Князь да княгиня. Сказка первая

Время и место действия: середина XVIII века (зима 1749 года – начало осени 1750 года). Российская империя, Санкт-Петербург, Москва.

Сюжет романа построен на исторических параллелях, однако полного отождествления романтических героев и их исторических прототипов не происходит, некоторые детали биографий, а также повороты сюжета, события, лица являются плодом вымысла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КНЯЗЬ  ДА  КНЯГИНЯ. Сказка первая. Невеста.

Сватовство.
Смотрины.
Водосвятие. 
Кофе с солью.
Обручение.
Невеста.
Отражение в бездне.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . СВАТОВСТВО.

Кот кошурку
Звал спать у печурку:
«У печурке спать
Тепло, хорошо».
Кому спели,
Тому добро.
          Из подблюдных песен.
(Если при гадании кольцо вынималось из чаши с водой под эту припевку –  к свадьбе.)

«Матушка–Параскева,
пошли жениха поскорее.
С мужем нежа,
без мужа – худо.
А вдовой и сиротой
хоть волком вой».
          Молитва девиц о замужестве ко святой Параскеве Пятнице.               

Что же ты, Иван, долго холост-не женат,
Что же ты, Егорович, не женишься?
Я на горке стою, слезки катятся;
Женить меня хотят, - мне не хочется.
Без меня меня женили, - я на мельнице был.
Приманили домой, да и потчуют женой,
Хозяюшкой молодой.
          Русская народная песня.   
               
               
- … И не говори, не говори мне, свет, что об этом ты доныне и не думал.
- Думать иной раз думывал…
- Да не додумывал! Сам посуди, дядя помер, отец помер, и братьев тоже никого не осталось, а из дальних родичей кто есть жив, тот сам по себе, а ты на свете один-одинешенек ныне обретаешься…
- Как же одинешенек! Был бы одинешенек, некому бы было с такими-то разговорами приставать!
- Ах, ты! Молод еще мне перечить. Я тебе, как ни крути, родня. И пожила дольше, и понимаю больше. Одно слово, жениться тебе пора. Против меня ты и впрямь молод, а сам-то уже не мальчишка сопливый, успел заматереть. Двадцать восемь лет не двадцать, а уж почитай что тридцать. Всех родных потерял, да зато сам нынче крепко на ногах стоишь, и своим прилежанием, и Ее величества милостью особенной.

- Вот сами, тетушка, молвите, что крепко на ногах стою, так на кой мне черт костыль?
- Это ты про жену этак? А пройдет времечко золотое, да и скоро уж, помяни мое слово, чем дольше живешь, тем быстрее под уклон камень катится… и что ты будешь? Бобыль, как есть бобыль. Ни милой женушки, ни малых детушек.
- Да мне и так неплохо, тетушка, право слово. И какой из меня муж? Я с малых лет самых как встал под ружье, как начал воевать, так до сих пор и воюю. В крымскую компанию с Минихом, в свейскую войну с Власьевым Петром Петровичем … Перекоп, Кафа, Бахчисарай, Козлов, Кинбурн, Очаков…

- Знаю, знаю, много поколесил по свету…
- Не так много поколесил, не так много повидал, как через многое прошел… У меня и дома-то почитай что нету. Вон, приехал в отцовские палаты в кои- то веки, а дворня на меня как на привидение какое всамделишное уставилась… Я дома не бываю, а бываю, так подолгу не гощу… О какой жене тут речь идти может?  Чего мне с нею делать? За собой таскать? Не годится. Одну оставлять? Долго ль до позора…
 
          Пожилая госпожа вздохнула, налила себе рюмочку и, подумав с минуту, выпила залпом.
- На, выпей, хочешь, - промолвила она, слегка морщась, предлагая рюмочку и своему гостю. Тот опрокинул угощение в рот, не моргнув.
- Не лукавь, милый мой, - вздохнув еще раз, промолвила она. - Как ныне войны нет и не предвидится, так очень даже сподручно тебе сейчас ожениться и с молодой женой пожить, не разлучаясь. О долге перед родными вспомни. Кто наш род славный, знаменитый продолжит, коли не ты?.. Нет, право, - продолжала она.  - Погляди на себя. Здоровый мужик, головой под притолоку, в плечах сажень косая, в самом соку, и шляешься по жизни один-одинешенек, лямку армейскую тянешь, да с приятелями-сослуживцами водку пьешь, да по девкам непотребным таскаешься, и все дела. Не гоже, свет, ох, не гоже. И ни у кого сердце на то глядючи болеть не будет, как у меня одной, потому я у тебя одна, выходит, теперь и есть на всем этом самом белом свете.

- Не горюйте вы, тетушка, - смягчившись после ее последних слов, видимо, признав их особую справедливость, произнес тот, до кого она так настойчиво пыталась достучаться в нынешней беседе и кто сидел возле нее до сей минуты с видом угрюмым и упрямым, яснее слов говорившим, что сдаваться не намерен, хоть приступ и неслаб. - Не все так плохо. Чего меня жалеть? О чем сокрушаться? Пусть матушка давным-давно в земле, пусть дядька да батька и померли, так вы у меня еще есть, значит, и впрямь я не одинок. И на ногах стою крепко, своим прилежанием и Ее величества милостями, и двадцать с хвостиком лет еще не тридцать… Ну да, долг семейный… Я помню, понимаю, не отрекаюсь… Да успею я еще! И женюсь… И деток… Ну, потом как-нибудь… - и, видя, что его собеседница задумчиво кивает головой, решив уже, что дешево отделался, воспрянул духом и быстренько проговорил. - Так пойду я, тетушка, дела у меня…
          
          Он попытался приподняться с места…

- Сиди! – грозно и громко крикнула вдруг старая княгиня, выпрямившись в своем кресле. - Сиди где сидишь! Не отвертишься, голубчик, как я тебе добра желаю и тебе поступить себе же во вред не позволю! Невеста высмотрена и уже почитай что сговорена.
- Это вы чего ж… Ровно в той песенке, без меня меня женили? – с новым недовольством воскликнул ее собеседник.

- А хоть бы и так. Ты сам никогда не женишься, это мне яснее ясного, а коли вдруг и надумаешь, так как бы глупость какую не сотворил, себе на горе, другим на потеху. А невесту я тебе высмотрела лучше лучшего. И знатна, тебе подстать, и в годах самых цветущих, и собой хороша, что цветик лазоревый, и умна, и грамотна, и как себя держать и в людях, и при дворе знает… И приданое у ней имеется, а, сверх того,  сама императрица ее жалует… Я тут имела случай, - продолжала после минутной паузы тетушка-княгиня, значительно поглядев на племянника, - имела случай, говорю, об том обо всем с Ее императорским величеством, с самой то есть, словом обмолвиться… Государыня обрадоваться той вести изволили и тотчас обещали из своих рук девицу замуж за тебя выдать… Честь какая! Да и выгода… Благодари же меня, свет, кому еще такая удача, как не тебе?

- Ну обошли вы меня, мать твою… - мрачно срезюмировал тот, кого она и впрямь хотела лишь обрадовать.
- Не ругайся, - миролюбиво произнесла тетушка, - не в казармах ведь, а у меня в дому. И слушай меня, слушай, князь Василий, и на ус мотай. Как ты свою жизнь начинал, как оную продолжил, не забыл еще? Опалу отцовскую, свою службу солдатскую помнишь ли? Хорошо ли помнишь, свет?
- Еще бы не помнить, как только своей сноровкой да своей кровью волю и чин себе добыл, - недовольным и весьма заносчивым тоном отвечал князь.

- Не хвались, молодец. Знаешь, в старой одной сказке, как ее деды сказывали еще в те поры, когда тебя и на свете не было, один умник вот так тоже похваляться вздумал, очень себя высоко держал и понимал, да с Горем-Злосчастьем и встретился на тот час.
          Свободу и первый чин ты себе сам добыл, это верно, а княжий твой титул, и отцовские поместья, и чин генеральс-адъютанта при фельдмаршале, дядюшке твоем, тебе императрица пожаловала. По Ее же высочайшему соизволению ты ныне в полковниках значишься.
          Я знала, кого за тебя сватать, с тем и к Ее величеству пошла. Девушка из старой княжеской фамилии, в прошлые годы высоко взнесенной над всеми прочими, да не на долго. В миг един семьи той счастие рухнуло по злой воле прежней государыни особенного любимца, в недоброе то времечко бывшего высочайшего двора обер-камергером. Все прахом пошло.
          Ты вот, князюшка, свои младые годы в войске царском провел, а она, бедняжечка, в дальнем монастыре, в глухой пустыни. Там я с нею и встретилась на тот час. Вместе мы в келье холодной бедовали, голодали-холодали да о родных горевали-плакали, я, горькая одинокая вдовица, родством своим с господами, неугодными Ее величеству, виновная, силой в иноческий сан постриженная, нищая, забытая в заточении тесном, и она, бедная сиротка, горемыка несчастная.
          Новая государыня по восшествии своем на престол отцовский всех прежде сосланных, и в казематы, и в монастыри заточенных изволила возвратить, и обласкала, и честь, и достояние вернула, дай ей Бог многие лета нам на радость, врагам на страх. Тебя вот вновь князем сделала, дяде твоему и звание, и жезл фельдмаршальский, и звезду орденскую Андрея Первозванного вернула, отцу твоему тоже все прежде отнятое отдала, а сиротку эту, девицу, обласкала и обогрела, как мать родная, и к себе приблизила, в свои фрейлины пожаловала, во дворце у себя поселила, и о судьбе ее старается со всем материнским попечением… Так не гоже перечить Ее милости всемилостивейшей…

- Да что вы тут, тетушка, крутите! – закричал князь Василий, окончательно выйдя из себя. - Если вы сами императрице намекнули, кого в женихи этой вашей сиротке прочите, так то вам, а не Ее величеству сия мыслишка в головку клюнула. А я теперь за то в ответе! И кого вы мне сватаете! Вот сделали вы мне упрек, что я по девкам таскаюсь, так я знаю, к кому иду и с кем дело имею, а тут знатная княжна, фрейлина императорская, коя во дворце с молодых лет отиралась, по дворцовым паркетам истаскалась, по дворцовым закоулкам истрепалась. Ведомо мне, да и не хуже прочих, чего они там стоят все, мало ли про то слухов да сплетен ходит. Недаром люди говорят, мол, девка-то тем красна, чего не знает.
- Мой свет…
- Да еще вот, обрадовали, умна, учена, держать она себя там умеет…
- Свет мой…

-       Да я-то зато как был неуч, так и остался. Ни грамоте научиться, ни поведению, которое в свете-то принято. Я солдатом как стал с вовсе робятских лет, так солдатом и остался и по сию пору, и уже навряд ли изменюсь. Мое место в казарме, на плацу, в походе, на войне. Я там лучше лучшего знаю, как себя держать, как себя вести, что делать, чего не делать. А во дворце по мне паркет больно скользок, а закоулки больно мерзостны.
          И пусть ее родня, как и моя, пострадала, и пусть с малых лет она, как я, обиды и лишенья изведала, да с той поры, как о Господе старая царица померла, как ее племянница скоренько отвластвовала, как на престол нынешняя Ее величество императрица вступила, сама себя короною увенчав, яко солнце само себя венчает, с той поры уже 8 лет минуло. Восемь лет, тетенька!
          И коль я те восемь лет только что и знал, как воевал по-прежнему, как делами полковыми занят был, как что ни день коль не в походе, так на плацу на строевой иль на караульном разводе, то она, сиротка эта ваша, во дворце проживание иметь весьма прохладное по монаршей милости изволила, на золоте сладко ела, на пуху мягко спала, одну парчу да шелка носила…
          И к чему вы это приплели, что некогда ее родных монархиня прежняя невозлюбила? Не в этом дело, а в том, какая она мне жена, мне, простому солдату, хоть бы и князю природному… Да у меня на плечах мозоли от солдатского ремня не сходят, да у меня лицо темнее, чем у татарина, потому под солнцем уже навсегда, должно быть, прокоптилось… Я верой и правдой Ее величеству служил и на полях брани, и в мирное время, и границы стерег, и в столицах спокойствие охранял, так за что же мне такое наказание, как избалованная, капризная, бывалая, хитроумная женка?
          Она будет писульки своим знакомым по французкому писать да о нарядах и куртагах грезить, а я пера писчего отродясь в руках не держал, во дворце как стоять, как кланяться, толком не ведаю, и весь божий день с солдатами своими пропадаю… А пойду я опять в поход, на что мне жена дома, тем паче такая жена, как эта, вертушка придворная? Чтобы она за моей спиной меня бесчестила, с любовниками валялась? Она меня, мужика, возненавидит, а я ее, царевну Милитрису, змею подколодную, также… А вы говорите - дети… Оно бы и очень хорошо, что вы затеяли, да только ведь никуда не годится. Оно бы и очень можно, да никак нельзя.
         
             Старая княгиня встала и подошла к окну.

- Взгляни, дружок, хороша все же Першпектива Невская! – проговорила она с задумчивой ноткой в голосе после недолгого молчания. - Дворцы один другого краше, шпили золоченые до небес достают. А мне казалось, что я и не привыкну, что милее матушки-Москвы ничего на свете нет… Ан, привыкла, и счастлива еще, тем счастлива, что на старости лет досталось, что на красоту эту рукотворную любуюсь, не устаю, будто можно дивный вид в глазах запечатлеть и с собой во тьму глухую могильную взять… А я ведь, было времечко лихое, уж и вправду думала, что более не то что Москвы, да и вовсе света белого до смерти до самой и не увижу. Из монастырской кельи мне выход был даже и на двор заказан, и окошко одно-единое и то досками забрали, так вот и жила во тьме да утеснении… Если бы не Настасьюшка, совсем худо бы мне пришлось, а так все же чадо малое, хоть не родное, а милое…

- Ну как же, Настасья, как иначе! – насмешливо молвил князь, - Сколь этих Настек на Руси, и одна-таки мне достается…
- Она меня и после нашего с нею монастырского житья не забывает, навещает порою.
- Вот зачем она вам в родне нужна, это, значит, чтоб прежнюю компанию сподручнее водить было.
- Что же, коли и так. Не отрекусь, мне с нею приятно. Тебя-то вот и в гости не больно-то затащишь, а затащишь, так по милому да по гладкому беседа не идет.
- Сами сватаете, меня не спросив, да еще на мое недовольство удивляетесь…

- Ладно, не заговаривай мне зубы. Не о том у нас ныне речь, не о пустяках каких… Ты напрасно о молодой княжне плохую думу сразу думаешь, еще ее не узнав, - веско сказала старая княгиня, оборатившись к племяннику от окна своего петербургского дома, из которого и впрямь открывался чудный вид на заснеженный по зимнему времени главный столичный проспект, оживленный проходящей толпой, проезжающими каретами, повозками, верховыми. - Я не без ума ее тебе предлагаю, не по тому одному, что государыня ей благоволить изволит. И в том она тебе точно ровня, что ее родные тоже от прежних гонений пострадали, оттого легче вам понять друг друга будет.
          Такое не забывается, милый мой, и за новым привольным сладким житьем, такое забыться не может, хоть восемь, хоть девять лет пройдет, хоть вся жизнь, это я тебе верно говорю, да и сам ты, положа руку на сердце, про то ведаешь меня не хуже. Что она грамотна, образована, это очень хорошо, это, милый, отлично. Ты неграмотен, а она за тебя и письмо напишет, хоть по-русски, хоть по-французски, и какое принесенное письмо прочтет и растолкует. Манеры у нее как должно при дворе, весь придворный обиход она знает, все господа и дамы, к Ее величеству вхожие, ей также хорошо известны, а подобным знаниям цена дорога.
          Она-то вот тебе и подскажет лучше кого другого, как и с кем себя вести, что говорить, о чем промолчать, вовремя совет даст, вовремя под руку толкнет, не потеряешься в закоулках-то дворцовых, на паркетах скользких, глядишь, не поскользнешься. Придворная наука тонка, куда там твои марши да приступы, а что она важна, так о чем тут и говорить, мало ли примеров, как царедворец лукавый и свои делишки лучше лучшего обделывать умел, и тех, коих он не терпел, топил себе на радость, им на беду, обнеся перед государем иль государыней. Порою против слова ядовитого ни доблесть, ни подвиги не помогут.
          Или врагов у тебя нету? Они, недруги-завистники, у всех есть, кто хоть чего-то в жизни достиг, и нужды им в том мало, что и не интригами подлыми, и не даром, а потом-кровью преуспевание людям честным достается. Так надобно оборону держать!.. И почему ты думаешь, что не станет она, жена твоя, честь твою блюсти и в отлучках твоих?
          Никого ты кроме полюбовниц не знавал, так по ним и судишь, а она жена тебе будет, жена, пойми, и семья у вас будет на двоих, и честь, и достаток на двоих, и радости, и горести тоже на двоих, и никак иначе. То вы порознь жили, а то вместе будете. Один в поле не воин, а вдвоем мы и рать побьем.
          Она все свои знания и умения тебе на пользу обратит, как и ты свои на ее пользу. Ты служить станешь, она дом вести да детей растить, вот и будет у вас в дому мир, да благоденствие, да совет, да любовь.
          Подумай, свет мой… Ты этого еще не знавал никогда. Вот как случится, приедешь из отлучки, вернешься из отъезда, хоть дальнего, хоть недальнего, а дома у тебя семья, да ждут тебя, да о тебе печалятся, молятся ежечасно, да рады-радешеньки тебя снова увидать, так вот на шее и повиснут, чуть только ты на порог взойдешь, и жена, и дети, а не то что дворня на тебя по приезде негаданном в заброшенном дворце ровно как на пришлеца какого ныне таращится да крестится с испугу…      

- Мягко стелите, жестко спать… - пробурчал, однако, строптивец. - И что, впрямь так она еще и собой хороша при всех этих своих таланах? Что ж до сих пор в девках сидела?
- Она собой хороша, - терпеливо отвечала старая княгиня, - истинно.
- Тоща, кожа да кости.
- И вовсе нет такого, а станом кругленькая.
- Так толста, будто бревно.
- В меру дородна, сударь мой, в меру самую. И есть на что полюбоваться, и есть за что подержаться.
- Сутулая.
- Стройная, словно березонька.
- Лицом нехороша.
- Лицом красавица.
- Нос толстый.
- Носик хорошенький, ровненький.

- Значит, зубы гнилые.
- Белые, свет, белые, как жемчуг, и ровные.
- Изо рта воняет.
- Что ты такое несешь! Дыхание, словно куст розовый цветет.
- Голос резок.
- Голосок звонкий и нежный. Она петь умеет славно, нарочно обучена.
- Сама длинная, что твоя жердь.
- И ни боже мой. Росточку среднего.
- Так мала, как та кочка на болоте, от полу не видать.
- Среднего, говорю. Ну, тебе по плечо будет, в самый раз.

- Колченогая.
- Не идет, плывет, ровно лебедь белая по водному лону.   
- Волосенки жидкие.
- Косы русые, расчесать, так пояса достанут, а заплести, так в руку толщиной коса.
- Подслеповата.
- Глаза голубые и зоркие, словно у сокола, из-под черных бровей и ресниц шелковых.

- Рябая.
- Ну, разве самую чуточку. Да знаешь, как говорят, что каждая щедринка от оспы на том свете жемчужинкой обернется…
- Чушь болтают, жемчуга после жизни ни к чему…
- После жизни вообще ничего ни к чему, и жена тоже. Вот тут у нее на шейке будто коверночка малая, да вот тут парочка-другая на щечке, ближе к ушку… А шейка полненькая, так ее оспинка не портит, а красит даже, а ушко из-под волос словно ракушка белая выглядывает…

- Ручищи как у деревенской бабищи, - не сдавался и после столь прельстительных описаний упрямец.
- Ручки маленькие, а персты столь тонки, аж косточки просвечивают. На запястьях жилочки синие видны, потому что кожа очень нежна и бела.
- Ножищи как у солдата.
- Ножки малы, на ладонь мужскую уставить можно. Поверь, уж мне-то известно.

- Почем тебе и то, тетушка, ведомо, что, во дворце проживаючи, она себя соблюсти сумела?
- Знаю, и все тут. Греховодниц на взгляд видно, а она девка.
- Так перестарок.
- В самом возрасте, ни более, ни менее.
- Сварлива, непокорлива, зла.
- Нет, что ты. Добра, тиха, кротка.

- Да такого не бывает, тетя! – взорвался наконец князь.
- Много ты знаешь! Ох, - тут старая княгиня опять опустилась в свое кресло, - устала я, свет, не молода ведь, а ты меня уже вовсе вымотал.
- Сами в свахи набились.

- Господи, вот тварь неблагодарная! Да вы все, детки, таковы. Растишь вас, страдаешь за вас, выросли вы, а все заботы да печали не перестают, только еще обременительней становятся прошлым не в пример… Ничего, свет, - ехидно закончила тетушка. - Я тоже упрямая, не ты один, одного мы с тобой поля ягоды, не даром родня, и в беде не сломились, и в достатке головы не потеряли и себя не забыли.
          Я за дело сама взялась, сама его до конца и доведу. Вот что, милый мой племянничек, сердце мое. Вижу, не больно-то я тебе своим сватовством угодила, да ты о том подумай, что отказаться-то ты еще успеешь. Хоть ради моей к тебе привязанности сердечной, хоть ради моих лет пожалуй меня своей милостью, приди на смотрины. Глянешь на невесту, вот сам и решишь, как далее поступить.
          Если откажешься, уж как-никак оправдаться перед государыней, поди, сможешь. Не велик грех. Недаром говорят, за погляденье денег не берут. Давай так и сделаем. Чем ты рискуешь, сам подумай. Это ведь тебе не в бой под пули и штыки идти, не на ров крепостной под ядрами пушечными карабкаться. Всего-то старуха да девица!

- Да это покруче может статься, - сказал потенциальный жених с определенной долей проницательности. - Ну, а коли понравится мне невеста, а я ей нет? Что во мне хорошего? Мало что ростом как верста коломенская, так ведь она к другим кавалерам во дворце привыкла. Если говорить начну, так двух слов не свяжу, да и манерам не обучен, если обниму от души, так косточки тонкие как бы не переломать… А те-то красавчики лощеные и нарядные, и ловкие, и услужливые, и поговорить, и потанцевать…

- Мужчину не тряпки красят, не баба, чай, - отрезала тетушка. - Как ты есть мужик, тебе красоты много и не надо. Главное, сила бы была, а силушки у тебя хоть отбавляй. А девки они не дуры, они такое за версту чуют, не сомневайся. С кавалером галантным пошутить хорошо, а спать-почивать с милым дружком это дело другое, тут другие таланты требуются, - старая княгиня засмеялась. - Ох, как я это хорошо когда-то понимала. Ох, где мои молодые лета! Где мое времечко золотое! Как я таких, как ты, верзила этакий, любила! И с такими вот лапищами, и чтобы косточки-то вправду захрустели… Господи, Боже ты мой, прости мне, старой дуре, мои прегрешения, и вольныя, и невольныя, и какие в делах, и какие в помышлениях…

- Вас, тетя, не переспоришь… А коли и я ей приглянусь, и она мне, а после уже узнаю я про нее что нехорошее?
- Так ты втюриться в нее с первого свиданьица боишься? Ого, хорошо я, видно, тебе ее расписала. Ничего про нее нехорошего ты не узнаешь.
- Тетя, если что не так случится, я за себя ответить не смогу. Обманет она меня, так я ее по всей этой распрекрасной Невской Першпективе за косы ее русые за своим конем проволочу, и пусть тогда меня императрица как хочет судит и к какой хочет казни приказывает привесть…

- Типун тебе на язык! Что болтаешь! Княжна Настасья чиста, она ангел, а ты дурак. Поди прочь, мне отдохнуть надобно, я к тебе пошлю, когда ко мне по невесту придти надо будет. Гляди, не подведи меня, а то я тебя достану, хоть в казармах, хоть в питейном доме, хоть на дне моря!

          Князь Василий вдруг расхохотался, вскочил с места, поцеловал тетушку в голову, в кружевной надушенный чепец, и ушел, посмеиваясь. Уходя, он грохнул дверью, не со зла, а просто так, случайно, не подумав, и с двери отвалилась золоченая завитушка.

- Впрямь мужик сиволапый да еще как есть и разбойник, - пробормотала старая княгиня, вздрогнув от падения на пол дверного украшения, и в первый раз закралось ей в душу сомнение, насколько верно она поступила, начав свое сватовство. - Настеньке ли этакий грубиян подстать? Как бы дров не наломал, в самом деле, варнак!.. Да, впрочем, и она не так проста, норов и у нее имеется, - подумала она вслед за тем, немного успокаиваясь от пришедшей ей на ум новой мысли, тем более справедливой, что ей-то было известно то, чего она не захотела сказать племяннику, уверяя его, мол, невеста тише воды, ниже травы. - Вот и пусть они сами меж собой разберутся, кому сверху быть. Главное же, чего не дай Господи забывать нельзя, что сама императрица выбором довольна, что девушке пора под венец, что парню жениться надобно. Что еще тут можно придумать да сделать? Авось, Бог даст, и сладится дело… Еще мне спасибо скажут.

          На том старая княгиня вновь обрела душевное равновесие, не торопясь, аккуратно налила себе еще рюмашечку и приняла ее, смакуя. Усевшись в кресло, она откинула назад голову, глядя со всего места в окно, на сверкающую за ним под холодными лучами северного солнца Невскую блистательную Першпективу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . СМОТРИНЫ.

Ах ты мати моя, матушка,
Ах ты мати, государыня моя!
Ты на что, мати, меня хорошу родила,
Что счастливую, таланливую,
Что таланливу, догадливую?
Мне нельзя будет к обедне ходить:
Худо люди богу молятся,
На меня все дивуются,
На меня да на мою красоту.
Поп-то в ризе заплетается,
Пономарь звонит-мешается,
Два поповича с ума сошли,
Два приказчика плясать пошли.
          Шуточная русская народная песня.    

Не сон мою головушку клонит,
Хмелинушка в головушке бродит,
Бродит, бродит, да вон не выходит.
          Из русской народной песни.


          Тетушка-княгиня слукавила. В назначенный день знакомства своего племянника с высмотренной ею для него невестой, о котором она сообщила ему загодя, она пригласила не только девушку, но также своих пожилых подруг, разрешив им привести с собою их пожилых подруг, а еще вдобавок известила и позвала разных знакомых, которых у нее, по ее знатности и связям, набралось совсем немало. Поступая так, старая княгиня заботилась о чести княжеского дома, коему принадлежала, и желала также придать событию побольше гласности, чтобы у жениха было меньше возможностей к отступлению.

Так что, когда князь Василий зашел в гостиную, у него глаза разбежались от пестроты, а уши от шума голосов оглохли, и не сразу смог он не только что красавицу, государынину прислужницу увидать, но и тетушку свою- хитроумную затейницу среди толпы не вдруг отыскал.

          Пробыв у старой княгини в ее каменном дворце на Невском проспекте довольно долгое время, он уже по темноте отправился к себе домой, только не в заброшенный отцовский особняк с основательно одичавшей после смерти старого хозяина и в отсутствие молодого дворней, а на свою квартиру близ казарм своего полка, где ему и удобнее, и привычнее, и приятнее было проживать.

Приехал он к тетке на ее куртаг верхом, один, без сопровождающих, и так же верхом, отказавшись от провожатых, которых ему навязывала, беспокоясь за него, тетка, неспешным шажочком двинулся через холодный ветреный вечер назад, пребывая при том в весьма смутном состоянии духа. Княжна Настасья уехала раньше, и тетка все шептала ему, мол, напросись, проводи девушку, но он на это не пошел и отпустил княжну одну. Событий вечера и так уж было довольно.    

- Ну и как она тебе? – с нескрываемой заинтересованностью спрашивала у него старая княгиня после отъезда княжны.
- Больно сильно набелена, - неохотно отвечал князь. - Белила слоем лежат, да и мушки слишком часто понаклеены. Все же, видно, рябин у нее больше, чем вы мне давеча сказали, на лице черти горох молотили.
- Да нет же, нет такого, а белилами сама императрица белится густо, хоть у ней лицо вовсе гладкое. Такое уж во дворце нынче заведенье…

- Скверное заведенье, - гнул свое князь. - Лица не видать, на лице белилами, румянами да сурьмой лицо иное написано, чем Бог дал, да и по груди белила тоже больно уж щедро намазаны, словно масло по хлебу. А прическа такая, что своих волос от накладных буклей не отличить.
- Она старалась, красоту наводила, угодить желала, да, вижу я, напрасно… Так, стало, и платье нехорошо? - недовольно произнесла хозяйка.

- А что в нем хорошего? Стан до того шнуровкой перетянут, что все тело вверх вздыбилось, так и не поймешь, то ли это жир с живота, то ли вправду груди. А юбка широка до невозможности, ног под ней совсем не видать, да еще по бокам раздута, вблизи не сядешь.
- А чего тебе с нею вблизи сидеть, вы еще и не обручены, - фыркнула старая княгиня. Так она от племянника толкового ответа и не добилась.  Одно хоть то было хорошо, что, охаяв невесту, как она того и боялась, после выкладки о платье придворном с раздутой юбкой он больше ничего плохого сказать то ли не захотел, то ли не нашелся, примолк, стало быть, да и все тут.
      
- Белил и впрямь многовато, - думал он, шажком едучи к дому по темному вечернему городу, и перед глазами его стояло набеленное и нарумяненное лицо княжны, и ее набеленная же высокая грудь в сильно вырезанном вороте парчового сребротканого платья. - Дворцовое заведение… Ну, ну… Куклы крашеные… Однако, если уж положа руку на сердце, и то видно, что тем белилам укрывать много нечего.
          Глаза, точно, голубые, а смотрят смело. Об этом тетка не говорила. Девушка, а смело смотрит, открыто, гордо, ничем не смущается: и что перед мужчиною стоит, и тем даже, что его-то ей в женихи и прочат. А это не слишком есть хорошо, девица посмирнее и поскромнее должна бы быть.
          Или такая манера тоже от дворцовых каких порядков? Или она так смотрела, потому что разглядеть меня в свой черед хотела? И что же она разглядела, узнать бы? Что я ей не пара? А она-то мне пара ли? Белила, шнуровка, юбка с подушками… Нет, так шнуровкой стан не схватишь, чтобы такую грудь из жиру да кожи, то бишь из ничего создать…

          И перед глазами бравого вояки, прошедшего и Крымскую кампанию с Христофором Минихом, и войну против Свейского королевства с Питером Ласси, уже вплотную приблизившегося  к окончанию третьего десятка отпущенных ему Богом лет жизни и кое-что уже в этой жизни повидавшего и помимо степных дорог и крепостных валов, вновь как наяву заколыхалась полная, налитая, упругая женская грудь, открытая до последней возможности и с разделительной тесной складкой, будто резко и четко прочерченной полосой, межой между двумя холмами.

И мало ее портили «размазанные» по ней, словно масло по хлебу, свинцовые белила, и только привлекала лишнее внимание черная тафтяная мушка, наклеенная сбоку, круглая, как горошина, на которую князь как уставился, так не сразу смог глаза отвести. Жемчужное скатное ожерелье лежало на этой груди, словно в качающейся на волнах лодке, и те волны было женское дыхание.

Изобильная, тяжелая ее красота казалась сродни какому-то древнему колдовству, волхованию, но то было колдовство не человеческое, созданное руками горничных и ухищрениями портних и куаферов- парикмахеров, а самой природы - пахучей земли, трав медвяных, водных глубин да серебряной луны в высоких небесах. Тем более бессмысленно было пытаться противостоять ему. Белила и румяна можно смыть-стереть, локоны завитые распутать-расчесать, платье заменить… Красота, что Богом дадена, от того не умалится…

- Вот только смотрит больно смело, глаз не опуская… Сирота ранняя… Конечно, ни отцовской власти, ни материнской воли над собой никогда не знала. Ну да ничего, попадет в мои руки, пикнуть не посмеет, взгляд-то притушит… Покорится, как иначе… Попадет в мои руки… - и князю как наяву представилось, что так вот и тянется он этими самыми своими руками к открытому вырезу ее парчового придворного платья… Миг, и соскочила блестящая ткань… - Но коли она уже и точно траченная, - подумал он затем, едва переводя дух от такого дивного видения, чувствуя, будто огонь разлился по всему телу, будто и не в ледяном зимнем Петербурге дело было, а где-то там, на синем Каспии, под Азовом, близ Керчи, под пылающим о самый полдень в безоблачном небе солнцем юга, способного так «прокоптить» кожу, что загар, кажется, на всю жизнь пристал. - Коли она порченая, по закоулкам дворцовым затасканная… Убью… Точно убью… Но ее или себя?… После такого лучше не жить… Нет, что это я? Разве я уже жениться надумал? – слегка встряхнувшись, будто убаюканный среди своих тайных раздумий топотом копыт лошади и ровной однообразной тряской ее неспешного размеренного хода, подумал он.

- Барин, дай коня подержать, - услыхал он рядом с собой резковатый и имеющий некоторые наглые интонации голос, и какой-то мужик, приступив к самой лошадиной морде из окружающей темноты, хоть кое-где и прорезанной тусклым светом городских фонарей, лучи которых отражал, умаляя тьму, лежащий на обочинах снег, с силой подхватил лошадь за узду, а его напарник, также невесть откуда взявшийся в ту же минуту, но уже сбоку, схватился за стремя и попытался с маху свалить всадника наземь… Князь, очнувшись окончательно, крепко двинул нападавшего под ребра носком сапога… В потемках чуть блеснуло что-то узкое в руке того мужика, что держал коня спереди. Нож ведь!

- Не балуй, барин, - по-прежнему резко и громко выкрикнул он. - Слазь с коня!

          Вот обнаглели, прямо на улице нападают, и не то чтобы уж совсем поздно было, вон и прочие прохожие и проезжие поодаль видны, а те, кто совсем близко оказались, в сторону шарахнулись… Ну как же, страшно, поди…

- Не на того напали, дурни, - сквозь зубы, презрительно процедил всадник.

Через малое время после нечаянной задержки он продолжал свой путь, успешно в одиночку отбившись от конокрадов, смело промышлявших под покровом темноты и дерзавших нападать на одиноких прохожих и проезжих прямо под носом у блюстителей порядка… продолжил путь, подвигаясь при том вперед все так же шажком, игнорируя опасность, как несущественную, и все о том же, о своем, о сокровенном, заветном размышляя, чему неспешная поездка как раз очень способствовала и от чего мелкая стычка отвлекла ненадолго…

Наконец достиг-таки он и дома, уже без новых приключений. Впрочем, разве ж это было происшествие, приключение - два каких-то мужичка завалящих, смелых только с трусами, а при оказанном сопротивлении тут же пустившихся наутек со всех ног и мгновенно скрывшихся в потемках…

Вот знакомство с княжной Настасьей, по всему выходило, и точно было происшествие, и точно приключение. И ведь чуял он, что не надо этого сватовства и смотрин этих, ох, не надо… Жил себе спокойно, тянул армейскую лямку, пил водку с приятелями-сослуживцами да по девкам непотребным таскался… Вот это жизнь! Красота! Нет же, коли человеку хорошо, всегда найдется, кому надобно так содеять, чтобы уже хорошо ему не было…

          Спал в ту ночь князь Василий неважно, а снилось ему точно то же, что задело и взяло в плен наяву: тяжелая спелая красота княжны Настасьи, которую он вчера еще, подумать только, и знать не знал, ее стройный стан, затянутый в парчу шелковыми шнурами, полная высокая грудь, тугая, налитая, в низком обширном вырезе платья… да еще покоя не давало жгучее желание увидать ее во всей ее созревшей красе без этих белил да и без платья этого самого… какая она вся под этим платьем, и грудь, и стан, и бедра… увидать и завладеть…

Ох, Господи, вот напасть-то, вот напасть… Словно огонь по жилам разливается пылающей струей, словно жарит о самом полудне южное сверкающее с безоблачных небес солнце, печет голову, жжет кожу, лишает рассудка… Что за пытка такая, право слово, терпеть мочи нет…

Только это ведь не девка какая-нибудь простая, а родовитая княжна. На ней, для того, чтобы желание сбылось, жениться придется. А ну-ка она все-таки и не честна уже вовсе, что бы там тетушка про нее ни утверждала хорошего?

Они все во дворцах царских и вельможных куда как сведущи и смелы, сами себе хозяйки, об чем, известное дело, много болтают, да смеются, да таких соленых острот прибавляют, что ой-ой… Смешно, когда не тебя касаемо, тогда и посмеяться не грех. А этакую красавицу, да которая все время у всех на виду, лапать так и тянет. Неужто же до сих пор никого не нашлось, чтобы ее где ни то в углу за портьерами зажать да тиснуть хорошенько, да при случае благоприятном и более того… 

          Князь Василий сам не помнил, как заснул крепче под самое утро, но поднялся уже слегка отрезвевший от завладевшего им было любовного безумия, а когда тетушка прислала к нему слугу, зазвать для разговора, не поехал, сославшись на дела в полку, и через три дня решил, что точно – не женится. Баб на его век и без того хватит, а воля и честь одни. Вляпаешься с этой дворцовой красоткой, потом сраму не оберешься. Может, про нее все знают что-то из того, чего он не слыхал, что ему и не расскажут, и уже сейчас за его спиной посмеиваются? Что же после свадьбы будет? И надо было тетушке о смотринах на весь город и пригород растрепать, право слово…
            
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ВОДОСВЯТИЕ.

Стоит ротика солдатиков,
Перед ротой капитан.
Хорошо маршировал,
Слово ласково сказал.
          Прибаутка.

Гадай, гадай, девица,
В коей руке былица.
Былица достанется,
Жизнь пойдет, покатится.
Попригожей срядится.
Молодцу достанешься,
Выживешь, состаришься.
Через поле идучи,
Русу косу плетучи,
Шелком приплетаючи,
Златом первиваючи.

Березничек кустоватый,
Осинничек листоватый.
И кто у нас холост ходит,
И кто у нас неженатый?
          Подблюдные песни.


         …Конечно, жениться человеку когда-никогда, а нужно. И чтобы дом, и жена, и дети. Ну да какие годы, в самом-то деле, успеется еще. Найдется и подходящая пара, что-нибудь попонятнее, попроще этой… Может быть, не столь и видная, да зато… А что зато?  Попонятнее, оно может быть и так… А вот попроще? И не такая, совсем не такая, ведь второй такой днем с огнем, поди, не сыщешь… и, пытаясь отмахнуться от пролетавших в его мозгу мыслей, как от назойливых летних мух, князь Василий поневоле испытал чувство сожаления… 

Судьба один раз случай дает. Упустишь свою удачу, свою Жар-птицу, а потом хоть плачь, хоть вешайся, не поможет. Ему ли этого не знать? До сих пор он подарков судьбы на ветер не бросал… И не стыдно ли со страху отступить, когда по сей день он и не ведом ему был, страх-то? До конца жизни осадок на душе останется, как ржа на железе.

И на сердце давило одно, и в висках вместе с током крови звучало: «Не хочу другую, эту хочу, эту…» И опять брал страх, только другой, что со сватовством, вот так-то откладывая, можно и запоздать, неровен час… Обойдет другой кто, пошустрей да посноровистей, да, черт возьми, посмелее, посватается первым… Что тогда? Ох, хоть бросай все, да беги к тетке со всех ног и моли ее быстрее кашу свадебную заваривать, покуда время не ушло. Недаром говорят, смерть да жена Богом суждена.             

          На дворе стояли веселые святочные дни. Закончилась в рождественский Сочельник четерехдесятница строгого Филиппова поста, с шумом-гамом, с застольями и плясками справили Рождество и пошли-поехали гулять во всю ивановскую.

Большая, густо населенная северная столица шумела, как улей. Гулянья устраивались и в домах, и на улицах. Все ходили пьяные, а если уж не пьяные, так хмельные, и веселым-веселые. Управа благочиния и генерал-полицмейстер были по уши заняты заботами о поддержании порядка, что представлялось особенно сложным, так как и сами ведь люди, и самим погулять хочется.

Торговые поставщики наживали большие барыши, поскольку в другое время за три месяца столько не могло быть съедено и выпито, сколько за эти две недели. И по вечерам небо над городом неизменно вспыхивало красочными огнями салютов и фейерверков, самые красивые из которых жгли на льду реки напротив Васильевской стрелки, ввиду Петропавловки.

То и дело по городским улицам проносились шумные нарядные кортежи, окруженные верховой охраной: то изволила тешиться на праздничных гуляньях сама Ее величество со своим высочайшим двором.

Быстро, как в угарном сне, миновали и святые вечера, и страшные вечера, и шумной вереницей промелькнули балы, пиры, театральные спектакли, охоты, катанья с гор на салазках, богомолья, поездки по гостям, - и наступил день крещенского Водосвятия, Богоявление.

          Этот великий церковный праздник в имперском стольном граде всегда отмечали очень широко, пышно и торжественно, с государственным размахом. С раннего утра на льду Невы выстраивали все расквартированные в столице и в ее пригородах военные полки, и гвардейские (Преображенский, Семеновский, Измайловский, Конный), и полевые, а все вместе порядка девяти полков и свыше шестнадцати тысяч человек.

Иордань устраивали напротив Зимнего императорского дворца, который был закончен постройкой рядом с бывшим Адмиральским домом в конце правления прежней грозной монархини архитектором Варфоломеем Растрелли, обрусевшим итальянцем (его отец переселился в Россию при первом императоре), и который нынешняя императрица собиралась перестроить, поручив это дело тому же архитектору, умевшему угодить ее изощренному вкусу.

Нынешний Зимний дворец ей не нравился, хотя он был только недавно закончен стройкой да собой велик и удобен, шутка ли: о трех этажах, с тремя балконами, с двумя подъездами, со стороны Невы и со стороны Луга (площади), с театральным помещением, с богатой тронной залой, со множеством покоев и комнат.

Может быть, ей не хотелось вспоминать, как она приезжала сюда на праздники, вот хотя бы и на то же Рождество, и на то же Водосвятие, ко двору своей тетки, при котором ей всегда давали знать ее тогдашнее куда как приниженное положение и напомнить всегдашнюю угрозу опалы, нависающую над ее головой…

Но, пока стройка не начиналась, прежний дворец все еще стоял на прежнем месте в своем прежнем виде, и праздник справлялся с оглядкой на его фасады. Вокруг Иордани строились ряды солдат во главе со своими офицерами, но несколько тысяч войска разместить в тесноте ввиду проруби не выходило, и полки располагали вдоль речного берега длинной линией, от Васильевской стрелки и до Охты. Издали молебна с участием ярко блещущих ризами духовных лиц было не разглядеть, так что оставалось лишь стоять да ждать конца всей церемонии.   

          Дни выдались морозные, с раннего утра на открытом всем ветрам пространстве широкой реки свистел резкий ветер. Для солдат и офицеров во время всего протяжения почетного праздничного караула было предусмотрено угощение для поддержания сил. Уже натягивались шатры и завозилась снедь, среди которой главное место занимала выпивка. Однако до начала пиршества надо было дотерпеть.

Чтобы рядовые в строю не перемерзли, командиры отдавали приказы поочередно всем ротам устраивать и утаптывать дорогу, проходившую по льду. Это не самое легкое, трудоемкое занятие хорошо грело кровь, так что от сотни, в свой черед занимавшейся сим важным делом (и вправду важным, ведь по дороге перед строем полков проследуют сани самодержицы Всероссийской), аж пар валил.

          Князь Василий засветло, согласно приказу, разместил свой полк на указанном ему месте и пару-тройку часов занимал подчиненных тем же, что и прочие. Застыв сам, он не побрезговал лично показать полковому составу, как следует на пробежке утаптывать императорскую дорогу.

На речных набережных с обеих сторон между тем собиралась толпа горожан, желающих поучаствовать в празднике. Теперь военным следовало также следить, чтобы люди не спускались на лед, для чего было приказано выставить живое заграждение. Затем посланные на разведку к Иордани вестовые вернулись с сообщением, что молебен на льду начался.

Поскольку это дело было долгое, а шатры с угощением служивым уже приготовили, то тут же началась раздача, и жить стало веселее. Кое-кто из офицеров с разрешения начальства отлучались к шатрам по очереди, чтобы между делом пропустить стопку водки под закуску или стакан горячего чая, а также повстречаться со знакомыми и собрать последние новости, а для прочих и также для солдат угощение специально развозилось по частям. На санях стояли винные бочки, и в придачу к этим бочкам здесь же размещались коробы, полные горячих пирогов и калачей, произведений дворцовых кухонь, завернутые и упакованные, как должно, чтобы содержимое не остывало на морозе.

Для горожан в это же время угощение от казны устраивалось на площади перед Зимним дворцом. Здесь рекой лилось из бочек в деревянные фонтаны недорогое виноградное вино, жарились целые туши быков с золочеными рогами, в брюхо которых забивали тушки птиц, и на деревянных ступенчатых пирамидах дворцовые служители устанавливали блюда с разными праздничными яствами.

Раздача начиналась с сигнала, которым служил одиночный пушечный выстрел, а возможные беспорядки и нежелательную свалку призвана была блокировать загодя выстроенная в нужных местах живой цепью городская полиция, вооруженная хлыстами, и частично те же военные.

Быкам, отдававшимся на съедение, всем желающим поучаствовать в забаве предлагалось, ухватившись за их золоченые крутые рога, оторвать головы, и те, кто это сумел осилить, могли получить во дворце довольно щедрую денежную награду…

Всем было весело, и знатным людям, и простым, и офицерам, и солдатам, и все были сыты-пьяны еще до окончания торжественного молебна. Выглянуло солнце, позолотило шпили крепости, возвышавшейся над ледяным пространством широкой реки и тесно застроенными городскими набережными, и заплясало яркими золотистыми отсветами на белом, плотно утрамбованном снегу, на глыбах льда. «Принятая на грудь» водка согревала изнутри, теплом обволакивая сердце, а в глазах все слегка двоилось и плыло, и нипочем был ядреный крещенский морозец, только бодрил, а не холодил, и жизнь казалась легка и хороша…

          Наконец в отдаленные места военного построения поступили сведения, что служба закончилась, и императрица едет по полкам. Полупьяные полковники отдали приказы полупьяным офицерам выровнять строй из полупьяных рядовых, и вот прокатилось громовое «Виват!», и перед лицом строя вынеслись красочным поездом разукрашенные сани и верховые.

В передних санях сидела императрица. Ввиду каждого следующего полка сани вставали, императрица, облаченная в зеленое мундирное преображенское платье, отороченное красным, с золочеными пуговицами и галуном, в собольем полушубке, накинутом на плечи, в треуголке с пышным плюмажем, щеголевато, слегка набекрень надетой поверх уложенных в прическу завитых рыжеватых волос, покидала сани, здоровалась с командирами, проходила затем перед солдатами, здороваясь и с ними, при том полковнику, некоторым офицерам и кое-кому из солдат, которых ей называли как особенно достойных чести или которые чем-то привлекали ее внимание, сама подносила чарки, поздравляя с праздником. И «Виват!» гремел, на смолкая, заглушая даже непрестанный ружейный салют и пушечные залпы с бастионов крепости.

Императрица, высокая, стройная, статная, сама была полупьяна, шубка распахнулась на высокой груди, видно, жарко стало матушке, и стройные ее ножки слегка заплетались, путаясь в длинной пышной юбке, раздутой пододетыми под нее фижмами на китовом усе, но это ли беда! Ее полное белое лицо с полудужьями темных бровей разрумянилось без румян, глаза искрились и смеялись.

- Виват, ребята! – звонким сильным голосом отвечала она на приветственные, полные бурного восторга клики, взмахивая над головой белой изящной ручкой.

В армии веселую и хлебосольную красавицу-императрицу всегда любили, еще до ее восшествия на престол. Она у своего отца научилась не брезговать простыми людьми, умела пить водку под редьку с солдатами, была кумой половине Преображенского полка, охотно соглашаясь крестить солдатских и офицерских детей. Да и нынче не изменила своему обычаю: на памятный день 25 ноября пировала за одним столом с ротой Лейб-компанцев, на Пасху христосовалась не только со всеми придворными, но также с офицерами и солдатами, и всегда знала, что сказать тому или иному усачу-гренадеру или бравому кавалеристу, чтобы почувствовалось, что своя она, понятная, русская, православная, не какая-нибудь там немка, прости Господи…      

- А, вот и ты, князь Василий свет Михалыч! - закричала она, когда в свой черед сани с гиком и шиком доставили ее в расположение княжеского полка. - С праздником великим! Не застыл тут на морозе, нет? А молодцы твои? С праздником, ребята! Виват, виват!.. Как я Крещенское водосвятие люблю, а еще более Рождество! Будто я сама заново на свет белый рождаюсь… Да я вообще все праздники люблю… Ну что, князюшка, будешь брать за себя нашу красавицу, княжну Настасью?.. Княжна, где ты? А, вот ты где. Пойди ко мне сюда, перед мое лицо. Ты гляди, полковник, вторую такую не сыщешь. Бела да румяна, кровь с молоком! Что молчишь? Ну, ну…

          Болтая на ходу и пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах, щурясь на яркий солнечный свет, Ее величество, поддерживаемая под руку придворными кавалерами, двинулась вдоль полкового строя, с удовольствием глядя на застывших по стойке «смирно» солдат.

- Какие молодцы, что за стать, что за выправка, загляденье, - приговаривала она, потом подходила к какому-нибудь солдату, спрашивала его имя, подносила ему водки, которую он и проглатывал в один мах за ее высочайшее здоровье, а кое с кем из рядовых, видно, слегка спутав, какой ныне праздник справляется, от души целовалась.

Свита и офицеры следовали за нею, в их числе и князь Василий с княжной Настасьей, по воле вытащившей ее из свитских рядов поближе к себе императрицы оказавшейся рука об руку с полковником.

          Княжна Настасья была одета согласно своему званию и положению, то есть красиво и богато, как и на устроенном недавно старой княгиней особенном приеме, и юбка у нее была также широка, близко не подступишься, но накрасилась она иначе, нежели это делалось для закрытых, полутемных, озаренных лишь тусклыми желтыми свечами помещений, иным образом, с учетом яркого света дня.

Лучше было видно ее лицо, ее брови и глаза, не нарисованные, свои, а ее русые блестящие волосы, уложенные под шляпу волнами, слегка пушились на висках и на лбу мелкими кудряшками. Держалась же она тоже как-то по-другому, то вроде бы более скованно и смущенно, а то словно даже легче и свободнее, чем в день знакомства с князем, и говорила при этом проще и понятней, не по затверженному уроку, а от себя.

Ее большие голубые глаза то и дело опускались вниз, она покусывала румяные губы, подыскивая слова для беседы, и слегка улыбалась порою, как улыбаются, говоря со знакомыми.

-  Да она тогда напугана была, вот на меня с перепугу так-то и таращилась, - догадался вдруг князь. - А я ее манеру за наглую почел. Теперь, видать, опомнилась маленько, потому лучше себя и держит.
          И ему стало ее даже слегка жалко. До сих пор мысль о том, что на самом деле чувствовала девушка, выставленная на обозрение как невеста, ему вообще в голову не приходила, как будто он мог что-то чувствовать, а она нет.

Без слоя свинцовых белил и карминных румян лицо княжны выглядело очень юным, совсем как у девочки, так что уже вполне зрелая телесная стать ее как-то не вязалась с этой очевидной ранней юностью, и это тоже казалось насколько неожиданным, настолько и трогательным.

- В самом деле, не похожа на какую-то там потаскушку, тетка верно говорила… А вдруг да притворство это самое что ни есть лукавое?

          Притворство, ложь, порочность… Осталось ли что-нибудь святое и светлое в этом насквозь фальшивом, продажном мире? Как же люди живут в нем по сей день, если не осталось? И зачем тогда этот пышный и шумный, сытый и пьяный престольный праздник, эта пушечная пальба, эти восторженные крики толпы, эти поздравления и приветствия… и солнечный морозный день, и большой каменный город на берегах одетой в ледяной толстый панцирь широкой реки, и блеск плотно утоптанного снега, и сверкание крепкого льда, слепящие отуманенные легким приятным опьянением глаза? Как прекрасен этот мир, в котором бывает так тяжело и непросто жить, и как манит, как чарует вся сущая в нем красота, и природная, и человеческая… Красота, Божий дар людям, словно особое Божие благословение…
 
- Мне тетушка ваша сказывала, - произнесла княжна, вскидывая на князя большие голубые глаза и тут же притушив их взгляд черными ресницами, - будто на вас, Василий Михайлович, в тот вечер, когда мы с вами познакомились, нападение на улице было.
- На меня? Ах да, - князь уже забыл о попытке украсть у него лошадь, предпринятую уличными лихими налетчиками, о которой позднее зачем-то обмолвился тетке. - Да это пустяки.      
- Это опасно было. Почему вы охрану не взяли?
- На кой мне черт охрана, - честно сказал князь. - Чтобы мне же эту охрану охранять пришлось? Мне одному, без хвоста сподручнее и надежнее, я за себя сам лучше постою.
- Господи, - сказала княжна. - Впервые такое слышу.

          Она с изумлением снова покосилась на шедшего с нею рядом военного, с новым вниманием и интересом скользнула глазами по его широким плечам, выпуклой груди и сильному стройному стану, да глаза-то тут же и потупила вновь, будто что-то запретное увидала.

- Я рада, что с вами ничего не случилось, - произнесла она и сочла за нужное пояснить. - Неприятно слышать, если беда со знакомыми случается.
- Да какая беда, - протянул князь с долей прежнего недоумения.
- Ну да, конечно, - кивнула княжна Настасья, потом, как будто что-то припомнив про поддержание приличий и собравшись с духом, более твердым тоном промолвила, еще раз вскидывая на него взгляд. - Поздравляю вас с великим праздником, Василий Михайлович.
- И вас с праздником, Настасья Васильевна.
- Благодарствую.

          Он снова поглядел на нее сверху вниз, потому что ростом она ему точно, как и говорила тетушка, доставала лишь до плеча, на ее русые волосы под шляпой-треуголкой, пушащиеся на лбу и висках тонкими выбившимися из прически прядками; на ее чистый открытый лоб, темные дугообразные брови; на полную белую нежную шею, видную среди пышного меха воротника, с отметинкой – оспинкой, рытвинкой такой крошечной, как раз под круглым маленьким белым ухом, наподобие раковинки выступающим из-под пышных завитых локонов…
 
- Тучновата, должно быть, все же, - подумал он, снова пытаясь найти в этой на редкость красивой и видной девушке какие-то изъяны, что дало бы ему повод с легким сердцем отказаться от нее. - В поясе будто тонка, так ведь шнурами затянута, поди, по самое некуда. Родит, совсем раздобреет, в двери не пройдет, как толстухой станет… - но, подумав так, он почувствовал, что обругивать ее дальше, хоть вслух, хоть про себя ему претит.

Белое ушко под русыми локонами и щедринка от прежней язвочки на шее притягивали его глаза помимо воли, как в прошлую их встречу высокая налитая грудь в открытом вырезе платья и черная круглая мушка, налепленная на ней сбоку, и хотелось думать другое:
- Какая девка, что б мне провалиться на этом месте. За печенки берет, до дна души достает.         

- Вы не замерзли, княжна? – спросил он. - Мороз нынче.
- Да есть немного, - пробормотала она. - Руки вот застыли…
- Руки?
           И он взял ее за руку.      
- Так теплее?
- Теплее, - сказала она. И улыбнулась.   

- Ну, голубки, - громко произнесла императрица, оборачиваясь к этой паре, видно, не забыв про нее в своих праздничных веселых заботах. - Воркуете? Ладное дело! А то бы вправду пирком да за свадебку, вот бы было любо! Справили бы обрученье на этих днях, благо праздничные, а на Сретенье или на Масленицу венчанье!

- На Масленицу не поспеть, - сказал вдруг князь неожиданно для самого себя, совершенно деловым тоном, удерживая при том в руке руку княжны. - Отцовские палаты у меня в небрежении обретаются, там такой разор, пир устроить не получится, надо сначала в порядок хоть сколько привесть. А на Великий пост нельзя… Весной разве что…

- Ну так сразу после Пасхи жди в гости! – засмеялась императрица. - Да не забудь, Пасха-то в этом году ранняя… А обрученье на днях, в моих палатах, как я девушку от себя отдаю. Я вам перстни подарю, из казны, сама выберу, и княжне свадебный убор, как должно. Целуй невесту, князь, разрешаю! Не красней, княжна, радуйся, за такого молодца идешь! А ну-ка, господа, дамы, солдаты! Виват молодым!

- … Какой я дурак! Все-таки попался! А ведь думал, так обойдется, улизну. Ой, во что влип, сам не разумею.

          Князем владел теперь уже не страх, а почти ужас. Но это был радостный страх и веселый ужас. Он не упустил свою Жар-птицу, не отвернулся от протянутого ему щедрой его судьбой царского подарка.

Поздно ночью после шумного и долгого, утомительного и пьяного дня он сидел за столом в своей наемной квартире в расположении своего полка, один-одинешенек, при тусклом свете свечи, пытался запить дневные происшествия вином и чувствовал, что и хмель его не берет, что и заснуть у него не получится, что сам он не знает, делать ли что-то или не делать, горевать или радоваться…

Перед глазами стояло заалевшее румянцем после первого поцелуя лицо княжны Настасьи, и долго вспоминался ему позднее и этот день, с многолюдным пьяным крещенским водосвятием на Неве, и этот вечер, поздний, усталый, бессонный, со сгустившейся за окошком тьмой, с одной-единой свечкой, горящей на столе, как самый, самый счастливый…   
   
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . КОФЕ  С  СОЛЬЮ.

«Как на нашей на улице на широкой,
да под нашей стеной да белокаменной
да тут понаехали гости торговые,
да привезли гости товару всякого,
да привезли они атласу и бархату,
да привезли они башмачки зелен сафьян».
          Русская народная песня.

«Цена своя, а весы государевы».
          Русская народная пословица.


- … Так не могу я все же в толк-то взять, как происшествие-то приключилось!

          Это восклицание вырвалось у князя Василия в самый день назначенного обручения с красавицей-княжной. Так вышло, что накануне княжна приехала в дом к его тетке, где к назначенному часу ее должны были убрать должным образом в праздничный наряд, и откуда она в сопровождении старой княгини и жениха собиралась ехать во дворец, перед ясные очи Ее величества, желавшей самолично стать участницей и свидетельницей обручения своей фрейлины.

Конечно, куда проще было бы княжне просто оставаться во дворце, без лишних разъездов, там приготовиться к церемонии, там встретиться с женихом, и там же, разумеется, дождаться выхода государыни. И близко, и удобно, и понятно.  Однако дело на поверку оказывалось совсем не так просто.

          Государыня отличалась непоседливостью, она любила вдруг менять места своего пребывания, и, даже находясь в одном из своих дворцов, всегда выбирала себе для ночлега другую комнату, так что утром придворные могли не найти, где обретается ныне их госпожа. Этот стиль поведения она усвоила поневоле, вместе с утомительной для придворных привычкой спать днем чаще, чем ночью, и таким образом превращать день в ночь и наоборот.

На жизнь императрицы было сделано несколько покушений, правда, счастливо миновавших ее, но с тех пор она никому полностью не доверяла и всего до смерти боялась.

Никто никогда не знал, и она сама не знала, где она окажется завтра: в каменном доме своей старшей сестры, помнившим ее первую молодость, когда она еще далеко не достигла своего нынешнего высочайшего положения, в котором она, получив его в наследство после смерти первой хозяйки, проживала еще в бытность свою цесаревной и откуда однажды холодной осенней ночью уехала навстречу своей звездной судьбе, - или же на Фонтанке, в конце обширного Императорского регулярного парка, с подстриженными газонами, фонтанами и статуями, там, в новом Летнем дворце, недавно отстроенном по особому заказу ее племянницей, прежней кратковременной правительницей, напротив старого небольшого деревянного дома ее отца, которым она также теперь владела, - или в самом обширном и помпезном Зимнем императорском дворце, или во дворце или поместье кого-нибудь из своих приближенных, ею же этими дворцами и поместьями и обласканных…

А так как государыня была к тому же чрезвычайно легка на подъем, то она могла запросто ни с того ни с сего отправиться в пригород, в Царское село, на берег Финского залива - в Екатерингоф, в Петергоф, а то и вообще в самую Москву, на богомолье по святым местам или просто так, развеяться. А что? Села в сани с утра, завтра ввечеру уже в первопрестольной. Кони сыты да сильны, дорога наезжена, подставы по дороге всегда готовы!..

Конечно, при таких постоянных путаных перемещениях окружать себя удобствами было затруднительно, и хотя императрица не сдавалась, и за ней всюду возили ее наряды и даже ее мебель, жить приходилось в наспех подготовленных помещениях, то холодных, то сырых, то слишком просторных, то слишком тесных, а то и с окном вместо двери, почему из него спускали на улицу доску вместо лестницы, чтобы установить хоть какой-то необходимый ход наружу, давая тем самым пищу придворным острословам для сочинения разных там частушек про глупых строителей этих потрясающих воображение хором… 

- Императрица собралась в отъезд, а вас отпустила, чтобы вы к обряду подготовиться должным образом смогли, что в дорожной спешке и суете затруднительно?
- И это тоже, да еще к тому тетенька меня известила, будто подарок особенный мне от всего сердца вручить желает, чтобы я в нем и обручалась, а таковы вещи отсылать на тот час было совсем неизвестно куда, к тому же и боязно, потому что очень дороги. Так вот все и сошлось воедино в одно время, потому Ее величество, письмо княгини прочитав, в коем она меня уведомляла, чтобы я об камнях к убору не беспокоилась, как они уже для меня готовы, и приказали, чтобы я сама домой к ее светлости и приехала для всего дела наилучшего устройства.

- И вы, уже сюда прибыв, начали разбирать свои наряды, и тут-то и обулись так нескладно?
- Да.
- Башмачки ваши прежние были или новые?
- Новые, но куплены прежде, за пару дней. Я их лишь один раз примерила, впору ли. Да, право, это все не страшно, - сказала княжна. - Что ж за дела, заноза, с кем не бывает. Не тревожьтесь, князь Василий Михайлович, не тревожьтесь, тетенька (она называла старую княгиню по старому знакомству фамильярно, тетенькой, хотя не состояла с нею в настоящем родстве). - Я сейчас соберусь, и поедем.

- Да как же ты поедешь, касатка! – всплеснула руками княгиня. - Ты ступить на ногу не можешь. 
- Я смогу, - твердо сказала княжна. - Ее величество день и час назначила, нас ждут, не явиться нельзя, и князя, и вас, тетя, я подвести не должна. Ее величество может истолковать неверно, огневаться, не дай бог… Нет, нельзя. Надо ехать, и я поеду. Мы поедем. А заноза… Она и не велика, я уж и боли не чувствую.

- Не велика! – воскликнул князь, исследуя атласный дамский башмачок, маленький и изящный, словно игрушка, с красиво выточенным каблучком, который он держал в своей руке. - Да это и не просто заноза, это самый настоящий гвоздь, только не из тех, которыми такую вот легонькую обувку подбивают, а из тех, которыми крышу приколачивают. И крови полна туфля. Княжна, да это не пустяк. На вас покушение было. Вас извести задумали. О таких делах челобитные подают. Вы горничную свою допросили хотя бы?

          Нынче с утра приведя себя в порядок, одевшись в парадный мундир, чисто выбритый, в расчесанном и завитом парике и даже надушенный, чего он на самом деле терпеть не мог, князь к нужному часу, даже немного ранее, приехал к тетке, прошел в ее покои и увидал следующую картину: тетушка в полной растерянности стояла перед креслом, в котором сидела уже причесанная и наполовину наряженная княжна, распушив вокруг себя необъятную расширенную в боках подкладками юбку, а служанки, с испугом на лицах, суетились вокруг них обеих с кувшинами и полотенцами в руках, и на том полотенце, которым горничная только что на глазах князя обтерла ножку княжны, краснело какое-то подозрительное пятно.

Оказалось, что княжна, обуваясь, вдела ножки в башмачки, наступила и тут же охнула и чуть не упала. Что-то сильно укололо ее в ногу. Старая княгиня успела подхватить ее и помогла ей сесть, с нее еле-еле сняли оказавшийся прямо-таки пришпиленным к ступне в месте подъема башмак. Ранка сквозь шелковый чулок сильно кровоточила. Тут как раз князь-то и явился…   

          Князь с минуту молча рассматривал выдернутый им из стельки окровавленный гвоздь.

- Как же вы не заметили его, когда туфлю на ногу вздевали? И кто же его сюда засунуть так-то ловко умудрился? Где ваша горничная, которая с вами во дворце живет? Кто из слуг ваши вещи здесь распаковывали?

- Погоди, свет, - остановила его речь старая княгиня, по виду которой было яснее ясного, что она сильно встревожена и огорчена неожиданным несчастным случаем, но еще более сбита всем происходящим с толку, и приказала немедля толпившимся близ пострадавшей барышни служанкам идти прочь. - Нечего тут мельтешиться, пользы от вас никакой больше не станет, а господские речи не для холопьих ушей, - проворчала она и продолжила минутой позже. - Вот теперь на просторе давай и совет держать, разберем, рассудим, что да как… Неужто ты, свет, впрямь думаешь, что у меня моих слуг за моей спиной подкупили, чтоб они мне через беду с княжною худо сотворить посмели?

- Я с собой сюда немного вещей взяла, - сказала княжна. - Никто их и не трогал тут, коробки не открывал, ведь это ни для чего не нужно было. А моя горничная виновата быть не может, она верная девушка. Василий Михайлович, вы этого не знаете, а во дворце почти что проходной двор, комнаты Ее величества под охраной, да караульные, Лейб-Компании гренадеры, часто пьяны и спят на посту, или так зевают, мало на что смотрят, а то и уходят сами, без дозволения, а в комнаты кавалерские и фрейлинские, и к прислуге кто хочет может зайти, и не заметишь.
 
          Князь кивнул. Потрясающую воображение разболтанность дворцовой охраны, которую императрица мужественно и самоотверженно терпела не смотря ни на что, слишком благодарная своим гвардейцам, оказавшим ей решительную помощь в ночь переворота, когда перед нею расчистился путь на престол … насколько императрица могла быть  сурова к вызвавшим ее подозрения в неблагонадежности людям, настолько же она беззаветно верила своим лейб-компанцам, раз и навсегда доказавшим ей свою преданность, - об этой  порожденной ее снисходительностью разболтанности, на самом деле недопустимой в любом гвардейском или армейском подразделении, он как раз-таки знал, и не понаслышке, а на собственном опыте.

Еще при жизни его дяди, старого князя, адъютантом которого он тогда состоял, лейб-компанец, некто Кокорюкин… какое подходящее имя для героя этой, с одной стороны, увы, показательной, а с другой, бесспорно, комедийной истории… этот самый гренадер, пьяный вдребезги, ругаясь, как сапожник, размахивая своим тесаком, битый час изводил караульных офицеров и вообще всех обитателей княжеского особняка, то настаивая, чтобы его отправили домой в княжеской карете, на тот час стоявшей у крыльца, то крича, что явился к фельдмаршалу с приветствием и требует его к нему пропустить, и убрался наконец восвояси только после того, как сам фельдмаршал, высунувшись из окна, попросил его уйти.

Хорошо, что дело удалось уладить миром. Утихомиривать пьяницу и драчуна какими-то иными способами, кроме самых вежливых, не хотелось, хотя руки и чесались, ведь всем было известно, что, кроме легкого взыскания, ему за дебош, жалуйся тут, не жалуйся, все равно, вероятно, ничего не будет.

Только один человек откровенно сказал, что эти солдаты – сборище каналий, но то был человек без будущего, которому уже нечего было терять, схваченный по подозрению в заговоре против власти императрицы и позднее осужденный ею на кнут и ссылку…

Благонадежные подданные высказывания подобного рода, а тем паче какие-либо действия против героев ноябрьского переворота себе позволить не могли. Конечно, приключение с гренадером Кокорюкиным было смешным, но то, что творилось благодаря таким Кокорюкиным в городе и во дворце, смешным уже не назовешь…         
 
- … а в комнаты кавалерские и фрейлинские кто хочет может зайти, - рассказывала княжна.
- Считаете, вы из дворца этот подарочек с собой привезли?
- Да.
- Но хоть на кого думаете?
- На всех, - сказала княжна, и князь по ее тону понял, что она не будет перебирать своих возможных недругов по именам. - А не заметила гвоздя потому, что торопилась, а вырез у туфли пухом обложен, стельку внутри почти не видно, на это, верно, и расчет был. Да и стелька сверху лежала, слегка будто приподнятая.
 
- И вы это все вот так молчком обойти собираетесь? – поразился он. - А если вам завтра не гвоздь в туфлю, а нож в спину воткнут?
- До такого не дойдет, - отвечала княжна. Для неприятного несчастного приключения она держалась очень спокойно, видимо, успев взять себя в руки, хотя на ее нарумяненном личике виднелись следы пролитых по причине испытанной боли слез, - А разбирательство ничему не поможет.

- Почему?
- Кто-то мне мелкую пакость сделал, вот и все. Позавидовал, что сиротке счастье привалило. Так часто бывает. На это многие горазды. Это все равно что мыло в суп положить или соль в кофе подсыпать, даже и просто так, чтобы потом посмеяться. Нет, с этим никто и разбираться не будет, только опозоришься.
- Дела, - сказал князь.

- Верно, - кивнула тетушка- княгиня, - это верно. Люди на чужое счастье завистливы. Недаром в старину достаток и семейное благополучие от соседей скрывать старались, чтобы не сглазили да не напакостили. И то сказать, ни к чему людей в грех зависти вводить. Скромность и смирение оно всегда к лучшему. А тут и шик, и блеск, все на показ. Повезло так повезло девушке! Благословение со приданым от самой государыни, да к тому ведь и жених-то завидный, родовитый богатый князь, и не кривой-косой какой-нибудь, не старый, плешивый, а молодец молодцом хоть куда.
 
- Как было скрыть? – сказала княжна. - Все всё знали, всё на виду у всех было.
- И это тоже верно, - вздохнула тетушка. - А то, что этой девушке выстрадать прежде сего праздничного дня довелось, как она после отцовской безвременной кончины, с горя великого приключившейся, одна-одинешенька на всем свете осталась, в чужие люди, в дальние земли на погибель сосланная, как не задаром ей сегодняшняя удача улыбнулась, про то теперь никто уже и вспомнить не пожелает.

Княгиня с горечью махнула рукой и подтерла пролившиеся было из ее глаз слезы.  - Что делать-то теперь станем? – спросила она, обращаясь сразу и к племяннику, и ко княжне. - Ехать надо, государыня ждать будет, а ехать будто и нельзя.
- Что делать! – сказал князь. - За лекарем посылать, чтоб перевязку сделал как следует, гвоздь-то ржавый, как бы худа не вышло от такой ранки, а я сам поеду во дворец и все расскажу императрице, так и так, почему невеста на обручение не явилась… Что ж, огорчительно, конечно, но дело, я чаю, поправимое. Для обручения другой день выберем, когда ножка у Настасьи Васильевны заживет.   
- Ну да, положим, так, - ободренная уверенным тоном племянника, кивнула старая княгиня.

- Этого нельзя делать, - громко и решительно высказалась вдруг княжна. - Государыня на меня случай прогневаться имели, как раз накануне. Неважный случай, и прощение я вымолила, а только не понравится им, если я вслед за тем и обручение сорву. Они поначалу простят, а потом вспомнят и прошлую промашку, и еще что-нибудь, и думать обо всем этом про себя начнут... И уж что надумают, что им к тому времени на ушко нашепчут, Бог весть. 
- Да что нашептать-то могут? Вы ведь пострадали!

- Нашепчут, что не было нечего, или что коль и было, так беда не беда, а всего-то безделица, да только вот как девка больно строптива, на разнос давешний обиделась, то праздник загодя подготовленный и испортила, за себя в отместку, не пожелав монаршей воли покориться.
- А это уже плохо… - пробормотала княгиня.

- Ну да, прямо хоть кричи «слово и дело»! – воскликнул только все более и более запутывавшийся в сути происшествия по мере даваемых ему комментариев князь. - Эка проступок важный! Или вы, бабы, белены обе объелись, или я опять ничего в том толку не вижу. Дело же ясное. Завистница какая-то сделала подружке неприятность перед свадьбой, пусть даже никто ее искать для наказания заслуженного и не станет, в бабьих дрязгах разбираясь, но обряд-то надо перенесть, ничего не поделаешь, ну и что же тут преступного, где же тут вина?..

- Государыня гневлива и подозрительна, - покачала головой княжна, отвечая князю на его возражение. - Я ведь сказала уже, что проштрафилась пред нею третьего дня… Если бы не тот случай, то сейчас оправдаться и можно бы было, а теперь они не поверят, умысел углядят.
- Что ж за случай-то такой особенный был? – спросил князь.

- Ее величество меня за тканью, ими прежде выбранной, к купцу одному приезжему послать изволили, с тем, чтобы по выбранному образчику штуку целую на платье взять. А я все не о том думала, все о другом, о своем, - начала каяться в содеянном ею перед Ее императорским величеством проступке княжна, и в голосе ее звучала и досада, и печаль, - и вот возьми да перепутай все, как на грех. И образец куда-то сунула, не упомню куда, и ткань взяла не ту. А привезла, они как развернули… А то белый бархат был, с цветами, красивый… но только точь в точь такой же, как на стенах в одном покое в старом Екатерингофском дворце. Я и сама потом сообразила, да только поздно.

- Ну и что? – сказал князь, который напряженно слушал княжну, сдвинув брови, и теперь недоуменно вздернул их вверх, выражая весьма сильную степень удивления. - Ну и что? – он пожал широкими плечами.

- Как можно предложить матушке-государыне платье сшить из такой же материи, что и на стенах в зале, хотя и не в парадном дворце? – спросила, выговаривая слова по отдельности для лучшей доходчивости, старая княгиня. - Мне рассказывали, - понизив голос и наклонившись к князю и княжне, продолжала она, покосившись при том в сторону закрытой двери, за которую ушли ее горничные, видно, подумав кстати, не подслушивают ли они о том, что, как она недавно вслух отметила, высылая их прочь, не для их ушей предназначено. - Мне рассказывали, еще когда жива была прежняя государыня, а наша государыня нынешняя при дворе ее бывали своему титулу и положению согласно, то над нею шутку злую подшутили… При дворе прежней государыни, говорят, в шутках ой как толк понимали…
          Как была цесаревна всех краше и одеваться умела со вкусом и по самым новым заграничным модам, то шпионы нарочные проведали, из какой материи платье на ней будет, когда она вновь ко двору явится, и вот приехала она, красотой сияя, словно солнце в небе красное, а ее ведут сразу вместе со всеми другими гостями, дамами и кавалерами всеми, в особую комнату, а та комната той же точно тканью вся от пола до потолка затянута, какое на ней платье надето! И в этой-то комнате все веселиться и начинают… А ей-то уж не до веселья…

- О, Господи, - сказала княжна. - Я про это не знала. Так все еще хуже, чем я думала.
- Ну и что? – снова сказал было князь… Ему не хотелось верить, будто бы и правда такой пустячный, чепуховый случай с перепутанным отрезом бархата на платье может на самом деле иметь самые серьезные последствия, это шло вразрез со здравым смыслом, казалось чистой воды нелепицей, но...

- Нет, нам точно надо ехать ко двору, будто ничего не случилось, - после минутной паузы с прежней твердостью сказала княжна. - Неповиновение и неуважение Ее величеству показать нельзя. Они к нам со всей душой, о нашем счастье и благополучии беспокоиться изволят, так как же мы осмелиться можем себя непозволительно дерзко повести.
          Если государыня такой неприятнейший случай вспомнила, когда я с этой материей бархатной так-то сглупила, то худо нам будет. Ну-ка они подумали, что я нарочно по тайному лукавству или чьему зловредному наущению им неприятность учинила и с тканью не случайно напутала! А теперь за пощечину еще и норов показывать вздумала! Ох, пусть бы уж мне одной нагорело, а то как возьметесь вы, князь, Василий Михайлович, меня выгораживать, так они и на вас затаят недоброе. Мы теперь, хотим ли мы того, нет ли, а уже связаны. Ах, как я виновата, поделом же мне! Простите меня Христа ради, тетенька, Василий Михайлович! Я же не со зла, с детской глупости…

- В чем же виновата-то? – пробурчал князь. - В том, что о своей свадьбе задумалась да какие-то тряпки перепутала, так ведь свадьба не каждый день случается…
- Знал же тот негодник, либо та негодница, когда гвоздь в туфлю пихать, - произнесла княгиня сокрушенно.
- Так императрица вас прибила, что ли? – сообразил еще насчет кое-чего из услышанного князь. - Из-за бархата этого в цветах?

          Княжна прикусила румяную губку и кивнула.

- Они вспыльчивы очень, могут и обругать, и сами прибить под горячую-то руку… Мы все там под этим ходим. Они однажды саму великую княгиню, супругу наследника, разносили по всем коркам, так та уж сжалась вся, думала, верно, что тоже по щекам сейчас ее отхлещут. Потом, конечно, они и отойдут, и пожалеют, и приласкают, коль вины настоящей никакой не сыщется… да это не тот случай.
- Но ты идти не сможешь, Настенька! – вздохнула княгиня.
- Да смогу я, - сказала княжна Настасья. - Я смогу, - повторила она, - я должна.
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ОБРУЧЕНИЕ.

Катилося зерно по бархату.
Еще ли то зерно бурмитское,
Прокатилося зерно ко яхонту,
Крупен жемчуг со яхонтом,
Хорош жених со невестою.
          Из свадебных песен.      
    
«Стали гости есть-пить, веселиться. Попили-поели, пришел черед плясать. Василиса Премудрая подхватила Ивана-царевича и в пляс пошла. Махнула левым рукавом – сделалось озеро, махнула правым и поплыли по воде белые лебеди. Царь и гости диву дались».
         «Царевна-лягушка».


- … Я смогу поехать, я должна, - заявила княжна Настасья твердым голосом, сидя в кресле в нарядном придворном платье с обширной юбкой, подол которой занимал место вокруг нее на два шага в любую сторону, с выставленной вперед из-под подола завернутой в полотенце пострадавшей от негаданной занозы в башмачке ногой.

На ее подкрашенном по моде лице виднелись следы пролитых слез, но голубые большие глаза смотрели в лицо князя открыто и прямо. Если мысли о предстоящем скором замужестве и затуманили ее голову, то теперь этот туман, видно, рассеялся в один миг, словно от свежего ветра.

Она даже снова перестала тушеваться перед женихом, только, если на смотринах она была с ним смела со страху, то теперь уже и страха перед ним не испытывала. Даже на то, чтобы удивиться, как быстро происходило их сближение, хотя вчера они еще не были знакомы, и минуты, верно, у нее не нашлось… До того ли тут, когда так многое на липочке повисло…

Старая княгиня, глядя на нее, только всплеснула руками и ничего не ответила, вздохнув, понурившись и с тем присев, будто обессилев, на стоящий напротив кресел диванчик.

          Крутя в руках туфельку с окровавленной стелькой, князь Василий опустился на диван рядом с хозяйкой дома и призадумался. Собираясь ехать к тетке по невесту, он был полон вновь самыми разными переживаниями, думая при том все о себе да о себе, теперь же все прежние мысли и опасения вылетели у него из головы.

Занятый в основном служебными обязанностями, которых и в мирное время у военных всегда наберется достаточно, а потому весьма далекий от ежечасных обстоятельств напряженной придворной жизни, от дворцовых интриг и заговоров, мелких и крупных, против того или иного вхожего туда лица или против самой царицы, он не мог сразу оценить происходящее со всей правильностью, в чем нисколько не колебались более сведущие в этом щекотливом вопросе княжна Настасья и старая княгиня, но печальный опыт прошлого, омраченного гибелью его семьи, подсказывал ему, что княжна права: шутить с такими вещами не стоит, не даром из старины идет молва, что государев гнев – посланец смерти.

Кто-то подсуетился вовремя напакостить обласканной Ее величеством девушке, ненароком попавшей впросак по вдруг приключившейся с нею на тот час рассеянности, и теперь любой неверный шаг, да что там шаг, шажочек, может обойтись дороже дорогого, а выход, сдается, и впрямь только один, тот, о котором княжна сама и твердит все время: стерпеть, сделать веселое и довольное лицо, не огорчать еще больше нервную недоверчивую императрицу, и постараться угодить ей, не испортив задуманный ею праздник. А там уж видно будет, как поступить…

- Ох, бабы, что у вас в башке, будь то хоть сама! Одни тряпки да побрякушки. И то ведь, выходит, не пустяки. Вон сколько бед отсюда. Одно слово, волос долог, ум короток. Как проклятье какое на Русь-матушку, уж который раз у власти баба, а нам бы мужика толкового, вот это бы сподручнее было, да что ж делать… Видно, надо терпеть.

- Но за лекарем послать должно, - вслух произнес князь. - Если ногу не перевязать, вы и шагу не ступите.
- Времени мало осталось, надо спешно собираться, не то, неровен час, опоздаем с приездом, - покачала головой княжна. - Я завяжу покрепче, а сверху повязки новый чулок натяну, вот и все.

- Нет, не пойдет, - сходу забраковал ее простой самоотверженный план князь. - Ладно, раз так, не будем с лекарем заморачиваться и времечко дорогое зря тратить, я сам перевяжу, я не лекарь, то кое-что в этом деле поневоле смыслить стал. Говорю, гвоздь ржавый, грязь в ране останется, так всю ногу разнести может, не приведи Бог. Тут и часу упускать нельзя. Пока вам красоту на лицо снова наведут да волоса поправят, я все как раз и сделаю.  Эти туфли уже не годятся, найдите другие, да лучше бы было, чтобы не тесные, а то с повязкой слишком туго ноге в них окажется.
 
- Мои побольше будут, попросторнее, - будто проснувшись, воскликнула примолкшая было старая княгиня, только что лишь переводившая глаза с племянника на княжну и обратно, предоставив им решение всей задачи. - Их и следует одеть.
- Прикажите принести, а в тот башмак, который для здоровой ноги, еще одну стельку надо положить, чтобы не болтался на ходу, вот и все.
 
          Княгиня встряхнулась и хлопнула в ладоши, призывая прислугу.

- Да еще сразу воды велите свежей и полотна, - добавил князь. - А вы, Настасья Васильевна, снимайте свой чулок, я отвернусь пока.

          Прибежала прислуга, приняла приказы старой госпожи, князь отвернулся, княжна зашуршала широкой юбкой и стянула со своей ноги, пораненной стараниями неведомой или ведомой ей завистницы, испорченный чулок. Князь опустился перед ее креслом на колени, взялся за ее голую ножку, слегка завернув вверх край подола, чтобы не мешал, и ощупал пострадавшую ступню. Княжна откинулась в кресле и застонала. Княгиня побледнела.

- Господи, девонька моя милая, как же тебя изувечили! Полегче, Вася, что ты так жмешь-то, ей же больно, она ведь не твой брат солдат, а девушка нежная, вон и кровь опять показалась.

- Что кровь показалась, так это хорошо, - пробормотал князь, продолжая свое дело с определенной сноровкой, говорившей о том, что ему это в новинку и вправду не было. - Пусть с кровью грязное все, что попало, из раны выйдет, вытечет. А ранка-то глубока, хотя косточки, кажись, не задеты, не повреждены. Эти косточки-то тонкие, их повредить такой здоровенной кованой штукой не так сложно было, хорошо, хоть от такой беды Бог уберег.
          Уж пожалуйте, потерпите, княжна Настасья Васильевна, тут и промыть надо, и прижечь, я думаю. Давайте спицу железную, что ли, тетушка, или что-нибудь такое же в этом роде… Найдется поди в большом хозяйстве… Даже и гвоздь бы этот самый подошел, да только короток, не ухватиться. И свечу мне сюда на пол горящую поставьте.
          Не кусайте вы лучше губ, княжна, следы от зубов останутся, помадой не закрыть. Прикусите платок, его и грызите. Тетушка! Шли бы вы одеваться, пора ведь, а мы тут сами управимся…

          Старая княгиня, слишком переживавшая все происходящее, послушалась и вышла. Княжна зажала себе рот платком и отвернулась в сторону, не желая смотреть, что с нею делают и как это делают.

          Через малое время к подъезду подали карету. Княгиня, при полном параде, спустилась вниз и вышла на крыльцо об руку с племянником.

Княжна, наряженная лучшим образом, с безупречной прической, набеленная, нарумяненная, насурьмленная, без единого следочка хотя бы от единой слезинки на щеках, с накинутой на плечи шубкой осталась сидеть в том же кресле, в котором ее и доставили вниз со всем бережением дюжие лакеи через все лестничные ступеньки.

Князь хотел было ее на руках сам отнести в карету, но княгиня и княжна запротестовали: так можно было помять ее наряд. Он хотел доставить ее на порог в кресле вместе со слугами, но обе дамы и этого ему не позволили: свой наряд от тяжелого труда изомнет, чего доброго. Пришлось смириться и только уже на улице подсадить княжну в карету.

Чтобы поберечь больную ногу, княжна вытянула ее на противоположное сиденье, на подложенную подушку. И вот карета покатилась… Трое пассажиров большого богатого экипажа с вызолоченными гербами княжеского рода на дверках, запряженного шестеркой, с ливрейными лакеями на запятках, молчали всю дорогу.

Всех троих мучил вопрос, а сможет ли в самом деле встать на ноги княжна по приезде. Князь и княгиня этого не знали, княжна в душе сама сомневалась, однако ее поддерживал владевший ею героический порыв.

Когда карета остановилась у парадного подъезда нового Летнего дворца, куда внезапно пожелала переехать из старого Зимнего дворца, не смотря на отнюдь не летнее, а самое что ни на есть зимнее время императрица, приказав содеять очередную переделку в покидаемом ею прежнем обиталище, и слуги открыли дверцу и наладили ступеньку, княжна, не сморгнув, опустила ножку на пол и наступила на нее…   
   
          Ее императорское величество обожала появляться на людях, чаруя подданных своей красотой и грацией и завораживая изысканностью и роскошью своих туалетов, а потому она не могла и дня прожить без светских собраний и развлечений.

Художники, музыканты, мастера, портные, кулинары и все прочие служащие Придворной конторы, ведавшей дворцовым хозяйством, трудились день-деньской, не покладая рук, устраивая праздник за праздником, прием за приемом, да еще старались не просто все нужное сладить хорошо, а так умудриться, чтобы блеснуть, удивить неожиданным убранством, новым блюдом, ранее неизвестным танцем всем давно пресыщенную, требовательную и капризную императрицу.

При этом считалось, что лучше переборщить, чем что-то недоделать, почему иной раз и так бывало, что даже падкая на концерты, театральные спектакли, танцы, маскарады и обильные застолья государыня не выдерживала обширной и утомительной программы, разработанной и воплощенной в жизнь для одного ее высочайшего удовольствия, и сама ее прерывала, отправляясь отдыхать. Однако усталость проходила, а жажда разнообразных увеселений воскресала вновь с новым притоком сил.

Поводов же для всех этих балов, маскарадов, пиров и гуляний найти можно было немало. Тут кстати оказывались также радостные события в семьях окружавших императорский трон знатных, а также и не слишком знатных, и даже вовсе не знатных семей, никогда не оставлявшие государыню равнодушной.

Надо отметить, что и в прошлом, в иные времена, русские царицы всегда охотно крестили детей своих ближних боярынь и сватали прислуживавших им боярышень, устраивая их судьбу. Русские императрицы находили в этом по-прежнему большую приятность. Обручение фрейлин, например, принято было обставлять весьма торжественно, а ведь обручение княжны Настасьи к тому же счастливо совпало с большим церковным праздником…

Императрица задумала по этому поводу многолюдный обед с балом, после которых, по вечернему времени, должен был состояться театральный спектакль и еще один красочный фейерверк.

          Дворец сиял огнями тысяч свечей, словно сказочный чертог. В парадном вестибюле подъезжающих гостей встречали целые шеренги ливрейных лакеев. Главную лестницу устилали ковры  и украшали гирлянды из искусственных цветов, сделанных из тонкой шелковистой бумаги и маленьких раскрашенных птичьих перьев Одна зала была приготовлена для танцев, в другой установили пиршественные столы, на этот раз придав их длинной веренице  форму прерывистого круга, причем в его центре возвышалась специально изготовленная из дерева банкетная горка, уставленная по всем своим ступеням фруктами и сладостями.

Все было сделано по вкусу царственной красавицы: изящно, красочно, причудливо, роскошно, с непременным выбором при убранстве помещений драпировок ее любимых цветов: белых, золотистых, нежно- розовых, голубых и бирюзовых; с устройством из разнообразных сладостей, без которых она, кажется, вообще не могла жить, целых картин, изображавших пейзажи и натюрморты, рамой которым служили края серебряных подносов, на которых они возлежали; с россыпями свежих, обрызганных росой фруктов в хрустальных вазах, среди которых, между прочим, нельзя было найти ни одного яблока, потому что запах яблок императрица почему-то ненавидела. Зато можно было увидеть (помимо ананасов, например, запросто выращиваемых в теплицах в немалых количествах) даже такие редкие экземпляры, как сочные ароматные сладкие плоды с нежной бархатистой румяной кожицей, которые недавно научились культивировать в тех же теплицах по соседству с неприхотливыми ананасами на недавно же привезенных из далекой Персии деревцах, почему плоды и названы были персиками…

Итак, все было готово. Убранство изумляло. Приглашенные все уже находились в сборе. Музыканты на хорах готовы были начинать играть. Государыня еще не выходила.

          Она появилась с некоторым опозданием, заставив себя подождать. Высокие резные золоченые двери в бальной зале открылись, и она вошла - высокая, в атласном платье прелестного оттенка утренней зари, осыпанном серебром, со сверкающими бриллиантами в завитых, высоко поднятых вверх и уложенных наподобие диадемы волосах, с драгоценным пушистым веером в изящной белой руке.

За ней следовала многочисленная свита. Однако императрица не выглядела веселой и довольной, напротив, ее подбородок был слегка опущен, глаза смотрели косо, исподлобья. Это наводило на мысль, что Ее величество нынче не в духе. 

          Окинув соколиным взором пеструю толпу придворных, императрица углядела княжну Настасью и князя Василия, за спинами которых виднелась старая княгиня, и упругой походкой, развевая подол своей розовой юбки, прошествовала прямо к ним. Когда она оказалась близко, ее настороженный недобрый взгляд так и впился в их лица, будто ища какого-то ответа на какой-то вопрос.

- А мне сказали, будто душенька невеста нездорова, - заговорила она, едва кивнув на их глубокий поклон, раскрывая и снова захлопывая свой веер. На ее полном округлом лице с темными полудужьями бровей, с великолепной гладкой, как мрамор, белой кожей, не нуждавшейся в белилах, чтобы стать еще белее, рдел яркий нервный румянец.

- Я здорова, ваше величество, - отвечала княжна.
- А я вот сплетне поверила и не ждала тебя, - продолжала говорить императрица, продолжая играть веером, то обмахиваясь им, то вновь соединяя его пушистые перья. - Думала, сорвется обручение, а ведь я все приготовила. Пожалела даже, что со своих очей тебя на сторону отпустила.
 
- Могла ли я огорчить ваше величество?
- Ах, все под Богом ходим, - воскликнула государыня. - Ежели нездоровье, так что поделать, лишь терпеть!.. Что же тебе за подарок твоя новая родня пожаловала? – спросила она снова. - Вот это? – и она указала пальцем на ожерелье, обнимавшее шею княжны.
- Да, ваше величество.

          Этот ответ не был правдой. Надумав одарить невесту племянника, то есть через его невесту его же самого (у него ведь в семье останется), старая княгиня достала шкатулку, которую ей вернули вместе с ее домом и поместьем после того, как счастливо окончились ее злоключения. Не всем пострадавшим в прошлое грозное царствование так вот везло при новой власти получить назад свои драгоценности, отобранные у них при арестах, но старой княгине в этом деле сопутствовала удача.

Кое-чего в шкатулке, конечно, она не досчиталась, но неоднократно передававшееся по наследству, массивное, червонного золота ожерелье, сделанное в виде «аспида со яхонты», как эта старинная вещь называлась в старинной же описи княжеской казны, с рачительной похвальной скрупулезностью составленной в прежние годы, еще при прежних блаженной памяти князьях, прадедах нынешних князей, служивших блаженной же памяти государям московским, предкам государей нынешних, - эта ценная и редкая вещь вернулось к своей законной владелице.

Однако в создавшейся ситуации княжна не посмела надеть такой подарок:  ожерелье, хотя и не модное на предвзятый современный вкус, было все-таки слишком дорого, его тяжеловесная броская роскошь могла задеть уже настроенную против нее императрицу, которая не терпела превосходства в нарядах своих подданных по сравнению с ее нарядами, хотя и требовала от них при этом соответствовать великолепию ее дворцов и парадных выходов, и потому княжна без труда убедила старую княгиню и князя Василия Михайловича заменить ожерелье на более простое, так сказать, повседневное, также, впрочем, принадлежавшее княгине (после истории с туфлей их во многом можно было убедить без труда).

- А, вот как, - воскликнула между тем императрица, услыхав ответ княжны и оценив ее украшение, причем воскликнула уже иным, куда более легким тоном, и это ее восклицание, это «А», вырвавшееся из ее царственных уст, напоминало больше всего облегченный вздох. - Ну, слава Богу, что все хорошо, - и она с новой энергией, но без приметы прежнего раздражения взмахнула при том своим душистым веером.

- Так вы не передумали ли обручаться-то, голубки? - произнесла она далее вполне доброжелательным тоном, улыбнувшись, и стало ясно, что ее настроение очень быстро улучшается, словно больной идет на поправку, и вот-вот, через минуту-другую, не позднее, она совсем успокоится и засмеется, ведь ее взгляд, только что колючий, обещающий неприятности, предвещающий грозу на чьи-то головы, заблестел и заискрился внутренним весельем. - И то сказать, батюшка-то, поди, заждался, чтобы обряд совершить, и перстни у меня готовы, как я и обещала. Идемте, сначала дело сделаем, а там и за почестен пир…    
          
          Вскоре обряд счастливо, то есть без каких-либо досадных и особенно важных в таких случаях происшествий, пусть даже самых мелких, совершился с пристойной чинностью во внутренней дворцовой  церковке, маленькое тесное помещение которой не могло вместить многочисленную толпу, почему кроме главных действующих лиц обряда, священника и жениха с невестой, в качестве почетных наблюдателей здесь присутствовали, возглавляемые довольной, умилившейся от лицезрения столь приятного действа императрицей, половину часовни занявшей своей необъятной, на обручах и подкладках, розовой с серебром юбкой, всего несколько человек.

По мановению изящной ручки государыни принесли ларчик, в котором на куске красного бархата поблескивали золотые кольца. После окончания церемонии императрица милостиво напомнила жениху, что будет к нему в гости на свадьбу сразу после Пасхи, и все отправились праздновать, причем предполагалось сделать это одновременно и в отношении только что состоявшегося обручения, и в связи с торжеством Богоявления, и вообще просто потому, чтобы в памяти в бесконечной череде таких же прекрасных дней общего собранья и веселого гулянья остался и еще один день, сегодняшний.

          Князь Василий все время старался поддерживать княжну под руку, и до обручения, и после, но, то ли нога у нее в результате умело сделанной перевязки не слишком болела, особенно если он не ошибся насчет отсутствия повреждений среди мелких косточек в стопе, только она двигалась так, будто не нуждалась в помощи, легко и плавно, и лишь изредка он чувствовал, что она опирается на его руку более тяжело, чем только что, возможно, давая себе передышку.

Когда они находились на открытом пространстве, на глазах у всех, она даже умудрялась не хромать, ступая больной ножкой, как здоровой. Ее лицо хранило спокойное приветливое выражение, румяные губы улыбались. Ему вообще понравилось, как она себя ведет и держит на людях: и скромно, и с достоинством, и раскованно, и собранно.

Сам он среди блестящей придворной сутолоки ощущал себя не в своей тарелке, хотя, понятное дело, скрывал это про себя, и старался поменьше смотреть по сторонам и побольше молчать, чтобы не смутиться и не сморозить что-нибудь, неподобающее месту.

Он всегда именно таким образом и выкручивался, изредка, но все же попадая в не самую приятную для него атмосферу двора, утешая и подбадривая себя тем, что представлял себе, будто бы находится не в парадной гостиной, а стоит в солдатском строю или перед солдатским строем, неся свою службу, уж легкую либо обременительную... Служба есть служба… И обычно это помогало…

Если же ему все же случалось иной раз взглядывать на лица окружающих его дам и кавалеров, он невольно думал о том, вспоминают ли они, глядя на него, по воле всевластной царицы находящегося в центре их внимания, его историю: и то, что совсем недавно он вынужден был служить простым солдатом, и то, что он ни светскому обращению, ни даже грамоте не учен… Небось, шепчутся за его спиной, мол, мужик, как есть мужик…

С течением времени он не стал в этом отношении спокойнее и доверчивей. Вот и сейчас с ним происходило примерно то же самое…

Залы были хорошо протоплены, от напряжения и жары он вспотел и вынужден был промокнуть лицо платком. Дополнительную неловкость он испытал при мысли о том, что обычно, если он нервничает или злится, у него к лицу и шее приливает кровь, и подумал, что сейчас, верно, он опять красен как рак… Княжна, держась рядом с ним, непринужденно обмахивалась веером.

- Не волнуйтесь, все хорошо идет, ладно, - прошептала она, наклоняясь к нему ближе. Он посмотрел на нее с удивлением. Пару дней назад императрица влепила ей выговор вместе с пощечиной, потом ей устроили «кофе с солью», теперь она шла рядом с ним, терпя боль и упорно стараясь не хромать на больную ногу, и при том его же еще и ободряла!

Это он должен бы был ей сочувствовать, а не она ему. Тетушка давеча вот молвила, что она нежная девица, а не воин, а ведь что же такое ее поведение, как не та же воинская доблесть, только не на том поле боя, которое было ему знакомо, а на другом, не в далеких пределах, не под стенами крепостей, а здесь, в стольном граде, в царских палатах. Не легка же ты, служба государева!

          «С крымчаками и шведами легче было воевать, право слово, там хоть точно знаешь, кто тебе враг, а тут ничего не поймешь, на всех лицах улыбки, все поздравляют и лебезят, а у кого-то за пазухой камень припрятан… Что мне про придворную жизнь ведомо? Я и лица-то не все здесь знаю.
          Это вот наследник, и снаружи заморыш, и внутри балбес, и звать его за глаза не иначе как Чертушкой…
          Напротив, чтобы, значит, от него подальше, его же законная женушка, собой видная, белая, как сметана, вот уж не ему под пару, родством некая прусская принцеска из тех, которые лишь титулами богаты, бабенка молоденькая, да бойкая весьма и лукавая… глядишь,  даже сына при таком-то муже умудрится еще родить, чтоб царице  угодить…
          Рядом с царицей обер-гофмейстер высочайшего двора, граф из хохлов, тот самый, с которым жить сами Ее величество изволят в свое особенное удовольствие почитай что в открытую и, говорят, даже с ним и вовсе обвенчаны. Бывают же чудеса! Болтают, будто бы мать у него киевская ведьма, что она царицу приворожила, а приворот та же порча…
          Сморщенный беззубый старикашка сам великий канцлер…
          Поодаль… ну да, точно, придворный первый лекарь, то ли немец, то ли француз, по виду мужик тертый и куда как шустрый… вино пьет, с французским маркизом, лучшим царицынским приятелем, с коим она в карты любит играть, и при том оба болтают и смеются, а канцлер на них глядит и улыбается что-то очень задушевно…
           Ох, слава тебе, Господи, что мое первое дело это дело воинское и что я во дворце всякий день быть и не могу, и не должен… Ведь кому же то неведомо - незачем руку пихать в осиное гнездо, коль вправду не хочешь быть ужалену…»             

          Почти сразу за обрученьем императорской подопечной и принесения ей и ее избраннику приличествующих случаю поздравлений от всего собрания, каковые поздравления звучали более сладкоголосо, чем искренне, как это часто и бывает в подобных случаях, последовали танцы, которые неизменно доставляли императрице, отлично умевшей и очень любившей танцевать, большое удовольствие, чему не нашлось препона и на этот раз, чего нельзя сказать об обрученных женихе и невесте.

Государыня потребовала, чтобы они протанцевали один из первых танцев. Князь, не представляя, как будет танцевать с нынешнего утра обезножившая княжна, которую он только что усадил в одно из кресел у стены, где обычно отдыхали от круговорота бала его уставшие участники, попытался отговориться, утверждая, что в бальной науке не силен: «В казармах, матушка-государыня, французские танцы не учат».

Он даже нашелся вполне удачно пошутить насчет того, что, хоть сноровкой его Бог не обидел, да только он лучше показал бы ее в другом деле, полевом, чем в плясовом.

Императрица, с тех пор, как уверилась, что княжна о себе ничего непозволительного не возомнила и что украшение, полученное ею от старой княгини, неважное, между тем вполне расположенная к ее жениху, князю Василию, отлично зная его способность к опасному, трудному, но такому необходимому воинскому делу, которое исполнять не каждому под силу, рассмеялась и уже было отстала, проговорив: «Ну, воркуйте, голубки, Бог с вами», - однако одна из находившихся рядом с нею дам  посоветовала сыграть для молодой четы русскую. Императрица обрадовалась. Совет пришелся ей по душе.

- Точно так, пусть играют русскую, плясовую, - воскликнула она. - Тут ты, князь, не отвертишься, я никогда не поверю, будто ты и русскую плясать не умеешь. Уж эта-то наука, чай, и в казармах известна, как мой солдат человек русский. 
- Я-то бы, может, и сумел, - вынужден был ответить князь, все еще надеясь выкрутиться и выручить княжну, - хоть не думаю, что так хорош буду, что очень на меня смотреть захотят.
- А вот я посмотрю, - молвила Ее величество милостиво…

- Да опять незадача, ведь княжна русскую не спляшет, ее-то как раз французские танцы танцевать обучали.
- Э, нет, шалишь, - погрозила пальчиком развеселившаяся государыня. - Ты про свою нареченную мало знаешь. Она плясунья из первых будет, и русскую так сплясать может, что загляденье да и только. Вставай, княжна, выходи в круг, тебе начинать. Покажи себя, и жениху, и всему собранью.

          Княжна встала с места, поклонилась и вышла в круг. Вынужденная плясать русскую по требованию императрицы, как это удивительно вовремя подсказала ей одна из ее дам, может быть, как раз и желавшая, чтобы удачливая красавица-фрейлина наконец обнаружила свое увечье и начала хромать, опозорив себя неловкостью перед Ее величеством и всеми приглашенными на праздник господами, да и жениху показавшись не с лучшей стороны, плясала до того стройно, до того ладно, как говорится, добрым людям на радость, злым на зависть, так лихо притоптывала каблучками, что сам князь почти уже поверил, что ей и не больно-то вовсе, и, если бы сам не перевязывал ей ногу, подумал бы сейчас, что девица и впрямь лгала, будто сильно пострадала.

Плясунья раскраснелась и стала очень хороша, ее румяные губы улыбались, глаза блестели. Только пройдя с честью и через это выпавшее на ее долю испытание, заслужив аплодисменты окружающих и одобрение императрицы, княжна попросила князя отвести ее назад к креслу.

Подав ей руку, он почувствовал, что она вся дрожит, и только тут в полной мере оценил, чего ей все это стоило… Он поглядел на нее почти с ужасом, полный сострадания, готового перейти в злость, в отчаяние и лишить выдержки, заставить поступить необдуманно, неверно, но в ее больших голубых глазах, когда она ответила на его взгляд тем прямым открытым взглядом, который он уже стал узнавать в ней как ее характерную повадку, даже сквозь кипевшие в этих глазах слезы пылала прежняя несгибаемая отвага.
 
- Ничего, - сказала она, перемогаясь. - Ничего. Вы, видно, верно сказали, что косточки-то в стопе целы, а это и главное.
- Ранка не закровила ли снова?
- А хоть бы и так, беда невелика, вы же сами упомянули, с кровью все грязное, что в рану попало, лучше вытечет, так потом быстрее заживет. 
- Стоит ли вправду так себя мучить? Может быть, отпроситься да уехать? – предложил князь. - Дело-то сделано.
- Только наполовину, - покачала головой княжна.
- Скажем, что вы больно утомились, пока к обрученью собирались, встревожены были, ведь событие из ряда вон…
 
- Нельзя, - вздохнула княжна. - Ее величество только успокоиться изволили. А коли мы так поступим, на мое нездоровье сошлемся, то еще того пуще сплетни могут пойти, вроде того, что невеста и до обручения не дотерпела, не то что до свадьбы, уж она и не честна, уж и чревата… Чего только и без повода люди насочиняют, а коли повод подвернется, так будто сам Бог велел… На нас нынче все смотрят, всё подмечают, - голос ее вдруг задрожал, она всхлипнула, прикрывшись раскрытым веером, но затем, хотя и с трудом, перевела дух и махнула рукой. - Нет, самое главное за спиной, так надо еще маленько только потерпеть до полной нашей виктории. А за столом хорошо будет сидеть, и туфлю можно будет с ноги приснять.
   
- А если вас снова танцевать заставят?
- И что? – сказала княжна. - Я уже отдохнула!.. Да нет, не заставят, вряд ли… - успокоительно произнесла она далее, в ответ на его недоверчивый возглас. Князь вздохнул и пожал плечами.
- Ладно, - проговорил он. - Хотя что ж тут ладного… Я не так бы сделал, да вы, я чаю, в порядках здешних больше меня понимаете, так уж быть по сему…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . НЕВЕСТА


Ты Настасья, ты Настасья,
Отворяй-ка ворота,
Отворяй-ка ворота,
Ты пущай-ка сокола.

Я бы рада растворила,
Ветер больно шибко бьет,
Ветер больно шибко бьет,
Сильным дождичком сечет.

С головушки цветы рвет,
С белой шеи янтари.
На крылечке мне не стать,
К воротам не подступить.

Ты зачем меня, сударушка,
Повысушила?
Без лютого без морозу
Сердце вызнобила.

Ты рассеяла печаль
По моим ясным очам.
Ты заставила, сударушка,
Гулять да по ночам.
          Русская народная песня.

«Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучие, три рыды рыдучие, и берите свое огненное пламя, разжигайте рабу-девицу, разжигайте ее во дни, и в ночи, и в полуночи, при утренней заре и при вечерней…»
          Старинный любовный приворот.


          Придворные танцы закончились без новых происшествий, наступило время пира. Нельзя сказать, чтобы гости успели проголодаться: буфеты в смежных с танцевальной залой комнатах были полны всякой выпивки и снеди, которую лакеи предлагали беспрерывно всем желающим, разнося на серебряных подносах и полные бокалы вина, и закуску, однако тем, кто уже успел и переесть закусок, и перепить вина, пришлось об этом пожалеть, потому что столы ломились от «питий и яств», как говаривали в старину…

Царские пиры всегда были обильны, императорские в этом отношении ни в чем не уступали прежнему славному заведению, хотя и с учетом требований нового времени, конечно.

          Застолье вышло, как то и бывало сплошь и рядом в подобных случаях, длительным, довольно шумным, очень сытным и весьма пьяным. Князь обычно пить не боялся хоть в какой компании, по опыту зная, что ему хмельного зелья можно «на грудь принять» в два раза больше, чем остальным собутыльникам, да и тогда он под стол вряд ли свалится.

Однако на сей раз он предпочел бы не рисковать, к тому же ему ни пить, ни есть и не хотелось, а без удовольствия водку глотать да снедью заедать то же, что все это добро даром переводить, но за столом между утвержденными тостами то и дело самим обер-гофмаршалом двора  произносились здравицы государыне, а не выпить по такому случаю до дна согласно старого сурового уложения об охране государевой чести и здоровья считалось государственным преступлением, поэтому пили все дружно, исправно и много, хотя ходили слухи, будто бы императрице уже наскучило общаться во время своих пиров со своими бесспорно верноподданными, но именно по этой веской причине неизменно и сильно «навеселе» гостями, и она приказала пересмотреть некоторые законодательные пункты.

Сразу за произнесением очередного тоста, пока гости пили вино, под окнами дворца по сигналу специального служителя каждый раз палили пушки загодя выстроенной там артиллерийской батареи.

          При провозглашении тостов, и за высочайшее здоровье, и прочих, поскольку их пила сама императрица, принято было, разумеется, выпивать содержимое своего бокала непременно стоя. Княжна, за столом повеселевшая не для виду, а на деле, что и понятно, ведь теперь ее больная нога оказалась в покое, спихнула под прикрытием скатерти и длинного пышного подола собственной юбки с ног туфли, оставшись босой, и так босой и вставала, когда это требовалось.

Князь, помогая ей, каждый раз крепко брал ее под локоть, с силой поднимая из-за стола, а потом осторожно опуская на место, и дело ладилось.

Он еще дома перед отъездом предложил ей выпить вина, чтобы заглушить боль и взбодриться, а теперь она пила по необходимости, впрочем, кажется, с удовольствием, явно радуясь сладким плодам своего упорства и терпения, благодаря которым ее миновала уже готовившаяся для нее сообразно несчастливым случайностям и стараниям недоброжелателей горькая чаша царского неудовольствия и, возможно даже, самое крушения сокровенных жизненных надежд.

Сидя рядом с нею, наблюдая за ней и чувствуя каждое ее движение, пожалуй, не только телесное, но и душевное, князь видел, как она втайне гордилась собой, причем готов был признать, что не напрасно. Ощутил он и подъем ее настроения, и вместе с нею уже готов был поверить, что худшее позади, что, если сказать по-военному, «высотка-то и впрямь взята». Тревога утихла, от души отлегло.

          Тут-то он подумал о том, что теперь обручен с нею, что теперь она ему, стало быть, и впрямь невеста, и не просто подумал, а проникся данным обстоятельством глубоко внутренне, в сердце, в душе. До сих пор ему было это недосуг за другими делами и переживаниями.

Он посмотрел на ее руку, на палец, окованный надетым на него час назад освященным во время церковной службы золотым кольцом.

Потом он вспомнил, как лечил ее ножку, словно ощутив в руке снова горячую маленькую ступню с трогательно-крошечными округлыми пальчиками, с ровно подстриженными розовыми ноготками, такую нежную, такую гладкую, словно шелковую. Когда это происходило на самом деле, он за важным делом все эти чарующие вещи, конечно, не заметить не мог, да вот значения должного им в те минуты не придал, да и не получалось тогда иначе-то…

Зато теперь, на досуге, ему опять мерещилась в руке маленькая ножка, и уже не гнев, не сожаление, не сочувствие, не одобрение, не желание помочь владели всем его существом. И как-то само собой вообразилось, что вот уже и закончился этот пышный пир, этот долгий утомительный день, что уехали они уже из дворца в той же карете, что помогает он ей у теткиного подъезда выйти наружу да и несет ее наверх, в комнаты, на своих руках…

В самом деле, платье-то уж можно будет мять, не думая, какая в том беда, если дело-то слажено. И, конечно, он сам снова перевяжет ей ранку на ноге, и снова окажется у него в руках ее маленькая голая ножка, и уж тогда, пожалуй, можно будет подол-то повыше завернуть…

Ему казалось, что он стоит перед нею, сидящей в кресле, как давеча, на коленях, и гладит, гладит рукой ее ногу все выше и выше под навесом пышной драгоценной ткани, удерживая между тем нежную, словно шелк, ступню в другой ладони. Ему представлялись ее полные мягкие икры, ее круглые белые колени, и сверху, от ее бедер, на его руки и в его наклоненное к ней лицо, обдавая грудь с замирающим в ней от восторга сердцем, струился живой щедрый жар ее юного цветущего тела, и чем ближе к ее бедрам он приникал, тем ближе был источник этого жара, этого влекущего и опаляющего пламени, - и тем необоримее становилось желание окунуться в это чистое пламя всем своим существом, раствориться в нем также, как и вобрать его в себя, забыв все вокруг, очертя голову…

Вот тут-то, глядишь, и спознается, честна ли она до сих обретается… А тетка? Ведь дом-то теткин, стало быть, и она вместе с ними с бала приедет. Ах, да тетка стара, устала уже поди до смерти, так она спать скоренько ляжет… И уж тогда-то…

«Нет, шалишь, так-то не позволит, - попытался он урезонить себя среди разгула вожделенных образов и почти явственных ощущений, от которых голова у него шла кругом куда лучше, чем от действия горячительных напитков. - Нет, позволит, - он поглядел на нее снова, она заметила это и улыбнулась ему. - Она позволит, она… нет, не против… и пьяна к тому ж изрядно… и я пьян… и мы теперь обручены, а это почитай что повенчаны… и… как хорошо всё… черт возьми, как здорово…»

          Вкрадчивым осторожным движением он забрал со стола ее ручку, опустил в своей ладони под скатерть и там пожал ее. Его рука ощутимо дрожала, а пожатье было крепким, и он не торопился выпустить свою пленницу на волю. Княжна взглянула на него доброжелательно, но несколько недоуменно…
    
- Как жаль мне, что вам пришлось вынести сегодня столько, - вынужденный что-то сказать, нашел слова князь, уже, кажется, в самом деле собиравшийся от пожатья ее руки перебраться к ее колену и хорошенько стиснуть это недаром маячившее перед ним в его воспаленных грезах, столь притягательное и привлекательное место хотя бы через ткань юбки. - Но скоро уже и домой отправимся, немного осталось…
           «На руках отнесу», - просилось ему на язык…

- Я не смогу вернуться в дом ко княгине, - просто сказала княжна.

          Ее ответ показался ему подобен порыву холодного ветра, настигнувшего вдруг посреди знойного летнего полудня…

- Что так? – с трудом вымолвил он.
- Моя служба при особе Ее величества закончится после свадьбы. А пока что Ее величество меня только на сборы к обручению отпустили, да и то по письму княгини об ожерелье дареном.
- Но как же вы останетесь, - с внезапно вспыхнувшим раздражением воскликнул он. - А ваша рана?
- Ничего, справлюсь, - сказала княжна.
- Кто вас перевяжет? Или лекаря все же позовете?
- Нужды нет. Мне Варюшка моя поможет.
- Служанка ваша?

- Да. Никто и не заметит. А она не болтливая и расторопная.
- А если нога разболится? – не отставал он.
- Господь с вами, об этом не стоит и думать. Все будет хорошо… Спасибо вам, Василий Михайлович, что вы так-то обо мне печетесь, - произнесла далее княжна. Князь от ее слов вспыхнул, отпустил ее руку и чуть было не отвернулся…
 
- Не стоит благодарности, - справившись с собой, пробормотал он сквозь зубы. - Если не я, то кто же еще об вас теперь побеспокоится…
- Мы будем видеться, вам разрешат меня навещать.
- Не знаю, смогу ли я, служба тянет…
- Я вас все же буду ждать, - сказала она ласково. - Выберите уж часок, загляните ко мне на днях.

          Ее ласковость, ее приветливость и видимая открытость в этот миг могли его только разозлить… Не того ему от нее нужно было, ох, не того… К тому же ее взгляд, которым она на него посмотрела, этот ее взгляд показался ему уж как-то слишком наивным. Не может же она до такой степени ничего не понимать. «Смеется, что ли, хитрая девчонка? И мало смеется, да еще придуривается…»

          Ему потребовалось несколько минут и большое усилие, чтобы хоть немного опомниться, придти в себя. «Да что же это, мать честная, что это я, в самом-то деле, никак совсем рехнулся! Красота девичья, до чего довела! Да еще вино помогло… Обручены не женаты, надо ждать, ничего не попишешь… И она ведет себя достойно, как и следует, уж замечает что, нет ли… А вот я… Хорошо хоть, вовремя сдержался…»

          Пир завершился, как и бал, в свой черед. Уже смеркалось, в свои права вступал вечер. Ее величество изволила удалиться к себе в покои. После отдыха она намеревалась посетить театральный спектакль, на чем и закончить нынешний день. 

          Князь простился с княжной и поехал провожать домой тетку. Вот уж не ее хотелось ему на этот раз провожать! Он сам не знал, зачем и поехал-то с нею, мог бы доверить ее слугам, никакого урону с нею бы от этого не случилось, да и отправиться себе восвояси на полковую квартиру…
Однако на самом деле ему было все равно, что делать и как поступить, одному ли ехать, с попутчиками, и, собственно, куда… Ведь главное-то заключалось в том, что одинаково не с княжной Настасьей.

Старая княгиня и впрямь утомилась, как он и предполагал, свыше меры, и от переживаний, и от винных и водочных возлияний, и теперь дремала, склонившись головой себе на грудь, а он сидел рядом с нею и вспоминал, как на устроенных ею смотринах, после своего первого знакомства с княжной она понукала его вызваться в провожатые к девушке, а он тогда отказался, - и вспоминал об этом с удивлением.

Прошло всего несколько дней, а он уже не в состоянии был понять, как такое могло быть, чтобы ему не захотелось сидеть рядом с княжной в карете, проезжающей по вечернему зимнему городу, нащупав ее маленькую ручку и крепко сжав ее в своей руке…

Совсем недавно она находилась рядом, стояла рядом, сидела рядом, говорила с ним, улыбалась ему… Он смотрел в ее большие голубые глаза, видел ее чистый открытый лоб, темные дугообразные брови, полную белую нежную шею с углубленным следом от давней оспинки, маленькую рытвинку в гладкой коже, как раз под круглым маленьким белым ухом, наподобие раковинки выступающим из-под пышных завитых локонов… любовался ее округлой грудью в низком вырезе платья, украшенной бриллиантовым ожерельем, и то ожерелье лежало на ее груди, словно в качающейся на волнах лодке, и те волны было ее дыхание… тафтяная мушка была наклеена на кожу в вырезе платья сбоку, круглая, как горошина, и от этой черной на белом точки, притягивающей внимание помимо воли, невозможно было отвести взгляд…   

          За оконцем экипажа раздались орудийные залпы, вместе с восторженными громкими воплями многих людей. Князь высунулся из окна и увидал в черном небе над городом всполохи фейерверка.

- Что там, свет мой? – пробормотала княгиня сквозь свою дрему.
- Салют, - ответил князь.
- Чему салютуют?
- С праздниками.
- А, - кивнула княгиня и опять смежила отяжелевшие веки.

          Доставив престарелую родственницу домой, князь мог поехать к себе, но тетка предложила ему остаться ночевать, и он согласился, опять-таки по той простой причине, что это было неважно: ночевать ли в особняке на Невском, спать ли на своей холостой квартире, где еще третьего дня ему было так удобно и хорошо, а теперь равно давили любые стены, и все комнаты казались одинаково пусты и душны, и все окна глядели тускло…

Тетка удалилась в свои покои, перекрестив его на прощанье, а также приказав своему дворецкому позаботиться о госте как можно лучше, что и было исполнено, только опять же без особого толку для объекта этих стараний ответственной предупредительной дворни.

Князь не чувствовал особой усталости после столь памятного и необычного дворцового приема, и хмель уже из его головы благополучно выветрился, но им овладело, с одной стороны, тоскливое безразличие к окружающему, а с другой, наоборот, он никак не мог угомониться, лечь и просто заснуть, чтобы тем вернее забыться, и вот он все бродил по предоставленной ему комнате, просто так, без цели, от угла до угла.

На столе под мягко горящей в литом подсвечнике свечой рядом с графином, полным прохладительного питья, и тарелки с фруктами стояла вазочка с медовыми орехами. Старая княгиня не забыла, что когда-то очень давно, еще до времени всех тех бед, свалившихся на головы княжеской семьи, словно божья кара, в той, другой, давно не существующей больше жизни, когда ее племянник был совсем маленьким мальчиком, он любил лакомиться этими сладостями…

И теперь она никогда не забывала поставить перед ним это угощение, эту память о прошлом. Подробность, всегда задевавшая князя за сердце и отзывавшаяся в нем щемящей нежностью и грустью…

Он уж и сам не знал, хочется ли ему есть эти орехи, нет ли, но сейчас машинально взял в руки вазочку и отошел с нею к окну, за которым стояла поздняя ночь, казавшаяся такой черной, такой глухой, будто странное колдовство вдруг занесло его из блистательного города в какое-то богом и людьми забытое незнаемое захолустье…

Даваясь густой, приторной до жгучести сладостью меда, обволакивающей гортань, он размышлял о своей жизни, о тетке, о придуманном ею, сначала отнюдь не вдохновившем его проекте сватовства к княжне Настасье, неожиданно так быстро воплощенном в жизнь…

Вчера он ее не знал, а сегодня она так и стоит у него перед его внутренним взором… И этот прямой открытый взгляд ее больших голубых глаз, полный нерушимой отваги, какой-то даже отчаянный, что ли, которым она порой вопреки всем приличиям умеет смотреть прямо в лицо стоящему перед нею человеку, - и словно бы и прямо в душу…

Какая красивая, какая умная, какая сильная и яркая девушка. Словно настоящий бриллиант чистейшей воды, редкостный камень без порока и изъяна, имеющий несметную ценность. И этот камень, этот бриллиант, эта девушка вот-вот будут принадлежать ему… Что же ему делать с такой умной и такой красивой женой? Как с нею надо жить? А ведь придется научиться… А сможет ли он…

          Совершенство вызывает боль, заставляет вспомнить, как сам низок и убог, потому-то уродство ненавидит мучающую его одним своим существованием на свете красоту и старается либо завладеть бесценным сокровищем, либо уничтожить… Потому-то серость преследует способность к познанию высших, недоступных ей, серости, материй. Но если не перебороть эту боль, не принять в сердце и душу красоту и духовное и умственное превосходство, стерпев самую рану от их острого, пронизывающего проникновения вглубь души и сердца, мир станет тусклым, и мира, человеческого мира, божественного мира не станет.

Вот достойный подвиг: стремиться хотя бы признать то, что совершеннее и прекраснее тебя самого, суметь преклониться перед красотой, благородством, мудростью, если не встать с ними вровень, как перед высшим откровением Божества, посвящающего в святая святых лишь того, кто сумел достичь самоотречения во имя чего-то высшего, чем есть он сам. Но подвиг сей по плечу не каждому, оттого и процветают под небом зависть, подлость, злоба, клевета, тиранство.

          Скоро бросив медовые приторные теткины конфеты, князь счел за лучшее перебить их вкус куревом, и занялся своей трубкой. Выкурив ее больше чем до половины, он подумал было, что пора бы ложиться спать, но почувствовал, что уснуть вряд ли сможет… Колечки белесого дыма поднимались вверх, наполняя комнату табачным запахом, сна не было ни в одном глазу, а мысли все крутились и крутились в голове, не давая покоя…         
 
          После того, как княжна с безупречной стойкостью, которой мог бы гордиться и мужчина, повела себя в условиях произошедшей жизненной передряги, преодолев и переборов неблагоприятные обстоятельства, князь не мог не испытывать по отношению к ней чувство уважения.

Такая твердость, такое умение терпеть и обиду, и боль чего-то да стоили, хотя ему нет-нет да казалось порой, что все-таки ее геройство вовсе не так уж было необходимо… Не звериное же сердце у императрицы, глядишь, обошлось бы как-нибудь и без этих крайностей…

Как княжна на балу русскую плясала с проколотой почти насквозь ногой, это же с ума сойти можно… Сердце переворачивается, как вспомнишь… Или он чего-то не знает, о чем-то не догадывается? Или княжна что-то скрывает, о чем-то умалчивает, и это что-то весьма важно, очень важно, потому она так и старается, прямо из кожи вон лезет?..

Но разве лукавая обманщица смотрела бы так? Какой же превосходной степени должно быть тогда ее лукавство, какой же дьявольской штучкой она сама… Нет, она не лгунья, не притворщица, этого не может быть. Все ее поведение, ее поступки, ее взгляд… О, этот ее взгляд, отчаянный и прямой, словно стальное лезвие…

          Конечно, княжна многое пережила в жизни и должна до смерти бояться царской немилости, что, скорей всего, и есть то главное, заставившее ее сегодня пренебречь плохим самочувствием, справиться с выпавшим на долю испытанием. Она сирота, она одна на всем свете, и она всего лишь девушка, женщина…

          Сам он в этом отношении чувствовал себя несколько спокойнее и, пожалуй, вообще как-то увереннее. Опала могла грозить лишением чина, титула, богатства, разжалованием в солдаты… Но он уже был простым солдатом и сумел перебороть несчастливую судьбу, повернув ее скрипучее тяжелое колесо в свою пользу, сам, своими силами. Да коли уж на то пошло, то служить начиная с рядовых солдат было трудом тяжким, но ведь недаром же, однако, армия стала для него домом, той именно средой, где он себя чувствовал наиболее уверенно, где ему нравилось находиться, из чьих рядов он не хотел бы выбыть, не желая себе лучшей участи.

Весь строй, весь порядок армейского казарменного быта привлекал его своей неизменной четкостью, внутренней ясностью и суровой простотой. И пусть в бою под пулями и ядрами, видя нацеленные в грудь штыки, уцелеть нелегко, но на поле боя нет иного закона, кроме воли к победе, иной силы, кроме силы смерти, иной доли, кроме доли жить или умереть, и там, на самом крайнем пороге земного бытия, ты ничей, - ни барский, ни царский, ни сам свой, - там ты божий, и это высшая власть и высшая свобода… Тот, кто прошел через такое, испытал такое, помнит об этом, знает это… и уже ничего не боится…

          Конечно, старое пугало старых дней из старой же сказки, Горе-Злосчастье, до сих пор так и бродившее по свету, меняя личины и имена, могло довести и до самого заточения, и до застенка, и до гибели, даже страшной гибели… Однако крайне редко случается, чтобы дважды сбылось одно и то же, и князь Василий не имел привычки просыпаться по ночам в холодном поту, вдруг увидев себя во сне прежним рядовым солдатом…

Юноша, первым забравшимся под ураганным пушечным и ружейным огнем на крепостной вал вражеских укреплений, теперь был князем и полковником и иной раз, когда он задумывался о своем возможном будущем, ему мерещилось даже и такое, что однажды он сам возглавит армию, которая пройдет далекими степными дорогами в Крым и на этот раз не упустит ценной и завидной добычи, покрыв себя громкой и заслуженной славой на долгие, долгие времена.

Почему бы и нет… Ведь Россия все равно будет воевать там и за то же самое, до победного конца, иного не дано, и ничего необыкновенного и неосуществимого нет в том, чтобы именно ему выпала честь стать победителем на черноморских берегах… Он в себе уверен, он умеет за ценой не постоять, зато знает, чего сам стоит, - и этой чести, и этой славы, и полковничьего, и генеральского чина, и самого фельдмаршальского жезла… Но то дело будущего, а настоящее, - что ж, настоящее суть ступеньки к будущему, всходить по ним нелегко, да он не слабого десятка…   
   
          Одним словом, если вернуться к прежней мысли, он мужчина, он воин, он сам может ответить за себя и не будет пенять на судьбу, если сам же оплошает, да только вряд ли такое случится, - а она, княжна Настасья, она женщина и она одинока… И от случая, от куска какой-то белой тряпки в цветочках, от ржавого гвоздя в туфле накануне обручения, от кофе с солью, - от немилости августейшей госпожи, от улыбки или досадливой гримасы императрицы обстоятельства ее дальнейшей жизни могут зависеть напрямую…         

          И тут князь вдруг подумал о том, что еще ни разу не приходило ему со всей отчетливостью в голову: а точно ли не просто по доброй воле, а по охоте, с душой ли согласилась она идти за него замуж, любит ли она его, желает ли того же, чего и он? Что она испытывает, когда находится рядом с ним, когда позволяет сжимать себе руку?

А те два поцелуя, на льду Невы и в дворцовой церкви после обручения? Замирает ли у нее сердце от счастья, трепещет ли от скрытого восторга, туманя голову пылкими мечтами, вливаясь в кровь необоримым томлением, или она просто терпит то, что должна ему позволить?

Может быть, ей больше всего хочется наконец обрести свой угол, зажить своей семьей, чем терпеть из года  в год изнурительную беспокойную жизнь при дворе, где все буквально подчинено приказам императрицы, где все пропитано ее капризами, где все наполнено одной только ее волей? Может быть, с ранних детских лет хлебнув горя, намучившись на придворной службе, она так и вцепилась в подвернувшуюся удачную возможность замужества, так ухватилась за нее, что и с двумя больными ногами все равно дошла бы до налоя? А чувства, сердечная склонность тут и вовсе ни при чем.

Вот и получит он красивую, умную жену, которая сначала будет просто покоряться ему из благодарности, а потом однажды не сможет больше выносить всегдашнее притворство и разобьет жизнь и ему, и себе…

Он-то ведь влюбился в нее, дурак этакий, и все больше влюбляется, и виной тому и красота ее телесная, и все прочие ее достоинства, все более и более открывающиеся перед ним, а любовная горячность – с этим уже не совладать, этого уже не исправить…

И если все именно так и обстоит, как только что ему представилось, то за что же им обоим так-то мучиться. Ни он, ни она этого не заслужили, но, опять-таки, он мужчина, он уйдет себе на войну, и будет воевать, пока боль свою тайную не уймет звериной отвагой в бою, пока тоску во вражьей крови не утопит, да и дело с концом, а она, она… Ах, тут-то все то же, и одинокая, и женщина, и всего и всех боится, и от многого, от чужой воли, доброй ли, злой ли, зависит… А ведь красивая, умная, смелая… Нет, так нельзя, до этого допускать нельзя, она не этого достойна, не такой жизни…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ОТРАЖЕНИЕ  В  БЕЗДНЕ.

Сядемте по лавкам,
Взглянемте по девкам.
Все-то девки беленьки,
Все они румяненьки.
А Маша всех краше
Да не наша.
          Припевка.

Государыня, тошно мне,
Голова болит!
Государыня, грустно мне,
Не знаю, как быть!
Да куда ни поеду я,
Глаза не глядят.
Да куда ни пойду я,
На сердце тоска.
Погляжу я в окошечко,
На улице дождь,
На улице дождичек,
Во поле туман,
Там туман-туман
Затуманился…
          Народная песня-причитание.


          Князь Василий бросил недокуренную трубку, схватил зеркало, стоявшее на столе, и поглядел на свое отражение. В сумеречной полумгле, наполнявшей комнату, при тусклом свете свечи из зеркальной глубины на него смотрело давно знакомое ему до мелочей его собственное лицо, но он смотрел на себя так, будто видел себя впервые.

До сих пор он был вполне доволен своей внешностью. Знал, что не красавец, но и что не урод тоже знал отлично, а главным в своем облике считал вовсе не наличие или отсутствие физиономической привлекательности, а мощную телесную стать, высокий рост, широкие плечи и грудь, силушку богатырскую, одним словом…

Ничего нового он в зеркале не увидел. Огрубевшие от почти постоянного пребывания на открытом воздухе под действием солнца и мороза, дождя и ветра, вёдра и ненастья, его черты хранили приметы родового сходства, передаваемого из поколения в поколение, которое нетрудно было проследить по сохранившимся парсунам и портретам его прадедов, дедов, отца, брата, дяди и прочих, более или менее дальних родственников.

Продолговатый овал лица, характерный, оставшийся неизменным на протяжении столетий излом бровей над болотного цвета глазами, прямая четкая линия носа, полукруглый, в меру выдающийся вперед подбородок…

Древний род вел свое начало из тьмы веков, от одного из прямых потомков легендарного киевского князя Рюрика, и на протяжении веков его гордые своей родословной представители были воинами, полководцами, царедворцами, послами в зарубежных державах, царскими советчиками…

В каждой самой удаленной от настоящего времени эпохе непременно находился среди окружения тогдашнего главы Русского великого княжества, Русского царства, Российской империи вот такой вот князь, в большей или меньшей степени обладающий наследственной богатырской статью, с благовидным продолговатым лицом, которое можно было узнать по общему очертанию, по излому резко очерченных бровей и твердому прямому носу…

На потемневшей от времени масляной картине, которая висела на стене в отчем доме князя Василия, изображался один из прадедов, князь-воевода, бородатый, в воинских доспехах, кольчуге и броне, в островерхом железном шеломе, не раз взиравший на своего потомка из дали того грозного столетия, когда Москву осаждали поляки, а на Красной площади лежал труп самозванца Лжедмитрия Первого, со скоморошьей личиной и дурацкой дудкой.

Князь-воевода храбро воевал и прожил недолго, раны свели его в могилу, а упокоился он там же, близ Первопрестольной, в родовом склепе принадлежавшей ему тогда по наследству подмосковной вотчины.

Портрет правнука этого витязя, висящий рядом с его изображением, написанный уже не в давние Смутные времена, а недавние, петровские, представлял человека иного склада, утонченного придворного, императорского посланника в Париже.

Шелковый камзол, тонкие кружева, пышный и длинный, спадающий на плечи парик, под который по моде следовало подбривать себе лоб, чтобы он выглядел выше, чем это положено от природы… Написанный в те десятилетия, когда князь, послуживший моделью живописцу, был еще молод и удачлив, портрет тем не менее служил зловещим напоминанием о том, как этому нарядному утонченному щеголю довелось закончить свой жизненный путь, счастливо начатый в богатом родовом дворце, блистательно продолженный среди сияющих зал Версаля: в соловецкой  северной тюрьме, на кровавом новгородском эшафоте…

Стоявшие высоко над тысячами простых людей, рядом с самим троном, обладавшие немалой властью и большим влиянием, эти жившие в разные времена и во всем разнящиеся между собой представители гордой и славной княжеской семьи прошли свой отмеренный им Богом жизненный путь, исполнили свое высокое особенное предназначение и встретили каждый лицом к лицу свой собственный рок, свою собственную судьбу…

Глядя на себя в зеркало, князь Василий почувствовал с трепетом в душе, что глядит не просто в зеркальное стекло, что видит он свое отражение не просто в пленке серебряно-ртутной амальгамы, но глядит в даль времен, и отражение, маячащее перед ним, есть отражение во временной бездне, откуда его глазами взирают на него, словно в ответ, глаза его предков, отца, дяди, братьев, дедов и прадедов, душеприказчиком и продолжением и дела, и самой жизни которых он является по закону бытия и по Божьей воле… Он, следующий в череде смены поколений, еще одна ветвь на раскидистом родословном древе…
 
          Князь отвел взгляд от зеркала и задумался еще пуще. Можно сказать, что его родовая судьба исполняется так, как и следует. Здесь нет ни отклонений, ни противоречий. Правда, не без трудностей, но и он сумел выйти на прямой путь и теперь не свернет с него. Многие его предки до него воевали с врагами России к ее и своей вящей славе. В том и его предназначение.

В 13 лет он начал военную службу, в 16 лет добыл себе офицерский чин, в 25 лет служил адъютантом при главнокомандующем армией, участвовал уже в двух войнах, совершил подвиги, прославился, был отмечен высоким начальством и особенным вниманием ныне правящей императрицы, получил награды, в 28 лет стал полковником, а это значит, что в первой же начавшейся войне ему светит генеральский чин, а там и до высшего воинского звания и связанных с ним власти и славы рукой подать…

Одним словом, тут все правильно, так и должно быть, и так и было, и будет, и никак иначе. Родовая судьба… С этим все ясно, сомнениям тут не место, и в отношении этого ему нечего бояться упрека, ни от себя самого, ни от окружающих.

Но какова окажется его личная судьба? Она еще неопределенна, она еще скрыта за туманностью будущего, он только приблизился к ее порогу… То, что наполнит его жизнь помимо его явно видимой всем деятельности, где на первом месте стоит упорное выполнение исконного долга, то, что останется скрыто от всех глаз и всех ушей, не оставив ни намека, ни следа в воспоминаниях непосвященных окружающих, на парадном портрете, написанном для позднего потомства в память и назидание, при всех регалиях, в мундире и при шпаге… то, что нельзя будет угадать по застывшим в вечной пулу-улыбке губам, по взгляду болотного цвета глаз под характерным, наследственным изломом темных бровей… тайные желания, сокровенные чаяния, надежды,  опасения, неуверенность, боль, страх, радость, отчаяние, потери, горе, любовь, счастье… жизнь души, никогда не бывающая простой, зато часто мучительной… души, которой положено отстрадать должный срок в земном теле, что-то изведать, что-то постигнуть на протяжении всего отмерянного времени земного бытия и с этим предстать в свой час перед высшим грозным Судией…

Сколько грешил, часто ли каялся, кому был другом, кого предал, от кого отвернулся, не подав руку, кому помог, облегчив крестный путь, как и о чем молился, кого любил всем своим сердцем, всем собою, заживо, с болью и кровью, терпя немыслимые муки, пылая в огне одиноких бессонных ночей, всепоглощающего чувства, необоримейшей страсти, которые на поверку только одни и способны силой своего накала выжечь самую глубинную скверну из низменных существ тварного животного мира, готовя их для восхождения к горним высотам… 

- Как можно ее потерять, отказаться от нее? Да и слажено уже дело, она невеста, я жених, только и осталось, что пирком да свадебку. А что там у нее на сердце… Так ли важно? Она девушка, женщина, ее судьба за мужем жить… И недаром люди говорят-стерпится да слюбится…
          Она… Она привыкнет, я научу ее любить, я буду любить ее, и она тоже меня полюбит… А пока что мне и ее красоты одной, и одного благородства ее душевного, одной ее сердечной доблести будет предовольно… Такое сокровище нельзя из рук упускать… Нет, нельзя, судьба бывает щедра, но один и тот же дар два раза не предложит.
          Надо хватать свою удачу, свою Жар-птицу хоть голыми руками, мне ли не знать этого? Мне ли не знать?.. Но одно дело, коли она никого еще не любит, коли сердце у нее в груди еще не трепетало ни разу от любовного волнения, коли еще не было у нее ноченьки, когда спать невмочь, томясь по любимому? 
          А если она уже любит, любит другого? Не из-за немилости ли всевластной императрицы так уж всё на сей день сошлось для нее, что она не может отказать выбранному для нее другими людьми, не ведающими при том, что, желая ей добра, причиняют зло, немилому жениху, боясь при том за милого, за себя, и потому вот идет на прямую жертву?
          А она ведь умеет совершать поступки сродни подвигам… Да не переоценивает ли на этот раз себя? Отказаться от сердечного чувства,  это не то, чтобы сплясать «Вдоль по Питерской», пусть и с гвоздем в башмаке. Это покруче может статься…
          И вот она, бедная, с этой любовью, тая ее в глубине сердца, на дне души, будет венчаться, и приносить нерушимый брачный обет перед людьми и перед Богом, и, отдавая себя законному, но не любимому мужу, не подаст и виду, как страдает сама, в те минуты, когда ему покажется, что он теперь счастлив… счастлив, не зная, как она далека от него, как он ей постыл со всеми своими ласками и объятьями, всеми своими чинами и богатством, сам, весь, навсегда.
          Истомится тайно, истощит душевные силы, зачахнет… Или не выдержит пытки разлуки, решится на обман, на грех… И что тогда? Хватит ли у него тогда силы понять, простить?

          Князь Василий от этих мыслей схватился за голову. «Если узнаю что-то подобное… Убью… Себя, ее… Себя…» Ох, как все далеко зашло и запуталось. Так что же? Идти куда ведет, а потом погибать обоим? «Господи, за что мне это? За что? Вроде бы ведь и не хуже, и не грешнее прочих… Хотя и не лучше, конечно, куда уж там… А говорят люди, будто Бог того испытывает, кого желает спасти… Что ж, если так, то не вовсе пропащий я, значит, человек… Но неужто этим и утешаться придется?» 

          Он снова взялся за забытое им было зеркало, лежавшее на столе, отражая колеблющийся огонек оплывшей наполовину свечи, глядя в которое на себя некоторое время назад, он пытался понять, каким видит его красавица-невеста, и поглядел в зеркальную бездонную глубину еще раз.

В этот миг ему вспомнилось почему-то, что порой люди, жаждущие узнать свою судьбу, гадают на зеркалах и свечах… как раз зимой, на святки… Правда, святки уже прошли, уже и святое Крещенье очистило воды, и землю, и небо…

Но в эту черную, студеную, одинокую, страшную ночь не скажет ли ему серебряное зеркало, не выдаст ли колдовская зеркальная глубина, не откроют ли духи зазеркалья тайну, способную облегчить его немилосердную муку?.. Но, как он ни вглядывался, он ничего не заметил в зеркальном стекле, кроме своего отражения.

          Миг крайней слабости прошел, князь снова отложил зеркало в сторону.

- Что я, девка, что ли, чтобы на судьбу хоть по зеркалу, хоть иначе как-то гадать? Нет, на заговоры и приметы свалить беду не получится, самому придется все решать… И я знаю, что я должен сделать…

          Заново набив свою трубку новым табаком, он опять раскурил ее, попытался вспомнить, вторая это трубка или уже третья, но как-то не задержался на этом вопросе, отметив только, что вкус табака кажется горьким, что в горле от него першит, а над головой повисло плотное облако дыма...
 
          Старая княгиня, умаявшись за долгий трудный день, еле добрела вечером до своей постели и спала крепко, но проснулась утром рано. Пожилые и старые люди могут клевать носом, то и дело впадая в дремоту, но надолго сон к ним не приходит.

Она чувствовала себя довольно бодрой, хотя вчерашняя усталость и давала себя еще знать немного, и приказала завтрак, а также спросила про племянника, - спит еще, встал? Ей сказали, что молодой князь уже на ногах. Княгиня распорядилась позвать его к столу, чтобы поесть вместе и обсудить заодно события прошедшего дня. Когда же князь незамедлительно явился, она поразилась, увидав, что у него уже не только сна ни в одном глазу, но что он полностью собран и одет для отъезда.

- Ты куда такую рань собрался, свет? – вопросила старая княгиня, глядя на него сперва только с удивлением, а потом уже и с тревогой, потому что заметила, что молодой человек плохо выглядит: лицо какое-то желтое, измученное и будто похудевшее, губы покрыты темным налетом и потрескались, под глазами густая синева, а сами эти глаза пожалуй что даже ввалились немного, к тому же горят каким-то внутренним, лихорадочным огнем. - Ты не болен ли, милый мой? – воскликнула она, вставая с места и заставляя племянника сесть, а затем тут же принимаясь щупать его лоб, проверяя, нет ли жара. - На тебя смотреть страшно. Что с тобой? Ничего не болит? А спал ты как, хорошо, дурно?

          Князь, попытавшись с досадой увернуться от тетушкиного осмотра, отвечал, что он вообще не спал, но что он совершенно здоров, что завтракать он не будет, так как есть не хочет, и что он сейчас же едет во дворец.

- Вообще не спал? По тебе и видно! То-то табачищем-то от тебя так и прет, сколько же ты трубочек-то за ночь вытянул? Мыслимое дело так себя доводить! Нет, ты точно болен, Васенька. Где это слыхано, после таких трудов дневных еще и по ночам не спать! И зачем тебе вдруг во дворец? Мы вчера там были, все дела отменно переделали, так теперь и отдохнуть не грех, а там, во дворце-то, сейчас, поди, только что спать улеглись, Ее величество часто день с ночью мешать изволит, уж как они захотят… 

               Князь ответил, что ему нужно повидать княжну Настасью…

- Оно конечно, - ничего по-прежнему не понимая, молвила княгиня, продолжая пытливо смотреть на него, не выпуская из виду никаких мелочей его облика и поведения, - невесту-красавицу повидать кого же не потянет, хотя и то сказать, только что ведь виделись, едва ночь с той поры миновала... Ишь, взыграло ретивое, право слово… Да только неловко даже и к невесте мчаться как на пожар, и в любое время. Приличия соблюдать должно, свет. Мы не простые люди. Мы на виду. Не надо бы тебе к ней ехать с раннего утра, хоть до обеда стоит подождать, право слово. Говорю, время для дворцового обихода неурочное… Или ты за ее здоровье так-то сильно беспокоишься? Думаешь, у ней ножка пуще прежнего разболелась? Давай тогда пошлем к ней обо всем этом узнать, а сами подождем… Право, князь Василий, если ты сейчас сам, да после бессонной ночи, да с таким лицом во дворец заявишься, ты там всех перепугаешь, и ее, голубку, первую.

- Мне дело до нее есть срочное, - твердил князь, как в бреду.
- Какое же такое дело?
- Я знать хочу, по любви она за меня идет или…
- О, Господи! – всплеснула руками княгиня. - По любви, не по любви! Ну, удумал так удумал. Когда она тебя так скоро полюбить могла, сам сообрази?
- Бывает, и взгляда довольно.

- Не знаю, не знаю, чего там кому довольно. Знаю только, что она мне после смотрин одно лишь сказывала, что ты собой виден и недурен, а более ни полслова. Но в том ли беда? Брак дело важное, на всю жизнь, так времени на все хватит, и чтобы полюбить тоже. Она девушка, женщина, ей за мужем жить положено, а знаешь, как люди умные говорят: стерпится да слюбится.
- Вот пусть эти умные люди сами так живут, как говорят.

- Вас императрица благословила! О какой любви ты с невестой после этого говорить вдруг вздумал? Если уж на то пошло, раньше надо было! Не торопился бы тогда так с обручением…
- Это я торопился?
- А то кто же? Императрица тебя спросила, а ты ответил, что женишься, тогда она день обручения назначила, а ты и согласился…
- А как я мог не согласиться?
- Так чего же ты тогда от княжны хочешь?

- Если она меня не любит, а… другого кого… - с натугой проговорил князь, и кровь бросилась ему в лицо при этих словах, - пусть лучше сейчас скажется, откроется… потом поздно будет… потом… долго ль до беды…

               Старая княгиня села возле племянника на стул и взяла его за руку.

- Влюбился ты в нее, да, Васенька? – спросила она, улыбнувшись и вздохнув. - Победила сердце молодецкое краса девичья? Васенька, у княжны Настасьи никогда никого на уме и на душе до сей поры не было. Она и не знает еще, что там за любовь-то за такая бывает…
          Я бы ведала, если б иначе сталося. Мы частенько с нею виделись, говорили по душам. Я ей и молвила как-то, дескать, замуж тебе, голубка, пора бы. А она говорит, дескать, нету никого на примете… Чуешь? А я ей на это, дескать, вот племянник у меня есть, единственный.
          Моя родня куда как многочисленна, да из близкой из родни он один у меня остался, за сына мне, право слово, и одно мое утешение на старости лет, и моему всему достоянию наследник… и молод, и собой хорош, и богат, и царицей обласкан… При дворе отираться не любит, все в полках пропадает, делом, что ни день, занят, потому не балбес какой-нибудь, не олух царя небесного бесталанный, а человек серьезный, основательный… И постарше тебя, что тоже хорошо, муж должен быть жены старше, мудрее, опытнее… Так давай, дескать… это я ей так-то молвила… давай я вас сведу…
          Она краской залилась и говорит, не знаю, мол, неловко, мол… Вот тогда я у императрицы про их августейшее, стало быть, желание относительно судьбы княжны разузнала и, как все одно к одному сошлось лучше нельзя, и стала вас сватать… Понял теперь?

- Я одно понял, - сказала князь, - что княжна ничего о том не сказала, с охотой она за меня пойдет или без охоты.
- Так она ж тебя тогда еще и в глаза не видала, а если когда и видала, так только мельком и без внимания, потому еще не знала, что тебя ей в мужья будут прочить. Ты ж ее тоже до сей поры и не заметил, хотя при дворе и прежде бывал.

- Бывал! Когда я бывал-то, по пальцам можно перечесть. То со шведами воевал, то в Курляндии с войсками против пруссаков стоял, то по поручениям дядиным ездил… Ты же вот верно сказала, тебе же ведомо, что я это дело, при дворе-то, сам не больно люблю, разве что уж по необходимости… да при таком случае и по сторонам-то особо не смотрю… Когда у императрицы выход, кто там при ней и за нею в свите трется, бог их разберет, право слово, все в глазах в одно сливается… Пестрое что-то, парчовое, шелковое…
 
- Да, царедворец из тебя никакой, - сказала княгиня. - Вот, стало быть, вы с княжной до сих пор и расходились, встретиться не встретились…
- Может, и не надо было…

- Васенька, голубчик ты мой, послушай меня, старую свою тетку. Езжай сейчас к себе в полковые квартиры, займись делами, сходи там на плац строевой, в манеж съезди, развейся на вольном-то воздухе. Помяни мое слово, еще до полудня тебе получшеет. А там выспишься, отдохнешь, вот мозги-то на место и встанут, а как встанут, так уж и подумай, когда ты к невесте поедешь да что ей при встрече новой скажешь…
          И хорошо подумай, со мной вот опять же посоветуйся, чтобы дров не наломать… Все пока гладко идет, так не напорти сам, свет. Любит, не любит… О, Господи, Царица небесная, матушка! Вот уж не чаяла, что тебя так-то заберет… Давно тебя пора было женить, вот что я тебе скажу… Правду бают, холостой что бешеный…
          Ты сейчас посиди еще со мной самую самость, поешь хоть немного, успокой меня, да и езжай. Не хочешь есть совсем? Ладно, пусть так, потом и до этого дело дойдет… Здесь ты, думаю, не скоро угомонишься, а служба поможет. И ни боже мой не езди сегодня во дворец! Памятью отцовой поклянись мне, что не поедешь!

- Да ну вас к лешему, с клятвами такими!
- Не ругайся, свет, ты не у себя в казармах, а у меня в дому… И вот что еще, Вася. У тебя в полку ведь лекарь полковой имеется?
- Имеется, и лазарет есть, все как должно.
- И ничего лекарь, знающий?
- Вроде ничего, а вам-то зачем?
- Мне ни зачем, это для тебя. Как сейчас на место приедешь, призови его и попроси, чтобы кровь тебе пустил. Ты вон со мной поговорил о своем, о сокровенном, что за живое берет, так то бледен был, как мертвец, с недосыпу, а сейчас аж побагровел весь, и лицо, и шея… Это у тебя в отца, и полнокровие, и шея как у быка, не даром же тот от удара помер, царство ему небесное…

- Ну спасибо, присоветовали, - воскликнул князь, вставая со своего стула. - Вы сейчас наговорите! И чтобы я к лекарю для себя обращался, с тем, чтобы просить его меня лечить! Да я никогда ни разу в жизни болен не был, а раны, если и случались, так заживали, ровно на собаке, за считанные дни.
 
- Ну и хорошо, - сказала княгиня успокаивающим тоном, - и ладно. Что может быть лучше, если здоровье крепкое. И детишки у тебя, бог даст, здоровенькие родятся. Езжай на службу, свет, езжай, займись делом, чем ночи напролет не спать да табаком до одури накуриваться. А потом уж на досуге разберешь, кто кого любит, а кто нет.

- Ох, тетя!
- Ах, милый! Поверь ты мне, родной. Мне ли не знать всех этих дел. Я целую жизнь прожила, чего со мной за эту жизнь только не случалось. И не думай, что я все забыла. Такое не забывается. Дай я тебя поцелую и перекрещу, не вороти морду, я тебе прямая кровная родня, и за мать тебе, и за отца одна у тебя осталась… И вот тебе еще один мой последний совет. Молись Богу, свет, как недобрый час придет, как тоска сердце сдавит, как сомнения и страхи одолеют. Молись Богу, он нам один и помощник, и заступник. И я за тебя помолюсь.   
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2008г.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение: http://proza.ru/2022/01/26/1490