"Не отрываясь, мальчик с восхищением смотрел
на белый пароход. Была бы на то его воля,
он упросил бы белый пароход подплыть поближе,
чтобы можно было видеть людей, которые на нем
плыли. Но пароход не знал об этом. Он медленно и
величественно шел своей дорогой, неведомо откуда
и неведомо куда".
Чингиз Айтматов. Белый пароход
Сережка сидит на носовом кнехте1 и через якорный клюз2 наблюдает, как рассекаемая форштевнем вода поднимается у борта и, сворачиваясь в трубочку, образует белый «барашек»3, который тут же рассыпается на множество пузырьков. Они весело скользят вдоль борта, словно играя в догонялки, и пропадают далеко позади парохода, вновь сливаясь с тихой водной гладью. Так и в жизни радость чередуется с грустью. Только радость проходит быстро, а грусть длится долго. Почему? И с чего все начинается: с хорошего или плохого?
Сережкина жизнь началась с хорошего - с деревни, где они жили с бабушкой. Он просыпается в залитой солнечным светом комнате, и утро кажется добрым и радостным. Из кухни пахнет парным молоком и пирожками. Если бабушка дома, то заставляет Серёньку умыться и садит за стол. Если нет, он идет ее искать. Переступив порожек из комнаты в кухню, открывает тяжелую входную дверь. Преодолев высокий порог, попадает в темные сени, где в каждом углу прячутся страхи: одни шуршат, другие попискивают, третьи таинственно молчат. Нужно скорее выбраться на освещенное солнцем крыльцо. А оно такое высоченное! Внизу - огромная свинья с шустрыми поросятами и копошащиеся куры во главе с большим и злобным петухом, постоянно нападавшим на маленького Серёньку. Надо подождать, когда петух вслед за курами прошествует в дальний угол двора и, спустившись по ступенькам вниз, смело шлепать босыми ногами по нагретым солнцем доскам до калитки. А за ней – с одной стороны скамейка у палисадника, с другой - жгучая крапива у ворот.
Соседская собачонка как будто подкарауливает Серёньку. Если бабушки нет, она с громким лаем бежит навстречу, загоняет его в крапиву и тут же бросается наутек, испугавшись отчаянного рева, а больше всего предстоящей трепки, которую ей зададут хозяева в ответ на бабушкину жалобу. Поэтому калитку Серенька открывает осторожно. Убедившись, что обидчица сидит у палисадника, он начинает хлюпать носом – надо искать бабушку в огороде, значит, идти через двор, где огромная свинья и злой петух.
Хорошо, когда бабушка сидит на скамейке. Значит, можно смело шагать и к дороге, и вдоль улицы в обе стороны. Она и петуха отгонит, и собаку соседскую. А если из проулка появятся страшные рогатые коровы, он успеет прибежать обратно и спрятаться, уткнув лицо в широкую черную юбку своей защитницы. А вечерами на этой же скамейке сидят папка с мамкой и соседи. Взрослые поют песни, а Серёнька слушает и… опять просыпается солнечным утром в своей кроватке.
С радостью вспоминается мамкина почта и папкин грузовик. Папка часто заезжал вечерами домой, садил Серёньку в кабину и отвозил к мамке на работу. Обратно шли все вместе. Вернее, шли мамка и папка, а счастливый Серёнька сидел у него на плечах и восторженно поглядывал сверху на встречных мальчишек.
Сережка помнит, как удивительно пахло на мамкиной почте за прилавком, где лежали посылки на полу и газеты с письмами на столах. И еще много всего интересного! Правда, каждый «интерес» часто заканчивались обидой и слезами.
Первый - штемпельная машинка. Серёньке очень нравилось, как мамка подкладывает под нее письмо, а та, громко клацнув, оставляет на белой бумаге ровный черный кружочек. Серёнька лез к машинке при первой же возможности. Мамка отодвигала машинку, совала ему в руки карандаш с листом бумаги и усаживала на подоконник рисовать. За окном – воробьи в кустах сирени чирикают, кошка на заборе воробьев скрадывает, собака под забором кошку подкарауливает, машины и лошади туда-сюда. Да что там, когда за спиной - клац, клац … и ровные кружочки на белой бумаге!
Второй – закопченное, дышащее жаром ведерко. Из него мамка доставала деревянной лопаточкой что-то тягучее, коричневое и прилепляла на посылки. Затем прижимала нашлепку круглой ступкой и, подержав немного, откладывала ящик или мешок в угол. Серёнька думал, что именно из этого тягучего и делают шоколадные конфеты и его любимые ириски. Страшно хотелось попробовать, и он тянулся к ведерку. Мамка отгоняла, ругала, постоянно повторяя: «Нельзя, ай-яй, бобо Серёньке будет». Но Серёньке так хотелось… Закончилось тем, что однажды мамка, спохватившись в последнюю минуту, успела выдернуть Серёнькину руку из ведерка. В истерике она так нашлепала ему задницу, что потом оба сидели на стуле и, обнявшись, ревели: мамка тихо, а Серёнька орал на всю почту. Не от боли, конечно, а от испуга и обиды. Ведерко задвинули дальше под прилавок, а мамка постоянно грозила пальцем, как только он приближался к тому столу.
Мечта об ирисках оборвалась горьким разочарованием. Пробравшись однажды в угол, где лежали посылки, Серёнька тайком отколупнул кусочек коричневой лепешки и засунул в рот. Ириска не таяла, забивая его ожидаемой сладостью. Сдавил зубами. Хрустнуло, словно сухарик и отдалось резкой болью. Как потом оказалось, осколок сургуча впился в щеку. Реву было…
Запомнились долгие поездки матери в Москву, откуда она всегда возвращалась с подарками. Однажды привезла игрушку – большой грузовик. Точно такой, на каком работал папка. А папка без нее, бывало, не ночевал дома. Бабушка ругалась и грозила ему клюкой, без которой уже не могла ходить. Засели в памяти родительские ссоры, когда мамка возвращалась из Москвы. И ее слезы, когда папка перестал жить дома.
Однажды увидел в кабине проезжающего грузовика тетю Люсю с малышом на руках. Подумал, что папка его не заметил и побежал, было, следом. Но машина не остановилась, а Серёньке почему-то захотелось плакать. Ушел домой, спрятался в чулане и горько плакал, забравшись с ногами на старый сундук, где его вечером и нашла бабушка. Она прижала заплаканного Серёньку к пахнущей пылью и травой юбке и впервые назвала его сиротинкой.
Папка появился дома зимой, когда мамка уехала в очередной раз. От него пахло водкой. Не раздеваясь, посидел на кухне у стола, поогрызался на бабушкины увещевания и ушел, оставив на столе кулек с конфетами. Бабушка потом долго ворчала, вытирая на полу стаявший с его валенок снег. Приходил еще несколько раз, когда мамка была дома. Трезвый, молча, сидел на табуретке или что-то делал по дому: точил ножи, ремонтировал электричество, играл с Сережкой. Уходил, скупо попрощавшись. Мамка после его ухода плакала, бабушка ворчала и пила лекарства. Если приходил пьяный, ругался с мамкой и бабушкой до тех пор, пока они не выталкивали его за дверь. А однажды улегся в кухне на лавку у печки и уснул. Сколько мамка с бабушкой его ни тормошили, так и не проснулся. Лежа в комнате, Сережка слышал, как бабушка упрашивала мамку: «Потерпи еще, дочка. Доучись до конца. В город уедете, там почт много, устроишься начальником, квартиру казенную дадут. За нас не беспокойся, учись».
Последний раз мамка уехала надолго. Сережка уже в первый класс ходил, и бабушка ему выговаривала: «Учись хорошо, а то матери диплом не дадут, и останетесь вы в этом Богом забытом леспромхозе до конца дней своих». А папка уже не проезжал мимо Сережки. Обязательно останавливался, как и раньше садил в кабину и довозил до магазина, где покупал ему любимую газировку «Лимонад» с печеньем или конфеты. Домой Сережка бежал радостный, спеша похвастаться и угостить бабушку папкиными подарками.
Как приехала мамка, папка снова пришел. Поставил на стол бутылку вина, Сережке конфет вывалил из кармана. Мамка не прогнала Сережку спать, а налила чаю. Отец сидел долго. Навяливал вина мамке с бабушкой, пил сам и что-то им объяснял. Мамка молчала, а бабушка изредка спрашивала: «О сыне вспомнил? А с Люськой и дитём ейным, что будет?». Допив бутылку, папка поднялся и направился к выходу. Обернувшись на пороге, буркнул: «Думайте».
Сережку прогнали спать. Печурку в комнате тем днем не топили, и мамка оставила дверь в теплую кухню открытой. Она что-то рассказывала бабушке. Услышал знакомое слово «апорт». Это яблоки в их саду. А дальше встревоженное бабушкино: «На первом курсе снюхалась? А я Люську-сучку при всех позорю! Люди-то что скажут!?» и раздраженное мамкино: «Не волнуйся, я в нашу больничку не бегала... В Москве сделала… Бекжан оплатил». Серёжка видел, как на улицах снюхиваются собаки. Показалось смешным, что и в Москве люди при встрече также тыкаются друг в друга носами. И мамка с ними снюхалась? И кто такой Бекжан, который оплатил их яблоки в саду? Он что приедет и заберёт их все до одного? Прислушался внимательнее. Бабушка: «Дочка, да, что же это? Да, как же ты? Куда ж ты с мальцом-то в чужие края? А признает ли его твой новый? Может, оставишь пока здесь?». В кухне перешли на шепот и, как ни прислушивался, ничего больше не узнал. Утомленный переживаниями за яблоки, уснул.
На следующий день Сережку в школу не пустили. И из дома не разрешали выходить. Мамка складывала вещи. Вечером с чемоданом и двумя мешками уехала. Вернулась поздно. Опять долго сидела с бабушкой на кухне. А утром затемно подняла Сережку, одела тепло и увезла на станцию. Запомнился вокзал – деревянный, холодный, полутемный сарай. Сильно дуло холодом в неплотно закрытую дверь. Мамка принесла узлы и чемодан. Потом потащила все к поезду, приказав Сережке идти за ней. Прибывший на станцию огромный черный поезд с ярким фонарем и жутким скрипом железных колес по мерзлым рельсам показался Сережке страшным одноглазым змеем. Еще больше страха нагнал темный тесный вагон, в котором пахло как в конюшне, а там, куда его толкала мамка, кто-то хрюкал, чавкал и храпел. Казалось, в конце темного узкого прохода затаилось голодное чудище, которое сразу нападет на Сережку, стоит лишь тому чуть пройти вперед. Но, мамка толкала чемоданом в спину, и Сережка мелкими шашками невольно продвигался навстречу страшному существу. Шаг, еще шаг, хрюкало и храпело уже вокруг, но чудище не нападало. Наконец, толчки в спину прекратились. Мамка поставила поклажу и, подхватив сына, усадила на среднюю полку. Туда же затолкала один мешок. Побежала обратно, принесла второй, закинула его и чемодан на верхнюю полку. Сбросила пальто, разложила рядом с Сережкой, сняла с него валенки и пальтишко. Валенки и шапку положила ему под голову, а пальтишком укрыла: «Спи!». Сама присела напротив, примостившись в ногах спящего на нижней полке человека.
Еще Сережка с содроганием вспоминает, как проснулся утром. Испугался, не увидев напротив мамку. Хотелось писать, распирало живот, но прыгать вниз побоялся. От отчаяния и страха, что мамка ушла, заплакал. Какой-то дядька снял его и поставил на пол. Мамка спала на нижней полке, навалившись на второй мешок. Где туалет, неизвестно. И валенки остались наверху. Прямо в носках побежал в конец коридора, выскочил в тамбур. Открылась дверь напротив, чуть не сбив с ног. Какой-то старик прошел в вагон. Там, откуда он появился, грохотало и лязгало железо. Разглядел широкую щель между вагонами. Дрожа от страха и стыда, что вот-вот описается, шагнул на железную плиту и, сдернув штаны, пустил струйку в щель.
Всё дальнейшее сохранилось в памяти как сон: какие-то дядьки и тетки, в основном черноволосые, кормили его мясом, хлебом, молоком; угощали сухими сладкими фруктами; грустная, отказывающаяся от угощений мамка; бесснежная и голая земля за окнами; вонючий с мокрым полом туалет, оказавшийся рядом с тамбуром; промоченные в нем валенки и нагоняй за это от мамки; еще одна ночь и утро – все смешалось в одну шумящую, снующую круговерть.
Когда вышли из поезда, к ним подошел молодой черноволосый с небольшими усиками дяденька. Обнял мамку. Она отстранилась, кивнув в сторону Сережки. Дяденька присел перед ним: «Ну, здравствуй, Сережа! Давай знакомиться. Меня зовут Бекжан». Затурканный, зашуганный Сережка протянул руку. Так вот кто Бекжан! Только Сережка собрался с духом спросить у дядьки, зачем он купил их яблоки, как тот вскинул на плечо баул, подхватил чемодан и, бросив короткое: "Пошли", направился к вокзалу.
Снега в городе не было, но деревья стояли голые. Светило солнце. В пальто и валенках становилось жарко. Зашли в магазин, купили Сережке ботинки. Они красивые, блестящие, но жесткие подошвы не гнулись, шлепали по асфальту. Хорошо, что до автобуса оказалось недалеко. Проехали немного на одном автобусе, затем пересели на другой и долго ехали в город Рыбачье. Опять шли, петляя по улицам, и добравшись до трехэтажного дома, поднялись на самый верх. Вошли в квартиру с одной комнатой.
- Вот наш дом, - сказал дядя Билим, поставив на пол чемодан и сбросив с плеча баул. А мамка опустилась на стул и почему-то заплакала. Сережка растерялся – новый дом, а она плачет.
Все это Сережка вспоминать не любит. Но с удовольствием помнит: огромный светлый вокзал в городе Фрунзе, где их встречал дядя Билим; впервые увиденные троллейбусы и трамваи; большую школу, а в новой квартире – телевизор, пылесос балкон и туалет. Ходили с дядей Билимом на озеро Иссык-Куль. Хоть и страшно было переходить по рельсам у элеватора и смотреть на затопленую старую баржу у лодочной станции, купаться Сережка любил.
Летом снова поехали в главный город Фрунзе. Три дня жили у родственников дяди Билима. Мамка и дядя Билим на полдня уходили куда-то, а потом забирали Сережку и ездили по магазинам, ходили в кино, гуляли в парках. Это были самые счастливые дни в его жизни! Мороженое, фрукты, вкусные пирожки, морс и, главное, газировка из больших, как дядя Билим, железных ящиков-автоматов. Если из стакана начинать пить сразу, пока выскакивают пузырьки, то мелкие капельки от них брызгают в нос и от этого становится щекотно и смешно.
Обратно ехали молча. После ужина взрослые разговаривали за столом, а Сережка смотрел телевизор. Увлеченный мультиком, услышал лишь громкий голос матери:
- У меня диплом! Он здесь ничего не значит? А то, что ты предлагаешь, это взятка!
Дядя Билим что-то долго ей объяснял, из чего Сережка уловил лишь слова «бакшиш, подарок, знак уважения». И в завершение его возглас: «Тогда ты всю жизнь будешь бегать в почтальонках!».
А в сентябре, когда Сережка пошел во второй класс, мамка уехала хоронить бабушку. Сережка просился с ней, но она строго отказала: «Тебе нельзя школу пропускать! Ты и так плохо учишься». Дядя Билим собрался к родственникам в дальний аул и взял с собой Сережку. Полдня ехали на автобусе по горной дороге и долго шли пешком. В горах Сережке понравилось. Дядя Билим общался с родней, а Сережка бегал с ребятишками по улицам и окрестностям аула. Опекала детей старшая сестра дяди Билима Шарипа, старая сердитая бабка с густыми черными бровями и едва заметными усами. Разговаривала только на киргизском языке. Глядя на Сережку, говорила: «Уулу ме;дубана уялбастан ургаачы эшек». Сережка многое уже знал на киргизском и немного умел говорить. Но смысла ее слов не понял. Ребята, услышав ее обращение к маленькому гостю, громко смеялись. На обратном пути Сережка попросил дядю Билима перевести, что говорила тетя Шарипа. Тот ответил: «Маленький белый ослик». А мальчишки во дворе перевели иначе: «Сын белой блудливой ослицы».
Приехала мамка. Они с дядей Билимом опять что-то обсуждали, но не ссорились, а уговорились до Нового года еще раз съездить во Фрунзе. Мамка говорила, что дом продала и деньги есть. Дядя Билим несколько раз бывал в ауле и городе Фрунзе. После его поездок опять начались споры. Особенно ругалась мамка. Однажды весной, когда зацвели деревья, Сережка услышал, как она кричала на дядю Билима: «Почему ты должен на ней жениться? У тебя есть я, и мы - твоя семья! Ты взрослый человек и родня тебе не указ!». Дядя Билим говорил про какого-то родственника, который работает в республиканском управлении связи, про какую-то карьеру, переезд во Фрунзе.
Сережке очень хотелось переехать во Фрунзе.
А вместо этого мамка привела его на берег озера Иссык-Куль, и они стали жить на белом пароходе. Она работала в буфете и носила еду в салон первого класса, куда Сережке заходить запретили. Первое время они спали внизу в маленькой каюте-кубике или кубрике, как все ее называли: Сережка - на верхней полке, а мамка - на нижней. Потом Сережка спал один. Сначала боялся. Но мамка успокоила: «Ты же мужчина, а мужчина должен быть смелым. Не бойся, я рядом». И Сережка подружился с капитаном дядей Кумушбеком. Тот провел его по всему пароходу, показал машинное отделение и, главное, капитанскую рубку. А в рубке столько всего интересного! Большой компас под стеклянным колпаком, приборы со стрелками, настоящий морской бинокль. И, конечно же, штурвал! Дядя Кумушбек позволял Сережке подержаться за штурвал. С тех пор Сережка почти все время проводил в рубке. Рассматривал в бинокль берега. Как в кино, только на круглом экране и без звука. Этим летом Сережка был счастлив, как никогда!
Как-то, разыскивая дядю Кумушбека, нарушил запрет и зашел в салон первого класса. За столиками сидели толстые черноволосые и усатые дяденьки и нарядно одетые тетеньки. Все ели, пили и смеялись. Одна тетенька, такая же белокурая и красивая, как мамка, подозвала Сережку, провела ладошкой по его голове и сказала: «Какой очаровательный мальчик? Чей он, такой светленький?». Сидящий рядом толстяк что-то сказал дяде Кумушбеку, а затем спросил по-русски: «Откуда у вороного коня белый жеребенок? Наверное, кобылица белая? А, может, и жеребец не вороной был, а Кумушбек?». Дядьки громко захохотали. Смеялись и тетеньки. Дядя Кумушбек тоже улыбался, но Сережка, увидев его глаза, испугался.
В этот же день мамка сильно ругала Сережку и строго настрого запретила ходить в салон первого класса. Иногда запирала Сережку в кубрике. А однажды он, не найдя мамку в буфете, зашел в подсобку и увидел, как она считает деньги. Денег было много. Мамка выгнала его вон. А потом, закрывшись в буфете, усадила Сережку на колени, прижала к себе, качала, целовала в голову и приговаривала: «Ничего, Серёнька, мы все равно выберемся отсюда, мы же с тобой сильные, все равно выберемся». А за ухо падали мамкины слезы.
В конце лета пароход, по команде дяди Кумушбека, проходил широким заливом ближе к берегу. Сережка с интересом разглядывал зеленые поля, сады, селенья в долине, движущиеся туда-сюда машины, сопровождаемые длинными пыльными хвостами. Пароход плыл дальше, и в поле зрения попадали голые каменистые увалы, горы, поросшие внизу светло-зелеными кустами и лиственными деревьями, а вверху - темными соснами. За ними вдали виднелись огромные высокие горы, упирающиеся снежными вершинами в самое небо.4
А однажды, Сережка увидел на макушке прибрежной сопки мальчишку. Навалившись грудью на большой камень, тот в бинокль рассматривал пароход. Сережка помахал рукой в сторону берега. Мальчишка не ответил на приветствие. Значит, не увидел. Наверное, бинокль у него слабенький, полевой и в него не видно людей на палубе. Пароход удалился от берега, и мальчишка пропал из поля зрения.
Как-то тихим, солнечным, но уже по-осеннему прохладным утром Сережка увидел на берегу оленей. Впереди шел большой с ветвистыми рогами, за ним - маленький и третий, тоже большой, но безрогий. Успел заметить, как олени пили воду из речки. Солнце только-только поднялось над горами, и курящийся кое-где туман создавал ощущение сказки.4
Сережка еще пару раз видел мальчишку, но олени больше не появлялись.
В конце августа мамка забеспокоилась, как Сережка пойдет в школу. Она о чем-то упрашивала дядю Кумушбека. Один раз Сережку возили в какую-то школу, где в одних классах стояли парты, а в других – кровати. Мамка называла этот дом интернатом. Но Сережке не хотелось уходить с парохода.
Скоро появится сказочный берег. Сережка встает и поднимается на палубу, затем по железному трапу - в рубку. Берет бинокль, выходит на мостик. Вот он, волшебный берег: долина, дома, каменные увалы, горы… Ни мальчишки, ни оленей. Над пожелтевшей долиной среди увалов, где раньше он приметил несколько домиков, горят костры. Вокруг суетятся люди. Наверное, в котлах готовится праздничное угощение. Как в немом кино рассматривает Сережка чужое счастье. А, что не радоваться жителям величественных гор, в которых живут красивые олени! Взрослым не надо срываться среди ночи и ехать в бесснежный холодный город, пусть даже в квартиру с водопроводом и теплым туалетом. А у того мальчишки с биноклем, наверняка, есть свой дом, большая школа, отец, и жива еще бабушка. Наверное, сегодня на белом пароходе, плывущем по водам Иссык-Куля, Сережка впервые в жизни понял, что такое зависть. Как бы хорошо жилось им с мамкой в этих домиках среди увалов. Сережка подружился бы с мальчишкой, и они, счастливые бегали бы в горы смотреть оленей и сидели бы со взрослыми у вечерних костров...
Мамка сказала, что это его последний рейс. С понедельника он будет жить в интернате.
1. Кнехт - стойка, столбик, сквозь который проходят снасти, или за который они крепятся (В.Даль).
2. Клюз - специальная литая труба для якорной цепи, пропущенная сквозь борт судна (Википедия).
3. «Барашек» - пенный бурун на гребне волны.
4. Этот ландшафт описал Ч. Айтматов в рассказе «Белый пароход»