом настроение было неплохим.
Дело к лиапарду, как Герла пела и била по струнам, и с утра холодный ветер меня затемно разбудил. Готовились погаснуть звезды. Взял пакет с щеткой-пастой, слез вниз, помылся. Понял, что уплыли в море шмотки. Сзади шум – спускается, еще медленнее, чем накануне, смуглянка, села рядом. Лицо такое мрачное, хоть на выставку любую, черная кожа облезает большими лоскутами, зубы сверкают белизной, глазищи молнии пускают. И две царапины на щеке. Показала руки в царапинах.
- Я ночью какать пошла. Села с краюшку горы, и задумалась, потом вниз улетела. Кувырком! Чуть не убилась! А никто не заметил! Какие вы все, оказывается…
- А персики?- спросил я.
- Поднимусь за рюкзаком, и пойдем. А ты сигареты возьми.
Затемно идти было трудно. Узкая полоска под высоченной грядой обрывов засыпана обломками разбитых штормами скал. Мелкие, иногда здоровенные камни, под ногами шевелятся, хрустят и норовят сбросить. Когда рассвело и потеплело, спустя полтора часа, мы уже обошли поселок и перелезали через жерди забора в сад. Старый сад с мощно раскоряченными деревами. Урожай до ворья рассветного собрали, оно и к лучшему – сторожей не было, а падалицы мы набрали с пол-рюкзака. И пошли назад. Смуглянка чуть оттаяла, когда шли по глубокой спокойной лагуне, предложила отдохнуть. Я сел на теплый уже камень, с удовольствием съел мягкий спелый персик, который норовил течь липкими струйками, покурил. Смуглянка купалась голышом в лагуне. Потом и я купался, но не потом, а в тот миг, когда курил, рядом рюкзак с горой персиков, в десяти метрах плещется и улыбается красотка, вот тогда было мне хорошо.
Мы вернулись, и она страшно гордилась, что принесли персики. Но не забыла пожаловаться всем на всех – как упала и карабкалась наверх, а все спать легли. Герла усовестилась, одновременно вознося хвалу мужеству и скромности смуглянки. И ругала пожарника, требуя, чтобы унес или закопал лужу у палатки – спать мешает, вонь и мухи. Он оконфузился и чем-то, песком в руках, засыпал…
Днем собирали мидий. Я нырял и выкручивал их из заросших подводных камней. Брат нырять не умел, а топтался и наощупь под водой искал раковины. Как-то исхитрился наступить на меня, ползающего у дна, и я его обругал. Ничего, мидий много набрали, пекли на листе железа, а герла говорила, чтобы я тоже принес много-много дров, раз приволок много мидий.
Через день я и брат и пожарник уезжали. Ну, мы с братом так думали и уехали, а пожарник взял у меня денег на билет, в последний момент на вокзале выпрыгнул из поезда и вернулся в лагерь у Морского. Кажется, был рад, что оставил меня в дураках. Ницшеанцы, они страшные люди. Я не напрягался, потому что перед отъездом уже несколько раз целовался со смуглянкой, а когда уходили, сказал ей, что если что, обещаю – родит от меня девочку или двух девочек. Ехал в поезде и прикидывал – как буду слово данное выполнять.
Декабрь 2021г.