Компиляция к проекту «Ребенок»
из книги: С. Лем. «Голос Неба»
Первым человеком, которого я испугался, был я сам.
Один-единственный раз я не отрекся от зла; воспоминание об этом связано с длительной и ужасной агонией моей матери. Я наблюдал упадок абсолюта, оказавшегося иллюзией; позорную, непотребную борьбу, в которой совершенство расползалось, как гнилые лохмотья.
Первый пароксизм смеха охватил меня, когда я увидел распад тела и души. Возле ее постели, в затемненной, пропитанной запахами лекарств комнате, я как-то еще держал себя в руках, но однажды, выйдя оттуда, притворив за собой дверь и увидев, что никого нет поблизости, я с блаженной миной уставился в сторону ее спальни. Этого мне было мало, я побежал к себе и, запыхавшийся, начал подскакивать перед зеркалом со стиснутыми кулаками, кривляясь и хихикая от щемящего удовольствия. Удовольствия?
Прекрасно помню свое потрясение, когда я переступил через все, что я знал прежде; и этот заступ за черту послужил грозным прозрением. Мой потаенный смех не имел ничего общего с мучениями матери… Я ощутил истину в уродстве погибели. Или, может, признал то, что вломилось в мою жизнь, всесильным и встал на его сторону; поскольку оно побеждало. Так мы укрощаем страх, обращая его в восторг. У меня не было иного выхода кроме как погибнуть вместе с ней – либо высмеять ее… Тогда, как хорек, я выбрал смех измены.
После удара, нанесенного моему детскому воображению, я унаследовал неколебимое неприятие действительности, напоминавшее скорее ярость, чем отчуждение. Не знаю, откуда она взялась во мне и почему возникла; но и теперь, по прошествии стольких лет, замечаю в себе эту не постаревшую злость. Уже тот мой смех был отрицанием, – быть может, еще более непримиримым, чем суицид.
Эта моя злость была изотропно направлена почему-то на самого себя. Повзрослев, я решил, что дальше так продолжаться не может; и определил для себя, каким я, собственно, должен быть. И с тех пор старался – с переменным успехом – придерживаться раз и навсегда утвержденной программы. Случаи, когда я мог дать волю своей природной злобе, я игнорировал, как слишком очевидные. Я всегда искал трудностей, как Демосфен, вкладывавший камешки в свои косноязычные уста.
Я боролся со своим влечением к злу не потому, что видел в добре высшую ценность, а именно потому, что ощущал, как зло заполоняет меня. Мне были важны сами усилия, которые не имели ничего общего с арифметикой моральности. В этом уравнении детерминизм проявляет всю свою несуразность. По логике детерминизма, тот, кто стремился и мог стать лучше, был заранее на это обречен. Но я знаю, чего мне стоили мои усилия, и заверяю, что они совсем не были иллюзорными.
Мы такие, как есть, безнадежное дело – ставить под вопрос свое «я». Но когда появляется малейший шанс противопоставить себя не зависящей от нас действительности – как можно им пренебречь? Это сектор свободы, в котором мы отказываемся от непрошенного наследия.
Я вовсе не утверждаю, что каждый из нас лишь в той мере человек, в какой сумел победить в себе животное. Особенность моего principum humanitatis такова, что если бы ему следовал кто-то добрый от природы, он вынужден был бы творить зло – чтобы утвердиться в своей человеческой свободе. Поэтому мне трудно сказать, каким бы я стал, если бы врожденным свойством моей натуры было бы стремление к добру.
Я изложил сугубо личные взгляды, свою собственную стратегию, которая, в конечном счете, ничего во мне не изменила. Я даже не пытаюсь сдерживать низкие движения своей души – потому что знаю, что не смогу добраться до самого донышка, где живет тот животный смех. Но все же я сопротивляюсь ему и действую вопреки себе – потому что могу.
…Думаю, что версия смеха как предательства, все же, несостоятельна. Предательство совершается в условиях осведомленности – а в чем причина того, что деструкция вдруг начинает нас привлекать? Какая черная надежда мнится в ней человеку?
Комментарий публикатора:
В описываемых событиях герою Лема 9 лет. Тогда как психология относит кризис идентичности (а значит, и связанный с ним инсайт) к тринадцати годам. Трудно сказать, в каком возрасте Черный Квадрат переживался прототипом героя: возможно, автор по неведению не придал значения цифре и сместил ее в порядке художественного вымысла. А может, и не сместил.