Князь да княгиня. Сказка вторая

Время и место действия: середина XVIII века (зима 1749 года – начало осени 1750 года). Российская империя, Санкт-Петербург, Москва.

Сюжет романа построен на исторических параллелях, однако полного отождествления романтических героев и их исторических прототипов не происходит, некоторые детали биографий, а также повороты сюжета, события, лица являются плодом вымысла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КНЯЗЬ  ДА  КНЯГИНЯ. Сказка вторая. Клевета.   

Полковой обед.      
Подметное письмо.
Птичка в клетке.    
Печаль.               
Чудо.               

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПОЛКОВОЙ  ОБЕД.

«Родился в семье сынок, позвали гадалку узнать о его судьбе, она поглядела на воду и говорит: «Вырастет неуч, бабник и пьяница». Мать закручинилась, а отец и говорит: «Ничего, тут и на воду не гляди - офицером станет!»
          Анекдот.

Как во славном во Новом во городе
Собирались господа новогородские
Во палаты высоки белокаменны,
Собирались к столованью, на почестен пир.
Ай как все гости тогда напивалися,
Ай как все гости тогда наедалися,
Ай похвальбами они все похвалялися.
Ай кто чем на пиру на том хвастает,
Ай кто чем на пиру похваляется:
А иной так хвастает несчетной золотой казной,
А иной так хвастает своим добрым конем,
А иной так хвастает силой могучей богатырскою,
А иной хвастает славным отечеством,
А иной молодым молодечеством.
Умной-разумной похваляется
Старым батюшкой да старой матушкой,
Ай безумной дурак похваляется
Распрекрасной своей молодой женой.
Ай сидит Садко, ничем он не хвастает,
Ай сидит Садко, ничем он не похваляется.
          Новгородские былины.         


          Полк князя Василия, врученный ему около года назад после того, как он потерял службу при своем дяде, старом фельдмаршале, собственно, потерял вместе с дядей, имел расположение на самой городской окраине, на «зимних квартирах», а летом его ожидали «летние лагеря» в пригороде, где предполагались развернутые военные ученья, маневры, - если только, разумеется, мирное время продолжится и не начнется новой военной кампании, каковая вероятность вовсе не казалась слишком мала.

Таким образом, покинув дом своей тетки, старой княгини, князь имел полную возможность проветриться, согласно ее совета, еще по дороге к месту своей службы, что и произошло на деле, тем более, что он отправился верхом, как ему было привычнее и удобнее (ведь необходимости беречь внешний вид придворного платья, чтобы не помялось и не испачкалось ненароком, отпадала, раз решено было отложить задуманный визит). Так что из него даже почти выветрился на свежем холодном воздухе зимнего утра въедливый запах крепкого табака, которым он явно злоупотребил прошедшей ночью.

Несмотря на ранний час, мороз немного спал, зато поднялся отдающий сыростью резкий западный ветер, часто приносивший на улицы столицы дыхание морских просторов Балтики, хотя ныне вблизи побережий и скованных льдами, среди которых на рейдах портов зимовали заиндевелые корабли российского военного и торгового флотов. 

День занимался облачный, небо обложили низкие тучи, солнце даже и не пыталось пробиться своими лучами чрез их пухлые складки. Город выглядел в разлитом вокруг тусклом свете буднично и серо, старый прибитый снег на обочинах был забрызган грязью, да и в узких палисадниках, и на козырьках подъездов тоже отнюдь не сверкал белизной.

Дома высокими громадами затеняли пространство улиц, нависая над ними своими стенами. Провалы их темных окон глядели хмуро, будто бы тоже с недосыпу. Прохожих и проезжих встречалось уже довольно много, густозаселенный шумный город жил своей обычной жизнью, но среди пешеходов почти все были простые горожане, рабочие, возницы, мелкие чиновники, а проезжали мимо лишь телеги да легкие повозки извозчиков, дорогих же выездов среди них почти не встречалось: господа еще досматривали сны, их день начинался куда как позднее, чем у трудового населения.

Всадник, следуя своему маршруту, скоро повернул к реке, где благодаря открытости огромного речного простора казалось светлее, но и ветер гулял сильнее, и некоторое время, завернувшись в плащ с развевающимися на ветру полами и покрепче надвинув треуголку на брови, чтобы ее не сорвал ветер, скакал вдоль берега, пока не пришла пора свернуть.

Снег на реке и рядом с нею был особенно грязен, засыпан черными следами пороха и обгоревшими остатками снарядов, используемых при устройствах фейерверков, так что непосвященному человеку могло, наверное, показаться, будто не далее как прошлой ночью здесь, в самом центре города, ввиду бастионов крепости Заячьего острова на льду Невы, равно как и на прилегающих городских территориях, гремели ожесточенные уличные бои с неведомым неприятелем, очевидно, побежденным.

          Добравшись без приключений до расположения своей воинской части, князь еще не успел ощутить усталости, хотя путь был неблизким, так как напряжение ночных часов отчасти продолжало держать его в плену, но безостановочные неотступные мысли, крутившиеся в его голове и доводившие его до белого каления, как будто застопорили наконец свою однообразную, головокружительную карусель, к тому же его, переевшего теткиных медовых орешков и обкурившегося табаком, перестало мутить при самой мысли о еде, - в общем, ему стало лучше.

Миновав шлагбаум, с которого начиналась огороженная улица, застроенная домами, где размещались казармы для солдат и хозяйственные и административные службы и выехав на обочину площади, использовавшейся для строевых учений и парадных выходов, он придержал коня и уже медленнее двинулся далее.

Маленький военный городок, один из подобных же в большом городе, жил своей обыкновенной обыденной жизнью. Солдаты и офицеры, находившиеся на улице, узнавая своего командира, отдавали ему честь, полковник отвечал и, вспоминая те дела, которыми он был занят накануне вчерашнего дня, такого долгого, такого насыщенного событиями, дня в целый год, так что все прочее временно превратилось в нечто несущественное, а также соображая, чем следует в первую очередь заняться сегодня, все более начинал себя ощущать, что называется, «в своей тарелке», что должно было благотворно сказаться на его самочувствии и настроении в целом.

Правда, омрачавшая его внутренний горизонт личная проблема, над которой он бился в течение нескольких последних часов, забыв про усталость и сон, только отступила немного на задний план его сознания, будто отошла в сторону, не перестав тем не менее существовать, и тянула за душу, требуя найти какое-то решение, совершить что-то, что сможет утишить терзавшие его сомнения, опасения и  страхи пополам с надеждой на лучший исход… Но пока ничего нельзя было предпринять, и задачке из задачек по имени княжна Настасья предстояло так вот в сторонке, на обочине каких-то иных дел и действий, и оставаться до своего урочного часа.

          Решив для начала переодеться из придворного платья в обычный повседневный мундир, к которому он был куда более привычен, чем к шелковому камзолу, полковник заехал к себе на квартиру, где его встретил заспанный и полуодетый денщик, малый достаточно расторопный, исполнительный и шустрый, иначе он не задержался бы на этом месте надолго, но, что, собственно, было совершенно естественно, в отсутствие хозяина и не подумавший протопить печь в комнатах, ограничившись своим местом обитания – кухней, так что приводить себя в порядок полковнику предстояло в совершенно выстуженном помещении.

Впрочем, князя это не слишком огорчило, подобные мелочи не могли вывести его из душевного равновесия, в отличие от такой поистине ужасной вещи, как свалившаяся на его голову женитьба. Не став ждать, пока денщик затопит печку, князь, с чувством немалого облегчения сбросив парик и камзол, пропитанные модными, но совершенно отвратительными с его точки зрения духами, разделся до пояса и приказал денщику сопроводить его на крыльцо, прихватив с собою в сенях ведро с водой, не взирая на то, что поверху вода успела за ночь заледенеть.

Денщик знал уже все замашки и привычки своего барина и с особым удовольствием окатил ему из ведра голову и плечи на крыльце, подав затем в его руки сухое полотенце, чтобы было чем растереться после ледяного водопада. Привычно же подумав, до чего здоровенный все-таки детина их полковник, денщик, зябко поежившись на морозе, стряхивая с себя водяные брызги, потащился в дом заниматься домашними делами, не дожидаясь хозяина.

          Прихваченная морозцем вода обожгла тело, как огнем, так что дыхание захватило, но затем к коже бурным током прихлынула кровь, заставив ее покраснеть, вследствие чего князь почувствовал ни с чем не сравнимый и очень приятный внутренний жар, позволивший ему еще постоять на крыльце, отфыркиваясь от попавшей в нос воды, промокая полотенцем лицо, растирая мускулистые твердые плечи, спину и широкую волосатую грудь, на которой блестел на золотой цепочке массивный крест-мощевик, при том бесцельно глядя перед собою на заснеженные постройки и виднеющийся в проеме улицы полковой плац и с наслаждением вдыхая всей грудью холодный воздух, - и только потом уж вернулся в дом.

Как раз в этот момент, когда полковник, ощутив себя в довольной мере освеженным и взбодренным, так что ему показалось, что он наконец будто вынырнул из того темного глухого омута прочно завладевших им мучительных ночных кошмаров, в душных объятиях которых он задыхался несколько часов кряду, еще только собрался одеваться в приготовленное для него слугой платье, разложенное на заиндевелом покрывале кровати, а слуга только присел перед печкой, собираясь наконец ее затопить, в едва-едва захлопнутую дверь извне вежливо постучали.

Князя ждал сюрприз, и немалый, причем он и думать не думал ни о чем подобном, выше крыши занятый своими делами и за ними, за их несомненной первоочередной важностью совершенно запамятовавший было, что живет не в лесу, а среди людей, что все важные новости узнаются и разносятся чрезвычайно быстро, - и что его сослуживцы уже как один отлично осведомлены о его помолвке и скорой женитьбе и вообще обо всех связанных с этими кардинальными переменами в его жизни обстоятельствах.

Живо обсуждая между собой совершающееся на их глазах событие, находившиеся под началом князя офицеры надумали поздравить своего командира с вступлением в брак честь честью и за те несколько дней с момента крещенского Водосвятия на Неве до обручения в царском дворце организовали по подписке устройство праздничного обеда по случаю его помолвки, правильно рассудив, что на другой день после обручения полковник, скорее всего, окажется свободен настолько, чтобы в этот именно день этот обед и устроить. Так что разбирая, чем сегодня заняться, полковник ошибся во всем, поскольку ему, оказывается, предстояло пировать.               

          Князь, начавший служить в армии так рано и с самых низов, отлично знал все, что касалось военной службы, причем без изъятия, каковое обстоятельство, разумеется, весьма помогло ему при осуществлении своих обязанностей старшего командира. Кроме того, хотя по причине царской опалы он и не получил никакого систематического образования даже в отношении начальных наук, вместо этого вынужденный пройти суровую, хотя по-своему и весьма познавательную жизненную школу, где главной дисциплиной была наука выживания, зато в результате ему удалось научиться удачно компенсировать почти полную безграмотность и недостаток теоретических знаний наблюдательностью, сообразительностью, находчивостью, смелостью, деловой сметкой и здравым смыслом.

          Поскольку по логике вещей первое дело военных – воевать, так, стало быть, каждый солдат должен обладать выносливостью и закалкой, без которых в трудном деле войны долго не протянешь, уметь обращаться с имеющимся в наличие оружием, и с огнестрельным, и с холодным, понимать команды и быть готовым беспрекословно выполнять их, не размышляя и не колеблясь ни одной минуты, а любой командир в соответствии со своим служебным рангом должен уметь командовать вверенным ему подразделением в условиях боевых действий, не теряя головы в самых отчаянных ситуациях, имея ввиду приказ высшего начальства и суть этого приказа, и, применительно к этому, выбирая наилучший способ из доступных ему в данный момент времени в целях практического  осуществления порученного ему задания.

Однако для того, чтобы армейские части в бою, буде он произойдет, имели возможность претворить в жизнь свои прямые обязанности, то есть вот именно что воевать, успешно, с полной самоотдачей, эти части должны были непременно сохранять боеспособность и в условиях мирного времени, и в условиях тяжелых походных будней, а это значило, что армию в первую очередь необходимо хорошо снабжать и снаряжать, что у людей должен  всегда иметься достаточный провиант, а у лошадей фураж, что амуниция и обмундирование требуют особого внимания и заботы, что больным и раненым нужно обеспечить оказание необходимой им помощи, и так далее.

Естественно, тут начиналось разделение функций, узаконенное должностными служебными инструкциями. Строевым командирам предписывалось командовать подчиненными, а хозяйственной службе в лице приписанных к ней офицеров осуществлять снабжение, то есть каждый должен был заниматься своим делом, своими прямыми обязанностями, не входя в чужую сферу действия и не мешая друг другу, в результате чего в целом мозаике следовало сложиться в идеальную картину, изображающую полностью укомплектованную согласно утвержденным штатам, отлично обученную, сытую и прекрасно одетую и вооруженную, то есть боеспособную армию, готовую по сигналу военной трубы в любой момент совершать громкие подвиги на страх врагу, на благо своей державе, покрывая себя славой, немеркнущей в веках.

Но, как гласит народная мудрость, в каждой бочке меда есть ложка дегтя, то есть идеал в условиях реальной жизни вообще недостижим.

          Приняв командование над вновь вверенным ему полком, князь вскоре установил, что прежний его командир в основном был занят вином и картами; что треть личного состава чем-то (кто чем) больна; что кладовые и арсенал производят даже при беглой ревизии впечатление какой-то подозрительной пустоты; что в казармах течет крыша; что приписанные к полковому хозяйству кони суть страдающие хроническим недоеданием клячи, причем одна из них особенными усилиями пьяницы-конюха тоже пристрастилась пить водку и теперь без стопки никуда и ни за что ехать не желает, хоть шкуру с нее заживо сдери; что у солдат дырявые сапоги; что в ротах царит практически бесконтрольный произвол старших служилых над младшими; что у младших офицеров потертые мундирчики и потрепанные рубашки; что старшим офицерам, начиная с подполковника, как-то не слишком свойственно входить в служебные дела, зато они неплохо умеют держать подчиненных в трепете с помощью  брани и зуботычин и успели отучить их приставать к ним с рапортами, требующими хоть каких-то ответных действий; что при этом всему командному составу не привыкать прогуливать свои дежурства или являться на службу в неряшливом и нетрезвом виде; что кому-то, оставшемуся неизвестным, пришла в голову дерзновенная мысль довольно аккуратно отпороть с целью последовавшей вслед за тем кражи золотую бахрому с полкового знамени, но этого никто даже не заметил; что один капитан заложил после карточного проигрыша шпагу, но не свою, а другого капитана, и дело чуть не дошло до поединка, благо, драться на тот час оказалось нечем; что один прапорщик, видимо, по природной простоте, не облагороженной воспитанием, не пожелав прибегнуть к столь утонченным способам выяснения отношений, как это вроде бы положено между представителями привилегированного сословия, набил другому прапорщику морду, и теперь оба ходят с синяками под глазом, но объяснить причину ссоры отказываются, так как оба были в то время сильно нетрезвы и, вполне возможно, подрались просто так, вообще ни с того, ни с сего; что полковой священник нахально пренебрегает своими обязанностями, - и что на полковой гауптвахте имеет обыкновение спать полковой писарь, которого недавно выгнала из дому жена.

          Чтобы узнать все эти подробности, полковнику пришлось использовать разные способы для сбора интересующей его информации. В шкафу полковой канцелярии пылился имевшийся в наличие полковой документальный архив, столь же объемный, сколь и перепутанный, впрочем, более или менее полно фиксировавший течение полковой жизни и состоявший из списков, приказов, ордеров, счетов, описей, перечней, реестров и тому подобного.

Наверное, человек, не побоявшийся с головой окунуться в это болото, смог бы все же выудить из него некоторые важные и полезные сведения. Новый полковник, во всяком случае, не стал сбрасывать со счетов такую возможность и поэтому, приступая к своей службе на новом месте, не преминул извлечь писаря с гауптвахты, где тот тратил свое служебное время на то, чтобы наконец спокойно отоспаться, блаженствуя после разрыва с законной половиной, существование с которой вследствие бесконечных скандалов в семейном гнездышке сделалось для него слишком утомительным, и засадил его за составление краткой выдержки из всей этой бумажной груды относительно настоящего положения хозяйственных дел. Но главное, причем и без особого-то труда, он выяснил сам, прохаживаясь по округе и общаясь с подчиненными, включая старшие и не исключая младшие чины. Некоторые же факты к тому же лежали, что называется, на поверхности, только до сих пор их никто не желал замечать.

          Кому-то в полку было до известной степени все равно, что на смену старому начальству явилось начальство новое (верно же говорят, свято место пусто не бывает, а мы люди маленькие), кое-кто, и, возможно, не без причины, несколько встревожился, а некоторые восприняли перемену в управлении с надеждой.

Было много разговоров о том, что собой представляет новый полковник. Некоторые действительно способные поразить воображение факты из его биографии пересказывались по много раз, при этом, как оно и водится в таких случаях, то слегка искажаясь, то обрастая вновь надуманными подробностями и в конце концов приобретая некую легендарно-эпическую форму. Чего же можно ожидать от такого неординарного человека? Что ж, скоро они это узнали не по слухам, а на своем опыте. 

          Лично побывав в шкуре рядового и довольно долгое время прослужив младшим офицером, причем в основном в ходе военных действий, князь прекрасно понимал, в чем состоят основные трудности и в чем заключаются главные пожелания представителей всех уровней штатного полкового состава, чем они живут и о чем они думают, какими втайне греются надеждами, чего боятся, а на что плевать хотели.

Прослужив же адъютантом при высокой и облеченной властью особе главы армии, он знал, как добиться исполнения всех этих чаяний в достаточно полном объеме, что в результате вело к умалению вышеупомянутых трудностей, к улучшению положения солдат и офицеров и к вытекающей отсюда возможности улучшить несение ими службы. То есть таким образом цепочка замыкалась, и главная задача по укреплению боеспособности данного армейского подразделения оказывалась выполненной вполне удовлетворительным образом.         
             
          Перемены последовали не вдруг, но крыша в казармах была-таки починена, причем для растопок имеющихся в помещениях печей однажды завезли не сырые трухлявые сосновые дрова, к которым все уже привыкли, а сухие трескучие березовые.

Затем офицерскому составу вдруг выплатили задержанное жалованье, причем с учетом всех прежних недоплат, что явилось для  большинства из них настоящим праздником, ведь речь в данном случае шла не о гвардии, куда старались устроить сыновей и братьев знатные и богатые люди, поскольку гвардейцы были неразлучны с троном, так что не даром повелось служить в гвардейских полках не за деньги, а за честь. Но это не могло относиться и к простым, полевым полкам, в которые золотая молодежь отнюдь не рвалась, где служили люди попроще, хотя и дворянского звания, часто или не слишком состоятельные, или просто бедные, не имеющие ни денег, ни связей, рассчитывающие в жизни только на свои силы и не располагающие никакими средствами помимо тех, которые им причитались за их службу…

А когда одним прекрасным утром на плацу выпороли здоровенного наглого унтера, верховодившего среди солдат и помыкавшего всеми без разбору, которого побаивались задевать другие младшие командиры и с которым не любили связываться даже командиры званием постарше, оправдывая себя тем, что ему будто бы благоволит один известный всем майор, благодаря своим связям надеявшийся еще совсем недавно сам стать их полковником, проскочив одним махом сразу через два чина, - причем, в отношении упомянутого выше унтера, экзекуция состоялась перед всем строем и была так жестока, что приговоренный к наказанию чуть не помер, а когда все же не помер, то сильно присмирел, будто что-то уразумев из полученного таким недвусмысленным образом назидания, - когда и это случилось в свой черед, личный состав полка, начиная с того самого майора со связями, уже не имевшего власти выручить из беды свою креатуру, и заканчивая последним рядовым, - личный состав тоже о чем-то начал догадываться, не хуже того же унтера.

Время шло, дело делалось своим чередом, возможно, и не быстро, но, однако, не слишком медленно. Примерно через полгода у солдат появилась любимая шутка, что, дескать, как случится нашему полковнику мимо конюшни проходить, так все лошади вытягиваются в своих стойлицах по стойке «смирно».

Солдаты смеялись, но всем было ясно, что почему бы даже этим самым лошадям не отдать честь полковнику, стараниями которого они все же не попали на скотобойню как никуда не годные доходяги, но имели теперь такой сытый вид и нагуляли такие гладкие и блестящие бока, просто любо-дорого да и только.

Полк вообще стал выглядеть гораздо приличнее, особенно когда при полном параде, радуя глаз новыми мундирами добротного сукна и начищенными сапогами, отнюдь не просившими больше каши, сверкая приведенной должным образом в порядок амуницией, с барабанным боем выходил на строевую площадь на торжественные смотры, и полковое знамя развевалось над головами солдат и их командиров, блестя, как и прежде, пушистой золотой бахромой, вдохновляя если не на немедленные боевые подвиги, то по крайней мере на упорные занятия в овладении строевой и военной подготовкой.

Часовые перестали спать на дежурствах, роняя ружья под ноги прохожим. Капитан, излишне приверженный к карточной игре, совершенно добровольно подал в отставку. Полковой лекарь получил, будто с неба, ящик с  разнообразным набором хирургических инструментов из великолепной высококачественной стали, замечательной работы и очень дорогих, которыми гордился бы  даже придворный лейб-медик, после чего еще долго пребывал в состоянии настоящей эйфории, с любовью и гордостью демонстрируя врученные ему в руки для наилучшего исполнения его дела устрашающие сокровища, среди которых выделялись острейшие ланцеты (с их помощью можно было сделать тончайшие разрезы), и изогнутые иглы для зашивания ран, не уставая показывать их всем своим сослуживцам, семейным и знакомым, впрочем, обладающим достаточно крепкими для такого занятия  нервами.

Упрямый и заносчивый полковой батюшка, упиравший на то, что ему негде проводить требы, так как полковая часовня все еще не окончена ремонтом, и еще неизвестно когда будет окончена, потому что чинятся казармы, чинятся конюшни, но до культового здания руки все еще не дошли, должен был наконец, как говаривала его весьма зубастая и языкастая паства за его спиной, «поприжать хвост», так как полковник совершенно серьезно предложил ему заниматься его делом на его, полковника, квартире, используя занимаемые им для собственного проживания довольно просторные помещения, чтобы служить воскресные обедни и исповедывать и причащать вверенный его духовному окормлению военный люд.

В общем, вскоре в полку если кто и остались в недовольных и затаивших тайную злобу на нового командира, так это выпоротый унтер и майор со связями, который сам мечтал о полковничьем чине (не считая капитана, вытуренного из полка на все четыре стороны, чье мнение уже никому не могло быть в связи с этим обстоятельством интересно).
 
          Впрочем, самому полковнику до этого всего дела было мало. Он не стремился завоевать популярность среди своих подчиненных, ни дешевую и никакую. Если человек нашел в жизни свое настоящее место, если ему нравится выполнять свои обязанности и если еще к тому же ему не слишком в этом мешают, то он не будет заглядывать в глаза окружающим и спрашивать, как он при этом выглядит, хорошо или глупо, и что они обо всем этом думают, - он просто будет продолжать делать свое дело.

Полковника явно захватывал процесс преобразования разномастного сброда, отданного ему в руки, в настоящую армейскую часть, и при этом он руководствовался одним главным принципом: все и всегда делать лично, никогда и ничего не перекладывая на чужие плечи. Он был полон сил и весьма энергичен, так что трудностей в претворении этого принципа в жизнь не предвиделось…

Готовый драть три шкуры с ленивых и распущенных солдат и офицеров, полковник охотно поощрял тех, кто мог являться примером для остальных в дисциплинированности и во владении основными служебными навыками, предусмотренными армейским уставом.

Если в полку происходило какое-то нерядовое происшествие, если солдат или офицер совершал промах, оказывался в чем-то виновным, полковник, естественно, как ему это было свойственно, разбирал дело сам, опрашивая всех, кто мог пролить на него свет, уделяя пристальное внимание свидетельским показаниям, но при том ни в малой степени не интересуясь мнениями самих свидетелей относительно предмета расследования, а затем сам же и решал, как следует поступить в данном конкретном случае, что будет проштрафившемуся лицу.

При этом ему случалось прощать даже серьезные вещи, если он не видел в произошедшем настоящего злоумышления, ограничившись легким взысканием и советом на будущее, как не попадать больше в такой переплет, но, если что-то его настораживало или возмущало, - пощады было не вымолить, и следовавшее вслед за тем наказание смягчению не подлежало.

Эта суровая нелицеприятная справедливость, с которой полковник вершил свой суд и выносил приговор, несколько пугала, но также и обнадеживала. К нему можно было обратиться с просьбой личного характера, он не отказывался помочь, если мог это сделать, тем из своих подчиненных, к которым относился с уважением, за их привлекательные в его глазах личные качества и за заслуги в службе, разумеется…

          Что же касается весьма и весьма немаловажной хозяйственной части, то он отводил ей в своих занятиях большое место, и при этом ему не было тягостно, но, напротив, явно доставляло удовольствие частенько беспокоить интендантскую службу, напоминая о себе и добиваясь нужных ему поставок, не останавливаясь на этом непростом пути, многим казавшемся зачастую непроходимым, ни перед какими препятствиями, то применяя приступную стратегию, то переходя к осадной тактике, то ловко маневрируя между этими двумя крайностями и наконец ставя служивших в важном военном ведомстве чиновников именно в то положение, когда они не могли помешать ему забрать им же самим выбранное и заказанное имущество, устраивавшее его своим качеством и в нужном ему количестве.

Отслужив несколько лет при генералитете, то есть на самом верху служебной лестницы, отлично проинструктированный своим дядей-фельдмаршалом, на закате дней сделавшим все для того, чтобы устроить племянника, он оказался посвящен в скрытые пружины, приводившие в действие все подразделения механизма армейской организации, и обзавелся связями, которые теперь и использовал.

Ему было известно, например, к кому и как следует обратиться в случае возникновения той или иной проблемы, он был лично знаком с некоторыми надежными поставщиками и имел представление о секретах обхода таможенных препонов при доставке груза через границы, если речь шла о каком-то импорте.

- Этот ваш князь хитрый мужик, - с большой долей откровенности сказал однажды при соответствующем случае кому-то из полковых офицеров некий служебный чин, хорошо знавший, что говорит.

          При таком положении дел князь, вызывая уважение одних людей, мог также обзавестись в лице других недругами, и так оно и было, и он знал об этом, но относился к подобным вещам как к житейски-неизбежным… Что ж делать, на войне как на войне, волков бояться – в лес не ходить, а лес рубят, так щепки летят.

К тому же до известной степени он был неуязвим для тех, кто хотел бы устроить ему неприятность, ведь он происходил из знатного, весьма разветвленного и могущественного рода, которому в последние годы было возвращено все его влияние, и ему, по ряду веских причин, покровительствовала самодержавная власть, между тем сам он лично ни в чем неблаговидном перед этой властью до сих пор замечен не был: исправно выполнял свои обязанности, не использовал себе во благо служебное положение, не замарался ни казнокрадством, ни взяточничеством и не позволял себя втягивать в какие бы то ни было интриги, что, собственно, являлось самым важным.

Одним словом, тайным недоброжелателям к нему было пока что не подступиться ни с какой стороны, так что искренние доброжелатели, которых у него было также немало, могли быть спокойны.

          Итак, принимая во внимание все вышесказанное, на праздничном обеде, устроенном полковыми офицерами по столь важному жизненному случаю, как официальная помолвка, полковник, застигнутый врасплох, с удивлением и некоторым смущением узнал, что сослуживцы его ценят, уважают и даже любят, а потому в самом деле радуются за него и желают ему счастья и преуспевания.

Тосты звучали один за другим, один другого лучше, а в душе полковника вновь поднялся вихрь только-только начавшей было стихать бури.

Он понимал, что никто из окружающих, посвященных только в то, что лежало на поверхности, видящих только то, что судьба дает ему богатую знатную невесту - молодую красавицу, что его женитьбой занимается сама императрица, а чего же еще человеку и желать-то остается в этом случае, - что никто при этом и помыслить не мог, насколько на самом деле его внутреннее состояние далеко от того, что принято называть счастьем или уж хотя бы довольством, и представлял себе, как они были бы поражены, расскажи он им сейчас, что на самом деле переживает в глубине души, что испытывает…

С того момента, как его родственница из самых лучших и вообще-то говоря на самом деле правильных побуждений заварила всю эту кашу со сватовством, он потерял покой. А его однополчане с энтузиазмом пили за его здоровье, за здоровье будущей княгини, и наилучшие пожелания сыпались из их уст как из рога изобилия.

          Пир, протекавший согласно задуманному порядку в сугубо мужской компании, был организован в помещении близлежащего трактира, то есть соответствующего случаю заведения. За столы сели к полудню, и время за выпивкой и закуской текло приятно и незаметно.

Вот уже зимний день начал смеркаться за низкими окошками, вот уже в который раз менялись блюда на дубовых столах перед пирующими, пустели и вновь наполнялись стоящие перед ними кружки, и табачный дым от выкуриваемых прямо за столами трубок висел плотным облаком под закопченным потолком, и один из офицеров так складно и душевно напевал под собственный струнный аккомпанемент, и вообще было шумно, и сытно, и пьяно, и весело.

          Измученный переживаниями и бессонницей, оглушенный поздравлениями князь старался держать себя в руках, сохраняя по возможности достойный вид, соответствующий его званию и положению, но он устал, сильно захмелел, был втайне растроган и вдруг почувствовал, что больше не в силах выносить свалившихся на его голову событий и впечатлений. Что-то будто сломалось где-то у него в душе, как лед на реке во время весеннего ледохода, и ему так захотелось, чтобы все, о чем говорили его товарищи, все, чего они ему желали, оказалось истиной, сбылось… Или он в самом деле этого не заслужил, или он этого не стоил?

Тогда князь взял слово и рассказал, как ему по сердцу его нареченная, как роскошно проходила церемония обручения во дворце, как на последующем торжественном обеде сама государыня пила здоровье жениха и невесты, - и как ему нравится это сегодняшнее застолье, как приятно слышать поздравления, как ему повезло служить с такими славными ребятами… ну, и так далее, и тому подобное…

В тот момент, когда речь полилась из его уст словно река, после того, как оказалась открыта плотина, он уже не мог остановиться и только смутно чувствовал, что все это если и правда, то не совсем полная, что чего-то очень важного во всем этом недостает…

Не достает уверенности в честности и взаимности женщины, с которой он собирался связать свою судьбу, и неизвестным, скрытым туманной завесой оставалось будущее, и никто не мог ему сказать, окажется ли оно счастливым или же нет, и никакие здравицы даже из уст Ее величества, и никакие драгоценные кольца из императорской казны, освященные перед церковным амвоном в дворцовой церкви, и никакие дворцовые и полковые обеды и поздравительные речи не могли в этом ничем помочь ровным счетом. Все, что происходило сейчас, было как разбередить слегка притихшую рану, которая опять заныла и заболела…

Разумеется, по сути дела, он позволил повести себя на поводу внешним обстоятельствам и теперь выдавал желаемое за действительное, но следовало и то принять во внимание, что отступать ему было некуда, ведь скажи он всем этим людям, которые так хотели разделить с ним его  удачу, порадоваться вместе с ним и за него, что он еще сегодня с утра всерьез хотел отказаться от свадьбы, они были бы и огорчены, и разочарованы. Да и не поверили бы, поди, и, между прочим, оказались бы правы, ведь ничего еще не было решено окончательно, ведь невозможно было понять, в какую сторону наклонятся весы…

И тут произошла очень понятная вещь: по мере того, как продолжалось его выступление, он сам все больше верил в то, о чем говорил со все возрастающим пылом, обращаясь к собутыльникам и убеждая сам себя… И чувствовал себя все более довольным и счастливым, пусть хотя бы на словах, пусть хотя бы в воображении, если не на деле…
 
Наконец полковник, во время своего выступления успевший опять и опять приложиться к своей кружке, ощутил, что уже готов или разрыдаться, или свалиться под стол, и с трудом заставил себя хоть немного успокоиться, но многое к этой минуте оказалось выплеснутым наружу.

          Князь обычно держался с окружающими достаточно ровно, не неприступно, вполне доброжелательно, но и не допуская панибратства, и в целом производил впечатление человека, что называется, себе на уме, немного, может быть, мрачноватого и молчаливого, а также вообще склонного к некоторой замкнутости, то ли по причине княжеской спеси, то ли по природной нелюдимости.

При этом, видимо из-за того, что он был очень крепок физически, он казался таким же крепким, то есть волевым и непробиваемым, и душевно.

Теперь же, пожалуй, впервые за последние месяцы, проведенные в весьма тесном постоянном общении, его однополчане догадались, что их командир все-таки такой же живой человек, как и все, и что он тоже имеет слабости, тоже уязвим.

Ясное дело, его главной слабостью можно было на сегодняшний момент счесть его прекрасную невесту… Кто бы мог предположить подобное…

Хмельной и обалдевший князь не преминул поведать, как она хороша… и глаза большие и голубые, и каверночка на пухлой шейке ничего не портит, но так к себе и манит, и такие ножки, и такая грудь, сбрендить можно запросто… хоть портрет с нее пиши, вешай на стенку и молись на него, как на икону… да нет, на кой черт нужен портрет, она самолично вживу куда как лучше любой этой самой мазни, которой нынче принято стенки в горницах с полу до потолка обвешивать… Ох, братцы, одним словом за такую девку и головы не жалко! А что приданова за ней злата-серебра без малого воз, так коли бы даже и ничего не было, все едино ей цена супротив всего того добра куда как дороже… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПОДМЕТНОЕ  ПИСЬМО.

- Милая, беляночка,
скажи, чем белилася?
- Сызмалетства вся такая-
беленькой родилася!

Как у нашей душечки 
Груди как подушечки.
Клади во изголовьице,
Целуй да на здоровьице.

Хорошо траву косить,
Которая зеленая.
Хорошо девку любить,
Которая ядреная.

Я милашечку свою
Разно позабавлю,
На колени посажу,
Целовать заставлю.
          Частушки.

Ино зло то Горе излукавилось,
Говорит Горе таково слово:
«Не хвались ты, молодец, своим счастием,
Не хвастай своим богатеством!
Бывали люди у меня, Горя,
И мудряя тебя и досужае,
И я их, Горе, перемудрило.
Откажи ты, молодец, невесте своей любимой –
Быть тебе от невесты обмануту,
Еще быть тебе от тое жены истравлену.
Ты пойди, молодец, на царев кабак,
Не жали ты, пропивай свои животы,
Кабаком то Горе избудется,
Да злое злосчастие останется.
Стой ты, молодец,
Меня, Горя, не уйдешь никуды!»
          Повесть о Горе-злосчастье. 


          На другой день после полкового пира князь, хотя это обычно было ему отнюдь не свойственно, заспался до позднего утра, что и понятно, если вспомнить, как ему не удалось вообще заснуть предыдущей ночью и каким оказалось окончание прошедшего дня. Он спал крепко и отлично выспался, а проснувшись наконец, еще некоторое время оставался неподвижным, с полузакрытыми глазами, испытывая то блаженное внутреннее чувство, которое посещает порой людей по утрам просто потому, что они здоровы и хорошо отдохнули.

В комнате было тепло, сквозь неплотно прикрытую задвижку печки виднелись рдеющие красным светом уголья, в окошко сквозь мутноватое стекло заглядывали веселые желтые солнечные лучи. Он лежал в постели на спине, нежась в полудреме своего полупробуждения, и на его груди поблескивал старым золотом массивный крест, представлявший собою еще одну семейную реликвию, наравне с «аспидным ожерельем со яхонты» и портретами знаменитой в прошлом родни.

Крест, в отличие от ожерелья, не попадал в чужие руки, он оставался у старого князя, отца нынешнего, во все годы его опалы, ссылки и заточения. Охрана крепости, где ему предстояло бы сгнить заживо в каземате, не настигни прежнюю монархиню безвременная кончина, не притесняла узника без нужды, как это иной раз и бывало.

Драгоценный крест не был у него отобран выполнявшими приказы сверху, но не обладавшими личными качествами палачей и притеснителей в отношении обездоленных заключенных начальствующими людьми.

Прожив затем несколько лет в прежнем почете и богатстве, отец перед смертью передал реликвию сыну, единственному уцелевшему из трех его сыновей, и, естественно, завещал хранить, упомянув, что представители их рода, владевшие этой вещью, никогда с нею не расставаясь, не умирали насильственной преждевременной смертью. Несмотря на все жизненные невзгоды, бог неизменно даровал им долгую жизнь и мирную кончину, ведь внутри креста спрятано то, что дороже золота, из которого он сделан: чудотворные частицы святых мощей киевских печерских угодников…

Князь Василий, разумеется, не желая огорчить отца, обещал хранить крест в свой черед, повесил его на шею на одну цепочку вместе с нательным крестиком, потом привык к нему и на самом деле с ним не расставался, хотя в душе мало верил в подобные предания, поскольку, исходя из своего богатого житейского опыта, доверял скорее не бесплотным, но собственным силам.

Крест был дорог ему больше памятью об отце, чем своими тайными свойствами талисмана, к тому же первая, самая удивительная удача ему улыбнулась прежде, чем эта вещица попала к нему в руки. Впрочем, и после этого события ему было грех пенять на милости судьбы, ведь пока что все в основном складывалось гладко…

          Князь, позевывая и щурясь на солнечный свет, стал вспоминать прошедший день. Не все воспоминания были одинаково четкими, но все в основном приятными.

Недавно он побывал на обеде во дворце, где сидел за изысканно накрытым драгоценной посудой, необычными блюдами, напитками и лакомствами столом, ввиду самой императрицы и в окружении знатных и именитых господ, принимавших пищу под звуки итальянской музыки, исполнявшейся придворными музыкантами из тех же итальянцев.

Однако пированье в городском трактире с однополчанами, где не серебряные и стеклянные, а деревянные и глиняные блюда и тарелки стояли перед обедающими не на шелковых скатертях со складками, скрепленными букетами из искусно сделанных шелковых цветов, а на выскобленных ножом дубовых потемневших столешницах, причем на этих глиняных грошовых тарелках лежали не отборные деликатесы, но просто куски запеченной свинины с черной кашей, и для питья были поданы не стеклянные бокалы, просто глиняные же, слегка даже кое-где побитые кружки, и налито в эти кружки было не тонкое французское вино, но обычная, зато весьма забористая водка, вместо же редких персиков и доступных, но вовсе не таких уж бесспорно привлекательных ананасов ароматной грудой лежали крепкие зимние зеленые яблоки, которыми было так славно хрустеть под выпивку и которые никогда не подавались к высочайшему столу, потому что «самой» не нравился их запах, конечно, сильно отличающийся своей простонародной садовой свежестью от удушливых французских благовоний…

Впрочем, не следует думать, будто полковой обед страдал однообразием меню и прямой скудостью винного погреба, иначе на что же пошли тогда собранные по подписке денежные средства. Однако сама грубоватая обстановка пиршественной залы, закопченной и прокуренной, вкупе с непритязательной простотой сервировки, а также перечень подаваемых яств, споривших своей обильностью с изысками дворцовой кухни, лучше всего сочетались с теплой, дружеской атмосферой, царившей на этом пиру, позволявшей расслабиться, расстегнуть мундир, сесть попросторней, то есть развалиться за столом, как душе угодно, и таким образом получить настоящее удовольствие и от еды, и от питья, и от курева, и от русских песен, распевающихся пирующими сообща, и от задушевного общения… и от девиц, одетых в обычные, не разнесенные фижмами на версту в обе стороны юбки, явившихся, конечно, в нужную минуту развлечь подвыпивших офицеров, чтобы помочь кое-кому из них раскуривать трубки, например…

Вспомнив все это, князь, валяясь в постели, даже потянул носом, будто почуял опять ни с чем не сравнимый аромат жаркого пополам с табачным дымом…
 
- Здорово было, - подумал он, - хотя, кажется, нажрался я, как свинья, да еще болтал по-пустому, дурень… А не даром умные люди говорят, мол, похвальное слово гнило… Ну и ладно, бог даст, обойдется, зато было хорошо, здорово… Ох, Господи, теперь бы в баню еще сходить, выпариться от души, а там уж за ум да за дела приниматься… А что делать с княжной Настасьей? Ехать к ней, говорить с нею о том, что я хотел давеча?..

И тут он почувствовал, что, хотя, возможно и был прав в своем самоотверженном решении обсудить с нею предстоящее бракосочетание начистоту, но делать это прямо сейчас ему как-то не очень хочется… Может, чуть позднее, верно тетка говорила, что не стоит бежать как на пожар…

Одним словом, владевший им душевный порыв миновал, как минует порыв сильного ветра, ведь недаром говорится – куй железо, пока горячо… а теперь уже, пожалуй, поздновато, поостыло…

Зато ему очень захотелось, чтобы она вдруг оказалась рядом… Не как госпожа-невеста, не как государыня- супруга, а так, просто… сама по себе, одним словом… и помимо всех этих сложностей, опасений, неизвестности, тревоги… просто сама по себе, словно по волшебству…

Большие голубые глаза под полу-дугами темных бровей, юное нежное личико… пухлая белая шейка с отметиной от зажившей язвочки, словно вмятинка от выпавшей изюминки, с сахарной каплей на дне, виднеется  в белом тесте, кажущаяся особенно сладкой в сладкой же сдобе, которую так и тянет попробовать губами… и эта черная мушка на ее груди… вот точно изюм… и эта грудь… руки сами чесаться начинают, как вспомнишь, ладони вот так вот и зудят…

Ох, девка, задрать бы все твои пышные парчовые придворные юбки, стиснуть покрепче поперек стана, чтобы косточки ажно захрустели… и… нет, ты таких слов, поди, не заешь, да и о чем тут говорить… о чем говорить в тепле и неге постели, под одним одеялом, на одной подушке, так близко и тесно друг к другу… отмахал бы я тебя сейчас за милую душу, лапушка моя, так, поди, забыла бы ты враз все свои прежние придворные амуры и еще бы мне сама подмахивала…               

Дойдя до этого момента в своих мечтаниях, князь понял, что пора вставать, потому что красивая соблазнительная девушка на самом деле была далеко, потому что все было непросто, и про ее прежние амуры лучше было не думать, уж правда ли это, бред ли горячечный… Так какой толк распалять себя понапрасну!

          Крикнув слугу, князь вскочил с постели и принялся одеваться. Денщик притащил кувшин с водой для умывания, вычищенные сапоги и, поставив эти предметы на свои места, протянул барину какой-то конвертик.

- Под дверь нынче подметнули, не по-людски, - сказал он. - Подписано вроде вам, ваш бродь… - денщик был такой же полуграмотный, как и хозяин. - Вроде бы вам… А более ни полслова не значится.   

Князь, просунув голову в вырез рубашки, продевая одну руку в рукав, взял конвертик другой рукой…

- Подметнули под дверь, не по-людски… Донос какой-нибудь… Сжечь это подметное письмо! – сразу вдруг подумал он, почувствовав в глубине души почему-то, что это было бы очень правильно… но не смог этого сделать, во-первых потому, что не должен был (мало ли что может заключаться именно в подброшенном доносе), а во-вторых,   охватившая его тревога, да и понятное любопытство (что уже в-третьих), - все это вместе взятое пересилило, и он, одев до конца рубашку, но оставив ее не заправленной, сломал сургуч, запечатывавший сложенный в несколько раз плотный, желтоватого цвета, бумажный листок, кратко надписанный мелким, ровным, разборчивым почерком…

- Зря читать хочу, надо сжечь, - подумал он опять, уже ухватив глазами первое слово в строке и с трудом, но разобрав его по складам: «О-со-ба». Он повторил слово пару-тройку раз, бормоча себе под нос и неправильно ставя ударение, а потому не понимая смысла… Наконец до него дошло. Особа! Это про кого же? - По нее, - кольнуло почему-то в сердце. - Про нее… Неужто так? Сжечь, не читать… Что может стоять в писульке, не по-людски, тайком, воровским способом подметнутой под дверь… Добрые люди свои письма, которых им стыдиться нечего и за которые им бояться нечего, так-то не отправляют… Клевета, мерзость…

Он вспомнил, что вчера распинался при всех о том, как она дивно хороша… Пьяный дурень! Вот кто-то сразу и сообразил… Особа…

- Нет, почему же именно про нее? Особа – да это слово к любому человеку может относиться, и к мужчине также, как и к женщине… Надо прочесть все письмо целиком, тогда уж и судить… Прочесть целиком! Легко сказать! Так, и что там еще? Что за закорючка? А, понятно, это, стало быть, буквица «вы», а за ней, конечно, «а», так, стало быть, вы-а – «ва…»… э, да ведь это знакомое слово! «вашей светлости», вот что здесь в строке стоит… «вашей светлости», это значит, что обращение идет именно к нему… что там дальше нацарапано-то? «не-бе-з-и-з…» Господи, эка закавыка, ну точно ни «бе» ни «ме»… 
   
- Писаря, может, кликнуть? – спросил денщик, по причине своего равного с господином образования понимавший, каково тому приходится один на один с такой задачкой.

Писаря? Князь призадумался. Он видел, что письмо написано по-русски и даже сумел одолеть пару первых слов, однако из них одно слово было простым, а два вторых составляли зрительно заученное им обращение, которым всегда предварялись все получаемые им на свое имя послания.

Дальше же дело не шло, а текста между тем было еще много… К тому же строчки, четкие и ровные, все равно казались слишком уж мелкими и мельтешились в глазах… И буквы, конечно, все прописные, а прописные не то что печатные… разные там закорючки, петли, хвосты… и поди их все разбери и отличи одну от другой…

Но если письмо и впрямь написано не про кого-то там, а про княжну? Как можно посвящать в такое дело постороннего человека? Однако прочесть-то тогда тем более необходимо!.. Что же делать?

          Денщик застилал постель, не вмешиваясь в происходящее и предоставив барину, застывшему полуодетым с исписанной неизвестным корреспондентом бумагой в руке, самому решать сложный вопрос о том, стоит ли посвящать в секрет подметного письма постороннего, но потом не выдержал, опять повернулся к нему и пробормотал вполголоса:
- Яков Фомич вроде не болтливы…

Да, писарь, Яков Фомич, болтливостью не отличался, пожалуй, даже напротив, так что сослуживцы даже шутили про него, что жена не стала бы порывать с ним, не сведи он ее с ума своим всегдашним нежеланием поболтать хоть о чем-нибудь. «Между делом и в постели надо же словом перекинуться, хоть бы о чем, а ей, бедняжке, наверное, мерещиться начинало, что она с бревном бесчувственным лежит».

- Ладно, зови писаря, - решил князь со вздохом.
- Сейчас прямо?
- Да, сейчас. Иди, Семен, поскорее, да не трепли языком по дороге…
- Ну ладно, - пожал плечами слуга, бросил свою работу и вышел вон.

Князь остался один…

- Сжечь, сжечь надо… Особа… ваша светлость…  не-бе-з-и… нет, не могу разобрать, вот пропасть… - князь подошел к окну, чтобы было светлее, наклонив листок перед глазами под яркие солнечные лучи, однако ничего не получалось… - Ах да, а подпись? - вспомнил он вдруг. - Подпись-то имеется ли?

Он посмотрел на конец текста, где после заключительных строчек должна была последней отдельной строкой идти подпись. Нет, кажется, таковой не наблюдалось… Значит, письмо не подписано…

- Ах ты дрянь, черт!.. Не стоит читать, не стоит разбирать эти мелкие, ровные, рукописные строчки… Подметное письмо, без подписи… Доносительство, подлость, пакость какая… Особа… ваша светлость… Где же Семка-то с писарем?

          Князь Василий по стечению печальных жизненных обстоятельств, о чем уже упоминалось, так в общем и целом и оставался до сей поры неучем, хотя половину букв он все же с грехом пополам узнал и выучил. Вот ему этой половины до сих пор и хватало.

Сначала он не имел возможности и времени заняться своим образованием, а сделавшись старшим офицером, ощутил, что время, похоже, упущено. Ученье его не привлекало и уже как-то не давалось, к тому же по его представлению было зазорно заниматься этим делом, до известной степени оказавшись в шкуре школяра, в его-то годы, с его-то званиями…

Князь не стал убиваться по этому поводу и, не долго мудрствуя, рассудил, что ему, человеку военному, быть сильно ученым ни к чему. В конце концов, для чего же и существовали на белом свете служащие, основной обязанностью которых как раз и являлось быть грамотными, и читать, и писать по мере необходимости, каковую меру определяло их начальство.  Князь, между тем, как раз таким начальством и являлся.

Неумение читать и писать не слишком ему мешало, да и вовсе не мешало. Он имел обыкновение проглядывать все поступавшие к нему документы, умышленно оставляя своих помощников в неведении относительно того, на сколько на самом деле он не способен разобрать текст сам, и потому пригляделся к некоторым часто повторяющимся словам и фразам, между тем воспринимая содержание в целом почти исключительно на слух при дальнейшем прочтении его этими помощниками.

Только искусство подписи он должен был освоить поневоле, поскольку это было ему необходимо. Однако иной раз и подпись сразу не получалась, тогда он все же вспоминал, что чего-то в жизни не превзошел, хотя сам не захотел тратить время и силы на ученичество, и, разозлившись (вероятно, все же в данном случае на себя, но кто же захочет признаться даже перед самим собой в собственном промахе, который, к тому же, душа не лежит выправлять), - разозлившись, бросал перо и бранил секретаря, который якобы плохо его очинил.

Таким образом, принимая во внимание все выше сказанное, князь был не в состоянии сам, без посторонней помощи, даже с большим трудом,  даже сосредоточившись до последней возможности и бормоча себе под нос неохотно сливающиеся в осмысленное целое слоги, водя по строчкам пальцем, разобрать рукописный текст подметного письмеца, хотя он и потратил на все это безнадежное дело некоторое время, и вспотел от напряжения, а его лицо и мощная шея побагровели от прилива крови, как то порой случалось, если он испытывал слишком сильное волнение… а ведь это как раз и был такой случай…

Ему удалось распознать в тексте еще пару-тройку слов, составленных как раз из тех букв, которые он знал… «вы, себе, однако, сосуд, Амур, самой, вам, венец… мать»… вот уж точно, только по матушке загнуть по такому случаю и остается… Однако, пока не появился писарь, он так и не смог уразуметь, имеет ли в самом деле письмо отношение к княжне Настасье или нет... Да, собственно, и что в нем вообще-то значится, какой смысл оно заключает, тоже. Правда, «Амур» в этом плане настораживал… Пожалуй, в первый раз он по-настоящему пожалел о том, что не научился искусству чтения.

          Наконец Яков Фомич появился. 
          И вот что стояло в подметном, то есть отнюдь не по-людски доставленном письме:
          «Особа, вашей светлости небезызвестная, в облике и повадке счастливо сочетая чрезвычайную красоту, чудесное изящество и привычку к приятному обхождению, имеет власть очаровывать мужские сердца, что вы и на себе испытали в немалой степени. Однако вам надобно узнать, что этот дивный сосуд исполнен мерзостями блудодеяния. Ее жертвования на алтаре Амура отличаются особенной щедростью, так что даже ей самой затруднительно определить, кто из жрецов этого столь почитаемого ею божества на самом деле является отцом ее будущего ребенка, которого вам предстоит признать наследником, если вы все же поведете под венец его мать. Вы придаете своей будущей жене большое значение, но были бы глупы, если бы самонадеянно подумали, что избегнете неизбежного. Если вы станете упорствовать в этом заблуждении сегодня, завтра вам все равно докажут, что вы просто-напросто  дурак».

          Увы, по всему выходило, что предположение князя, сумевшего прочесть первое слово письма и сразу подумавшего о невесте… хотя скорее просто потому, что он не переставал думать о ней… - что это предположение оказалось, к несчастью, справедливым. Речь в письме, конечно, шла о княжне Настасье, хотя ее имя ни разу напрямую не упоминалось, и тяжело же было князю убедиться в этом, голова-то кругом так и пошла…

- Дурак, - машинально пробормотал он вслух, даже не замечая, что писарь, тоже сообразивший, конечно, о ком и о чем идет речь, смотрит на него во все глаза и боится хоть слово молвить. - Да, конечно, как есть дурень… - подумал он далее. - И точно по моей же недавней мыслишке… Похвальное слово гнило, истинно… И про свою любовь на людях растрезвонил, и теперь вот взял и прочел зачем-то это вот послание, вляпался-таки в дерьмо, а ведь чувствовал, что надо бы поостеречься… и вчера, и сейчас… Кто же письмецо-то сие премерзостное накарябать не поленился? Кто-то из своих, кто вчера слушал-слушал, как я распинался по пьяной-то лавочке, да и не выдержал? Похоже на то… А, впрочем, мог и со стороны кто-нибудь, и то на самом деле без разницы, признавался я в чем-то прилюдно, нет ли… Такая невеста, такая удача… И все про всё знают, и всё у всех на виду… Смотрины, целая толпа гостей в теткиных покоях, все так глазами нас и ели… Водосвятие, императрица, вокруг нее многолюдная свита… Все мои солдаты, все офицеры… И у всех у них на глазах я целовал княжну Настасью в губы, а они орали «Виват!»… Потом обручение, пированье, здравицы, что народу-то, народу… Священник, кольца, поздравления… Полковой обед - это уже, право слово, просто-напросто мелочи…
 
Тут князь немного опомнился, очнулся от своих мыслей и посмотрел на писаря.

- Это все клевета какая-то, Василий Михайлович, - пробормотал тот. - Да и  понять-то толком ничего невозможно… Какие-то намеки, экивоки… Ей богу, дрянь письмецо… да без подписи… Сжечь бы его, а?

- А я и сожгу, - сказал князь весьма твердым и даже спокойным тоном. - Конечно, завистников на свете много. Как по пословице, плакал дядя, на чужие деньги глядя. А кроме намеков и экивоков тут и стоять ничего не может, потому что в ясный день тень на плетень навести и у прожженного хитреца не больно-то получится… Спасибо за услугу, Яков Фомич… И молчи об этом. Незачем сор из избы выносить.

Писарь, начиная молчать немедленно, молча кивнул. Князь считал его приятным и порядочным малым и составил собственное мнение о причинах его скандального разрыва с женой: «Обязательно хорошему человеку стерва достанется».
            
          Когда писарь ушел, в комнату снова заглянул вытуренный из нее на время чтения письма Семен.
 
-    Бриться сами будете, Василий Михайлович, или мне прикажете?
-    А? Что? – удивленно уставился на него князь, но затем сообразил, о чем идет речь. - Да… Сам… Ступай, я позову…

Семен, которому не удалось подслушать, о чем было сказано в подметном письме, мог только заключить, что барин выглядит озабоченным… значит, все же вести немаловажные… Он продолжил бы свои наблюдения, но князь прикрикнул на него, и Семен был вынужден оставить его одного.

          Князь не сжег письма, хотя хотел это сделать с самого начала, хотя ему посоветовал это писарь, хотя он заявил, что сожжет… Он, конечно, и не подумал заниматься своим туалетом, оставив это на потом, и все бродил по комнате от стены к стене, все крутил в руках исписанный лист, все думал, думал…
 
-    Письмо написано складно, - так примерно размышлял он. - Стиль-то какой, и почерк хорош… Грамотный, стало быть, человек писал, не из простых… Что не из простых, это, может быть, и точно так, в чем я простым-то людям дорогу перешел, но вот насколько грамотный… Нет, это не примета, как не примета и почерк… Мои письма, которые мне секретарь пишет, тоже куда как хороши, а ведь я только подпись ставлю своеручную… А тут и вовсе просто, без подписи. Письмо любое можно писарю на рынке заказать. Денежку заплатишь невеликую, и готово дело… Грамотей наемный набросает послание на заказ и ровно, и складно, и по делу…

          Как ни был князь настроен на то, чтобы прислушаться к любым обвинениям в адрес княжны Настасьи, но возводимое на нее неизвестным доносителем было уже как-то слишком. Князь больше бы поверил, если бы речь шла об одном ее любовнике, пусть и без указания имени, но просто с намеком, кто есть тот человек…

Его насторожило только упоминание о том, что невеста ему якобы достается с чужим ребенком под сердцем, может быть, потому, что он, ревнуя княжну, не доверяя ей, еще о таком повороте, пожалуй, самом крутом из всех возможных, тем не менее не подумал. 
 
Чего добивается автор письма? Чего хочет, чего ждет от своей выходки? Может, это и есть тот самый получатель «ее жертвований на алтаре Амура», который теперь, с момента ее помолвки, узнал, что теряет свои особенные привилегии? Может, он влюблен в нее и не хочет отставки. А может, не имел ее никогда на самом деле, но таким образом, расстроив ее свадьбу, надеется наконец получить?..

А вдруг не в том дело, вдруг кто-то на него самого, князя, виды особенные имеет? А что? Тетка-то верно при случае заметила… Все же он и богат, и родовит, и, пусть хоть и не красавец, однако ж не урод все-таки, не кривой-косой какой-нибудь… Вот, глядишь, кому-то и захотелось княжну Настасью с ее места вон подвинуть, а там и новая невеста того гляди объявится…

Опять же месть: он ведь чужие-то дорожки не раз, случалось, перехаживал, а такое не прощают… Вон, майору полковничьего чина из-за него не дали…

Или все и того еще гораздо проще, то есть именно так, как он и сказал об этом с ходу писарю, вспомнив пословицу про тень и плетень… Никому не нужна ни княжна, даром что красива да знатна, ни он, князь, сам, своей персоной, со всем своим молодечеством и богатством, и не дошел до тайной подлости майор, на сей день напрасно мечтавший о повышении.

Люди злы да завистливы на чужую красоту, на чужую удачу, на чужое счастье. Сытых глаз на свете нет. Завистливый по чужому счастью чахнет, сосед, ему, вишь, спать не дает – больно ладно живет. Тут-то опять про глупую похвальбу на людях время вспомнить, тут-то вот собака, небось, и зарыта…

Хорошо вам? Так мы возьмем и подгадим, чтобы так-то хорошо не было. Как княжна тогда молвила? Кто-то мелкую пакость сделал, вот и все. Так часто бывает. На это многие горазды. Это все равно что мыло в суп положить или соль в кофе подсыпать, просто так, чтобы потом посмеяться. Если кому-то плохо, то кому-то смешно. Княжне на обручении подложили в туфлю железную занозу, ему на поздравлении подметнули сильное письмецо. Кофе с солью, все тот же кофе с солью…

          Что же делать? Как быть? А вот как, пожалуй, - пойти сплясать русскую с гвоздем в башмаке, как плясала княжна Настасья на балу в царском чертоге. Перебороть гнев и боль, перестрадать, перемучиться втайне, сделать вид, будто ничего не случилось, и жить себе дальше, и хорошо жить, на зло всем.

Нельзя позволить разрушить то, что построил, потерять то, что имеешь. Письмо же в печку - и ни словечка. Никому ни о чем ни единого слова. И не думать о наглом навете, не искать наветчика. Вот это грязному подонку, подлой душонке и есть лучший, достойный ответ. А на том и дело с концом. Суди Бог того, кто обидит кого. 
          Да, конечно, конечно, так и следует поступить. Не умно идти на поводу у своих недоброжелателей, они же ведь того только и добиваются. Вся надежда на дурака, ан дурак-то и поумнел…

И как это было бы даже и нетрудно по сравнению с их потугами, даже и смешно почти, если бы… если бы существовала ясность в отношениях с невестой.

«Вы придаете своей будущей жене большое значение, но были бы глупы, если бы самонадеянно подумали, что избегнете неизбежного. Если вы станете упорствовать в этом заблуждении сегодня, завтра вам все равно докажут, что вы просто-напросто дурак». Избегнуть неизбежного… Господи, боже ты мой! Свет велик, а деться некуда, придется, видно, и эту горькую чашу до дна испить…
       
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПТИЧКА  В  КЛЕТКЕ.

Тошно тому, кто любит кого; а тошнее того, кто не любит никого.
          Пословица.

Девушка – не травушка,
Не вырастет без славушки:
Девушка – на ноженьки,
А слава - по дороженьке!
Только та без славушки,
Котора хуже бабушки!
               
Что ты, девка, долго спишь,
На ворота не глядишь?
Стенки мажут, окна бьют,
На ворота смолу льют.
          Русские припевки.


           Отговаривая племянника ехать на другой день после обручения в резиденцию императрицы, старая княгиня была совершенно права, утверждая, что при высочайшем дворе так рано не встают. На другой день после этого разговора князь прибыл во дворец не рано, а уж ближе к полудню, но там еще все равно царила сонная атмосфера.
 
Тот блеск, который был придан Летнему дворцу на Фонтанке в день торжественного приема, устроенного императрицей сразу по переезде из Зимнего дворца (именно тогда она обручила свою фрейлину с ее женихом), как-то полинял всего за два последних дня, что князь здесь не был.

Или ему это всё только так представилось? Тогда ему, взволнованному предстоящей церемонией, показалось, что дворец сверкает. Теперь, вновь выбитый из колеи свалившимися на его голову следующими происшествиями, он увидел, что фасад обшарпан, окна смотрят тускло, а на дворе перед главным подъездом ветер шевелит какой-то сор.

Ближе к лестнице стояли наполовину нагруженные, распряженные подводы, а рядом на земле находились еще какие-то сундуки и какие-то столы и стулья, вокруг которых с мрачными лицами нехотя, лениво бродили слуги, то ли намеревавшиеся тащить их в здание, то ли, напротив, получившие приказ загромождать ими телеги…

Князь с раздражением подумал даже, что императрица опять пожелала сменить место своего жительства и уже упорхнула отсюда, вместе, надо думать, со всем своим двором, и теперь придется выяснять, куда Ее величество изволили дунуть, чтобы таким образом узнать и то, где ныне обретается княжна Настасья…

Однако, как ему объяснил дежурный офицер дворцовой охраны, все и всё пока оставались на своих прежних местах.

Князю указали, куда отправиться, чтобы отыскать камер-фрау, которая могла пропустить его к невесте, но наводка оказалась неточна, к тому же, как выяснил князь, войдя в дворцовые покои через темные боковые сени, провонявшие кошками и кое чем еще, как бы не похуже, камер-фрау где-то шлялась, оставив свой пост вместе со своими обязанностями…

Впрочем, это не помешало ему все же добиться того, за чем он приехал, а приехал он, чтобы увидать княжну.       

          Он нашел княжну в святая святых дворцовых покоев… нет, не в тронной зале, - в гардеробной императрицы. Комната, заставленная укладками, корзинами и ящиками, заваленная грудами тканей, производила впечатление товарного склада гостиного торгового двора. Императрица обожала наряжаться, она никогда не одевала одно и то же платье по два раза, и потому платьев у нее было не счесть. Несколько женщин, включая княжну, пытались разобраться в этом пестром хаосе.
 
Попав во внутренность столь странного места, напоминающего пещеру из сказки о разбойниках, полную парчово-шелковых драгоценностей, князь сначала потерял ориентацию и остановился на пороге, пытаясь отыскать глазами свою нареченную. Справиться с этой задачей ему мешало не только присутствие других дам, но также обилие вещей, наполнявших комнату, которая была бы просторной, если бы ее загромоздили всем этим барахлом хотя бы чуть в меньшей степени.

Обзору мешали еще и несколько манекенов с надетыми на них платьями, самых модных фасонов, то есть обладающих самыми широкими юбками, имевшими свойство занимать своими объемами немалое пространство. Сходу отличить фигуры настоящих женщин от манекенов в обманном свете рассеянных пыльных солнечных лучей, разбегающихся радугой по радуге лоснящихся тканей, было несколько затруднительно, поскольку некоторые манекены к тому же оказались увенчаны париками или шляпами, относившимися к данному туалету, что еще более сближало их силуэты с силуэтами своих живых прототипов.

Княжна стояла на коленях около сундука с откинутой крышкой, из которого она тащила длинную широкую ленту кружева, пытаясь намотать его на большую деревянную катушку, и сама первая заметила и окликнула нежданного посетителя, еще прежде, чем он наконец сумел ее углядеть, после чего бросила свое дело и двинулась к нему навстречу. Он заметил, что она прихрамывала. Конечно, за два дня глубокая ранка на ее ноге зажить не могла.

- Вы все же нашли время меня проведать, Василий Михайлович? – спросила она с улыбкой, кивнув на его приветствие.

Он ответил кратко, покосившись на окружающих, - прислужницы Ее величества все как одна повернулись в их сторону, даже не делая вид, что продолжают заниматься разбором красного товара.

- Как ваше здоровье, княжна?
- Благодарствую, - кивнула она. - Все хорошо. 
- Я рад.

          Княжна предложила пройти в ее комнату, где они поговорят без помех, и где она сможет предложить пожелавшему посетить ее жениху чашку чаю. Она казалась слегка смущенной и пробормотала, потупив голубые глаза:
- Я не ожидала вас сегодня увидать…

- У меня до вас есть дело, Настасья Васильевна, - сказал князь с твердостью в голосе. Несмотря на необычность окружающей обстановки и присутствие посторонних свидетельниц, он держался вполне уверенно - плечистый, высокий, подтянутый, чисто выбритый, облаченный в привычный ему военный мундир, туго перепоясанный шелковым офицерским шарфом, в сапогах со шпорами, со шпагой у левого бедра и без капли ненавистных ему в мужском туалете приторных французских духов. Глядел же он при том как-то слишком сурово и жестко, будто бы речь шла не о свидании с девушкой.   

- Как я это понимаю, князь! Перед свадьбой столько хлопот, - всплеснула руками одна дама, услыхав его слова и пожелав безо всякого приглашения ответить ему вместо той, к кому он обращался.

Князь ничего не сказал, оставив эту вольную выходку без внимания, предложил княжне руку, и они вместе покинули гардеробную, все также сопровождаемые несколькими парами заинтересованных глаз.

- У, змеи подколодные, - подумал князь, насупившись, но не оборачиваясь, только чувствуя, что его спина притягивает к себе их взгляды, как магнит железо. - Наверняка ведь кто-то из них давеча с туфелькой и напакостил, а может, и письмишко сегодняшнее сочинил… «Особа, вашей светлости небезызвестная…» Змеи, заразы…

          Личным обиталищем княжны Настасьи в том огромном муравейнике, который представлял собой дворец, служила маленькая, неважно обставленная комнатка, по сравнению с которой городская квартира князя, занимаемая им рядом с полковыми казармами, совершенно обычная, состоявшая всего из нескольких горниц и отнюдь не загроможденная обстановкой, поскольку он отнюдь не принадлежал к избалованным господам и привык довольствоваться малым, только самым необходимым, показалась ему чуть ли не роскошной, так что он огляделся по сторонам с некоторым недоумением и одновременно даже с оттенком брезгливости. Ну и хоромы! И как только они тут живут…

Комнатку княжна делила со своей горничной. Горничная спала на полу, барышня на узкой неудобной кровати, а кроме кровати в комнатке имелся еще колченогий столик и один стул. Вещи княжны хранились в сундуке, задвинутом под кровать, кроме того возле двери притулилась корзина, доверху набитая какими-то тряпками. На столе стояли зеркало и кофейник с отбитым носиком, еще кое-какие мелкие предметы были сложены на подоконнике.

На гвозде, вбитом в оконную раму, висела маленькая деревянная клетка с весело скачущей на жердочке маленькой же птичкой. Птичка чирикала и чистила себе перышки…

Впрочем, это мало презентабельное помещение предназначалось по крайней мере только для одной жилицы и имело дверь, которую можно было не просто закрыть, но даже запереть. Между тем иной раз императорскую свиту размещали в общей комнате, не на много больше этой, причем вместе с прислугой, а входить в нее и выходить приходилось через соседний покой, в котором кто-нибудь тоже жил… например, великая княгиня, супруга наследника, напрасно пытавшаяся в таких условиях наладить свой быт и создать хотя бы подобие уюта с помощью переносных ширм…

Императрица, хозяйка всех тех дворцов, в которых вместе с нею приходилось обитать ее дамам, считала подобные мелкие неудобства не более чем пустяками, утверждая, что ей в свое время порой приходилось переживать и большие трудности, и потому нечего жаловаться на такие мелочи женщинам, которые, например, имеют возможность одеваться куда как роскошнее, чем это делала она сама в своей бедной тяжелой молодости…
 
          Горничная княжны в отсутствие своей барышни сидела на ее постели с ногами, штопая какую-то вещицу, и при этом прислушиваясь к шуму, долетавшему из-за противоположной стены, за которой время от времени раздавались какая-то возня, стук и скрип, а также взрывы смеха, причем можно было разобрать два голоса, мужской и женский. Увидав княжну в сопровождении ее спутника, горничная вскочила на ноги.

- Сходи за чаем, Варя, - велела княжна. Она подошла к птичьей клетке, висевшей на окошке, и постучала по прутьям ноготком пальчика. - Мой чижик, - произнесла она с улыбкой, обращаясь к своему посетителю. - Я его на Благовещенье отпущу…

За стеной опять засмеялись, потом женщина завизжала, вслед за тем что-то неразборчивое пророкотал мужской бас…

- Это… - пробормотала княжна, оставив чижика, снова взглянув на князя и показав на стену, отгораживающую ее комнатку от другой, видимо, точно такой же, как и у нее. - Это… к моей соседке братец пришел ее навестить… - доносившийся шум был достаточно громок и привлекал внимание, так что она сочла за нужное хотя бы попытаться объяснить его происхождение.

Князь пожал плечами. Чужая нравственность его не интересовала, хотя не отметить про себя, чем еще характерен дворцовый быт помимо тесноты и скученности, он все же не смог, да к тому же ведь это соображение было как раз на злобу дня.

          Горничная забрала со стола побитый нелегкой придворной жизнью кофейник и вышла, прикрыв за собой дверь.

Княжна, щеки которой слегка зарделись румянцем, а глаза были все также по большей части потуплены, присела на кровать, плавным жестом руки пригласив князя занять единственный стул. Если бы он сел на него, его колени оказались бы вплотную к ее юбкам.

Однако князь пренебрег приглашением и не стал садиться. Возможно, стул показался ему слишком слабым для того, чтобы не сломать эту хрупкую принадлежность местного интерьера при употреблении по назначению, но, и это вероятнее, по той причине, что он сюда явился не для того, чтобы попусту рассиживаться да чаи распивать.

- Мне сегодня под дверь письмецо одно подметнули, - сказал он, бросив на предложенный ему стул свой плащ и треуголку, а сам оставшись стоять напротив сидящей на краю кровати княжны и глядя ей прямо в лицо. - Вот оно, - он достал конвертик из-за широкого обшлага мундира. - Я не учен грамоте, княжна. Между тем письмо, которое доставили таким образом, не стоит отдавать для прочтения в чужие руки. Помогите мне, прошу вас, прочтите его вслух.
   
Княжна, посмотрев на него снизу вверх, взяла у него из рук сложенный в несколько раз плотный желтоватый листок.

- Добрые люди письма под дверь не бросают, - произнесла она, держа конвертик в руке, озадаченная просьбой, которую она меньше всего могла ожидать. - Стоит ли читать подметное письмо? Может быть, его лучше… выбросить?
- А если в нем стоит важное что? – возразил князь, - Надо знать.

- Возможно, вы и правы, - вздохнула княжна, пожав плечами. Князь смотрел на нее, не отрываясь. Она была накрашена совсем мало и одета в красивое платье из добротной светлой материи, однако не такое узкое в талии и не столь широкое по бокам и в подоле, как для бала, к тому же без вызывающего выреза-декольте.

Вместо парика или пышных волн сложной праздничной прически, мешавшей разобраться, где тут свои собственные локоны, а где накладные, ее голова была убрана довольно просто, так что оказалось возможным даже распознать природный цвет ее волос: светло-русый, но не с золотистым, а с каким-то иным, почти серебряным отливом, показавшимся князю похожим на цвет виденных им когда-то колосящихся зарослей густого дикого степного ковыля в светлую лунную ночь… дикие колосящиеся травы, в далекой южной степи, под огромной южной луной, черной южной ночью…

Он видел княжну на смотринах в доме у тетки, наряженную и разукрашенную до степени изменения прирожденного облика; видел на льду Невы в морозный солнечный день, в богатой шубке и шляпе с пышным плюмажем, с румянцем на щеках, обязанным своим происхождением наполовину кармину, а наполовину морозу; видел в богатом придворном туалете, сверкающую драгоценностями и улыбкой, когда она, превозмогая боль, плясала по требованию императрицы перед гостями в огромной, ярко освещенной дворцовой зале под задорную русскую мелодию…

И вот теперь он видел ее совсем иной, безо всех этих ухищрений и прикрас, связанных с ее званием и положением, безыскусную, домашнюю, именно такую, какой он и хотел бы ее видеть рядом с собой… да еще не в роскошной сверкающей палате, а в этой маленькой, простенькой комнатушке, где она казалась еще ближе…

Отчетливо виднелся след от давней  оспенной язвочки-щедринки на ее нежной белой шее. Из-под слегка пушащихся на виске русых волос выглядывало нежное, чудесно вырезанное ушко, словно полупрозрачная раковинка…

Но она держала в руке сложенный в несколько раз плотный желтоватый лист письма, подброшенного ему сегодня под дверь, и он, зная, о чем там идет речь, приехал к ней затем, чтобы она прочла это письмо вслух, на его глазах… потому что он хотел видеть, как это произойдет, и слышать, что она после этого скажет…
   
- Листок надписан, - сказала княжна, взглянув на его внешнюю сторону.
- Он надписан для меня.
- Так вы прочли адресацию? – в ее голосе просквозило недоумение, ведь если он прочел одну строку, мог бы, наверное, прочесть и другие? 
- Я умею подписывать свое имя, - пояснил князь, - а более ничего.

Она кивнула, развернула письмо и прочитала вслух, как он и хотел, первую фразу и начало следующей: «Особа, вашей светлости небезызвестная, в облике и повадке счастливо сочетая чрезвычайную красоту, чудесное изящество и привычку к приятному обхождению, имеет власть очаровывать мужские сердца, что вы и на себе испытали в немалой степени. Однако вам надобно узнать…»

Князь следил за девушкой, впившись глазами в ее лицо. И глаза у него горели. Она запнулась, и он увидел, как ее взгляд под трепещущимися длинными ресницами скользнул по листку вниз, от первых строчек к последним. Он знал, что, если ему сложно разбирать даже самый простой и написанный крупными буквами текст, переходя от слова к слову, то людям, читающим бегло, хватит и минуты, чтобы проглядеть его целиком, про себя, не вслух, как было удобнее разбирать слоги ему, так сильно отставшему от этих ловких грамотеев… Она прочла письмо про себя, все, без изъятия! И что теперь она станет делать?

- Читайте же, княжна, - сказал он.

Она колебалась, теребя листок… Ее лицо, вначале при встрече с ним озарившееся несмелой, но ласковой улыбкой, изменилось, слегка побледнело и стало суровей и строже. Ее глаза были опущены вниз, к письму, она не глядела ему в лицо, а он не спускал с нее взгляда…

-       Вы уже прочли? – спросил он, - Почему вы молчите? В письме есть что-то, что вам не по душе?
- Не надо это читать, - сказала она.
- О чем там написано? О чем или о ком? Мне нужно это знать, княжна.

В эту минуту он испытал к ней почти что жалость… Вот тут-то она и вскинула на него снова свои большие голубые глаза. Это был тот же ее прямой, отчаянный взгляд, каким она уже смотрела на него в минуты страха, волнения, одним словом, испытывая сильные переживания и в какой-то мере утрачивая контроль над собой, над выражением своего лица…

- А если она ни в чем не виновата, - даже не подумалось, а почувствовалось ему, - а я заставляю ее читать вслух, произносить вслух сущую мерзость… И для моей толстой шкуры этот-то укол до живого дошел, а что же тогда о ней говорить… Не годится чистой молоденькой девочке с такой грязью и рядом стать… Если она такая, как об том в навете сказано, откуда у нее такой прямой, открытый взгляд? Притворщица, лгунья, блудодейка не сможет так смотреть. Вряд ли сможет. Их, таких-то, все же видно. А ее опорочили облыжно… Не ошибка ли мой нынешний приезд к ней с подметным письмом в руках? Надо было сюда с цветами да с пирожными… Посидели бы рядышком, поболтали, чайку бы попили, вот и славно бы было… для начала… а то все на людях да на людях… а тут вдвоем и попросту… - запамятовав в этот миг собственные недавние строгие бескомпромиссные заключения о дворцовой безнравственности, он с некоторой завистью покосился на противоположную стенку, за которой люди, уж кем бы они друг другу ни приходились, проводили время с большей приятностью, в маленькой непрезентабельной комнатушке, среди кое-как разложенных вещей, под чириканье пичуги в клетке на окне…

«Если вы станете упорствовать в этом заблуждении сегодня, завтра вам все равно докажут, что вы просто-напросто дурак». Вот именно. Заблуждением может быть не то, что он верит ей, а она нечестна с ним, но заблуждение есть его собственное поведение, его предъявление ей этого послания и оскорбительное требование читать анонимку вслух. – «Между тем кто же, как не я, должен бы защитить ее от подобного надругательства?.. Да, но кто же, как не я, должен выявить правду! И отступать уже поздно…»

- Читайте же, Настасья Васильевна! – крикнул он, весь вспыхнув и покраснев.
- Вам известно, что там? – спросила она, вдруг как будто уловив нечто им недоговоренное… Э, черт, не сумел до конца выдержать, выдал себя, похоже.
- Нет, - рявкнул он в ответ. - Я сказал вам, что не читал… что не умею прочесть… Но вы, я вижу, не хотите, чтобы я узнал? Отчего же?.. Я все равно узнаю, княжна, вы же понимаете, не вы, так другой кто прочтет. Может быть, лучше все же вам самой?

На минуту повисла пауза. Птичка в клетке зачирикала и склонила набок головку, бросив копаться в своих перышках и чистить их крошечным блестящим клювом. За стеной продолжали шуметь и хохотать сослуживица княжны и навестивший ее сегодня гость.

Тут княжна вновь опустила глаза к письму и прочитала вслух, с достаточной отчетливостью, все то, что князю уже было известно. Насколько он мог судить по памяти (а память у него была хорошая), она не пропустила ни одного слова и не изменила ни одной фразы. «Если вы станете упорствовать в этом заблуждении…»

Ее милое личико совсем погасло, на нем не осталось и тени ласковой улыбки, с которой она его встретила, а темные дугообразные брови сошлись над переносицей, над ее большими голубыми глазами. И они, эти глаза, были все также широко распахнуты, смотрели также упрямо и твердо, когда она опять поглядела ему в лицо.

- Что вы думаете об этом? – спросил он сухим резким тоном, выпрямившись, заложив руки за спину и сцепив ладонь с ладонью.
- Что ничего отвратительнее не слыхала, - ответила княжна.
- Но о чем здесь речь, как по-вашему?
- Вы считаете, что все здесь написанное сказано обо мне?
- У меня нет другой невесты, которую я собираюсь отвести к венцу.
- Это клевета, - сказала княжна. - Василий Михайлович, вы помните, как прошло наше обручение. Мне желают неприятность, зло причинить. И вам, возможно, тоже. Нельзя веры давать подметному письму, недоказанному навету.
- Дыма без огня не бывает, Настасья Васильевна, - сказал князь.

- Вы мне не верите, - произнесла княжна, немного помолчав, складывая со вздохом злополучную записку. - Вы меня не знаете, потому и не верите. Я сирота, выросла без родительского пригляда, живу во дворце, все время на людях, все время с людьми. Долго ль до греха? Все так думают, и вы тоже. Но меня вам ваша родственница посватала, меня вам Ее величество императрица отдает с рук на руки. Вам этого мало? Если вы в сем обвинении, на меня возведенном, поношение чести своей усмотрели… - она замялась было, но потом вся вскинулась и опять полоснула по его лицу своим открытым, прямым и светлым, словно стальной клинок, взглядом, - то окажитесь от свадьбы, - договорила она твердо. - Однако знайте. Вы меня ославите не по правде, безвинно погубите, и грех вам за то на душу, князь.

Она встала с места, бросила письмо на постель и шагнула к окну, на котором, на гвозде, вбитом в потрескавшуюся деревянную раму, покачивалась клетка с пленницей-птичкой. Она явно вспылила, сама, тоже, в свою очередь, она, которой в лицо бросили обвинение в порочности и бесчестье, но при этом не пытаясь оправдаться, объяснить, кому было дело до того, чтобы разрушить ее помолвку.

Она поступала так в сознании своей правоты или потому, что все равно некуда было отступать? Не слишком ли гордая, не слишком ли стойкая, не слишком ли смелая? Все ее будущее повисло на волоске, а она не пожелала унижаться, она встала к своему обвинителю спиной. Да, конечно, она умела танцевать на балу с занозой в башмаке… она умела не склонить голову и с раной в душе… 

          Кровь прилила князю к лицу, он почувствовал, как все его существо охватил нестерпимый жар, будто его живьем бросили в костер. Стало нечем дышать, в глазах вспыхнули огненные круги… Он ничего не смог бы толком объяснить, спроси его кто со всей дотошностью, но чувствовал, что, поведи она себя иначе, так, как это было бы более свойственно молодой девушке, он, кажется, скорее признал бы, что не прав, скорее пожалел бы ее… Если бы она заплакала, если бы она попросила… Но не прозвучало ни одной мольбы, но она держала себя так, будто с презрением отвергала возможное сочувствие, не помышляя о снисхождении…

И вспомнились опять слова тетки, сказанные совсем недавно, о том, что девушка нежна, что тяготы жизни не по ней, - что она на поле жизненной битвы не воин… Неправда… Эта девушка то ли уродилась иной, то ли закалилась после всех выпавших на ее долю невзгод. Знатная княжна из древнего славного рода, из роскоши и богатства ввергнутая в нищету, пережившая безвременную смерть матери и отца, потерявшая всех своих родных, перенесшая заточение в темной келье дальнего монастыря, терпя унижения, холод и голод, но вновь возвеличенная новой царственной владычицей, познавшая роскошь и славу, обрученная с родовитым богачом…

Навряд ли она забыла свою прежнюю беспросветную жизнь, шествуя в свите императрицы по дворцовым залам, среди золота и света. Такое не забывается. Навряд ли нынешняя удача могла закружить ей голову. Она уже должна была знать истинную цену и удачам, и падениям…

А может быть, не так она была сильна внутренне, как хорошо сумела пригнать к лицу внешнюю маску? Ну, тем хуже для нее!

          Рванувшись к девушке, князь за плечи резко повернул ее к себе лицом, схватил обеими руками за пояс и, приподняв, со всего маху крепко приложил спиной к той стене, за которой своим чередом проходила веселая встреча «сестрицы с братцем». Раздался гулкий стук, а поскольку стена оказалась не стеной, а довольно тонкой перегородкой, то она к тому же еще вся сотряслась, заходила ходуном сверху до низу, и находившаяся за нею парочка от неожиданности и с перепугу примолкла…
 
Князь близко, почти вплотную к своему лицу увидал лицо княжны с широко распахнутыми голубыми глазами, увидал ее полную шею, и оспинку, притягивавшую его взгляд, и…

- Вот и докажи мне, радость, - прошипел он, с новой силой стискивая ее стан и еще раз встряхивая, причем заставляя содрогнуться перегородку вторично. - Докажи, что честна, что никто девства твоего до сей поры не растлил. Сейчас докажи, радость…

          Княжна уперлась ему в грудь обеими руками.

- Я мужу докажу, - крикнула она. - Мне стыдиться перед ним нечего будет. А вы мне не муж еще, а с невестой жениху так не ладно поступать! Не… невежа!

Она толкнула его… Он легко сломал бы ее сопротивление, оно его только распаляло еще пуще… Он уже взялся рукой за вырез ее платья на груди, чтобы дернуть да и порвать ко всем чертям, ощущая, как пылают губы, и до смерти тянет впиться ртом в ее нежную белую шею, в самую эту оспинку-щедринку… Мужу она докажет… Чего она там выговорила-то? Какое словцо такое? Невежа!

          Он отпустил ее, и каблучки ее башмаков брякнули об пол: она ведь его стараниями висела в воздухе, без опоры, вплотную притиснутая спиной к стенке.

- Если есть вам в чем покаяться, княжна, так скажитесь лучше сейчас, - произнес он, пытаясь перевести дух. - Не скрывайте потаенного. Дело далеко зашло, но может зайти и того дальше… - Я тебя, милая, в порошок сотру и в монастырь до конца дней упрячу, если ты меня обмануть надумала, - промелькнуло у него в голове. - Убью… Тебя или себя… Себя…
- Я вам все сказала, - отвечала она, оправляя дрожащими руками свое платье и волосы. Она смотрела на него испуганно, но явно старалась держаться, прилагала усилия, чтобы справиться с испугом или хотя бы его не показывать. 

Он опять заложил руки за спину, покрутил из стороны в сторону головой, словно стараясь освободиться от витающего над ним неотвязного дурмана.

- Порушьте помолвку сами, - вымолвил он, содрогнувшись от внутренней боли, будто резнув себе же по живому, - Чтобы вам за невежу не идти. Да только уж пожалуйте тогда сами же и объясняться о причинах разрыва…
- Вам бесчестье как нож острый, а и мне не менее того. Если помолвка будет порвана, вами ли, мною, сплетен все одно не избежать. Вы верно сказали, что дело далеко зашло.
- Так не отступитесь?
- Нет. Мне нечего бояться!
 
«Ну, ну! Вот чертова гордячка!» Князь посмотрел на птичку, снова запищавшую в своей клеточке, и подумал что-то вроде того, что каждый из них по-своему пленник - обстоятельств, собственных желаний, заблуждений, надежд и прочего в этом духе, но, если он чувствует за собой силу, то она-то, девица красная, оказалась во многом в его власти… словно птичка в клетке…

Меж тем недаром говорят, ноготок увяз – всей птичке конец. А ноготок-то у ней увяз, можно сказать, и прочно… Птичку она решила отпустить по обычаю на Благовещенье в синие вольные небеса, а кто ее отпустит? Да и куда? Рано или поздно он узнает о ее жизни и о ней самой все, без изъятия. Узнает и то, почему она так упорно следует вперед однажды избранной дорогой, зачем готова так многое стерпеть, чтобы довести затеянное дело до конца…

- Хорошо, княжна, быть по сему, - произнес князь, поднимая брошенное ею письмецо и засовывая его за обшлаг. а также забирая со стула свой плащ и шляпу, - Мне нужно ехать. Прощайте, бог с вами.
- Всего доброго вам, князь. А за невежливое слово простите…         
- Это за невежу-то?
- Да. Я не должна была так говорить. У вас были причины, чтобы вспылить. Я знаю, сколько вам вынести в жизни пришлось, и могу понять, как новая обида больно уколоть может.

    Лучше бы она этого не говорила. Понятливая! Князь вспыхнул снова.
- Обо мне не беспокойтесь! – крикнул он, - За себя лучше подумайте…

Он ринулся прочь из комнаты, налетев при этом на корзину с бельем, стоявшую вблизи, опрокинув ее и отшвырнув ногой высыпавшиеся из нее на пол вещи, и резко распахнул дверь.

В сторону с его дороги, завопив от неожиданности, едва успела отскочить горничная. Вернувшись с чайным подносом, она услыхала резкий разговор внутри комнаты, побоялась входить, но, конечно, осталась подслушивать... Маневр удался, сама горничная не пострадала, однако дверная створка ударила по подносу, который она держала в руках, - кофейнику с отбитым носиком пришел конец. 

          Выскочив в темный узкий коридор, князь через несколько шагов почувствовал, будто что-то ему мешает, путается в ногах, бросил на ходу взгляд вниз, под ноги и, увидев какую-то узкую длинную белую тряпку, наподобие ленты, зацепившуюся за его шпору и теперь мотающуюся вокруг сапога, сорвал ее, а затем попытался от нее отделаться, кинуть на пол, но тонкая лента опять зацепилась, на этот раз за пуговицы мундира, так что ему пришлось скомкать ее пока в руке, чтобы не задерживать стремительного движения вперед…

Он пронесся вихрем дальше, к пропахшим кошками сеням бокового подъезда, и оказался на вольном воздухе. Вещица, оставшаяся у него в руках наподобие трофея, вынесенного с поля боя (уж выигранного, проигранного ли – бог весть, но что с боя взято - свято), оказалась белым шелковым женским чулком. Наверняка он принадлежал княжне.

Тонкий нежный шелк был прорван острием шпоры в нескольких местах, из-за чего чулок оказался безнадежно испорчен… Но дело заключалось не в этом. Князь, как ни был зол, обнаружив, какой вещице случайно стал обладателем, уже не смог ее бросить наземь, как простой мусор, и, намотав себе на ладонь, засунул получившийся шелковый сверток в карман мундира.   
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПЕЧАЛЬ.

Голубок летел, убился.
Парень в девушку влюбился.
Он влюбился, врезался-
Без ножа зарезался!

С того края в этот край
Меня тянет, словно в рай.
Из-за какой безделицы?
Из-за красивой девицы.

Болит сердце не от боли,
От проклятой от любови,
Заболело с младости –
Проболит до старости.
          Припевки.

«Горе с тобою, беда без тебя».
                Пословица.


- Таит она что-то про себя… Смутно все, странные дела какие-то, коли о том по существу-то размыслить… Железяка эта в туфле опять же, будь она неладна…
- Да было же ею объяснение дадено, будто на тот час императрица на нее осерчала…
- Из-за ткани перепутанной, и что теперь Ее величество жалобу за каприз примет, того пуще огневается…
- Именно.
- И в это можно поверить?
- Конечно, свет, а то как же… Да и ты на тот час поверил.
- Поверил. А теперь вот все думаю… Не ведомо нам о ней чего-то…
- Все про всех ведать не получится.

Произнеся эту фразу, старая княгиня пожала плечами, вздохнула по своему обыкновению и, тоже не отходя от привычки, налила две рюмочки. Одну она приняла сама, другую предложила племяннику.

- Закуси вот орешками на меду, ты их в детстве очень жаловал…
- Ох, тетя, я их, кажется, в рот больше не возьму… Точно тогда переел, как у вас в дому ночевал, с тех пор сладость будто в горле и застряла.
- Ты тогда и накурился через меру, однако табачком баловаться все одно не бросил…

          Князь Василий снова навестил родственницу у нее в доме, стоявшем боковым фасадом к Невскому проспекту (в городе, выстроенном на берегах нескольких рек и речек, парадный вид обычно имела сторона, которая была обращена к водной, а не проезжей дороге). Он хотел поговорить с нею о княжне Настасье, о ком же и о чем же еще…

Прошло уже более недели с того дня, как он побывал у своей невесты после обручения. С тех пор он даже не столько успокоился, сколько как-то утих, посмирнел. Все наболевшее, накопившееся на душе так или иначе оказалось высказано, выслушан был и ответ…

Князь еще размышлял потом некоторое время о таком повороте, что не надо ли залучить к себе для особого разговора служанку княжны, которая жила с нею в одной комнате, чтобы, припугнув ее с одной стороны, а с другой подкупив или как-то иначе улестив, заставить рассказать про барышню все, что ей было известно, велев следить за нею в будущем и доносить обо всем более-менее существенном…

Но это был подловатый план, и князь решил, что горничная может все-таки не побояться и открыть правду своей госпоже, а тогда он сам выйдет перед княжной в неприглядном свете… Меж тем речь у них шла промеж собой о чести и бесчестье…

Княжна сказала, что ей стыдиться нечего. Что ж! Лучше взять за основу ее заявление и ждать своего часа.

И князь не стал окружать княжну шпионами. Пусть делает пока что знает, все равно шила в мешке не утаишь, а сколь веревочка ни вейся – конца не избежать. Он оставил все как есть и попробовал просто жить дальше, ничего не предпринимая, и это оказалось не столь уж и невозможно, но через некоторое время он все-таки почувствовал, что поговорить обо всем случившемся ему, так или иначе, а хотелось бы… Тогда он поехал к тетке, - благо было к кому. Он дал ей прочесть письмо, поведал и о своей, так сказать, бесед  с княжной.      

- Не могу я ее понять, – говорил он. - Не нравится мне все это… Положим, она и точно не виновна передо мной, как нынешним женихом и будущим мужем, и ни в чем предосудительном ее не упрекнуть, хотя верно я слышал, как они там во дворце живут, да и сам недавно имел случай убедиться. Обнесли ее передо мною. Прожила на болоте, а сама не замаралась. Но что ж ей так приспичило моей женою стать, что она и безногая готова к алтарю бежать, и самое даже буйство от меня терпеть? Других женихов нету, что ли? Она ведь красавица, и с приданым. Другая на ее месте давно бы в бега бросилась от такого счастья…  Зачем ей за меня?
 
- Как зачем? – спросила старая княгиня. - Да затем же, зачем тебе на ней жениться! Вы с нею во всем пара, и по годам, и по роду, и по средствам. Да по всему, одним словом!
- Она сама меня невежей назвала.
- Ты и есть невежа, свет. Да ведь она тебя извинила.
- Не нужны мне ее извинения.
- Что же тебе нужно?
- Правда.
- Правда останется, как все прочее минется, - сказала княгиня. - Почему она от тебя должна как черт от ладана бежать? Может, ты ей по сердцу, вот и все.

Ответ княгини так изумил князя, что он уставился на тетку, широко раскрыв глаза.   

- А что? – молвила княгиня, видя его непритворное удивление. - Чем ты нехорош-то, что в тебя влюбиться девушке нельзя?
- Да, да, помню, - с досадой проговорил князь. - Жених завидный, знатный, богатый, и не кривой-косой какой-нибудь, не старый, плешивый, а молодец молодцом… хоть куда… Вспоминал я уже ваши-то слова-то эти все по случаю…
- А в чем я солгала, когда их тебе говорила? – спросила старая княгиня с долей неудовольствия в голосе. - Так оно и есть, ей богу, как на духу.
- Да вы и то еще говорили, что княжна и не знает пока, что это за любовь такая.
- Как она девушка на возрасте, то вчера не знала, а сегодня уж и проведала.

           Однако князь не отступал и продолжал выражать недоверие.

- Да когда бы княжне в меня влипнуть? Мы с нею и видались-то всего ничего…
- Ты же сам мне как-то тут молвить изволил, что тебе и одного взгляда хватило.
- Так то мне!   
- А она что, из другого теста слеплена? Тоже чай не каменная. Не перечь ты мне, свет, экий же ты упрямый… Что же до твоих до всех этих мужицких замашек, то ведь ты небось и сам случаи заметить имел, что и она не вовсе бесхребетная. Вы с нею и в этом сходитесь, свет.
- Так вам ведомо и ранее было, какова она нравная?

- Что же я, слепая, али глупая какая? – воскликнула княгиня. - Да тебе другая жена не подойдет, - она пожала плечами. - Ты другую в один час в бараний рог согнешь за милую душу, а там, глядишь, и заскучаешь. А этой наступи на горло, так скажет: «Не больно». А наступи другой раз, так в ответ сама задаст.
- Вот-вот, - кивнул князь. - Вот мы с нею друг другу глотки и перехватим на досуге. С этого начали, этим и кончим.
- До такого не дойдет, - объявила княгиня с полным спокойствием. - Милые бранятся только тешатся. Слюбитесь, про раздоры и размолвки не вспомните.

          Они помолчали.

- Ох, свет мой, - сказала старая княгиня, качая головой. - Даже не знаю, радоваться мне, на тебя глядя, или с тобой вместе печалиться. Одно я чую, хорошо это все, милый, так хорошо, и словами не сказать.
- Что хорошо-то?
- Жизнь, кровь, молодость, любовь.
- Идите вы с вашими прибаутками!
- Не ругайся, свет, ты нынче у меня в дому, а не в казарме… Как же с тобой говорить нелегко!.. Испить разве еще для души?

Выполнив для поддержания душевных и физических сил свое намерение относительно «испить для души», старая княгиня, посмаковав наливку, немного подумала и опять обратилась к племяннику:
- И зачем ты ей письмо это показывал…
- А как было не показать!
- Хоть бы со мной посоветовался.
- Вот я нынче, выходит, советуюсь.

- Нынче уж поздновато будет. Какой совет я тебе могу дать, коли правду люди умные бают, мол, после драки кулаками не машут? Все ты запутал, свет, да и сам запутался, словно в тенетах… Вот и скажи мне, что ты делать теперь намерен?
- Что делать намерен? А что делать! – вздохнул князь. - Княжна от своего слова не отступает, я тоже не отступлю. К свадьбе буду готовиться. Дел много предстоит. А там уж, видно, как Бог рассудит!

          И князь начал готовиться к свадьбе. Отцовский особняк, который должен был стать сценой для этого немаловажного действа, роскошного и запоминающегося, раз речь шла о наследнике гордого родового имени, обладающего и положением, и средствами для того, чтобы устроить все с подобающим размахом, - особняк, перешедший князю от отца вместе с прочими богатствами, находился вовсе не в таком уж запустении, как он обычно об этом отзывался, рассказывая тетке об одичавшей в отсутствие хозяев дворне и упомянув при императрице, что дом содержится небрежно. 

Во времена правления отрока-императора вельможи вслед за своим повелителем покинули новую столицу, так что недавно отстроенный на финских болотах город и все его также недавно отстроенные дворцы опустели и начали быстро приходить в упадок, однако срок маленькому самодержцу был неблагосклонной к нему судьбой отпущен столь же малый. Он упокоился в гробнице под сводами кремлевского Архангельского собора, рядом со своими предками, и ему на смену на престол вступила та, которая, напротив, поторопилась сбежать из своенравной и казавшейся ей опасной Первопрестольной, почтив своим высочайшим присутствием северные пределы.

Тут как раз и последовала опала старого князя, но его дом на берегах Невы от того не слишком пострадал, так как все десятилетие правления грозной самодержицы находился в собственности (впрочем, как выяснилось, временной) другого лица, то есть не стоял пустым по-прежнему, каковое положение могло бы привести к серьезному ухудшению его состояния.

Что же касается его прежнего владельца, то старый князь прожил все-таки после окончания своих невзгод не так уж мало, несколько лет, успев еще, как и в свои золотые времена, позаседать в Сенате, а также похозяйничал в возвращенном ему вместе с чинами и поместьями дворце, наведя в нем свой порядок.

К тому же, хотя эти хоромы и опустели после его смерти, поскольку его сыну были на тот час не больно-то нужны, но такое положение по стечению обстоятельств продлилось совсем не долго.

Таким образом, о полной разрухе особняка говорить не приходилось, он находился в, так сказать, удовлетворительном виде, однако этого было мало, слишком уж важное в нем собирались отметить событие и слишком уж важные гости собирались это событие почтить своим высочайшим присутствием.

Во всяком случае, как это выяснил молодой хозяин, нагрянув однажды с конкретными целями без предупреждения в свою отчину и проведя соответствующую ревизию, кое-что в доме точно требовало обязательного ремонта. Кроме того, убранство зал и комнат отстало от капризных, но непреложных требований моды, а это оставлять без внимания было бы ошибкой…

Впрочем, князь, понимая, что жаться и так-то позориться не годится, сразу определил на расходы внушительную сумму, так что дело сделать представлялось возможным должным образом и в должный срок, причем именно в таком порядке, а не наоборот, и это обнадеживало.

          Одним словом, князь был очень занят, а это и хорошо, потому что, если на душе кошки скребут, только на дело и можно отвлечься. С этим же, надо сказать, князю повезло, потому что к его свадебным заботам вскоре прибавились заботы служебные.

Его полк не был до конца укомплектован личным составом, он давно добивался пополнения, и вот вам, пожалуйста, - наконец прислали новобранцев. Молоденькие ребята-рекрута из каких-то медвежьих углов огромной Российской империи, где лаптем щи хлебают, ничего кроме своей глухой деревни в жизни не видали, ничему отродясь учены не были и для того, чтобы превратить этих ванек в настоящих солдат, предстояло постараться.

«Сена-солома!» - слышалось теперь что ни день на плацу, где учились маршировать новички, не имевшие понятия о том, где у человека правая нога, где левая, и привыкавшие к этой премудрости постепенно, посредством временной ориентации на привычные и знакомые предметы: крайнему в ряду привязывали на сапоги пучки сена и соломы, он шагал, а остальные подстраивались. Таким образом дело кое-как, но двигалось.         

          Князь очень любил военное дело и старался уделять именно этому аспекту при своем руководстве полком особенное внимание. Однако в мирное время военные части, расквартированные в столице (впрочем, как и во всех других городах, собственно говоря), были заняты отнюдь не одной строевой и военной подготовкой и даже часто отнюдь не ею.

На плечах военных лежало много обязанностей, которые они выполняли согласно приказам сверху, и эти обязанности касались не только охранительных мероприятий административных пунктов, где они находились, но также обеспечения жизнедеятельности последних.

Солдаты под руководством своих командиров сами изготавливали для себя обмундирование, бывали заняты на строительствах, причем на наиболее трудоемких работах – например, «били сваи» под фундаменты возводимых зданий. Они же оказывались затребованными на пороховых военных заводах, в провиантской и фортификационной канцеляриях и так далее, вплоть до активного и эффективного участия в устройстве дорог и приведении в порядок городских улиц, особенно к праздникам. Гвардейские части в этом отношении были менее загружены, но полевые…

Отлынивать от подобных дел, конечно, представлялось совершенно невозможным, а выполнять их было тяжело и долго. Между тем военные части, рядовые которых, будучи в связи с насущной жизненной необходимостью помимо своего основного профессионального долга разнорабочими, часто в некоторой степени теряли боеспособность, превращаясь из военных рот в мастеровые артели.

Кому-то это было безразлично… Но князь меньше всего хотел бы командовать мастеровыми, он по мере возможности не позволял подчиненным забывать их основное предназначение. Чтобы это могло получиться, ему требовалось нормировать нагрузку, а для того, чтобы урегулировать вопрос с начальством, от которого нагрузка зависела, ему следовало постараться.      

          Дни сменялись днями, а князь почти не замечал, как быстро летит время. Вот уже миновал декабрь, с его самыми длинными и темными ночами и короткими, будто на смех, днями, и Масленицу отгуляли, и Сретенье осталось за плечами, и начался Великий пост… Вот уже и февраль оказался на исходе, и в воздухе запахло весной. Скоро Благовещенье, день, когда принято выпускать на волю из клеток крылатых певчих пичуг. А за Благовещеньем недалече сама святая Пасха… В этом году она ранняя…

          Все последние недели князь жил очень собрано и в то же время как-то на редкость тихо, будто в состоянии какого-то внутреннего столбняка. Почти ни одной минуты в течение дня ему не выпадало праздной, только  вечера принадлежали ему, но он, то ли вправду слишком выматываясь, хотя в это все же с трудом верилось, потому что он не привык сидеть сложа руки, труды же, обременявшие его, не были ему слишком в новинку и не казались чрезмерными, то ли, отчасти в связи с последними событиями и связанными с ними переживаниями, наложившими на него весьма сильный отпечаток, вдруг утратив интерес к жизни и ее удовольствиям, которых раньше не имел привычки избегать, так ли, иначе ли, но только почти все эти вечера  проводил в одиночестве.

Кануло в прошлое спокойное время, когда он, по определению его пожилой родственницы, только одно и знал, что тянуть служебную лямку, а в свободные от службы часы развлекаться общедоступными, немудрящими, мало предосудительными, если потреблять их в меру, способами, разнообразя себе существование и оставаясь вполне этим довольным… пить себе за милую душу с приятелями водку да таскаться по девкам.

-  И что это с ним? – размышлял про себя денщик Семен, наблюдавший домашний быт своего барина, так сказать, вплотную, чего нельзя было сказать о других окружавших князя людях.  Сказал бы, что заболел, да он ведь здоров, как бык. А зажил, словно монах. Вот чудеса-то в решете…            

          Непривычное поведение хозяина касалось Семена не относительно, но напрямую. Во время отлучек и пирушек князя Семен был предоставлен сам себе и тоже находил способы малость поразвлечься, однако князь теперь всегда был трезв и всегда с наступлением темноты дома. Семен не смел отлучаться без его позволения, однако часто позволение на отлучки испрашивать было нельзя, и парень наконец почувствовал себя совсем скверно, а затем все же напился прямо на своей кухне в компании с соседской горничной, устроив себе маленький праздник.

Проспавшись наутро, Семен не помнил, звал его барин за это время к себе, нет ли, а кроме того, он не надраил ему сапоги и не почистил мундир, так что, по всему выходило, неприятностей теперь не избежать. Но полковник молча натянул не чищенные сапоги. Погруженный в собственные мысли, он ничего сразу не заметил и только вечером, мимоходом, буркнул слуге, что тот совсем обнаглел, а потом, как всегда, ушел к себе и захлопнул дверь.

Семен, поглядев вслед хозяину, даже не слишком обрадовался тому, что избегнул заслуженной нахлобучки, - возможно оттого, что это произошло как-то само собой, словно с неба упало, без малейших движений с его стороны,  то есть слишком легко. Затем он подумал, что полковник в самом деле сильно изменился. Прежде он таким не был.
-    Если не телом заболел, так головой, - решил Семен, принимаясь-таки со вздохом чистить полковничьи сапоги.

          Поздними темными усталыми вечерами князь, оставаясь один, часто вытаскивал подобранный им с полу в грязном, затоптанном коридоре многонаселенного дворца императрицы чулок княжны Настасьи. У него было ее обручальное кольцо, но холодный металлический ободок с украшением в виде вправленной в лапчатое гнездо искрой обработанного алмаза ничего не сообщал ему о той, которая одела это кольцо ему на руку.

Зато прижимая чулок к лицу, князь, как ему казалось, чувствовал ее запах, которым пропитался этот сшитый кусок белого шелка, пусть даже немного рваный и немного грязный, пусть даже попорченный его шпорой, когда он проволочил его невольно за собой насколько шагов по немытому полу.

Образ красивой статной девушки неотрывно маячил в такие минуты перед его внутренним взором. Ослепительная красота ее сияющего молочной белизной кожи тела представлялась ему до того явственно, что только руку протяни – и вот она, она сама, она вся…

Но увы, княжна была далеко, а затем князь будто снова видел прямой, открытый, бесстрашный и безжалостный взгляд ее широко распахнутых голубых глаз, который, подобно стальному клинку, ранил его в сердце, подобно огненной вспышке, сверкал из тьмы сгустившегося вечера, из потаенных, никому не доступных глубин памяти, и ему становилось больно и тоскливо. Тогда он убирал свое шелковое сокровище подальше, с глаз долой, ложился ничком на кровать и старался побыстрее уснуть, чтобы во сне все забыть и забыться.
 
          Почти со всеми предсвадебными хлопотами князь справлялся сам, при этом даже и не подумав хотя бы посоветоваться по поводу устройства будущего семейного гнездышка со своей невестой. Он виделся с нею еще несколько раз, но по официальным случаям и на людях, и они оба держались во время таких вынужденных встреч весьма чопорно, но зато безукоризненно, а в другое время не общались вообще… И все это каким-то образом получалось выносить. Но однажды вечером князь вдруг почувствовал, что сил его больше нет. Приблизился какой-то внутренний предел.
 
          Закончился очередной день, князь попытался провести время в компании, заглянув в трактир, но быстро соскучился, и, как это обычно у него и водилось в последнее время, вернулся к себе на свою квартиру не слишком поздно. Сидеть в одиночестве ему было легче, чем делать вид на людях, что у него все хорошо. Хорошо, просто отлично… Уж куда лучше…

Ужинать ему не хотелось, делать было больше нечего, оставалось как всегда покурить перед сном на крыльце и завалиться на боковую. Вот тогда-то, подойдя к темному окну и поглядев в лицо надвигающейся ночи, он и ощутил, как ему хотелось бы сейчас увидеть княжну.

Если бы она вдруг взяла, да и приехала к нему… Если бы он вдруг взял, да и поехал к ней… Безо всяких дел и предлогов, отставив в сторону и приличия, и гордость, и недоверие, и все прочее, тягостное, нерешенное, только для того одного, чтобы оказаться вместе…

Почему бы ей в самом деле не приехать, не остановить коляску у его крыльца, не войти в эту дверь, шурша шелком юбок и легонько постукивая каблучками башмаков? Почему бы ему самому не вскочить в седло, не проскакать всего-то по нескольким городским улицам, не привязать лошадь у бокового дворцового подъезда, не пройти, звеня шпорами и задевая стены полой плаща, через тесные и душные сени, по узкому затоптанному коридору прямо в ее маленькую комнатку, где из всей мебели только стол со стулом да кровать, а на окне покачивается клетка с непоседливым веселым чижиком? Почему это все невозможно?..

Он думал о том, что, если она собирается за него замуж, если она уже так или иначе связана с ним, не может же она хоть изредка о нем не думать… хоть что-то, хоть тень интереса, внимания должна же в ней сказываться… Он вспомнил, как она улыбалась ему порой, до того момента, когда что-то опять вторгалось между ними и осложняло отношения, улыбалась одновременно ласково и несмело…

В светлый морозный крещенский день во время водосвятия на реке, когда он впервые взял ее за руку… В первые минуты встречи среди пестрого хаоса императорской гардеробной, когда она сама углядела его на пороге и сама окликнула… И как ее щеки рдели легким румянцем, и как смущенно опускались ее ресницы над большими голубыми глазами под его взглядом.

Вот сейчас, один-одинешенек, стоя у этого темного окна, глядя в лицо надвигающейся ночи, он всем своим существом, не только мыслями, но и всем собой, плотью, кровью, дыханием стремится к ней, жаждет ее…

Неужели она не чувствует этого, пусть и на расстоянии, пусть на другом конце города, находясь в одном из помещений огромного дворцового здания, в своем маленьком покое, в своей девичьей спальне… может быть, тоже стоя сейчас у окна, глядя в темноту, в ночь… сквозь темноту, сквозь ночь, также, как и он? Разве может человек не ощутить, когда о нем думают с такой силой, с такой страстью, с такой мукой? Разве может не откликнуться на такой призыв?.. Почему же ее нет рядом с ним?            
          
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ЧУДО.

«Такие чудеса, что дыбом волоса».
          Пословица.

Колокольчики забрякали,
Затопал вороной.
- Ты готова ль, моя милая,
Приехал за тобой!
          Припевка.

Летит сокол из улицы,
Голубушка из другой,
Слеталися, целовалися,
Сизыми крылами обнималися.
Слава!
          Подблюдные песни.


          Срок намеченного торжества приближался, но в это время произошел случай, который сильно отвлек князя от его забот по подготовке праздника, причем в тот момент, когда эти заботы приблизились к своему завершению. Его заместитель в полку внезапно погиб, да при столь странных обстоятельствах, что начавшееся следствие должно было не скоро оставить и самому командиру, и всему личному составу досуг для их собственных дел.

Покойный подполковник был человеком средних лет, немного тучным, весьма флегматичным, которого из себя не могло вывести, казалось, ничто и никогда, остававшийся по видимости равнодушным даже к проискам того самого майора, который мечтал обойти его и сразу из майоров попасть в полковники. Он не блистал никакими талантами, но и никакими особыми пороками, кроме явной лени, себя не опорочил.

И вот однажды этот офицер вдруг, ни с того ни с сего, будучи у себя дома, на глазах у свидетелей, среди которых была его жена и оказавшиеся на тот час гости, вспыхнул весь, как факел, пламенем и сгорел почти дотла за считанные минуты… Остались горстка черного пепла, несколько костей, пуговицы и пряжки от амуниции. Тут было о чем поговорить и подумать.

Впрочем, умные люди предпочитали именно что думать про себя, а вслух свои мысли старались не выражать. Одним словом, это была неприятность. Вот так и получилось, что князь на несколько недель забросил все дела, кроме стараний разрешить каким-то наиболее удовлетворительным и благоприятным образом вопрос о горючем подполковнике.

Во-первых, сногсшибательная невероятная новость не должна была просочиться в город, чтобы не вызвать нежелательные толки, и этим он обязан был озаботиться с первых минут катастрофы, а затем следовало попытаться разобраться в происшествии по существу, если это вообще было возможно при таком немыслимом казусе, конечно.

В конце концов в целом предприятие удалось. Было объявлено, что покойный стал жертвой своей рассеянности, насыпав вместо нюхательного табака в свою табакерку порох, а дальше все понятно: достал табакерку, открыл ее, ветер подул, искра от свечки упала на серый порошок, и готово - взрыв, огонь, смерть, горстка праха и обгорелые пуговицы. Аминь, одним словом.

Небольшая вспышка пламени повлекла за собой (вероятно, вследствие сквозняка) обширное распространение огненных языков по одежде и возгорание всего тела, приведшее к гибели человека и сожжению его останков.

Такова была официальная версия и официальное заключение, и все, даже самые недоверчивые, включая вдову, скорее озлобленную потерей своего кормильца, чем безутешную по причине утраты близкого человека, которая, стоя в двух шагах от мужа, не видела у него в роковой момент в руках пресловутой табакерки, должны были в него, в это заключение, уверовать, - если, конечно, не желали себе неприятностей, может быть, не таких необратимых, как это произошло с покойным, но все же весьма существенных.

Только несколько человек, стоявшие во главе расследования, знали доподлинно, что… ничего не знают. Почему погиб ничем не примечательный, обычный, в положенное время как все крещеные люди посещавший церковь человек, осталось тайной.

Военный следователь подумал, что надо бы провести обряд освящения полковой территории, каковое действо казалось ему вполне подходящим случаю.

Зато священник, в связи с особенностью происшествия командированный в помощь военным чинам Синодом, в отличие от следователя решил, что разгадка лежит отнюдь не в сверхъестественной области, но относится к научным проблемам. Это был человек, что называется, современный, проявлявший интерес к опытам одного русского ученого, не так давно самой покровительствовавшей ему императрицей спасенного от преследования духовных властей, которое ему грозило вследствие гибели во время неслыханных экспериментов с атмосферным электричеством его сотрудника. 

Люди довольно часто занимаются в жизни не тем, чем должны бы, согласно складу своей натуры. Чудесами же легко счесть то, о чем мало известно.

Что же касается остальных более-менее посвященных в суть происшедшего людей, то они либо искренне предпочли поверить обнародованным выводам следствия, либо остались при собственном мнении относительно странного события.

          Народное поверье утверждает, что человек, погибший от удара молнии, - праведник. Может быть, в этом взгляде на вещи сказывается отголосок давнего языческого обряда, когда умерших хоронили в костре, сразу очищая их дух в пламени от земной скверны и мерзости могильного тлена. Кроме того, предания гласят, что возле гробов святых в церквах и на их могилах на кладбищах иной раз сам собой зажигается огонь. Наверное, во время следствия и после него многие об этом вспоминали.

Полковой офицер погиб не по вине небесной грозы, но сгорел заживо в мгновение ока по неведомой причине. Среди солдат еще некоторое время, несмотря на запрет, ходила глухая молва о том, что происшествие было особенным знаком свыше, разгадать который пока не дано. Некоторые утверждали, что скоро будет новая война.

Впрочем, в этом не было ничего из ряда вон выходящего, войны случались и прежде, могли случиться и впредь, и непонятным оставалось, зачем было небу информировать земное население о таком в общем-то обыденном деле столь особенным способом.

К тому же смелые и предприимчивые люди, будь то солдаты, будь то офицеры, иной раз желали повоевать, так как военное время создавало условия для улучшения своей дальнейшей жизни (если не дать себя убить, конечно), так как на войне было проще, чем в дни мира, получить новые чины, награды, а также и разбогатеть, использовав возможность пограбить неприятельское достояние…

Но кое-кто связал событие не с глобальными происшествиями в будущем, а с судьбами всего двух человек, командира полка и его невесты, ведь живой костер вспыхнул во вверенном этому человеку армейском подразделении на пороге их соединения… Может, и венчания-то никакого не будет? Сорвется что-нибудь, и вся недолга...

Нашлись, однако, среди этой массы взволнованного и страстно жаждущего необычайного народа и такие, кто счел все произошедшее просто ни к чему не относящейся случайностью (а почему бы и нет, собственно говоря? – пить надо меньше), и сам князь хотел бы быть в их числе, но в глубине души ему все же как-то не понравилось, что загадочная смерть приключилась именно в столь мало подходящее для этого время… К тому же, как отмечалось выше, ему теперь было некогда довести приготовления к свадебным торжествам до желанного финала желанным образом.      
            
          Еще инцидент с кончиной офицера не был исчерпан и наполовину, когда князь обнаружил, что времени до венчанья остается всего ничего, а дел не переделанных при этом еще полным-полнешенько. Конечно, князю могла бы оказать содействие в подготовке к свадьбе его тетушка, которая так этой свадьбы добивалась, чтобы поддержать его в такой непростой момент, но она как на грех приболела (одно к одному, одним словом), своим плохим самочувствием только доставив ему новые тревоги и заботы.

Он беспокоился о ней и старался навещать почаще.  Болезнь поначалу взялась за старую княгиню весьма круто, она испугалась и хотела уже было прибегнуть к обряду соборования, поскольку сие таинство обладает по вере православных христиан особой целебной силой и даже будто умирающего может поднять с одра, почему умирающих-то обычно и соборуют, правда, не всегда с пользой для их угасающего здоровья.

Но ей вскоре полегчало, в связи с чем больная, повернувшая на поправку, конечно, воспрянула духом и уже спокойно принялась рассуждать на тему о том, что от смерти, как ни крути, все равно никому не уйти, что жить надейся, а умирать готовься, и что только то и будет, что нас не будет.
 
- Если человек жил на свете по-доброму, зла никому не содеял и душа у него была чистая, то умирать ему будет легко, - с удовольствием разглагольствовала эта умудренная жизненным опытом дама, определенно ощутив, что ее час еще не пробил. - Кто же при жизни других мучил, тот, умирая, сам будет мучиться, да и после смерти покоя не найдет. Чистая душенька на небо улетит, словно пух ветром подхватит, словно птичка вспорхнет… Таких людей родным оплакивать больно, а все одно легче. Душу ничто не тянет, и сама душа никого не тяготит. А грешная душа тяжела, она лететь не может, она после смерти и сама еще пострадает, и тех, с кем ранее человек проживанье имел, в покое не сразу оставит… Будет по земле бродить да живых пугать, пока ее не отмолят или пока сама ветром не разлетится, а это не больно скоро бывает…

- Вы-то как сами, тетя, собираетесь поступать, - спросил, терпеливо выслушав ее выкладки, племянник, сидевший возле ее постели. - После смерти мне еще явитесь, или оно так обойдется?

- Вот дрянь, - возмутилась тетушка и замахнулась на него рукой. - Все детки одинаковы. Растишь их, страдаешь за них, а они вырастут вот в этакую версту коломенскую, дубину стоеросовую, и ни уважения от них не дождешься, ни сочувствия, ни благодарности.
- Я вам очень, тетушка, признателен, что не померли и хлопот мне с еще одними похоронами в придачу не добавили, - засмеялся князь. - Да я, правду сказать, и не поверил вам, будто вы всерьез на тот свет собрались.      

- Много ты понимать можешь! – воскликнула старая княгиня, обиженная тем, что ее болезнь, оказывается, даже не приняли всерьез. - Если бы я Богу да святым не молилась истово все это время, неизвестно, чем бы дело закончилось.
- Как чем закончилось? Тем же самым – выздоровели бы и начали мне тут вкручивать про гробы да про грехи с того же самого места…
         
- Не кощунствуй, - сурово прикрикнула на него тетка, однако потом все же сочла за лучшее смягчиться. - Ладно, ладно… Что это я в самом деле завела. Смерть, грех… И то истинно, что один Бог без греха. Так не нам и судить. Но как ты хочешь, свет, а и в жизни, и в смерти не все оно так просто, и судьбы предреченной не избежать, и чудеса бывают.
- Ну да, - сказал князь. - И козы по небу летают.

Про себя он, правда, подумал, что вот, однако, и люди сами собой возгораются, как по странному капризу какому, но вслух этого говорить не стал, чтобы еще раз ненароком не коснуться темного нехорошего дела.

     -    Да погоди же ты смеяться, - продолжала между тем княгиня. - Это ведь все такое особенное, чудеса-то. Святые среди людей, как простые люди, ходят, страждущим спомощенствование подают, а те-то и не ведают, как оно и что… Потом разве догадаются, да и то не всегда… Святая сила никого не оставляет, на самом краю утешение и поддержка не невозможны… Святой воевода, прославленный при жизни ратными подвигами, вставал из гроба, дабы войску своего правнука подсобить в недобрый час, возглавив его под  московской хоругвью… Святой целитель, юноша прекрасный, сколько раз на земле объявлялся, чтобы раненых и недужных вылечивать… Будто и обычный человек, как все вокруг, только иной раз проступит в нем что-то такое, особенное, и знания, и сила, и умение у него таковы имеются, что  поможет и спасет, уже к самому смертному одру склонившись… 

-   Вас послушаешь – так все проще простого. Людям самим будто и делать ничего не надо. Если б оно хотя бы вполовину так было, не жизнь была бы, а малина.
-   Верить надо, молиться, я уж не раз тебе говорила… - продолжала твердить свое княгиня.

Князь помолчал, больше не возражая, и по его лицу будто мелькнула тень.
- Я… молился, - произнес он, - но толку не вижу…
- Это по-всякому бывает, свет, это Богу виднее, кому руку подать, да как, да когда, а кого еще поучить для его же пользы… Все в свой черед сбудется… Мы, люди, живем неправильно, каемся в чистоте, а во грехе и самой грязи за собой не знаем, мучаемся, мечемся в жизни, как слепые, пока обо все углы не обобьемся, а истину узреть все равно не каждому дано.
- А есть она, истина?
- Как не быть!
- Ой, тетушка, вам бы с амвона проповедовать по воскресным дням, уж больно вам это по душе, проповеди-то толкать, право слово…

- Мне на своем месте хорошо, - усмехнулась старая княгиня.

Тут князь вспомнил, что заехал на минуту, а просидел уже час, объявил, что более ему с мнимой больной лясы точить недосуг, встал с места, поцеловал тетку в голову, в кружевной надушенный чепец, как он иной раз это делал, и отправился восвояси, подписывать протокол о безусловном наличие у сгоревшего однополчанина табакерки с порохом вместо табака. Вследствие чего дело было признано за несчастный случай и закрыто, а останки, то есть пепел и эти самые пуговицы, похоронили честь честью по церковному обряду.

«Вот так и сам погоришь ни за грош», - философски вздохнул на поминках один из прежних сослуживцев нынешнего покойника.

          Что же касается свадьбы князя и княжны, то, если даже счесть происшествие в полку за дурное предзнаменование, она все же состоялась, как и было оговорено, и не позднее условленного времени. Ничего неприятного дополнительно к уже имевшему место не приключилось, ничего не сорвалось, и все затеянные работы по благоустройству и украшению княжеского дворца счастливо завершились в срок. 

Этому помог случай. Майор, который хотел стать полковником, получил чин подполковника, поскольку место оказалось вдруг вакантным, и у князя объявилась возможность перевести к себе в полк в чине майора, опять-таки на освободившееся место, одного из своих родственников (здесь не лишним будет заметить, что и подполковников, и майоров без   связей все равно практически не встречается).

Чтобы утрясти это дело должным образом, требовалось некоторое время, но без пяти минут майор уже сейчас не отставал от своего благодетеля и без пяти минут начальника ни на шаг. Этот человек носил другое имя, нежели князь, однако имел непосредственное отношение к одной из ветвей многочисленной княжеской фамилии.

Он не обладал никакими особенными качествами, ни в хорошем, ни в дурном смысле, а по годам был князю почти одногодком, только, в отличие от него, успел уже жениться и обзавестись детьми. Супруга же его, без пяти минут майорша, представляла собой весьма интересную даму, которую нельзя было назвать красивой, но зато можно обаятельной, и, кроме того, она хорошо умела подать себя, отличаясь безукоризненными манерами и проявляя отменный вкус в выборе туалетов.

Правда, князю, который ранее, встречаясь иной раз с родней, не слишком приглядывался к ней, показалось, что, принося ему при случае свою личную благодарность за содействие ее мужу в вопросе карьеры, она уж как-то слишком заискивала и лебезила, что в его глазах говорило не в ее пользу, поскольку он не доверял льстецам, считая их тайными завистниками и подозревая в склонности к подлым поступкам, а так как кроме того ее поведение обнаруживало, помимо  нескрываемого желания устроиться в жизни как можно лучше, приметы явного пристрастия к сильному полу, ведь она обожала кокетничать с мужчинами, без устали испытывая на них свои чары, даже и самого князя при этом не пропустив, то понятно, почему князь довольно быстро сделал вывод, что бабенка попалась уж больно тертая, из тех, на которых, как говорят, пробу ставить негде.

По сравнению со своей женой его родственник смотрел куда более простым малым, хотя, уговаривая князя не оставить его своей помощью, проявил немалую настойчивость, ходатайствуя сам за себя в дополнение к ходатайствам других, всяких там дядюшек и бабушек, двоюродных и прочих, и не отступая, пока-таки не добился своего.

Одним словом, князь, пожалуй, предпочел бы оказать покровительство каким-нибудь более приятным людям, да и общался бы тоже, пожалуй, не с кем-нибудь другим, однако хорошо известно, что, если друзей выбирают, то на родственников это правило не распространяется, между тем как-то некрасиво выглядит отказываться помочь нуждающейся родне, за которую к тому же просит другая родня…

Князь не хотел и не собирался подпускать эту пару к себе слишком близко, однако далее обстоятельства сложились таким образом, что вот именно эти двое и помогли ему завершить ремонт в особняке, а затем, рьяно взявшись за дело, организовали все свадебные торжества.

Князю даже подумалось, что, если гибель его полкового заместителя была, бесспорно, неприятностью, зато последовавшие за нею новые назначения, скорее всего, можно счесть удачными.

Новый подполковник, недавний майор, хотя и слыл за интригана, вполне его устраивал своими деловыми качествами, а вновь испеченные майор с майоршей сладили для него свадебный пир, оказав ему существенную услугу. Вот и славно!   

Князю только несколько претило, что скользкая майорша устраивает его семейные дела и к тому же все чаще и теснее общается с княжной Настасьей, как-то особенно ловко используя возникающие для этого по ходу дела возможности и как бы заполнив своим вмешательством и присутствием расстояние, которое существовало между женихом и невестой. Чем более он имел случаи наблюдать за этой оборотистой особой, тем менее ему было бы желательно, чтобы у княжны объявилась вдруг такая подруга.

- Она что ни схватит, все от себя изгадит, - ворчал он порой про себя, имея ввиду майоршу.

Однако выбора у него не имелось, назначенная для свадьбы дата стремительно приближалась, тетка болела, а кто-то должен был помочь ему, и потому лучшим представлялось оставить все, как есть.

Что же касается будущего, то оно по-прежнему оставалось заоблачно-туманным, непроницаемым, ведь, думая о невесте и том, что ему сулит в отношении ее завтрашний день, он думал о самом сокровенном и самом страшном, так что аж сердце замирало… Какая разница, какие там у них обоих, у княжны и у него, окажутся знакомые и друзья, когда неведомо, что будет с ними самими…

          Любопытно, что из всех парадных комнат княжеского дворца в наиболее скверном состоянии находилась спальня, между тем, если принять в должное внимание суть готовящегося праздника, эта комната была необходима, и ей следовало выглядеть подобающе. Но времени оставалось мало, так что следовало принимать какие-то экстренные меры, чтобы завершить и эту часть необходимых работ как можно быстрее.

Проблема заключалась в том, что стены спального покоя, некогда оштукатуренные и покрытые росписью, сильно покоробились от поселившейся здесь сырости, покрылись трещинами, кое-где весьма широкими, а также оказались украшены поверх художественных изображений греческих богинь пятнами плесени, сквозь которую уже не везде можно было разглядеть, чем там эти богини занимаются с составлявшими им компанию греческими же богами, и, соответственно, была предпринята попытка восстановить живопись в прежнем виде. Но, увы, успеть это сделать уже возможным не представлялось.

Тогда приняли решение срочно устранить все это безобразие другим путем и попросту затянуть стены материалом. Точно таким же образом поступили не только со стенами, но и с потолком, так что люстра свисала теперь сверху на фоне искусно уложенных и прикрепленных к основе матерчатых складок.

Под цвет стенной обивки изготовили шторы, мебель сменили, тоже угадав в общий тон, а пол устлали коврами… Получилось не просто неплохо, но даже роскошно, а то, что во время декоративных работ с потолка отвалился еще один кусок штукатурки и повис, словно в люльке, у всех над головами в складке ткани, вообще оставили без внимания, решив, что ткань не прорвется, так как тяжесть обломка не велика, а большего и не требовалось.

          Итак, все с грехом пополам, несмотря ни на какие препятствия, оказалось наконец слажено.

И вот особенный день, подготовка к которому заняла около двух месяцев, причем по крайней мере один из двоих виновников торжества как-то не всегда и верил, что он на самом деле наступит, на самом деле наступил, прошел вполне гладко и удачно, включая все церемонии и все особенные моменты и окончился ко всеобщему удовольствию.

Свадебный поезд из нескольких карет. Золоченые экипажи, роскошные платья, великолепная служба в великолепном соборе… Было много гостей, много блеска, много шума, музыки, вина, еды, огней, цветов и прочего в этом духе. И почти все гости за малым исключением в результате остались пьяны, сыты, веселы и довольны (что касается исключений, то их избежать в любом деле невозможно).

Праздник почтила своим присутствием Ее величество императрица, как она и обещала это жениху и невесте с самого начала. И она тоже осталась всем довольна, хотя порой матушке-государыне угодить бывало куда как непросто.   
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2008г.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение: http://proza.ru/2022/01/28/923