Lafcadio Hearn: The Ghostly Kiss
Театр был полон. Но я не могу вспомнить, что тогда играли. У меня не было времени наблюдать за актерами. Я лишь припоминаю, каким огромным казалось мне здание. Оглянувшись назад, я увидел океан лиц, растянувшийся почти за пределы видения, к самым дальним краям, где сиденья поднимались ярусом над ярусом в линиях сияющих фонарей. Потолок был голубым, а посредине, словно луна, висела большая лампа, на такой высоте, что я не мог разглядеть подвесную цепь. Все сиденья были черными. Мне показалось, что театр увешан портьерами из черного бархата, окаймленного серебряной бахромой, блестевшей, словно слезы. Но зрители были все в белом.
«Все в белом!» - я спрашивал себя, не оказался ли я в театре какого-нибудь тропического городка, - почему все в белом? Я не мог догадаться. Временами мне казалось, что я могу увидеть залитый лунным светом пейзаж через далекие эркерные окна и гривы пальм, отбрасывающие движущиеся тени, похожие на гигантских пауков. Воздух был сладок от странного и незнакомого аромата; это был сонный воздух - маковый воздух, в котором покачивание бесчисленных белых вееров не порождало ни шороха, ни звука.
Здесь царили странное спокойствие и непривычная тишина. Все взгляды были обращены к сцене, за исключением моего собственного. Я смотрел во все стороны, кроме самой сцены! Я не могу объяснить, почему редко бросал взгляд в сторону сцены. На меня никто не обращал внимания; никто, казалось, не заметил, что я был единственным человеком во всем этом огромном зале, одетым в черное, - крошечное темное пятнышко в море белого света.
Постепенно голоса актеров стали казаться мне все слабее и слабее - превратившись в тихие звуки, похожие на шепот из другого мира - мира призраков! - и музыка уже представлялась мне не музыкой, а лишь эхом в сознании слушающего, подобно смутной памяти о песнях, услышанных и забытых в давние годы.
Здесь были лица, которые показались мне странно знакомыми - лица, которые, как мне казалось, я видел где-то в другом месте в какое-то иное время. Но меня никто не узнал.
Передо мной сидела женщина - прекрасная женщина с волосами такими же ярко-золотыми, как локоны Афродиты. Я спросил свое сердце, почему оно так странно бьется, когда я смотрю на нее. Мне казалось, что оно хотело выпрыгнуть из моей груди и броситься, пульсируя и трепеща, к ее ногам. Я следил за нежными движениями ее шеи, по которой растекались несколько распущенных светлых локонов, похожих на золотые нити, цепляющиеся за столбик из слоновой кости; скользил взглядом по нежному изгибу ее щеки, раскрасневшейся от слабого румянца, как бархатная поверхность полуспелого персика; наблюдал красоту ее изогнутых губ - столь же сладких, как уста Книдской Венеры, которые даже спустя две тысячи лет все еще кажутся влажными, как от поцелуев последнего любовника. Но глаз ее я не мог видеть.
И странное желание возникло во мне - сильное желание поцеловать эти губы. Мое сердце говорило: «Да», но мой разум шептал: «Нет». Я подумал о десяти тысячах глаз, которые могут внезапно обратить на меня внимание. Я оглянулся; и мне показалось, что театр стал еще больше! Круги сидений отодвинулись; большая центральная лампа, казалось, поднялась еще выше; аудитория стала огромной, как та, что предстает нам в видениях Страшного Суда. И сердце мое забилось так сильно, что я слышал его страстное биение, перебивающее голоса актеров, и боялся, как бы оно не выдало меня всему сонму одетых в белое мужчин и женщин, сидящих вокруг меня. Но никто, казалось, не слышал его и не смотрел на меня. Я вздрогнул, задумавшись о последствиях повиновения безумному импульсу, который с каждой минутой становился все более непреодолимым и неконтролируемым.
И мое сердце ответило: «Один поцелуй этих губ стоит боли десяти тысяч смертей».
Я не помню, как я встал. В памяти моей осталось лишь осознание, что я был рядом с ней, близко к ней, вдыхал ее ароматное дыхание и смотрел в глаза, глубокие, как аметистовое небо тропической ночи. Я страстно прижался к ее губам; я ощутил трепет невыразимого восторга и торжества; я почувствовал, как теплые мягкие губы потянулись, чтобы встретиться с моими, и ответить на мой поцелуй!
И великий страх внезапно обрушился на меня. И тогда все мужчины и женщины в белых одеждах молча поднялись; и десять тысяч глаз смотрели на меня.
Я услышал голос, слабый, сладкий - такой голос мы слышим, когда нас посещает во сне умершая любовь:
- Ты поцеловал меня: договор скреплен навеки.
И, подняв еще раз глаза, я увидел, что все сиденья - это могилы, а все белые одежды - саваны. Надо мной еще сиял свет в синей крыше, но только это был свет белой луны в вечной лазури неба. Белые гробницы тянулись странными шеренгами до самого горизонта; там, где мне казалось, что я вижу пьесу, я увидел только высокий мавзолей; и я знал, что аромат ночи был всего лишь дыханием цветов, умирающих на могилах!