Святость над пропастью

СВЯТОСТЬ НАД ПРОПАСТЬЮ
КНИГА 1
I глава
Тяжелые деревянные двери со скрипом отворились, пуска внутрь входящих - мужчин и женщин, а затем также со скрипом закрылись. В длинных полутемных коридорах было пусто, если не считать двоих в форме, не пропускающих посторонних, да пожилой уборщицы с уставшим пустым лицом.
На массивной дубовой двери черным на белой табличке было  на двух языках - русском и украинском написано "зал суда" и тут же - но уже от руки "идет судебное заседание, просим соблюдать тишину". И тишина эта окутала коридор неуловимым, зловещим напряжением.
В судебном зале стояла духота не смотря на мартовскую промозглую погоду. Присутствующие вперили любопытные-ожидающие последнего решения взоры туда, где за высокой столом-трибуной восседали с важным непроникновенным взглядом трое: судь и двое выборных народных заседателей, имеющих с судьей равное право голоса. Каждое молчание, длящееся пару секунд, казалось вечностью, ибо решалась судьба человека - не на день-два, а, может статься, навсегда.
Судья выпрямился в кресле, поправил складки на своей черной - всегда лишь черной мантии, ударил молотком по подставке, проговорил скороговоркой:
- Оглашается решение суда, - метнул взор на стоящих в ожидании людей, усмехнулся про себя, - по постановлению Военного трибунала войск НКВД Львовской области осужденный - гражданин Дионисий Каетанович 1878 года рождения, осуждается по статье 54-1 "а" и по статье 54-11 УК УССР, и приговаривается к 10 годам в исправительно-трудовом лагере, конфискации имущества, а также к 5 годам лишения прав на публичную деятельность.
Не успел судья второй раз стукнуть молотком, как со скамьи поднялся адвокат подсудимого, громко воскликнул, пытаясь перекричать недовольный гул участников заседания:
- Протестую, Ваша честь! Обвинения против моего подзащитного необоснованы и не подтверждены ничем, кроме слухов и доносов.
Судья напрягся, вперил холодные глаза на адвоката, в душе ненавидя и его, и обвиняемого, и всех присутствующих, из-за которых дело вот уже долгое время не сходит с мертвой точки. В среде восседающих напротив трибуны началось оживление: со стула поднялась немолодая женщина в сером вязаном платье, на ее полные плечи был накинут красный широкий платок, короткие темные локоны были просто собраны на макушке и заколоты шпильками. На тяжелых, одеревенелых ногах она добралась до места дл свидетелей, с мольбой в голосе испросила разрешения молвить слово. Судья дал ей шанс - может, то исправит вынесенный приговор?
- Ваша честь, меня зовут Сабина Ромашкан, 1880 года рождения. Я являюсь родной сестрой обвинемого гражданина Дионисия Каетановича. Мой брат всегда, всем сердцем был и остается преданным Республике, и он ни словом, ни делом не шел против царящей власти, никогда не поддерживал врагов.
- Суду понятны ваши терзания и готовность заступиться, оправдать вашего родственника, но вы, гражданка Ромашкан, должны знать, за что обвиняется гражданин Каетанович, а именно: за отказ об уходе из католицизма и за попытку к отделению Армении от СССР.
- Но это все ложь, Ваша честь! Мой брат не мог даже в мыслях такое сотворить, - Сабина молитвенно прижала ладони к груди, немного поддалась вперед, готовая вот-вот встать на колени и так ползти перед судьей, дабы вымолвить о помиловании; по ее щекам текли слезы отчаяния, а тело налилось бессилием в неспособности повлиять на исход событий.
Судья надел очки, исподлобья посмотрел на несчастную женщину, казалось, он так изучал ее какое-то время, затем проговорил:
- Вам не желательно произносить все это в слух, гражданка Ромашкан, иначе вы можете попасть под статью за умышленное укрывательство преступника. И поэтому я не думаю, что вы готовы разделить участь с гражданином Каетановичем.
- Готова, Ваша честь, готова! Хоть на край света за братом, хоть в тартары, ибо я в своей жизни не видела от него ничего, кроме хорошего и доброго.
- Стоит отдать вам должное: вы смелая женщина, но за подсудимым записано немало - и это не мелкое хулиганство, а тяжкое преступление. И решение суда окончательное.
- Протестую, Ваша честь! - вновь поднялся адвокат. - Все якобы обвинения против моего подзащитного не имеют никаких явных оснований или доказательств, так как записаны были со слов тайных клеветников и доносчиков, которых никто нигде не видел и которые не явились на сегодняшнее судебное заседание для дачи показаний.
По залу прокатилась волна одобрения и легкая, теплеющаяся вдалеке надежда вновь поселилась в душе Сабины и тех, кто тайно или явно не одобрял вынесенного решения. Гул донесся за дверями, отдельно вырванные слова и фразы четко донеслись в коридоре. Проходящая мимо уборщица наклонилась над ведром якобы для того только, чтобы сполоснуть тряпку, а на самом деле в любопытстве своем навострила уши, прислушалась: какова судьба ожидает подсудимого?
Стороннему наблюдателю, тому, кто не видел, не знал суть происходящего, представлется, будто судят особо опасного преступника - негодяя, душегубца, подстрекател к раздору, высокого, сильного человека, способного на всякие злодеяния:и как бы удивился неведающий, когда увидел бы, что отдельно ото всех, за решеткой, под охраной стражи порядка, сидел одинокий осунувшийся человек с болезненным лицом. Поначалу ему можно было дать лет пятьдесят-пятьдесят пять, но, внимательно приглядевшись, замечаешь морщины, прорезавшие высокий лоб, и глубокие тени вокруг глаз, превращающие это лицо в личину дряхлого старика, хот ему не было еще и семидесяти. Обвиняемый, все еще одетый в сутану, на которой отчетливо бросалась в глаза белая колоратка, оказался никто иной как отец Дионисий Каетанович - кафедральный викарий, перед взором коего когда-то маячила слава высокого епископа, нынче все то хорошее-светлое осталось за спиной - как насмешка над мечтами.
Отец Дионисий больше не прислушивался к словам спорящих, даже не пытался вникнуть к приговору, оглашенного судьей; его огромные с поволокой угольно-черные глаза под широкими бровями глядели, пристально всматриваясь поверх голов, за кирпичными серыми стенами к потернным временам счастливой свободы. Он то и дело набирал в легкие побольше воздуха, силсь притупить нахлынувшую дрожь, глухой стук сердца свидетельствовал о волнении, что испытал он еще ранним утром - перед зданием суда, а сейчас это неприятное-злое чувство вновь захватило его целиком.
Из оцепенения святого отца вывел резкий стук судебного молотка, он вздрогнул, но тут же взял себя в руки и, подчиняясь общему порядку, привстал со скамьи, опустив глаза к полу, дабы больше не видеть насмешливые лица тех, кто в тайне рад его злоключению. Судья встал, громко прочитал решение суда, в конце объявив о продлении срока рассмотрения дела на некоторое время. Сабина одна из всех, единственная в этой суете, обрадовалась сказанным словам: это давало время и долгожданную надежду предотвратить жестокую неизбежность, вывести клеветников и злых доносчиков на чистую воду, покарать их за все то зло, что причинили святому человеку, чье "злодеяние" заключалось лишь в отказе об уходе из религии - вопреки новым правилам и законам, творимых безбожниками.
Отца Дионисия под конвоем секретными коридорами вывели из здания, не позволив переброситься даже парой слов с сестрой, а затем, явно опасаясь ярости верующих, что костями готовы лечь за Слово Божье, увезли в закрытом автомобиле в изолтор временного содержания.

II глава
Его вновь вели по длинным узким коридорам - теперь уже в незнакомом здании. Со всех сторон окружал полумрак, холодные стены были выкрашены в грязно-зеленый цвет, а наверху под потолком, где располагалась вентиляция, чернели пятна от пыли и грязи. Впереди маячила металлическая дверь; охранник, шедший впереди, пару раз повернул замок и она с глухим скрипом отворилась: за ней тянулся коридор, похожий на окутанный мраком подземный туннель. Отец Дионисий остановился, широко открытыми в ужасе глазами всматривался в надвигающуюся-тянущую пустоту. Второй охранник бесцеремонно толкнул его в спину, хриплым голосом крикнув:
- Ну, чего встал? Пошел!
Святой отец покорился без слов - и опять растянулась череда коридоров. По бокам с двух сторон располагались металлические двери, на душе стало неспокойно. В одном переходе бросалась в глаза пятно - что-то замазанное черной краской; невольно она приковала взор отца Дионисия, и былое волнение окатило его как тогда - утром перед залом суда. Ему исполнилось уже шестьдесят шесть лет, он немало совершил в жизни, оставил множество трудов и переводов, в нем до сей поры зиждилась-жила вера в Бога, за которую готов был пойти на мучения, но вот расстаться с жизнью - в непонятном месте среди безбожников и ему не желалось. "Закрасили кровавое пятно после расстрела, - мелькнуло у него в голове, - Господи, избавь меня от мук", вслух тихо спросил:
- На расстрел меня ведете?
- Молчать! - донесся до его слуха раздраженный окрик охранников.
Вскоре - после стольких поворотов и переходов, их путешествие завершилось: дверной замок щелкнул и святого отца втолкнули в крохотную мрачную каморку, где не было ничего, кроме жесткой скамьи-кровати, грязного умывальника да ведра для справления нужд. В щели полузакрытого решетчатого оконца под потолком тускло отсвечивались красноватые лучи предзакатного солнца. Первый охранник кинул в руки отца Дионисия поношенную одежду серо-голубого цвета, проговорил:
- Ты должен переодеться в это, - прищелкнул языком, окинув взором камеру, позлорадствовал в конце, - посидишь в полном одиночестве, без света и условий, может, тогда это развяжет тебе язык.
Дверь снова закрылась - теперь перед лицом святого отца.
- Спасибо, - поблагодарил он своих охранников еще до того, как они повернули в замке ключ.
Когда в коридоре стихли удаляющиеся эхом шаги, отец Дионисий Каетанович устало вздохнул, одежду, выданную ему, он оставил на скамье, а сам - как был в длинной мешковатой сутане, опустился на грязный пол, молитвенно сложил руки и, перекрестившись, зашептал, дабы слова сказанные не оказались кем-то услышанными:
- Господи, Ты испытывал меня и теперь вручил в руки мои горькую чашу, что должен я испить до дна. Я со смирением покоряюсь Твоей воли и отдаю судьбу в Длань Твою. Только не оставь меня на пути к Тебе, укрепи веру мою в дни отчаяния и испытаний. Аминь.
Ночью стоял холод, руки коченели и лишь горячее дыхание кое-как согревало их от мартовского неприятного мороза. Спал святой отец урывками - вернее, не спал, а дремал, время от времени проваливаясь в туманное полузабытье,  а затем вновь открывал глаза и всматривался пустым взором в разверзшуюся страшную пустоту.
Ранним утром в камеру принесли завтрак: какао и небольшой кусок черного хлеба. Отец Дионисий с благоговейным трепетом принял завтрак словно драгоценность и еще раз поблагодарил тех, кто как в прошлый день, окинув полным презрения взглядом его старческую фигуру, молча вышли, закрыв наглухо дверь.
Время томительного ожидания медленным потоком заструилось минутами и часами. Дабы скоротать эти мгновения жизни, святой отец прохаживался взад-вперед, и измеряя шагами мрачную каморку, ставшую на короткий отрезок его домом. Ноги болели, одежда с чужого плеча оказалась крайне неудобной: рубаха велика, штаны же коротки, а привычна сутана, аккуратно-заботливо сложенная, лежала в углу. Отчаяния в сердце не было, как и страха, ныне все страшное-опасное осталось позади - по крайней мере, ему так казалось. Чтобы хоть как-то заполнить брешь молчаливого одиночества, отец Дионисий пел псалмы на старо-армянском языке, а затем переходил на латинское священное песнопение, слова которого он сочинял сам - когда-то, будучи викарием армянского прихода во Львове и основателем церковных школ.
Пополудни принесли обед, вид которого не вызывал аппетита даже у голодных. Перед уходом охранник обернулся, сказал святому отцу:
- Ешь быстрее, у тебя мало времени, - и вышел.
Святой отец бросил ложку, тайно прислушался к резкому биению сердца в груди. От сказанных-брошенных слов нутро опалило жарким пламенем, а к горлу подступил тугой комок. Неужели так скоро, так быстро решилась его судьба, неужто его жизненный путь оборвется в этот самый день - через несколько минут? Не страшно было умирать, не стыдно предстать перед Богом, единственное, жаль родную сестру, с которой не удалось попрощаться; а ведь именно она первая встала на его защиту, на собственные деньги наняла адвоката, громогласно отстаивала права брата в суде. Неужели все то, сделанное, зря? Собравшись с духом и тайно в душе помолившись за Сабину, отец Дионисий через силу съел невкусный остывший обед и застыл в ожидании, прислушавшись к далеким шагам в коридоре. Минуты шли-текли медленно в вечности; нарастающее ранее волнение постепенно сменилось отчаянным нетерпением: если суждено умереть теперь, так пусть это случится быстрее, надежнее!
Тяжелые шаги приблизились, щелкнул дверной замок. В проходе, загораживая свет от ламп, предстал высокий, широкоплечий человек в форме, он жестом поманил к себе отца Дионисия и резким движением надел на его руки наручники. И опять как вчера - длинный коридор, череда поворотов, ступени, ведущие на второй этаж, затем длинный путь по светлому, чистому коридору: здесь не было кровавых пятен, запаха испражнений и плесени. "Никак казнят с превеликим почестями", - пронеслась в голове дерзкая мысль, и сталось от сего смешно и грустно одновременно. Они пришли к кабинету инспектора: за белой дверью оказалось немного уютно, над столом между двумя окнами висела фотография генералиссимуса Сталина. Святого отца подтолкнули к стулу напротив инспектора, тот покорно опустился, ощущая внутри пустоту и бессилие. Инспектор: высокий, темноволосый, с располагающим к себе лицом дал знак офицеру удалиться, и когда за вторым захлопнулась дверь, инспектор достал из папки бланк, проговорил:
- Фамилия, имя и место рождения.
- Но вы и так все прекрасно знаете... - начал было отец Дионисий, но строгий голос заставил его замолчать.
- Я дважды повторять не собираюсь. Отвечайте на заданный вопрос, гражданин!
- Каетанович Дионисий.
- Год и место рождения.
- 8 апреля 1878 года, село Тышковцы Городенковского уезда.
- Родные есть?
- Да, сестра Сабина Ромашкан и ее сын - мой любимый племянник Казимеж Ромашкан.
Инспектор бросил ручку, взглянул на святого отца и, немного поразмыслив, сказал:
- Мир тесен, не так ли?
- О чем вы?
- Ваш племянник также осужден властями в совершении мессы, что категорически воспрещено.
- Казимеж... но как такое могла случиться? - отец Дионисий набрал в легкие побольше воздуха, в решительности, придавшей ему силы, проговорил как на духу. - Я знаю Казимежа с самого рождения, я понимаю его как никто другой, ибо сам участвовал в его воспитании и точно могу сказать, что этот мальчик не может быть опасен, ибо он ни словом, ни делом не причинял никому зла. Поверьте мне, прошу.
- Это для вас он невинный мальчик, коему сейчас уже тридцать шесть лет. И если мы узнаем его причастность к запретным организациям или группировкам, то он самолично будет отвечать по всей строгости закона, нравится вам то или нет.
Инспектор приметил ошеломленное лицо святого отца, но не дав ему сказать ни слова в поддержку племянника, продолжил:
- Ладно, к делу это отношения не имеет. Поговорим лучше о вас, свято..., то есть гражданин Каетанович. Расскажите о себе: где родились, где учились, чем занимались. Давайте, поведайте свою историю, а я послушаю.
- Что  еще должен вам рассказать, коль информация обо мне хранится в ваших документах?
Инспектор глубоко вздохнул, несколько раздраженно постучал костяшками пальцев по столу и, поддавшись вперед, заговорил шепотом:
- Послушай меня, глупец. Я желаю помочь тебе выбраться на волю и потому мне необходимо знать все, понимаешь, все. Может статься, найдется информация для твоего оправдания, в противном случае тебя отправят в далекие лагеря; сколько ты там выдержишь - год, два? Так что выбор за тобой.., святой отец.
- С чего мне следует начать рассказ?
Инспектор встал, заходил по кабинету туда-сюда, на ходу закурил сигарету. От табачного дыма у отца Дионисия засвербело в горле и он принялся безудержно кашлять, исходя до мокроты. Инспектор тут же потушил сигарету, заботливо протянул ему стакан воды.
- Вы не курите, гражданин Каетанович?
- Нет, никогда не курил и не курю - здоровье не позволяет, ибо родился я слабым и болезненным., и лишь благодаря стараниям матушки не умер в младенчестве.
- Расскажите подробнее о вашей жизни - с детства до сегодняшнего дня.
Святой отец осушил стакан, прочистив горло, былая уверенность вернулась-вселилась в него тонким потоком, как это бывало всегда. Приглушенным голосом он заговорил:
- Я родился в селе Тышковцы Городенковского уезда Королевства Галиции и Лодомерии Австро-Венгрии, в семье Каетана Каетановича и Марии Каетанович, урожденной Зайончковской...

III глава
- Мой род - это род Каетановичей, прибывших в Тышковцы в начале 19 века за лучшей долей, большими возможностями. Моего деда по отцу звали Шимон Каетанович, что своим упорством, каждодневному труду и несокрушимой верой в лучшее смог не только обустроиться на новом месте - среди чужих по крови и языку, но и сколотить немалое состояние на торговле скотом, благодаря этим деньгам дед купил обширные земли на зеленых холмах недалеко от села и построил большой дом. После его смерти все хозяйство, все земли перешли в наследство моему отцу Каетану Каетановичу - как единственному сыну. Вскоре отец вступил в брак с моей матерью, Марией Зайончаковской, дочерью местного фермера Миколая и Марии, урожденной Книницкой. Матушка моя, не смотря на армянское происхождение, крестилась в ближайшей православной церкви; таким образом в нашей семье было двоеверие.
Отец Дионисий замолчал, глубоко вздохнув; в груди защемило от нахлынувших сладостных, но безвозвратно ушедших днях счастливого детства. Так как инспектор терпеливо слушал, не перебивая, он продолжил свое повествование:
- У моих родителей родилось трое детей: Юзеф, Сабина и я. Еще будучи школьником, я слышал от матери мою историю появления на свет. Это было 8 апреля; роды были тяжелыми и длились с ночи до утра. Матушке становилось хуже и хуже, и если бы не помощь женщин, она бы не выдержала, умерла бы во время разрешения от бремени. Отец оставался рядом - подле ее ложа, держал ее тонкую руку в своей ладони, ободрял ласковым словом. И вот, наконец, свершилось долгожданное, в муках обретенное: на грудь матери положили крохотное тельце младенца, счастливый отец склонился надо мной и в тот же миг из-за туч выглянуло солнце и осветило меня своими теплыми апрельскими лучами. Отец сначала взглянул на женщин, затем перевел взгляд на мать и воскликнул: "Господи! Это же подарок судьбы. Сие дитя благословлено свыше!" На лицах женщин появились слезы благодарности, одна из них прочитала надо мной молитву о даровании долгой, счастливой жизни. В то же время мой старший брат Юзеф находился в соседней комнате и тихо плакал: он испытывал невысказанную обиду на родителей, глубокую ревность и непонятную ненависть ко мне. Забегая вперед, скажу лишь, что у родных, особенно матушки, я был любимым ребенком. Подрастая, наши отношения с братом сгладились, мы с ним стали лучшими друзьями, не смотря на разницу в возрасте сроком в шесть лет. К тому же через три года после меня в семье появилась долгожданная дочь - моя любимая, единственная сестра Сабина.
- Это мать вашего племянника Казимежа Ромашкан? - поинтересовался инспектор, хотя точно знал ответ на вопрос.
- Да, она мать моего любимого племянника.
- Продолжайте.
- Всех нас крестили в местной греко-католической церкви. Помимо нас, в том селе проживало немало армян: в основном либо торговцы-купцы, либо фермеры. Записи же о свидетельстве нашего крещения были переданы в армянскую католическую церковь в Городенке, где хранятся и поныне - по крайней мере, должны там быть, если их не уничтожили во время войны.
Жили мы дружно, счастливо. До сих пор как наяву помню я раннее утро, накрытый белоснежной скатертью стол, где мы собирались за трапезой, и тот яркий блестящий солнечный свет из окон, заливающий золотом наши комнаты, и чириканье пташек в саду - где росли сливовые деревья. Тогда мне представлялось в детской наивности, что сие будет длиться вечно и никто и ничто не омрачит наше радостное бытие. Но того, кто беспечно проводит жизнь, наказывает Господь, так случилось и с нами. Занемог отец. Мы, маленькие дети, не ведали, что с ним, а потому злились на мать, на докторов, не позволяющих нам входить в комнату больного. По ночам по всему дому раздавался сильный кашель, а матушка украдкой выбрасывала окровавленные тряпки. У отца выявили туберкулез; он умирал в мучениях, а я не успел даже сказать ему, как сильно его люблю. Мне не было семи лет, а в памяти до сей поры сохранился тот страшный день: мать, брат, сестра - все в черном, потом в нос ударил запах влажной земли и все провалилось в горький туман. Ежедневное я пытаюсь это забыть, стараюсь стереть из памяти, но прошлое с удвоенной силой заставляет то и дело оглядываться назад, к страшному судьбоносному удару.
После смерти отца все заботы о благоустройстве семьи легли на усталые плечи матери. Нас - детей, было трое и каждого следовало кормить, одевать, обучать. Матушка, не получившая в свое время должного образования, кроме как начальной школы для девочек, решила во что бы то ни стало отправить меня и брата в престижное учебное заведение, после коего нам открывались многие двери. Нас отправили во Львов - в армянскую школу, где директором был Каетан Каетанович, он не имел никакого отношения к нашей семье - просто однофамилец. Как преподаватель, как руководитель данной школы, господин Каетанович был строгим человеком, довольно требовательным по части учебного процесса. Он притязательно спрашивал с учителей за успеваемость студентов, а те отчитывали нас за лень и плохие отметки.
Моему брату Юзефу учеба давалась легко, и если бы не его беспечность, граничащая с ленью, он стал бы почетным студентом школы. Мне же, вопреки всему, приходилось каждодневно кропотливо учиться, зазубривая наизусть теоремы - и в этом  тайно завидовал брату за его превосходство, хот в душе недоумевал, как мог столь небрежно относиться к учебе, если Господь наделил его отличной памятью и хваткой с полуслова ловить сказанное учителем. Надо ли говорить, что в конце учебного года я вышел на отлично, Юзефу же повезло меньше - его отчислили за прогулы и плохие отметки.
Минуло несколько лет, я благополучно получил диплом и вернулся домой. Переступив порог родного гнезда, на мои глаза навернулись слезы от увиденного: окружала нас вопиющая бедность, нужда. Бедная моя мать: она отдавала все нам, ничего не оставляя себе. С возрастом она сильнее похудела, осунулась, руки ее - те самые белые нежные руки из далекого детства огрубели от тяжкой ноши, что отныне несла она, никому не жалуясь и ни у кого не прося о помощи. Матушка была поистине сильной женщиной - не физически, душевно. Каждый год покупала она нам новую одежду, сама же перешивала свою старую. Мне стало так стыдно, так неловко просить ее о чем-либо, единственное, что сделал тогда, так лишь опустился перед родительницей на колени, спрятал влажное лицо в ее ладонях, тихо прошептал:
- Мама, я вернулся домой. Навсегда.
- Ах, мой любимый мальчик, - казалось, не языком, а сердцем проговорила она, пригладив мои взъерошенные волосы.
Многое отдал бы я тогда, чтобы вновь увидеть матушку молодой и красивой, веселой и счастливой - как раньше. Но, оставив сентиментальные чувства, режущие душу пуще острого ножа, я решил, что пора показать, каким я стал взрослым. Я принялся помогать матери по хозяйству, попутно ища объявления в газетах о работе в каком-нибудь приказе. Удача вскоре улыбнулась мне, я устроился приказчиком в налоговую инспекцию в Городенке. Честно, работать там мне не понравилось: сам коллектив в штыки воспринял меня, за спиной перешептываясь о моем существовании. Я старался не обращать внимания на насмешки и тайные пересуды, ибо привык к этому еще со школы; меня не принимали в учебном заведении, плохо относились на работе. Единственную поддержку получал лишь дома, в кругу семьи, среди своих.
Однажды утром - а это всегда было моим любимым временем, когда лежишь просто в теплой ото сна постели, блуждающим взором окидываешь привычные-знакомые стены, благоговеешь при ярком солнечном свете, что потоком лился через полуоткрытые окна: такая благодать перед сердцем!
После я спускался на первый этаж, матушка в это раннее время была уже на ногах, как пчелка хлопотала у очага, чтобы приготовить мне завтрак: ароматный кофе и вкуснейшие гренки, что просто таяли во рту. Для нее, родимой, я до сих пор оставался младшим любимым сыном. Она всю жизнь считала меня самым лучшим, достойного большего, нежели данное судьбою моему отцу. С детства во мне сидела святая уверенность,что я и взаправду самый умный, самый красивый - со слов матери, и уверенность сия сохранялась во мне до того дня, когда, пробудившись рано утром на работу, я взглянул на свое отражение в зеркале, вот тогда-то пелена спала с моих глаз: на меня по ту сторону зазеркалья глядел неведомый-непонятный человек, коего раньше знал: невысокий, широкоплечий, смуглый, с большими черными глазами, крупным носом и тонкими поджатыми губами. Как могла матушка столько лет обманывать меня? - пронеслось у меня в голове, а мозг заработал с неведомым доселе усилием: в тот же миг я решил навсегда прервать работу в налоговой инспекции, кою ненавидел и где чувствовал себя чужим и ненужным, а деньги, что выплачивались ежемесячно, едва покрывали расходы на самое необходимое. Позже моя мать призналась, что была счастлива, когда я рассчитался с инспекцией, ибо верила, что ее незаурядному сыну судьба приготовила нечто большее, чем работа мелким клерком за гроши.
Переломным моментом всего моего существования явилась лихорадка, которой я заболел той же зимой. С самого рождения я не отличался отменным здоровьем, и только благодаря безграничным стараниям матушки мне удалось выжить, не умереть во младенчестве. Обильными хлопьями падал с серых небес снег, на улице заметно потеплело, но внутри дома стоял леденящий холод, ибо денег на покупку дров не хватало и матери приходилось изрядно экономить оставшиеся с прошлого года чурки. Я лежал под двумя теплыми одеялами, меня бил озноб, а на бледном челе выступили испарины; по вечерам мне становилось худо, все, что ел и пил, изрыгалось на пол. Средств на лекарства не было - лишь немного, высылаемое Юзефом на уплату налогов; матушке и Сабине пришлось дежурить по очереди у моего изголовья, поить горячим чаем и настоем из трав по рецептам прабабушек. В одну из ночей, когда жар никак не спадал, а мне становилось все хуже и хуже - блеклый туман заволок мое сознание, я уже видел некие тени, парящие в воздухе и их отдаленные грустные стоны; мне было все равно, я просто лежал и ждал исход конца.
В углу под иконой Божьей Матери на коленях молилась матушка, голос ее дрожал, по впалым щекам катились слезы, она просила Господа лишь об одном - оставить мне жизнь за место ее, и как по мановению Длани я пошел на поправку - не сразу, конечно, но через три дня смог встать с постели и спуститься к ужину. Как же я был голоден! Какую испытал радость, почувствовав приятную тяжесть в пустом желудке! Через десять дней силы окончательно вернулись в мое ослабленное тело, тогда-то состоялся важный разговор с матерью - с глазу на глаз:
- Ты осознаешь, как тяжко мне приходится в этом мире: в буквальном смысле веду борьбу за каждый клочок, каждый день. Сдается: мирская жизнь всячески отвергает меня - сами люди против меня. Я молился в ночи, когда все остальные почивали на мягких подушках, мне открылось, что нечто светлое, озарившее мой внутренний взор, проговорило, что мое счастье ожидает меня в стенах, чертогах святой обители - именно к Господу направлены стопы мои.
- Сын мой, от твоих слов сжались мои внутренности, не могу поверить, будто ты решился на сий ответственный шаг.
- Я думал об этом давным-давно, но лишь ныне решил изменить свою жизнь.
- Я не стану препятствовать твоей воли и даю материнское благословение, но знай: приняв постриг и взяв иное имя, ты больше никогда не вернешься в обычный-живой мир.
- Жить в привычной суете не так сложно, но чтобы творить добро, нужно мужество.
С этими словами я собрал вещи, сдал в ломбард единственные часы, на вырученные деньги приобрел билет и поехал в Величку, где находился францискано-реформаторский орден. Там я поменял имя, данное отцом при рождении, на имя Роман, о чем засвидетельствовали в списках всех послушников францисканского ордена. Я...
Отец Дионисий не успел договорить, маятник больших часов пробил пять часов пополудни, за окном разыгралась непогода, крупные капли дождя громко застучали по окнам. Инспектор потушил сигарету, глубоко вздохнул. Начало рассказа не тронуло его душу, не кольнуло в груди, он оставался все также сердито-равнодушным, за много лет работы привыкший видеть горечь и терзания других людей. Немного подумав, он проговорил:
- На сегодня мы закончим. Завтра в то же время вас приведут ко мне и вы продолжите излагать автобиографию. До скорой встречи.
Святой отец вновь с опущенной головой проделал длинный путь по сумрачным коридорам, только теперь не вверх, а вниз; за спиной раздавались тяжелые шаги, затем скрипучий замок и темная пустая холодная каморка, где пахло сыростью и запахами нужд из ведра. Как горько и страшно сталось в этом месте, пропитанным безнадегой - после чистого, красивого кабинета инспектора, где ему волей-неволей пришлось окунуться  в воспоминания счастливой, благонадежной молодости. Как мог ведать он тогда, что его ожидает впереди?

IV глава
Следующий день был похож на предыдущий с той лишь разницей, что отец Дионисий знал весь путь от заключения до уютного кабинета. На этот раз инспектор оказался в добром расположении духа, он был более разговорчив и уже не глядел на святого отца исподлобья, недоверчиво цокая языком.
В кабинете приглушенно тикали минутные стрелки часов, в воздухе ароматно пахло свежим кофе, отчего обстановка окружающего пространства показалась по-домашнему мягкой, умиротворенной. Отец Дионисий с мольбой глянул в лицо инспектора, незаметно сглотнул голодный комок: угостит ли тот несчастного обвиняемого чашкой горячего кофе - хотя бы один раз, но инспектор сидел за столом прямо, уверенно, покуривая сигарету. На какой-то миг он позабыл о присутствии святого отца, зашагал по кабинету в полном молчании; наконец, устав от таявшего неведения, он присел на стул, проговорил:
- Продолжайте, гражданин Каетанович. Вы, кажется, остановились на вступлении в какой-то католический орден. Я правильно понимаю?
- Да-да, я точно помню свой рассказ - слово в слово...
Это было в 1896 году, мне на тот момент исполнилось восемнадцать - совсем молодой. В том монастыре я провел некоторое время - до окончания послушничества. Не скажу,что было легко: мы пробуждались до зари и ложились почивать за полночь, к тому же настоятель, помимо дел духовных, требовал от нас, юнцов, работы и помощи по хозяйству: мы белили стены и изгороди, трудились на земле, кололи дрова, заготавливая их впрок, пасли коров и коз, убирались в свинарнике, неукоснительно следили за пасекой - как сейчас помню вкус того меда - ни с чем не сравнить!
Мне было тяжело - не морально, физически: с детства я болезненный и слабый; в духовном же плане, ощущая внутреннюю поддержку настоятеля и иных послушников, таких же как я. Для меня стало приятным открытием осознать, что люди, окружающие меня, относились ко мне с должным уважением, ибо в школе я терпел лишь усмешки и презрения, слышал за спиной обидные прозвища, коими меня нарекали одноклассники, вот отчего я решил сбежать из бренного мира - вернее, то явилась одна из причин.
Позже я не помнил - ибо счастливое время вихрем промчалось передо мной, как после окончания послушничества был переведен в монастырь, что под Ярославом - большой, старинный, где продолжил духовное обучение и книжное дело, пропадая часами в монастырской библиотеке, среди древних рукописей, манускриптов и сказаний святых отцов. Нас усердно обучали латинскому языку - не только, чтобы читать, но и говорить на нем без запинки, писать без ошибок. Латинский язык оказался много легче, чем я предполагал, и вскоре мы смогли немного, но разговаривать на нем: этот мертвый язык поверженной империи, оставившей после себя столько знаний и тайн, что целой жизни не хватит, дабы все найти и изучить.
Гуманитарные науки, особенно языки, мне давались весьма легко; еще я любил литературу, в частности поэзию, прочитав в молодости множество книг - от мировой классики до весьма редких неизвестных произведений. Мне удалось за год выучить наизусть Книгу Откровений Иоанна Богослова - сдается, всадники Апокалипсиса уже проносятся над моей головой, - отец Дионисий замолк, опустив глаза, его пальцы судорожно бились-стучались друг о друга, тело покрыла нервная испарина и он осознал, что твердит совсем не то, что требуется, а каждое сказанное слово, каждая брошенная невпопад фраза могла быть задействована против него, что стоило бы ему жизни.
Он искоса взглянул на инспектора, опасаясь прочитать там нечто страшное-опасное для себя, но тот, как ни странно, оставался абсолютно спокоен, он не перебивал святого отца, ничего не спрашивал и не говорил. То был знак продолжать, святой отец, немного повременив, собираясь с мыслями, молвил:
- В один из дней, ставший как после понял я, судьбоносным, в верхний кабинет тихой обители сам настоятель, а также мой наставник и лучший учитель за прожитые мною годы призвал меня к себе, сказал слова, так глубоко, светлым лучом запавшие в душу:
- Ты многому научился здесь и многое постиг, брат Роман, но все то малая крупица твоих способностей, о чем ты прекрасно понимаешь. Ответь мне на вопрос: тебе здесь нравится, ты чувствуешь себя счастливым или же обязанности, возложенные на тебя, слишком тяжки?
Я медлил, почему и сам не ведаю: возможно, был молод, а, может, то моя прирожденная робость, неуверенность, коей я наделен сполна; но было еще одно - я глубоко и признательно уважал настоятеля, никогда не робел перед ним в те мгновения, когда он пристально всматривался в мои глаза. Тогда-то я понимал, что нельзя обманывать того, кто столько отдал тебе, не прося ничего взамен.
- Отче, - проговорил я, наконец, собрав волю в кулак, - как никогда я был счастлив в вашей обители - с первого дня и до сегодняшнего, а вы не просто мой учитель, вы заменили мне отца, которого  потерял в раннем детстве. Но, признаюсь честно, труд здесь - физический очень тяжек для меня, у меня не столь много сил, как у других, я слаб здоровьем, но не разумом...
- Я знаю о том и даже больше, чем ты сам видишь в себе. Сегодня я указываю тебе путь, брат Роман, что определит твою дальнейшую судьбу. Но ты прав: достаточно тебе кропить над учебниками и колоть дрова - этим пусть занимаются новички. Твой живой, незаурядный ум требует действий и я дам ему волю. Завтра ты покинешь эту обитель, переведешься в Ярославль для продолжения образования - это приз долгожданный, за который следовало потрудиться.
Сказать, что я был безмерно счастлив, готовый от радости прыгать и кричать, ничего не сказать. Перспектива на религиозном поприще стала видеться мне воочию, а не в ярких мечтах, как то было год назад. В Ярославе мое обучение продлилось до 1898 году, далее меня направили в Перемышль на факультет философии - как лучшего способного студента. Погружаясь в тайные теории основ мироздания, мне открывались - как распахнувшееся настежь окно - неведомые доселе миры и маячившие впереди солнечные горизонты. Я не учил философию, я окунался-погружался в нее, я парил над бренным миром, что когда-то был жесток ко мне. Нет. Я жил, я дышал, я был счастлив. Не знаю, почему, но с тех пор, как принял постриг, ко мне пришло осознание - вот мой дом, моя обитель желанная-благонадежная. Я не искал выгоды, только покой и тишину - больше душевную, нежели осязаемую физическую.
На экзаменах я набрал высший бал, профессора из коллегии святых отцов хвалили меня - даже объявили лучшим студентом, особенно в области синтаксиса, так как во мне пробудился сокрытый доселе писательский талант. Мне выдали грант на обучение в краковском духовном университете, на факультет философии. В тот же день я отправил письмо матери в Тышковцы; выводя старательно каждую букву, чувствовал, как пальцы мои трясутся в неумеренном порыве поделиться радостью - в кой-то век я был счастлив и удача сопровождала меня на всем пути. Ради такого, думалось мне поздними вечерами, стоило претерпеть муки и лишения - как изучающий философию, я стал относиться ко всему много спокойнее.
Краков встретил меня теплыми объятиями солнечных лучей. Моему взору открылась широкая площадь, умащенная гравием, старинные чистые улочки и мостовые, оставшиеся нетронутыми со средних веков. Тогда я был молод, все мне казалось таким интересным, удивительным. На площади возвышался собор, оттуда доносилась музыка органа, мягким потоком устремляющаяся ввысь. Тихим шагом я вошел внутрь: все было таким красивым, не смотря на минувшие века. Присев на скамью с края, я упивался благонадежным звучанием, свет струился с высоких окон прямо на алтарь, и тут и там в лучах вспыхивали золотом канделябры и подсвечники. Не помню, как меня сморил сон - возможно, устал после долгого пути, но меня разбудил легкий толчок в плечо, а потом до слуха донесся тихий мягкий голос:
- Юноша, уже поздний вечер.
Я резко встрепенулся, волну сновидений как рукой сняло. Я распрямился, тупо осмотрелся по сторонам: кроме святого отца и меня никого вокруг не было.
- Вы себя хорошо чувствуете? - задал он еще один вопрос.
- Простите.., я... я просто устал, мне не следует дальше здесь находиться. Я, пожалуй, пойду...
- Куда вы направляетесь?
Я взглянул на святого отца и зачем-то рассказал ему все о себе: откуда и зачем приехал. Тот спокойно выслушал мой сбивчивый рассказ - в те мгновения я еще не проснулся окончательно, к тому же находился один в незнакомом городе, а знакомство с людьми, шедших той же дорогой, оказалось весьма кстати. Узнав, кто я, святой отец предложил мне кров на ночлег и вечернюю трапезу, что обрадовало меня. Следующим утром я переступил порог ректора университета, был определен в общежитие как студент. В тот же день, немного обустроившись на новом месте, отписался матери: как доехал, где живу, каково мое самочувствие, ибо она, единственная родная, всегда волновалась за меня, со слезами на глазах отпуская в дальний путь.
Дни, недели, месяцы потекли также как раньше. До обеда сидел на лекциях, вечерами готовился к ответам, контрольным. С другими студентами общался редко - времени не оставалось на праздное хождение, а, помимо прочего, нужно было о себе заботиться: готовить нехитрую трапезу, в обед относить вещи в прачечную, а следующим днем забирать. Ко мне относились с уважением, а когда узнали, что я принял в постриге имя Роман, то так и трепетали передо мной - отчего, того не ведаю, ибо по природе своей я скромный, замкнутый человек, избегающий людского общества, заменяя общение чтением книг и познанием новой сферы бытия. Еще мне нравилось писать - то явился моим первым увлекательным заработком. Ночами, когда трещали морозы, а на улице мягкими хлопьями падал пушистый снег, я, глядя в черные-синие небеса, сочинял стихи - только о Господе, душе и Царстве Небесном и о мире, что создал Он мгновением Своей Длани; после учебы относил сочинения в местную университетскую газету, мой талант приметили сразу, в конце пригласив меня поработать редактором - за плату, естественно. Денег было немного - ведь писатели и поэты веками бродили нищими и голодными, из того немногого часть я оставлял себе на самое необходимое, а остальное посылал матушке и сестре в Тышковцы; если бы вы знали, как плохо им жилось.
Через два года, в 1900 год - начало нового века, ставшего впоследствии судьбоносным для всего человечества, я окончил обучение в Кракове и, получив диплом философа, отправился во Львов - в этом городе находилась лучшая в Польше духовная семинария - сколько великих умов обучались в ее стенах!
Отец Дионисий остановился, посмотрел в высокое окно; мыслями он до сих пор витал где-то там - за горизонтом окружающей его реальности, в лета счастливой молодости, когда впереди простиралась вся жизнь и великие победы. Полный во власти ярких, теплых воспоминаний, он даже не услышал бой настенных часов, извещавших пять часов вечера. Инспектор отпустил его до следующего дня; вновь перед взором уходили темные коридоры, звук тяжелого замка, режущий скрип железной двери и тихая холодная каморка.
Отцу Дионисию казалось, что длится какой-то непонятный-страшный сон: то он сидит на стуле в просторном уютном кабинете, то шагает по темнеющему опасному туннелю, то вдруг опять оказывается в камере, пропахнувшей плесенью и смрадом - как в аду.
К вечеру стало холодно, руки коченели, а дыхание легким паром вырывалось изо рта. Чтобы хоть как-то согреться, святой отец принялся бродить из угла в угол, отчитывая про себя шаги: раз, два, три, четыре, пять; раз, два, три, четыре, пять... Старческой рукой он водил по стенам, касался всех выпуклостей и неровностей - просто так, без цели. В одном из углов он нащупал трещину, присмотрелся: она шла маленьким треугольником, но как-то странно. Не раздумывая, отец Дионисий ковырнул и этот кусок штукатурки отвалился, упав прямо под ноги, а на его месте образовалась пустая дыра. Святой отец приблизился вплотную к стене и, прищурив один глаз, заглянул в отверстие: что-то сероватое лежало, запрятанное там - среди кирпичей и цемента, и похоже, что это кусок бумаги. Отчего-то обрадованный столь необычной находкой, отец Дионисий осторожно вытащил кусочек бумаги, развернул: то оказалась старая газета, пожелтевшая со временем, а на обратной ее стороне черным карандашом было написано: "Если меня расстреляют, скажите моей супруге Анне, что я ее очень сильно любил..." Фраза, написанная неизвестной рукой, резко оборвалась - возможно, бывший узник не успел дописать, а, может, у него не осталось больше сил. Скомкав позабытое послание, святой отец положил его обратно в дыру в стене и прикрыл куском штукатурки.
Когда совсем стемнело, отец Дионисий Каетанович лег на жесткую скамью, ныне служившей сиденьем и постелью. Уже засыпая, он мысленно раз за разом возвращался к своей тайной находке, раздумывая: кто написал послание, когда и что сталось с этим человеком?

V глава
Днем пришло донесение о том, что Дионисий Каетанович не взял свой обед. Тут же в камеру узника направились два младших офицера. Повернулся дважды дверной замок, со скрипом отворилась железная дверь и им в лицо пахнуло испражнениями.
- Ох, ну и вонь, - проговорил один, постарше.
Офицеры, прикрыв руками носы, вошли в камеру, увидели лежащего святого отца, закутанного в сутану как в одеяло. Один из вошедших дернул край накидки и она упала на пол, открыв их взору свернутое в калачик тело Дионисия, руками он обхватил прижавшие к груди ноги, сам весь трясся, его лоб покрыла испарина, а небритые щеки горели. На полу у скамьи белела высохшая рвотная масса - весь нехитрый завтрак. Святой отец, увидев вошедших, хотел было привстать и сказать что-то, но сил у него не осталось и он издал слабый стон.
- Что с ним? - раздался в тишине молодой голос.
- Скорее всего, поднялась температура, - со знанием дела вторил ему хриплый голос.
- Может, стоит позвать врача или дать лекарство?
- Чтобы о том донесли начальству? Нет, только не мы.
- Так что с ним делать? Старик вряд ли имеет силы подняться к инспектору.
- Он, ясное дело, не сможет и поэтому к инспектору поднимешься ты, скажешь: так и так, поп занемог, прийти не сможет.
Молодой офицер вышел исполнять поручение, вскоре вернулся в сопровождении врача. Доктор осмотрел больного, сделал укол и прописал с неделю давать ему аспирин и отпаивать горячим чаем.
- У него слишком слабое здоровье, лучше не волновать его, - сказал перед уходом врач.
На следующий день рано утром в камеру к больному заглянул инспектор. Отец Дионисий чувствовал себя немного лучше, хотя слабость до сих пор донимала его ослабленное, немолодое тело. Лицо его - бледное, с запавшими щеками казалось старше, чем два дня назад: казалось, святой отец постарел за время болезни лет на десять. Для инспектора принесли стул и он сел напротив больного, с жалостью и простым человеческим волнением взглянул тому в глаза. Отец Дионисий привстал, хотел было что-то сказать, но тугой свербящий комок сдавил горло и он долго исходил хриплым кашлем, покуда инспектор не велел напоить его горячим чаем.
- Вам лучше, гражданин Каетанович? - заботливо поинтересовался он, когда кружка опустела.
- Да.., немного голова кружится, но лихорадка отступила, - ответил, чуть запинаясь, святой отец, ощущая какую-то неловкость перед инспектором за свое не ко времени приключившееся недомогание.
- Вам позвать врача?
- Думаю, в том нет необходимости, но лишь об одном прошу... если можно.
- Чего бы вам хотелось?
- Я по состоянию здоровья вряд ли смогу скоро как раньше приходить к вам и рассказывать о своей жизни. Но время идет, скоро суд и мне вновь хочется стать свободным. Моя просьба - это бумага и карандаш - напишу все, что не досказал позавчера...
- Хорошо. Вам выдадут, сегодня же, листы бумаги и карандаш. Выздоравливайте.
Инспектор удалился, а одинокий Дионисий остался лежать на жесткой скамье, мучаясь от саднящей боли в горле, смрадного запаха, холода и грязи; ему хотелось вымыться, облачить тело в чистую одежду, лечь в теплую мягкую постель, и давнишние воспоминания о благословенных днях и годах снова окутали его приятной пеленой. Когда-то у него было все, ныне - ничего; все хорошее, все доброе лежало, поверженное в прах; может, скоро конец, а, может, нет.
На следующий день в обед инспектору принесли два листа, взгляду сразу бросился прекрасный почерк, слова, связанные в предложения, написанные рукой Дионисия. Инспектор отозвал присутствующих, велев никого к себе не пускать, а сам с головой окунулся в чтение рукописей так странно заинтересовавшего его подсудимого.

"Милая, дорогая матушка! Не тревожься обо мне, не печаль свое сердце, а лучше молись за меня, благодари Господа на рассвете и полуночной тишине за те блага, что ныне дарованы мне - а, значит, и вам. У меня все хорошо; во Львове меня окружают достойные мужи нашей церкви, я так многое познал от них, ныне собираюсь служить Господу, на милость Которого уповал всю жизнь". Его рука замерла в воздухе, все мысли, что вынашивал, улетучились, письмо так и не было до конца дописанным, хотя.., что мог он поведать еще матушке, если писал ей каждые две недели? Дионисий свернул пополам лист бумаги и запечатал его в конверте: сегодня или завтра письмо будет отправлено в село Тышковцы. Сколько же они не виделись? По меньшей мере, года два - не меньше: Дионисий учился для дальнейшего блага себе и семьи, а Мария не могла из-за постоянной нужды бросить и просто приехать навестить сына во Львове.
Убрав конверт в портфель, Дионисий прошел по широкому коридору семинарии, спустился во двор, там, в саду стояли скамейки, где всегда толпились студенты-клирики. К его удивлению, двор оказался пуст и это в какой-то мере даже обрадовало его: можно просто вот так сесть на скамью, залитой дневным светом, и подставить лицо солнечным лучам. В благодатной тишине, погрузившись в одиночество, Дионисий ощутил себя сказочно счастливым - такое редко с ним бывало с тех пор, как умер отец. Ныне он сам себе хозяин и господин собственной судьбы. Какая честь выпала ему за все старания и прилежную учебу поступить во львовскую духовную семинарию, с головой окунуться в непонятный, ставший привычным мир. А люди, окружающие его: профессора, епископы, магистры орденов, студенты из благородных дворянских родов и он - сын разорившихся фермеров, влекомый нуждой и заботой о родных и близких. На сколько не похожи на него те, с кем ему приходится общаться, и все же он здесь как и они.
От сладостных- приятных воспоминаний, продиктованных сокрытой гордостью, Дионисий улыбнулся самому себе, но тут же спохватился: он даже еще не окончил обучение и не известно, что ждет его впереди, а Господь не любит гордыню и пустое самомнение. Расправив складки на своем черном одеянии, Дионисий направился в семинарию, вдруг вспомнив, что забыл заглянуть в библиотеку за новым учебником по латинскому языку. В переходах между рядом колонн, его окликнул святой отец - профессор богословия. Дионисий любил и уважал его: как наставника, как учителя, как просто человека. Профессор широким размашистым шагом приблизился к юноше, посмотрел на него сверху вниз: широкоплечий, в сажень высоту, он горой возвышался над Дионисием, доходившего ему со своим средним ростом по плечу.
- Мы прочитали твое творение-рассказ, опубликованный в нашем издательстве, и, признаться, в восторге от твоего писательского таланта, брат Роман, - пробасил святой отец своим сильным голосом, что эхом прокатился по пустым коридорам.
- Для меня это огромная честь слышать похвалу в свой адрес, но я не считаю себя писателем, ибо мне в этом еще учиться и учиться, - смиренно молвил клирик, остудив на время вспыхнувшую надежду.
- Человеку следует учиться всю жизнь, с каждым новым прожитым днем набираться опыта. Такова наша природа, такими нас создал Господь, - профессор шагал по коридору, рядом с ним, чуть поотстав, следовал Дионисий.
- Я считаю, что полученные знания следует направлять на благо и созидание, иначе грош им цена.
- Ты верно рассуждаешь, брат Роман, однако просто что-то творить без пользы - мало; нужно стараться жить по закону Божьему, соблюдать заповеди, данные Моисею. Послушай: когда Моисей спустился с горы, держа скрижали в руках, часть его народа, вопреки данному слову, позабыв все наставления и свое чудесное спасение, воротились к язычеству, познавшее в Египте. Что сделал Моисей, узрев, как народ иудейский поклоняется золотому тельцу? Правильно, он разбил первые скрижали и велел верующим возложить меч каждый на бедро и покарать вероотступников; тогда было убито три тысячи человек. Сие было сотворено ради спасения душ истинно верующих и их потомков. А теперь взгляни, - он встал лицом к террасе за двумя рядами массивных колонн, откуда открывался живописный вид на зеленую аллею, добавил, - солнце дает тепло - благодатное, живительное, и оно же высушивает водоемы и убивает все живое в пустынях. Люди придумали оружие: в одном случае оно служит защитой, в другом - убийством невинных. А каждый из нас должен определить, по какой дороге идти.
Дионисий понял, что имел ввиду святой отец. За то время он научился разбирать иносказанное, находить истинный смысл в непонятных на первый взгляд метафорах. Он был прилежным учеником, ответственным послушником, старательным студентом. В прохладной библиотеке, окруженный учебной благодатью, вдыхая запахи книжных листов, молодой человек перелистывал энциклопедию по языкознанию, вчитывался в текст, помечал на страницах тетради правила грамматики и построения предложений. К нему подсел седовласый старец благообразного, внушающего доверие вида, сказал на ухо:
- У меня для тебя хорошие вести, Дионисий. Скоро в стенах нашей семинарии состоится конференция по богослужению и Святому Писанию. Я, как твой руководитель, вписал твое имя в список выступающих. Право выбора темы за тобой; я верю и знаю, что ты не подведешь, только как следует подготовься, ибо помимо наших преподавателей, на конференцию приглашен Его Высокопреосвященство архиепископ латинской церкви Жозеф Бильчевский.
От услышанного Дионисий потерял дар речи: неужто кропотливые трехгодичные труды во львовской академии не прошли даром?! Весь во власти непонятных-гордых чувств, молодой человек покинул библиотеку, позабыв поблагодарить своего наставника. Он шел, нет - летел по длинным, петляющим коридорам семинарии, душа его пела от радости и нахлынувшего так скоро счастья. Молодой, горячий, Дионисий рассмеялся и аж подпрыгнул на месте, желая в этот миг обнять весь мир и крикнуть каждому о своих возвышенных чувствах. Но, осекшись, воровато огляделся по сторонам - не видит ли кто его? А затем, взял себя в руки, как и подобает клирику, направился в общежитие - в комнату, которую делил еще с одним студентом".

Инспектор отложил в сторону прочитанные листы бумаги, призадумался: написано интересно и увлекательно, однако, к делу то не имело отношения. Поначалу ему хотелось вернуться в камеру и отчитать святого отца за "словоблудие", но вовремя спохватился: перед его взором предстал пожилой, больной человек, и скрытая доселе жалость кольнула его сердце. В конце концом, подумал инспектор, отец Дионисий обречен, так пусть ему будет подарена призрачная надежда - последний раз - хотя бы так. Глубоко вздохнув, он снял очки и поспешно засобирался домой, к своим родным.

VI глава
"В огромной аудитории с высоким сводчатым потолком, облицованным лепниной в духе барокко, в зале, весь залитым широкими лучами, сидело на скамьях множество людей: от юных клириков-студентов до седовласых святых отцов-ученых. Было душно, сам воздух пропитался различными и тут и там голосами, а еще нетерпеливым волнением, ибо выступать придется не только лишь среди своих преподавателей и сокурсников, но еще высшим духовенством, чье мнение в конце может изменить жизнь навсегда.
Дионисий сидел в крайнем ряду - подальше от глаз, душу его то и дело терзали сомнения и неуверенность в собственных силах. По глупости согласился на участие в открытой конференции, но более всего испытывал стыд за первую радость и скрытую гордыню - теперь горько наказан за это. К нему склонился его куратор, сказал в потоке множества голосов:
- Не переживай, верь в себя, не зря же мы с тобой столько дней работали над докладом.
Дионисий слегка приободрился, однако волнение перед выступлением новой волной накрыло изнутри. Целую ночь он заучивал-перечитывал собственный рукописный труд, еще с утра был полон уверенности, что все знает, но, столкнувшись с людским обществом, приуныл: не всегда собственное мнение сходится с мнениями остальных. Он прислушивался - участники по очереди в алфавитном порядке поднимались на кафедру, зачитывали свои работы, после шла череда вопросов от членов комиссии. Время, казалось, замедлило бег и в то же время подчас рождалось желание растянуть эти мгновения ожидания, когда очередь неукоснительно продвигалась к букве "к". Дионисий то рассеяно посматривал на кружащие в свете лучей пылинки, то лихорадочно вслушивался в речи рассказчиков, и как то бывает всегда - проект другого человека казался на слух лучше, интереснее, успешнее.
Наступил черед буквы "к", Дионисий вытянулся, напрягся: вот сейчас спросят, вызовут его, но нет - перед ним один человек; он облегченно вздохнул, первый страх резко испарился. Ровно через пятнадцать минут Дионисий уверенным шагом приблизился к кафедре, лишь единожды окинул взором комиссию, приметил одобрительный кивок своего руководителя. С высоты кафедры взору его расстилалась вся обширная аудитория и он точно знал, что взгляды пристально прикованы к нему. Он быстро развернул проект, громко проговорил:
- Тема моего доклада "Стыд как первоначальное проявление нравственного сознания". Стыд - это свойство души, это первичный зачаток нравственного чувства, свойственный лишь человеку, способный взвешивать свои поступки и помыслы...
Дионисий изредка вглядывался в текст,  сказывая по памяти, уверенный в собственную память. После конференции руководитель жестом подозвал его к себе, шепнул:
- Его Высокопреосвященство желает видеть тебя. Во время беседы с ним держись уверенно, молодой человек, архиепископ не жалует робких.
У кабинета стояли в ожидании пять семинаристов, чье выступление выделила комиссия из высших святых отцов, среди них присутствовал Дионисий. Молодые люди молчали, в волнении не решаясь даже перекинуться парой слов с товарищами; решалась их дальнейшая судьба - успех ли впереди или же отчитают за неудачно выбранную для выступления тему.
Очередь дошла до Каетановича. Позабыв наставления профессора, он застенчиво прошел в кабинет, мельком взглянул на архиепископа и тут же опустил взор на пол - почему-то с интересом начав рассматривать орнамент на ковре.
- На конференции среди толпы этот человек был более решительным, - раздался насмешливо-доброжелательный голос архиепископа.
- Ваше Высокопреосвященство, брат Роман не робкого десятка, но прошло много времени и он, скорее всего, устал, - попытался заступиться за семинариста профессор богословия.
- Это он пусть сам ответит, - Жозеф Бильчевский пристально взглянул на юношу, вопросил, - как вас зовут, сколько вам лет?
- Имя мое Дионисий Каетанович, родом из села Тышковцы, 1878 года рождения, - на духу выпалил тот, когда сила воли вернулась к нему.
- Вам уже 25 лет? Поздновато вы начали свое обучение в семинарии.
- До этого я прошел послушничество во францисканско-реформаторском ордене, приняв имя Роман. После меня перевели в монастырь в Ярославе, из него в Перемышль, а позже учился в краковском университете на факультете философии. Лишь после его окончания я принял решение обучаться здесь, в семинарии.
- Долгий же путь вы проделали, молодой человек, однако достаточно учиться - вы и так многое познали. Пришло время соединиться душой и сердцем с нашей святой церковью, послужить на благо народов - ради спасения их душ. Я принимаю вас.
Дионисий так и застыл, лишившись дара речи: отныне все станется иначе и семья его не будет голодать. Поздно вечером он написал письмо домой, его родные плакали от счастья, восхваляя в молитвах Господа за дарованные блага. Мария на короткое время приехала к сыну во Львов, с молитвами и материнским благословением поддержала его перед заключительным экзаменами, а позже, собрав сколько было у нее денег, пригласила Дионисия в кафе - сий маленький подарок по случаю успешного завершения семинарии. Перед ее отъездом Дионисий искренне благодарил мать за оказанное столь теплое внимание, а сердце его сжималось от горечи, когда он думал, чего стоило ей потратить столько средств на дорогу, проживание к незнакомом городе и билет в обратный конец. "Неужто взяла в долг или сдала свои старинные украшения в ломбард?" - мелькнуло у Дионисия в голове, от этой мысли тугой комок сдавил горло и, едва сдерживая трогательный порыв, он крепко обнял Марию, спросил лишь:
- Как поживает Сабина? Ведь недавно, я слышал, она вступила в брак.
- Ах, родной мой, какой уж это брак? Супруг как и мы оказался гол аки сокол, даже семью не может содержать, бедной моей девочки приходится подрабатывать рукоделием, а ее никчемный муж не удосужился даже найти более достойную работу, так вот и сидит мелким клерком в конторе, бумаги перебирает, - в ее голосе сквозили досада, обида и жалость к несчастной судьбе дочери. Все детство Сабины прошло в лишениях, думали - с замужеством что переменится, но увы: одна нужда сменилась другой.
Мария провела загрубевшей шершавой ладонью по бритым щекам Дионисия, тихо-ласково молвила:
- Ныне вся надежда на тебя, мой любимый мальчик. Прости нас.
Последние слова острым ножом кольнули его сердце и он так весь поддался вперед, горя желанием ни за что не отпускать мать в дальний путь - к старому бедному очагу. В душе, сам того не ведая, дал слово в скором времени сделать все возможное для ее счастья, ее спокойствия.
В том же году - а именно 5 июля 1903 года Дионисий Каетанович был рукоположен Жозефом Бильчевским. Тогда стояла жаркая, солнечная погода, напоенная ароматом буйных цветов и цветущей зеленой листвы. Можно было подумать, что сама природа радовалась положению Дионисия, благоговейно поделив его судьбу надвое: позади тяжбы и горечь, впереди - почет, слава и уважение. 14 сентября он был направлен в Краков в монастырь святого Казимежа, где стал наставником юных семинаристов и послушников - сам будучи молодым, полный решимости человеком. Юнцы любили его - не как умудренного опытом лектора, а как друга и собеседника; вечерами он сидел с послушниками, делился с ними сокровенными знаниями, практиковал в разговоре латинский язык - все за пределами учебного процесса и скучных непонятных книг.
Одновременно с преподаванием Дионисий, как полагалось, служил в церкви, слушал исповеди, служил мессы, читал проповеди верующим. Его ревностное стремление к достижению лучшего, его глубокая вера и полученные знания дошли до внимания высших в епархии; не прошло месяца, как Дионисий получил от архиепископа Жозефа Бильчевского письмо, в котором содержались такие вот слова: "Отец Дионисий, ты оправдал мои надежды, не подвел тех, кто искренне верит в тебя. Отныне тебе следует устремиться вверх - ближе к Господу Богу. Ты, я знаю, слишком долго ждал, настал черед показать себя. Оставь краковскую семинарию, отправляйся служить в Ярослав. Ты умный человек, возьми в свои руки приход, ибо кто, как не ты. Его Высокопреосвященство, отец Жозеф Бильчевский".
Дионисий отложил письмо, глубоко вздохнул: это был приказ, приукрашенный красивыми витиеватыми словами. Что ж, он ступил на избранный путь и сейчас готов был служить на благо веры. "Ибо кто, как не ты", - раздались в его голове последние слова архиепископа. Наступал 1904 год, Дионисий постепенно начал собираться в дорогу."

VII глава
Через несколько дней святой отец чувствовал себя заметно лучше, однако слабость, заменяющаяся подчас головокружением, никак не желала покидать ослабленное старческое тело. Инспектор самолично спустился в тусклую камеру, уже не столь холодную и мрачную, ибо весна полноправно завладела землей, зима же медленно-нехотя уступила сопернице место - до нового времени.
Отец Дионисий сидел на скамье, сухими руками обхватив колени, на плечи его была накинута бесформенной массой сутана - так лучше, теплее, надежнее. Инспектор приметил бледность его лица, осознал, что будет крайне жестоко заставить этого человека куда-то идти, о чем-то долго рассказывать. Сохраняя за собой достоинство и право выбора, инспектор сел на принесенный стул, тихим голосом спросил:
- Как вы себя чувствуете, гражданин Каетанович?
- Много лучше. Спасибо вам за заботу, если бы не вы, меня, возможно, уже не было бы в живых, - отец Дионисий согнулся, громко закашлял в кулак: похоже, лихорадка опять принялась его донимать.
Инспектор отвернулся: вид больного, измученного человека кольнул его в грудь и простая человеческая жалость накрыла его теплой пеленой. Но оставалось нечто такое, что вопреки всему влекло к осужденному, ставшее за короткое время привычкой - и это раскрывало иного человека, с другой судьбой, а не ту оставшуюся от предыдущего тень - тень прошлых свершений и деяний. Из последних сил, повинуясь долгу, так упорно приобретенного за время военной подготовки и службы по борьбе с врагами народа, инспектор проговорил:
- Если вам что-то нужно, скажите.
- Мне ничего не нужно, ибо то, что было некогда дорогого моему сердцу, ваши люди отняли у меня.
- Не забывайтесь, гражданин Каетанович! Вы пока что находитесь под следствием, скоро состоится новый суд, а в моей власти предоставить вещественные доказательства вашей невиновности или же написать заявление об оскорблении нашей службы. Тогда никакой милости не ждите.
- Я никого не хотел оскорбить или унизить - не в моей это природе; но и сотрудничать с вами мне не досуг, ибо вы и я находимся в разных мирах.
- Вас бы в любом случае не взяли к нам; здесь нужны люди сильные, выносливые.
- Да... да, я знаю о том, никогда крепкое здоровье не было моим спутником, даже наоборот. Сколько раз находился я на грани жизни и смерти, но Господу, возможно, нужны мои дела, коль Он столько раз оставлял меня в живых.
- Я пришел сюда не для спора, гражданин, мне необходимо продолжение вашей биографии.
- Я с радостью предоставлю ее вам, только прошу: можно мне описывать на бумаге мое прошлое - так легче собираться с мыслями, - святой отец несколько поддался вперед, сутана упала с плеч на ледяной пол и его взор, полный мольбы, встретился с серо-голубыми глазами инспектора.
Тот резко встал со стула, ответил несколько высокомерным тоном:
- Как вам будет угодно. В скором времени вы получите бумагу и карандаш.

"В Ярославе ожидали приезда молодого священника. Местная католическая епархия из ордена реформистов встретила кортежем долгожданного путника, изъявила желание вместе спасать людские души, расточали похвалу отцу Дионисию, показывали местные приходы, жаловались на нехватку средств.
- Неужто жители Ярослава настолько скупы, что не жертвуют на блага церкви? - озадачено спросил Дионисий и пристально посмотрел в лица святых отцов, приподняв одну бровь.
Те как-то нервно дернули плечами, один из них развел руками, ответил с наигранным недоумением:
- Отец Дионисий, разве в нашей власти взимать плату словно сборщики податей? Мы не воры, не грабители, нам чуждо всякое стяжательство, довольствуемся лишь тем, что оставляют верующие в доброте своей.
- Мне нравится ваш ответ, отче. Но не будем далее пререкаться или спорить. Церкви необходим наставник-пастух; надеюсь, вы поможете мне в сим благодатном деле.
Святые отцы приблизились к воротам старинной обители, построенной монахами несколько веков назад; стены из облицованного кирпича поражали своей массивностью, две круглые башни, уходившие в вышину, возвышались над остроконечной крышей главного здания. Дионисий какое-то время разглядывал сий венец зодчества, не без гордости отмечая про себя мастерство строителей и всех тех, чьи безызвестные имена канули в поток истории, оставив после себя доказательства своих деяний - ради будущих потомков. Когда мысли о прошлом величии уступили место нахлынувшей реальности, отец Дионисий обернулся к собравшимся вокруг него членам епархии, без доли смущения сказал:
- Мне необходимо сегодня же предоставить все отчеты, всю документацию по выполненным работам. Также мне следует знать, что требуется церкви, какие нужды испытывает.
- Святой отец, - молвил один из служителей с нитками тревоги в голосе, - список нужд и прошений мы готовы предоставить хоть сейчас... но вот на счет отчетов... Дело в том, что эти документы хранятся в архивах, их не так легко найти, мы...
- И все, - поспешно перебил его Дионисий, - мне нужны отчеты - все за минувший год, а вы должны найти их - это не так сложно. Да, и вот что, совсем было позабыл: принесите в мой кабинет чашку кофе: со сливками и двумя кусочками сахара.
Святые отцы в недоумении переглянулись, пожали плечами. "Еще молоко на губах не иссохло, а все норовишь прыгнуть выше головы, сосунок", - пронеслось в их головах, но вслух ничего не ответили, ибо его честь защищала твердая рука архиепископа.
Минул год. Дионисий показал себя ревностным служителем: он открывал христианские воскресные школы, служил мессы, выстаивал молитвы у алтаря, помогал сиротам, бездомным и вдовам, читал лекции в семинарии. Не забывал он о матери, живущей до сих пор в лишениях в родном селе; помогал деньгами сестре, чей муж не стремился найти более оплачиваемую работу - а Сабина не была счастлива в браке, с раскаянием жалуясь брату на свое поспешное, ранее замужество. Каждый раз, получая деньги от брата, Сабина плакала: в те мгновения ей становилось жалко себя, стыдно перед семьей, но - главное - она трепетала, благословляла в молитвах Дионисия, каждый раз раздумывая, как вознаградить его за все то доброе, что видела от него - больше, чем от кого бы то ни было. Мария же, доживая свой век на разорившейся ферме, как и прежде экономя дрова в холодные морозные дни, не тратила на себя ни одной монеты, получаемые из рук любимого сына; злотые она прятала в укромном, только ей известном месте, чтобы затем - накануне главных праздников купить Дионисию подарки.
Так протекало время: по утрам ощущалось, словно все вокруг замирало в беге, но незаметно наступал вечер - за ним ночь и новый день. Дни складывались в недели, недели - в месяцы. Дионисий продолжал служить в Ярославе, лишь изредка - из-за слабого здоровья покидая святую обитель. Лечиться ездил в Закопане: эта горная местность на юге Польши у самого подножья Татр, воздух резкий, но чистый и дышалось там много легче, нежели в шумных многолюдных городах, наполненных гудением машин, звонков и гулом от промышленных заводов. Здесь же, среди горных склонов, чьи вершины покрывались вечным снегом - таким белоснежным - чистым, что слепили глаза, когда лучи солнца падали на поверхность, и окрашивались вершины то в серебристо-голубой, то в оранжево-розовый. Отец Дионисий любовался живописными пейзажами; тут ощущал себя невероятно свободным, безмятежным; тут все принадлежало людям - в равной мере: и рассветы, и закаты, а легкие наполнялись живительным чистым воздухом.
Поправив здоровье, святой отец обратным путем возвращался в Ярослав, где уже был назначен капелланом главного центрального прихода; это означало, что отныне ему предстояло служить как в тихой духовной обители, так и вести мирскую, отличную от первой службу. По утрам совершая молебни, Дионисий направлялся в университеты и колледжи читать лекции по философии, после обеда навещать больных и умирающих в госпиталях, а позже - по возвращению в обитель, вести вечерние службы и выстаивать полуночные молитвы. Спал он мало, отдыхал и того меньше: каждая свободная минута была на вес золота, оттого еще более ценилась. Бывало, перед сном, Дионисий садился за письменный стол, освещенный одной керосиновой лампой, и писал: стихи, труды духовные - на латинском языке, с именем Господа на устах. Ложился почивать перед рассветом, чтобы вскоре пробудиться к заутренней.
Такое положение, столь тяжкий, враз легший на его плечи груз пошатнул и так слабое здоровье святого отца. Бледный, похудевший, с темными кругами под глазами, этот двадцатидевятилетний человек выглядел гораздо старше своих лет, и в том же году, едва заняв место капеллана, Дионисий отправил письмо архиепископу Жозефу Бильчевскому с просьбой разрешить выйти из ордена, ибо "ноша сия ныне не под силу", - объяснил молодой капеллан свое решение. Архиепископ незамедлительно ответил: в послании к Дионисию он горько сожалел о таком его решении, однако неволить не стал, ибо слухи о немощи капеллана долетели до Львова.
Дослужив до окончания срока, в новом - 1908 году отец Дионисий покинул, теперь уже навсегда, орден францискано-реофрматоров".

Рука застыла в воздухе, освещенная серым светом лунного луча. Отец Дионисий плотнее закутался в сутану, с тупым выражением огляделся по сторонам. До его тяжелого сознания стали долетать скользкие-неприятные мысли: зачем все это надо, для чего он пишет о своей жизни, если все равно творимые им деяния рассыпались во прах, а жизнь в любой миг могла окончиться здесь - в холодной тусклой камере? От легких воспоминаний и тягостных лишений, от столь грустной безысходности, жалости к себе и близким, разрываясь сердцем, святой отец тихо заплакал в ночи, его всхлипы медленно тонули в звуке, доносившегося с улицы.
В коридоре раздались торопливые тяжелые шаги. Кто-то повернул замок, дверь открылась и в камеру ворвался желтоватый свет от десятка ламп из коридора. Отец Дионисий быстро вытер ладонью слезы, размазав грязь, и вытянулся в немом ожидании. Двое офицеров поманили его следовать за ними, бросив вместо ответа:
- Возьми с собой рясу.
Святой отец покорно побрел за офицерами по зеленым коридорам, в руках словно щит держал черную сутану - единственное, что оставалось с ним от прошлой жизни. Пройдя длинную цепочку поворотов, они подошли к выходу, но чуть отойдя в сторону, спустились по ржавым ступенькам вниз. В незнакомом месте было сыро, пахло тут плесенью еще больше, чем в камере. Сердце отца Дионисия ушло в пятки и про себя он принялся читать молитву. Смерти он не страшился, но расставаться с бренным миром здесь - в грязном, нечистом месте не хотелось, как и умирать долго-мучительно от жестоких пыток.
Его ввели в полутемную комнату, наверху под потолком гудел вентилятор, от него исходил сероватый отблеск света, тонкие лучи делили помещение на четыре равные части. Отец Дионисий резко обернулся к офицерам, дрожащим голосом спросил:
- Зачем мы пришли сюда?..
- Раздевайся, поп. Сейчас мыться будем!
- Что? - не понял тот с первого раза, ибо первичный страх окутал его с головы до ног.
- Раздевайся, говорят! Ты же так мечтал искупаться.
Святой отец послушно сбросил с себя сероватую, пропахшую потом одежду, за спиной услышал:
- Все снимай. До нога. И становись лицом к стене.
Комок сдавил его горло, на глаза опять навернулись слезы: неужто решили расстрелять таким вот способом, в конце наглумившись над его немощным телом? Пока отец Дионисий, замерев, стоял у стены, сокрытый полумраком, один из офицеров взял толстый шланг, из которого поливают полы и направил холодную струю в сторону обвиняемого. Холодная струя сбила с ног обессиленного Дионисия, он плашмя упал, больно ударившись о бетонный пол. Он прикрывал лицо руками, метался из стороны в сторону от неприятной воды, в душе примирившись со своей участью. Тут вдруг офицер выключил воду, убрал шланг и, наклонившись над смертельно бледным, дрожащим от холода и страха Дионисием, проговорил:
- Когда спросят, скажешь, что тебя пытали, избивали и... придумаешь. И благодари за свое спасение инспектора, и когда жалуешься, старайся не болтать лишнего. Одевайся!
В руки святого отца была брошена вся его скомканная одежда, а он так продолжал сидеть, сжавшись на полу, не в силах сделать ни единого движения.

VIII глава
Отец Дионисий Каетанович благодарил Бога за то, что ему чудом удалось пережить эту страшную ночь, а не окоченеть от холода в сыром подвале, где все пропиталось плесенью, влажным испарением и крысиным пометом. Рано утром - впервые за все время, его отвели в кабинет инспектора. Тот ждал прихода святого отца, как и ранее, потягивая сигарету у окна. Оставшись вдвоем, инспектор долго пристально всматривался в Дионисия, старался понять: готов ли этот человек к беседе и как он вообще себя чувствует? Святому отцу принесли горячий травяной чай; как награду, как сокровище принял в свои руки он большую кружку, долго - с упоением делал один глоток за другим, ощущая, как живительный приятный напиток растекается в пустом желудке, согревая его тело изнутри и снаружи. Когда кружка опустела, отец Дионисий поставил ее на стол, искренне поблагодарил инспектора за немногое то добро, что исходило только от него одного.
- Нелегко вас пришлось нынешней ночью, не так ли, гражданин Каетанович? - спросил инспектор, приняв на лице сурово-безучастное выражение. - И этого-то после затяжной болезни.
- Не стану скрывать от вас правду: мне было не тяжело, а смертельно опасно... Только Госпо... - отец Дионисий запнулся, воровато в страхе осмотрелся по сторонам, словно боялся получить удар из укромного места, - только благодаря... чуду я остался цел и невредим, что меня очень радует.
- Не догадываетесь, зачем мы применили такой вот метод?
- Сразу догадался, и за это хочу вас повторно поблагодарить.
Инспектор встал из-за стола, сложив руки за спину, заходил по кабинету, в привычке своей закуривая сигарету. Несколько минут в воздухе висело молчание и немые вопросы застыли на языках двоих людей, так сильно разнящихся меж собой. Отец Дионисий не смел первым произносить что-либо, инспектору же требовалось время, дабы повернуть разговор в нужное русло, не дать сойти с верного пути. Когда сигарета была потушена, инспектор вновь сел в кресло, устало вздохнул, спросил:
- Гражданин Каетанович, вы в силах говорить?
- Да, я готов ответить на любой ваш вопрос.
- Я не стану вас пытать, вы же прекрасно знаете, зачем вы здесь и что от вас требую я.
- Мне продолжить повествование?
- Естественно, а иначе я бы не призвал вас.
- Я забыл, на чем остановился.
- На выходе из какого-то ордена... реформаторы или как там у вас, иезуитов.
- Да-да, вспомнил. Это было в 1908 году...
 " В тот год, когда архиепископ Жозеф Бильчевский дал молодому капеллану разрешение покинуть орден, Дионисий принял решение уехать во Львов, где, как он знал, есть большая армянская диаспора - а с ней и армяно-католическая церковь, насчитывающая немало сотен лет. Вернувшись в восточную Польшу, отец Дионисий завернул по пути в село Тышковцы. Жажда вновь увидеть родной, до боли знакомый дом, где он родился, где прошло все детство, погулять по знакомым местам, впитывая каждой клеточкой милые сердцу запахи, увидеть соседей, помнящих его еще мальчонком, накрыла теплой-пленительной волной, от растроганных чувств на глаза выступили слезы и тяжелый комок сдавил горло. Дионисия у калитки когда-то богатой, а ныне запущенной фермы встретила мать. Постаревшая, с прядями седых волос, Мария до сих пор сохраняла тот теплый живительный блеск в больших карих глазах, что согревал семью в дни бедствий и отчаяния холодными зимними вечерами. Сын и мать крепко обнялись: как долго прошло со дня их последней встречи? Мария с великой любовью гладила щеки сына темной от загара и трудов ладонью, прижимала его голову к своей сухой груди, орошала слезами и поцелуями его чело.
- Сыночек, ты вернулся домой.
- Мама, - отец Дионисий выпрямился, сверху вниз глянул в ее лицо, - я... я хотел просто навестить тебя.
- Не тереби мое старое сердце, маленький мой. Скажи лишь, что ты вернулся ко мне и мы вместе счастливо заживем здесь, под этой крышей, ведь ты, я знаю, вышел из ордена.
- Прости меня, матушка, но я прибыл сюда как просто гость - лишь бы увидеть тебя, наш дом, погулять по дорогим моему сердцу местам. Ты замечаешь: на мне черная сутана, на шеи колоратка, моя судьба не в бренном мире.
- Это ты прости меня, сын мой, старая стала, не ведаю, что говорю. Ты проходи лучше в дом, а я приготовлю твои самые любимые блюда.
В доме оставалось как раньше: старинная мебель, доставшаяся от деда, выцветшие обои да скрипучий деревянный пол. Единственное, что отметил про себя Дионисий, скатерть и шторы всегда были чистые - и все остальное тоже: Мария хорошо вела хозяйство и убиралась почти каждый день, оттого в их доме по первой не бросалась в глаза нужда, только уют, заключенный в светлых чистых деталях. Святой отец сел за стол - на свое привычное место - напротив окна, откуда открывался живописный вид на фруктовый сад. Мать поставила кексы, разлила в кружки ароматный чай. Какое-то время в комнате висело родное, домашнее молчание, прерываемое лишь щебетом птиц за окном да звоном ударяющих о чашки ложек. Спокойно, умиротворенно стало на душе Дионисия, ему было хорошо здесь - в своем старом доме, а не в чертогах роскошных соборов, овеваемых блеском славы и почета. Здесь, у ног матери он находил единственное, что искал в последнее время, а мысли о грозящей разлуке еще сильнее усиливали нынешние чувства.
Мария допила чай, тихо, со свойственной ею скромностью, молвила:
- Соседи вот уже несколько лет косо посматривают в сторону нашего дома - с тех пор, как Сабина уехала отсюда. За спиной кумушки перешептываются обо мне, сплетни да слухи разносят. Я-то женщина простая, малограмотная, в нужде о чести не рассуждающая, но и так обидно очень: говорят пустое, а мне потом передают, мол, дочь в надежные руки не смогла отдать, а сыновья и вовсе забыли путь домой. Они-то не ведают о нашем постоянном общении через письма.
- Почему ты раньше мне этого не рассказывала? Ни мне, ни Сабине, ни Юзефу? Хочешь, пока я здесь, разберусь с этими сплетницами?
- Сынок, - Мария устало глянула на него, улыбнулась тяжелой, вымученной улыбкой, - прошу, успокойся.
- Успокоиться?! И это после того, что они наплели своими змеиными языками? - Дионисий резко вскочил из-за стола, опершись на него руками. - Давай! Давай, я сию же минуту поговорю с соседками, докажу-покажу им правду, чтобы они не только не смели за твоей спиной плести интриги, но смиренно опускали бы глаза при виде тебя.
- Не нужно быть поспешным, Дионисий. Люди не меняются, ты и сам это знаешь. Оставь их, то пустое.
Святой отец на сей раз прислушался к мудрым словам матери, не стал ввязываться в бесполезный спор, что мог перерасти в ненужную вражду, однако, соседские кумушки приметили его фигуру во дворе Марии. Дионисий, гордо подняв голову, прогуливался по улице, учтиво здоровался с соседями, а те в свою очередь спешили поведать другим, что, дескать, к Марии вернулся младший сын и не просто - а в священническом сане; кумушки вздыхали, скрывая накопившуюся зависть, однако, косые взгляды в сторону дома Каетановичей перестали бросать.
Пробыл отец Дионисий у матери четыре седмицы - самое счастливое время для Марии. Когда пришла пора к расставанию, мать и сын долго не могли решиться - вот так просто - сказать друг другу "До свидания". У вагона поезда Мария благословляла Дионисия на дорогу, наказывая ему почаще писать ей, не забывать о сестре и брате, про себя же она гордилась любимым сыном, посмеивалась, когда соседки бросали завистливо-заискивающие взоры на их дом. Труды не прошли даром, а дали свои плоды: сколько понадобилось сил, средств, дабы дать детям достойное образование; Мария сама недоедала, голодала, но оплачивала обучение сыновей, сама окончившая лишь три класса, отправила Юзефа и Дионисия в университеты. Кто теперь скажет, что детям фермеров учеба ни к чему?
Отец Дионисий не ведал о мыслях матери, но чувствовал наверняка - соединенный с ней невидимой духовной нитью - как радовалась она его успехам, каким мягким счастьем светились ее темные глаза - самые прекрасные на свете! Он примечал ее горделивый взгляд, брошенный в его сторону, как величественно распрямились ее худые плечи, облаченные в черные рукава блузки, в те моменты, когда они стояли рядом, и от этого он еще больше начинал любить мать, с великим почтением выслушивал ее наставления, а потом со смирением клонил голову, дабы принять материнское благословение на свое чело.
Поезд, громыхая, мчался не останавливаясь, в сторону Львова, а Дионисий до сих пор чувствовал тепло материнских рук, ощущал как наяву ароматы свежеиспеченного пирога и травяного чая. Поглядывая из окна купе в мелькающие-убегающие пейзажи, святой отец раз за разом возвращался мыслями к очагу родительского дома, в такие мгновения он желал повернуть время вспять и очутиться у ног матери, переживая последние события минувших дней и нахлынувшую тоску при их очередном расставании. Дорога петляла меж полей и холмов; оставались позади понятные вещи.
Еще не взошло солнце, а колокол пропел к заутренней. После ранней молитвы во львовском армянском соборе началось поспешное оживление, привычное для воскресных дней. На часах было пять часов утра, за горизонтом медленно просыпалось солнце, бросая косые, еще холодные лучи на спящий город: под крышами домов, за высокими частоколами горожане - мужчины, женщины, дети; не спали лишь служители церквей - конец недели день особенный. Зажигались свечи, пламя отражалось в золоченых канделябрах, высокие белоснежные колонны уходили в высоту к белым, изукрашенным резьбой, аркам, представляющих собой нечто наподобие купола над алтарем. Стены и купол собора украшала причудливая, на восточный мотив мозаика, освященная всегда дневным светом. Все великолепие собора с его южными яркими красками и изысканностью барокко приводило в восторг искушенного и неискушенного посетителя, в наивности своей судившие об обители по неприметному внешнему виду, открывающегося у ворот.
Служители в черных одеяниях проходили по главной зале, подолы их ряс шуршали при каждом шаге. В их руках были подсвечники с зажженными свечами, отчего в церкви становилось жарче и душнее.
Отец Дионисий Каетанович наблюдал за шествием чуть в стороне, подле него с победоносно-горделивым лицом красовалась крупная фигура армянского архиепископа Жозефа Теофила Теодоровича, для которого этот собор являлся не просто местом святого поклонения, но детищем трудов и заслуг его, когда он с таким усилием восстанавливал-возрождал сию обитель ради нынешних армян, проживающих в Польше, и их будущих потомков. Отец Жозеф не жалел никаких средств, приглашал со всех уголков света армянских зодчих и мастеров, художников и скульпторов, щедро вознаграждал за праведные труды, самолично руководил реставрацией и со счастливой улыбкой на устах наблюдал, как полуразрушенные стены, алтарь, галерея преображаются в новые-красивые формы.
Ныне собор вновь был действующим, его ворота открывались для всех верующих, страждущих, скорбящих, просящих, для вдов и сирот.
Отец Дионисий, наблюдая за воскресными приготовлениями из-под полуприкрытых век, из последних сил боролся с нашедшей сонной хандрой, явившейся следствием ежедневного недосыпа и навалившейся работы. Как год назад был введен во львовскую армянскую епархию, получивший право занять должность префекта научно-исследовательского университета именем Юзефа Торосевича за прошлые свои заслуги в области философии и христианской литературы. Он гордился резким повышением на жизненной стезе, не без радости примечая, как счастлив находиться среди своих - своего народа. Еще служа в Кракове, отец Дионисий тосковал по отчему дому и, находясь среди ордена реформаторов, осознавал их несколько отстраненно-холодное к себе отношение. Да, они почтительно обращались к нему, приходили с советами, но все же для них он оставался чужаком, не таким как все. Здесь же, в армянском приходе, он слышал своих, говорил на родном с рождения языке, каждой клеточкой ощущал себя частью этого отдельного-закрытого мира - он был у себя дома, на своей земле.
Мысли о пережитых горестях, потерях и терзаниях, сменившихся благодатным саном и долгим трудом птицей пронеслись в голове - или то была полудрема в столь ранний час? Отец Дионисий пересилил себя, всей своей волей поддался вперед, с полным вниманием уставился на длинную процессию викариев, канонников и прочих шедших по двое в ряд между деревянными скамьями для прихожан.
Архиепископ Жозеф Теодорович хитро прищурил чуть косые глаза, его приятное благородное лицо озарила улыбка, сверху вниз глянул на скромного Дионисия, произнес:
- Сегодня знаменательный день, отче, вы не находите?
- Если все пройдет, как то задумано, наша партия выиграет в ходе предстоящей словесной войны.
- Было бы легче, если Ватикан одобрил бы наши деяния, тогда все противники не посмели бы высказаться против.
- Нашим противникам все равно, что одобрит или не одобрит Ватикан, ибо еретики-лютеране не признают Священного Престола Его Святейшества Папы.
- Вы думаете, мои замыслы не имеют никакого значения?
- Кто я такой, чтобы оспаривать ваше право голоса, Ваше Высокопреосвященство? По крайней мере, народ в Польше всецело доверяет вам, у вас есть ряд полномочий в Сейме и за вами стоит польская армянская диаспора.
Пополудни архиепископ пригласил к себе в кабинет отца Дионисия, велев личному секретарю Франциску Комусевичу никого не впускать. Долгое время святые отцы говорили о делах насущных - не духовных, но мирских, волновала их судьба страны, раздираемая со всех сторон воинственными соседями да внутренними конфликтами правящих партий - и последнее было куда опаснее.
Отец Дионисий сидел напротив Жозефа Теодоровича, вникал в каждое слово, сказанное им. Архиепископ волновался - то было заметно по его рукам, хотя и старался не подать виду, что его что-то тревожит, то и дело дотрагивался до подбородка, покрытого красноватым раздражением после бритья, но даже так - в таком состоянии он сохранял немного высокомерный вид, горделивую осанку, передавшиеся ему по наследству от благородных предков. Дионисий Каетанович, явив полную противоположность, со скрытой долей зависти окинул взором высокую, стройную фигуру отца Жозефа, когда тот поднялся с места и широкими шагами заходил по кабинету, но осекся, вспомнив, сколько доброго сделал для него этот самый человек: на вид холодный-недоступный, на деле же открытый и добрый, и не было никого другого - за исключением родных, к кому бы Дионисий питал бесконечное, мягкое уважение.
- Знаете ли вы, отец Дионисий, какое волнение зародилось в моей душе?
- Вам ли волноваться о таком пустяке, если вся Польша знает вас как прекрасного оратора?
- Не о том я веду речь. Мои слова, что собираюсь ныне говорить с трибуны перед лицом народа, могут изменить наши жизни - нас, служителей львовской обители; этот час станет либо нашей победой либо поражением. В последнем случае ставятся под удар наши жизни. Так легко казаться сильным и так тяжело принимать всю ответственность за других.
Жозеф Теодорович сел за стол, на его еще молодом лице проявились морщины, прорезавшие высокий чистый лоб. Внутри Дионисия что-то кольнуло, ему было стыдно за поспешное свое грешное чувство - зависть - к уставшему человеку, что вел борьбу не только с внешними страстями, но и внутри себя - что никто сего не замечал; сколько же стоило таких усилий?
- Я много читал ваши научные труды, отец Дионисий, - наконец проговорил Жозеф Теодорович, специально поменяв суть разговора, - вы - умный человек, у вас прекрасный слог, а наша святая церковь безгранично доверяет вам. Я вижу в вас потенциал, мне нужны такие люди как вы; стало быть, я могу вам всецело доверять, зная наперед, что вы справитесь.
- Вы слишком высокого мнения обо мне, Ваше Высокопреосвященство. Я не думаю, что лучше других.
- Но и не хуже. Вам пришлось проделать сложный путь прежде, чем стать тем, кем являетесь сейчас. Я собираюсь назначить вас викарием и катехизатором этого собора, о том сообщу во всеуслышание после моего возвращения из Кракова.
- Но...
- Вы справитесь, отец Дионисий. С Божьей помощью справитесь".

- После заседания в Сейме и Вене, где отец Жозеф Теофил Теодорович как депутат представлял интересы польских армян, я занял должность викария в 1909 году, - закончил продолжение своей биографии отец Дионисий, устало опустив голову.
- Что за должность такая? - спросил инспектор, всем видом показывая, что чрезвычайно далек ото всех религиозных дел.
- У нас в католической церкви викарий - это епископ, не имеющий своей епархии, но помогающий в управлении епископу; проще говоря, епископ-помощник.
- Получается, вы были правой рукой Жозефа Теофила Теодоровича?
- В какой-то степени да, я всегда служил праведно и честно выполнял свой долг.
- Да, Теодоровичу повезло немного больше, чем вам, не так ли, гражданин Каетанович? - инспектор приподнял одну бровь, усмехнулся в усы недоброй улыбкой. - Ему повезло, что он умер раньше, чем его схватили. Останься он жив, то разделил бы судьбы тех, кто сейчас трудится в лагерях где-нибудь в Сибири.
Неприятный холодок пробежал по телу отца Дионисия и к горлу подступил тугой комок, что-то больное кольнуло под сердцем, в невольном страхе он прошептал, обращаясь ни то к инспектору, ни то к невидимому-непонятному собеседнику:
- Но за что?
- За призывы к мятежу и расколу страны. Согласитесь, то дело серьезное, не мелкое хулиганство.
- Ни почивший архиепископ, ни я, ни кто-либо из нашей среды ни в мыслях, ни на словах не призывали к мятежу и бунту, ибо тогда пролилась бы кровь. Великий архиепископ был патриотом и защищал земли, где прожил всю жизнь. Он желал лишь одного: мира между тремя славянскими народами - русскими, украинцами, поляками, ибо только так можно противостоять угрозе с запада.
- А, пустое, - махнул рукой инспектор и вновь закурил, - все вы одинаково твердите, а по правде вам и дела нет до славян. Вы чужды нам по языку, традициям, крови; где же вам нас понять?
Отец Дионисий замер, внутри пылая праведным гневом, однако сдержался, не стал ничего отвечать ему. Но лишь бредя за охранниками по мрачному туннелю коридоров, раз за разом возвращался мысленно к незаконченному разговору, коря самого себя за трусость и нерешительность, а затем обвиняя инспектора в клевете, хотя - кто мог знать тогда, во время пышных похорон архиепископа, что тайные завистники и недруги напишут на него донос, из-за которого он ныне здесь - как преступник.

IX глава
Следующим днем все повторилось: те же коридоры-развороты, тот же заглушающий остальные чувства страх перед неизбежным. Единственной отрадой оставался тихий, теплый кабинет инспектора, там жизнь текла привычной неспешной чередой: инспектор слушал, закуривая сигареты, а он, отец Дионисий Каетанович, продолжал свой сказ о годах счастливой молодости, когда судьба складывалась более, чем благополучно.

"Служба во львовском соборе - среди своих стала для отца Дионисия значимым, важным, а - главное - лучшим периодом жизни. Он помогал архиепископу в церковных делах, он присутствовал на мессах в воскресных службах, с замиранием сердца вслушивался в древне-армянский язык - грабар, на котором проходили все богослужения, впитывал душой и телом знакомые-привычные слова, эхом отзывающиеся под сводами собора.
В 1911 году отца Дионисия направили в город Снятыни на должность администратора главного собора - архиепископ полностью доверял ему, а посему решил не сразу, но постепенно - оберегая от тайных завистников и злых языков, повысить его в сане, даже не смотря на его прошлое служение в ордене реформаторов. До того, как покинуть Львов и с новыми силами - на новом месте приступить  к своим более важным обязательствам, сулящих со временем высшим саном, отец Дионисий отправился в длительную поездку в Краков - сам архиепископ решил взять его с собой, показать-познакомить с главными духовниками страны, приоткрыть двери в вышину - за духовное рвение перед церковью и священным престолом. Святых отцов как всегда сопровождал личный секретарь архиепископа Франциск Комусевич.
Три святых отца - в черной сутане, надвинутых на глаза осенних шляпах, накинутых на плечи пальто прошли в отдельное купе - специально приготовленное для них. Проводник принес им горячий чай и с почтением удалился. Под стук колес кружки опустели, в вагоне стояла мирная тишина. Чтобы скоротать время до прибытия, Жозеф Теофил Теодорович принялся рассказывать истории из жизни - не столь важные, чтобы не поделиться с ними. Франциск и Дионисий смеялись, удивляясь про себя такому простому и столь открытому характеру того, кто близко поставлен к Престолу Ватикана, кто имеет ключи к тайным хранилищам - ныне этот человек сидит просто в купе поезда, шутит и сам смеется ответной шутке. "Какой достойный человек", - пронеслось в голове Дионисия.
Вдруг Жозеф Теодорович резко поменял тему разговора, его веселое выражение лица приняло озабоченно-грустный вид, вслух он сказал, обратившись к отцу Дионисию:
- Я взял вас не ради праздного путешествия, мне хочется приобщить к благому нашему делу на большой арене, дабы вы встретились бы с великими людьми нашей страны, чье слово - одно лишь слово способно изменить судьбы тысячи других.
- Я понимаю, Ваше Высокопреосвященство, благодарю за оказанную честь.
- Нет, вы не понимаете, отец Дионисий, иначе не сидели бы так безмятежно, глядя в окно.
Дионисий при этих словах чуть было не поперхнулся чаем, его большие карие глаза расширились еще сильнее, смуглое лицо покрылось жаркой краской - то ли со стыда, то ли от смущения. Не зная, что сказать, он лишь пожал плечами, уступив право первенства архиепископу. Тот многозначительно потер бритый волевой, чуть выступающий вперед подбородок, ответил:
- Я не желаю разочаровываться в вас, ибо как никто другой ведаю о вашем потенциале - явном и сокрытом, но... Когда я только ступил на священный путь, моим духовным учителем оставался Николай Исаакович, почивший ныне великий архиепископ и духовный отец всех польских армян. Всем чем мог, он помогал на становлении пути, он вел меня по верной дороге, но было одно: отец Николай в те годы был далеко не молод, слаб телом и потому редко выезжал к людям; я же был молодым, полон сил, но, к сожалению, мало общался с высшим духовенством из Кракова, находясь все время подле слабеющего архиепископа. Сейчас, когда души армян в моей длани, я не хочу повторить ошибки моего наставника, как бы всецело не любил и не уважал его, лишь поэтому я взял вас в эту поездку, а в будущем сделаю все возможное, чтобы вы удостоились более высокой награды.
Отец Дионисий потерял дар речи - он слышал слова, но до сих пор не мог воспринять их на свое имя - может, ослышался или то сон? Франциск Комусевич какое-то время поглядывал то на архиепископа, то на викария, в конце он остановил пристальный, по-новому удивленный взгляд на Дионисии Каетановиче, в его глазах читалась скрытая, невысказанная зависть: неужели этому скромному, тихому человеку предстоит взять посох архиепископа - в свое время?
В купе воцарилось затяжное молчание, прерываемое лишь стуком колес - в какой-то мере умиротворенный. Дионисий посмотрел в окно на убегающий, сменяющийся раз за разом пейзаж. В душе рождалось понятное чувство: нечто подобное он испытывал, когда отправлялся на учебу в Краков или же когда возвращался в родной дом к матери, сладостно-грустное, приятное окутывало с головы до ног, и в тот же миг становилось тепло, уютно, будто все труды и заботы, весь тяжкий груз оставался позади. Вновь Краков - город, с которого началось его возвышение, а после прошедших лет опять повторяется снова. Что сулят грядущие перемены, Дионисий еще не знал, но точно предчувствовал необходимое-неизбежное: одержит ли еще одну победу или же свалится в черную пропасть.
Поезд прибыл в Краков в пять часов пополудни, лил сильный дождь и десятки открытых зонтов чернели на фоне городского вокзала. Архиепископ первым спустился на перрон - высокий, прямой, с горделиво поднятой головой, за ним вышел Франциск Комусевич, а последним - Дионисий Каетанович. Отец Дионисий с врожденной, впитанной с молоком матери скромностью как обычно держался чуть позади, не свойственно было ему рваться, расталкивая всех руками, вперед, оттого, возможно, он и пребывал долгое время в тени, пока остальные грызлись за лакомый кусочек, а поди-ка - архиепископ в мудрости своей приметил смышленого святого отца, выделил его среди остальных и, возможно, даже решил объявить своим преемником, хотя до того еще много времени - всякое может перемениться-случиться.
Их поджидал кортеж, присланный специально епископом краковским Адамом-Стефаном Сапегой, лучшим и, пожалуй, единственным другом Жозефа Теофила Теодоровича. Вновь за окном - теперь уже городской среды, мелькали здания домов, фабрик, лавок; старинный город, как приметил отец Дионисий, сильно изменился за тот промежуток времени, или то просто казалось из-за тяжелой усталости?
Автомобиль остановился на площади перед воротами главного собора. Их встретил епископ в окружении викариев и монахов, он был несказанно рад встречи с Жозефом Теодоровичем, и процессия черными рядами вновь зашагала по ступеням во внутрь собора. Епископ пригласил гостей в свой кабинет, обставленный дорогой резной мебелью. На дубовом круглом столе стояли графин с чистой прозрачной водой и ваза, в которой красовались благоухали нежно-розовые пионы. Архиепископ все то время живо, смеясь, что-то обсуждал с Адамом Сапегой, отец Дионисий молча оглядывал богатую комнату, с неловким чувством ощущая себя чужим, непонятным. И Адам, и Жозеф были людьми благородного, знатного происхождения, епископ Сапега относился к старому, богатейшему роду Речи Посполитой, а затем Польши, Теодорович - сын дворянина, а кто он - Дионисий Каетанович: сын разорившихся фермеров, в нужде работающего еще со школы, дабы помочь несчастной матери? В окружении знатных людей он еще больше ощущал себя ничтожным, лишним. Как приятно, спокойно мечталось когда-то в отрочестве о почестях, встречах с людьми высшего света, о светских беседах в роскошных чертогах - тогда казалось, что случись чудо и он будет счастлив; но вот мечта стала явью, а вслед за ней пришел страх разочарования: не таким представлял себя Дионисий, не таким. Дабы скрыть в себе горькое разочарование сбывшейся надежды, он силой воли вслушался в разговор высших отцов церкви, с замиранием сердца уловил, что речь шла о нем. Адам Сапега обернулся к нему - на его красивом лице отчетливо выделялись большие черные глаза, он был на одиннадцать лет старше Дионисия, хрупкий, невысокий - одного с ним роста, в его благородных чертах не проявлялось ни высокомерия, ни гордыни; епископ оказался открытым, простым по характеру человеком - и это невольно сроднило его с отцом Дионисием.
- Отец Жозеф много говорил о вас, - начал разговор Адам Сапега, приметив у того грустное смущение, - с давних пор я хотел познакомиться с вами лично, как ранее я читал ваши труды. Поистине, пути Господне неисповедимы: мое желание исполнилось.
Краска залила лицо Дионисия, хотя внутри он ликовал, злясь на самого себя за первые неприятные чувства. Он на миг взглянул на Жозефа Теофила Теодоровича, тот многозначительно кивнул и слегка улыбнулся; еще один шаг к победе сделан.
Последующие дни, собранные в недели, прошли в трудах и заботах. Каждодневные встречи, знакомства с епископами и папским нунцием, заседание в Синоде и Сейме, куда архиепископ брал с собой отца Дионисия, чтобы тот слышал, запоминал, учился. Времени на отдых и сон оставалось мало, а о приятной праздной беседе в кругу самых близких знакомых не было и речи. Постепенно Дионисий Каетанович привык к общению с сильными мира сего, его не одолевало смущение как в первый раз, все становилось прозаично-простым, обыденным, понятным, и все таки до сих пор он не мог переступить через самого себя - ту, ставшую ненавистной черту робости, кою он пытался подавить, но не мог. Архиепископ примечал его скрытую грусть, тревогу, читавшуюся на лице, и не мог понять, отчего Дионисий оставался как прежде тихим, задумчиво-скромным. Дабы уберечься от ложных предположений, Жозеф спросил его однажды вечером:
- Что с вами происходит, отец Дионисий? Вы хорошо себя чувствуете или, может, позвать доктора?
Дионисий не ожидал такого вопроса и, более того, был полностью уверен в том, что его смущенного вида не заметил никто, ибо все время он старался держатся прямо, спокойно, чаще улыбался вопреки своему характеру, однако, вопрос Теодоровича поставил в тупик, а притворяться не было больше сил.
- Нет.., все в полном порядке, я только не привык к постоянному общению с людьми... - он не договорил, архиепископ перебил его:
- Вы смущены или же стесняетесь самого себя в обществе высшего света? Но почему? Разве не вас я сделал своим помощником, не вас ли выделил из всех остальных, не вам ли доверил сокровенные тайны?
- Простите, Ваше Высокопреосвященство, но на это у меня имеются весьма веские причины, - на миг он замер, но отступать не было возможности и ответил на духу как есть, - надо мной смеялись в школе, поддержку же получал лишь в стенах родного дома, матушка всецело верила в меня, вот почему я стал тем, кем ныне являюсь, однако, к незнакомым людям до сих пор испытываю недоверие - то у меня из детства.
- Но детство давно осталось в прошлом, как должны остаться за спиной все обиды и недомолвки. Кесарю кесарево. На той ступени, что вы сейчас стоите, нет места для шуток, ибо здесь решаются судьбы людей - десятка, сотни, тысячи, на кону ставятся жизни, не детские забавы.
Архиепископ Жозеф Теодорович на сей раз говорил отрывисто, резко, его лицо оставалось при этом холодным, каменно-сосредоточенным - это был не тот веселый, простой человек, которого видел Дионисий в поезде, и тогда он понял-осознал неумное свое ребячество, как будто кто-то или что-то то и дело тянуло его за собой назад, не давало выдохнуть-передохнуть, отпустить на волю неприятные воспоминания. Отец Жозеф вновь научил его видеть жизнь под другим углом - не так, как он привык; это был прекрасный учитель и наставник, и за это одно Дионисий был безмерно благодарен ему.
В Кракове они пробыли около месяца. Вернулись во Львов, когда осень уже позолотила листья и они желто-красным ковром устелили землю. Ближе к зиме почил администратор главного собора в Снятыне. Не долго думая, архиепископ отправил отца Дионисия с рекомендательным письмом, дабы тот занял пустующее место".

- С тех пор я на долгое время расстался со Львовом и отцом Жозефом Теофилом Теодоровичем. Моя жизнь в Снятыне текла мирной рекой: я читал проповеди и слушал мессы, следил за порядком в соборе, а по вечерам писал стихи и сказания - в этом нашел свое истинное счастье. Ровно через год, а именно в 1912 году меня назначили пастором в том же соборе, что отныне стал моим детищем. Я помню счастливое лицо матери, приехавшей ко мне с поздравлениями: так долго мы не виделись с ней, что сразу бросилось в глаза - насколько она постарела, какие глубокие морщинки легли вокруг ее глаз - все таких же добрых и ласковых, а ее тонкие руки сохраняли дивное тепло материнской заботы; я точно знал, что никто так не любил меня, как родная матушка, от которой не видел ничего, кроме добра. Позже ко мне приехала Сабина с младшим сыном Казимежем - моим дорогим племянником. Не имея собственных детей, я отдал всю отцовскую любовь и заботу ему, а Казимеж привязан ко мне более, чем к своему родителю, - отец Дионисий замолчал, украдкой взглянул на часы - стрелка приближалась к пяти часам пополудни.
Реальность, окружающая его, оказалась куда трагичнее сладких-теплых воспоминаний.

X глава
В следующий раз, когда святой отец предстал перед инспектором в грязно-синей, непривычной для него одежде, инспектор впервые предложил ему горячий кофе, от которого внутри - в полупустом желудке, стало жарко и приятно, а кровь быстрее побежала по жилам. После чашки кофе отец Дионисий искренне поблагодарил инспектора, продолжив свое повествование.

"Никогда еще отец Дионисий не был так счастлив. В руках оказалась небольшая, но крепко верующая паства, тихий уютный собор, который он преобразил, улучшил, расширил. Рядом велел построить церковную школу для обучения детей из простых семей; общение с Жозефом Теодоровичем не прошло даром.
Святой отец полюбил те первые мгновения после сна, когда лежишь еще в теплой постели, с замиранием сердца наблюдая, как утренний свет входит-окутывает комнату, как в предрассветной прохладе ощущается теплое ласкание тонкий лучей. Благодатное время сменяется дневными заботами, а поздними вечерами - после молитв, в пустом молчании ожидают его перо и бумага, тогда слова, собранные в предложения, ровными линиями побегут по пустому листу.
Каждую седмицу отец Дионисий отсылал письма архиепископу во Львов. В то время Жозеф Теодорович все чаще и чаще оставался в Кракове - и по долгу службы как депутат Сейма, и по душевному велению, заручаясь поддержкой Адама Сапеги и папского нунция. Отвечал он с опозданием, но ни одно письмо не оставалось без ответа.
"Ваше Высокопреосвященство! Спешу доложить Вам, что дела духовные идут мирно и благополучно, школы открыты для всех желающих, а собор для страждущих..." - отец Дионисий замер, раздумывая над продолжением письма. Его глубокие думы прервал стук в дверь.
- Войдите, - проговорил святой отец, отложив перо в сторону.
В комнату с подносом вошел молодой монах, молвил:
- Ваш обед, святой отец.
- Спасибо, брат Николай.
Монах осторожно поставил поднос на стол и бесшумно удалился.
Только теперь отец Дионисий осознал, как голоден. Горячая похлебка источала аппетитный запах, по-домашнему вкусный, приятный. Невольно это напомнило о родном доме, о любимой матери, часто навещающей младшего сына в тихой обители. В последней встречи Дионисий с тревогой заметил: Мария совсем осунулась, постарела, и боялся он признаться даже самому себе, что, возможно, встречи эти всетеплые, долгожданные могут прерваться горькой вестью. От этих мыслей, больно вонзившихся в сердце, от вкусной похлебки на глаза навернулись слезы, захотелось все бросить, оставить на время духовное бремя паствы, сесть на первый же поезд и мигом мчаться к матери, упасть перед ней на колени, возложить усталую голову на ее теплые, заботливые ладони, с замиранием вдыхать родные, до боли знакомые с детства запахи...
Предчувствия не обманули его. Пришла черная весть от Сабины: умерла Мария, перед уходом благословив детей своих на долгие годы счастья. Закончилась ее земная жизнь, полная испытаний и лишений. Похороны отец Дионисий взял на себя, первым бросил горсть земли в могилу, желая отдать матери хотя бы половины того, что она делала для него. Комок рыданий стоял в горле, пока он был на кладбище, и вырвался в темном одиночестве в безудержный плач, когда никто не мог его увидеть. Через неделю Дионисий вернулся в Снятыни, оставив родно й дом на попечении сестры. Дни потекли привычной чередой, только на душе была тяжелая, разрывающаяся пустота.
Постепенно святой отец смирился с тяжкой утратой: все равно человек смертен и рано или поздно каждому придется покинуть бренный мир. В молитвах находил успокоение, в трудах забывался о сложной судьбе. Более ничего не происходило целый год.
В 1914 году с запада заполыхало пламя войны. Две противоборствующие армии встали друг напротив друга: Антанта и Четверной союз. Россия, Франция, Великобритания, а также их союзники США, Италия, Бельгия, Сербия, Румыния, Греция, Китай, Португалия по одну сторону; Четверной союз - усиливающаяся Германия, Австро-Венгрия, Османская империя и Болгария по другую сторону. Польша находилась на рубеже двух противоборствующих сторон: западные земли оказались в руках воинственных немцев, восточные же области стояли за Российскую Империю. Отец Дионисий как и архиепископ поддерживал Антанту. Если Жозеф Теофил Теодорович на Сейме громогласно осуждал немецкую сторону за ее желание к мировому господству, то Дионисий Каетанович держал сопротивление внутри собора, отражая нападение неприятеля.
В соборе святые отцы забыли о сне и отдыхе, с раннего утра до полуночи принимали в стены обители тех, кто остался без крова, без поддержки, кто бежал с небольшим скарбом в города, в то время как враги жгли деревни и села. По улицам маршировали военные отряды русских, украинских и польских солдат, за ними катили пушки, замыкала шествие конница. Где-то вдалеке раздавались стрельба, взрывы, кровавым рассветом полыхали высокие здания. От каждого удара-грохота трещали стекла и дрожала земля, в такие моменты становилось поистине страшно, в короткой тишине оставшиеся под кровом замирали, никто не произносил ни слова, а последующие за гнетущей тишиной взрывы отдавались гулом в ушах.
Бывало время, когда пальба велась неподалеку от центрального собора и тогда стекла в высоких окнах осколками разлетались по залу, падали на скамьи. Святые отцы и монахи вечерами собирали острое стекло, на месте окон временно ставили доски. Дионисий, позабыв об отдыхе и еде, метался по собору, отдавал приказания. Когда немецко-австрийский отряд приблизился к центру - как раз напротив собора, в любой миг враг мог направить оружие на мирную обитель, в рядах верующих началась паника. Понимая опасное-критическое положение, осознавая, что снаряд или бомба могут сравнять собор с землей вместе с людьми, превратив его в груду кирпича и пепла, отец Дионисий взялся как истинный главнокомандующий укреплять позиции. Он повелел натаскать как можно больше тяжелых мешков, досок, другого строительного материала, забаррикадировать ими ворота, все входы-выходы. Когда с большим трудом оборонная позиция укрепилась, святой отец пошел по кельям и подсобным помещениям, в которых расположились вдовы с детьми, женщины, чьи мужья ушли на фронт воевать, старики, подростки - словом, самые обездоленные и обессиленные, собрал их вместе, приказал женщинам с маленькими детьми укрыться в глубоких туннелях подвала, проходящего под собором, а подросткам и старикам, что могли еще держать оружие, сказал:
- Враг уже здесь, а нас слишком мало, чтобы выступить в открытом бою. Те из вас, что способны держать отпор с оружием в руках, должны немедленно занять места в укреплении и любым способом не дать врагу одолеть нас. Я никого не стану неволить, если вы не чувствуете достаточно сил, можете схорониться в подвале.
Остались все. Кто что мог: вилы, топоры, ножи, палки, пистолеты - взяли с собой. Потекло время осады. В эти дни течение жизни изменило привычный бег: когда грохотали пушки и здесь и там раздавалась стрельба, отец Дионисий падал на земь, закрывал голову руками, не заботясь о том, что попади снаряд в церковь, его разорвет на куски. В те мгновения время замирало-останавливалось, каждая минута казалась секундой, а жизнь красочными красками пробегала перед глазами. В часы затишья все возвращалось в привычное русло. Монахи переносили раненных в безопасные кельи, хоронили наспех погибших на церковном кладбище; женщины небольшими группами по три-четыре человека выходили из-под укрытия, помогали ухаживать за раненными. Отец Дионисий на правах пастора собора взял на себя роль врача: вместе с женщинами сидел у изголовья тяжело раненных и умирающих, помогал обрабатывать и перевязывать раны, останавливал кровотечение, обрабатывал гнойные язвы. Все они потеряли счет времени, практически не ели и не спали. В кельях стоял удушливый, смрадный запах человеческих испражнений, крови, загноившихся ран, да и святые отцы и женщины - все потные, по несколько дней не принимающие душ, мучились от собственного зловония, бегали с тазами к больным и обратно. Отец Дионисий с трудом держался на ногах, от удушливых запахов к горлу подкатывал неприятный  комок и он уходил в отхожее место, где его долго рвало. Святой отец не боялся за собственную жизнь, а погибнуть, защищая обитель, было делом чести, но на его руках оставались все те несчастные, что с таким рвением и мужеством стояли плечом к плечу против неприятеля, что погибнуть, оставить их оказалось для него равносильно предательству; ради них в глухой ночной тишине он молился о собственном спасении.
Однажды ранним утром к отцу Дионисию вбежал испуганный монах - лицо бледное, глаза широко раскрыты, заплетающимся языком проговорил:
- Отче, в нас стреляли, застигнув врасплох. В одной стороне баррикада прорвана, двое погибли, один сильно ранен - все трое мальчишки не старше шестнадцати.
Что-то тяжелое надломилось в груди Дионисия, с замиранием сердца он искал ответа, но не мог его найти: его молчание было воспринято как разрешение о докладе и монах добавил:
- Что делать, отче? Врагов слишком много - во всем городе, вокруг полыхают пожары. У нас много людей, а запасы еды и воды почти иссякли. Что нам делать? Не умирать же от голода.
Последние слова будто бы пощечина больно ударили по лицу, и щеки Дионисия вспыхнули маковым цветом; монах в недоумении даже отступил на шаг: таким гневным святой отец никогда не был.
- Что же вы ждете, чего бегаете ко мне за советом или в вас растаяло мужество и способность обдумывать шаг?!
- Вы пастор, мы не смеем решать без вас.
Дионисий замолчал, ответ монаха показался ему куда мудрее его велеречивых слов. И правда, как он мог предположить, что за его спиной - без его ведома они станут решать судьбы укрывшихся людей. Постепенно благоразумие вернулось к нему и, немного помолчав, он сказал:
- Ты прав, брат Николай, да и я слишком уж погорячился. Лучше для всех нас: укрепить баррикаду чем можно - пусть даже пойдет в ход мебель, а всех людей собирать здесь, в соборе, и не под каким предлогом не выходить наружу. Станем молиться о нашем спасении, а иного выхода нет.
Из подвалов и сараев вынесли все, что было не жалко, но что могло загородить вход-выход: мешки с различным хламом, старая поломанная мебель, доски, оставшиеся после строительства и многое другое. Оставшиеся в живых укрылись в стенах собора - под кров святой обители. Когда раздавались выстрелы, оставляющие в стенах дыры, люди выстраивались кругом перед отцом Дионисием - у алтаря, молились, сотворяя крестное знамя: кто по католическому обряду, кто по-православному. Всех ныне, таких разных, объединяло одно - сопротивление неприятелю.
Дионисий Каетанович глубоко молился, вымаливая у Господа прощение и прося о спасении. Невысокий, исхудавший, с запавшими щеками, он, тем не менее, являл неприступную твердыню, силу, способную одним мановением руки уничтожить все преграды, и люди верили ему, шли за советом, а он успокаивал напуганных, вселял уверенность в отчаявшихся, облегчал переход из бренного мира в Вечность умирающим. Он и сам старался казаться сильнее - не ради гордыни, но ради тех, кто так остро нуждался в нем, брал на себя ответственность за их жизни в свои руки, но лишь в ночи, когда на землю опускалась темнота, он вставал на колени перед Образом, неустано молился, испрашивая Его помощи и защиты от непрошеных врагов.
- Господи - шептал отец Дионисий, сложив руки в молитвенном смирении, - Ты испытал меня и я принял Волю Твою, испил чашу, отданную мне. Ныне молю не за себя, а за всех верующих, уповающих на Силу Твою: защити нас от врага, оставь наши жизни, - он перекрестился и слезы текли по его темным щекам.
И случилось-явилось чудо. Ранним утром, едва забрезжил рассвет, как раздались взрывы и залпы, но издалека - с восточной части города. Что это было, никто не знал, но все приметили, как немецко-австрийский отряд, обложивший собор, ослабил натиск, откатил назад. Из окон обители люди наблюдали, как немцы, тяжело бранясь, обратили оружие в противоположную сторону, раздались выстрелы, от которых зазвенело в ушах. Страха почему-то не было - лишь вялая слабость во всем теле и неуемное желание высунуться наружу, воочию узреть, что творится на городских улицах. Вдруг раздался оглушительный грохот, и земля дрогнула, а сероватый сноп дыма сокрыл на время голубое небо. Когда все стихло - какие-то пару минут, люди, все еще оглушенные, напуганные, поднялись с пола и рванули к выходу увидеть, что же произошло.
Как только отворились двери собора, им в лицо ударил теплый свежий ветер, картина, что предстала перед ними, заставила их ликовать и возносить благодарственные молитвы: вражеские отряды поспешно покидали город, оставляя за собой мертвых и раненных, а за ними не отставая шли, преследуя, русские войска. Женщины брали за руки детей, выбегали на улицы, кланялись освободителям, до слуха русских солдат доносились их радостно-счастливые благодарственные молитвы:
- Храни вас Бог, родимые. Поклон вам и материнскую благодарность.
Две противоборствующие армии покидали город - на запад, за ними оставались полуразрушенные дома да густой дым, серо-черным облаком устремляющегося вверх. Отец Дионисий с грязными разводами на лице, большими глазами над нагелшимися тенями испытаний стоял в окружении монахов у ворот собора, вглядывался-всматривался в почерневшие развалины некогда красивых зданий, в бреши и разбитые окна жилых домов - как глубокие глазницы в черепах, и сердце его разрывалось от страшного отчаяния того, что ныне окружало его. К горлу подступил комок рыданий, а глаза застелили туманы слез. Он был счастлив и несчастлив одновременно; вокруг святого отца стояли голодные, обездоленные горожане и жители некогда цветущих селений: дома у них не было и им некуда поддаться.
На Снятыни медленно опускались сумерки, белый пепел хрупкими хлопьями ложился на груды камня и кирпича, уцелевшие крыши домов, дороги и мостовые".

XI глава
"В конце 1918 года закончилась первая мировая война полным поражением Германии и подписанием Компьенского перемирия. После окончания войны образовалось несколько новых суверенных государств: Литва, Польша, Латвия, Чехословакия, Австрия, Венгрия, Финляндия, государство словенцев-сербов и хорватов. Сама война оказалась катастрофической для большинства стран; военные потери превысили золотой запас европейских стран, треть национального богатства Европы была уничтожена. Лишь два государства увеличили богатства, обогатились на всеобщем бедствии - то были США и Япония. И если Штаны окончательно утвердились в роли мирового лидера, то Япония установила монополию в Юго-Восточной Азии.
Но что золото, богатство? Война унесла около десяти миллионов военнослужащих, еще миллион пропавших без вести, до двадцати миллионов было ранено. Самые большие потери понесли Германия, Российская Империя, Франция и Австро-Венгрия. На парижской конференции решались основные проблемы переустройства мира, были подписаны договоры с Австрией, Германией, Венгрией, Османской империей и Болгарией.
Зимой 1918 года, перед Новым годом отец Дионисий был приглашен во Львов на прием к архиепископу Жозефу Теофилу Теодоровичу. Архиепископ при большом стечении народа на Синоде поздравил его с успешной обороной церкви, высказал за всех почтение и благодарность, и как героя и патриота наградил Дионисия саном почетного каноника - за подвиг во время военных действий. Дионисий с присущей ему скромностью смущался, когда ему раздавали похвалу, однако в глубине души был горд собой - а именно тем, что в роковую минуту не опешил, не растерялся, а как истинный главнокомандующий взял оборону обители в свои руки.
После священного Синода, после всех велеречивых разговоров о благе веры и церкви архиепископ вызвал отца Дионисия в свой кабинет - для тайной беседы не для посторонних ушей. В кабинете было тепло и уютно, в камине потрескивали, обугливаясь, поленья, за окном кружилась вьюга. Дионисий редко здесь бывал, но всякий раз ощущал себя умиротворенным и счастливым; глазами он разглядывал покрашенные белой краской стены, примечал высокую полку с книгами - много-много книг: Жозеф Теофил Теодорович любил читать, а потому много знал и понимал. Святые отцы разместились на стульях друг напротив друга, на какое-то время в воздухе повисло молчание. Архиепископ вдруг встал: высокий, широкоплечий, с благородным светлым лицом - невольно этот человек одним своим видом вызывал уважение, подошел к окну - на улице белым-бело от падающего снега, проговорил ровным спокойным голосом:
- Я, признаться, горжусь вами, отец Дионисий, что вам удалось спасти людей от погибели, а церковь от разрушения.
- То мой долг пред Господом и паствой. Люди вверили в мои руки свои жизни и я не смел обмануть их надежды, в противном случае мне стало бы стыдно даже перед самим собой и тогда я сложил бы свои полномочия, и удалился бы куда-нибудь, где меня никто не знает.
- Но вы проявили небывалую смелость и военную стратегию. Скажите честно: вам когда-нибудь приходилось служить в армии?
Отец Дионисий усмехнулся, он точно знал, что архиепископ не хуже него осведомлен о его жизни, но все же ответил, сохраняя ровное выражение лица:
- Я никогда не служил в армии, более того, даже в отрочестве не задумывался об этом. А что на счет обороны собора: иного выхода не было, мы сделали все, что могли.
Жозеф Теодорович сел напротив Дионисия, пристально взглянул ему в глаза: Дионисий научился за столько лет угадывать даже мысли архиепископа по одному только выражению лица, сейчас он чувствовал, что тот хочет сказать ему нечто важное, приготовился выслушать.
- Я понимаю, что вы устали за последнее время, - начал архиепископ, - но также знаю, что вы способны на многое,ибо являетесь весьма благоразумным человеком. Я не силен в философии так как вы и потому хочу, чтобы вы, отец Дионисий, служили здесь, во Львове, всегда были бы моей правой рукой, ведь я доверяю вам как никому другому и сделаю все возможное, дабы вы поднялись выше. Хватит прозябать в маленьких приходах; в вас сидит огромный потенциал, не губите его, прошу вас.
Это была не просьба, а приказ, хоть и завуалированный в поток мягких слов. Отец Дионисий согласился, но в душе боялся: он не любил шумные собрания, никогда не стремился находиться в центре внимания, предпочитая оставаться в тени, также в душе для него любо и дорого предпочесть тихую малолюдную обитель заместо величественно-прекрасных роскошных соборов, устланных персидскими коврами и изукрашенные золотом, где слышатся громкие речи-проповеди, где толкуют о делах духовных мудрейшие, где проводятся пышные венчания и не менее дорогие отпевания усопших: все то до сих пор оставалось чуждо скромному сердцу Дионисия, отчего-то закралось сомнение в собственных силах, он опасался за шаткость положения и пьедестал, на который взобрался и с которого так больно падать. Но он верил архиепископу как самому себе и ровно через месяц уже разместился во Львове, изображая радость и подобие улыбки, и скрывая истинные чувства.
Ночами спал плохо, в голову то и дело лезли неприятные, тревожные мысли. Эти мысли закрадывались днем - глубоко под сердцем, но лишь в ночи раскрывались во всей красе, проносясь страшными картинами сновидений. Виделось ему одно и то же: как он бредет по мокрой земле босой, пробирается через голые ветви деревьев куда-то вперед, но не находит выхода, а серый  густой туман закрывает видимый взор, и в конце пути он срывается в пропасть, в которой не было дна. Пробуждался в холодном поту, зубы стучали от озноба, руки дрожали. Постепенно он засыпал вновь, но без сновидений. Утро начиналось с молитвы, день продолжался насыщенной деятельностью, в блеске золота и почестей.
Архиепископ Жозеф Теофил Теодорович как и обещал сделал Дионисия своей правой рукой - в 1918 году почетный каноник, а с 1922 - настоятель и декан Львовского армяно-католического прихода, открытый Жозефом Теодоровичем много лет назад; остальные отцы церкви с уважением глядели на отца Дионисия - каждый из них желал бы оказаться на его месте.
Дионисий Каетанович с верой в душе служил пастве, оказывал неоценимую помощь архиепископу в управлении разрастающимся влиянием. Жозеф Теофил Теодорович месяцами отсутствовал во Львове, заседая в лице депутата на Сейме в Кракове либо отправляясь с поручениями в Ватикан, где успешно добивался от Папы покровительства всех армян-католиков - что подчинялись священному Престолу, но стояли особняком от остальных христиан. Обязанности по ведению дел во львовском соборе легли на Дионисия: это льстило ему - если признаться честно, но сего нужно было жертвовать мирным покоем и сном, отчего глубокие тени усталости залегли у его больших красивых глаз.
В мае вернулся из Кракова архиепископ; эта радостная весть облетела Львов, жители которого вышли из своих домов приветствовать Жозефа Теофила Теодоровича. Но больше всех был счастлив Дионисий: за то время службы он успел привыкнуть-узнать отца Жозефа, понять ход его мыслей и те тайные желания, что носил тот в своем сердце. Дионисий безмерно уважал архиепископа как наставника и мудрого учителя, и любил его как старшего брата, ибо хотя его родной брат являлся тёзкой Его Высокопреосвященства, на деле же оказался не способен на более высокие поступки, оттого и жил в нужде, увешанный долгами. Отца Дионисий помнил смутно - как видение, оставленное далеко позади в детстве, вот почему во взрослой жизни, все еще чувствуя горькую утрату, он тянулся к тем, кто много старше него,кто мудрее и опытнее, кто может дать разумный совет и направить на путь истинный.
Пообщаться-поговорить с архиепископом удалось лишь на следующий день вечером. Этот погожий майский вечер, ознаменованный теплым ветерком и вспыхнувшим алым закатом на небосклоне, последние лучи, позолотив землю, мелькнули яркими вспышками среди зеленой листвы, остался в памяти отца Дионисия на всю жизнь- как то бывает, когда не столь важное на первый взгляд событие отпечатывается золотым следом навсегда. Святые отцы уселись в тени ясени, взоры их устремились к длинному ряду белых колонн, уходивших к воротам неким подобием аллеи. Архиепископ победоносно зажмурился на закате, довольно гордился про себя своим детищем - так называл он старинный собор, что удалось реконструировать не смотря ни на что благодаря десяткам рук добровольцев и зодчих, прибывших в Польшу из Ближнего Востока. Ныне в сказочно-прекрасном саду, под оранжево-розоватым небом Жозеф долго рассказывал Дионисию о деяниях и новостях из Кракова, поведал ему о своих длительных-затяжных путешествиях по Европе - преимущественно в Вену и Рим, так и паломничестве своем в Святой град Иерусалим - место, изменившее историю всего человечества и соединившее его с небесами и Вечностью.
- Нигде еще мне не дышалось так легко и свободно, как на краю белой пустыни - у старинных ворот. Если бы я мог, то остался бы там навсегда; отрекся бы от земных почестей, тленного богатства, уединился бы где-нибудь под Иерусалимом, дабы на заре и на закате, творя молитвы, вглядываться в очертания этого великого святого места.
Дионисий слушал его рассказ, ловя каждое сказанное слово. В душе он завидовал Жозефу белой завистью и в то же время восхищался им, в тайне ото всех желая тоже когда-нибудь вырваться из привычного-привыкшего мира, пуститься в путешествие, узреть собственными глазами другие земли, иные страны. А Жозеф продолжал свой сказ о чуждых государствах, с упоением описывал их исторические памятники - наследие человеческой культуры давно исчезнувших империй, не заботясь или не задумываясь о чувствах сидящего подле человека, ибо не мог заглядывать глубоко в души, читать в них потаенные мысли, он был счастлив от того, что видел сам и стремился поделиться этим счастьем с другими.
- Я много путешествую, многое вижу, еще больше слышу, и страшно мне порой становится в груди. Сколько лет я заседал депутатом в венской Палате - до войны, сколько говорил с трибуны на Сейме о немецкой угрозе, нависшей над Европой. Меня никто не слушал, только посмеивались, наивно полагая, что мое сопротивление немцам лишь вопрос веры католиков и лютеран. Но ныне на Сейме не смеются над моими страхами, прислушиваются, однако, никаких попыток не предпринимают. Они не знают немцев как знаю я и говорю точно: немцы - народ воинственный, народ поработителей, который даже проиграв, восстанет из пепла и вновь направит оружие против восточных народов. Мне горько и обидно взирать на противостояние славянских народов, ненавидящих друг друга за право первенства и вероисповедания. Как могут одной крови враждебно относиться к себе подобным, если на горизонте маячит враг - враг сильный, жестокий, желающий победы и мировое господство?
- Среди славян есть католики, есть православные - вот сий камень раздора, - пожав плечами, молвил отец Дионисий, удивляясь тому, что мысли архиепископа сходи с его собственными.
- Разве то причина? Среди нас, армян, тоже есть как те, так и другие, однако мы всегда сплочены и не делим своих на друзей и врагов. Твоя почившая матушка была крещена в православном приходе, отец в католической церкви, но, тем не менее, они счастливо жили вместе.
- Да, мои родители искренне любили друг друга; отец делал все возможное для семьи и до его быстрой кончины мы жили, ни в чем не нуждаясь, и матушка была прекрасна в новых платьях и нарядах.
Так они сидели еще какое-то время - две черные фигуры на фоне темного сада. Тихая, спокойно-глубокая пустота аллеи, мягкий шелест листвы под дуновением слабого ветерка, приятная мелодия глуши, из которой доносились песни сверчков - все это видимое-ощутимое пространство входило через каждую клеточку под кожу, обволакивало душу, сердце безмятежностью, упоительным чувством, что будущее станет много лучше настоящего, что никакие беды более не обрушатся на спокойное течение человеческой жизни".

И вот поздними вечерами, поеживаясь на жесткой неудобной скамье камеры, ставшей на определенный период единственным мирным убежищем, отец Дионисий широко раскрытыми глазами глядел на высокое - под потолком решетчатое оконце, сквозь клети маячило в вышине темное спокойное небо и в такие мгновения в памяти всплывали приятные беседы с архиепископом - тогда было также темно и тихо, стояла весна, только теплая-приятная. От этих нахлынувших воспоминаний об утраченном счастье хотелось горько плакать, но он сдерживал свои душевные порывы, когда к горлу подкатывал тяжелый комок, а пальцы лихорадочно дрожали на ослабевших руках.

XII глава
"Двадцатые годы двадцатого века, когда Европа постепенно оправилась после кровавой жестокой войны, стали для Дионисия Каетановича поистине судьбоносными. Архиепископ своей волей поднял его на ту высоту, о коей Дионисий даже не мечтал. В 1922 году святой отец был назначен настоятелем и деканом Львовского- армяно-католического прихода, с 1923 года - канцлером курии. В 1925 году архиепископ Жозеф Теофил Теодорович, всерьез озабоченный собственной паствой в становлении глубокой религиозной убежденности армян, решил благодаря епархии организовать жилищный кооператив, что будет предоставлять бесплатное общежитие для одиноких пожилых людей, а также людей, находящихся в бедственном положении. Он много говорил на Синоде, приводил веские доводы в правильности своего решения и, будучи великолепным оратором с красноречивым языком, Жозеф добился положительного результата; подписи с печатями на следующий же день направились в строительную компанию, принадлежащей богатой армянской семье.
Архиепископ гордился собой, но говорить, поведать о тайнах чувств мог лишь с отцом Дионисием, которому доверял как самому себе. Прохаживаясь по широкой аллеи, протянувшейся за собором, святые отцы скрылись в тени развесистых лип - подальше от посторонних глаз и глупых слухов. Оба - в черном мешковатом одеянии, лица мудрые глубокие, святые отцы сели на скамью под широкой тенью, тихо, почти шепотом говорили о делах насущных. Жозеф все то время внимательно наблюдал за Дионисием, словно не запомнил его лицо за столько лет, он верил этому человеку, но также с горечью замечал, как тяжело тому достается высокий пьедестал, сколько тайных завистников, недоброжелателей окружает отца Дионисия, улыбаются ему лицемерно, елеем льют ему на голову приятные слова и похвалы, а сами в душе суть волки хищные. Пока жив архиепископ, Дионисий в безопасности, но что будет, если..? О том не хотелось даже думать: отец Дионисий слишком честен и слишком открыт, он ненавидит ложь и лицемерие, а сердце свое отдает людям, и архиепископ верил ему, искренне награждал за верность слову и делу. Дионисий оказался одним из немногих, к кому испытывал Жозеф человеческую симпатию - как к брату, как к другу. Все еще опасаясь за его судьбу, он проговорил тихим голосом, почти шепотом:
- Если бы вы знали, отец Дионисий, как тяжко мне пришлось убедить Синод в необходимости создания фонда помощи для нуждающихся армян - нашего народа. И как не хотели мудрые отцы церкви подписывать бумаги, хотя когда-то сами давали обет нестяжательства.
- О чем говорить, Ваше Высокопреосвященство? Сама церковь переживает глубокий кризис; когда-то в нее приходили страждущие божественного познания-озарения, ныне от бренного мира отрекаются лишь для того, чтобы принять власть над помыслами людскими и, сами живя в укрытии святой обители, стоят над грешным миром, упиваясь собственной властью и храня в душе сребролюбие.
- Вы слишком критичны к остальным. Я не думаю,что вся наша церковь в таком плохом положении.
- К счастью, хороших людей больше, но их затмевает тень лицемеров, что всегда на виду.
- И я тоже лицемер?
- Если все люди на земле были бы как вы, то рай возвратился бы на нашу планету.
Жозеф не нашел, что ответить, сейчас перед собой он видел совсем другого человека - не тихого, робкого, но уверенного, прямолинейного. Стало быть, ранее он ошибался, что может читать сердца и помыслы людей, и в то же время был счастлив, что выбрал правой рукой верного человека.
- Я позвал вас сюда, дабы сообщить радостную весть - по крайней мере, для нас двоих, - архиепископ замолчал, прямым взором посмотрел в черные глаза Дионисия, задаваясь вопросом: что испытывает в данный момент этот человек? добавил, - жилищный кооператив будет оформлен если не сегодня, то завтра, я решил еще тогда, на Синоде, что президентом должны стать вы, Дионисий, только вы - и никто больше.
Отец Дионисий только было открыл рот, дабы что-то сказать, но не смог, слова, пришедшие на ум, застряли у него в горле, а мозг упорядоченно заработал, желая переварить ту новость, что обрушилась на него как снег на голову. В душе он парил, словно во сне, до конца не осознавая, что все происходящее творится наяву, а не в мечтах юноши, спешащего домой после учебы. Еще не успев свыкнуться с должностью канцлера курии, как вмиг новая волна - президент жилищного кооператива. Эх, жаль, что матушка не дожила до сего знаменательного дня, уж она бы порадовалась за него - единственный человек, который верил в него всем сердцем.
Весть о новой должности Дионисия Каетановича облетела поначалу всю армянскую епархию в Польше, а затем верующих, для которых вопрос веры был выше светских правил. Многие приезжали с поздравлениями, звучали восторженные благопожелания, в руках святого отца вырастали охапки букетов и подарков. Приехала Сабина с сыном Казимежем - единственные, кого Дионисий был счастлив видеть. Племяннику на тот момент уже исполнилось шестнадцать лет и святой отец не сразу узнал в подросшем юноше того самого мальчонку, что много лет назад сидел на его коленях - маленький, темноволосый комочек.
- Дядюшка, - только и мог сказать Казимеж, горячо обнимая его, в тоже время немного смущаясь, ибо долгое время они не виделись.
Сабина расцеловалась с братом, глянула в его лицо - все их родные и знакомые примечали, что у них одинаковые глаза, такая схожесть между старшим братом и младшей сестрой.
Их душевные порывы о вновь желанной встречи остались в стенах дома, в котором ныне проживал святой отец - большой, просторный и мягко-уютный, покрытый святостью благодаря творимым в нем молитвам. В мирном семейном кругу потекли дни, отведенные для их встречи. Казимеж много рассказывал об успехах в учебе, о своих дальнейших планах за столом, ароматный запах свежезаваренного чая вместе с паром поднимался вверх, растворяясь в пространстве комнаты. Сабина с любовью и замиранием сердца поглядывала то на брата, то на долгожданного сына, отмечала про себя, на сколько эти двое похожи обликом и характером, как близки они в своих будущих стремлениях и как ей бывает трудно понять парой желание сына стать тем, кем она не хотела видеть его. Об этом ей захотелось поговорить с братом - наедине, ибо Сабина ведала, какое влияние имеет Дионисий на Казимежа, разговор начала издалека, как бы невзначай добираясь до нужного ей вопроса:
- Ты поражаешь меня, Дионисий, но в хорошем смысле слова.
- О чем ты? -поинтересовался святой отец, счастливый оттого, что есть возможность общаться с сестрой.
- Узнав о твоих успехах, я надеялась встретить гордого, холодно-отстраненного человека, но увидела все того же Дионисия, коего знала с рождения. Ни положение в обществе, ни покровительство Его Высокопреосвященства не смогли низвергнуть твои добродетели в пропасть.
- Моя ли в том заслуга, Сабина? Добродетели скромности и душевной простоты вскормлены мною с молоком матери, лишь благодаря ей я стал тем, кем ныне являюсь.
- Ты прав, матушка любила тебя больше всех, выделив из всех детей. Юзеф, будучи ребенком, ревновал ее к тебе, а сейчас завидует твоему успеху, хотя в том даже виду не подает, но я-то знаю его и ведаю о его чувствах. Но есть еще одно, важное, - Сабина, обрадованная тем, что разговор повернул в нужное русло, выпрямилась, поддавшись вперед, сказала, - нам с Миколаем стало трудно совладать с порывами Казимежа, ибо он всегда ставит в пример тебя - ты для него идеал, утверждает, что желает пойти по твоим стопам. Его желание - после окончания школы уехать во Львов, поступив в духовную семинарию.
- Ты не веришь, что Казимеж подрос или же пытаешься направить его путь по твоему же усмотрению?
- Не в том речь. Мы с Миколаем решили отправить Казимежа учиться на инженера: взгляни только, как все вокруг развивается-строится, сколько восстанавливается фабрик и заводов, а сколько открывается новых. Быть инженером ныне почетно и престижно, да и оплата неплохая.
- Так то вы желаете, но не Казимеж. Позволь мальчику выбрать профессию по душе.
- От тебя, Дионисий, я такого не ожидала. Мне хотелось, чтобы ты поговорил с Казимежем, объяснил, как важно прислушиваться к родителям и их мудрым доводам, ибо он мой родной сын и я хочу видеть его счастливым.
- Если тебе хочется счастья для него, то позволь ему идти по велению сердца, в противном случае ты наживешь себе врага на всю жизнь. Отпусти его, не держи.
Сабина уехала от брата в печали и негодовании. Неспроста она явилась к нему с прошением, зная, какое влияние оказывает он на племянника, но столкнулась с недопониманием и мнением, отличным от ее собственного. Как бы то ни было, но в 1928 году Казимеж с рекомендательным письмом от архиепископа Жозефа Теофила Теодоровича отправился в Рим ради учебы в богословском армянском колледже. А Сабине и Миколаю пришлось смириться с выбором сына".

- Это был самый счастливый период в моей жизни - как награда за понесенные испытания. Кроме всего прочего, меня назначили куратором научного института имени Торосевича, позже директором банка Mons Pius. Будучи ближайшим сподвижником архиепископа Теодоровича и зная его любовь к научной-писательской деятельности, я уговорил епархию открыть собственное издательство для всех армян и неармян, исповедующих католическое христианство. Священный Синод во главе с отцом Жозефом одобрил мою просьбу, и вскоре я был назначен соучредителем и главным редактором архиепархиального ежемесячника "Посланник святого Григория"; мы публиковали труды святых отцов и новости нашей церкви - на двух языках: польском и армянском. Вы спросите: как мне удавалось столько дел одновременно? А я скажу как: сия деятельность была не только лишь долгом, но и счастьем для меня, наградой являлись те моменты, когда вечерами я садился за стол и брал в руки перо, продолжал писать труды для нынешних живущих и потомков наших. В библиотеках соборов до сих пор хранятся мои произведения, как то: "По исторической тропе" о Снятыне - городе, где начался и где завершился первый подъем в моей судьбе, и "Армянский собор и его окрестности" - сие не научный труд, а гид-брошюра для путников и паломников, желающих узнать большее. Но самым сокровенным, всем сердцем моим стал мой первый перевод с латинского на польский Святой Мессы, что тут же попал на первые страницы нашего издания. Сам архиепископ читал мои труды, давал нужные советы, но никогда не критиковал.
Отец Дионисий замолчал, уставившись в одну точку. Со стороны казалось, будто разумом он находился далеко-далеко - за пределами холодных стен, в тихой светлой обители многими годами ранее, когда, полный сил и надежд, не ведал о грядущих превратностях судьбы, не знал, что после смерти архиепископа из тайных углов вылезут змеи и скорпионы, наполненные ядом и завистью, которые помогут низвергнуть Дионисия в зловонную яму, из которой он, возможно, не выберется.
Размышлял он об этом уже в камере, мучимый холодом, зловонной сыростью и нечистотами. По его грязным, исхудавшим щекам текли слезы горечи и отчаяния, он до боли сжимал кулаки, силился не зарыдать, не закричать в дождливой ночи, чтобы его крик перекрыл громкий лай собак, разбудил спящих в страхе верующих и они, влекомые Божьим словом, освободили бы его от железных оков. Постепенно измученный страшными думами, мозг начал отключаться, перед сонным взором проплыли родные, далекие образы тех, кого он горячо любил: он помнил племянника, помнил сестру - в день их последней встречи на суде, когда Сабина отчаянно пыталась защитить его, а ему даже не дозволили поговорить с ней, сказать хотя бы одно слово. Не было рядом с ним и архиепископа Теодоровича - его мудрого наставника и поддержки, что всегда помогал его начинаниям, подставлял плечо, когда то требовалось. Но Жозеф ушел много ранее, а сейчас вокруг него образовалась черная брешь между ним и привычным миром, он силился взрастить в себе надежды, но те в мгновение ока убегали от него.

XIII
"В начале марта 1930 года на девяносто третьем году жизни тихо ушла из бренного мира Гертруда Теодорович - мать архиепископа. Отец Жозеф самолично читал над ней заупокойную молитву, первым бросил горсть земли в сырую могилу. Позже в его доме состоялась поминальная трапеза, тихо сидели собравшиеся, будто боясь нарушить величие смерти, нависшее над дворцом архиепископа. Дионисий Каетанович наблюдал за Жозефом Теофилом, примечал, как изменилось его лицо с момента смерти любимой матери, к которой он был привязан и которую называл "моя благодетельница". Он оказался единственным из всех шестерых детей, что пережил Гертруду. Архиепископ понуро сидел, опустив голову: спина осунулась, на челе прорезались новые морщины - таким отец Дионисий его никогда не видел, хотя и знал, какой длинный путь трудов и испытаний прошел тот к своей славе, все смог вынести-перенести, не опасался открытого столкновения с неприятелями, а вот умерла мать - словно силы оставили это некогда мужественное, высокое тело. Каетанович опасался за здоровье Его Высокопреосвященства, с горечью на лице смотрел на его сгорбленную фигуру, облаченную в черную сутану: теперь остались большой пустой дворец и две ослабевшие руки, что обязаны были и дальше держать-поддерживать армянскую епархию - с одной стороны, и защищать интересы Польши - с другой. Слов утешений отец Дионисий не произносил: да он и сам знал те жгучие страшные чувства, зародившиеся в его душе по смерти Марии, и невольно - как бы сам в себе, оплакивал свою потерю, но о сим не ведал никто.
- Она всю жизнь была светочью для меня. ибо без нее я не стал бы тем, кем являюсь ныне, - проговорил-высказался Жозеф Теодорович, оставшись один на один с Дионисием Каетановичем.
- Сила матери обладает поистине Божественным началом, иначе как понять тот факт, что от материнского благословения наступает благодать.
- Мы понимаем друг друга, ибо пережили одно и то же, а матери наши были так похожи по характеру, так любили своих детей.
- Хоть в этом нам с вами повезло.
Архиепископ глянул на него, растянул губы в подобие улыбки - что тут скажешь? А Дионисию отчего-то стало стыдно: сколько хорошего получал все эти годы от Жозефа, но мало, что давал взамен.
После положенного срока, смирившись с неизбежной утратой, архиепископ вернулся к привычным мирским-духовным делам: как и прежде служил мессы, читал проповеди, преподавал в университетах, заседал на Сейме, боролся за судьбу армянской епархии у Папского Престола, а в свободное время писал духовные труды. Отец Дионисий Каетанович оставался верным его сподвижником и соратником по многим вопросам делах церкви. Став вице-президентом архиепископского союза львовских армян и членом редакционной коллегии переизданного "Вестника святого Григория", святой отец как бы взвалил на себя часть обязательств постаревшего Жозефа Теодоровича, не осознавая, как невольно превратился в его заместителя, что со стороны казалось, будто он метит на место архиепископа, когда тот покинет бренный мир. Те же, кто хорошо знал Дионисия - в частности епископ Адам Сапега, понимали, что им правят лишь благие намерения поддержать-помочь духовному лидеру армян, ибо Дионисий безмерно уважал Жозефа, а после смерти Гертруды искренне жалел его. Никогда не забыть ему вечер после похорон и чувства, испытанные тогда, прорезали душу острыми пиками, а сердце облили раскаленной жижей; архиепископ с влажными глазами вспоминал мать, а Дионисий слушал в глухом молчании, испытывая нечто наподобие стыда, ибо у него самого оставалось много родных - брат с детьми, сестра, племянник Казимеж, ставший при постриге его личной правой рукой и сподвижником, а также многочисленные кузины и кузены, совсем постаревшие тети и дяди, а у Жозефа не осталось никого, ни одного близкого человека: братья и сестра ушли из жизни давно, и матушку он похоронил, конечно, дальние родственники имелись по всей Польше, но с ними архиепископ виделся редко, а у единственной родной племяннице Зои была своя жизнь и он не хотел ей мешать.
Ночами отец Дионисий спал плохо; давно ушедший кошмар снова завладел его ночными видениями. В сером мрачном тумане он куда-то брел на ощупь, спотыкался всякий раз о толстые, расползающиеся точно щупальца чудовищ, корни, а голые ветви невидимых деревьев до крови царапали его руки и лицо. В конце пути больше не было пропасти - до поры до времени, но вместо нее на перекрестке дорог стоял в длинных светлых одеяниях Жозеф Теофил Теодорович, грустным было его лицо, по щекам текли слезы; жалость к нему сжимала сердце Дионисия, а тугой комок рыданий сдавливал горло; сквозь туман эхом доносился голос архиепископа, твердящий: "Иди, иди..." В страхе просыпался Дионисий, блуждающим взором осматривался. Тело била дрожь, в горле все пересохло. На одеревенелых ногах он добирался до ванной комнаты и долгое время держал под холодной струей голову до тех пор, пока разум не возвращался к нему и боль в висках не прекращалась.
Минуло несколько лет, страшные предчувствия притупились, ночные кошмары сменились привычными, ничего незначащими снами, жизнь вернулась на круги своя. Архиепископу Жозефу было уже более семидесяти лет - еще не столь дряхлый старец, сохраняющий ясность разума и живость ума, образованный человек с грамотной речью. К осенней проповеди он готовился особенно тщательно, помогал в том всегда верный отец Дионисий. Накануне выступления перед лицом толпы Жозеф Теодорович обернулся к нему, поинтересовался:
- Скажите, отец Дионисий, получится ли у меня?
- Вы самый лучший оратор Польши. Если не вы, то кто?
- Это так, - постоял в молчаливом раздумье какое-то время и, глянув в окно, добавил, - скоро уже зима, конец ноября...каждый должен идти своей дорогой...
От последних слов дрогнуло сердце у Дионисия, что-то горькое-острое сжалось в груди, ему вдруг послышалось эхо голоса давних сновидений, долгое время наводившие страх и ужас, а перед мысленным взором предстал густой туман посреди безлюдного страшного леса. Он хотел было признаться во всем архиепископу, поведать о предчувствиях, завладевших его душой, но в последний миг сдержался, ибо опасался, что Жозеф примет его за душевнобольного или просто посмеется над его невпопад разыгравшейся фантазией.
Той ночью отец Дионисий не спал. Он ворочался в постели, мял в нервном напряжении края подушки, но не мог никак заглушить тугой комок в груди, что камнем лег на сердце. Предчувствие не обмануло его: пришла весть о творившемся беззаконии: офицеры НКВД арестовали архиепископа, увели с трибуны во время проповеди, закованного в наручники точно преступника, но в конце вместо расстрела избили стареющего святого отца, которого верные люди привезли домой едва живого. Сия страшная новость как молния ударила отца Дионисия, на одеревенелых ногах он встал из-за стола, рукой задел стопку книг и они с грохотом упали на пол, но он даже не обратил внимание на шум - и сейчас двигался по комнате как бы сквозь туман, а перед внутренним взором то и дело маячил в белом силуэт ослабевшего архиепископа.
Когда Дионисий приехал во дворец, Жозеф уже умирал, а у изголовья сидел весь бледный его верный друг Адам Сапега. На глаза Дионисия навернулись слезы: жаль стало архиепископа и отчего-то стало вдруг жалко самого себя - от нахлынувших чувств вечного расставания. Жозеф лежал под мерцающим альковом в роскошной опочивальне, длинное тело вытянуто на широкой кровати, укрытое теплым одеялом. Он то открывал глаза, пытался в прощании улыбнуться собравшимся подле него людям, то, глубоко вздохнув, в бессилии впадал в беспамятство. Ему было больно и внутренние органы пылали жаром словно облитые огнем. Великий архиепископ, духовный лидер польских армян умер на рассвете 4 декабря 1938 года".

- Такой прекрасный человек умер не от раны, но большого горя по оскверненной чести, ибо он был слишком благороден и всегда дорожил честью. Ваши люди стали причиной его кончины, - тихим, не своим голосом проговорил отец Дионисий и поднял красные от слез глаза на инспектора, мысленно унесясь в то время, когда стоял у ложа архиепископа, лицо которого приобрело бледно-землянистый цвет маски, а в воздухе витал сладковато-тошнотворный запах смерти.
- Вы умный человек и, наверняка, догадываетесь, за что и почему его арестовали.
- Да.., конечно, догадываюсь... конечно, - святой отец понуро опустил голову, взгляд его упал на две вымученные, бессильные руки.
- Продолжайте, не отвлекайтесь.
- Простите мою слабость. Похоже, здесь я начинаю сходить с ума, - Дионисий Каетанович вновь глянул на инспектора, в его речи прозвучала скрытая издевка.

"Похороны великого архиепископа прошли со всей пышностью - так хоронят лишь великих деятелей. По всей стране был объявлен всеобщий траур. Проводить в последний путь отца Жозефа приехали со всех уголков Польши не только армяне, но и поляки, чтившие его как великого патриота, неравнодушного к судьбам народа, отстаивающего на международной арене права Польши.
Святые отцы церкви, среди которых присутствовали лучший друг почившего архиепископа князь и епископ краковский Адам Сапега, примас Польши кардинал Август Хлонд, римский посол, прибывший из Ватикана, а также армянские отцы апостольской церкви, идущие позади гроба. Дионисий Каетанович медленно шел рядом с Адамом Сапегой, отовсюду раздавались заупокойные молебни, плач да стенания. Людское море тысячи человеческих тел обступили траурную процессию - совсем недавно они видели Жозефа Теодоровича живого, полного сил и решимости. А отец Дионисий словно во сне брел как в тумане, и слезы застилали ему глаза. Сколько надежд, сколько недосказанных слов оставил он позади себя, ныне некому было их произнести и не у кого испросить ясного, нужного совета. Тяжелый камень груза упал на его слабые плечи, а руки, молитвенно сложенные на груди, дрожали как при лихорадке".

- Великий архиепископ Жозеф Теофил Теодорович был похоронен на Орлином кладбище во Львове. Епископ Адам Сапега читал над почившем заупокойную молитву, а я первым бросил на крышку гроба горсть земли, мокрой и холодной, отдал в дар хотя бы толику того, что сделал для меня святой отец, - Дионисий договорил последние слова с дрожью в голосе, в кулак сжал края одежды, чтобы не выдать при инспекторе таившихся грустных чувств.

XIV глава
"За окном стояла морозная зима, в холодных лучах ярко поблескивал недавно выпавший снег, зато в самом соборе, в главном кабинете покойного архиепископа стояла духота от пламени, пылающего в камине, и десятка собравшихся в черных мешковатых одеяниях. Отец Дионисий Каетанович взял на время управление армянской львовской епархии в свои руки, не мешкая, переждав лишь положенный период траура, созвал съезд всех восемнадцати армянских священников из девяти приходов. Перед каждым стоял бокал минеральной воды, но никто из присутствующих даже не пригубил, ибо тревожно было на сердце - решалась судьба армянской епархии, так плотно обосновавшейся в Польше и находящейся под рукой Ватикана.
На середину выступил дородный, благообразный отец церкви, чей приход находился в Варшаве - как самому старшему ему отводилась речь выступить перед членами Синода.
- Перед вашими лицами, святые отцы, под благословением Господа нашего Иисуса Христа желаю сказать, что почивший архиепископ отец Жозеф Теофил Теодорович не оставил после себя преемника, по крайней мере, не нашлось ни единого документа, изъявляющий его волю. Теперь, когда святой трон армянской епархии опустел, нужно всем нам, как пастырям, избрать себе нового архиепископа и чтобы кандидатуру одобрил Ватикан.
В комнате повисло затяжное молчание: каждый из собравшихся понимал, что стать архиепископом может любой из них и в тайне надеялись на счастливый исход событий в свою пользу. Перед избранием сделали перерыв - так хотя бы можно было обдумать и успокоиться. В длинном коридоре Дионисия окликнул знакомый голос:
- Дядюшка!
Святой отец резко обернулся, увидел перед собой радостного Казимежа. Не долго думая, он подозвал к себе племянника, указательным пальцем велел наклониться тому - Казимеж был рослым, широкоплечим, почти на голову выше дяди, прошептал на ухо:
- Не смей в соборе или где в людном месте называть меня дядюшкой: это в твоих же интересах.
- Но здесь никого нет, - молодой ксендз всплеснул размашисто руками, окидывая взором пустой коридор.
Отец Дионисий медленным шагом побрел между высокими стенами - к террасе, инструктированной белыми толстыми колоннами, Казимеж шел рядом с ним, с любовью и полным доверием поглядывая на него.
- Ты еще молод и не ведаешь многого, но говорю тебе: старайся не произносить здесь лишних слов, ибо и у стен имеются уши, - он остановился, многозначительно взглянул на племянника снизу вверх, - сейчас мы стоим на перепутье дорог, избирая одну с завязанными глазами, а куда она приведет, не знает никто.
- Но, дяд..,.. отче, ведь сам архиепископ доверял тебе, так надеялся на твой ум, твои способности; кто, как не ты будешь избран новым пастырем армянских душ?
- Великий архиепископ не оставил завещания своей воли, а без нее мои прошлые деяния ничего не значат, ибо все мы - восемнадцать мужей церкви, служим верой и правдой, и каждый из нас достоин возглавить львовскую епархию.
Они подошли к ряду колонн, взору их открылся широкий двор, окруженный голыми деревьями; много лет назад они с Жозефом прохаживались по зеленому этому саду, а вокруг стояла молчаливая безмятежность; ныне зима - холодная, белоснежная. Тоска сдавила грудь Дионисия, он глубоко вздохнул, с грустью окинув глазами небеса, проговорил так тихо, словно обращался к самому себе:
- Отец Жозеф Теодорович желал, чтобы я занял его место, но не успел написать о том, ему не дали пожить дольше... Теперь стоит готовиться - готовиться к любому удару, ибо за столько лет я нажил слишком много врагов.
Казимеж вздрогнул и холодок пробежал по его спине, с глупым выражением лица он смотрел на дядю, ожидая от него хоть малейшей доброй фразы, вселяющей надежду, но отец Дионисий продолжал молча глядеть куда-то вдаль - мыслями он унесся в далекое прошлое, когда был молод и полон сил, и когда великие свершения маячили впереди.
В кабинете шли долгие споры: по традиции армянской архиепископии, духовенство должно было выбрать троих кандидатов на сан архиепископа, и тот из них, кто наберет наибольшее количество голосов, возглавит священство церкви. Споры шли жарко - никто не желал выкрикнуть имя кандидата, ибо если изберется другой, милости не жди.
- Отцы нашей святой церкви, прошу вас успокоиться и принять решение, ибо времени не так много, - сказал, осмелившись, один из священнослужителей, с мудростью успокоив собравшихся, - изберем из нас лишь самых наидостойнейших, тех, чьи деяния во благо церкви возвысили ее на высоту.
- Я выбираю отца Дионисия Каетановича, - раздался голос, положивший начало выборам.
- И мой голос за отца Дионисия!
- Я избираю отца Валериана Боковски.
- Отца Каетана Амировича!
- Отца Дионисия.
- Отца Каетана.
- Отца Валериана...
Менее, чем за час - а до того потрачено впустую столько времени, были, наконец, названы три имени: Дионисий Каетанович, Валериан Боковски и Каетан Амирович - все трое славившиеся добродетелью и глубокой верой. На середину выступил молодой проповедник, не ведая страха или смущения пред лицами умудренных отцов церкви, воскликнул:
- Неужели вы не видите, что все почти решено? Отправим сегодня же письмо Папе о назначении отца Дионисия архиепископом, ибо кто, как не он - достойнейший из нас, доказавший не только словами, но и делами любовь христианскую. Ведь он единственный, кто посещал Ближний Восток, объездил весь Ливан, Сирию - места, где проживают армяне. Отец Жозеф не зря поручал ему важные должности, сделал его своей правой рукой и...
- Хорошо, хорошо, отец Николай, мы все поняли, но по традиции нашей святой церкви мы обязаны выбрать одного из троих кандидатов, - говоривший, дородный, седой, сделал знак рукой и отец Николай, подчинившись, вернулся на свое место.
Дионисий сидел напротив Каетана Амировича, глазами обегал собравшихся, боязливо всматриваясь в их знакомые, новые ныне лица. По левую руку от него сидели святые отцы средних лет, статные, хорошо сложенные, один шепнул другому: "Старый архиепископ злой шутки ради не оставил после себя завещания, желая, наверное, чтобы мы все передрались за святое место". "А мне кажется, - ответил другой, - отец Жозеф думал прожить до ста лет, да только гордыня раньше срока свела его в могилу". У отца Дионисия, не смотря на возраст, оставался хороший слух, он слышал каждое сказанное слово и сердце опалило раскаленным оловом, а к горлу подкатил комок рыданий: как смеют они так гнусно отзываться о почившем архиепископе, о том, кто поднял скромный армянский приход до самого Ватикана и кто стал для него ближе родного отца, родного брата? Сколько добра сделал Жозеф Теофил Теодорович для всех них, чтобы потом это добро рассыпалось во прах? Дионисий прикрыл глаза, сжал неистово кулаки, но сдержал нахлынувший порыв праведного гнева, не стал тревожить мирный Синод совсем не ко времени рожденным спором.
Через несколько недель священный Синод вновь собрался тем же составом в главном кабинете львовского собора; из окна бил яркий солнечный свет, было тепло приближающейся весны. По итогам выборов наибольшее количество голосов было отдано Дионисию Каетановичу - 11 из 18; результаты голосования письмом направили в Ватикан для утверждения и назначения Папой нового архиепископа, а до великой церемонии, что должна пройти в Кракове, отец Дионисий Каетанович взял на себя обязательства администратора армянской епархии. Радостная весть облетела всех верующих армян, для коих религиозный вопрос был не пустым звуком. Во Львов на крыльях счастья прилетела Сабина с супругом; женщина от всего сердца поздравляла брата, восторгалась его силой воли и говорила, как гордится им, как счастлива за сына, что пошел по его стопам. Накрытые столы ломились от яств, родные и друзья приходили с поздравлениями и подарками, для всех них это был праздник, победа добра над злом".

- Все так было хорошо, сколько радостных надежд возлагали на меня верующие, а я - в свою очередь, на Бога. Но, должно быть, меня охватила гордыня и жажда вседозволенности, и Господь наказал меня, мечты мои рухнули в бездну словно карточный домик. Началась война и вновь я стоял посреди тумана, а вокруг никого, - закончил отец Дионисий. Часы пробили пять часов вечера.

XV глава
"Не лишним стоит сказать, что главными виновниками в развязывании новой бесчеловечной бойни вновь стали Германия и Италия, и примкнувшая к ним Япония, которая в 1931 году оккупировала северный Китай и Манчжурию, а в 1937 году началась японско-китайская война, длившаяся до самой капитуляции Японии в 1945 году. В 1938 году на озере Хасан и в 1939 году на реке Халхин-Гол прошли вооруженные столкновения между СССР и Японией. Мир, так долго отвоеванный после первой мировой войны, вновь покачнулся, по странам расползлась кровавая трещина.
Пришедший к власти в Италии Бенито Муссолини начал проводить агрессивную внешнюю политику. В 1935 году он объявил войну Эфиопии, годом позже захватил ее территорию. Средиземное море оказалось в руках итальянцев. В Германии, где народ пребывал в бедности, где росла безработица, социальное неравенство приводило людей в отчаяние, стала набирать силу радикальная националистическая партия. В 1933 году во главе Германии встал Адольф Гитлер; одним из главных лозунгов его партии явились отмена условий Версальского мирного договора, реванизм и расширение жизненного пространства для германской нации. В том же году Германия вышла из состава Лиги Наций, через два года в стране объявили всеобщую воинскую повинность ради наращивания военной мощи. Гитлер желал править, он хотел заполучить новые земли, богатства других стран; первый шаг, сделанный им, был ультиматум Чехословакии о передаче Германии Судетсткой области. Он получил желаемое - 30 сентября 1938 года после подписания Мюнхенского соглашения. Так легко полученное не умерило пыла Гитлера, но еще больше расширило его аппетит, ради которого в марте 1939 года Германия оккупировала оставшуюся часть Чехии и создала на ее территории протекторат Богемии и Моравии, Словакия же была объявлена формально независимым пронацистским государством.
- Славяне, будучи этническими ублюдками, не способны воспринять и нести великое наследие арийской расы, и вообще славяне не годятся для того, чтобы быть носителями культуры. Они не творческий народ, а стадные животные, они не личности и не приспособлены для умственной деятельности!
- Славяне должны работать на нас, а в случае, если они нам больше не нужны, пусть умирают...
Эти и подобные лозунги потоками лились с немецких трибун, вселяя в воинственный народ Германии побеждающий дух захватчиков. Охочие до чужого добра, немцы направили оружие на восток - богатые земли славян.
31 августа 1939 года отряд немецких диверсантов, переодетых в польскую военную форму, инсценировали нападение на немецкую радиостанцию в приграничном городе Гливице, в то же время германское командование как можно скорее начало стягивать войска к немецко-польской границе. В первое время свое действие армия неприятеля выдавало за простую полицейскую операцию, но когда численность ее возросла, то она перешла в сравнительное наступление. Для захвата польской стороны в действие были приведены две группировки под командованием генерала фон Браухича; общая же численность немецких войск доходила до 1,6 миллионов человек, их поддерживало более двух тысяч танков, шесть тысяч орудий и минолетов, до двух тысяч самолетов.
Польша в первых числах сентября смогла сдержать натиск врага, противопоставив им один миллион человек, 900 танков и около 400 боевых самолетов; все эти силы разместились вдоль границ. Наступление на Польшу началось ранним утром 1 сентября - в этот  еще по-летнему теплый, погожий день. Немцы благодаря преимуществам с воздуха нанесли удар по польским войскам, застигнув их врасплох. Уже на третий день польская авиация была почти полностью уничтожена. Расправившись с воздушным войском, немцы повели бой на земле - танками принялись топтать польскую сторону. Прорвав оборону сопротивления, немецкая армия углубилась к центру страны, сметая все на своем пути, их цель была - захват столицы.
В то время отец Дионисий находился в Варшаве, куда приехал недавно, взяв с собой племянника Казимежа - ради его безопасности. Как и покойный Жозеф Теодорович, будущий архиепископ старался большее время оставаться в столице, среди высшего Синода, ибо все видеть, слышать, запоминать. Про себя он твердил четко установленное правило, которому научился у своего предшественника: чем больше власть, тем большее количество тайных врагов и скрытых завистников, необходимо быть всегда предельно осторожным, но при этом внешне не выказывать ни страха, ни опасения. Казимеж понимал это, денно и нощно не отходил от дяди ни на шаг, а когда началась война и враг стремительно двигался к Варшаве, молодой пастырь осознал, что отныне - на неопределенный срок их отступление во Львов отрезано неприятелем и им придется какое-то время оставаться в столице, дни которой уже сочтены.
Еще до подхода армии неприятеля в Варшаве началась организация гражданской обороны, возглавляемой магистром Регульским; тысячи жителей столицы днями и ночами, позабыв об отдыхе и сне, возводили баррикады и противотанковые заграждения - среди отчаянных добровольцев был и Казимеж, что вопреки просьбам дяди смело помогал мирянам.
8 сентября танки десятой армии, прорвав польскую оборону, ворвались в Варшаву, но отступили под яростными ударами защитников столицы. Удрученные немецкие солдаты шептались меж собой:
- Да, поляки не то, что чехи.
Другой контрудар польской армии "Познань" в районе города Кутно несколько сдержал продвижение восьмой немецкой армии к Варшаве, но, увы, исход событий был определен, столица обречена. 26 сентября германское войско начало общий штурм Варшавы. На западном участке обороны враги были отброшены назад, но поляки рано радовались: во второй половине дня немцам удалось прорвать обе линии внешних укреплений и завладеть первой линией фортов. Дабы спасти жителей города, укрыть-спрятать их в безопасном месте, польское командование через парламентеров попросило командование вермахта предоставить обеим сторонам перемирие на сутки для вывода из столицы гражданского населения. На просьбу немцы лишь усмехнулись, ответив отказом, в конце потребовав прислать к ним офицера для переговоров о сдаче гарнизона. Поляки осознали свое бедственное положение: нехватка боеприпасов, продовольствия, воды, медикаментов; дабы не испытывать судьбу и страшась мученической смерти от голода и жажды, согласились начать переговоры. И днем 28 сентября был подписан акт о капитуляции Варшавы. Ранним холодным, пасмурным утром 1 октября в город вступила пехотная дивизия, комендантом стал генерал Кохенгаузен. Германское войско с победоносным лицом двигалось по главным широким улицам столицы, жители города припадали лицами к кирпичным стенам домов, не желая смотреть на крушение родной земли под пыльными сапогами неприятеля, женщины прижимали к себе детей, по их несчастным лицам текли слезы.
2 октября в Варшаве в присутствии Гитлера состоялся парад победы вермахта; польское правительство, не желая более задерживаться на оккупированной территории, покинуло Польшу и бежало в Румынию. Радуясь победе над славянским народом, немцы во всеуслышание говорили, что отныне поляки, как "неполноценная раса", не имеет отныне права на самостоятельное государственное существование.
- Непокорными поляками сейчас будет править раса господ, - с трибуны заявил ставленник Гитлера генерал-губернатор Франк.
Жители оккупированных городов запирались в своих домах, посещать общественные места им было отныне запрещено; день ото дня росла безработица; голод, нищета и смерть постепенно приближались к каждому дому, каждой семье.
Особую ненависть немцы питали к евреям, коих немало проживало на новой оккупированной земле. И если поляки лишались гражданских прав - как "низшая раса" и "рабы арийцев", то евреи воспринимались немцами как "унтирменши - недочеловеки, как существа", кои должны быть поголовно истреблены. Дабы отличить евреев от неевреев, первым вошло в обязательство носить на одежде иудейский знак - звезду Давида - но все то явилось жестокой репетицией перед еще большим зверством. Еврейское население Варшавы численностью более полутора миллионов человек вынуждены были покинуть свои дома и под жестким надзором немцев перебраться в гетто - часть города, изолированную от остального мира.

Поздним вечером по безлюдной улице Варшавы, освещенной двумя лишь тусклыми фонарями, брел одинокий путник, закутанный в длинное до пять черное пальто, широкий капюшон был плотно накинут до глаз так, что лица не разглядеть. Путником этим был отец Казимеж и шел он по снежным улицам обратно в обитель. Остановившись, он на миг откинул капюшон и, подняв лицо, вгляделся в медленно падающий снег с черных безлунных небес. Снежинки выглядели совсем белыми на фоне высоты, но, попадая в фонарный свет, растворялись в его свечении. Грустным было лицо Казимежа, он обернулся по сторонам, в груди больно щемило сердце от ужасающей картины: большинство окон глядели на него пустыми страшными "глазницами" - ни рам, ни стекол, ни жизни, лишь кое-где поблескивал тусклый за шторой огонек, свидетельствующий о наличии живущих еще людей. Во что превратилась Варшава, некогда считавшаяся одним из красивейших городов Европы? Где те роскошные здания, где жилые дома, возведенные трудом человеческим? Нет больше красоты, только одни развалины, наводившие ужас близившегося Апокалипсиса.
Полный грустных мыслей, отец Казимеж добрался до обители, трижды - условным знаком, постучал в двери. Щелкнул замок, дверь отворил Дионисий Каетанович. Поеживаясь от холода, Казимеж быстрым шагом прошел мимо главной залы на кухню, он весь дрожал и единственное, чего желал, это согреть ледяные руки над очагом. Отец Дионисий, сам закутанный в меховое пальто, наблюдал за племянником, пока тот держал ладони над медленным пламенем - единственным источником тепла. Неподалеку сидели на скамьях плотно друг к другу несколько монахов да небольшое число мирян их тех, кто чудом уцелел во время бомбежки, а ныне не имеют крыши над головой - преимущественно женщины, дети, старики.
- Принес? - тихо спросил племянника отец Дионисий, поддавшись вперед: выражение лица скорбно-молящее, щеки впали, во взоре больших карих глаз читалась горечь.
Казимеж порылся во внутреннем кармане пальто, осторожно достал оттуда небольшой кулек с овсяными хлопьями, протянув его дяде, добавил:
- Вот, все, что смог раздобыть...
Святой отец развернул кулек, тут же запустил руку в горсть хлопьев, начал перебирать их, с жадными голодными глазами смотрел, как эти мелкие хлопья приятно пересыпались между пальцев, сыпались с ладони обратно на место. Эта забавная игра немного облегчила его тяжкие думы о настоящем и будущем, притупила невыносимое чувство голода, когда невозможно было спокойно заснуть под ворохом одеял, мучаясь от зимнего мороза. Глубоко вздохнув, он передал кулек закутанной в черный шерстяной плат старухе, велел ей приготовить кашу - на воде, без масла. Ужинали в тесном кругу, каждому досталось по две ложки - мало, но уж что есть, то есть. Дабы растянуть ужин ради призрачного насыщения, ели медленно, за тихой беседой. Говорил отец Дионисий:
- Покойный архиепископ всегда недолюбливал немцев, каким-то тайным знаком он предчувствовал надвигающуюся на восток грозовую тучу, не раз твердил свои опасения, а после первой кровопролитной войны поведал мне тайно, в тишине сие слова: "Немцы вновь придут сюда, вернутся, дабы разрушить здесь все. Они - народ гордый и воинственный, никогда не любят быть побежденными". Эх, как же счастлив он ныне, что не дожил до наших дней.
Наступила тишина. В очаге потрескивало пламя, роняя на каменные стены красноватый отблеск света, да с улицы раздавался плачущий вой разыгравшейся непогоды. Поставив опустевшую тарелку в раковину, отец Дионисий покинул кухню и вышел на улицу. Ветер трепал полы длинного зимнего пальто, белые хлопья снега холодом били в лицо, плавно оседали на ресницах, густых прямых бровях. В тоске посмотрел святой отец в ночное небо, на полуразрушенные дома глядеть не хотелось, иначе сердце его не выдержало бы окружающего мрачного ада.
Где-то вдали, в конце улицы, раздались ругательства на немецком языке, за ними душераздирающий крик, через несколько секунд в ушах грянули звуки выстрелов и - все стихло, поглощенное во мгле. Сердце учащенно забилось, к горлу подкатил тугой комок страха, но отступать, укрыться в стенах обители отец Дионисий не желал, вместо этого он спрятался за толстую колонну и немигающим взором уставился на дорогу молчаливой улицы. Из-за поворота выскочила маленькая фигурка и побежала, на сколько хватало сил, мимо развалин, но как бежала: странно, немного боком, согнувшись почти вдвое. Когда непонятная фигурка поравнялась с фонарем, в свете его святой отец различил маленького мальчика не старше семи лет. Вид ребенка был жалок: худенький, в изодранной одежонке, вместо шапки на голове копна черных волос. Не долго думая, отец Дионисий вышел из укрытия, кинулся к обессилевшему мальчику и так схватил его крохотное тельце в своих руках.
Маленькая теплая келья, освященная обычной восковой свечой за место электрической лампы, на кровати под окном лежит в бессознании мальчик, Казимеж осторожно осматривает его, стоя на коленях, а у закрытой двери неподвижно наблюдает за ними отец Дионисий. Наконец, Казимежу удалось приподнять края одежд на ребенке, с тревогой он осмотрел рану, из которой текла кровь, оставляя на коже красноватые пятна. Придвинув к себе таз с водой, молодой пастырь принялся обрабатывать рану, затем смазал ее йодом, перебинтовал.
- Будет жить? - в ночной тишине спросил Дионисий.
- Мальчик потерял много крови, но сама рана не опасна. Надеюсь, с Божьей помощью все станется хорошо.
Ребенок заворочался, приходя в сознание, затем вновь обессилев, впал в нечто между сном и бессознанием. Казимеж аккуратно поправил на нем одежду и вдруг так и замер, жестом подозвав к себе дядю. Отец Дионисий наклонился, в тусклом свете отчетливо белела пришитая к грудному карману звезда Давида - отличительный знак иудеев на территории оккупированной Польши. Какое-то время святые отцы стояли, молча переглядываясь то между собой, то бросая взоры на иудейский символ веры, тысячи мыслей вертелись-крутились в их головах. Наконец, отец Дионисий произнес немного неуверенно:
- Что делать с этим, Казимеж? Если немцы примутся искать беглеца, то непременно набредут на его след, а он ведет в нашу обитель - разграбленную, с поврежденной колокольней.
- Думаешь, дядя, мальчонку следует выдать захватчикам?
- Бог с тобой, племянник! Разве мы душегубцы - ненавистники человечества?! Я мыслю иначе: а что, если... если этого ребенка выдать за армянина? Немцы пока что не трогают наш народ, есть шанс на спасение.
- Оформить документ о якобы его крещении и назвать другим именем?
- Именно так. Ступай в канцелярию, приготовь все необходимое, а я уж поставлю печать и роспись.
Казимеж, почувствовав уверенность в словах дяди, сам преисполнился гордой решимостью по спасении невинного чада; отворив дверь, он столкнулся с детьми - мальчиком и девочкой - светлыми, исхудавшими, они чуть заглянули в келью, с любопытством посмотрели на спящего. Дионисий поспешил к выходу, отвел детей в сторону.
- Идите, идите почивать, - проговорил он любопытным маленьким хитрецам.
- А мальчик скоро проснется? - спросила девочка.
- Конечно, скоро.
- И мы будем вместе играть? - поинтересовался ее брат.
- Обязательно.
Спроводив племянника и сирот-двойняшек, святой отец уселся у изголовья мальчика, с умилением поглядел в его бледное от страха и боли лицо, на его чуть курчавые черные волосы, на восточный профиль носа. Такой маленький, а сколько перенес за короткий отрезок времени. Где его родные: живы ли, мертвы ли? И если живы, ведают ли, где теперь их маленький сын и что с ним сталось?
Мальчик заворочался под теплым одеялом, немного поморщился, затолкались друг о друга длинные изогнутые ресницы и пламя свечи отбросило на них желтовато-алый отблеск света. Мальчик пробудился, блуждающим взором оглядел келью, с опаской посмотрел на мирно сидящего рядом с ним человека. Отец Дионисий поднес к его губам стакан воды и ребенок с жадностью выпил все до дна. Дав ему немного времени прийти в себя, святой отец положил ладонь на его голову, тихо проговорил спокойным ровным голосом:
- Не бойся, ты в безопасности. Здесь нет злых людей.
- А немцы придут сюда? - спросил мальчик и невольно бросил осторожный взгляд на окно, за которым занималась заря.
- Нет, не придут. Это святая обитель, закрытое место, здесь живут добрые люди.
- А мама и папа будут здесь?
- Конечно, обязательно придут и заберут тебя.
Сердце Дионисия разрывалось от горечи и отчаяния, и от сознания того, что глупой ложью вселил в душу маленького человека призрачную надежду. Подойдя к двери, прислушался и, убедившись, что в коридоре никого нет, вернулся на прежнее место. Мальчик сел на постель, закутавшись в одеяло, все его худенькое тельце дрожало от холода и боли. Дионисий склонился над ним, приобнял за плечики и вдруг выпалил как на духу, не дав мальчику ничего спросить:
- Я спасу тебе жизнь, только послушай внимательно и не перебивай: мы подготовим документы на твое имя - новое на время имя, будто ты армянин, в крещении Тигран. Запомни: ты Тигран, ты армянин; до поры до времени забудь, что ты еврей, никому, даже здесь не говори свое подлинное имя. Ты понял?
- Да...понял...
- Как тебя зовут?
- Яков.
- Нет же! - святой отец скинул с него одеяло, рывком вырвал карман, на котором была пришита звезда Давида, повторил. - Ты Тигран - это помни.
- Я... я Тигран, - вторил за ним мальчик и вдруг заплакал, спрятав лицо в коленях.
Дионисий мягко положил ладонь на его макушку, пригладил густые спутанные волосы".

XV глава
"Немецкое гестапо стройным маршем, вооруженные пистолетами и автоматами, вошли в собор и даже лбов не перекрестили. Они направились к алтарю, сидящие на скамьях люди - из тех, что нашли крышу над головой в стенах святой обители, замерли, в тревоге глядели вслед офицерам, но в их взгляде страха не было. Немцы прошли к алтарю, встали лицом к собравшимся так, что каждого было хорошо видно, главный из них - высокий, широкоплечий, со светлыми волосами, на гордом лице отчетливо выделялся истинный арийский профиль, взял в руки автомат, громко с большим акцентом проговорил по-польски:
- Где ксендз Дионисий Каетанович?
Поляки и армяне молчали, отводили взгляд в сторону. Тогда немцы переглянулись меж собой, что-то сказали друг другу на своем языке, засмеялись. Офицер, направив дуло на собравшихся, по очереди повторял вопрос, силясь устрашить верующих. Он приблизился к сухой маленькой старушке, закутанную в черную вдовью шаль, нацелил ей в лоб оружие и гнусаво проговорил:
- Отвечай, старая ведьма, где поп Дионисий Каетанович?
Но ответом ему послужил лишь полный ненависти и презрения взгляд черных глубоких очей в обрамлении синеватых теней. Злобно выругавшись, офицер дал приказ найти во что бы то ни стало святого отца, перевернуть в соборе все вверх дном, но - найти! С радостью немцы исполнили приказ: без стука врывались в тихие кельи и подсобные помещения, где скрывались-прятались спасенные Дионисием несчастные евреи, кои благодаря ему получали на руки поддельные документы о крещении и карточки с новыми именами. По церкви раздавались крики и шум топота ног: гестаповцы ловили беглецов, больно хватали их за руки, женщин тащили за волосы, как стадо овец сгоняли всех: поляков, армян, евреев на двор, избивали палками, выбивая признание. Отцов Дионисия Каетановича и Казимежа Ромашкан нашли в дальнем кабинете на втором этаже: осторожный Казимеж закрыл на замок дверь в надежде спастись, но гестаповцы выломали дверь, ураганом влетели в их укрытие. Молодой пастырь попытался было прикрыть своим телом дядю, но его повалили на пол и, скрутив за спиной руки, увели во двор - к остальным. Отрезанный от выхода и своих, отец Дионисий оказался лицом к лицу с врагами - безжалостными, жестокими; на его лицо направили дуло и тугой комок сдавил горло, а сердце омыло чем-то ледяным, тревожным. Немигающим взором он уставился на черное дуло - там, в глубине ожидает его смерть, несколько мгновений и душа его, покинув бренное тело, воспарится над землей - к небесам. Первого страха уже не было, перед мысленным взором пронеслась вся жизнь - с рождения и до сего дня, и так он был поглощен надвигающейся теплой вечностью, что не сразу до его слуха донесся низкий голос офицера, что-то спрашивающего; постепенно эйфория прошла, а над ним склонилось суровое лицо немца, светлые глаза так и пронизывали ледяным взглядом.
- Так это ты, ксендз, оформлял документы евреям?
Дионисий не мог ответить, он лишь качнул головой в знак согласия, комок страха снова подкатил к горлу.
- Ведаешь ли ты, старик, какое наказание ожидает тебя и твоего племянника за ложь и укрывательство презренного народца? Желаешь разделить с ними судьбу в лагере?
- Если хотите, убейте меня, но прошу об одном: не делайте ничего с Казимежем, он здесь ни при чем, - овладев даром речи, проговорил святой отец на прекрасном немецком.
- Тебе несказанно повезло, что ты носишь сутану и что говоришь на нашем языке, но племянничек твой - твой же пособник в преступлении, следовательно, на милость ему не придется рассчитывать.
Офицер дал команду вывести Дионисия на улицу - перед лицами тех, кого он укрывал столько времени. На подворье с двух сторон, между немцами, стояли укрывающие и укрывающиеся, горький запах страха. Офицер что-то выкрикнул, остальные, вняв приказу, согнали людей плотной толпой к стене, гестаповец с усмешкой глянул на святых отцов, забавляясь их потерянным состоянием, крикнул:
- Этих, - указал на пастырей, - отправить в лагерь, а тех ликвидировать!
Дети заплакали, женщины  прижимали их к себе, успокаивали - хотя успокаивали они самих себя. Офицер приказал им еще плотнее приблизиться друг к другу: мужчины, женщины, старики и дети. Трое немцев по команде нацелили на них автоматы: раз, два, три... Раздался устрашающий залп, стая ворон взмыла вверх с крыши колокольни. Казимеж дернулся всем телом, лицо его стало белее мела, а Дионисий огромными обезумевшими глазами глядел на падающие окровавленные тела, крики раненных и предсмертные стоны умирающих слились  с оглушающими их звуками выстрелов; сердце внутри замерло, в ушах и перед взором разверзся серый густой туман. Офицеры подошли к месту, где вповалку лежали тела расстрелянных, вытащили пистолеты и сделали контрольные выстрелы. Святой отец видел кровавые пятна на стене и испещренную пулями кирпичную кладку, к горлу подступил комок рыданий и слез он не мог более сдерживать. Офицер заметил его горькое отчаяние, наклонившись, проговорил:
- Видишь, как все вышло. А хочешь, ксендз, знать правду: тебя выдали же те, кого ты так самозабвенно спасал. Хорошая цена благодарности, не так ли?
Дионисий до боли прикусил нижнюю губу, в голове до сих пор стоял шум выстрелов - или то так билось сердце в груди? Он наблюдал, как немцы перетащили тела к амбару, как кинули в общую кучу и, облив керосином, подожгли. Пламя с воем точно дикий зверь взметнулось вверх, лизнуло ветхие бревна амбара, что затрещали под его неумолимой стихией. В нос ударил тошнотворно-сладковатый запах человеческого мяса; святой отец с замиранием, не в силах остановить страшную картину реальности, видел, как тела всех тех: поляков, армян, евреев кровью стекали в единую массу, как их конечности обугливались в пламени, превращаясь в пепел, а сверху сыпались бревна, превратившиеся в угли, немцы со злорадным смехом добавили керосина, огонь с новой силой устремился вверх - к крыше. Амбар охватило жгучее пламя, густой черный дым повалил к чистым небесам, где мирно и спокойно плыли легкие облака. Амбар накренился, с грохотом упал вниз, похоронив под своими обломками то, что осталось от людей.
- Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй нас, и да обретут по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь, - чуть слышно шептал Дионисий, он сотворил крестное знамение, за ним перекрестился Казимеж; а дым почти полностью закрыл видимый ими небосвод.
Офицер толкнул пастырей, окриком велел выходить на улицу и те, понуро опустив головы, побрели по улицам Варшавы, представляющей не менее удручающую картину кровавой войны. Дионисий старался не отставать от племянника ни на шаг, он желал ощущать его теплое плечо, слышать его прерывистое дыхание, но картина казни никак не выходила из головы, страшными эпизодами проплывала перед внутренним взором.
Их привели на вокзал, с которого отправлялись поезда, увозившие пленных в неизвестном направлении. Гул машин, разговоры мужчин, жалобные причитания женщин, плач маленьких детей, грозные окрики немцев, сгоняющих толпу несчастных к вагонам.
- Schnelle! Schnelle!
- Schwein bewegen!
- Geh tierisch!
Казимеж немного оступился, очки слетели и упали на земь, он наклонился, чтобы их поднять, но шедший позади гестаповец больно стукнул его и подтолкнул следовать вперед. Раздался хруст под армейскими сапогами, поломанные очки так и остались лежать на перроне.
- Что с нами будет, дядя? - спросил Казимеж, опираясь на плечо Дионисия.
- Я не знаю, я больше ничего не знаю. От людей слышал как-то, что поезда с сотнями поляков и евреев отправляют на работы, но возвращаются пустые вагоны...
- Эй, вы, молчите! - раздался за их спинами недовольный голос немецкого офицера.
Пастырей подвели к толпе испуганных людей, распределили по вагонам, лишь мельком увидел Дионисий племянника, который черной точкой растворился среди других - ближе к первому вагону, самого же его вместе со стариками, детьми и беременными женщинами посадили в последний вагон. Поезд с гудением тронулся с места, постепенно набирая скорость. Варшавский вокзал остался позади, а впереди стелилась длинная ровная дорога.
В вагоне стоял удушливый смрад от десятков тел, кто-то громко кашлял, не справляясь со спазмами в горле, у кого-то из беременных открылась рвота, дети плакали, звали на помощь матерей, старые женщины лишались чувств - одна из них стала задыхаться. Дионисий Каетанович забился в самый дальний угол, темная тень скрыла его пеленой, он мог примечать все, а его самого не было заметно. Он то и дело закрывал глаза, мысленно пытаясь сосредоточиться на молитве, но окружающая его действительность раз за разом вгоняло в отчаяние, вселяла в душу страх, и казалось ему, словно он уже пребывает в аду или Чистилище, где смоет с себя грехи - вольные и невольные. Перед глазами маячили какие-то пятна, по лицу бежал пот, во рту все пересохло, очень хотелось пить, но нигде не достать ни капли живительной воды. Рядом у его ног упал старик, из его сухого рта доносился хрип, вдруг все тело его задрожало, изо рта потекла слюна, какое-то время старик бился в конвульсиях, а потом затих навеки.
- Боже, Ты видишь нашу скорбь из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни нашего брата; яви Свое безграничное милосердие и прими его в Свою славу. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
Отец Дионисий сотворил крестное знамение над умершим и медленно прикрыл ему веки. Перед глазами снова как страшный сон предстала ужасающая расправа над спасенными им беглецами, и тогда, сжавшись-растворившись в углу, он тихо заплакал.
Поезд медленно подъезжал к концлагерю, что расположился в 80 километрах к северу-востоку от Варшавы и носил название Треблинка. Всего в этом месте было два лагеря: Треблинка-1 и Треблинка-2, и если первая являлась трудовым лагерем, то вторая была местом смерти, откуда никто не возвращался. Дионисия Каетановича привезли в Треблинку-1 для исправительных работ. Немцы окриком согнали всех на перроне и, распределив на группы - женщины и мужчины отдельно, повели к баракам через ворота. У Дионисия кружилась голова, перед глазами маячили незнакомые лица, он увидел впереди ряды колючей проволоки, вооруженных охранников и сердце ушло в пятки, он понимал, что ни сбежать, ни укрыться нет возможности, а чужие люди вряд ли чем-то помогут ему, когда у них самих безвыходное положение.
Вновь прибывших построили у стены длинного барака, с двух сторон от них встали охранники с довольными лицами, человек с фотоаппаратом сделал несколько снимков, затем пленных распределили по баракам, каждому выдали рабочую одежду. Отец Дионисий с выражением потерянного ребенка ходил мимо толпы, каждому второму заглядывал в лицо, отчаянным голосом спрашивая:
- Вы не видели моего племянника Казимежа: высокого, темноволосого, в сутане, ему тридцать четыре года. Нет?
- Кто-нибудь, встречал моего племянника Казимежа?
Но остальные только отрицательно мотали головами и отстранялись от святого отца как от прокаженного. Лишь один, на вид почтенный интеллигентный господин, обернулся к Дионисию, строго произнес:
- Все мы потеряли своих родных и близких. Кому есть дело до вашего племянника?
- Но где же мне его искать? - воскликнул святой отец, разведя руками.
- Всех мужчин, что только прибыли, согнали сюда, если вашего родственника здесь нет, значит, его повезли в лагерь смерти.
От последних слов у Дионисия подкосились ноги, он хотел упасть на землю и громко закричать на весь белый свет, но вместо этого неподвижно уставился в одну точку, а вокруг него постепенно образовалась давящая, зловещая пустота. Вечером работники распределились по своим местам на двухъярусных кроватях, было душно, по полу с писком сновали туда-сюда крысы, перед сном узники шепотом переговаривались, обменивались новостями, поддерживали отчаявшихся. Напротив Дионисия Каетановича лежал мрачного вида, темноволосый мужчина, он врем от времени пускал газы, морщился при спазмах в желудке, твердил:
- Проклятая свекольная похлебка, от нее еще хуже, чем вообще без еды. Уж лучше умереть, нежели так жить.
- А ты попросись в лагерь смерти, чего ждать? - раздался голос соседа с первого яруса.
- Ты глупец, если думаешь, что выйдешь отсюда живым. Все мы обречены - вопрос лишь времени, - усмехнулся, добавил, - когда из нас выжмут все соки, то отправят в печь или же кинут собакам на съедение.., хотя я предпочел бы второе - хоть какая-то польза от нашей смерти.
Замолчав, он перевернулся на бок, подобрав под себя колени, в желудке продолжала отдавать нарастающими волнами боль. Несчастный увидел перед собой черные большие глаза отца Дионисия, полные страха, и тогда громко воскликнул:
- Эй, панове, среди нас присутствует ксендз, значит, не так страшно расставаться с жизнью - благо, кто-то прочитает над нами заупокойную молитву.
По комнате раздались смешки: тихие и громкие, а сердце Дионисия гулко забилось в груди и в горле замер истошный крик безысходности. Сон долго не шел к нему, страх и беспокойство за Казимежа никак не покидали его мысли, лишь прочитав молитву, он немного успокоился и задремал. Во сне он бежал по какому-то незнакомому городу, его окружала толпа странных людей, улицы казались широкими и длинными, но сама дорога была грязная, мокрая, в лужах, более похожих на болото,в которых копошились змеи. Он бежал вместе с остальными, ища выхода из этого городского лабиринта, но потом стало ясно, что выхода из этого города нет, а они просто бегают по кругу. В страхе Дионисий открыл глаза, взором пробежал темный барак, в окне было видно, как занимается заря, значит, скоро их погонят на работу. Вскоре в барак вошли охранники, окриком подняли спящих, велев собираться. На завтрак дали небольшой кусок хлеба с мармеладом и кружку кофе, после узников повели группами на работы. Им приходилось рыть глубокие траншеи подручными средствами: лопатами, мотыгами, а после грузить на тележки комья земли и отвозить в другое место.
Работа была тяжелая, руки с окровавленными мозолями немели, ноги утопали в грязи, а над пленными стояли надсмотрщики и всякий раз били палками тех, кто по их мнению неисправно трудился. Среди охранников был один - особенно лютый, которому доставляло удовольствие издеваться над пленниками. Его всегда сопровождала молодая супруга: красивая, белокурая чаровница в военной немецкой форме. Всякий раз охранник заставлял узников строиться в ряд и, присев на корточки, прыгать взад-вперед, приподняв руки на уровне головы; тех же, кто оступался или не мог исполнять приказ охранники избивали палками по ногам так, что на теле оставались кровавые следы. Иногда гестаповец потехи ради велел пленникам вставать на четвереньки и ползать по сырой земле, выкрикивая оскорбления:
- Ползи, животное! Быстрее, скотина!
Его красавица-жена в это время сидела за летним столиком и красила губы алой помадой, при виде униженных пленников она громко злорадно смеялась.
Вечером толпой шли в душевые, горячей воды не было, так что приходилось счищать грязь под холодной струей. Немцы тщательно соблюдали чистоту: узников лагеря постоянно брили наголо, бараки мыли с хлоркой, отчего у многих возникала аллергия. Грязной старой мочалкой отец Дионисий смывал пот и грязь со своего старческого тела, на руках и ногах кровоточили ссадины и мозоли, чувство голода преследовало его весь день, особо остро ощущал он его перед сном, когда желудок так сильно урчал, что святой отец подолгу не мог заснуть.
Наступил жаркий май, привнесший с собой яркое, уже по-летнему солнце, теплые вечера и мягкое дуновение ветра. Зеленела трава, набухалась в майских лучах, жадно вбирала влагу из мокрой от дождей земли. Дионисий ежедневное молился - не за себя, не за свое спасение, он молился за Казимежа, за своих маленьких внучатых племянников и племянниц, за всех мужчин и женщин, стариков и детей, что по злому року угодили в пучину этой жестокой бесполезной войны. Вместе с остальными святой отец рыл землю, таскал кирпичи для строительства какой-то базы; про себя напевал псалмы и иные священные песнопения - так легче переносились тяготы и лишения.
Однажды, в первый летний день сосед Дионисия, что ночами мучился животом, почувствовал себя хуже обычного - и это во время основных работ. Вооруженный надсмотрщик незамедлительно направился к нему, сильным ударом ноги стукнул в бок, выкрикнул на польском:
- Встать, собака! Идти работать, твоя матка!
Узник скорчился от боли, упав на колени, рука машинально выронила лопату, взгляд обезумевших глаз устремился на коричневую землю, по которой куда-то спешили муравьи. Казалось, минула вечность, а не несколько секунд, яркий солнечный свет упал на его грязные ладони, покрытые мозолями, в голове - перед мысленным взором закрутились-завертелись картины прошлых счастливых лет и, казалось, сама земля придала ему силы, благословив в конце...
- Работать.., собака. Значит, собака, - шепотом,самому себе проговорил узник.
Глаза его налились ненавистью, страх и боль притупились; словно во сне, не думая ни о чем, он резко вскочил на ноги, выпрямился во весь рост. Перед глазами стояло насмешливое лицо немца, но узнику стало все равно, насколько хватило голоса, он воскликнул:
- Доколе мы, несчастные, будем терпеть издевательства на нашей земле?! Неужто вы не желаете стать свободными?! - и, ни на кого не глядя, он с победоносным видом ринулся на охранника - тот только этого и ждал: прикладом автомата со всего размаха ударил пленника по лицу, тот рухнул на земь, из разбитого носа обильно текла кровь. В ту же секунду к нему подбежали еще двое гестаповцев, схватили под руки и потащили в сторону.
- Смотреть, всем смотреть! - прозвучал приказ.
Узники уставились в ту сторону, где готовилась расправа над несчастным. Один из немцев облил его керосином, другой зажег спичку. Приговоренный вспыхнул точно свеча, закружился от боли, опаленный пламенем. Дикий, душераздирающий рёв огласил всю округу, стая птиц испуганно взмыла вверх. Несколько минут - и от человека остался лишь обугленный кусок, скорченный в предсмертных муках. Охранник сплюнул в пыль, произнес, обращаясь к остальным пленным:
- Видите? Так будет с каждым, кто выступит против благородных арийцев. А теперь за работу!
- Schnelle!
- Schnelle!
Дионисий Каетанович продолжал стоять как вкопанный, немигающим взглядом уставился он на обугленные останки человеческие, тело его до нутра пробил ледяной озноб, к горлу подкатила тошнота и, не в силах сдержать ее, он упал на колени, согнувшись вдвое. Его рвало, но легче оттого не становилось. Охранник, что так быстро и легко решил судьбу пленника, подошел к нему, какое-то время наблюдал, затем наклонился и закричал так, что в ушах зазвенело:
- Какого черта, старая облезлая псина? Жри свою блевотину обратно! Жри!
Большой сильной рукой немец схватил затылок Дионисия, опустил до самой земли, потом еще и еще, до тех пор, пока не надоело, к тому же - как подумал он, для узников и так на сегодня слишком много зрелищ.
Отец Дионисий, униженный, с грязным лицом, сел на влажные комья земли, по влажным щекам текли слезы, оставляя за собой две чистые белые линии. Обезумевшим взором он глянул в чистые голубые небеса, солнце ярко ослепляло глаза, тихим голосом прошептал:
- Господи, избавь меня от мучений, забери душу мою да и прости грехи мои: вольные и невольные. Аминь.
Отчего-то вспомнился отчий дом, любимая родная матушка - не старая, а молодая и красивая, припомнились детские игры и забавы, бескрайние зеленые луга, где он с братом и сестрой запускали воздушного змея, а рядом бежала, весело виляя хвостом, их белая лохматая собака Майя, и тогда тоже над головой раскинулось голубое безоблачное небо. Отчаяние ушедших счастливых дней окутало пеленой его душу, в бессилии он громко заплакал, вытирая лицо грязными огрубевшими ладонями.
Наступил вечер. Все узники улеглись на свои места, устало переговариваясь меж собой. Дионисий лежал на спине, посматривая то в окно, то на пустующее место рядом - вчера еще оно было занято. Сосед с другой стороны приметил его грусть, сказал:
- Он был достойным человеком: поэт, писатель, доктор филологических наук. Он являлся - как говорят, светом нации, и такой ужасный конец.
Святой отец молчал, сейчас он более не думал о жестокой кончине пленника, ибо мыслями летал далеко, за пределами концлагеря - мечтал очутиться на свободе, увидеть-обнять всех своих многочисленных родных и близких; невольно подумалось о Казимеже и страх с новой силой сковал его сердце: что сталось с племянником, жив ли он или умирает под немецким гнетом где-нибудь вдалеке от этих мест? Глаза его вернулись к окну - за ним была темнота".

Дионисий Каетанович, растянувшись на скамье под одеялом, не мигая, вглядывался в решетчатое окно, за которым надвигалась черно-синей пеленой ночь. В камере с каждым днем становилось теплее и оттого душнее, давно немытое тело чесалось, покрывшись кое-где гнойниками; сейчас святой отец мечтал просто помыться - пусть это будет даже ледяная струя из-под шланга, но главное, смыть скопившуюся на коже грязь. Лицо покрылось седой бородой, придававшая ему чуждый непонятный вид.

XVI глава
"Была вторая половина июля, теплые некогда дни с погожими ночами, когда так приятно подставить лицо свежему ветерку, сменились жаркими душными неделями и такими же ночами, не приносящими ни ветра, ни живительной легкой прохлады. От зари до заката пленникам приходилось трудиться на пыльных работах, дышать цементным раствором и кирпичной кладкой, рот до самого горла пересыхал от жажды и они с мольбой глядели на охранников, но те, окрикивая нерадивых, не давали ни глотка воды.
Дионисию Каетановичу было уже шестьдесят пять лет и немцы, понимая, что толку на строительных работах от него нет, перевели его в отдел, где выдавали одежду новым узникам и распределяли награбленное из завоеванных земель. Работа оказалась не пыльная, временами он сидел в полном одиночестве, скучал, считая минуты, но честно признавался самому себе, как ненавидел это все новое, предпочитая лучше умереть на стройке от непосильной ноши или быть забитым до смерти, нежели копаться в вещах, ранее принадлежавших полякам и евреям, искать в чемоданах и сумках золото, серебро и иные ценные вещи, а после передавать их радостным немцам.
Вечерами святой отец также сидел один, ему было стыдно не только говорить, но даже смотреть в глаза узникам, коим повезло меньше, чем ему. В конце и они стали отдаляться от него, да за спиной шептались-перешептывались, мол, отец Дионисий помогает захватчикам грабить польский народ; сие слова долетали до ушей святого отца, от обиды и горечи на глазах выступали слезы, но что он мог поделать, что изменить? Ничего.
Однажды в обед его вызвал в кабинет начальник, но зачем и для чего, того не сказал. Немного приведя себя в порядок, отец Дионисий переоделся в чистую одежду, которую ему принесли специально по этому случаю, и направился на верхний этаж, следуя за вооруженным охранником. Его ввели в просторный кабинет, на полу лежал мягкий теплый ковер, в воздухе приятно пахло свежезаваренным кофе. Страх сковал его члены, он даже не смел, не мог взглянуть в лицо начальнику, однако тот, явно забавляясь его положением, произнес:
- Хочешь узнать, для чего тебя призвали сюда?
- Даже не могу предположить, если только сделал что-то неправильное.
- Твое нахождение тут неправильное! От тебя даже толку никакого: ты стар, слаб и уродлив.
- Уж какой есть, - пожав плечами, ответил Дионисий, проглотив обиду.
- Так, значит, ты не в курсе, почему именно тебя я позвал к себе?
- Нет, да и догадок у меня нет.
- Тогда слушай внимательно. За твое освобождение выплачена сумма денег - очень крупная сумма денег, хотя ты вряд ли стоишь даже половины ее. Однако, митрополит греко-католического прихода Андрей Шептицкий заплатил за твое освобождение 100000 злотых.
От последней фразы глаза Дионисия округлились, он хотел что-то сказать, но комок застрял в горле, вместо слов он громко закашлял. Но, справившись с удивлением, святой отец только поинтересовался, кто мог выложить за его жизнь и свободу столько денег, когда вся страна лежит в руинах, погрязшая в войне и боли? Немец не стал скрывать правды, с усмешкой ответил:
- Эти деньги собраны твоими родными и армянской курией, так что, выйдя на свободу, тебе будет, кого отблагодарить.
С заметным нетерпением он бросил святому отцу свернутую сутану, которую забрала охрана еще в первый день, заменив ее рабочей робой, приказал:
- Переодевайся и уходи.
Дионисий огляделся по сторонам, вопросительно и как-то смущенно обратил взор на красивую молодую женщину с короткими светло-каштановыми завитыми волосами, она была в облачении гестапо, но на ее лице читалась больше усмешка, нежели строгость. Святой отец, немного подумав, хотел было что-то сказать, но начальник опередил его, махнув рукой:
- Переодевайся здесь и сейчас, или же ты думаешь, что твое старое дряхлое тело заинтересует прекрасных арийских женщин?
Красавица хихикнула, радуясь унижению Дионисия,и галантным движением закурила сигарету, всем своим видом показывая полное презрение к незадачливому пленнику. Дионисий Каетанович скинул грязную одежду, щеки его пылали от смущения - он никогда не знал женщин и не оставался с ними наедине, трясущимися руками он принял на себя сутану как долгожданное единственное сокровище, комок рыданий подступил к горлу - но то были слезы счастья, ибо лишь в привычном своем облачении, ставшего за многие годы единым с ним целым, он почувствовал себя в полной безопасности и былая уверенность постепенно вернулась к нему.
Охранник проводил его до ворот, где поджидал старый грузовик. С кряхтеньем святой отец взобрался в высокий кузов, зарычал жалобно мотор и машина тронулась с места, место жестокого плена, где он мог расстаться с жизнью, осталось далеко позади. Грузовик мчался по пыльной дороге, лентой растянувшейся вдоль зеленых холмов, подпрыгивая то и дело на кочках и неровностях. Водитель был молчалив, за все время не проронил ни слова, а Дионисий с отрешенным видом глазел в окно на убегающий вдаль пейзаж. Перед их взором расстилались поля - некогда они принадлежали крестьянам и фермерам, некогда на них колосились светлым ковром колосья пшеницы, кукурузы, когда-то здесь красовались плантации виноградника, здесь же росли яблоки и сливы, а ныне картина одна за другой открывала страшные следы войны: разрушенные-сожженные дома и амбары, вытоптанные, исколесиные танками поля и луга, обугленные останки деревьев - и ни одной живой души. Сердце Дионисия сжалось от боли, ему вдруг захотелось остановить этот грузовик, выбраться из него и побежать по этим самым мрачным мертвым полям, отыскать среди развалин хоть кого-нибудь - наверняка, там остались живые люди, но тут же отбросил сию грустную затею: у него в запасе оставалась неизвестность да и о судьбе Казимежа, так сразу пропавшего в день их пленения, ему было ничего не известно.
Постепенно, покачиваясь на неудобном сиденье, под гул мотора грузовика, отец Дионисий задремал, уставший ото всего - и тягостных дум, и безжалостной войны, и от картин выжженной, некогда цветущей земли. Пробудился ночью, вокруг стояла непроглядная тьма, лишь фары грузовика освещали узкую дорогу. Водитель, немногословный, грузный латыш вдруг резко затормозил, буркнул:
- Бензин закончился, я скоро вернусь.
Вылез из кабины, громко хлопнул за собой дверь. Дионисий остался один, он хотел знать, где они находятся и куда направляются. Если бы только немец не соврал; а, может статься, не было никакого выкупа, тем более его исчезновение и даже смерть на руку многим недоброжелателям, что желают занять место архиепископа или же посадить своего человека, да вот взять хотя бы отца Каетана Амировича - с его амбициями и возможностями - чем не архиепископ заместо постаревшего, слабого, больного Дионисия Каетановича? Нет, такой человек как Каетан Амирович пастве не по нраву: своей гордыней он загубит и себя и все начатое, что оставалось после Жозефа Теофила Теодоровича. Но теперь война, церковь бессильна в борьбе с неверием, охватившее весь мир, казна пуста, соборы разорены: кто поднимет из пепла и руин порушенную святыню, кто соберет воедино разбросанных по свету остатки верующих, силою воли не отступившихся от Бога и претерпевших от этого великие испытания?
Водитель заправил машину, вновь завел ее и надавил на газ. Святой отец очнулся от своих непонятных-тяжелых мыслей, спросил:
- Куда мы направляемся?
Но тот все также молчал - безмятежно продолжал крутить руль, не обращая внимания на сидевшего рядом человека. Дионисий выпрямился и то ли спросил, то ли потребовал подтверждения своих мыслей:
- Убивать меня везете, не так ли?
Водитель даже бровью не повел, будто внимание свое направил на ночную петляющую дорогу.
- Почему не хотите отвечать? - спросил святой отец, теряя терпение.
- Не велено говорить.
- Опасаетесь своих хозяев-немцев?
Грузовик резко затормозил, из-под колес посыпались в овраги комья земли и щебня. Водитель глянул зло исподлобья, резко проговорил:
- Еще слово и пойдете пешком! Мне и так тошно ото всего происходящего, - и, более не говоря ни слова, поехал дальше, набирая скорость.
Рассвет они встретили неподалеку от Кракова. Дорога, по которой петляли, отняла слишком много времени, ибо передвигаться приходилось окольными, неприметными тропами. Над землей до края горизонта стелился-плыл мягким кораблем утренний туман, зеленые - живые деревья укутались им словно в шали и стояли так на обочинах как невесты, увенчанные серебряной фатой, яркий золотисто-розовый свет первых лучей озолотил сонных "невест" и их подвенечные "наряды" вспыхнули в розовой дымке, преобразившись в причудливые кондитерские изделия, созданные неведомым мастером.
Открытый с рождения к естественной божественной красоте, отец Дионисий с замиранием сердца любовался дикой нетронутой рукой человеческой природой, прищуренным взором взирал на белевшие в вышине небеса, впитывал-упивался утренним, по-летнему теплому солнцу. На миг вылетели из головы все пережитые ранее горести и страдания, и не ведал он, что ждет еще впереди да и не хотел думать о том в этот час; он просто был счастлив - что жив, что дышит, что зрит дивную красоту.
Немного свернув в сторону, грузовик остановился, примялась под тяжелыми колесами мягкая трава, покрытая утренней росой. Водитель-латыш зевнул, повел уставшими покрасневшими глазами в сторону Дионисия, сказал:
- Вылезай.
- Здесь? Но.., где мы? Я не узнаю здешние места.
- Там, - махнул в сторону, - Краков, тебе туда.
- Но...
- Не велено.
Отец Дионисий понял. Ступив на влажную землю затекшими ногами, он понуро побрел в сторону города, башнями горделиво вырисовывающегося из-за парившего тумана. Вдалеке раздался колокольный звон и сердце Дионисия затрепетало в груди, теплая сладостная свобода мирным потоком входила в его существо, наполняло легкие и кровь чистым кислородом, он ускорил шаг, чуть ли ни бежал, позабыв про возраст и недуги, подол сутаны промок от росы, но ему уже было не важно.
В стороне показалась ведущая прямо к городу дорога; святой отец вышел на нее, осознавая, что так путь его будет гораздо короче, нежели часами плутать по полям, сбивая ноги о кочки. Из-за обуви шагать было неудобно: немцы дали ему ботинки на размер больше - потехи ради, а сейчас на ровной поверхности он явно чувствовал, как обувь свободно болтается на ноге и так ему приходилось то и дело упираться пальцами в носок ботинок. Навстречу ему шли немецкие военные, святой отец показал нужное письмо и те отпустили его с миром. Чем ближе подходил к городу, тем тяжелее становилась голова, окружающая его действительность плыла словно в тумане, в висках стучали молоточками неведомые кузнецы и, протянув руки вперед, будто ища какого-то спасения или поддержки, Дионисий шагал наугад, ему было все равно, куда он придет и что станется потом. Солнце припекало по-летнему жарко, а его в ознобе била лихорадка. Краков встретил святого отца спокойствием и исторической добродетелью, впитавшего сие в течении многих столетий. Уютные узкие улочки, украшенные цветами балконы, умащенные плиткой и гравием мостовые и площадь - все оставалось как прежде, даже следов войны не было заметно, ибо немцы не стали бомбить город, сделав при этом его своей резиденцией заместо разрушенной, залитой кровью Варшавы.
Он остановился у центрального собора - сил идти не было. Мимо прошли две женщины, за ними строем протопал немецкий патруль - никому не было дела до одинокого, слабого человека. Отец Дионисий сел на одну из ступеней, очертания зданий, прохожие - все плыло перед глазами, тело бил озноб и, не смотря на жаркую погоду, он плотнее закутался в черную, пропитанную пылью сутану. Вдруг будто отдаленно, но рядом до его уха донеслись мужские голоса, чей-то расплывчатый силуэт склонился над ним - лица того Дионисий уже не различал, тихий мягкий голос проговорил:
- Вы помните меня, отче Дионисий? Архиепископ Жозеф Теодорович был моим лучшим другом. Это я, Адам Сапега.
В ответ Дионисий Каетанович лишь издал слабый стон, говорить он был не в силах.
- Что с вами? Вам плохо?.. Боже, да у вас же жар!
Больного окружили с двух сторон и куда-то повели; теряя сознание, он видел перед собой высокий подъем, массивные двери и золотые вспышки церковного убранства, темнота упала-свалилась на него плотной пеленой, боли в висках больше не было, еще раз вспышка и Дионисий тяжелой массой рухнул на пол перед алтарем.
Вечером следующего дня он пришел в себя, мокрое вспотевшее тело оставалось еще слабым, но жар прошел, оставив за собой капли испарин на бледном, покрытом морщинами челе. Со стороны больной казался таким беспомощным - постаревший, низкорослый, исхудавший за время плена, и все же в этом немощном теле, в этих малопривлекательных чертах таились, ждали своего часа мудрейшие мысли, великие деяния и безграничная сила воли, несгибаемый стержень достоинства, охраняемого добродетелью. Святой отец приоткрыл глаза, блуждающим взором окинул незнакомую келью, из окна поблескивало предзакатное небо, на фоне которого отчетливо отпечатались ветви зеленых деревьев. Через какое-то время, окончательно пробудившись от лихорадочного полузабытья, Дионисий приподнялся на локте, убедился, что в комнате кроме него никого не было. Очень хотелось пить, к тому же в келье стояла духота летнего вечера, но сил, чтобы встать на ноги и распахнуть окно, еще не было. Тонкой рукой святой отец перекрестился на Распятие, прошептал:
- Господи, благодарю Тебя, что не оставил меня Своей милостью, не дал умереть на безлюдной дороге.
В коридоре донеслись шаги, кто-то дернул ручку, дверь со скрипом отворилась и в келью робко, боясь потревожить больного, вошел Адам Сапега, на белой стене четко вырисовывался его благородный профиль с орлиным носом. Кардинал несколько замешкался, увидев Дионисия в добром здравии, хотя бледность его лица носила отпечаток понесенного недуга.
- Как вы себя чувствуете? - спросил Адам Сапега, присаживаясь на стул возле кровати.
- Значительно лучше, только слабость во всем теле донимает меня до сих пор.
- Это следствие лихорадки и недоедания. Сейчас как раз готовятся к трапезе, не желаете ли присоединиться к нам?
- Спасибо за приглашение, я принимаю его, - учтиво ответил Дионисий, немного подумав, с осторожностью спросил, - простите за неловкий момент, но где у вас уборная и где бы я смог принять... душ, дабы смыть с себя накопившуюся грязь?
- Прошу, я вам все покажу.
Опираясь на плечо кардинала, отец Дионисий приподнялся, улыбнулся про себя от теплой приятной мысли, что жизнь медленно налаживается, входит в свою прежнюю понятную колею. Омрачало одно - племянник Казимеж бесследно исчез и с тех пор о нем ничего не было известно.
Через несколько дней Дионисий окончательно пришел в себя, донимавший недуг, оставшийся от плена, уступил место желанию все изменить, вернуться к прежним делам, а уж во Львове оставался незанятый сан архиепископа, что с выборами по праву и отныне принадлежит ему. Обдумывая каждый последующий шаг, святой отец прогуливался по Кракову, наслаждался-отдыхал душой и телом в старом городе, который успел полюбить, согревался в лучах последних дней уходящего лета, в небесах проплывали беспечно белые облака, листва на деревьях медленно, но верно готовилась к скорому приходу осени.
Однажды он встретил у собора старого знакомого, с которым дружил когда-то в молодости, состоя во францисканско-реформаторском ордене, тот был таким же стариком и как Дионисий прошел не одно испытание в круговороте жизни.
- Я не думал вас встретить здесь, отец Дионисий, ибо всегда знал, что ваше место у алтаря львовского собора.
- Так уж вышло, отец Георгий, - развел руками тот, обрадованный неожиданной встречей, - признаться, я даже не мыслил, что смогу выбраться из плена живым.
- Вы находились в плену?
- Да, к сожалению, и о том мне не то что говорить, но даже вспоминать тошно. Но больше, нежели своя собственная, меня волнует судьба племянника моего Казимежа, нас вместе посадили в поезд, правда, в разные вагоны, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.
- Как же так, отец Дионисий! Разве вам не сказали, что племянник ваш жив и здоров? - отец Георгий вопросительно посмотрел ему в лицо, заметив,как выражение его меняется от каждого слова.
- Где? Где Казимеж? Скажите, Бога ради! - воскликнул Дионисий дрожащим голосом, тугой комок сдавил горло, на глазах выступили слезы неожиданного облегчения.
- Я... я не видел его лично, лишь узнал из разговоров, будто немцы сами выпустили его из лагеря смерти, ибо Казимеж плохо видел без очков и не мог работать как следует. Поначалу его хотели убить, поместив вместе с несчастными евреями в газовые камеры, но в конце приняли решение отпустить на все четыре стороны, так как Казимеж находится под дланью Его Святейшества Папы, а, как вы знаете, Италия ныне союзница Германии.
Дионисий слушал, вникал в каждое слово, а перед глазами воспоминаниями проплыл шумный вокзал, гестаповцы, сгоняющие людей точно скот в вагоны, раздавленные очки Казимежа под тяжелым сапогом чьей-то ноги: все, что ни делается, то к лучшему. Но за ним оставался еще один - последний вопрос и он его задал:
- Скажите только, отец Георгий, где сейчас Казимеж? В каких краях мне искать его?
- Его, кажется, видели в доме ваших родственников из Кут. Он был бледен и худ, пешком добирался из концлагеря домой, шел безлюдными тропами, избегая встречи с людьми, питался дикими ягодами да плодами деревьев в покинутых селениях, спал на голой земле, но все таки вернулся, не сгинул в неведомых краях.
- Слава Тебе, Господи, - перекрестясь, молвил Дионисий и запрокинул голову вверх, взглянул на чистое августовское небо, до слез стало жаль племянника и в то же время радость от предстоящей встречи охватила его целиком.
Только бы добраться в Куты, только бы добраться".

XVII глава
"Отец Дионисий Каетанович благополучно добрался до Кут, оставленные за спиной разграбленные, сожженные селения навивали на него горечь утраты, внутренним чутьем он проводил через себя те загубленные жизни невинных, их боль и отчаянные крики, в голове страшным эхом раздавались предсмертный плач младенцев и истошные, полные отчаяния вопли их матерей, он ощущал запах гари и неприятный холодок от пропитанной кровью земли, где после пробивалась новая колючая трава. В дороге святой отец молился, теперь он испытывал страх - а что, если он приедет в Куты и найдет там вместо знакомого крова лишь пепел да угли, а вокруг будет расстилаться безмолвная пустая равнина, где гуляет ветер да рыщут дикие звери? С трепетом он гнал от себя подобные мысли и вновь обращался к молитвам, тонкие пальцы быстро перебирали бусины четок, тонкие губы двигались при сказанном слове.
Опасения оказались напрасными: старый домишко, укрытый под сенью старинных дубов, весело приветствовал отца Дионисия заливным детским смехом, радостным женским причитанием и крепкими мужскими объятиями. Тут собрались многие члены рода Каетановичей: двоюродные братья и сестры, племянники, внучатые племянницы, и он подивился - как такой домик смог вместить столько людей? Перед ним предстали престарелый невысокий двоюродный брат Михал-Антон Каетанович, внучатые племянницы Стефания Донигевич, урожденная Каетанович и Янина Каетанович-Крыловская с мужьями, Доминик Каетанович с супругой. Каждый из них подходил к святому отцу, слезы радости катились по их смуглым щекам, а он обнимал их, в молчании, не имея сил, прижимал к своей груди. Последней приблизилась к нему Стефания - все такая же пухленькая, с мягкими, по-детски округлыми чертами на взрослом лице. Отец Дионисий провел рукой по ее мягким темным волосам, спросил с родительской заботой:
- Где же твои косы, милая?
- Ну что ты, дядюшка? Разве нынче модно носить длинные волосы? Нет - в моде короткие стрижки.
- Очень жаль - такую красоту отрезала, - по-доброму, как маленького ребенка, пожурил он ее, хотя для него она оставалась все той же маленькой девочкой, что запомнил он много лет назад.
Их беседа - уютная, всетеплая, прервалась: святой отец выпрямился, широко раскрытыми глазами посмотрел поверх головы Стефании, на его ресницах набухли крупные слезы; там, позади остальных стоял на крыльце Казимеж - высокий, похудевший, не мигая смотрел на дядю и не верилось ему, что им суждено встретиться вновь. Родные люди кинулись друг к другу в объятия, не стесняясь больше слез, тугой комок мешал Казимежу сказать накопившееся внутри, задать множество вопросов, узнать, расспросить. Отец Дионисий возложил свои руки ему на плечи, глядя снизу вверх, проговорил:
- Как я счастлив вновь тебя видеть, ибо все то время думал, что ты умер, что я никогда больше не встречусь с тобой.
- Я... я тоже боялся... боялся потеряться сам и потерять вас всех. От дяди Михала узнал, что матушка моя жива и невредима, как она будет счастлива, когда мы приедем к ней.
- Сабина, - тихо, самому себе прошептал Дионисий, доставая из памяти образ любимой сестры; сколько лет они не виделись друг с другом, сколь много воды утекло после их последней встречи и как все изменилось-переменилось в мире, и разве не для того нужны испытания, дабы позже пережить дивное счастье в знакомых, близких чертогах, что являлись единственным источником света на темной тропе горечей?
Женщины накрыли на стол, на сколько возможно было в условиях войны приготовили праздничные блюда. Михал-Антон достал из погреба старое вино, что готовил много лет назад, когда вокруг дома разрастались виноградники. Ужинали в семейном кругу, толкали тосты за чудесное возвращение Дионисия и Казимежа, отовсюду доносились искренние пожелания лучшей жизни и мира во всем мире. К чаю подали яблочный пирог - поистине роскошное пиршество в этом тихом неприметном краю, окруженного пламенем войны, однако искры этого пламени не касались старой крыши бедного дома.
После затяжного ужина в теплой атмосфере Каетановичи вышли на террасу, скрипнули половицы под тяжестью тел. На темно-синем небе зажглись первые звезды, медленно опускалась на землю прохладная ночь. В высокой траве, поросшей вокруг троп, трещали-пели цикады, рой комаров да ночной мошкары слетелись на свет фонаря, кружились-танцевали  в желтых его отблесках. Отец Дионисий, блаженно зевая, с замирающим счастливым взглядом окидывал заросший сад, высокие толстые кроны старых деревьев - этих давнишних стражников здешних мест - свидетелей течения семейной жизни и далеких свершений, ветер ласково гладил ветви, пригнул их, отчего выглядели они причудливыми существами-чудовищами, черными силуэтами отпечатавшихся на фоне вечернего неба. С северной стороны налетела прохлада, в воздухе запахло влагой - должно быть, в скором времени пойдет дождь, земля быстро впитает его в свои почвы, накормит травы и деревья.
Дионисий любил такие моменты, когда можно вот так просто сидеть, наслаждаться тихим счастьем, взирать на раскинувшиеся прекрасные дали и точно знать, что с ним ничего худого не случится. Мыслитель, философ, поэт, ксендз - этим человеком он был весь, качествами этими гордился в себе самом, оставаясь для других открытым, добропорядочным, весьма скромным человеком, и лишь близким было известно, какие страсти, какой вулкан порывов бушевали в этом некрасивом, слабом теле. К нему подсел Михал-Антон, закурил молча, долго между братьями хранилось молчание: многое нужно было сказать, еще больше расспросить-разузнать, только с чего начать? Первым не выдержал отец Дионисий, долгое время не видел родных, а ныне все они здесь, рядом:
- Спасибо вам всем, что спасли мне жизнь. Только как вам удалось собраться столько денег - в такое-то сложное время?
- Все пустое, забудь, - махнул рукой Михал, - наш род многолюден, один за всех и все за одного. А ты, Денис, для нас все равно, что сокровище, и мы не могли, не смели так просто потерять тебя.
- Когда наступит мир, я восстановлю епархию, займу по праву сан архиепископа и никого из родных не обойду своей милостью, все вы получите много больше, чем пожертвовали ради меня.
- Не говори такого, Денис, не смей даже думать! - Михал потушил сигарету, взглянул в лицо брата: строго глядели на святого отца черные глаза с опущенными вниз уголками, на смуглом лице отчетливо выделялись темные усы. - Мы освободили тебя из плена не ради выгоды, а потому что ты нам дорог. И да, не забудь поблагодарить Юзефа, ибо это он, а не кто другой поднял клич о сборе средств для твоего вызволения.
- Юзеф?!
Эта новость стала неожиданность для Дионисия. С раннего детства они с братом никогда не были близки - и все из-за разницы в возрасте в шесть лет. Разные по характеру: Дионисий - отличник, всегда готовый помочь матери по дому, и Юзеф - прогульщик, двоечник и лентяй, но вопреки прогнозам матери и преподавателей он неплохо устроился в жизни, с супругой воспитал шестерых сыновей: Збигнев, Здислав, Александр, Ольгерд, Мечислав и Кейстут. Он помнил племянников - все они красивые и высокие, гордость родителей и их благословение. В водовороте жизненных деяний его путь редко пересекался с детьми брата, всю свою любовь, привязанность отдал Казимежу - сыну любимой сестры, и кто же знал, что Юзеф, столь далекий от них всех, первым протянет руку помощи при роковом часе?
От Михала-Антона отец Дионисий вместе с Казимежем отправились в гости к Юзефу, брат остался жить на ферме в доме родителей, вместе с сыновьями поднимая медленно, но верно заброшенное хозяйство, восстанавливали-развивали наследие отцова, постепенно ферма начала давать плоды трудов человеческих, вились виноградники, впитывали влагу молодые фруктовые деревья, бегали по подворью поросята, клевали зерна курицы со своими выводками, важно вышагивал, поднимая лапы со шпорами, петух, грозные бои устраивали индюки, а за всей этой здешней сельской суетой наблюдал с крыльца пушистый кот, лениво потягиваясь на залитых солнечными лучами ступенях.
Дионисий прибыл на ферму к обеду, окинул взором родные, знакомые с детства места: здесь он родился, здесь прошли лучшие годы его беззаботного детства. Но ферма не та, что прежде: нет больше старых вековых деревьев, вместо травы аккуратно прополотые грядки болгарского перца и редиса, а на том месте, где некогда росли кусты жасмина построен хлев, из которого на всю округу доносились истошные крики. Дионисий замер, уставившись на дверь хлева, то же самое сделал Казимеж - что, если на ферме немцы? Но опасения оказались напрасны: Юзеф вместе с Ольгердом тащили на веревке упирающуюся свинью - толстую, крупную. Животное, предчувствуя неладное, изо всех сил тянулась обратно, рвалась то в одну сторону, то в другую, пыталась перегрызть веревку. Поднялась над землей туча пыли, попала в глаза Юзефу и тот, зло выругавшись, дернул свинью к себе, вдвоем с Ольгердом рубанули раз-два, на землю с топора упала густая кровь. Устало выдохнув, мужчина выпрямился, повернул забрызганное кровавыми каплями лицо в сторону брата, проговорил с усмешкой:
- Жалко такую, да пришлось убить. Лучше пусть нам достанется, нежели немцам.
- Это правильно, - ответил Дионисий и широко улыбнулся, к гибели животных он относился спокойно.
Пока Юзеф с сыном разделывали свиную тушу и готовили место для барбекю, святой отец и Казимеж расположились на втором этаже - в комнате, принадлежавшей некогда Дионисию, с тех пор там ничего не изменилось - умирающая Мария строго-настрого запретила кому-либо трогать вещи ее младшего сына. Дионисий стоял посреди спальни, с уставшей улыбкой окидывал взором родное, свое любимое, то, что знал и видел с самого рождения, чувствовал незримое присутствие матушки - все еще она была здесь, с ним рядом, невидимая, вспетеплая, нежнейшая, ему только протянуть руку, и тогда сквозь ладонь пронесется легкий холодок, но он не испугается тихого призрака, не отпрянет назад.
Казимеж тем временем разложил в шкаф вещи, искоса посмотрел на погруженного в милые воспоминания дядю, но ничего не сказал, он понимал его характер, знал, как дорого для него все то, что связано с семьей, домом, детством. Бесшумно удалившись, он оставил Дионисия одного.
Над углями на шампуре жарилось свежее мясо убитой свиньи, супруга Юзефа бегала из кухни в беседку и обратно, раскладывала лаваш, нарезала тонкими ломтиками свежие, только что сорванные с грядок овощи. В это самое время Казимеж настраивал старое фортепьяно, а святой отец помогал ему тем, что нажимал на клавиши да подавал инструменты.
- В детстве, - рассказывал он, - нас всех без исключения заставляли заниматься музыкой. Как помню, отец купил - очень дорого по тем временам, вот это самое пианино, мне было не больше четырех лет, а твоей матери всего лишь год. Матушка на следующий же день усадила меня рядом с собой за клавишами, долго что-то объясняла - сейчас не припомню даже, а потом дала мне первый урок. Так начались мои ежедневные музыкальные занятия, кои я в душе ненавидел, но не желал расстраивать мать, и лишь повзрослев, осознал, как важны были эти часы обучения, ибо благодаря умению играть на фортепьяно мне в монастыре выделили почетное место за музыкальном инструментом. Музыкой стоит заниматься - это развивает вкус.
Их мирной беседе помешал вошедший Ольгерд, с усмешкой взглянув на занятых родственников, проговорил:
- Дядя, Казимеж, бросайте это старье, обед готов.
- Ты как всегда вовремя, - ответил Казимеж и распрямился во весь рост, немного поведя усталыми плечами.
- А иначе и быть не может! И ты уже должен к этому привыкнуть - с самого детства.
Отец Дионисий внимательно окинул взором племянников - не смотря на то, что они являлись двоюродными братьями, обличьем походили друг на друга так, что малознакомые люди их часто путали - до того, пока один из них не надел сутану. Втроем они вышли из дома, в беседке был накрыт стол, запах жареного мяса ласкал желудок, во рту от давнишнего недоедания выделялась слюна. Красиво сервировали хозяева пустой деревянный стол, со вкусом разложили в голубые тарелки мясо и салат, красовались белые салфетки на фоне бордового покрытия.
Листья только немного позолотились под осенним солнцем, несколько сорвались с ветвей, покружились в воздухе и мягко легли на землю, на зеленую траву. Сквозь кроны падали теплые лучи сентябрьского солнца, еще летние, яркие. В умиротворенном, напоенном сельским ароматом воздухе чирикали-перекликались птицы, перелетали с ветки на ветку, чистили свои перышки. В этом простом светлом саду Дионисию чувствовалось куда лучше, безмятежнее, нежели в гостях у Михала, где всегда царят гам и веселье, где любят собираться вместе многочисленные члены рода Каетановичей, они фотографируются, общаются, слушают музыку и поют за столом армянские душевные песни. Куда милее тишина фермы, немногословие ее обитателей - здесь все было своим, понятным, дорогим сердцу и этот ветхий дом построили трудолюбивые руки деда - каждый гвоздь, каждая половица впитала в себя его дух, его порыв и неведомую любовь к плодородной земле-кормилице.
Отдых в беседке растянулся до вечера, потянуло прохладой - это уже не лето, темнеет раньше, ночи холодные. Ольгерд пошел запирать сарай, загнал животину в хлев, птиц в курятник, за ним не отставая следовал отец Казимеж; давно братья не видели друг друга, многое хотелось сказать-рассказать да возможности не было. Устало вздохнув, Ольгерд первым заговорил:
- Мы все несказанно рады твоему освобождению, за дядю отдали выкуп, а ты пропал, никто не знал, где ты и жив ли вообще. Когда ты вернулся - это чудо, тетя Сабина денно и нощно молилась за тебя, но сколько выплакала при этом слез.
- Как это было страшно, Ольгерд, ужасно. Там, в плену, умирая от голода, я будто не замечал разверзшегося ада, но сейчас, находясь в безопасности и мысленно оглядываясь назад, удивляюсь самому себе, как выжил, как не сошел с ума. Поистине, молитвы матери сильнее собственных.
- Ты видел тетю Сабину?
- Нет,.. пока что. Мне тяжело было - не телесно, а душевно предстать перед ней в том виде, в коем вернулся из плена - то оказался не я, а моя тень, существо, оставшееся от меня. Мне и самому было страшно вглядываться на собственное отражение в зеркале, а у матушки не выдержало бы сердце.
- Вы с дядей вернетесь во Львов или переждете смертоносную бурю здесь, на ферме?
Казимеж многозначительно пожал плечами: предвидеть будущее не в его силах, после посвящения он полностью положился на отца Дионисия".

XVIII глава
"Вернувшись после долгих скитаний во Львов, отец Дионисий направил стопы к собору - той роскошной обители, что стала центром львовской армянской епархии и той, что была гордостью архиепископа Теодоровича всю его жизнь. Война пощадила собор от уничтожения: ни пули, ни огонь не тронули его стен, однако, от людской жадности и ненависти святое место претерпело не меньше, чем жители города. Святой отец, а за ним Казимеж осторожно вошли во двор собора, покосившиеся ворота оставались распахнутыми. Трава, вытоптанная десятками ног, высокая каменная стела с убегающими-расползающимися трещинами; боясь нарушить тяжелое молчание обители, Дионисий с замирающим сердцем поднялся по ступеням, осторожным взором оглядываясь по сторонам, будто ища некий ответ на мысленный вопрос. Их прихода никто не ждал и некому было встретить святых отцов у высоких дверей собора.
В безлюдном воздухе раздались шаги - путники вошли в собор - долог был их путь возвращения. Но что открылась перед их глазами - не во сне, наяву; ноги Дионисия подкосились и если бы не Казимеж, то он, потеряв равновесие, рухнул бы мешковатой черной массой на холодный грязный пол. Да, немцы не разрушили собор, не сожгли, но зато сделали своим складом и местом для лечения раненных. И здесь и там вперемешку валялись коробки, военная порванная одежда, пустые седельные сумки, окровавленные бинты и раскрытые аптечки, в коих до сих пор сохранились запакованные пластыри и маленькие баночки с зеленкой. Спертый запах помещения перемешался-смешался со зловониями от грязной потной одежды, крови, остатков еды. Опираясь на плечо племянника, отец Дионисий в бессилии заплакал, медленно опустился перед разоренным алтарем и только теперь позавидовал слепым, что не могли лицезреть всего того, что видели его глаза.
- Великий архиепископ потратил полжизни на восстановление собора, это было его детищем, его гордостью и всем, что он любил и чем дорожил. Ах, отче Жозеф, как вам повезло, что вы не дожили до сего страшного дня, - святой отец вскинул взгляд вверх - на уходящий в вышину купол, силы покинули его, но душа вопреки всему воспарилась над землей и свет, что тускло отсвечивался из окон, осветил его серое, с большими очами лицо.
- Необходимо собрать всех отцов нашей церкви, что остались, не покинули Львов, нужно призвать верующих и тех неравнодушных из ныне живущих: совместными силами мы справимся и ты увидишь: сия святая обитель вновь засияет золотыми красками! -скороговоркой проговорил Казимеж, желая приободрить дядю, ибо опасался за его здоровье - телесное и душевное.
- Ты молод, полон сил, тебе и заниматься этим, а я хочу отдохнуть, устал я, сильно устал.
Немного вздохнув, он посмотрел на Казимежа, окинул взором его фигуру: высокий, крепкий, молодой; когда-то он был опорой племяннику, теперь все изменилось и осознал Дионисий свои немолодые годы, свою немощность.
Через четыре дня к собору подъехал отец Каетан Амирович - тот, что когда-то мечтал занять место архиепископа, но теперь, когда Европа, особенно ее восточные рубежи, разорены войной, а непокорные угнаны в плен или убиты, стало трудно, можно сказать, невозможно сохранять церковное влияние, Каетан Амирович в сердцах возблагодарил Бога, что не принял на себя тяжкую ношу по управлению епархией, ибо с властью и влиянием приходит осознание глубокой ответственности не только перед самим собой, но и всей паствой, что в покорности ожидает от духовного наставника принятия решений. Долгожданного гостя встретил Казимеж, оба пастыря, искренне обрадованные столь приятной встречей, прошли в собор через отдельный вход, дабы не смущать верующих из числа крестьян, согласившихся помочь в наведении порядка внутри.
Дионисий Каетанович в это время сидел в кабинете, за столом, где ранее восседал Жозеф Теофил Теодорович, что-то искал в бумагах, переписывал. Он еще не стал официально архиепископом, но дела, требующие рассмотрения, не стал откладывать на потом, дабы вступить в высокий сан налегке, сохраняя с собой приятное достоинство. Вошедшего в сопровождении Казимежа Каетана Амировича он встретил со спокойным радушием: за недолгое время войны между ними многое переменилось-изменилось, прежнего недосказанного холода больше не было - лишь усталость и новые ожидания чего-то непривычного, с надеждой далекого. Святые отцы сели друг напротив друга; прежних их не существовало, как и не испытывал с этой минуты отец Каетан скрытой неприятной зависти. Дионисий внимательно изучил его лицо, хотя видел многие годы; Каетан Амирович нисколько не изменился: то же смуглое лицо, те же продолговатые миндалевидные глаза, на круглой голове коротко стриженные черные волосы, пухлые щеки гладко выбриты - лицо, которого не коснулись ужасы войны, особенно это бросалось в глаза в сравнении с исхудавшим, осунувшимся отцом Дионисием, что до конца не избавился от чувства неприятного голода. И этот сытый человек с поклоном пришел к старцу, в руке держа папку с бумагами, кою передал будущему архиепископу. Тот вопросительно взглянул на него, раскрыть папку не было желания, спросил:
- Что это вы принесли, отче Каетан?
- Необходимые документы и рекомендации от нашей епархии. Скоро вы встанете надо всеми нами, вам следует заранее все изучить.
- Неужели вы проделали долгий путь лишь затем, чтобы помочь мне крепко встать на ноги во время нового моего назначения?
- Именно так.
- Но... - Дионисий подбирал нужные слова, но каждая последующая фраза застревала в горле, он не знал, как поблагодарить за столь неожиданную, приятную заботу.
Каетан Амирович в душе посмеивался над его растерянностью, он точно понимал: святой отец никогда не забывает сделанное ему добро и всегда старается отплатить сторицей, представить только, какие почести ожидают после того дня, как он водрузит на себя митру архиепископа. Немного помолчав, Каетан произнес:
- Когда вы займете место львовского архиепископа, не забывайте, сколько всего прочего сделал для епархии почивший Жозеф Теофил Теодорович и как он отстаивал наши интересы у Священного Престола; готовьтесь к тому, что вскоре вам предстоит покидать пределы Львова не на неделю или две, а на месяца, выстаивая прошения у ног Его Святейшества. Времена изменились - вам, отец Дионисий, придется много труднее, нежели вашим предшественникам.
- Это я понимаю, - задумчиво промолвил тот, больше не глядя на своего собеседника: отрешенным взором он уставился на картину - на полотне художник масляными красками изобразил последний час земной жизни Господа Иисуса Христа: мрачные цвета одеяний, полные ужаса глаза иудеев, озлобленные в уродстве лица римский легионеров и Он - Тот, Который нес тяжелый крест, дабы кровью Своею искупить грехи человеческие - Он Один окутан светлым отблеском. Невольно перед мысленным взором Дионисия проплыли-всплыли из памяти прожитые горести: война, война - кругом война и он стоит в гордом одиночестве маленькой точкой посреди разрушенных стен домов.
О причине задумчивого молчания он не стал разговаривать с Каетаном Амировичем: все равно ксендз не понял бы его глубоких терзаний, ибо не пережил того, что ему пришлось пережить, и глаза его не видели тех жутких кровавых картин, что воочию приходилось видеть Дионисию изо дня в день, впитывать, пропуская через себя крики и стоны изувеченных, умирающих. И лишь теперь, в теплой осенней тишине родного собора, он смог вздохнуть спокойно, не опасаясь удара жестокого чужого врага.
По завершению простой трапезы, сохраняя в желудках легкое чувство голода, Дионисий Каетанович в сопровождении отцов Казимежа Ромашкан и Каетана Амировича прошел в главную залу великого собора - жемчужину всех польских армян-католиков, здесь, не смотря на непотребства, сотворенные немцами и их приспешниками, сохранилась удивительная зодчая красота, вобравшая в себя классическое барокко в сочетании с восточной колоритной роскошью. Стены расписаны затейливым орнаментом, купол храма, уходящий в высоту, украшен мозаикой, на которую из высоких окон бьет солнечный струящийся свет. Отец Дионисий остановился под высокой сводчатой аркой, по-восточному округлой, с замиранием сердца и тайной гордостью осмотрелся: то была его идея пригласить армянских архитекторов, живущих в нужде и притеснениях в Ливане и Сирии, дать им кров и работу, и как счастлив он, что архиепископ Жозеф Теодорович внял его просьбе, не испугался вручить реконструкцию собора в руки чужаков.
Дионисий смотрел перед собой - на картину-фреску "Погребение святого Одилона", выполненная художником Яном Генриком Розеном в тот год, когда Жозеф Теофил Теодорович получил сан архиепископа.
- Взгляните, всмотритесь, святые отцы, - проговорил Дионисий, Каетан и Казимеж вздрогнули от его чужого, словно вторившего из глубин веков голосом, но вопреки страху посмотрели туда, куда указывала его длань, в мягкой тишине до их ушей донесся глас, - сие творение не просто изображение погребального обряда, оно символизирует собой время - неизбежный, неиссякаемый поток бытия: вот, последний монах, несущий тело Одилона, на нем черное одеяние, а голова сокрыта в широкий капюшон - это прошлое и его нельзя изменить. Монах, что находится впереди него, символизирует настоящее - посмотрите, лицо его обращено ко всем нам, а взгляд пронзает до костей. У самого же первого монаха склонена голова и прикрыты глаза - то наше будущее, которое неизвестно нам, но которое мы должны со смирением принять.
Казимеж стоял в нерешительности: сколько раз он видел эту картину-фреску, но никогда не всматривался в нее так, не понимал сокрытые в ней тайные смыслы, ибо не умел, не мог читать сокрытое от него. Отец Дионисий вновь научил его смотреть на вещи по-иному, обращать внимание на каждую мелочь, ибо в ней, возможно, спрятан ответ на немой поставленный вопрос. Каетан Амирович , крепкий, низкорослый, с интересом слушал повествование отца Дионисия, но только теперь понял-осознал, какой это был человек и что не зря отец Жозеф выделил его среди остальных.
К вечеру Каетан спешно засобирался домой, почему-то вдруг ему стало не по себе - не столько за время долгой беседы с бывшим соперником, сколь от блеска и великолепия армянского собора, где в каждой черточке, каждой изукрашенной фреске чувствовалась твердая рука Жозефа Теодоровича, и лишь теперь глядели на него с немым укором смуглые одухотворенные лики святых, глядели в само сердце, в саму душу с ее тонкими невидимыми струнами, и дергались непонятно эти струны, душно становилось, тошно от самого себя, что поддался в сопротивлении своем греху зависти - как Каин, убивший брата своего Авеля за то лишь, что не его жертву принял Господь. Отец Дионисий не подозревал о его чувствах или просто не желал думать о сим, ворошить зажившую глубокую рану; вместе с племянником спровадили гостя до высоких ворот, в дружеском объятии простились - вскоре, наверное, они вновь встретятся, быть может, в Кракове или даже Риме: как Бог рассудит. Когда машина с Каетаном Амировичем скрылась за поворотом, Казимеж склонился к уху дяди, прошептал:
- Не нравится он мне, хитрит-юлит, а ты так ничего не видишь, доверяешь этому лицемеру.
- Пусть так. Ежели отец Каетан захочет плести интриги за моей спиной, пускай плетет - ему же потом будет хуже.
- Не забывай, дядя, война не окончена, да и ты еще не архиепископ.
- Немцы решили завоевать русский народ - какое малодушие, тем самым они совершили глубочайшую ошибку, ибо за всю историю никто и никогда не смог завоевать свободолюбивый народ, живущий на границе Европы и Азии. Гитлеровцы обречены, очень скоро их злодеяниям настанет конец. После войны я самолично отправлю письмо Его Святейшеству, а епархия поддержит меня, не сомневайся.
Казимеж многозначительно посмотрел на дядю, в душе не верил в правдивость его предсказаний, но о том предпочел промолчать, ибо сильно устал: ото всего, что видел, пережил в последние месяцы"

XIX глава
"Вторая мировая война закончилась через шесть лет и один день после вторжения Германии в Польшу первого сентября 1939 года. Стремительно продвинувшись по территории всей Европы в первые три года войны, измотанные войска стран гитлеровской коалиции были вынуждены обороняться после того, как советская Красная армия дала им отпор в ожесточенной битве под Сталинградом, которая продолжалась с августа 1942 года по февраль 1943 года.
Когда советские войска начали наступление на Восточном фронте, западные союзники захватили Сицилию и южную Италию, приведшего к падению Бенито Муссолини в июле 1943 года. Затем союзники открыли Западный фронт, осуществив высадку десанта в Нормандии 6 июля 1944 года. Гитлеру пришлось вести войну на два фронта в условиях истощения ресурсов, и его положение становилось все более отчаянным.
Наступление Красной армии на Берлин началось 16 апреля. В столицу стянулась почти миллионная армия, было завезено немало танков и военных самолетов. Но советским бойцам не было равных в ведении боевых действий в условиях города: они не шли в наступление по улицам - они все простреливались пулеметами, занимали дом за домом. Натиск был сильным, яростным, немцы осознали, что им не удержать столицы, и тогда начальник генштаба Ганс Кребс вышел на переговоры, передал противнику письменное соглашение с подписью Геббельса и Бормана, в коем говорилось, что Гитлер покончил с собой, а немецкая сторона просит о перемирии.
30 апреля вечером артиллерийский полк под командованием Владимира Макова первым добрался до крыши Рейхстага и сумел установить на ней полотно; в три часа ночи сержант Михаил Егоров водрузил флаг номер пять - как знамя Победы. В этот же день сложили оружие больше 70 тысяч солдат. Взяв Берлин, советская армия не допустила дальнейшего разрушения культурных центров и исторических памятников, и более того, 20 апреля была издана директива, запрещающая красноармейцам заниматься самоуправством как по отношению к местным жителям, так и к пленным. Вопреки всему, немцам должны были оказывать необходимую медицинскую помощь - для этого возвели три госпиталя, а на улицах Берлина появились полевые кухни, в которых кормили немцев и пленников; на стенах и тут и там оставлялись надписи, написанные мелом советских воинов, гласивших: "Гитлеры приходят и уходят, а народ - остается".
Немцы были крайне удивлены происходящим. Лишь случай, произошедший в конце мая, заставил на время встревожиться столице. А дело было так: один советский воин проводил обход города, как вдруг откуда-то раздались выстрелы - стреляли именно в него. Для выяснения данного обстоятельства пришлось забрать на допрос жителей того дома, откуда произвели выстрелы. Боясь потерять расположение Красной Армии, ввергнув тем самым Берлин в пучину новых несчастий и голода, немцы толпами стекались к зданию комендатуры с просьбой демонстративно расстрелять виновных, но не лишать невинных граждан продовольственной поддержки. Советская сторона вышла к толпе собравшихся испуганных горожан и заявила, что ей нет надобности вести войну с мирным населением, а потому расстрела не будет. И немцы, что в страхе ожидали прихода Красной Армии, боясь отмщения и расправы за миллионы загубленных жизней,осознали, что им более ничего не угрожает, а женщины с улыбками на устах воздавали хвалу советским воинам".

Отец Дионисий потерял счет времени: он не знал, что за окном - лето или осень, ибо все дни протекали одинаково, и в судьбе его таилась гнетущая неопределенность. Инспектор, занятый важными делами по долгу службы, редко вызывал его к себе, бывало, по несколько дней, а то и недель, тогда святой отец тосковал в одиночестве, измеряя раз за разом небольшую, ставшую его домом-убежищем, камеру. Он окидывал взором темные стены, вскидывал голову и подолгу глядел в высокое решетчатое окно под самим потолком - в нем проглядывало голубое небо и больше ничего. Иногда яркие, теплые лучи солнца озаряли серый пол, и в их отблесках кружились-танцевали миллиарды крупиц пыли, Дионисий протягивал к ним руку, взмахом гонял их на свету - то была его новая странная игра - без цели, без победы и поражения.
Раз в неделю его как и остальных узников под конвоем водили в душ, ему разрешали мыться дольше остальных, святой отец, пользуясь столь приятной возможностью, многие минуты стоял под теплой струей воды, до красноты, чуть ли не сдирая кожу, терся старой щеткой, смывал неистово с себя скопившуюся за неделю грязь и пот, чтобы потом на чистое влажное тело надеть старую грязную одежду и вернуться в маленькую каморку. Дабы не сойти с ума, не поддаться отчаянию, отец Дионисий молился, иной раз по полночи выстаивая молитву на коленях; он повторял в тишине слова священного песнопения - на латинском языке, которые перевел самолично из текстов, найденных в старинных армянских монастырях в Ливане, архиепископ Жозеф Теодорович одобрил его труды, приблизил после к себе и духовенство впервые узнало о ранее неизвестном в широких кругах отце Дионисии, некогда взявшего при постриги имя Роман.
Единственная надежда на счастливый исход дела то рождалась в его душе, то отступала в глубины сердечных переживаний, давая волю невыплаканным слезам по бесцеремонно отнятой свободе. Каждый день, пробуждаясь ото сна и вечерами укладываясь почивать, Дионисий задавался вопросом: кто, как и для чего навел на него напраслину, так подло ни за что оболгав в деяниях, которых он не совершал и даже не думал их осуществлять? Разве мог он быть предателем тогда, когда все хорошо складывалось и вот-вот митра архиепископа должна была водрузиться на его чело? В памяти всплыли члены высшего духовенства: многим из них он приходился не по нраву, гложила их черная неприятная зависть еще с тех пор, как отец Жозеф многословно намекнул на собрании Синода, что желает выбрать преемником своим отца Дионисия, коего уважал и всецело доверял. Дионисий, по природе своей тихий, немного робкий и замкнутый, никогда не стремился к великим свершениям и всеобщему признанию, и лишь в покорности не смел он противиться воли наставника, которого уважал и любил как родителя. И вот не стало архиепископа - его единственной защиты и поддержки, вылезли из тени скорпионы и змеи, не испугавшись греха, сплели сети козней, впутали в них его, а он, не имея хитрости, как малодушный юнец попал в расставленный капкан.
Однажды на заре он пробудился от непонятного стука в железные оконные решетки: еще во сне до его слуха доносились какие-то странные приглушенные молоточки, но, приоткрыв глаза в давящей тишине, отец Дионисий понял, что стуки эти раздавались наяву, а не во сне. Придвинув скамейку ближе к стене, святой отец встал на нее ногами, приподнявшись на цыпочки, в такие моменты ненавидя самого себя за малый рост, раскрытыми глазами увидел воочию привычный свободный мир, болью манящий его в несветные сказочные дали, сероватое осеннее небо заволокли густые тучи, на темную землю, покрытую желтой травой, крупными каплями падал дождь. Узник в некоем порыве, борясь с нахлынувшими воспоминаниями и новой радостью, приблизил бледное небритое лицо к решетке, наслаждаясь холодными свежими каплями, что иной раз долетали-проникали сквозь металлические прутья.
- Господи, - прошептал с блаженной улыбкой отец Дионисий, прикрыв глаза, - велики деяния Твои, ныне Ты показал мне, рабу Твоему, истинный путь к Тебе и вот я наслаждаюсь тем, что ранее не замечал.
Холодные капли дождя, сильнее и сильнее поливающего землю, омыли его лицо, впитались в каждую клеточку, пройдя в из вне к сердцу, наградив душу безмятежным теплом за все понесенные страдания.
В другой раз поздно вечером, совершая обход по длинным коридорам, охранники услышали красивую песню на непонятном языке - то пел на латинском отец Дионисий псалом, который он когда-то написал. Прекрасная песня, чистый голос проникал в само сердце, омывая его душевным божественным теплом; первое время охранник стоял в полном молчании у камеры безвинного узника, вслушивался в каждое слово, но страх за собственное благополучие взяло вверх над дивной красотой и, все еще находясь под властью мирных чувств, он трижды постучал в металлическую дверь, строго проговорил:
- Эй, поп, прекращай петь!
Наступила гнетущая тишина, и охранник с чувством выполненного долга зашагал дальше по коридору - кроме его тяжелой поступи ничего не было слышно. Постепенно и этот звук растворился в темноте, грузной занавесой, окутавшей длинный холодный проход.

- Вот так закончилась длинная, самая кровавая война в истории человечества, - завершил свой рассказ отец Дионисий, сидя на стуле в теплом кабинете, напротив него глядели насмешливые светлые-серые глаза инспектора, долго тянулось их расставание, еще дольше встречи, после которых оставались в памяти новые, неизвестные события прошлого.
За окном заунывно-жалостливо в протяжном пении завывала вьюга, белые хлопья снега кружились хороводами над землей, мягко укладывались вечным сном на ветвях деревьев, кустарниках, крыши, превращаясь постепенно в единый снежный сугроб.
Инспектор встал,быстрым шагом прошелся по комнате: что-то было, что-то оставалось неясным для него, коль в течении долгого времени испытывал он невинного узника. На несколько секунд уставился в окно, в молчании залюбовался на разверзшуюся северную стихию, в памяти всплыли встречи и долгие рассказы святого отца - много из того являлось обыденным, а посему живым и приятно понятным, отчего еще большее доверие чувствовалось к рассказчику. Но, отогнав от себя неожиданные мысли, инспектор повернулся к Дионисию - тот молча смотрел на него в ожидании, проговорил:
- Чем закончилась война, я знаю и без тебя. Мне нужно услышать ответ на поставленный ранее вопрос: с какой целью и для чего ты подбивал армян на восстание, и почему решил отделить Армению от остального Союза?
- Но это ложь! - вне себя от понесенного оскорбления воскликнул Дионисий, вскочив с места, но тут же сел обратно, испугавшись собственного порыва.
- Молчать! Или тебя уведут на расстрел как предателя и соглядатая.
- Давно вы мучаете меня, не даете ни вздохнуть спокойно, ни умереть. Я никогда и никому не причинял зла: ни словом, ни делом, но люди принимали доброту мою за слабость, однако, я молился, не противился злу и прощал врагов как то учил Господь наш Иисус Христос. Еще во время войны - до своего пленения, мне пришлось пережить куда более страшные муки, нежели те, что ждали и ждут меня впереди. Репрессии, учиненные вашими же людьми из НКВД, преследовали нашу семью с начала сороковых годов, а именно, коснулись двоих старших братьев моего племянника, отца Казимежа. 28 июня 1941 года был схвачен по ложному доносу Каетан Ромашкан, его отвели в тюрьму Бригидки, где... где сожгли заживо под хохот и смех сотрудников НКВД; от него остался лишь обугленный кусок плоти - в нем невозможно было узнать человека. Каждый день сия картина стоит перед моим мысленным взором, а я молитвами отгоняю ее как страшный сон. Представляете, сколько сил понадобилось нашей семье, дабы не напоминать даже самим себе о том... о той трагедии, что смерчем пронеслась над нашими головами. Тогда же другой племянник - Мечислав Ромашкан вместе с супругой был сослан в трудовой лагерь в Сибирь, женщина умерла еще в пути - о том пришло извещение, о самом Мечиславе нет ни слуху ни духу, мы не ведаем, где они жив ли вообще. И вот, когда, казалось, что жизнь потихоньку начала налаживаться, а я сидел в соборе в ожидании скорых почестей, ко мне в дом - ночью, под покровом темноты, ворвались люди из НКВД, они стукнули меня и уложили на пол лицом вниз, скрутив за спиной руки; я чувствовал, слышал, как хрустели мои старые кости и уже готов был расстаться с жизнью, ибо не мало пожил на этом свете. Вот конец моего сказа - и пути. Мне больше не о чем поведать вам, если только вас заинтересует мое одиночное нахождение в холодной камере.
- О да, меньше всего меня волнует твоя жизнь здесь под боком моих людей. Они наблюдают за тобой и докладывают мне, как ты молишься на коленях в темном углу, как напеваешь что-то на непонятном языке. Ты же ведь не потерял веру, не так ли, поп?
- С верой я родился, с ней же и умру. Мне нечего бояться, ибо самое страшное я уже пережил.
- Ты имеешь ввиду твоего племянника Каетана?
- Его в первую очередь. Пусть вы рассердитесь, но я все же скажу: не такой участи заслужил он.
- Это называется: в чужом глазу соринку видишь, а в своем бревна не замечаешь - так предки наши утверждали. И не тебе, ксендз, рассуждать о поступках других: сами же вы, католики, сколько безвинных на кострах инквизиции сожгли, сколько на вашей совести загубленных жизней только за то, что те посмели думать иначе?!
Отец Дионисий поддался вперед, его глаза горели решимостью оспорить сказанные обвинения, он только приготовился было открыть рот, но инспектор взмахом руки перебил его, сказав:
- Знаю-знаю, сейчас пойдет сказ о справедливости крестовых походов, только в том не было ни смысла, ни гордости. Одни фанатики убивали других фанатиков и все ради обладания неприметным городишкой на краю пустыни, именуемого Иерусалимом. Уж лучше бы вы пошли в богатые земли Китая - и то пользы больше.
Отец Дионисий ушел от инспектора подавленным, глупая обида жгла его сердце изнутри. Укладываясь спать на узкую жесткую скамью, он снова вернулся в страшные воспоминания и затянувшаяся рана закровоточила с новой силой.
Во сне Дионисий опять шел сквозь туман - та же картина, те же голые колючие ветви, первобытный страх овладел им целиком, опутывал своими невидимыми сетями. Во рту была горечь, тяжелый комок давил на грудь, трудно стало дышать. Осторожно ступая по мокрой трясине, босой, в одной лишь длинной рубахе, он будто наяву ощущал невыносимый холод, пронизывающий до костей, сковывавший члены. В глухой тишине, в неведомом пространстве, закрытом густым туманом без времени, он почему-то понял, что не один находится, что есть кто-то рядом, вон там стоит - у края сновидения, и этот кто-то родной, до боли знакомый. Дионисий ускорил шаг, почти бежал к серому силуэту, но как во всех снах, он не мог идти скорее обычного, отчего терял силы, ноги то и дело увязывали в болотной жиже, а туман то рассеивался, то сгущался прямо над головой. Набравшись смелости как в последний раз, он дернулся, будто бы прыгнул-перелетел далеко вперед и вот перед ним край земли - где это, что за место, а за этим краем разверзлась во все стороны глубокая пропасть, коей не было конца, туман сгущался уже у обрыва, внизу ничего не было видно. Дионисий глянул на высокую одинокую фигуру, лицо ее было сокрыто капюшоном, а края плаща трепал ветер. Фигура не двигалась, будто вросла в землю, Дионисий приблизился к ней без опаски, положил руку на ее плечо, воскликнул - и голос эхом потонул в неведомой пустоте:
- Казимеж, это ты?
Но неподвижная фигура стояла в молчании, ответа не последовало. Тогда святой отец спросил:
- Ты ли это, Мечислав? Что с тобой, ответь, не молчи.
Фигура не издала ни звука, как столб продолжала возвышаться над краем бездны.
- Каетан?! - прокричал Дионисий, схватив фигуру, резко потянул к себе, развернул.
Незнакомец скинул капюшон, в лицо святому отцу смотрели грустные большие глаза Каетана Ромашкан, о котором денно и нощно молился он перед алтарем.
- Каетан, мальчик мой, родной, - со слезами на глазах промолвил Дионисий, дрожащими руками провел по его лбу и щекам - они горели, обжигали ладони.
Резко святой отец скинул тяжелый плащ с племянника, прижал его к себе, покрывая голову его поцелуями.
- Почему ты горишь, мой мальчик? Уж не заболел ли ты?
- Мне жарко, мне больно, - раздался эхом глухой голос, - помоги мне, дядя, все внутри окутано пламенем, мои внутренности горят, жаром пылают.
- Как мне помочь тебе, Каетан? Что сделать?
Но племянник оставался безмолвным.
- Как мне помочь? - прокричал неистово Дионисий в отдалявшийся простор.
Высокая фигура словно парила над землей, не боясь упасть в вечную бездну, сгущающийся туман окутал Каетана, отделил-разделил их миры и постепенно все пространство начало исчезать, растворяться, святой отец громко заплакали... резко пробудился. Его окружала гнетущая тишина январского холодного утра, солнце еще не взошло и на улице стояла темень. На одеревенелых ногах святой отец добрался до умывальника, долгое время полоскал рот и лицо ледяной водой до тех пор, пока окончательно не пришел в себя. В бессилии опустившись на пол, он какое-то время глядел в пустоту тупым, ничего не мыслящим взором, в душе была все та же гнетущая пустота, а впереди маячила пугающая бездна.
- Каетан, - шептал он, словно призывая бесплотный дух к себе, - Каетан, бедный мой мальчик. Господи, прими раба Твоего Каетана в Царствие Свое и даруй ему вечный покой, - слова искренней глубокой молитвы придали сил и он перекрестился, наблюдая, как черное небо становится все светлее и светлее.

Наступил февраль - непривычно теплый, солнечный, этот предвестник долгожданной весны. Отец Дионисий целыми днями сидел в одиночестве, инспектор более не призывал его в свой кабинет да и вестей о новом судебном заседании не приходили. Спасала лишь молитва - без нее святой отец давно бы сошел с ума или наложил бы на себя руки, ибо таящаяся неопределенность будущего казалась ему много опаснее, страшнее всех земных мук и адского пламени. Ночами спал плохо, в густой темной тишине шепотом или мысленно призывал то родителей, то архиепископа Теодоровича - его единственную опору и поддержку, видел он немигающим взором полурастворившиеся тени на бледной стене, освещенной слабым лунным светом, или то была просто игра воображения, что по ночам ему стали являться души умерших?
Однажды Дионисий вспомнил о маленькой записке, оставленной кем-то в толстой стене. Радуясь словно дитя новой забаве, он достал клочок бумаги, долго вчитывался-смотрел в полуистлевшие слова, бумага оказалась мокрой и пахла плесенью. В дальнем коридоре раздались шаги - обычный обход, боясь быть застигнутым врасплох, святой отец в долю секунды кинул кусок бумаги в рот, принялся быстро пережевывать, чтобы в раз проглотить. Но, то ли такая бумага, то ли ее ужасный привкус - при глотании маленький клочок застрял в горле и Дионисий, задыхаясь, в последний момент засунул два пальца в рот и его вырвало.
Щелкнул замок, в камеру вошел озлобленный охранник, увидев согнувшегося святого отца, он резко приподнял его голову за волосы, выругался:
- Какого черта ты творишь, старый идиот?! Опять тебя рвет - что ни день, так вбирай за собой мерзкие, зловонные испражнения.
Немного поддавшись вперед, охранник нечаянно наступил сапогом в рвотную массу, отчего еще пуще побагровев от ярости, сказал:
- Бл..ь, твое дерьмо повсюду. Сейчас принесу ведро воды и тряпку, сам все вычистишь.
Отец Дионисий пропускал ругательства между ушей, чувствуя себя при этом счастливым и отчего-то свободным. В ведре, что принес охранник, вода оказалась холодной,а тряпка грязной - но все это воспринималось как счастье, как нечто новое в кругу однообразных дней, недель, месяцев. Засучив по локоть рукава, он долго, с особой тщательностью отмывал пол, пройдясь мокрой тряпкой по каждому углу и уставшее его лицо светилось, когда руки в очередной раз снимали темную паутину.

XX глава
Отец Дионисий Каетанович, устремив взор вперед, не мигая, лишь сжимая и разжимая пальцы холодных ладоней, читал наизусть Откровение Иоанна Богослова:
- Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей. И когда я увидел Его, то пал к ногам Его, как мертвый. И Он положил на меня десницу Свою и сказал мне: не бойся, Я есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти... знаю дела твои, и труд твой, и терпенье твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы; ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал...
Чтение прервали вошедшие охранники - он знал их год назад и вот они здесь, перед ним. Святой отец испытующе глянул на них - в немом взоре читался один-единственный вопрос: неужто сейчас? Завеса тайн резко оборвалась, темной пеленой пала на земь, а за ней - ничего.
- Вставай, тебя вызывают к инспектору, - голос говорившего хриплый, низкий, невольно вселяющий страх.
Дионисий послушно побрел за ними по туннелям длинных коридоров, которые он изучил наизусть. Вот та самая дверь - за ней тепло и уютно, а еще там приятно пахнет кофе. Он робко прошел в кабинет, его стул ждал этого прихода. Инспектор потушил сигарету, какое-то время молчал в странном ожидании, затем проговорил:
- Через неделю, 8 марта состоится новое судебное заседание, теперь уже окончательное.
- Через неделю?! - не веря своим ушам, воскликнул святой отец, не зная уже: радоваться ему или плакать, но былая надежда вновь охватила его душу и, немного поддавшись вперед, он задал вопрос - тот, что давно мучил его. - Скажите, пожалуйста, вы поможете мне..? Вернее,.. вы передадите в суд мой рассказ как свидетельство моей невинности, вы же ведь так утверждали?
Большой выдержки стоило инспектору дать ответ, сохраняя при том спокойствие:
- Да, я все передам, как и обещал.
- Правда? - Дионисий сложил руки у груди, с мольбой и полным доверием взглянул в глаза инспектора.
Сердце инспектора упало, в груди защемило и впервые он почувствовал к обвиняемому слабую жалость. Когда Дионисия отвели, он продолжал некоторое время смотреть то на закрытую дверь, то на стул - тот самый, где в течении года сидел святой отец, рассказывая злоключения своей жизни. Теперь здесь никто не будет сидеть, больше некому рассказывать ему истории. После Дионисия осталась пустота - теплая, расходящаяся, будто он желал поведать, рассказать еще что-то, но его слова остались за семью замками душевной тайны, а на столе стопкой лежали листы, исписанные рукой святого узника. Инспектор взял стопку, пробежал-перечитал по диагонали: ему стало тяжело, но иного выхода не было, разорвав листы на части, он открыл дверцу металлической печки и бросил их в огонь, с подавленным чувством наблюдая, как листы обугливаются, превращаются в белый пепел. Все кончено: не станет узника и не придется больше наслаждаться приятной умиротворенной беседой.
Дионисия, чистого, бритого, в сутане, привезли к зданию суда - ровно год назад его под конвоем вывели отсюда в темницу, а сейчас из темницы на суд - но также под конвоем. В зале суда присутствовало много больше людей, чем прежде: помимо родственников и друзей на скамье присяжных сидели члены армянского духовенства - среди них Дионисий различал плотную, коренастую фигуру отца Каетана Амировича, скользкая ненависть кольнула его сердце, в мыслях подумал: сидит важно, выпятив нижнюю губу, радуется моему положению; неужто посмел он самолично написать донос? Но тут же отогнал подозрение от дальнего соперника - Каетан, может, и лицемер, полный зависти и гордыни, но не подлец, и тем более не безумец, иначе доносом своим погубил бы себя тоже. Блуждающим взором обежал святой отец собравшихся, на каждом останавливался взгляд его черных глаз: предателем-доносчиком мог оказаться любой из присутствующих, даже родственники, жаждущие, но не получившие от него денег и дорогих подарков.
Начался суд, судья стукнул молотком - все встали, второй удар - все вновь уселись на свои места. Дионисий мечтал о свободе, вспоминал счастливые мгновения своей жизни. Отчего-то не желалось думать-гадать о злоключении северных лагерей, он был переполнен теплой уверенностью, что все завершится благополучно - для него, ведь инспектор обещал предоставить свидетельство его невиновности, он не мог солгать, иначе для чего тогда целый год выслушивал его сбившийся рассказ?
Время будто остановилось, происходящее тянулось медленно, скучно, святой отец считал про себя секунды, сложенные в минуты - казалось, таким образом он может ускорить исход дела. В окне яркой полосой светилось голубое небо - погода стояла теплая, по-весеннему солнечная, снег почти растаял, а по сырой темной земле текли веселые ручьи. Разве может такой день оказаться роковым? Нет, сама природа благоволит живущим, он будет еще счастлив - именно сегодня, он возвратится домой, на ферму родителей, ему больше не нужны ни почести, ни высокий сан - все то суета и тлен, привлекающие блеском малодушных юнцов,а он достаточно настрадался в этой жизни, должен же когда-нибудь получить как награду желанный покой.
- Господи, - про себя молился Дионисий, отчужденным взглядом уставившись на полоску неба, - Ты испытал меня в вере и Ты знаешь, что нет в моей душе ни гордыни, ни сребролюбия. Прости мои прегрешения: вольные и невольные, и да даруй мирный покой. Аминь.
Руки его были крепко связаны, мысленно он перекрестился, оставаясь при этом неподвижной статуей на одинокой скамье.
Судья в третий раз стукнул в молоток, пришло время огласить решение суда:
- Дионисий Каетанович обвиняется по статьям 54-1а и 54-11 УК СССР сроком на 10 лет в исправительно-трудовых лагерях, конфискацией всего имущества и лишением прав на публичную деятельность сроком на 5 лет. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.
Сабина Ромашкан, Юзеф Каетанович со всеми сыновьями, Стефания Каетанович-Донигевич и супруг ее Станислав Донигевич, Янина Каетанович-Крыловская, Михал Каетанович с супругой застыли разом в немом молчании, лица бледные, напуганные, будто приговоренные к смерти. Сколько сил, сколько средств, времени потратили они на адвокатов, на независимое расследование - и все зря, деяния их обратились во прах.
Судья спокойно вздохнул - конец рабочего дня, безразлично посмотрел в ту сторону, где сидел обвиняемый, спросил как обычно:
- Не хотите ли что-то сказать, гражданин Каетанович?
Святой отец словно парил над землей, с замиранием сердца представляя, как душа его отделяется от тела и устремляется ввысь - там нет ни холодных оков, ни зла, ни предательства, нет голода и жажды. Все еще приходя в себя, будто от долгого кошмарного сна, Дионисий медленно поднял голову, в его больших красивых глазах застыла боль, дрожащим голосом проговорил:
- Как же это... Я.., меня в лагерь. За что? За что?
В бессилии он опустился на скамью и зал оглушило его рыдание. В порыве горя вскрикнула Сабина, не смотря на возраст, она ринулась к брату, но охрана перегородила ей путь, бесцеремонно оттолкнув назад.
- Не принято, гражданка.
- Пустите, бога ради, меня к брату. Я же долгое время не увижу его, - женщина ринулась вперед, ее раздирали громкие рыдания.
- У вас будет время проститься. Не сейчас.
Все стали расходиться: понурые, грустные, и там и тут раздавались причитания и женские всхлипывания. Постепенно зал опустел. На окно сел голубь, дважды стукнул в стекло и улетел. Отдаленный гул шагов растворился в глухих коридорах.

Вечером того же дня Дионисий сидел в комнате, напротив него, облокотившись руками на стол, расположилась Сабина. Брат и сестра - напротив друг друга, родные, сильно любящие с самого детства, близкие и в горе и в радости. Женщина то и дело вытирала носовым платком катившиеся слезы, долго подбирала нужные слова.
- Я... я не думала, что все обернется таким образом, мы до конца надеялись на желанную свободу, ибо ты для нас светоч, горящий в ночи, наша гордость и надежда. Теперь я не знаю, как буду жить оставшиеся годы без тебя, Дионисий. Они отняли моих сыновей, сегодня забрали и тебя. Как так, а?
- Где бы я не был, я всегда мысленно, с молитвами, буду рядом с тобой, только верь и уповай на Господа нашего. А вернувшись обратно домой, я осушу твои слезы, моя любимая, единственная сестренка, и до конца дней наших останусь подле тебя, все что в моих силах, я сделаю для вас всех. Я огорожу семью нашу от зла людей, я не дам никого из вас в обиду. Молись за меня, как и я молюсь за вас.
Его лицо озарила на миг грустная, вымученная улыбка, осознали они оба, что перед их не начавшимся расставанием уже омыто что-то неведомое, теплейшее. Брат и сестра крепко обнялись, понимая, как скоро разойдутся их пути; в голове-кружилось столько невысказанных слов, но вместо них остались эти крепкие мягкие объятия и тихий родной плач. Рука Дионисия осторожно коснулась поседевших тонких волос Сабины, элегантно уложенных в высокий пучок. Долгая разлука лежала между ними, тянулась лучами в разные стороны. Святой отец благословил сестру, перекрестил ее на прощание, ощущая внутри себя, как сердце с болью оторвалось от грудной клетки, как темный кровавый поток залил нутро горьким страхом.

XXI глава
По мрачным коридорам, где то загорались, то тухли лампочки, освещая тусклым бледным светом еще более унылые серые стены, впитавшие много терзаний и ставшие свидетелями людской жестокости и пролитой крови, штаба НКВД разнеслись пустым глухим эхом топот нескольких пар ног: впереди шагал старший офицер - среднего роста, широкоплечий, смуглый, за ним чуть отстав шли двое офицеров рангом ниже, а между ними, спотыкаясь, семенил неизвестный человек в длинной черной одежде, на голову ему был накинут мешок, а руки туго стянуты за спиной - никто, кроме офицеров, не догадывался, кем являлся сий подозреваемый. У каждого поворота-разворота неизвестный - высокий, статный, оступался, то толчок в спину заставлял его подниматься и следовать дальше: куда, зачем?
Путь их оборвался у одной из дальних дверей, старший офицер поднажал и дверь поддалась, со скрипом отворилась.
- Вводите скорее! - старший офицер отдал приказ, глаза его отчего-то загорелись злобной радостью.
Подозреваемого бесцеремонно втолкнули на середину комнаты, усадили на стул. Когда дверь наглухо закрылась, с него сдернули мешок - обвиняемый оказался отец Казимеж - племянник Дионисия Каетановича. Старший офицер вперил в него грозное лицо, процедил сквозь зубы:
- Ну, и теперь отказываешься отвечать?
- Я же вам все сказал: мне ничего не ведано, я ни о чем не знаю.
- Яков, - обратился офицер к своему подчиненному, - обвиняемый отказывается от правды, приступай: нужно ему как следует развязать язык.
Довольный оказанной честью, Яков со товарищем взяли Казимежа под локти, подвели к веревке, висящей сверху, вдели в нее связанные руки Казимежа и, убедившись, что узел достаточно крепок, приподняли пытаемого над полом так, чтобы ноги не касались его поверхности. Казимеж охнул, нестерпимая боль в плечевых суставах и запястьях жаром обдала все тело, на миг дыхание перекрылось, а лицо превратилось в белую-бледную маску. Раздался хруст в области плеч, Казимеж застонал, неистово сомкнув губы, он хотел закричать, но не мог издать ни звука.
Старший офицер закурил сигарету, спокойным шагом подошел к скривившемуся в муках обвиняемому, заглянул ему в лицо, остро впились узкие татарские глазки в большие византийские глаза армянского духовника, но ни жалости, ни простого человеческого сочувствия не возможно было в них прочитать.
-Ну, - офицер хрипло усмехнулся и выдохнул на Казимежа табачный дым, - приятно теперь? Или продолжить сеанс лечебного массажа?
Казимеж хотел что-то сказать, но вместо слов изо рта вырвался хриплый стон, а по бескровным губам на пол закапала густая слюна, лицо и шея покрылись холодным потом, в области висков разом вздулись синеватые вены. Старший офицер зло выругался, злясь больше на своих подчиненных, нежели на упрямого обвиняемого, приказал, чуть ли не срываясь на крик:
- Поддайте жару, хлопцы, веселиться так веселиться!
Младшие офицеры, желая задобрить начальника ради своего будущего, подняли арестованного почти под потолок, Казимеж замычал, до крови закусил нижнюю губу, по указке один из офицеров ослабил натянутую веревку и несчастный резко опустился вниз, весь этаж оглушил дикий, пронзительный крик.
Старший офицер приподнял голову Казимежа за волосы, остро просверлил взором побелевшее в муках лицо, поинтересовался:
- А теперь, поп, ответишь на вопрос: зачем с дядей своим подбивали армян к восстанию?
- Бог тебе судья, - только и мог что проговорить святой отец, не понимая даже, о чем говорил и что имел ввиду офицер, если с Дионисием он попал сюда по ложному доносу, без вины виноватый.
- Твоего Бога нет! - закричал тот ему в лицо. - Сейчас я вместо Него и только я решаю: жить тебе или же сдохнуть.
- Я ничего не делал противозаконного, прошу, поверьте мне.
- Не делал - как же. Ты не лучше своих родственников: дяди, который отправился в далекое путешествие на Север греть старые кости, братец Мечислав, сгинувший где-то за Уральским хребтом или же другой счастливый брат Каетан, - он приметил, как дернулся всем телом Казимеж и, позабавившись его негодованием, продолжил, - да, именно брат Каетан Ромашкан: хорошо, скажу тебе, он горел, облитый керосином - как свечка - раз и нет, правда, покричал какое-то время, но не без этого, зато потешил нас в жестокий период войны.
Трое офицеров рассмеялись, наиграно потешаясь над злоключениями семьи Ромашкан: то был специально продуманный ход - причинить не только телесную, но и душевную боль.
- Каетан сгорел здесь, в этом самом углу, - старший офицер указал в угол неподалеку от двери: ныне на том месте стояло ведро для мусора.
Казимеж не хотел, но против воли глянул туда, куда указывал его мучитель: по щекам крупными каплями потекли слезы и перед его мысленным взором предстал Каетан, каким запомнился на всю жизнь в счастливое время: молодой, веселый, красивый, и не желалось даже представлять, в каких мучениях он умирал.
Старший офицер скривил скуластое, с азиатскими корнями лицо, ожидал, что святой отец выдаст как на духу "правду", сознается во всем - даже том, что не совершал, возьмет на себя вину просто - за своего дядю, погибших братьев, за то, что верит во Христа, но Казимеж безмолвствовал - и это-то раздражало сотрудников НКВД, вызывало агрессию - сначала тайную, со временем явную: не поддается ксендз, держится, силен оказался не только телом, но и духом, но, с иной стороны, с такими много интереснее проводить допросы - сколько всего с древнейших времен припасено пыток, более действительных, более практичных.
Усевшись с наигранной усталостью напротив обвиняемого, старший офицер закурил вторую сигарету - интересная у него должность, сказал младшим офицерам:
- Яков, Богдан, церковник до сих пор играет с нами в молчанку, а время идет, никого не ждет, скоро наш рабочий день завершится. Предлагаю для пущей говорливости пощекотать молчуну пятки, авось, и поведает нам чего интересного. Что на это скажите?
- Всегда готовы! - воодушевленно воскликнули те двое  в один голос.
- Приступайте.
Яков подошел к обессиленному болью Казимежу, снял с его ног ботинки и носки, Богдан с улыбкой поднес к стопам металлический прут, легонько коснулся пяток.
- Не больно? Не больно, я спрашиваю?! - прокричал дважды вопрос старший офицер.
Казимеж отрицательно мотнул головой, его лицо исказила гримаса ненависти, боли и страха, но он ни звука не издал на потеху безбожным мучителям.
Тем временем Богдан поднес другой прут - потоньше первого, однако раскаленного до красна на огне, осторожно склонившись, дабы самому не обжечься, он приложил горячий конец прута к голым стопам Казимежа, в миг раздался душераздирающий отчаянный крик, Казимеж задергался и тут же новая волна боли - в предплечье накрыла его целиком.
- И так не больно? - голос офицера стал злее, резче.
Богдан второй раз приложил - между пальцами, святой отец завопил сильнее.
- И даже сейчас не желаешь ни в чем признаться?
Третий раз горячий прут прошелся по пяткам, оставляя след обожженной человеческой кожи.
- Хватит, прекратите, прошу вас! - воскликнул Казимеж, ясно понимая, что не в силах снести мучений; поначалу казалось - достаточно претерпеть телесные муки и умереть, расставшись с бренным телом, но когда двойная боль сковала его, сознание о величии будущего рая отступило, зато включился инстинкт самосохранения и он выдал, растягивая слова. - Я все скажу, это моя вина, я преступил закон...
Старший офицер дал знак Богдану и Якову прекратить пытки, с довольной, ставшей добродушной улыбкой приблизился к святому отцу, похлопал его по плечу со словами:
- Вот и молодец, умный парень, а я-то думал, ты немой.
Они усадили бледного, изможденного Казимежа на стул, крепко привязав, дабы он ненароком не убежал, и оставили его одного. Через немного времени они вернулись, неся с собой что-то. Как оказалось, то было обнаженное изувеченное тело молодой женщины; оставив мертвые останки у ног святого отца - устрашения ради, они со смехом, что, мол нужно ехать домой к семье и родным, ушли, хлопнув дверью. Со страдальческим лицом, трясясь всем телом, Казимеж невольно приковался взором к мертвой женщине: щеки ее все в побоях, ноги и руки порезаны, а на грудях вместо сосцов темнели темно-красные углубления - человеческое мясо, из ее посиневшего рта чернела в тусклом, мигающем свете струйка запекшейся крови; все происходящее сейчас казалось не реальностью, а страшным сном.
Невольный ужас при взоре на покойницу овладел Казимежем, он машинально дернулся на стуле, позабыв, что связан - по крайней мере, до утра. Силы были на исходе, волна боли - острая, режущая, обожгла его нутро, и он только теперь осознал, в каком безвыходном положении находится и что нелепым признанием своим подставил под удар не только себя, но и всех родных, близких. Невольно вспомнилась стареющая мать, чудом пережившая гибель старших сыновей, встал в памяти дядя Дионисий Каетанович, который всю жизнь являлся для него не просто родственником, он был для него вторым отцом, всем, который в трудные мгновения оказывался рядом. Глаза Казимежа метнулись в угол - тот самый злополучный угол - там пять лет назад заживо сгорел Каетан, а сейчас стоит ведро - мусорное ведро, плевок на жизнь и гибель невинного человека. От тоски по родным, от жалости к самому себе, от мучений и боли Казимеж не выдержал наполнявших его тяжелых чувств, тихо заплакал в ночной пелене, не замечая даже, что обмочился, а тонкая струя стекала по ногам прямо на пол.

XXII глава
- Эй, ты, просыпайся!
Сквозь сон, утомленный последними происшествиями, Дионисий медленно открыл глаза, в еще полусонной пелене смутно увидел над собой двоих охранников в форме, у одного в руках поигрывала палка, коей сгоняли нерадивых узников.
- Кто вы? - тихим, хриплым голосом спросил святой отец, до сих пор находившийся во власти сновидений.
- Добрые феи, - ответили охранники и громко засмеялись.
- А, да-да, я так и понял, - проговорил тот и приподнялся с подушки, ныне вспомнил где он и что с ним.
- Ну-ну, поговори еще! Живо одевайся и ступай на работу.
Дионисий Каетанович поспешно собрался, все тело и кости ныли от жестких неудобных нар, от невкусной еды тошнило, но хуже всего было осознание собственной беспомощности и неизвестности. Находясь в заточении, за год он привык-свыкся с тихим, скучным одиночеством: по крайнем мере, можно было мечтать, прохаживаясь из угла в угол, смотреть наверх в решетчатое окно, из которого спускались тонкие лучи солнца, а вечерами молиться, не боясь предательского удара в спину. После оглашения приговора его увели с другими узниками во временный лагерь под Донецком; здесь было много таких же как он бедолаг, осужденных по клевете человеческой жестокости. Вот его окружают люди, целыми днями, работая на тяжелых работах, он может вдыхать свежий воздух, подставлять лицо солнечному свету, ощущая легкое касание южных ветров - в одиночестве мечта о вольности грела тем сильнее, чем он оставался взаперти. Но теперь Дионисий с грустью вспоминал темную камеру, где был один, где его никто не трогал и не насмехался; каждый день на рассвете охранники окриками будили узников и заспанных, потных сгоняли точно скот в столовую, где подавали хлеб да чай без сахара, а после, разделив на группы, отправляли на работы - строительство заводов, вырубка леса, прокладка новой дороги - в зависимости от местности и расположения трудового лагеря.
Надсмотрщики прекрасно знали, кем был Дионисий Каетанович, как попал сюда и что с ним делать дальше и поэтому с особым интересом рассматривали его, часто подолгу разъясняя ему обязанности невольников. Святой отец со смирением брался за любую работу, старческими руками таскал на тележке комья земли, щебень, а вечерами растирал натруженные, все в мозолях пальцы.
Другие заключенные презрительно обходили Дионисия стороной: одни ненавидели его за старческую немощность, другие за веру, но как первые, так и вторые приходили к нему за советом или поддержкой, и он никогда не отказывал в помощи.
Укладываясь спать, святой отец по часу или два глядел в пустоту, слышал, как кто-то ворочается во сне, а кто-то издает богатырский храп, утомленный работой. По полу, быстро перебирая лапками с острыми коготками, бегали, шуршали крысы, в окна задувал ветер, постукивая по старому стеклу. Дионисий глубоко вздыхал, еще не до конца осознавая свое шаткое положение; жалобно урчал полупустой желудок, сердце часто колотилось в груди, будто желая разорвать мясо с костями, чтобы выбраться наружу - к свету. Но света не было нигде, не видать даже слабого просвета, единственного лучика света. Темнота окружала его - холодная, липкая, вселяющая страх и отнимающая надежду. Как быстро пролетело время детства и молодости, сколько он одерживал побед, сколько свершений открывалось на жизненном пути, думалось-виделось в тихие минуты блаженства, что зло никогда не коснется, не тронет его, что его защитит духовный сан, что тайные завистники, соперники канут в лету и - вот стоит получить папское благословение на сан архиепископа, как все разом свершится будто чудо какое. Но жизнь показала иной путь событий, наказала за свое чрезмерное самонадейство, а за собой утащил вниз, того не желая, всех родных, которые претерпели не меньше испытаний, нежели он. Борясь с горькими, колючими как расплавленный свинец обидами, Дионисий молился про себя, искренне, от всего сердца, прося Господа о нисхождении к рабу Своему и отсрочке греховного платежа. С мольбой на устах он засыпал, а утро начиналось таким же как все предыдущие.

Минуло два года. В ту зиму много узников скончалось в морозный январь: от обморожения, голода. К тому же по лагерю прокатилась волна гриппа, болели почти все - и пленные, и надзиратели. Больные лежали кто где, вытянувшись под одеялом; кто-то громко кашлял, кто-то просил пить, но а самое страшное - когда у заболевшего поднималась высокая температура, тогда он, весь бледный, с пересохшими губами, что-то бормотал в бреду, а наутро его находили окоченевшим.
Дионисий Каетанович вызволился добровольцем помогать нуждающимся - все то лучше, нежели морозиться на улице, вбивая в промерзлую землю шпалы для будущей железной дороги. С утра до ночи, а подчас круглые сутки он словно врач обходил больных, поил и кормил их, клал на пылающие лбы мокрую холодную тряпку, дабы снять жар. Он поддерживал выздоравливающих, вселял надежды больным, отпускал с миром и благословением умирающих, не делая различия между народами - для него все они являлись созданиями божьими, с тем и принимал их.
Когда выдавалась свободная минута, Дионисий садился к пылающей печурке, подобрав колени к подбородку, так и замирал, глядя на яркий огонь, отбрасывающий желтоватые искорки очага, прислушиваясь к завыванию вьюги за окном. Стучал в деревянные рамы порывистый ветер, трепетал холодным касанием своим горячее пламя,в такие мгновения очаг разгорался сильнее, в его отсветах на стенах выделялись черные танцующие тени. Как в театре сидел Дионисий невольным зрителем, разглядывал непонятные фигуры на бледных стенах, а иной раз сам принимал участие в сим представлении: вытянет руки над огнем, растопырит пальцы, изображая ими то собаку, то зайца, то птицу. Весело становилось ему, губы растягивались тонкой линией в блаженную улыбку, остальные узники украдкой поглядывали на него, усмехались, принимая его действия за чудачество сумасшедшего, но вслух ничего не говорили, ибо знали, что в любой момент им может понадобиться его помощь.
Наступил март - весенний месяц, а на улице до сих пор лежал высокими сугробами снег. Для святого отца этот месяц вселял ужас и какой-то доселе неведомый, дикий страх. В марте его впервые обвинили и посадили на целый год в камеру; ровно через год - тоже в марте - суд вынес окончательный приговор, после которого жизнь его обернулась другой стороной - без надежд, без счастья. Март - месяц его погибели; душою он оставался непреклонным, но телом осознавал, что долго не протянет в этом кромешном, зловонном аду.
- Господи, - шептал Дионисий в вечерней тишине, - Ты испытал меня и я со всем смирением испил чашу до дна. Ежели в том воля Твоя, то освободи меня от здешних оков и да даруй мне покой.
Он наблюдал, как загорались одна за другой звезды на бескрайнем небосводе - далекое, высокое небо, вскоре взойдет луна - вечер сменится ночью, а в его судьбе останется все по-прежнему. Безмолвием был ему ответ.
Однажды, в один из дней, когда им разрешили отдохнуть несколько дольше положенного, произошло событие, если не судьбоносное, то важное для исстрадавшейся души отца Дионисия. Как обычно, он сидел в углу - отдельно от остальных, жевал плохими зубами краюху хлеба, оставшейся после обеда. Нестерпимый, какой-то животный голод преследовал его который год и он никак не мог насытиться - сколько бы ни съел. Внимание от тяжких дум привлекла суматоха, охватившая мирно сидящих узников: все они вскочили, отчего-то ринулись к выходу, на их лицах читалось долгожданное воодушевление. Дионисий поднял голову и, поддавшись вперед, вгляделся в толпу, желая понять, что произошло. До его ушей донесся из коридора сильный голос, однако, плавный, берущий за душу. В комнату медленным шагом вошел православный духовник, нараспев проговорил:
- Господи Боже, Создателю и Спасителю мой! Благословенно да будет имя Твое Святое. Благодарение и слава Тебе, Господи, о всех благих, яже прият от Тебе в житии сем. Ныне же скорбь и болезни обретох, и Имя Твое призываю. Поношения и наподаша на мя. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней. Скорблю о сем; и по сей скорби разумеваю, яко согреших пред Тобою, и по грехом моим приидоша на мя беды; ибо праведники Твои не унывающе и в темницах пояху Тебе, и во страданиях радовахуся.
Несколько узников припали к его белым тонким рукам, коснулись их губами.
- Благослови, отче.
- Благослови, батюшко наш.
Православный священник поочередно осенял верующих крестным знамением, повторял над их головами:
- Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Благословив православных, святой отец поднял голову, с улыбкой на светлом чистом лице проговорил, глядя на Дионисия:
- Вот и славно, а я уж думал, что мне придется одному разгонять чертей.
Вошедший был высок, несколько худощав, но хорошо сложен, лицо излучало неиссякаемый теплый свет, характерный для людей верующих, праведных, зеленые глаза выражали покорность и смирение, а русая бородка аккуратно подстрижена.
В комнату тяжелой походкой прошел надзиратель со скрещенными за спиной руками, пощелкал языком, окинул взором расступившихся, в страхе вернувшихся на свои места узников и, поводя широкими плечами, ушел. Когда шаги охранников замерли вдали, православный духовник приблизился к Дионисию, тихим голосом испросил разрешения присесть рядом. Тот немного улыбнулся, в душе радуясь сей нежданной встречи, пододвинулся. Новый узник, облокотившись о нары, представился:
- Меня зовут отец Протасий, прибыл из Киево-Печерской лавры, где служил десять лет.
- А я отец Дионисий, бывший администратор львовского армянского прихода, преемник почившего архиепископа отца Жозефа; должен был недавно занять его место да вот тут оказался... по ложному доносу.
- Понимаю, - со вздохом молвил отец Протасий, добавил, - ныне в мире, где правят безбожники, нет места и покоя верующим в Него; где стояли храмы да монастыри, ныне складские, крематории и прочие богомерзкие вещи.
- Они пытались запугать меня, родных пытали, выбивали признания в деяниях, коих я не совершал.
- Что же такое страшное по клевете свершил якобы ты?
Дионисий потупил на миг взор, комок тугих рыданий сдавил горло, тело пробил озноб - перед его мысленным взором предстал зал суда, полный народу, и он, одиноко сидящий поодаль в окружении охранников.
- Я и сам не ведаю, за что мне все, - проговорил он, борясь со слезами, выступившими на глаза, - кто-то донес, будто я собираюсь поднять восстание армян против Советского Союза и отделения Армении от остальных республик; немало завистников стояли против моего возведения в сан архиепископа, они то и донесли на меня. Позже, находясь в кабинете НКВД, мне предложили свободу в обмен на веру: они хотели, чтобы я отказался от католического христианства и вступил в лоно православия, но я оказался непреклонным и на сие предложение ответил резким отказом, ибо не мог, не смел предать веру отцов своих, не мог оставить благоволение, возложенное на чело мое в день рождения.
- Стоило бы согласиться: ведь именно через Православие простирается путь к Господу нашему.
- Нет, я не могу: я крещен в католичестве и желаю умереть перед римским крестом, иначе не получить мне прощения.
Протасий со скрытым сочувствием окинул его взором своих мягких светлых глаз, тихо молвил:
- Многие отказываются от православия, но, претерпев испытания, приходят к нам для покаяния.
- В наше время распространенным стало менять веру точно рубаху. Есть даже те, кто в магометянство переходят, бывают и новоявленные язычники, что, попрыгав перед костром с заклинаниями к идолам-чертям, позже устремляются в нашу церковь, искренне раскаявшись в грехе сим. Потешали демонов, а те потешались над ними.
- Сегодня день сорока великомучеников Севастийских, - отец Протасий перекрестился, поведал, - приняли они смерть мученическую в ледяных водах озера за веру Христова, но не предались язычникам.
- Я ведаю о сим.
- Так помолимся же вместе, отец Дионисий.

XXIV глава
С того самого дня, как отец Дионисий познакомился с отцом Протасием, он не чувствовал себя одиноким, тем, кого многие чурались и в тайне презирали за его явную непохожесть на остальных. Из рассказов он узнал, что отец Протасий осужден и отправлен в трудовой лагерь за то же, что и он сам - за веру.
- В своих проповедях перед лицами богобоязненных я обличал кровавый террор, неустано повторял, повторяю и буду повторять, что коммунизм - суть диавольская, а коммунисты и их приспешники массоны-сатанисты, на чьих руках кровь невинно убиенных. Пришли, нет, ворвались те с оружием во храм Божий, я единожды глянул на них и, не ведая страха, продолжил молитву. Черти в формах стали избивать прихожан: женщин, детей, стариков - никого не жалея, в непокорных стреляли в упор, а когда приблизились ко мне, поднял я длань свою, перекрестил безбожников со словами: "Свят, Свят, Свят Ты, Боже! По молитвам Богородицы помилуй нас". А потом повязали меня, заломили за спину руки и в НКВД. Били, пытали меня, признания в "предательстве Родины" выбивали, да я молчал, ни единого звука не издав, только молился про себя, прося Господа дать мне силы выдержать испытания, но не сбиться с праведного пути. Ежели ведали бы мучители мои, как приблизили они верующих к Богу и Раю, сами того не желая. Через неделю, продержав меня в подвале, где мои ноги искусали крысы, офицеры НКВД отослали меня сюда, ради исправления, наивно надеясь, что я откажусь от своих мыслей.
- Почти то же довелось пережить и мне, - сказал Дионисий, - целый год - от марта до марта я провел в одиночной камере, лишь один инспектор проявил нисхождение ко мне, дал мне призрачную надежду на освобождение и за то ему спасибо, что я в неволе не сошел с ума. Только хочу попросить тебя, отче Протасий, - он взглянул на него полными боли и отчаяния глазами, будто сквозь время, что быстро утекало словно песок в ладонях, проговорил, - если я умру здесь раньше освобождения, прочитай надо мной заупокойную молитву - даже православную, и да помоги душе моей вознестись в Царствие небесное.
- Грех ожидать смерти, ибо все в руках Божьих, - попытался было возразить Протасий, скрывая комок рыданий, сдавивший вдруг горло.
- Я не жду смерти и не хочу покидать сий мир, но... если не вынесу, не выдержу трудов телесных, прошу тебя одного лишь помолиться за меня.
- Я... обещаю, - большой выдержки стоило Протасию дать ему ответ.

Когда сошел снег и солнце осушило промерзлую землю от луж и ручейков, узники трудового лагеря пуще прежнего заработали лопатами и молотками под зорким оком надзирателей. Они расчищали пространство для бесконечной железной дороги, трудились денно и нощно почти без роздыха, а платой за это им были голод, болезни и смерть.
В один из теплых майских дней к святым отцам подошел огромного роста надсмотрщик, грубым движением сплюнул на пыльную землю, сказал:
- Ты, поп, и ты, ксендз, берите носилки, лопаты и марш убирать с дороги вон ту кучу земляной насыпи, - и указал на высокую гору черной земли на фоне зеленого леса, оставленной котлованом, - быстро, я сказал!
От его окрика Дионисий машинально вздрогнул, но покорно исполнил приказ - теперь он чаще молчал, больше думал о превратностях судьбы, а долгими вечерами вспоминая далекие, ушедшие  без возврата, дни счастливого детства.
Работали до позднего вечера - и так изо дня в день. Все бы ничего, но сильный, вечно преследовавший голод притуплял силы, натруженные руки болели, колени ныли, к тому же на отце Дионисии были обуты тяжелые старые ботинки на два размера больше, чтобы они не соскакивали с ног, святому отцу приходилось обвязывать их старыми, нашедшими в груде мусора веревками - и это за место французских и итальянских туфель из натуральной кожи. Дабы притупить неприятный голод, он много пил воды: по крайней мере, на короткое время желудок был полон, но даже воды - простой грязной воды жалели охранники узникам, строго глядели, дабы ни одна лишняя капля не попала в рот несчастным пленным.
Отец Протасий, много моложе Дионисия, с легкостью переносил тяготы и лишения, во время трудов напевал себе псалмы, объясняя это тем, что священное песнопение помогает ему преодолеть любые препятствия. С ним Дионисий чувствовал себя в безопасности - как под колпаком богобоязненности, что есть кто-то еще, похожий на него, с такими же взглядами на жизнь.
Когда знойным летом приходилось таскать тяжести на деревянных носилках, а пальцы рук, натертые до кровавых мозолей, нестерпимо ныли до самого вечера, отец Дионисий время от времени запрокидывал голову, впивался взглядом в высокие-далекие небеса - голубые, чистые, по которым проплывали мягкие легкие облака, мысленно испрашивал ответы на невысказанные вопросы, но всякий раз небеса в немом молчании взирали на узника с вышины, ничего не говорили и не давали знака. "Ждать, - про себя решал святой отец, - только ждать".
Однажды ранним утром надзиратели собрали пленников единой толпой, приказали следовать в лес для расчистки обширной территории, где в будущем возведут фабрики и складские помещения.
- Слава Тебе, Господи! -тихо проговорил отец Протасий так, чтобы его слышал лишь Дионисий. - По крайней мере на короткое время насладимся красотой зеленых рощ, вдохнем чистый воздух да послушаем пение птиц.
- Жалко пернатых, - устало, безучастно ответил тот, - разорятся их гнезда, а в них птенцы их малые.
- Да и то верно, - потупив взор, молвил Протасий, былая радость исчезла с его лица.
Работа на лесоповале оказалась куда тяжелее, нежели казалась на первый взгляд: куда уж там до созерцания уютной красоты? Целыми днями из леса доносились звуки пил и топоров, окрики охранников и многоголосные беседы узников. Голод, тяжкий труд, нечеловеческие условия верно начали сказываться над пленниками: каждый день кто-то из них замертво падал на земь, на зеленую траву, истоптанную, покрытую множеством опилок, тела же укладывали на телеги и отвозили в лагерный морг. И, всматриваясь иной раз вдаль, Дионисий натыкался взглядом на грустные могильные холмы, над которыми возвышались таблички с порядковыми номерами - ни имен, ни крестов. Когда-нибудь, в страхе думалось ему, и его настигнет та же участь: вот благодарность за все добрые деяния, что совершал он для людей во имя Бога.
Своими сердечными переживаниями от видимой страшной картины отец Дионисий делился только с отцом Протасием, тот быстро находил ответы на вопросы - утешая и утешаясь самому.
- Болезнь души - есть самая страшная болезнь человеческая, - назидательно вторил он темными вечерами, - Господь наш Иисусе Христе имеет Царство не в этом мире, ибо все земные сокровища и венцы принадлежат тому, кто искушал Его в саду, предлагая власть здешней жизни на один раболепный поклон. Нашим прадедам и отцам повезло больше, ибо они рождались с благословенной молитвой и умирали, осененные верой, ныне имя Господа под запретом, неверующие проливают кровь невинных, готовя жертвы для Сатаны. Но сказано: число праведников должно достигнуть определенной отметины, только тогда наступит возмездие за содеянное беззаконие.
- Мы праведники с тобой?
- Того ведает лишь Господь, ибо ответ будем держать за каждое сказанное слово, за каждую греховную мысль. После смерти все увидим, все поймем.
- Знаешь, Протасий, расставаться с жизнью мне не страшно, страшно перед Богом держать ответ. Я был честолюбив и гордыня обуяла меня - с раннего детства. Поначалу я хвастался своими отличными оценками, в то время, как мой старший брат терпел неудачи на школьном поприще. Я всецело помогал матери перед лицами родных и соседей, в глубине души ожидая ее похвалы и большей любви - и получал все, что желал. Потом, уже будучи взрослыми, каждый из нас избрал собственный путь: брат удачно женился и стал отцом шестерых сыновей, коими может гордиться по сей день, я же избрал путь духовный, открывший мне двери к армянской епархии. Начиная с низов, я упорно продвигался вперед -  вот то честолюбие, архиепископ принял меня за мои деяния и назначил своим преемником: того я не ожидал, но в глубине души гордился собой, в сердцах бахвалился над менее удачливыми - чем не гордыня? А ныне я здесь, а брат мой и мои тайные соперники свободны и окружены спокойствием. За все придется отвечать рано или поздно: но лучше в этом мире, нежели на том свете.
Кто-то на койке заворочался, перевернулся на другой бок и, немного приподняв голову, обратился к святым отцам с гневом в голосе:
- Ну вы двое, прекратите болтать, спать не возможно!
- Прости нас, - искренне ответил Протасий, затем посмотрел на Дионисия, - ну же, отче, пора и нам почивать.
- Пора.
Святые отцы улеглись каждый на свое место - тесно, неудобно, жестко, но уж что есть, то есть, прочитали молитвы - католическую и православную, и заснули, сморенные летним зноем и тяжелой работой.

XXV глава
Сабина в полном молчании сидела в гостиной за круглым, покрытым плотной скатертью с бахромой столом. В этой непривычной, наполненной тревожностью и гнетущими мыслями тишине таилось свое - горькое очарование, а зимний вечер, окутанный черной мглой, умиротворял течение жизни за пределами маленького старого дома. На старинном, еще с царских времен комоде, изукрашенного причудливой резьбой по дубу и покрытого лаком, стояли часы с маятником - бум-бум - выбивали они приход последующего часа. Сабина никогда не любила эти часы, а мирное тиканье всякий раз наводило на нее глубокую тоску, и сейчас особенно ощущалась страшная черная пропасть, в которую сорвался привычный любимый мир. Сколько горя выпало на эти самые похудевшие, осунувшиеся плечи, как долго оплакивали большие грустные глаза следовавшие одну за другой потери, какая сила воли понадобилась, дабы не сойти с ума от судьбоносных ударов, кои причиняли страшную боль и лишали сна и надежд.
Сабина окинула взором комнату: в ней все было по-прежнему, ничего не поменялось со дня радостного замужества: хорошо ей было тогда, а когда судьба подарила детей, узрела она истинный смысл своего существования. Окруженная любящей семьей и многочисленными родственниками, не думала, не представляла она, что когда-нибудь потеряет все. На черно-белых фотографиях, висевших на стене в рамках, глядели на нее любимые, знакомые лица: веселые, жизнерадостные, улыбались ей мягкой улыбкой - единственное, оставшееся от них. Покойная матушка, сыновья Каетан и Мечислав - их больше нет, покинули бренный мир - навсегда. Сердце женщины сжалось при виде фотографии с живыми еще старшими сыновьями, а на глаза навернулись слезы; до конца жизни не забыть ей тот черный день, когда в коробке офицеры НКВД принесли обугленные останки Каетана - все, что осталось от него, бросили посреди порога со словами: "Ваш сын вернулся домой" и спокойно ушли. Как открыли коробку, как увидела Сабина, что было в ней, так сразу лишилась чувств, с неделю пролежала в постели, даже сил не было оплакивать сына, и лишь через месяц заливалась она слезами, прижимая к груди портретную фотографию Каетана. Немного со временем притупилась боль - и тут новый удар: арестованы любимый брат и младший, оставшийся в живых, сын Казимеж, сосланы оба в трудовые лагеря неизвестно куда без вины - по ложному донесению, но, может статься, они еще вернутся и тогда она обнимет их, прижмет к своему исстрадавшемуся сердцу. Недавно пришло известие о смерти Мечислава, сгинул средний сын где-то далеко на востоке и не знает она даже, где его могила, в каких краях место его последнего упокоения.
- Господи, - с мольбой промолвила она, обратив взор на икону, - помоги мне, дай силы вынести возложенные на меня испытания и позволь мне в этом мире еще раз увидеть моего сына Казимежа.
Кротко и в то же время строго взирал на нее Лик Спасителя, невольно, сама того не ведая, Сабина успокоилась, перекрестилась.
В комнату осторожно, словно боясь кого-то разбудить, вошла Янина, в руках она держала поднос, на котором аккуратно были поставлены две чашки и ваза с кексами.
- Тетушка, я принесла чай. Будешь пить его с кексами, я сама недавно их испекла.
- С тобой, конечно же, буду, - Сабина оторвалась от тягостных дум, с любовью уставилась на племянницу.
Янина была тонкая, среднего роста молодая женщина, на ней красовалось светлое платье с короткими рукавами в мелкий синий цветочек, талию обрамлял белый кожаный поясок, украшенный едва заметной пряжкой, каштановые вьющиеся волосы средней длины были собраны в небольшой элегантный пучок. Янина была, пожалуй, самой красивой из всех сестер - и родных, и двоюродных, отличалась безупречным вкусом, любила модные наряды и даже дома старалась выглядеть как с обложки журнала. На последний - решающий суд она явилась во французском зимнем пальто, драпированном меховым воротником, в ушах красовались длинные золотые серьги - все это в противовес серым нарядам тети и Стефании, выражающих таким образом скорбь и утрату дорогого им человека. После суда многие из родственников: кто тайно, кто в открытую выражали недовольство Яниной, мол: дядю и кузена отправили в лагеря, откуда мало возвращаются живыми, а она, дескать, разоделась в пух и прах как на праздник. До женщины время от времени доходили эти пересуды, она обижалась, чуть ли не плакала, успокаивал ее супруг, твердя мудрые речи:
- Не стоит, моя дорогая, принимать сплетни близко к сердцу. Людям никогда нельзя угодить: красиво выглядишь - обзовут гордячкой; станешь одеваться скромно - полетят вопросы и колкие речи: мол, денег на себя жалеешь, за модой не следишь, муж - скряга. А дяде и Казимежу ты уже ничем не поможешь.
Она была благодарна за эти слова и, махнув рукой на пересуды, стала жить по совести, чаще бывать у несчастной Сабины, которая именно теперь нуждалась в поддержке.
Поставив чашки на стол, а между ними вазу с теплыми кексами, Янина присела напротив тети, мелкими глотками отпила горячий чай. Сабина любовалась племянницей, как много отдала бы она сейчас, чтобы вся семья собралась здесь - за одним столом и как прежде они вели бы затяжные беседы, смеялись бы легким шуткам, а чуть позже, покорно опустив головы, слушали слова Священного Писания, которое читал для них Дионисий. Янина ненароком бросила взор на стену - там висела в красивой рамке большая фотография, а на ней Каетан, Мечислав и Казимеж - совсем молодые юнцы; екнуло, сжалось сердце и она резко отвернулась, дабы не видеть эти знакомые с детства, любимые, родные лица, двое из которых уже никогда не сядут за материнский круглый стол.
Как хорошо, подумалось Янине, что их род столь обширен-многолюден, как все они поддерживают сейчас Сабину, живут какое-то время в ее доме, не дают остаться одной, опасаясь, что в пустом одиночестве она сойдет с ума, а то и руки наложит на себя. Две недели назад у Сабины проживала Стефания, ходила за продуктами, делала уборку, стряпала. Теперь она заместо сестры; как сказал Юзеф: одна племянница уехала, другая приехала. Так и живут теперь.
Сабина взяла в руки кекс, откусила - внутри оказался изюм - как она любит.
- Спасибо тебе, моя родная, за заботу, за то, что не бросаешь меня, старую, в такое тревожное время.
- Пустяки, тетушка. Разве не долг родственников помогать своим?
- Ах, Янина, если бы в жизни было все так просто? Из всех племянников ты да Стефания навещаете меня. У брата моего Юзефа шесть сыновей и хоть бы кто из них приехал ко мне, у всех сразу дела да заботы, семьи, а вы словно бы ничем не обременены.
- На сколько я знаю, Ольгерд и Здислав безотлучно работают на ферме своего отца, они бы с радостью все бросили, но увы.
- А остальные мальчики: Збигнев, Александр, Мечислав, Кейстут, я же их держала на руках в церкви в дни их крещения, навещала их каждый месяц, беря с собой моих любимых сыновей; а ныне вот - не нужна им старая, несчастная тетя.
Янина вздрогнула, понимая, что сейчас Сабина сорвется, вспомнит старших сыновей, а после ее долгое время придется успокаивать, поэтому женщина взяла старушку за руку, с грустью и непомерной лаской взглянула в ее лицо, ничего не сказав. Сабина немного посидела в полном молчании, собираясь с мыслями - этого оказалось достаточно, чтобы отвлечься от упрямой обиды, просто провести вечер мирным покоем - не одной, с близким человеком.
- Испробуй еще кекс, тетушка, я старалась ради тебя, как ты любишь, - Янина угодливо выбрала самый большой кекс, протянула его Сабине.
- Спасибо, милая моя, балуешь ты меня, а я, глупая, то и делаю, что слезы лью, о тебе не забочусь.
- Будет тебе. Какая забота, если тебе и так тяжело?
- Не переводи разговор, сейчас речь не обо мне. Взгляни на себя в зеркало, во что превратилась твоя былая красота? Бледненькая, лицо похудевшее и сама вся с тела спала. Поправиться бы тебе, Янинушка, а иначе в тростинку превратишься.
- Мне до тростинки еще далеко, а в моде нынче худые и стройные, вот и решила: буду мало есть, чтобы смотреться красивее.
- Ишь ты! - Сабина с наигранной суровостью погрозила пальцем, добавила. - Даже не смей чепухой заниматься, желудок себе портить. Скажу Владиславу, чтобы запретил тебе журналы покупать, а те, что имеются, порвал бы.
- Тетя, ну зачем такие меры? Я же пошутила, - с легкой улыбкой молвила Янина, радуясь в душе, что смогла хотя бы на вечер отвлечь ее от тяжких дум.
- Смеешься над старухой? Эх, ты.
- Да разве смею? Я тебя очень сильно люблю.
- Ах, милая моя, прости ты меня, глупую, старую. Сижу я здесь дома, света белого не вижу, так и одичать не долго.
- Не волнуйся, это-то тебе не грозит. Недавно мы с Владиславом ходили вечером в кинотеатр, там как раз показывали фильм "Леди из Шанхая" с прекрасной актрисой Ритой Хейворт. Боже, какие у ее героини наряды, у меня аж дух захватывал: платья, костюмы одни краше других. Задумала я накупить ткани и самой сшить наряды, стану разгуливать по городу вот так, - Янина гордой, женственной походкой прошлась взад-вперед по комнате, высоко вскинув голову, белое платье в цветочек плавными линиями облегало ее стройный стан, - как кинодива, и все будут оборачиваться мне вслед.
- Тебе бы в Америку, в актрисы поддаться, - сказала Сабина, рассмеявшись.
- И ничего смешного или, может быть, я не гожусь на роль роковых красавиц? - женщина, сделав вид, что обиделась, вытянула губы и медленно опустилась на стул.
- Годишься, годишься. Где же еще таких красавиц встретишь?
После светлого, душевного чаепития, подарившего обоим маленький глоток счастья, женщины - как заведено в их набожных семьях, уместились на уютную софу - ту самую, что несколько лет назад подарил сестре отец Дионисий на годовщину ее свадьбы с Миколаем, вот почему этот небольшой мягкий диванчик был особенно им дорог. С тех пор, как Дионисия увезли в лагерь, Сабина каждый день перед сном читала Евангелие, не стал исключением сегодняшний вечер. Женщина надела очки, по закладке раскрыла нужные страницы, принялась читать медленно, вытягивая слова - она так и не получила должного образования, только начальную школу, а Янина вторила ей, иной раз исправляя ошибки, если та неправильно прочитала какое-либо слово.
- "Итак, оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом через Господа нашего Иисуса Христа, через Которого верою и получили мы доступ к той благодати, в которой стоим и хвалимся надеждою славы Божией. И не сим только, но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам. Ибо Христос, когда еще мы были немощны, в определенное время умер за нечестивых".

XXVI глава
- "Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает". "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы", - отец Протасий блаженно с улыбкой взглянул на небо, сказал Дионисию, - как славен Господь и вера Христова! Где еще человек найдет сие слова - не о покорности и раболепии, о любви?
- Поистине, для нас, верующих, каждый прожитый миг, проведенный с пользой и молитвой во благо души есть счастье, - отец Дионисий устало опустился на корягу дерева, смел снег со своих рук.
Зима подходила к концу, дни становились длиннее, солнце поднималось все выше и выше. Скоро весна, скоро тепло. Как они пережили в этом году сильные морозы - одному Богу известно, а кладбище на краю леса разрасталось и разрасталось. Умерших тут же замещали вновь прибывшие, а работы кипели с раннего утра до позднего вечера. Святые отцы, как могли, поддерживали отчаявшихся, вселяли скромные надежды ложнообвиненным, благословляли к вечной жизни умирающих. И, само собою образовавшееся доверие к ним вошло-всплыло теплым светом в души узников, постепенно отец Протасий собрал возле себя обездоленных единоверцев, Дионисий издали наблюдал, как к нему в часы отдыха стекаются люди, прося о благословении или тайной исповеди; к нему же, "поганому ксендзу", не подходил никто, а даже наоборот, чурались и старались всячески обойти стороной. Перед сном святой отец раздумывал над отношением людей к нему, с горечью окидывал взором невидимую образовавшуюся пропасть: лишь один Протасий из всех видел в нем равного человека и в этом таилось свое собственное непонятное очарование, от коего становилось и страшно и спокойно одновременно.
Открывая по утрам глаза, паря между сном и явью в картинах мысленного взора, отец Дионисий видел родную зеленую ферму с вековыми деревьями, гектар засеянной земли, уходящей далеко-далеко - как ему казалось, до края горизонта, аккуратно выложенные гравием тропинки меж клумб, собачий задорный лай, строгий голос отца, отдающего приказы работникам, ласковые прикосновения красивой матери, когда она, нагнувшись, застегивала на его спине пуговицы лифчика, дабы затем прикрепить к нему плотные теплые чулочки - только потом сверху надевалась уличная одежда. А внизу - на первом этаже ждал вкусный, сытный завтрак. Как ныне не хватало светлой материнской заботы, уютного дома, чистой одежды и - главное, людей, что искренне любят его.
Отец Протасий читал утреннюю молитву, несколько человек из глубоко верующих, чьи волю и решимость, надежду на Бога не сломили ни война, ни плен, ни пытки, стояли позади него, лишь губы шевелились в такт молитвенным словам. Дионисий Каетанович вставал неподалеку, осенял себя крестным знамением - слева направо, тихо повторял знакомые с детства слова на латинском языке:
- От сна восстав, прибегаю к Тебе, Владыка, Боже, Спаситель мой. Благодарю Тебя за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого дня. Благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моем деле. Озари светом Твоей благодати темноту души моей и научи меня творить волю Твою во все дни жизни моей. Аминь.
Вскоре в барак входили охранники-надсмотрщики, окриком сгоняли узников на работы. Стояли первые числа апреля, таящий снег смешивался с комьями коричневой земли - голой, сырой; шлепая по грязи и лужам, отец Дионисий почувствовал, как ноги, обутые в старые дырявые сапоги, промокли, стали холодными. Дай Бог не заболеть, не простудиться, ибо в его возрасте слечь с лихорадкой в условиях трудового лагеря равносильно смерти, если болезни не щадили даже молодых и крепких.
Как цапля брел рядом Протасий, высоко поднимая длинные худые ноги, поддерживая ослабевшего Дионисия, говорил:
- Немного осталось претерпеть, выглянет солнце, согреет землю теплыми лучами, тогда уж легче будет.
- Дожить бы до лета, - отозвался тот, с тоской окидывая взором готовящуюся строительную площадку.
- Доживем, отче, доживем. Станем молиться чаще, Господь не оставит нас Своей милостью, - немного помолчав, наклонился к уху Дионисия, прошептал, - давеча слыхал я разговор охранников, когда вышел по нужде ночью, они о многом вели беседы, но было еще одно: сказывали, будто нас собираются перевозить в другой лагерь, далеко на север, а вот куда именно, того не знают. Правда аль нет, только легче нам не станет.
Отец Дионисий вздрогнул, мельком посмотрел на Протасия - в глаза страх, тревога перед будущей неопределенностью; если это правда, то домой он вряд ли вернется живым - там, на краю земли, в бескрайних белых пустынях истлеют его кости, и никто не прочитает над ним заупокойную молитву, некому станется пролить по нем слезы, будут скучать лишь родные да не ведать, где его могила. От горьких дум, от жалости к себе, родным, ко всем узникам хотелось плакать, а ноги тем временем втаптывали таящий снег в грязь.

КНИГА 2
I глава
Поезд, громко постукивая колесами о рельсы, медленно направлял свой бег на север. Вот миновали они русскую равнину и взору их предстал совсем иной, не похожий на прошлое, мир. Узников разместили в вагоны для перевозки пассажиров, только не было купе. Мест не хватало, самые молодые и отчаянные забирались на третьи полки, с затаенной завистью посматривали сверху вниз на тех счастливчиков, коим удалось спать на нижних полках, а днем, мирным взором уставившись в окно, любоваться мелькавшим пейзажем.
Отцам Дионисию и Протасию повезло немногим больше: им достались боковые места рядом с уборной и тамбуром - всего лишь два места: нижнее и верхнее - и никого, кроме них. Днем святые отцы сидели внизу за узким столиком, проводили время в тихой спокойной беседе; остальные узники не обращали на них внимания или делали вид, что им безразличны духовники: теперь им было не до молитв и проповедей - путь их пролегал через северные дали России, в гулаг.
В первый день их безрадостного путешествия взорам открывался привычный европейский пейзаж, вдалеке проносились деревни и села, в вечернее время где-то вдалеке играли-танцевали, светились звездами огни больших и малых городов, поднимались к небу, возвышались над остальными зданиями серые трубы заводов и фабрик, из них чернеющим густым облаком струился дым. Иной раз бегущей стороной уходили вдаль леса, мирно текли голубые ленты рек и речушек, еще сонных, освобожденных ото льда. Бывало и такое, отчего к горлу подкатывал тугой комок рыданий, что долгое время не отпускал от гнетущих тяжких дум: вон вдали селение, кое-где разбросаны и тут и там ветхие домишки, а посреди сей умиротворенной картины чернели руины сожженной либо разрушенной церкви, чья колокольня была повергнута на земь. На ясные светлые глаза отца Протасия наворачивались слезы, он осенял себя крестным знамением, тихо повторял:
- Господи Боже, прости грешных за беззаконие их, ибо не ведают они, что творят.
В воздухе разом повисало молчание, словно боялись все произнести хотя бы одно слово, а страшное величие смерти и опустошения еще долгое время сопровождало их в пути.
К концу второго дня поезд свернул на северо-восток, продолжил без остановок мчаться к неизведанным далям. Ранним утром отец Дионисий пробудился раньше обычного - отчего-то совсем не хотелось спать, расслабленное тело, не привыкшее к длительному отдыху, ныло и болело, пустой желудок издавал неприятные звуки. Поднявшись с подушки, он с кряхтеньем обулся, пошел в уборную справить нужду и умыться, дабы окончательно прийти в себя. Когда святой отец, чистый, посвежевший, вышел в коридор и ненароком глянул в окно, то так весь и замер, восхищаясь и дивясь открывшейся новой дикой красоты. Железная дорога петляла между высокими холмами, поросшими лиственницей, хвоей и соснами, украшенных пышными снежными шапками на своих вечнозеленых ветвях, да пологими каменистыми склонами, на вершинах которых величаво возвышались каменные истуканы - были ли то чудеса природные или же сие идолы поставили в незапамятные времена кочевавшие здесь, исчезнувшие в потоке истории племена и народы, догадаться было трудно, но тем самым становилось поистине интересно наблюдать сменяющиеся картины этой дикой нетронутой земли, где время остановилось в веках и где не было замечено присутствие человека.
Отец Дионисий вернулся на свое место, выражение его лица преобразилось: он любил горы, любил возвышенности - истинная армянская кровь текла в его жилах. Вскоре начали пробуждаться остальные; позевывая, они протирали покрасневшие ото сна глаза, устремляли взоры в окна, дивились снежному холодному краю. Проснулся и отец Протасий, поеживаясь от холода, бросил взгляд на проносившиеся мимо холмы, густо покрытые лесами, сказал то ли самому себе, то ли сидящему напротив Дионисию:
- Господи, красота-то какая! Даже ради этого стоило пожить на белом свете.
Один из узников, чье место располагалось по другую сторону, поддался чуть вперед, проговорил с усмешкой:
- Чего радуешься, глупец? Это Республика Коми, к вечеру нас всех ждет ад - только на земле, - и как-то неуверенно, с грустным лицом улыбнулся.
К обеду пейзаж изменился: заместо величественных возвышенностей, на которых как бы парили пышные сибирские елки, чьи могучие корни спускались к северным рекам, взору путников открылись пологие голые сопки, здесь еще царила зима, снег плотным слоем покрывал скупую унылую землю. Небо, серое, хмурое, неприветливо глядело с высоты, вселяя не надежду, но тоску по покинутой вопреки желанию теплую мягкую родину черной земли.
Вечером поезд остановился у станции, за окном горели прожектора какого-то завода, несколько фигур, по виду рабочих, черными точками бегали по станции, что-то выкрикивали друг другу, несколько человек везли на телегах насыпанный черный уголь. В вагон уверенным шагом прошел офицер, безупречная чистая форма, руки заложены за спиной, окинул узников суровым взором из-под козырька фуражки, гнусаво проговорил:
- Произошла поломка. Сидеть тихо и ждать. Выходить из вагона или в тамбур запрещено.
Отец Дионисий придвинулся к окну, сердце бешено колотилось в груди; у поезда стояли сотрудники НКВД, у каждого в руках по винтовке. Вскоре к станции подъехала машина, из нее вышли люди в форме, трое держали на поводках овчарок, грозный лай оглушал местную округу. Так прошло достаточно много времени, за эти длительные часы ожидания никто из узников не покинул свои койки, никто не проронил ни слова. Около четырех часов утра поезд снова тронулся в путь, до ушей как и прежде доносился стук тяжелых колес, за окном белоснежным покрывалом расстилалась тундра, а на горизонте - за низкими сопками, поднималось-поблескивало ледяное северное солнце.
Отец Протасий пробудился, растормошил спящего Дионисия, и когда тот приоткрыл глаза, прошептал:
- Вставай, отче, мы почти приехали.
Тот, плотнее укутавшись в одеяло, потянулся, сел, поеживаясь от холода, красными от недосыпа глазами лишь раз взглянул в окно, невольно залюбовавшись северным рассветом у края земли.
- Скоро мы прибудем на место? - спросил он.
- Наверное, скоро. Мне никогда не доводилось видеть северные дали, а оно вон как вышло, - отец Протасий взял пару сухарей, закинул их в рот.
- Холодно-то как, не думалось, что где-то бывает зима в апреле.
- Превыкай, отче, здесь лета нет.
Через два часа вдалеке заблестела полоска реки Усы, той самой, на берегу которой располагались трудовые лагеря. Поезд прибыл на место, в село Абезь, где растянулись шесть лагерных пунктов - четыре для мужчин и два для женщин. Охрана, распределив заключенных, вывела их из вагонов, приказав следовать к пункту, оцепленного вооруженными людьми. Над высоким забором с колючей проволокой была построена вышка с несколькими прожекторами, с высоты которой легко обозревалась вся окрестность - даже за пределами лагеря. Пленников грубо втолкнули в ворота, велели встать по линии и ждать. Затем следующий переход по широкой дороге, выход. Отец Дионисий шел словно во сне, не чувствуя леденящего холода, до ушей доносились крики и бранные слова охранников, тяжкие стоны узников, ненароком оступившихся посреди людского потока. Их мрачное шествие перегородили-окружили якуты и иные народы крайнего севера: безобразные, со смуглыми обветренными лицами, в тяжелых оленьих шубах, меховых унтах, стояли они вдоль дороги, выкрикивали что-то на своем языке, кривили губы в подобие улыбки, показывали черные мелкие зубы. Святой отец дернулся в сторону, когда один якут потянул его за рукав, сморщил скуластое лицо, покрытое оспинками, проговорил:
- Харчы биэр, харчы биэр, - потирает большой, указательный и средний пальцы друг о друга, требовательно дергает руку.
Дионисий остановился, он не мог понять неведомый сий язык, боялся оттолкнуть наглеца, тем самым навлечь на себя гнев, а попросить помощи мешала затаившаяся до сей поры гордость. На помощь ему подоспел один из охранников, оттолкнул якута так, что тот свалился в снег, погрозил большим твердым кулаком, другие якуты разом отступили, когда ворота - тяжелые, высокие, со скрипом отворились, колонна пленников, покорно ступая, скрылась за ними.
- Вот мы и дома, - с унылой-скорбящей улыбкой молвил отец Протасий над ухом Дионисия, глубоко вздохнул и пар мягким облаком вырвался изо рта.
Дионисий молчал, его глаза были широко раскрыты, в них читались ужас и страх: он видел перед собой туман - густой и белый, весь серый холодный мир окружал его со всех сторон - как в том сне, раз за разом повторяющийся в течении многих ночей, только теперь этот туман предстал перед ним наяву, а он как завороженный брел сквозь его пелену.
- То вещий сон, вещий сон, - шептал Дионисий про себя, - Господь предупреждал меня, посылал знаки, а я, глупец, не внял Его предостережениям.
Узников провели мимо деревянных бараков к штабу начальства, расположенного за мастерскими и сараями, велели встать в шеренгу и молчать. Через несколько минут из штаба вышли главные смотрители и руководство гулага - рослые, широкоплечие, лицо строго-спокойные, они шли мимо прибывших, пристально вглядываясь в каждого пленника. Очередь дошла до отца Протасия: святой отец, высокий, худощавый, стоял с вытянутой спиной, ни страха, ни раболепия не читались в его взоре, лишь молчаливое спокойствие да тайное достоинство, на груди в северных лучах блестел церковный крест. Начальник гулага смерил его взглядом с ног до головы, презрительно как и все атеисты фыркнул со словами:
- Снимай живо крест, поп.
Лицо Протасия опалил жар, сдерживая гнетущий порыв, проговорил громче обычного:
- Никогда, никогда не отдам я крест святой безбожникам на поругание! Так и знай, начальник.
- Ты дерзок, а не смиренен, поп, не по твоей вере это, - высказав недовольство, начальник достал пистолет и направил дуло в лоб Протасия; раздался выстрел, святой отец, качнувшись, замертво упал на протоптанный снег, его голубые глаза с расширенными зрачками глядели в высокие небеса.
Стоящий рядом Дионисий вздрогнул всем телом, а к горлу подкатил тугой комок, он боялся взглянуть на тело того, кто единственный был его другом, и ненавидел сейчас начальника, всех охранников, весь окружающий безбожный мир.
- Что записать, товарищ начальник? - раболепно, едва слышно спросил один из охранников.
- Напиши в журнале, что поп взбунтовался и хотел подбить остальных на непослушание.
Узники опустили понуро взоры: так легко и скоро решались в этих краях человеческие судьбы. Начальник повернул голову в сторону отца Дионисия, дал знак своим людям пошарить у него на шеи и если на ней висит распятие, немедленно сорвать. Не успел святой отец моргнуть, как рослый мужчина не старше тридцати отыскал на его груди крест, раз - и символ веры был уже в руках начальства. Охранники засмеялись, их забавлял ужас, покрывший белой маской лицо Дионисия, но его самого никто ни о чем не спрашивал. Обойдя всех узников, надсмотрщики велели им следовать к баракам, что станет для кого-то временным домом, а для кого-то местом смерти.
В последний раз, пересилив себя, отец Дионисий опустил глаза на распростертое тело Протасия, на снегу образовалось красное пятно из стекающей из раны крови. Святой отец про себя прочитал заупокойную молитву, а иного он сделать не мог.

II глава
Тяжелые дни - полярные, холодные, где земля никогда не знала настоящего тепла, потекли привычной - в этом крае чередой. Сам Минлаг представлял собой лагерные пункты для инвалидов и нетрудоспособных политических заключенных на пять тысяч человек, которые добывали каменный уголь, строили новые шахты, шкалоблочный завод, изготавливали кирпичи и делали лесозаготовки для нужд комбината "Инта-уголь". Суровые погодные условия, нечеловеческое содержание - все то стало частью безрадостного существования тех людей, на которых несправедливо повесили ярлык "враг народа", и именно им приходилось сносить тяготы лагерного быта. Кормили узников скудно: на завтрак выдавалась селедка, в обед рыбная баланда с мерзлой картошкой и каша без масла, а ужин снова баланда, полкило хлеба на весь день.
Отцу Дионисию исполнилось семьдесят два года, сильно постаревший, осунувшийся, с больными коленями и слабыми руками, он не мог выполнять каждый день тяжелую работу на угольных шахтах или строительстве и поэтому его переводили из одного отсека в другой, чаще он мешал остальным рабочим, нежели помогал, из его тонких рук всякий раз падала кирка, коей следовало было копать промерзлую землю, тогда охранники кричали на него, понося непотребными словами, а затем с силой всучивали в руки ведра и требовали приносить воду из реки.
- Пошел вон, старый баран! - слышал Дионисий грубый голос охранника и невольно втягивал голову в шею, ожидая больного удара.
- Чего стоишь?! Бегом неси воды да побольше! - понукал окриком другой надсмотрщик.
И святой отец, покорно снося унижения, отправлялся к берегу Усы, что стремительным потоком несла свои воды на юг, беря начало на западных склонах Полярного Урала. Дионисий подходил к берегу, невольно любуясь северным диким краем, волны медленно ударялись о землю, до ушей доносился безмятежный речной прибой, в лицо ударяли ледяные капли. Жмурясь от яркого солнца, что светило, не давая тепла, он мысленно погружался в себя, в свой внутренний диалог с неспокойной, несчастной душой, на глаза наворачивались слезы. Сорок Севастийских мучеников, принявшие мученическую смерть в водах ледяного озера; и сразу перед взором вставал образ убиенного отца Протасия.
Немного пораздумав над смыслом и тленом земного бытия, Дионисий с полными ведрами воды возвращался на шахту, где по прибытию ему дадут новое задание. Поначалу подъем с берега на низкую сопку давался весьма легко, ноги, обутые в теплые старые сапоги, втаптывали снег в землю и тогда взору открывались маленькие островки мягкого полярного мха. Но чем ближе оставалось расстояние до шахты, откуда доносились непрерывные стуки и выкрики человеческих голосов, то каждый шаг становился труднее и труднее, а слабые натруженные руки из последних сил держали ведра. Поставив ношу на грязный, черный от копоти пол, святой отец несколько облегченно вздохнул, перед пылающим очагом согревая озябшие руки. Молодой статный охранник приблизился к нему, критически оглядел его с ног до головы, будто проверяя - он или не он, после чего постучал палкой по его сапогам, недовольно сказал:
- Опять пролил воду, пока нес, старый баран?
- Несколько капель пролилось, мне было тяжело, - ответил, опустив голову словно провинившийся школьник, Дионисий, не совсем правильно выговаривая русские слова.
- Какие несколько капель, облезлая ты кошма?! Погляди на свою обувь, коль не слепой. Значит так, - охранник повертел палкой, которой подгонял не особо радивых, добавил, - оправляйся сию минуту в сарай и притащи большую телегу, только смотри - живее, задержишься хотя бы на секунду, отведаешь палки. Ясно?
- Да.
Дионисий, оказавшись в этом лагере, был немногословен, покорно снося обиды и оскорбления. Здесь, почти на краю земли у вод северного океана, осознал, что человеческая жизнь, а тем более, его не имеет больше никакого значения. Над головой кружилась стайка птиц, раз - и улетела куда-то далеко на юг, в дикий уральский лес. Он проводил немигающим взором полет пернатых, в душе желая обратиться какой-нибудь пташкой, пусть сойкой, чтобы преодолеть высокую стену забора, стать вновь свободным как раньше. Мысленно святой отец возвращался к памяти ушедших из жизни людей, с которыми его связывало больше, чем просто общение: вот перед мысленным взором проплыл образ отца Протасия в белоснежных одеяниях, следом обратил к нему лицо безвинно убиенный племянник Каетан, рядом с ним, озаренный яркими лучами, стоял Жозеф Теофил Теодорович, он видел их глаза - этот немой диалог между их мирами, но они оставались молчаливы, а его вопросы без ответов. Солнце постепенно клонилось к закату, на землю медленно опускались вечерние тени.
В это время уставшие узники возвращались по своим баракам, грели у очага озябшие натруженные руки с обломленными грязными ногтями. Им раздавали ужин, малосъедобный на вид, на который невозможно смотреть без отвращения, но иного здесь не было и, не смотря на мучимый голод, пленники хлебали рыбную баланду - просто, чтобы не умереть.
Отец Дионисий последним взял ужин, осторожно присел на скамью с другими, как вдруг услышал над ухом злой, недовольный голос:
- Пошел прочь, это наше место, ксендз!
Святой отец боязливо, словно загнанный зверек, поднял глаза - над ним склонилось темное лицо, карие глаза прищурены, на переносице собраны складки. Он молчал, остальные прекратили есть и с интересом уставились в их сторону, в нетерпении ожидая развязки. Говоривший выхватил ложку из рук Дионисия, бросил ее на пол и, схватив его за воротник, прокричал:
- Ты оглох? Я тебе уже сказал: убирайся.
Друзья узника, стоящие за его спиной, рассмеялись, их забавлял страх, отпечатавшийся на старческом лице святого отца. Он оказался один - один против всех и не известно, чтобы случилось, если бы из соседнего стола не раздался низкий голос:
- Оставь его в покое.
Обидчик Дионисия в недоумении обернулся: на него смотрел рослый, широкоплечий азиат, который, поднявшись со своего места, уже направился было к нему.
- Чего встреваешь не в свое дело, ты, тувинец?!
- А сам-то ты кто есть, а? Или позабыл, как тебя словно скот привезли сюда из Бессарабии?
Тот, что унизил святого отца, решил было поквитаться с неожиданным обидчиком, но его друг вовремя остановил его со словами:
- Не лезь на рожон, Костел, мы найдем другое место.
Тот некоторое время помялся, раздумывая: послушать совета или влезть в драку, но в последний миг здравый смысл взял вверх над гордостью и он, обижено окинув всех взглядом, ушел за другой стол - подальше от других. Тувинец, тяжело ступая, приблизился к Дионисию, сказал:
- Иди за мной, будем ужинать вместе.
- Спасибо, - промолвил тот, он осторожно подобрал с пола ложку и последовал за своим спасителем, теряясь со своим малым ростом на его фоне.
После ужина тувинец остался рядом со святым отцом - вдвоем легче переносить тяготы плена, а за мирными дружескими разговорами время шло куда быстрее. С его слов Дионисий узнал, что он родом с предгорья Танды-Уула,что звать его Калзан, имя отца Балчыр, значит, он Калзан Балчырович.
- Так русские меня звали, - пояснил он, его большие глаза с азиатским разрезом чернотой блестели в свете слабого очага.
Калзан долго рассказывал о своем детстве - счастливом, безоблачном, когда семья кочевала по просторам Саянских гор, а поздними вечерами собиралась перед юртой у очага и старейшина рода рассказывал удивительно интересные, страшные истории и легенды, предания предков, передающихся из уст в уста следующим поколениям, и он, тогда еще маленький пятилетний мальчик, прижимался к мягкому материнскому плечу, с замиранием сердца глядел на горящее пламя, бросающее искры к черным небесам, а уши внимали каждое слово, произнесенное стариком.
Калзан замолчал, его глаза вперились взором в желтое пламя, что то и дело трепетало от каждого неосторожного движения, исполняя свой непонятный дикий танец; рассказывая о детстве, мыслями он улетал далеко-далеко - за пределы страшного лагеря, через горы, леса и реки, туда, где ускоряет бег река Енисей, где пышным ковром разрастаются высокие травы, где кочуют вместе с людьми тучные стада, а высоко в лазурном небе над горами парят орлы и кречеты.
- В семь лет меня отдали в школу-интернат, - вернулся в настоящее Калзан, - после окончания средних классов меня направили в колледж учиться рабочей профессии. В колледже мне нравилось больше, чем в обычной школе; получив диплом с отличием, я устроился фрезеровщиком на новый завод, работал там до начала войны.
- Как ты попал сюда? - задал Дионисий мучивший его вопрос.
- История как и у всех: вернулся на завод, работал да язык подвел: сказал однажды товарищам по цеху, что, мол, в НКВД народ пытают - своих же, не чужих, кто-то донес да еще приврали, мол, Калзан против власти бунтует, ночью-то меня увезли как "врага народа", отправили в Сибирь лес валить, на лесопилке я травму получил - пол мизинца отрезал, хорошо еще, что не всю кисть. Начальник в том лагере неплохой попался, отстранил меня от работы на какое-то время, в больницу отправил, а как выписали меня, так сразу в поезд и сюда, в Абезь.
- Абезь - мой третий лагерь, - ответил Дионисий, до того вкратце поведал о своем детстве, теплой юности.
- Неужели третий?
- К сожалению, да. Впервые я попал в плен во время второй мировой войны, немцы прознали, что я ради спасения евреев готовил поддельные документы о крещении, и отправили в концлагерь, откуда меня вызволили родные, заплатив немцам большую сумму денег. После окончания войны меня должны были назначить архиепископом львовского собора заместо почившего отца Жозефа, ибо я являлся его преемником, но не успел: по ложной клевете меня судили за преступления, которые я не совершал: кто-то решил тогда избавиться от меня и ему это удалось. Сначала четыре года я провел в лагере под Донецком, а недавно приехал сюда. В здешних местах так красиво, да жаль, что я не привык к холоду. Клеветников своих давно простил и только молюсь за спасение их душ.
В воздухе застыло молчание, в очаге потрескивал едва теплившийся огонек, а за окном разыгрался злой ветер. Каждый думал о своем: Калзан вспоминал теплый уют родительской юрты, Дионисий в тайне видел похожую картину - почти такой же барак, тот же очаг, только вместо Калзана сидит напротив отец Протасий. Память о былом сдавила сердце ржавыми клещами - невозможно повернуть время вспять, как нельзя войти в одну реку дважды, глаза сами собой увлажнились и чтобы не показать собственные страхи и слабость, святой отец проговорил:
- Претерплю испытания на бренной земле, а после смерти, если такова будет воля Господа, получу долгожданный покой.
- Ты в это веришь? - спросил Калзан, пристально взглянув ему в лицо.
- Я родился в христианской вере, в ней и умру. Если бы не верил, то не ступил бы добровольно на духовный путь.
- Мы, тувинцы - буддисты, и мы не ищем бриллианты на земле, а занимаемся поиском сокровищ души.
- Что есть сокровища земные? Камни, всего лишь камни, тлен.
Их мирная беседа затянулась почти до ночи. Дионисий многое поведал собеседнику о том, что видел, что знал. Особое внимание он уделил воспоминаниям об архиепископе, что являлся не только его предшественником, но в большей мере учителем и тем идеалом человеческих добродетелей, к коим стремился он всю жизнь.

III глава
Май в тундре не то же самое, что в привычной человеческой жизни. Здесь, на севере, май - это последний зимний месяц, это время таяния снега, что плотным слоем окутывает землю. Солнца в мае много и снег медленно превращается в воду под его теплыми лучами, но не смотря на это, в воздухе все еще стоят низкие температуры, а холодный ветер пронизывает до костей.
- Поздняя весна наступит не раньше июля, тогда уже не будет таких морозов, - пояснил Калзан, когда они вместе с Дионисием выгружали из телеги добытый уголь.
- А лето в этих краях бывает?
- Бывает, как и везде, только начинается во второй половине июля и длится до конца августа. Осень наступает во второй декаде августа до середины сентября.
- Что же это, получается, зима длится почти круглый год?
- Да, именно. И очень морозная, непривычная. Зато мы можем узреть воочию полярную ночь и северное сияние.
- Заманчиво звучит, но меня беспокоит другой вопрос: пережить бы суровые морозы, не окоченеть в ночи, выдержать испытания и вернуться домой живыми.
За разговорами выгрузив весь уголь, Дионисий и Калзан воротились на шахту. В нос им ударил удушливый запах - и это после прохладного свежего воздуха, надсмотрщик при их появлении сдвинул недовольно брови, что не предвещало ничего хорошего, закричал:
- Где вы столько времени болтаетесь? Погулять, отдохнуть захотелось? Я вас сейчас покажу, как от дела отлынивать.
Надсмотрщик замахнулся палкой, удар вышел несильный, но голодные, падающие от усталости узники пошатнулись, осели, Калзан помог Дионисию подняться и оба, шатаясь от головокружения и удушливого запаха шахты, без лишних слов принялись исполнять следующий приказ. Это была работа не на жизнь, а на смерть: сотни отощавших, больных людей в ручную кирками добывали уголь, сами становясь его подобием, затем грузили добычу на тяжелые телеги и везли на верхние шахты, а там другие сортировали уголь, отделяя его от остальных пород.
Калзана, как молодого и рослого, отправили в нижнюю шахту, Дионисий оставался наверху: с утра до вечера выкладывал добытый уголь в специальные отсеки, носил воду, дрова. Колени болели нестерпимо и ему приходилось, прикусив нижнюю губу до крови, терпеть до окончания рабочего дня. И в это время сон был единственным благословением, единственной радостью, кою смел ожидать.
После знакомства с Калзаном святого отца никто не смел трогать, хотя иной раз в толпе, среди узников, можно было услышать презрительное "ксендз", но только за спиной, в лицо ему либо улыбались, либо, отворотив презрительно взгляд, проходили мимо. Дионисий никого не осуждал и не на ком не держал зла, ибо осознавал всю свою отчужденность и непохожесть по сравнению с другими. Он привык к одиночеству со времени ареста, научился принимать и радоваться каждому прожитому мгновению, находить умиротворение и счастье в том, что доступно любому, святой отец молился про себя, молился за всех узников, страшным роком оказавшихся в гулаге, он просил у Господа спасения для них и для тех, кто вольно или невольно был приставлен к ним охранниками. Перед сном он благодарил Бога за еще прожитый день, а по утру - что видит новый рассвет.
Натруженными руками отец Дионисий брал ведра и шел к реке, где резвый привольный ветер свободно гулял над водной гладью, а тающий снег под ботинками смешивался с коричневой промерзлой землей. Каждый день одно и то же - все настолько понятное, привычное, что невольно приковывало внимание, согревало истерзанную душу странным очарованием. Поднимаясь на пригорок, Дионисий шел протоптанной дорогой вдоль забора, обнесенного колючей проволокой, за ним манил, тянул дикой красотой свободный счастливый мир; колючая стена разделила землю на две вселенные и существа, населявшие их, были похожими, но разными. Там, на склоне паслись северные олени: серые, большерогие, они топтали снег копытами, искали-выискивали под его слоем любимый вкусный мох, а за стадом следил пастух-кочевник, завернутый в шкуры, его короткие крепкие ноги были обуты в теплые унты - в таком наряде и мороз не страшен. Дионисию казалось, что минула вечность: такая легкая, безмятежная картина жизни северного кочевника пленила его помыслы, разбудила в тайных мечтах родной любимый дом, скромную комнату, родительское кресло у теплого очага - только все то было давным-давно, в ушедшем безвозвратно детстве. На глаза навернулись слезы и страх смерти сдавил горло тугим комком.
На шахте Дионисий вылил ведра воды в специальный бак, устало потерев руки друг о друга. Капли, что еще на берегу попали нечаянно на ботинки, превратились в ледышки, а теперь снова растаяли в тесной жаре. Старая обувь, в дырках, намокла как снаружи, так и изнутри, Дионисия тут же пробрал неприятный озноб, но не подавая виду нахлынувшего недуга, он склонился над горой угля и принялся старательно, насколько хватало сил, отделять уголь от "мусора" голыми руками.
После всех работ, в ветреный промозглый вечер узников вереницей отправили мыться в баню, как то заведено в гулагах для предотвращения тифа и иной чумы, что могла унести жизни не только пленных, но и надсмотрщиков. Баня, представляющая собой низенький деревянный домик с покосившейся крышей, располагался в самом дальнем углу лагерной территории - за бараками, мастерскими и сараями. Узники вставали в очередь и по несколько человек небольшими группами заходили, там им выдавали по маленькому кусочку мыла и шайку воды, кою следовало разделить на всех. Воды едва хватало - только смыть мыльную пену, но особенно тяжело было не от этого, ибо иной раз к воде добавляли таящий снег, а от холода сквозняков, дующих сквозь щели и старые рамы. На омывание выделялось всего лишь десять минут, охранники громкими как раскат грома окриком подгоняли отстающих изможденных пленников. Дионисию в этот раз повезло - вместе с Калзаном они прошли в первой группе, а там и воды побольше, и мыло новое. С неистовой силой тер-растирал святой отец грязное тело, усыпанное прыщами и укусами клопов, с замирающим удовольствием наблюдал, как грязь и пот вместе с мыльной водой стекают на пол, как кожа с открытыми порами начинает дышать, окутанное густым белым паром, а после - чистых, обмытых, узников заводят в соседнюю комнату-клетушку, где специально обученные цирюльники сбривали с них волосы - на голове, в подмышках, на лобке - вынужденная мера от вшей. И после всех процедур, не столь частых, не столь удобных, но уж что есть, то есть, пленные разбирали каждый свою грязную рабочую одежду, надевали ее на тело и выходили из бани, бредя к баракам, а ледяной неприятный ветер дул в лицо, бросал остатки снега в глаза, что маленькими белыми точками оседал на черных ресницах.
В бараке было прибрано и непривычно чисто, в нос ударил удушливый запах хлорки, все те немногие находки-сокровища: консервные банки, ржавые гвозди, пуговицы, обрывки газет и другое, что удавалось раздобыть, найти в груде мусора или по дороге. Конечно, при генеральной уборке "богатства" узников сваливали в общую кучу и относили к мусорным бакам; с одной стороны, оставалась легкая грусть по потере, но с другой - как интересно вновь отыскать что-нибудь, возможно, действительно ценное и важное, дабы после обменяться с охранниками на кусок хлеба или сигарету.
Отец Дионисий, в отличии от остальных, не занимался собирательством, все ценное, дорогое люди давно отняли у него - как то дом, родную землю, покой, близких, а тленное земное благо было чуждым его открытой верующей душе. В плену он оставался без ничего и трудно порой было дышать, когда уставший взор глядел в высокую страшную стену, четко разделявшую его с другим - свободным миром. Каждый день он без ропота, в полном молчании выполнял работу, всегда делая то, что ему говорили, вечером же, уставший и голодный, возвращался в барак, укладывался на жесткие нары, мучаясь от зловонного запаха немытых тел, ледяного сквозняка, клопов и блох, что по ночам кусали его тело.
Банные дни стали для отца Дионисия благословением: по крайней мере, две-три ночи можно спокойно спать, а не расчесывать до крови болезненные укусы. Рядом с ним всегда находился Калзан - еще одно благо, без его поддержки и простого человеческого общения святой отец давно бы сошел с ума. Сегодняшний вечер не стал исключением, кроме одного - судьба, сжалившись над ним, преподнесла небольшой, но приятный подарок. Сняв тяжелую теплую одежду, Дионисий устало присел у маленького, едва теплившегося очага, за окном грустно завывал-плакал ветер, а умиротворенное тепло навевало сон.
Калзан окликнул Дионисия дважды, но тот продолжал неподвижно, словно статуя, сидеть у очага, мысленно уносясь в далекое счастливое прошлое, что согревало даже больше, нежели огонь и банный пар.
- Денис, иди к нам, - громко позвал Калзан,сложив руки рупором.
Тот очнулся от внутренних душевных мыслей, вздрогнул от неожиданности: с тех пор, как его привезли в Минлагерь, он не до конца привык к своему русскому имени. Друг понимал его и не обозлился за небольшую вымученную задумчивость. Дионисий сел подле Калзана, с удивлением приметил, что они не одни: напротив сидели еще два незнакомца - по крайней мере, святой отец никогда с ними не встречался, он слегка улыбнулся и с должным почтением поздоровался, ибо эти незнакомцы производили впечатление умных людей.
- Познакомься, Денис, - проговорил Калзан, кивая в сторону сидящих напротив, - они прибыли в лагерь сравнительно недавно, до этого работали на лесоповале. Вот Петр Иванович.
Один из незнакомцев - невысокий, коренастый человек лет пятидесяти с лысеющей головой чуть приподнялся и слегка склонил голову в знак знакомства и должного почтения, затем, вновь усевшись, заговорил:
- Калзан рассказывал о вас, отче, и мне очень жаль, что вы из-за ложного донесения оказались здесь, вдали от дома. Меня действительно зовут Петр Иванович, но для вас просто Петя. Сам я вырос неподалеку от Санкт-Петербурга в семье не бедной, но не сказать, что богатой и знатной. Мать моя была учительницей музыки, отец работал редактором в одной из газет. С семи лет я учился в гимназии, а после поступил в университет на историка-филолога, вот тогда-то и пригодились мои знания французского, древнегреческого и латыни - но то было еще при Российской Империи. Учиться тяжело, но еще тяжелее совмещать учебу и работу, ибо моей семье стало невозможно оплачивать университет. Я работал в одном из журналов, писал научные статьи на основании приобретенных знаний, а на каникулах занимался переводами. Но привычный мир рухнул, Империя пала, за место нее пришли кровавые безбожники. Семью мою не преследовали, но отобрали все, что было, выделив нам вместо просторного дома комнатенку в коммуналке, они даже не позволили забрать с собой скрипку - самый дорогой предмет матери. От горя она прожила недолго - несколько месяцев, нам с отцом пришлось вдвоем хоронить ее. А еще через год он сам покинул бренный мир. Кое-как пережив две страшные потери, я взял себя в руки и с головой погрузился в работу. В тридцать лет женился на девушке-швеи, жизнь, казалось, стала налаживаться, у нас родились трое детей: дочь Мария и сыновья Федор и Александр. Как вы знаете, началась война и меня отправили на фронт. Не стану рассказывать о битвах и смертях, покрывших землю, ибо не желаю ворошить прошлое, но скажу одно: чудом избежав гибели, я вернулся домой, но застал голодающих детей и умирающую от воспаления легких жену. После ее смерти я пригласил к себе двоюродную сестру, что заменила моим детям мать и няньку, благодаря ее помощи Мария два года назад вышла замуж за хорошего человека, а Федя и Саша пока что учатся - отличники, помощники, гордость моя. Эх, как же я скучаю по ним, а Зиночке - сестре, я думаю, придется отныне заменить им и отца.
Петр разом затих, а вместе с ним остальные: как страшно сделалось им всем при мысли, что судьба так жестоко рушится-разделяет жизни многих людей.
- За что же вас приговорили к каторге? - поинтересовался любопытный Калзан.
- Кому-то не понравилась моя статья, в которой я поведал о русских царях, а в донесении сказали, будто я восхваляю прежнюю власть против нынешней, а, следовательно, являюсь "врагом народа".
- Так и погубят всю интеллигенцию, изведут, кто же тогда останется: необразованный пролетариат? - не выдержал, возмутился Калзан.
- Тише ты, иначе кто донесет, - быстро проговорил отец Дионисий, испуганно озираясь по сторонам.
- Не волнуйся, Денис, здесь все такие же как ты или Петр, или хотя бы как князь Ду...
Он не договорил, незнакомец, что находился по правую руку от Петра Ивановича, приставил указательный палец к губам, заставив замолчать, сам высокий, статный, с большими темно-зелеными глазами, среднего возраста, он чуть поддался вперед, в тонких благородных чертах, даже в плену, читались достоинство и некая гордость, невольно вселявшие в других чувство должного уважения.
- Не важно, как меня зовут, ибо имя мое позабыто, а род мой втоптан в грязь и растворился в глубинах истории.
- Но хотя бы нам поведайте о себе, - искренне попросил Петр.
- Хорошо, но только вам - как друзьям. Калзан прав: я действительно княжеского старинного рода. Моя бабушка была одной из фрейлин при дворе ее Величества государыни Марии Федоровны, а мать моя присутствовала на свадьбе государя Николая Александровича и государыни Александры Федоровны. Отец, деды, прадеды верой и правдой служили Отечеству, никто из них не запятнал свою честь предательством, ибо цена чести - главная добродетель нашего рода, которую мы всегда ценили превыше всех земных наград. Кто же ведал тогда, в вышину вознося молитвы, что привычный мир рухнет, превратившись во прах? Поместье, где я родился и прожил лучшие годы, ограбили и сожгли, отца и дядей расстреляли, мать отправили в лагерь, где она скончалась от непосильных работ, а меня - в интернат. Меня заставили быть гражданином Советского Союза, но не забыли, кто я по рождению, потому и направили в этот лагерь; семьи у меня нет, а живой я им как кость в горле. Умирать не страшно, страшно только при мысли, что на мне прервется род.
Отец Дионисий вздрогнул от последних слов, эхом разнесшихся в душе от его собственных тайных мыслей. Князь сидел, все такой же прямой, гордый, ни лишения, ни превратности судьбы не сломили его духовную силу, передавшейся от благородных предков и впитавшуюся с молоком матери, даже если бы рухнула вся Вселенная, похоронившая под обломками человечество.
- Так как вас зовут все таки, сударь? - не удержался, шепотом спросил всегда спокойный Петр Иванович.
- Это уже не важно. Меня лишили имени, заменив его цифрами, фамилия семьи подверглась унижениям, значит, у меня более ничего нет. Зовите меня князь, просто князь, то не гордость и не гордыня, в наше время титул - более насмешка, а я уже свыкся с унижениями.
Дионисий продолжал молчать; много из того, что он видел и чувствовал, превратилось в живую картину. Ранее напасти, свалившиеся единым снежным комом, были единственными и подчас, думал он, что никто не испытывал столько злоключений как он; но сейчас, плотно погружаясь в истории жизни незнакомых людей, святой отец осознал в душе - не разумом, как подчас бывает судьба жестока к тем, кто не ждет ее удара.
Перед сном он благословил всех, кто оказался добр у нему и в тайне простил обидчиков - явных и тайных. К его радости, ни Петр, ни князь не отпрянули от руки, осеняющей их крестным знамением, не услышали его уши оскорбительного "ксендз, латынщик"; кроме него духовников не было, он знал наизусть Евангелие - и это самое главное.

IV глава
В конце мая, за четыре дня до наступления летнего месяца - а здесь, почти на краю земли, где никогда не бывает привычного лета, солнце стало сильнее прогревать и белый снег таял под его лучами, влажным паром поднимаясь в воздух. В такие периоды становилось жарко и душно, за место холодных сугробов образовывались лужицы и дороги, размытые влагой, превращались в грязное месиво, по которым ни пройти, ни проехать не представлялось возможным. Кочевники ушли, перегнали оленей на иные пастбища, а над ледяной водой с кошачьими криками кружились белые птицы.
Всякий раз, когда выдавалась лишняя минута, отец Дионисий устремлял стопы к безлюдному берегу, садился на какую-нибудь корягу и, подставив морщинистое лицо яркому солнцу, в полном безмятежном одиночестве предавался созерцанию дикого, прекрасного, но ледяного рая. Сердце гулко билось в груди, измученный тяжкими думами мозг замирал, и душа, обрадованная свободой, воспарялась ввысь - к чистому голубому небу, с необъятных вершин так легко и просто виделась распростертая  земля, а ее обитатели - всего лишь крохотные черные точки - как муравьи. Вспоминались-всплывали в памяти беззаботные дни детства, проведенные на ферме, под кровом милого дома, рядом с родными, горячо любимыми людьми. Они с братом были еще теми затейниками: Юзеф на правах старшего придумывал что-то новое, интересное и, не смотря на строгие замечания матери, впутывал младшего в свои забавы. То они решили построить дом на дереве, для чего Юзеф подбил неразумного Дионисия принести из сарая доски и гвозди, которые трогать им воспрещалось; отец поймал младшего сына за воровством, строго отчитал, но когда тот по детской наивности доложил, что доски понадобились не для игры, но "важного дела", тогда Каетан понял, кто зачинщик происходящего и сильно наказал Юзефа. В другой раз, уже будучи школьником, Дионисий с братом и сестрой нашли на заднем дворе фермы большой муравейник - интересно им, детям, было наблюдать сверху вниз на торопливую жизнь этих умных насекомых, как работали они на благо своей общины, своего дома, таскали стебли, строили ходы-выходы: маленькие темные точки на покрытой травой земле.
Святой отец глубоко вздохнул, усмехнувшись собственным мыслям-воспоминаниям о счастливом, ушедшем в небытие времени. Многое пришлось пережить, будущее же сокрыто за толстой занавесой пелены, и никто не может сказать, какая участь ждет его впереди, тем сильнее он дорожил недолгим покоем - берег реки превратился в некое укрытие, подобие тихой гавани над бурными грозными потоками. Здесь он мечтал и надеялся, здесь собирался с силами, черпая их в водной стихии, в теплых лучах, в чистом холодном воздухе. Часто снились ему родные, иногда во снах приходила мать, но не звала его к себе, за собой, а лишь издалека наблюдала с кротким, грустным видом. Однажды в сновидении явился архиепископ Жозеф Теодорович, строгим был его взгляд и от этого стало Дионисию страшно и горько одновременно. Когда никого не было поблизости, святой отец запрокидывал голову к небесам, тихо, почти шепотом, говорил кому-то невидимому:
- Гляди, отец Жозеф, что сотворили безбожники с нашей церковью; сколько трудов и надежд ты приложил к святому делу да только после тебя некому было удержать и продолжить великое начинание, коим ты так гордился, тем, что стало смыслом твоей жизни. Прости меня, я слишком слаб и нерешителен.
По его впалым грязным щекам текли слезы, оставляя белые чистые следы, но он даже не смахнул их, ему сталось все равно. После той мольбы архиепископ больше не снился, но жалость к нему, к самому себе всякий раз сжимало сердце, стоило только остаться в полном одиночестве.
Глубоко вздохнув, отец Дионисий встал и побрел обратно обратно к лагерю, где во всю кипела работа. С приходом тепла их барак отправили на кирпичный завод, где изо дня в день, с утра до вечера они месили глину, выкладывали из нее формы, которые потом обжигали при высоких температурах. Сначала пленники изготавливают замес в нужных количествах, мешают-перемешивают под строгим надзором охранников, а когда полученная смесь полностью готова, то несколько человек разом заливают ее в формы, смотрят, хорошо ли залито, нет ли где образовавшихся воздушных пор. Залитые формы к концу рабочего дня накрывают пленкой, дабы дать кирпичу созреть, а не просто просохнуть. Через сутки полученные блоки укладывают на поддон и отправляют на обжиг в печи.
Дионисий, не смотря на возраст, работал наравне со всеми, никто не задумывался ни о его здоровье, ни о старческом бессилии. В один день святой отец месил смесь и разливал ее на формы, в другой день складывал полученные формы в печи. В самом цеху было удушливо жарко, нестерпимо хотелось пить, покрытые мозолями и порезами пальцы рук ныли и болели, а по вечерам он подолгу не мог заснуть от колющих болей в коленях. Все, что оставалось хорошего в жизни - это тихие, дружеские беседы в кругу Калзана, Петра и князя, а перед сном - полуночная молитва в душе - про себя. Ах, сколько тогда было сочинено-придумано стихов, сколько про себя спето церковных песнопений, без которых натруженное сердце его давно бы разорвалось.
Каждое утро встречал Дионисий искренней молитвой, с замиранием всматривался-любовался начинающим днем, когда желто-оранжевое солнце поднималось из-за кромки диких лесов - как всегда величественное, огромно-недосягаемое. Умывшись холодной водой, перекусив нехитрым завтраком, он вместе с другими пленниками выходил их барака и порывистый северный ветер щипал лицо. Шли колонной по одной и той же тропе, ноги в тяжелых ботинках месили комья грязи, оставляя за собой ямки с лужицами. У завода их поджидали озлобленные надсмотрщики, окриком загоняющих узников в горячие, пахнущие глиной цеха. Работы длились без перерыва до обеда, затем пленники шли в столовую, где пахло чуть лучше малосъедобной, подгоревшей едой.
Калзан сидел напротив Дионисия, в нетерпении ожидая очереди. Время от времени он оборачивался в сторону больших котлов, из которых кухарки разливали в миски суп. Немного подумав, тувинец поддался вперед и тихим голосом проговорил:
- Скорее всего, сегодня готовит тетя Зинаида, хорошая женщина, добрая. Сколько помню, всегда достанет лишний кусочек хлеба да и на слово ласковое не скупится.
- А как узнать, она это или не она? Я не так давно в лагере, многое еще не знаю, - шепотом поинтересовался святой отец.
- Зинаида невысокая, тучная, у нее добрые серые глаза и улыбчивое лицо. Из всех она - единственная, кто считает нас за людей.
- Побольше бы таких людей, тогда мир стал бы гораздо лучше.
Очередь постепенно растворилась, отец Дионисий встал в самом конце - по крайней мере, никто не станет злобно шипеть в спину, произнося гнусные оскорбления. Он подставил миску, глаза опущены в пол, словно за ним читалась какая вина. Кухарка дважды из половника налила суп, несколько помедлила, затем добавила еще: немного - как могла. Святой отец поднял взор и встретился с добродушным, приятным на редкость лицом, глаза большие серовато-зеленые, щеки покрывал легкий румянец, кухарка была невысокого, ближе к среднему роста женщиной, но для него она показалась большой, широкой и уютно-мягкой, теплой. Украдкой женщина положила еще один кусок хлеба, промолвила:
- Ешь на здоровье, мой голубчик. Приятного аппетита.
- Спасибо, - искренне ответил Дионисий и приятная сладкая теплота разлилась по его нутру; сколько видел он горечей, смертей и унижений, столько стал больше ценить простое добро человеческое - не только к себе, но и другим как он.
Немного отойдя в сторону, он услышал, как Зинаида сказала своей товарке по кухне:
- Совсем совесть потеряли, таких стариков на каторгу отправляют.
Калзан в нетерпении ожидал прихода Дионисия, и когда тот уселся за стол, поставив перед собой глубокую тарелку, из которой тянулся сероватый горячий пар, поинтересовался:
- Ну как? Зинаида?
- Угу, - кивнул головой в знак согласия тот  и с превеликим блаженством вдохнул горячий запах свежего супа, добавил в конце, - святая женщина!
- Хорошо, теперь и мне пора за обедом, - Калзан поднялся, сказал в конце на ухо Дионисию, - главное, спрячь лишний кусок хлеба, не охранники, свои могут убить.
Во второй половине дня отец Дионисий как и прежде изготавливал кирпичи, мучаясь в цеху от жарких печей и нечистот, вместе с ним работал Петр Иванович - тоже почти старик. Объединенные одним несчастьем, растерявшие прежнее, надежно-счастливое, они трудились под зорким взглядом надсмотрщиков, забавляя друг друга историями из жизни да и просто приятными беседами, скрашивающие их безрадостное существование. В основном говорил словоохотливый, веселый нравом Петр, святой отец большую часть времени слушал и молчал, именно от него учась грамотной русской речи. Руки месили глину, а плавные слова мирным потоком вливались в память, растекались по жилам в сердце.
- Вы, святой отец, даже не представляете, какие чудеса ожидают всех нас в скором времени. В этом далеком от цивилизации месте, где сотни лет ничего не меняется, есть такое, чего никогда не узреешь в привычной нам жизни. Скоро настанет полярный день и продлится почти месяц. С одной стороны, это завораживающе красиво, ибо небо приобретает мистическое очарование, но с другой - тяжело спать, когда солнце светит день и ночь. А я скажу так: стоит претерпеть испытания ради лицезрения столь дивной красоты.
- Вы, наверное, изучали многое о Севере?
- Не только. Ведь по профессии я не столько историк, сколько филолог. Мне приходилось с экспедициями ездить на север, общаться с его малочисленными народами, изучая их быт, культуру, традиции и языки, ведь их разделяют не только обширные территории, но и принадлежность к разным этническим группам. Когда-то я мог понять диалекты эвенков, чукчей, коряков, манси, а теперь стал забывать. Помимо прочего, не сочтите, пожалуйста, за хвастовство, я знал древние мертвые языки, даже читал надписи на сохранившихся через тысячелетия свитках, и то уже позабыто.
- Вы столь умный, на редкость образованный человек, Петр Иванович, ваши сыновья и дочь по праву могут гордиться вами.
- Боюсь, что ныне мои дети стыдятся меня, ибо арестовали меня как "врага народа". Тяжелая ложь, да видно, такова судьба.
Отец Дионисий собрался было сказать что-то хорошее, приободрить задумавшегося собеседника, чье лицо разом осунулось от страшных воспоминаний, но со стороны раздался громки й, пронзительный свист. Они обернулись, стоящий неподалеку охранник погрозил палкой, выкрикнул:
- Эй, вы, двое! Кончайте болтать и живее пошевеливайтесь, иначе отведаете хороших ударов.
Петр и Дионисий взяли бадью с готовой смесью, с кряхтеньем придвинули к пустым формам, куда следовало эту смесь залить. Глубоко вздохнув, Петр шепнул святому отцу на ухо:
- Видите, какое отношение к нам - как к скотине. А, может быть, мы и есть бессловесный скот, иначе не стали бы терпеть эти адские муки. Дали каждому по порядковому номеру заместо имен - вот и не люди мы для них, с клеймом точно на скотобойне.
- Дай-то Бог, освободимся. Не вечность же тут жить.
- Будем молиться, ибо все уже не в нашей власти.
Вдвоем, на сколько хватило сил, они наклонили полную бадью, осторожно залили несколько форм. Дионисий до скрежета сжал зубы, острая боль пронзила его тело, глаза невольно увлажнились от слез и, не имея воли терпеть, разжал края бадьи и с тихим стоном сел на пол, кровь разом прилила к лицу. Петр устремился к нему, сам бледный, испуганный. С дружеской заботой заглянув ему в глаза, поинтересовался:
- Отче, что с вами случилось?
- Болит, как сильно болит...
- Где болит? Может, позвать на помощь?
- Тяжко мне, не могу больше. Остро колет, жжет огнем здесь - где фаланги и колени.
- Прошу вас, потерпите немного, скоро нас отпустят. Еще чуть-чуть, только закончим, иначе вас убьют, а одному мне не справиться.
Святой отец попытался подняться, опершись на плечо Петра, но ослабевшие ноги не слушались его, по телу вновь пробежала волна боли, и он упал, тяжело дыша, а в груди учащено билось сердце. К ним приблизился рослый надсмотрщик, темные густые брови сошлись в гневе к переносице. Немного постояв так, играя палкой, он гнусаво проговорил:
- Чего расселись? Отдыхать захотелось?! А ну, живее за работу!
- Гражданин, у этого человека болят ноги, он уже стар и слаб. Сжальтесь, прошу вас, - умоляюще, глядя снизу вверх, молвил Петр Иванович, в глубине души смертельно боясь этого исполина с кулаками размером с детскую голову.
- Мне плевать. Твой дружок обязан выполнить дневной план; если не сделает, я лично изобью его до смерти, а тебя, защитник - вшивый интеллигентишка, посажу в яму, где ты сдохнешь сам через несколько дней, - поглядел в лицо Дионисия, добавил, - вставай, иначе будете работать без продыху.
Усилием воли, едва сдерживая крик, Дионисий с помощью Петра приподнялся, все лицо покрылось испариной, а глаза - большие, карие, широко раскрылись, всматриваясь куда-то вдаль, но и там он ничего не различал.
После трудного дня святой отец лежал в постели, он не отправился даже ужинать, а лишний кусок хлеба отдал Петру как благодарность за поддержку и необходимую помощь. Через час к нему подошел Калзан, от него пахло рыбным супом; приложив широкую смуглую ладонь на лоб больного, он прошептал:
- Денис, как ты?
Святой отец медленно приоткрыл глаза, гулко толкались меж собой черные ресницы, белым отсветом поблескивал огонь в темных зрачках. Он сглотнул слюну, задвигался острый кадык на морщинистой шеи, долго он молчал, собираясь с мыслями, но все же ответил тихим голосом:
- Лучше, намного лучше.
- Болят ноги?
- Почти не болят. Мне необходимо как следует отдохнуть, а завтра я уже поднимусь с постели. Не волнуйся за меня и да попроси у Петра прощение за меня, мне так стыдно, ведь он мог пострадать тоже.
- Не говори так, ты для них единственная надежда. Если кто умрет, тебя попросят прочитать заупокойную молитву. Я-то сам не христианин, не знаю, как у вас... ваши ритуалы или что там... Прости.
Отец Дионисий был благодарен ему за сие теплые слова. К горлу подкатил тугой комок - не то рыданий, не то радости от нахлынувших утешительных чувств. Так бывает часто, когда после длительного утомительного пути, полного препятствий и опасностей, путник оказывается в тихом, благодатном месте, в стенах дома, где поджидали его родные, любимые люди. Во сне Дионисий видел старый родительский дом: весь белый, залитый ярким золотым светом, только пустой, безлюдный; и переходил он из комнаты в комнату, садился то и дело на мягкий диван, выглядывал в окно, мысленно ожидая кого-то еще. "Мама, Сабина", - шептали в ночной полутьме его уста, по щекам текли крупные капли слез.

V глава
В середине июля, как и говорил Петр Иванович, на землю, столь далекую, холодно-прекрасную, как в замедленном действии, опустился полярный день. Еще никогда отец Дионисий не видел сего чуда: и днем, и  в ночное время светило солнце, промерзлая земляная поверхность покрылась низкой зеленой травой, куда ни глянь, на сотни километров, протянулась зеленая равнина точно ковер, по которой гуляют холодные дикие ветра. Кое-где, не ведая человеческой поступи, из земли пробивалась к свету мелкая ягода - темно-красная, малиновая и очень вкусная. Узники тайком собирали ее, пригоршнями закидывали в рот, наслаждаясь сладковато-кислым ароматом.
Петр Иванович, много раз бывавший в диких краях великого севера, поведал друзьям, что можно раздобыть бруснику, ее ягоды хорошо утоляют жажду и, более того, если их заварить горячей водой, то получится морс - не только вкусно, но и полезно; а из листьев брусники получается отличный чай. Остальные прислушивались к мудрым советам бывалого путешественника-ученого, без которых в суровых условиях не выжить. С приходом тепла здоровье Дионисия заметно улучшилось: теплое солнце, работа на лесопилке в окружении деревьев-великанов, ягоды и брусничный морс сделали свое дело. Еще месяц назад, замерзая в мрачном, продуваемом бараке, мучаясь от блох и клещей, он в тайне души изо дня в день ожидал смерти - как единственное избавление от земных страданий, ныне же от подобных мыслей он бежал и вопреки самому себе чувствовал вину за то, что некогда падал духом, а не боролся с грехом уныния молитвой.
В барак Калзан, Дионисий, Петр и князь чаще обычного возвращались не с пустыми руками, благо, в лесу ягод и грибов было видимо-невидимо. Попивая горячий морс, они вместе с другими узниками проводили вечера за беседами. Один пленник - юноша не старше двадцати пяти лет, смастерил из подручных средств нечто вроде шашек; играли подолгу, объединенные не только горем, но и мелкими, такими простыми-понятными человеческими радостями. Отец Дионисий , как уже привык за годы плена, оставался немного поодаль от других, но все же мягкая пелена обволакивала его душу теплом, сердце наполнялось счастьем - как когда-то давным-давно, в те дни, когда он возвращался домой со школы, неся матери радостную весть. Детство, молодость пролетели словно одно мгновение: не успел моргнуть, и вот - тело покрыто морщинами, волосы побелила седина, но внутри, вопреки всему и вся, не смотря на злоключения, что отныне претерпевает, святой отец раз за разом обращался к тому самому мальчику, коим был когда-то и о ком скучал часто одинокими вечерами.
Однажды, возвращаясь в барак после трудового дня, Дионисий наткнулся на маленький блокнот с прикрепленным к нему карандашом. Не долго думая, святой отец быстро подобрал находку и незаметно спрятал ее во внутреннем кармане рабочей рубахи. Он не знал, даже не догадывался, кому мог принадлежать сий блокнот и когда был потерян; скорее всего, блокнот выпал из кармана кого-либо из охранников, но долго рассуждать на эту тему не было смысла, ибо находка явилась для него, для его истерзанной души настоящим сокровищем, глотком свежего воздуха. Да, уста его были запечатаны, но мысли никто не смел остановить; все накопившееся внутри он выразит в письме - а когда-нибудь кто-то из потомков прочтет написанное, обагренное жгучими слезами.
О блокноте узнали немногие: Калзан, Петр, князь и еще трое человек, питающих к святому отцу положительные чувства. Благо, в ночное время светило солнце, и когда все засыпали, а комната наполнялась дыханием спящих да шуршанием ветра в окнах, отец Дионисий писал, весь погруженный в работу. От охвативших тогда чувств он не мог заснуть - мысли лились безмерным, бесконечным потоком, а ослабевшие руки не поспевали за ними и тогда приходилось возвращаться к началу, дописывать, что-то изменять. Дионисий не писал о превратностях судьбы, он не жаловался на беззаконие и несправедливость, творившихся вокруг; все помыслы, весь писательский труд направлен был на божественную сущность, рассказы и предания отцов церкви, славившихся своими добродетелями и несгибаемой верой, он писал псалмы, сочинял стихи - и все во славу Его, ради Которого готов претерпеть все муки и испытания.
Первым слушателем оказался Калзан - тот, кто не будучи христианином, первым пришел ему на помощь и благодаря которому святой отец обрел верных друзей и неоценимую поддержку.
- Будучи викарием при отце Жозефе, я часто сочинял молебные песнопения, а также переводил древние армянские богослужения на польский язык.
- В таком случае, твои стихи станут светочем для многих узников, - ответил Калзан, научившийся красивым фразам от Петра Ивановича, что удивляло и в то же время радовало его друзей.
- Сколько лет назад то было? Писательская деятельность все равно что язык: без ежедневной практики не бывает хорошего результата.
- И все же прочитай, ибо я начисто лишен какой-либо творческой жилки, если это не наши родные тувинские песни.
Отец Дионисий глубоко вздохнул, собираясь с мыслями: не думал он, что когда-нибудь, наделенный ораторским искусством и глубоким красноречием, ему будет сложно выступить перед одним-единственным человеком заместо полной аудитории из десятков неизвестных людей. Мельком взглянул в черные раскосые глаза Калзана - ничего не прочитав в них, кроме немого нетерпения, а и исписанном блокноте слова витиеватым почерком бежали по странице. Суд читателей из одного человека гораздо суровее сотни литературных критиков. Помяв немного страницы, Дионисий вобрал в легкие побольше воздуха и голос его - тихий, умиротворяющий, разрезал бездушную тишину.
"И видел всадника я также
На белоснежном коне,
И ярко сияет златом
Венец на огненном челе.
За ним несется иной всадник
На ярко-огненном коне,
В его руке багряный меч кровавый
И бойня где-то вдалеке.
Летит над твердию земною
Конь черно-вороной,
На нем сидит уж третий всадник,
В руках со мерой весовой.
И вот примчался четвертый всадник,
Под ним конь бледный и худой,
И смерть, и ад за ним следом
Покрыли землю и тут вот
Земные птицы али звери
Восстали против жизни той.
Погибли грешники во смраде
А праведники в белых простынях,
И ангелы все вострубили,
Покрылись небеса в тучах.
Все сделалось подобно крови:
Вода, и реки, и моря,
Луна покрылась густой кровью,
Взродился великий страх в сердцах.
На пир слетелись в стаях птицы
И страшно сталось всем царям,
Погибли все и лишь остались
Праведники в божественных лучах".
Он выдохнул, опустил голову, боясь показать пылающие отчего-то в застенчивости щеки, будто стоял он у доски с невыученными уроками в ожидании праведного гнева от строгого учителя. Но "учитель" сидел все также тихо и смирно, на его смуглом лице читался немой вопрос и было видно, что Калзан, оценив по достоинству литературный слог, не смыслил в происходящем.
- Это краткий пересказ книги Откровений одного из апостолов Господа Иисуса Христа Иоанна Богослова. В ней описаны события будущего от первого века нашей эры, ознаменованные символами. Первый всадник в венце - побеждающий спаситель, торжество всеобщего признания евангельской проповеди. Второй всадник - кровавый, с мечом есть ни что иное, как война и погибель. Третий на вороном коне с весами символизирует голод и пропасть между богатыми и бедными. Последний же всадник, имя которого Смерть - и есть погибель для людей, за ним будет следовать ад, ему будет дана власть умерщвлять мечом и голодом, мором и зверями. Это произойдет после снятия четвертой печати. А вот когда снимется шестая печать, то произойдет великое землетрясение, помрачнеет солнце, покраснеет луна, покраснеет вода, восстанут птицы против человечества, но спасутся лишь праведники, и они будут стоять у Престола в святом городе Иерусалиме.
- У вас все так сложно, - в глубоком раздумье после затянувшегося молчания проговорил Калзан, - у нас все же просто: есть Тенгри - Небо, есть злые духи, ночами оборачивающиеся в дурных птиц, после смерти творившие добро уходят в небесные кочевья, где не ведают горестей, творившие же зло остаются на земле и бродят бесплотными духами по миру, не находя покоя.
Последние слова несколько ранили религиозную душу Дионисия, внутри себя он ясно надеялся на открытие истины человеку, далекому от христианства, не знающего его основ, но Калзан все также оставался глух к его увещеваниям, в сердце своем лелея теплую надежду еще раз увидеть родную, дикую землю свою - не во сне, как ныне, а наяву. За него горячо молился святой отец, прося в утренней предрассветной ли молитве или в полутьме явить ему истинный путь, привести хотя бы так к Единому Вседержителю, Господу миров.
- Господи, - шептал в одиночестве отец Дионисий, стоя на коленях под высоким узким окном барака, - услышь мою молитву, ибо не за себя молю я о милосердии Твоем. Пусть праведники живут с верой и надеждой на спасение, умирающие умрут верующими, а грешники в в покаянии своем воротятся к вере, к Лику Твоему. И да прости все их грехи - вольные и невольные, и да защити людей от зла, козней сатаны. Аминь.
В сероватом небе плыли темные облака, подходил к концу июль, а вместе с ним наступит конец полярным дням, в этих дальних краях осень начинается раньше сентября.

VI глава
Осень в тундре наступает рано, но за это, словно сама природа чувствует вину перед живущими, разукрашивает северную землю в буйство красок и оттенков, мхи, трава превращаются в багряно-красный мягкий ковер, над которым стелется-гуляет привольный дикий ветер, холодный, пронзительный и на удивление свежий. Короткие пасмурные дни сменяются долгими ночами, лишь изредка и ненадолго возвращается летнее тепло, а с сероватых небес проглядывает отчужденно-великое, далекое солнце. Над водной гладью снуют, горланят стаи птиц, готовящиеся лететь на юг - в теплые страны, под благодатные жаркие лучи, туда, где не ведают ни о холоде, ни о голоде. Над мягкой низкой травой - зеленой, желтой, красноватой склоняются карликовые березы, трепещущиеся под дуновением ветра, а чуть поодаль разрослась морошка, а где-то в лесу, если ступать тихо и осторожно, можно наткнуться на грибы: подберезовики, подосиновики, сыроежки, волнушки, моховики, а иной раз белый гриб. Не очень щедрая на дары тепла, тундра всегда приветлива к тем, кто добр к ней и со смирением принимает ее непредсказуемую природу.
Долгими холодными вечерами, когда уставшие от трудов узники собирались кругом у пылающего очага и обращали взоры на Петра Ивановича, известного своей ученостью и знаниями о преданиях, мифах и легендах малых народов, кочевавших по просторам северной пустыни в течении многих столетий.
- В преданиях сказано, что когда во Вселенной царила темнота, высшее божество задумал создать свет, землю и населить ее разными обитателями. Сначала Творец создал ворона, а с ним маленькую птичку, которым поручил продолбить зарю. Ворон не выполнил это поручение, за что был изгнан, а маленькая птичка сделала большое отверстие, заря брызнула и стало светло. Тогда Творец, создав земную твердь, бросил на нее кости и сказал: "Будьте люди!" Кости собрались воедино, обросли мясом и кожей, и появились мужчины и женщины. Чтобы узнать, как живут его творения, божество создал куропатку, полярную сову, лисицу, волка и песца. Но все эти звери испугались человека и ничего не смогли узнать. Тогда он сам спустился на землю, дабы научить людей любить и заводить потомство, создал им в дар оленей из тальника, одежду, показал, как добывать огонь. С тех самых пор люди стали кочевать; а из земли был создан бурый медведь, наводивший на обитателей северных земель страх и ужас. Но Творец не создал гармонии и за усовершенствование мира принялся Ворон-Куркыль, именно он разлил реки и озера, поднял над землей горы, посадил леса, заселив их зверями, птицами и насекомыми, а в водоемах появились рыбы. Воззрев с высоты на сотворенное, Ворон взмахнул крыльями и превратился в гром, вступив в бой с кэле-духами зла. Нередко он спускается и ходит по земле в человеческом обличье, творя добро: то возвращает к жизни умершего сына, то становится шаманом, а подчас просто человеком со свойственными ему переживаниями и жизненными тяготами. В конце, пройдя единый путь от создания к создателю, а от создателя к человеку, он заболевает и умирает.
По представлениям чукчей жизнь всегда существовала как над небесной твердью, так и под землей. На небесах живут предки, они ведут тот же образ жизни, что и на земле: пасут оленей, кочуют по небесным долинам. Однако попадают на небеса лишь достойные: воины, полегшие в сражениях, те, кого умертвили близкие  либо умершие от глубокой старости. Тем же, кто умер от болезней, уготовано подземное существование в обиталище злых духов-кэле.
В каждой семье кочевников-оленеводов есть домашний хранитель-тыйныквыт, это оберег, сделанный из останков животных и птиц, охрана от кэле. Во время жертвоприношений домашние святыни выносятся к месту отправления таинства и как бы принимали участие в ритуалах. Им не поклоняются, только "угощают" и "кормят".
Очаг начинал трепетать, разгораться сильнее при слабом ветре сквозняка, дующего из щелей ветхого барака. Пламя пылало, танцевало под низкое завывание ветра, красило черные стены в красный-багряный - как осеняя тундра цвет, а человеческие сгорбленные фигуры уродливыми тенями отпечатывались на стене.
Отец Дионисий сидел на корточках рядом с Калзаном, то и дело поглядывая на друга; он помнил тот давнишний разговор с ним, когда Калзан поведал, что в детстве трепетал от страха, слыша страшный-интересный рассказ-предание шамана о кознях злых духов, летающих по земле и чинящих страдания людям и животным. Подрастая, Калзан понял, что человек, порой, бывает опаснее, страшнее злых духов, ибо сказано в Писании, что настанет время, когда человек будет бояться человека пуще дикого зверя. Теперь, сам заключенный в неволю по клевете и зависти людской, святой отец еще больше стал ценить доброту и дружескую заботу, еще пуще молился в тихие ночные часы, уповая на волю Господа.
Холодными ночами, свернувшись под одеялом, Дионисий урывками вспоминал-прокручивал в памяти события прошлого, мысленно прощаясь с ними навсегда, а по щекам текли слезы. Невольно припомнилось выступление архиепископа Теодоровича, его пламенная речь, обращенная к членам Сейма и епархии, рождающая в их сердцах возвышенные чувства долга к бремени, возложенного на их плечи.
- Кусок земли - родной земли, но сколько в нем тайн сокрыто, сколько сил! Откуда появилось это воображение, обезоруживающее сердца и сливающееся с ними в любви? Независимо от того, сокрыто ли то на вершинах альпийских гор или же расстилается на мазовецких равнинах, или сияет солнцем южной Италии, или окутано мрачным северным небом, украшено зеленью и цветами либо развевается над песками пустыни, сие чувство любят везде одинаково. В чем же секрет силы маленького кусочка земли? Все то одеяние воображения ее сыновей, окутывающее словно на холсте, ее видения и образы. Сий ком земли скрывают курганы и могилы, в них сокрыты драгоценности воспоминаний, будь то альпийские фермы, храмы или памятники культуры; пропитанная кровью героев, страданиями и болью, радостями и надеждами - память переходит из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери. Сама Родина становится образом, что живет в вас, золотит стены вашей души и превращается в живой магнит воспоминаний и любви. Родина не боится соперничества. Спросите жителя пустыни - араба, поменяет ли он свои пески на зеленые леса? Он ответит нет. И мы не поймем, как можно жить в песчаной пустыне, как не понимал житель солнечной Италии философ и историк Тацит, когда писал о жителях Галии, сравнивая их мрачное небо со своим. Но в конце он понял их, написав такие строки: "Он потерпит там, в Галии, для которого та земля является родиной". Поскольку вы искренне любите свой народ, вы желаете богатства всей Польши, и вы при аграрных реформах не закроетесь на своем подворье. Так поступит лишь наемник, но не праведный сын отечества. Однако, Родина - это не просто тело, это душа. Не раз человек переносит дух своей родины, которую никогда не видел, на новое обиталище. Так народ иудейский, выросший в Вавилоне, обращал невольно сердца в сторону Иерусалима. Поэтому я люблю на своей родине то, что связывает меня с духом правды, любви и справедливости. Мне нравится материальная сила, ибо она является отражением духа, его поддержанием. Или вы спросите меня: что я люблю в душе своего народа, я спрошу вас в ответ: а что вы любите в своих родителях, братьях, сестрах, в своих учителях и друзьях? Вы любите их мысли, их сердца, дела; наконец, вы любите их за себя, за их добродетель, благочестивый страх и характер. Но я также люблю родину за ее красоту, искусство, живопись, литературу, ибо все то есть отражением духовной красоты национальной души, ее тайным языком, сердцем нации. Ибо сказано псалмом: "Если я забуду тебя, Иерусалим, то отсохнет язык мой". Тот, кто любит свой народ, наслаждается всем духовным развитием его, его трофеями, истиной, справедливостью и милосердием, но также скорбит о неправедности в своей стране. Боль из-за зла, царящего на родной земле - одно из самых прекрасных проявлений любви к ней, ибо в ее недрах ищет человек самого себя. Хотя я рассказывал вам о родной земле, об изяществе и красоте национальной души, о силе и могуществе, я не сказал, что такое есть родная душа на самом деле, и дабы окончательно решить этот вопрос, зададимся вопросом: в чем идея отечества? Чтобы ответить, географ поспешит измерить районы нашей страны; политик-дипломат принесет книгу с новой картой, геолог похвалит богатства ее недр; искусствовед прочитает лекцию о свойствах искусства, о его знаменитых мастерах, произведениях и памятниках, укажет вам на церковь Святой Марии и на Вавельский замок. Историк возродит прошлое, вспомнит битвы за престол и социальные изменения, войны и союзы. Филолог же разберет по крупицам язык и выявит его богатство, его литературу. Все будут говорить о родине по отдельности, но то еще не вся она - а как бы отрубленные от тела руки, ноги, голова, что не является целым организмом. Родина - это одно, единое целое; все вместе: история, искусство, культура, что сливаются в один резервуар, как потоки рек в море. Этот резервуар - национальная душа, а душа подобна тому ткачу, что в своей руке плетет тысячу нитей, делая из них единый узор. А та нация, которая отрицает Бога, отказывается от самой себя, ибо она как единое целое находится и чувствует себя в Боге. Да здравствует же гетман Царства Божьего и невидимый гетман нашего народа Иисус Христос! Пусть вера в Него, пусть Его любовь питает и очищает все земные чувства. В Нем станем искать источник всей любви. Поэтому следуйте под Его знамениям, победим под Его знамением, скрепим Его имя в нашем законе, восклицая: Господь наш Иисус Христос, веди нас, ибо Ты правишь нами и ведешь нас! Аминь.
Последние слова члены законодательного Сейма из числа депутатов и старейшин слушали стоя, и он, Дионисий, был среди них, всей душой впитывая силу духа отца Жозефа, его мудрость, поражаясь и восхищаясь его редкому дару оратора. Сейчас он окинул окутанный в ночную мглу барак, до ушей долетали храп и тяжелое дыхание спящих. Луну скрыли тучи и он мысленно обратился, глядя в чернеющие небеса: "Бедный архиепископ, если бы ты ведал, какая участь постигла нашу церковь, и трон пастыря, что передал ты мне, рухнул в бездну. Все труды, все чаяния твои обратились во прах, а тленное тело твое ныне покоится в чужой могиле, не обретя даже после смерти места упокоения. Прости мои слабость, страх и малодушие, что не смог укрепить созданное-построенное тобой, и да помолись за меня Господу в бескрайних просторах Царства Божьего".
Сердце его на миг сковал леденящий страх, но в ту же секунду мягкая теплота окутала его невидимым лучом света, тревога отступила и он, глубоко вздохнув, смежил веки, падая в непонятный туман сновидений.

VII глава
В октябре вновь пришла зима - длинная, холодная, как обычно в этом дальнем крае. Потухли буйства красок широких равнин, пожухла некогда зеленая мягкая трава, в зарослях которой так легко и беззаботно отыскивались вкусные грибы. Ночами стоял мороз, снег еще мелкими хлопьями падал с серых небес, засыпывал землю, выравнивая ее шероховатые поверхности, тоскливое течение реки, ставшей для отца Дионисия немым собеседником и утешителем, сковал лед, пока что тонкий, непрочный. Все реже и реже удавалось спуститься к берегу, в молчании предаться горестным мыслям, тайным надеждам, сидеть просто на выброшенной на берег коряге, пустым взором глядеть в северное небо - то прозрачно-чистое, то затянутое мрачными облаками. Теплые воспоминания - единственное, что оставалось с ним хорошего, но чем тяжелее становилось, тем большую горесть и боль причиняли они, словно оживали немым укором, что когда-то не ценил истинные счастливые мгновения своей жизни.
Работать на лесопилке становилось все труднее и труднее, натруженные, в кровавых мозолях и ранах руки коченели от холода, а по вечерам в бараке нестерпимо болели. Надсмотрщики в теплых тулупах, перчатках не задумывались над положением узников, даже не замечали в них людей, для них они являлись всего лишь расходным материалом, врагами народа и Родины, а следовательно, не имели права даже на малое сочувствие. Милосердие растворялось в этом гиблом месте, каждый день хоронили кого-то, завернутого в мешок, а через какое-то время на место умершего ставили нового заключенного.
Дионисию, не смотря на старческий возраст, не давали поблажек. Полные нетерпения, охранники с бранными окриками подгоняли святого отца, коему приходилось таскать-перетаскивать доски на склад.
- Живее пошевеливайся! Ты что, калека? - раздавался над ухом приказ.
- Не будешь отдыхать, пока все не перетаскаешь, - слышал он изо дня в день, с утра до вечера.
И когда он нес тяжелые доски, руки его краснели от напряжения и ледяного ветра, пробиравшегося под одежду до костей, а на глаза выступали слезы от понесенной несправедливости и мыслей о том, что в столь страшной безысходности невозможно изменить судьбу.
Ужин больше не казался ему невкусным; главное, что горячая жидкость обволакивала нутро, разливалась по пищеводу и желудку, приятно было и от доброй улыбки Зинаиды - пожалуй, единственной из людей, кто относился к пленникам по-человечески, понимая-принимая их горестное, несчастное положение.
- Я тебе, голубчик, немного белого хлебца припрятала да горсть сухарей - вечерком похрустишь, - говорила она, разливая в тарелку суп.
- А если кто прознает? Вам же будет плохо, - тихо в ответ говорил Дионисий, в душе искренне волнуясь за благополучие Зинаиды.
- Не узнают, да если и прознают, скажу, что себе немного взяла, пусть тогда доказывают обратное.
- Спасибо. Дай Бог вам и вашим близким всего хорошего.
- Бога давно нет на этой земле, но все равно благодарю.
Святой отец забрал положенную порцию и отправился к столу, выражение лица его было задумчивым, а в голове до сих пор крутилось сказанное Зинаидой: "Бога нет на этой земле... Бога нет на этой земле". Ржавыми иглами кололи сие слова его душу и к горлу подступил тугой комок, родивший немой вопрос: если здесь нет Бога, то где он находится? В аду? В Чистилище? И в миг, словно кто-то поспел за ответом, вспыхнула другая мысль: Бог здесь есть, просто люди забыли Его, но Он их не забыл.
Отчего-то счастливый, уверенный, Дионисий уселся напротив Калзана, проговорил:
- Сегодня дежурит Зинаида, значит, голодными не останемся.
Калзан ничего не ответил, как то бывало раньше, вместо радости на его смуглом лице выступило нечто, напоминающее удивление, и так как святой отец не узнал перемены в нем, он задал вопрос, на который давно ждал ответа:
- Почему ты всегда плачешь во сне? Это происходило не раз и не два, а почти каждую ночь.
- Неужели я плачу? - воскликнул Дионисий, оставив ложку в тарелке. - Но как то может быть? Я давно уже не вижу снов: ни плохих, ни хороших, одна черная пустота окружает меня. Да, всегда только пустота.
Он глубоко вздохнул, былая радость от обладания краюхи белого хлеба и сухарей померкла от недавних пережитых воспоминаниях, когда видения минувшей молодости проплыли красочными картинами перед мысленным взором. Калзан догадался о его замешательстве, проговорил:
- Ты плачешь не во сне, вот в чем вопрос. Здесь для тебя все чужое, гулаг создан не для тебя, не для такого человека. Всех нас ждет погибель, в этом проклятом месте любой узник обречен: нечеловеческие условия, рабский труд; сколько мы протянем, одному Небу известно.
- Все в руках Господа. Но я не ропщу на судьбу, а с полным смирением принимаю от нее либо дар, либо удар - и то и то для меня благо и урок, ибо чем больше отнято здесь, послужит наградой ТАМ, на Небесах.
- И ты все еще веришь в это?
- Ежели не верил, то давно бы наложил на себя руки.
Есть абсолютно расхотелось - за место привычной пищи они искали пищи духовной, оба они: христианин и язычник, связанные отныне единой веревкой жизненного пути.
Позже святой отец поведал другу о душевных своих терзаниях, долго рассказывал про жизнь и деятельность последнего архиепископа армянского собора.
- Отец Жозеф был не только моим предшественником, он стал моим учителем, моим наставником; он заменил мне умершего отца, он стал моим братом, ибо мой родной брат никогда не был близок ко мне, хотя я прилагал все усилия, дабы стать с ним единым целым. С архиепископом мы вдвоем собирали по крупицам малочисленную нашу епархию, с превеликим трудом нам удалось восстановить ветхий собор, ставший после жемчужиной диаспоры польских армян. Сколько трудов, сколько надежд... - Дионисий поднял взор, в глазах его застыла боль, - отец Жозеф был так счастлив видеть результаты трудов своих, да кто же знал, что все так получится? Наверняка, собор сий разграблен или же превращен в склад. При этих мыслях сердце сжимается от боли; гляжу по сторонам, а вокруг незримая, удушливая пустота.
Калзан не перебивал, дал другу выговориться, дать тупой боли выйти наружу, и видел он, как постепенно тревога на лице Дионисия сменилась легким умиротворением.

В начале ноября погода стояла хоть и морозная, но солнечная и почти безветренная, так что низкую температуру воздуха практически не чувствуешь, разве только краснеют-румянятся щеки, которых касается ледяное дыхание севера. На лесопилке торопились, спешили пуще обычного: до Нового года следовало уложиться в срок, иначе несдобровать. Каждый узник работал за двоих, окрики надсмотрщиков раздавались с утра до вечера в лесной глуши. Дионисий, Калзан, князь и Петр трудились все вместе: валили ели, перетаскивали бревна, а вечерами при тусклом свете очага доставали из ладоней занозы. В погожий, на редкость теплый день - если так можно выразиться про эти края, в лагере от ворот донесся шум, а после вдали показалась длинная вереница осужденных женщин: в тулупах, валенках, повязанных шерстяных платках - серая унылая картина; пронеслись жалобно по лагерю плач и стенания, лица их с обезумевшими глазами обветренные, испуганные, многих не отличить от мужчин, если бы не одежда. Вереница пленниц, подгоняемая надсмотрщиками, прошла мимо лесопилок по направлению к женским баракам - отдельно от мужчин.
Узники на миг позабыли о работах, в тревоге провожали взглядами мрачную процессию, словно то был траур по умершему, в их сердцах невольно родилась жалость к тем несчастным - несчастным как и они, но то женщины: дочери, матери, сестры, а многие ли вернутся обратно домой? Калзан наклонился к уху Дионисия, пояснил:
- Эти женщины либо жены "врагов народа", либо попали сюда по доносу - как мы с тобой. По прибытию в лагерь пленниц поначалу отправляют в баню на осмотр, не важно: есть ли вода в бане или нет. После осмотра обнаженных женщин пускают по коридору через строй работников лагеря, но не всех сразу, а по одной, чтобы мужчины могли выбрать себе "потеху". Для женщин тут даже придумали названия: "рублевая", "полурублевая", "пятнадцатикопеечная" - словно товар на базаре, и если кто-либо из начальников попросит молодую красавицу, то говорит охраннику: "Приведи мне "рублевую".
- Это еще что, - вставил слово подошедший Петр, - здесь каждый работник лагеря может заполучить ту, которая приглянулась. А у начальников целые гаремы из прекрасных наложниц, - усмехнувшись горько, добавил, - вот тебе и рай с гуриями, да только чур меня от подобной мерзости, уж лучше трудиться на лесоповале или прокладывать железную дорогу - зато душа спокойна. А узницы после сих связей часто детей рожают, только судьбы малюток незавидные: ни поесть вдоволь, ни одеться по-человечески.
Отец Дионисий вслушивался, впитывал в себя, пронеся через сердце каждое слово, ибо рассказы запали в его душу раскаленным жезлом. Невольно представил он тяжелую долю тех несчастных, что вот только скрылись за стенами завода, гул  же причитаний все еще сотрясал воздух жалобным завыванием.
"И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя "смерть", и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число".

VIII глава
Наступило преддверие Нового года, в эти праздничные дни работы в лагере прекратились и узникам дали время отдохнуть. Работники - те, кому пришлось оставаться на местах - начальники, охранники, поварихи, врачи, готовились встречать Новый год в кабинетах. У всех было приподнятое настроение, а долина и лес, привыкшие к громким окрикам надсмотрщиков, ныне погрузились в непривычную тишину, лишь изредка вдалеке раздавался собачий лай.
Весь север в ту новогоднюю ночь погрузился во мрак. С черных небес крупными хлопьями падал снег на белую, покрытую сугробами землю. На берегу реки разгульно дул ветер, уныло пел свою песню, раздувая снежинки по толстому льду. Страшно в то время было очутиться одному в этом безлюдном месте, слышать жалобный протяжный гул: недаром народы, веками кочующие по тундре, рассказывали истории о злых духах и вампирах - невольно человеку постороннему казалось, будто за ним гонятся Юёры - так называют неупокоенных у якутов, или нанайские Бусиэ - злые духи, питающиеся человеческой плотью, вот почему предпочтительно было оставаться в домах.
В главном здании всю ночь горел свет, хмельные чекисты весело горланили песни, выкрикивали тосты, загадывали желания, написав их на клочке бумаги, кою стоило сжечь, а пепел бросить в бокал и выпить под бой курантов - тогда, по поверью, желаемое точно сбудется. Некоторые уходили в дальние кабинеты, чтобы по телефону поздравить родных и близких, кто-то нашел гитару и под радостные восклицания играл веселую, незатейливую мелодию, остальные принялись аккомпанировать ему хлопками, и задорные праздничные песни с новой  силой огласили длинный коридор.
Узники тоже по-своему отмечали Новый год. Для них кухарки приготовили большие пироги с клюквой и брусникой, каждому полагалось по кусочку в честь наступающего 1951 года. Раздавала угощение всегда приветливая, добродушная Зинаида, прохаживаясь с подносом по рядам пленников, каждого подбадривала, одаривала теплой улыбкой и поздравлениями с праздником. Узники любили ее и отвечали тем же: добром за доброту. Остановившись подле Дионисия, женщина осторожно подала ему самый большой кусок пирога, сказала:
- Это тебе, отче, самый вкусный, самый горячий. С Новым годом.
- Спасибо за все, Зинаида. Да благословит тебя Бог.
Она широко улыбнулась на приятные слова и пошла дальше. Дионисий какое-то время повертел пирог в руках, вдыхая горячий приятный аромат свежего теста и клюквенного варенья. С наслаждением он откусывал маленькими кусочками, дабы растянуть приятное ощущение. Сколько лет он не пробовал ничего подобного, зато теперь, в эту ночь, понял-осознал истинное счастье, за место того, что в детстве и молодости ел сладкие пироги каждый день. К нему подсел Петр, сегодня наиболее веселый и словоохотливый, доев пирог, проговорил:
- Я бы все сейчас отдал, лишь бы оказаться рядом с детьми и сестрой, ведь все праздники мы всегда отмечали вместе, в тихом семейном кругу. А ныне мне не дозволено даже послать им весточку, написать, как сильно я их люблю, - последние слова Петр произнес дрожащим голосом, сдерживать слезы он более не мог и они крупными каплями скатились по впалым щекам.
Дионисий с присущим ему даром убеждения утешил несчастного отца, подлым обстоятельством разлученного с собственными детьми, вселил в его душу мягкую надежду на будущее. После долгих увещеваний Петр успокоился, вытер слезы тыльной стороной ладони, искренне, от всего сердца поблагодарил друга за подаренное упование на лучший исход.
- С Новым годом! С Новым годом! - разнеслось по бараку эхо десятков голосов, и метель, что непрерывно стучала в окна, отозвалась им низким завыванием.
Ближе к утру гулянье было в самом разгаре, ради наступившего 1951 года начальство приказало в большом зале установить постамент из толстых досок, предназначенный в качестве сцены. В лагерь через специальные ворота - только лишь для свободных, чекисты ввели артистов, коих приглашали на временное проживание в близ лежащих селениях только за тем, чтобы развлекать публику по большим праздникам.
Узникам велели садиться на пол перед сценой, служащим же в гулаге приготовили места чуть выше - на удобных стульях. Постамент застелили циновками, в углу на тумбу водрузили патефон; лагерный "театр" вызвал у пленников небывалый интерес, преимущественно у тех, кто прибыл сюда не ранее шести месяцев назад.
Сидящий рядом с патефоном маленький человечек в костюме по мановению чьей-то руки достал пластинку, еще знак - и по залу прокатилась легкая, звенящая, чарующая музыка, на сцену в широких тонких одеяниях поднялись артисты - трое мужчин и три женщины: молодые, стройные, сказочно-красивые в своих белоснежных накидках-крыльях. Зрители зааплодировали, и тут и там раздались восторженные возгласы. Артисты какое-то время, разбившись на пары, покружились, то и дело взмахивая руками, а когда музыка смолкла, обратились лицами к зрителям и поклонились. Вновь громкие аплодисменты.
Когда заиграла иная музыка - не такая мелодично-легкая, но резкая, тревожная, на сцену выплыли в темно-голубых накидках-простынях двое других - мужчина и женщина не старше тридцати лет. Три пары в белоснежных одеяниях, "полетав" вокруг них, изображая снегопад, вдруг резко остановились и так упали на пол, согнувшись ничком, будто оплакивали кого-то в траурном горе. Пара в синих накидках под резкую музыку скинули широкие капюшоны и взором зрителей явились ужасающие хари - по-иному не назвать; на завитые локоны женщины шпильками были прикреплены звезды, вырезанные из фольги, глаза густо подведены черной подводкой, а веки выкрашены темно-синими тенями, по щеками темными стрелками нарисованы какие-то знаки. Ее партнер смотрелся не столь жутко, но сам его костюм с символикой, резкие, подчас пугающие движения наводили если не страх, то неприятные чувства. Вдвоем они под тяжелые низкие мотивы принялись исполнять какой-то дикий танец, словно то были жрецы непонятного жуткого культа, готовящихся к кровавым жертвоприношениям. Они то подпрыгивали на месте, то кружились, то падали на пол и при каждом их непонятном движении отец Дионисий вздрагивал. От былой радости, тихого счастья не осталось и следа: страшен оказался концерт, напоминающий языческий ритуал, неприятны лица артистов, исполняющих роли то ли зимних духов из преданий народов Севера, о которых рассказывал Петр, то ли жрецов-магов. Он невольно осмотрелся по сторонам, словно ища защиты, но вокруг него сидели, поджав под себя ноги, узники и по их радостным лицам стало ясно, что им нравится сие представление. Дионисий перекрестился, мысленно воззвал к Богу с молитвой; но то тревожная, то затихающая, то вновь вспыхивающая музыка всякий раз отвлекала его от молитв, будто злые духи и правда потешались над ним - только над ним. Все чудилось каким-то безумием, адом: впереди маячат страшные хари, вокруг хлопают в ладоши с веселым улюлюканьем истощенные бледные узники. Перед глазами Дионисия одна картина сменялась другой, а затем все слилось воедино: музыка, крики, свист, топот ног на самодельной сцене; по его щекам катились слезы ужаса, сердце словно замерло перед трагическим актом, дабы остановиться-застыть навсегда, ему стало нечем дышать и он, ни на кого не глядя, выбежал вон из зала.
Наблюдающий сию картину Петр толкнул в бок Калзана, прошептал на ухо:
- Куда это отче побежал?
Калзан пожал плечами: если бы он знал ответ на сий вопрос.
Дионисий выбежал в коридор, окутанный полумраком, из тонких щелей дул ледяной ветер, а колотившееся в груди сердце вторило ему низким басом. Оперевшись рукой о стену, он приложил другую к груди - где-то там, внутри, пищало и свистело, перед глазами все плыло, яркие звездочки то вспыхивали, то растворялись во тьме.
- Что это со мной? - твердил святой отец самому себе, тяжело вдыхая воздух. - Неужто я схожу с ума или то лишь страшный ночной кошмар?
Несколько раз он больно ущипнул ногу, надеясь как можно скорее пробудиться, но видимый мир с его тревогами не думал исчезать, а длинный коридор все также вился-расстилался впереди, туннелем уходя-уплывая за дальним поворотом.
Из боковой двери, откуда доносилось пьяное пение, вышел охранник - лицо раскрасневшееся, взгляд веселый, заметив в коридоре одинокую сгорбившуюся фигуру низкорослого человека, окликнул его, и когда Дионисий невольно поднял испуганное лицо, проговорил:
- А, это ты, ксендз. Ну что ж, тем лучше. Начальник сегодня добрый, для тебя припасена хорошая новость. Следуй за мной.
Дионисий покорно засеменил за ним, спрашивать что-либо не было ни желания, ни сил. В памяти всплыли картины годичного заточения между судебными заседаниями - те же длинные грязные коридоры, змеями петляющие туда-сюда, грозные охранники, ведущие его куда-то в новое, неизвестное место. В тот миг казалось святому отцу, будто он вернулся в прошлое, вот сейчас они поднимутся наверх, дверь откроют в теплый уютный кабинет, где пахнет свежим кофе и табачным дымом - вот и все, что осталось в памяти.
Охранник остановился возле тяжелой дубовой двери, толкнул ее и ввел растерянного Дионисия в кабинет. Кабинет оказался мрачным - в зелено-коричневых тонах, в углу стояла новогодняя елка, густо обвешанная мишурой, в воздухе витал запах алкоголя - должно быть, веселье завершилось совсем недавно, за столом, доедая пирожное, сидел начальник, при виде вошедшего он манерно вытер губы белой салфеткой, с усмешкой осмотрел святого отца - бледного, худого, малого роста. Дионисий робко сделал несколько шагов, однако начальник остановил его взмахом руки, с презрительной шуткой проговорил:
- Нет-нет, не подходи близко. Не видишь: я вкушаю десерт, а ты можешь испортить мне аппетит.
- Простите, товарищ начальник, - ответил тот, густо покраснев.
- Гусь свинье не товарищ, однако, опустим подробности: сегодня праздник и у меня хорошее настроение, с которым я с радостью поделюсь с тобой. Казимеж Ромашкан твой племянник, не так ли?
- Что с ним? - воскликнул Дионисий, поддавшись вперед, в этот миг ему стало все равно, что случится с ним.
- Значит, племянник. Не желал я открывать тайны, да вот Новый год, нужно же поздравить узников. Дело в том, что Казимеж был схвачен офицерами НКВД и под пытками подписал все, что от него требовалось, после чего его приговорили к пятнадцати годам лишения свободы с конфискацией имущества и лишением прав на публичную деятельность сроком на пять лет. Его отправили в трудовой лагерь в Норильск - тоже на север, на строительство заводов. И то хорошо: пусть лучше руками поработает, чем оболванивать народ в церкви.
- Казимеж... он.., он жив?
- Пока что жив, трудится во благо коммунизма, а религия ваша - опиум для народа. Хороший тебе подарок достался сегодня, а, ксендз?
Невидящим взором, словно в трансе, Дионисий взглянул поверх головы начальника - там, на зеленой стене висел портрет Сталина, тугой комок сдавил грудь и, понуро опустив голову, он как пьяный вышел из кабинета и на одеревенелых ногах пошел вон из здания.
На горизонте маячило бледное солнце, поднимаясь все выше и выше над сонной землей. Серый мрачный рассвет окутал пустынное место словно туман. Никого не было вокруг - ни единой души, лишь Дионисий брел сквозь падающий снег - черная точка посреди белой тундры. Кутаясь в пальто, он просто шел наугад, не чувствуя ни ледяной порыв ветра, ни холодный снег, летящий прямо в лицо и ослепляющий глаза. Дионисий остановился, тяжело дыша, и дыхание легким паром вырывалось изо рта. Он запрокинул голову к светлеющему небу, сверху белыми звездочками сыпались снежинки - полноправные хозяева холодной северной стороны. Слезы катились из глаз и тут же застывали, но Дионисий, казалось, не ощущал ни мороза, ни ветра; тупая боль опалила его изнутри, а в душе образовалась страшная опасная пустота. Не понимая, что делает, будто в бреду, он добрался до предела лагеря - за колючим забором открывалась дика прекрасная равнина, белоснежная как платье невесты. Дрожащими голыми руками он что есть мочи схватился, обхватил проволоку и, повиснув на ней, громко зарыдал, вторя гулу ветра. Его голова покоилась на согнутых руках, а взгляд отрешенных глаз взирал с немым вопросом на неприветливые небеса.
- Господи, если то испытание за грехи мои, то дай силы вынести эту ношу, только молю Тебя о милосердии: сжалься над рабом Твоим Казимежем, не дай погибнуть ему в чужом дальнем краю, за то возьми мою жизнь, Господи.
В бессилии он упал на колени, пальцы рук еще крепче вцепились в острые металлические прутья и на снег закапала из ран алая кровь. Долгое время пролежал он так, хлопья снега тонким слоем осыпали его сгорбленную фигуру; сквозь метель до ушей долетел знакомый голос, зовущий его, но святой отец продолжал неподвижно лежать на снегу, в любой момент имея шанс умереть, но чья-то теплая рука отодвинула смерть, вырвала его из ее цепких пальцев. Дионисий резко пришел в себя, перед ним маячило смуглое лицо Калзана, ноющая боль отзывалась в порезанных ладонях, тонкие сухие губы его дрожали от холода, все тело покрылось леденящим страхом.
- Денис, что ты делаешь в такую погоду в этом месте? И, что у тебя с руками? - заботливо-строго вопросил Калзан, помогая ему подняться на ноги.
Дионисий ловил ртом северный воздух, говорить он не мог, ибо слова застревали в горле.
- Ладно, молчи. Я отведу тебя в наш барак, там ты выпьешь брусничный морс, а позже поведаешь обо всем, что с тобой стряслось.
По своим собственным следам они добрались до черного барака, похожего ныне на заснеженную нору лесного зверя. Обессиленный холодом и несчастьем, враз свалившегося на него, отец Дионисий выпил морс, кислым вкусом приятно щекотавший нёбо, и лег спать. Во сне он брел по заснеженной ровной тундре, с сероватых небес обильными хлопьями падал снег, а ветер подхватывал его, взвивал над землей сотни снежинок, которые затем мягко ложились в высокие сугробы. Дионисий шел вперед, невероятное чувство свободы родилось в его душе, он был абсолютно один, ни бараков, ни высоких заборов с колючей проволокой - ничего. Он был одет в черную сутану, но леденящего холода не ощущал, только прикрывал глаза, когда снег с новой силой бил в лицо.
Постепенно широкая главная равнина сменилась чуть холмистой местностью. С трудом преодолев первый подъем, Дионисий спустился со склона и огляделся по сторонам: новая долина с сопками и косогорами, больше ничего. Почему-то ему казалось, что именно сейчас у него появилась какая-то неведомая цель пройти эту долину до конца - а там, на краю земли, ждет уже нечто важное, интересное. Широко поднимая ноги, святой отец пошел как цапля по воде, оставляя за собой петляющие глубокие следы. Вдруг на одной из сопок замаячило сероватое пятно - странно, что это могло быть? Задыхаясь от резкого ветра, Дионисий чуть ли ни бегом преодолел большое расстояние и когда до сопки оставалось совсем немного, остановился, замер. Вокруг бушевал буран, хлопья снега слепили глаза, но там, на возвышенности стоял большой северный олень с широкими ветвистыми рогами. Как по наваждению, вытянув вперед руку, Дионисий медленно направился к нему, а снег стал падать медленно, спокойно - в такт человеческим движениям. Олень вскинул голову, явно ощущая пришествие незнакомца, ярко поблескивали большие карие глаза. Все еще завороженно-осторожный, Дионисий приблизился к животному, ласково коснулся его морды, погладил по мягкой бархатистой шерсти. Олень мотнул рогатой головой, поводил темными глазами, но не отпрянул, не убежал. Немного осмелев, святой отец обнял его за толстую теплую шею, ощущая невероятное тепло и спокойствие рядом с рогатым хозяином северных пустынь.
Снег продолжал все также тихо падать на землю, ветер почти утих, а вокруг все видимое пространство окутала непонятно-новая, непривычная тишина. Дионисий стоял, прижавшись к оленьей шеи, как вдруг осознал, что обнимает вовсе не животное, а кого-то своего - человеческое, сказочно-родное, любимое, но столь далекое. Он открыл глаза и увидел: перед ним в черной сутане на фоне белоснежной долины стоит Казимеж - молодой, рослый. Их взгляды встретились, они ничего не говорили друг другу, общались лишь мыслями.
- Вот и свиделись, после стольких лет скитаний, - мысленно проговорил Дионисий сквозь завесу времени.
- Молись за всех нас, - эхом вторил мысли Казимеж.
- И ты молись, где бы ни находился. Проси у Господа блага и тебе дадут блага. Выстаивай молитвы на заре ли, в полуночной ли тишине, и помни все, чему я учил тебя.
- Я не отправлюсь с тобой, мне нельзя. Я хочу домой, хочу обратно домой.
Снег усилился, он уже не падал мелкими снежинками, а вместе с ветром носился по земле. Полы сутаны развивались-трепетали от каждого порыва, и оба они походили на крылатых воронов.
- Иди, уходи. Я буду ждать тебя, - сквозь завывание ветра, посреди густой вьюги вторил ему Дионисий.
Постепенно они начали отдаляться друг от друга, их скрыла полупрозрачная серовато-голубая пелена. Святой отец открыл глаза, быстро обежал взором полутемную комнату; на нарах спали узники, где-то в углу слабо теплился, потрескивал огонь. Сердце гулко стучало в груди как при беге, во рту пересохло. Осторожно ступая, дабы никого не разбудить, он подошел к кадке с водой и долго пил холодную живительную влагу, приходя в себя, крупные капли стекали по круглому подбородку. До утра оставалось немало времени, спать не хотелось, но святой отец был не из тех, кто кротко коротает время, глядя в окно и отчитывая минуты. Душу его разрывали потоки нескончаемых мыслей, он не мог их сдерживать внутри себя, иначе сошел бы с ума. Ему пришлось в прошлом преодолеть столько препятствий, будущее оставалось неизвестным, сокрытым толстой стеной от внимательного взора, счастливым было лишь детство, от которого оставались-раскинулись светлые дороги памяти, и кто ведает, сколько осталось ему? Погруженный в философские-религиозные размышления, Дионисий взял блокнот и, усевшись у теплого очага, принялся писать стихи на польском языке - как он скучал по родной, знакомой с детства речи!

IX глава
Новогодние праздники закончились, работы на шахтах и заводах возобновились, а в лесу как и прежде раздавались окрики и стуки топоров. Дионисия и Петра как одних из самых старших направили в швейные мастерские, где в их обязанности входили распределение одежды по партиям, а после обеда сносить ящики на склад. Работа легкая, по крайней мере, не нужно мерзнуть на морозе, когда холод так сковывал руки, что пальцам становилось жарко, а вечерами мучиться от боли, согревая озябшие за день конечности.
Петр не любил молчать: он знал, изучал слишком многое, чтобы таить это внутри себя, когда все знакомое-родное оставалось за пределами нынешнего мира, разделенное с ним горами и лесами. А Дионисий уже свыкся с его разговорами: так много узнал он от него за то время их знакомства, что ему открылся новый, неизведанный мир.
- Тебе удалось, отче, видеть здесь северное сияние? - спросил как бы само собой Петр, упаковывая ящики.
- Может, и видел, да только не обращал внимания. В этом месте человеческая жестокость губит то прекрасное, что окружает нас.
- Северное сияние - это удивительное чудо на нашей Земле. Оно представляет собой длинное свечение зеленоватого цвета, за секунду темное небо окрашивается в яркие цвета и становится светло как днем на многие километры. Сегодня вечером, после всех трудов, я отведу тебя за барак - на тот косогор, и ты узришь великую красоту севера. Поверь мне, это того стоит.
- А если нас заметят кто из охранников?
- Не заметят: ряд складов станут нашим укрытием.
Дионисий согласился лишь из чувства дружеского долга. Невольно взглянул на Петра - в таком возрасте он сохранял некий ребяческий задор, даже арест и плен не смогли изменить возвышенность его души. Каждый вечер узники собирались вокруг него, дабы послушать новую легенду-сказку или сказание, и всякий раз они словно дети ожидали от Петра историй, после чего, насытившись духовно, укладывались спать.
Отец Дионисий не раз слышал от Жозефа Теофила Теодоровича о надвигающейся с востока угрозе, что в любой момент накроет железными сетями Польскую республику; но архиепископ почти не знал русский народ: он общался и с православными священниками, встречался с послами императора, а в противостоянии с большевиками принял сторону Романовых вопреки ожиданиям Германии и Австро-Венгрии, но саму русскую природу человеческую, русскую душу он не знал, не понимал, оставаясь в стороне от них, как и они не ведали о его тайных чаяниях. Ему же, Дионисию, судьба дала время узнать русскую сторону с ее обширными землями, высоким небом и народами, живущими на ней. Он понял-увидел, что русские не только безбожные чекисты, не только гордые вояки, русские - это народ созидателей и мыслителей, подаривший миру научные открытия, произведения искусств, литературу; но неужели сий народ так легко отказался от Бога?
В плену Дионисий встретил лучших представителей великого народа: князь, некогда потерявший все, что имел, но даже перед превратностями судьбы сохранивший величие и благородство своего древнего рода; Петр Иванович, ныне казавшийся для него мудрейшим из всех живущих, чьи знания помогают выживать, а грамотная плавная речь повествования согревала ночами души несчастных не хуже того огня, что теплился в очаге. И подчас чудилось Дионисию, будто он обрел свое собственное, непонятное счастье в диком полярном крае, где темные небеса сливаются с покрытой мраком землей. О северном сиянии он когда-то слышал от норвежцев, делегацией прибывших в Краков; в те времена ему исполнилось двадцать один год, он был слишком молод и амбициозен, смотрел на будущее через призму некой детской наивности, о северном чуде спросил как бы между делом, наивно полагая, что это останется для него далеким, сказочно-непонятным; кто же ведал, что жизнь перевернет все с головы на ногу, а далекая сторона станет родным домом?
В бараке комната погрузилась в глубокий сон; и здесь и там раздавались хрипы спящих. К нарам, на которых лежал святой отец, на цыпочках приблизился Петр, толкнул его в бок; тот приподнял голову и только собрался было что-то сказать, но Петр приложил палец к губам и знаком велел следовать за ним. Вдвоем они осторожно пересекли комнату в одних носках, обувь держали в руках, уже в коридоре обулись, Петр прошептал:
- Следуй за мной отче, только тихо, старайся не касаться ничего руками.
Дионисий, внутри горя новым ожиданием, последовал за ним по узкому коридору. Пару раз он чуть было не упал, и если бы ни его спутник, то непременно выдал бы их общую тайну. Через низкую боковую дверь они выбрались из барака, в лицо ударила морозная северная свежесть. Вокруг пела на своем собственном языке тишина, прерываемая иной раз жалобным воем собак. Благодаря малому росту Дионисий и Петр, пригнувшись, прошли вдоль длинного барака с низкой покосившейся крышей, миновали складские помещения: если даже поблизости были охранники, то они ничего не заметили.
Две фигуры, кутаясь в зимние телогрейки, вышли на открытую местность, по которой тянулись в ряд покатые сопки, густо заваленные сугробами. Петр махнул рукой, первый взобрался на возвышенность, что стоило ему тяжелой одышки. Рядом с ним встал Дионисий, в темных глазах поблескивали искры, невольно он поднял взор и так весь замер: на черном, чистом от облаков небе, показались бледно-зеленые отсветы, что постепенно расширяясь-преображаясь, разлились рекой яркого света. Над верхушками далеких сосен, почти касаясь земли, световая дорога, тянущаяся до горизонта, танцевала-кружилась в некоем танце, закручивалась в спираль, вспыхивая то здесь, то там розоватыми линиями, будто какой-то невидимый художник оставил легким касанием маски ради очарования.
Завороженный, словно прикованный к земле, стоял Дионисий с запрокинутой головой, сдерживая нахлынувший душевный порыв. Сердце трепетало от счастья и, казалось, что оно вот-вот вырвется наружу, окунется в северный сказочный простор, этого чуда, ради которого стоило претерпеть все горести и несчастья.
- Тебе нравится? - спросил Петр на ухо Дионисия.
- Если я умру здесь, то последним моим желанием станет лицезреть северное сияние. Тогда я уйду спокойно.
Петр захотел что-то сказать, то прислушался: неподалеку раздались шаги, громко залаяли собаки. Он опустился на земь, велел то же самое сделать Дионисию.
- Нас заметили? - еле слышно прошептал святой отец.
- Не думаю, но лучше уходить и как можно скорее.
Они чуть ли ни ползком спустились с сопки, укрылись в тени высоких кирпичных складов. Лай послышался много ближе, затем все стихло. Петр остановился, Дионисий замер, на спине выступил неприятный пот, мысли, что их могут в любой миг поймать или сразу же пустить пулю в спины, не давали сосредоточиться. Вся надежда была на Петра: он, полжизни проведя в экспедициях, сохранял хладнокровие, взгляд оставался наполненным решимостью преодолеть еще один путь во что бы то ни стало и какая бы опасность им не грозила. Ползком они бесшумно завернули за угол сарая: здесь уже было много легче, по крайней мере, есть, где спрятаться. Петр дал знак идти дальше, но тут же резко отпрянул, прижавшись к стене; где-то неподалеку мелькнула тень охранника, что недавно также наблюдал со своего поста за северным сиянием и продолжал бы любоваться, если бы ни грозный собачий лай.
- Кто здесь? Есть кто? - донесся до слуха Дионисия молодой голос.
Ответа не последовало, охранник повторно задал вопрос - тишина; тогда, явно томясь службой в этом холодном неприветливом краю, он повернулся в другую сторону и крикнул кому-то:
- Никого там нет. Все чисто.
- А почему собаки лаяли? - донесся с вопросом другой голос.
- Почем мне-то знать? Замерзли, наверное, или зверь какой на территорию пробрался.
- А ты не посмотрел, что за зверь?
- Хитрый какой! Сам пойди да погляди.
- А вдруг снежный человек погреться зашел? Ха-ха!
- Очень смешно.
- Ладно, не злись. У меня осталась с Нового года недопитая бутылка. Налить?
- Еще спрашиваешь. Конечно, хотя бы согреемся.
Шаги замерли где-то вдали, собаки успокоились и даже не выли. В морозном воздухе звенела тишина, весь мир будто остановился в немом ожидании, зеленоватые занавески северного сияния поблекли и растворились в темном небосводе, землю окутала толстая пелена мглы.
Петр и Дионисий, не боясь уже ничего, добежали до барака, отдышались в сухом коридоре. Руки дрожали от холода, раскрасневшиеся щеки пылали, но все это имело малое значение: радость от лицезрения необыкновенного-прекрасного оказалась сильнее страха холода или смерти; все одно - расстаться с жизнью от непосильного труда в горячем цеху или же от пули, распластавшись под открытым небом.
В бараке они осторожно сняли ботинки, погрели над желтоватым очагом озябшие руки. Дионисий широко улыбнулся Петру, тихо сказал:
- Спасибо тебе за все, друг.
- Пустяки, - махнул тот рукой, хотя по выражению лица стало понятно - приятно слышать похвалу в свой адрес, - мне нравится помогать людям, а ежели в том нет возможности, то стараюсь делать хоть что-то хорошее.
Дионисий посмотрел на него широко раскрытыми глазами, ощущая внутри тугой комок рыданий, ибо сие слова эхом отозвались от слов архиепископа Теодоровича, поведавшего ему как-то потаенные чувства собственной души.

X глава
Весна в северных краях запоздалая, начинается все с холодного дождя со снегом, через несколько дней снег прекращается и тогда холодные ливни обрушиваются потоком на землю, стеной преграждая путь. Высокие сугробы размокают, а промерзлая бедная почва жадно впитывает, насыщается живительной влагой. Под ногами хлюпают лужи, все вокруг преображается в коричневое-унылое, голые ветви низкорослых растений склоняют к земле свои тонкие, похожие на щупальца ветки. Лишь далекий лес с многовековыми соснами да елями гордо возвышается над скромной долиной, посматривает сверху вниз на людскую суету, будто в удивлении вопрошая: "Куда вы торопитесь, безумцы? Для чего вам нужно сие добро, коль век ваших жизней слишком короткий?"
Дионисия перевели обратно на лесопилку. За зиму много умерло узников, не выдержали трескучие полярные морозы. Он видел, как хоронят несчастных: вообще служащие гулага относились даже к живым заключенным хуже, чем к зверям, а умершие воспринимались лишь как отходы, подлежащие уничтожению. Тела почивших полностью раздевали и обозначали биркой с номером - ни имен, ни фамилий - нет человека. Хоронили в мешках, а иной раз просто складывая тела друг на друга. В холодную погоду усопших спускали в реку на дно - на съедение рыбам. Вот и сейчас святой отец наблюдал, как в телеге везли несколько мешков, длинные иссохшие руки серо-синего цвета волочились по грязной земле. На берегу поджидали два человека: они громко смеялись, выкуривая одну сигарету за другой, болтали о чем-то своем, то и дело разбрасываясь непристойными шутками и едкими фразами. Когда к ним подкатили телегу, те двое брали по очереди похожие на скелеты голые тела узников и опускали их в ледяной поток воды - словно не человеческую плоть хоронили, а старые вещи выкидывали, и не читались на их сытых лицах ни жалости, ни сочувствия, ни осознания своего греховного беззакония.
Дионисий отвернулся, невольно обратил мутный взор к небесам, прошептал, испрашивая ответа:
- До коле, Господи, будут чиниться обиды и несправедливости? И наступит ли день, когда зло будет заточено во мраке адской бездны, а верующие в Тебя обретут свободу и радость? Ежели чаша горечи не минует меня, то пусть распрострется милость Твоя на верующих в Тебя и уповающих на милость Твою. Аминь.
Он перекрестился, не боясь, что кто-либо из надсмотрщиков или тайных недругов среди пленных увидит это и донесет: смерти он давно перестал бояться и каждый раз, просыпаясь ранним утром, без доли сожаления думал, что этот день - последний. В насмешку смерть, будто играя, не охотилась за ним, забыла про него, забирая по большей части тех, кто силен телом и тех, кто мечтал любой ценой выйти на свободу. Сейчас по весне вопрос смерти звучал острее, злее, чаще. Оглядывая с ног до головы низкорослого, щуплого, с болезненным лицом Дионисия, иные узники удивлялись, как ему удалось пережить зиму и ни разу не заболеть.
- Ты же старый и дряхлый. Это ты должен пойти на дно, а не те молодые парни, что покинули сий мир неделю назад, - воскликнул, чуть ли не переходя на крик, один пленник не старше тридцати.
- А ты кто такой, чтобы решать, кому жить, а кому умереть? - заступился за святого отца князь, ранее молчаливый и задумчивый.
- Ничего я не собираюсь решать! Мне не понять одно: зачем жить этому старику, от которого нет проку? Все равно до освобождения ему не дотянуть, а он мучается здесь.
Князь хотел было что-то возразить на столь кощунственную речь, но Дионисий встал между ними, словно отдаляя вражду, что вот-вот вспыхнет среди собравшихся; два лагеря, две противоборствующие стороны. Тихим, ставшим смиренным голосом, как то бывало прежде на богослужении, произнес:
- Остановись, княже, не горячись. В том нет необходимости, ибо сий молодой человек высказал правильные мысли.
- В чем прав этот безумец? Только что он поносил тебя, отче! - воскликнул князь, в конце потеряв самообладание.
- И все таки он прав. Я стар и немощен, и силы мои на исходе. Сколько вынесу, не ведает никто, кроме Господа Бога. Вы же более молодые, более сильные; кому, как ни вам, жить?
В комнате воцарилась тишина, все взоры были обращены к Дионисию, лицо его на миг просветлело, глаза излучали столько добра и света, столько кроткого смирения, что всем вольно-невольно стало стыдно перед ним, перед своей совестью, перед Богом. Первым заговорил князь; как на исповеди встал на колени, прошептал:
- Отпусти мои прегрешения, отче.
Святой отец приложил руку на его темя, прочитал молитву, перекрестил слева направо: православным он не был, но здесь, в безбожном гиблом месте являлся единственным, к кому верующие могли обратиться за душевной помощью.
Молодой человек смотрел в нерешительности, нутро его обжигала горечь стыда: в конце он отворотил взор, чувствовал несколько пар глаз, грозно смотрящих в его сторону, но упасть на колени, признать собственное поражение не хватало духа.
Князь, успокоенный молитвой, сел на нары, опустил устало голову, руки - тонкие, худые, повисли на коленях. Дионисий невольно взглянул на эти самые руки: вот они почерневшие от сажи и копоти, ногти обломлены, фаланги сбиты в кровь, но даже в сим неприглядном виде, лишенный простого человеческого быта, князь сохранял влекущую к себе гордость предков, несшего  славу на благородном челе. Все то время он был чаще молчалив, но не высокомерен, всегда оставался в стороне от ссор и драк, никогда язык его не произносил скверну, а в особенно тяжкие времена молча, без жалоб, нес возложенное на него бремя.
Ближе к лету, когда земля подсохла и покрылась зеленоватым мягким мхом, служившим ковром для ног и кормом для оленей, барак, в котором жил Дионисий, определили в горячий цех, так как работающие в нем узники не справлялись с дневной нормой. Поблажек не было ни для кого, а надсмотрщики, особо злые в этот период из-за огромного количества комаров и другой мелкой мошкары, бранными словами, иной раз беря в ход палки, гоняли пленников туда-сюда с нагруженными телегами и мешками.
Удушливый смрадный дым, копоть, оседающая на руках и лицах, короткий передых и снова работа. Князь, погрузив на тележку уголь, подвез его к общей куче, высыпал. Охранник вперил в него недобрый взгляд серых глаз, громко сказал другому:
- Этому не засчитывать норму, опять пол телеги приволок.
Князь посмотрел на него одичалым взором, казалось, еще немного, и он кинется на охранника, дабы лишить жизни, но вместо того проговорил злым, чужим голосом:
- Не буду я больше ничего таскать. Слышишь, ты? Или засчитывай мне норму, - злость охватила его нутро целиком, не понимая более ничего, словно ведомый некими силами во сне, он что есть мочи ударил ногой по куче угля и те мелкие черные камешки, поблескивающие при свете ламп, покатились по грязному полу.
- Ты чего натворил, гаденыш?! - возопил, размахивая руками с крупными кулаками, охранник. - А ну вставай на колени и живо собирай уголь руками, а не будешь руками, в зубах станешь таскать.
Князь гордо вскинул голову, ни один мускул не дрогнул на его лице, в глазах не было страха, только необузданная решимость к действию.
- Чего уставился? Оглох, не слышишь приказа? Правильно извели твоего Николашку и вас всех, любителей французских булочек. И не думай, монархии больше не быть в России, и таких как ты тоже.
- Нет хуже господина, чем бывший раб, и не тебе судить о монархии, ты, чьи предки были холопами моих предков.
Узники прекратили работы, зрителями встали вдоль стен, с нетерпением ожидая развязки спора. Дионисий хотел только что-то сказать, но Калзан знаком остановил его: слишком шатким стало их положение.
Охранник подозвал двух других, поведал о причине спора, те усмехнулись, в душе ликуя - уж очень им не нравился князь, мелькавший перед их взорами как укор за развязанную кровавую революцию.
- Что же, товарищи, потрудимся на благо родины, - сказал первый и ногой ударил князя в живот.
Тот согнулся вдвое, упал на пол, а перед глазами чернели угольки, отблески света весело играли на их поверхности. Второй охранник приблизился к нему, поднял стопу в тяжелом ботинке, удар - и из разбитого носа хлынула кровь. Надсмотрщики громко рассмеялись, более всего их веселил страх, читающийся на лицах остальных узников. В злорадстве, прикрывающем их низкое происхождение, принялись они бить что есть мочи князя, хрустнули тонкие пальцы под тяжелыми подошвами, окрасилась рубаха алым цветом.
- Ну что, отведаешь еще хрустящих булочек? Вот тебе: и хлеб белый, и пир царский. Пробуй, князь, наши яства! - отчитывали они удар за ударом, глумились над его беспомощностью, вспоминали-поносили историю царей Российской Империи.
Князь кричал от боли, раскаленным железом опалило нутро, ломались под ударами кости, скопившаяся изнутри кровь струйкой вытекала изо рта. Ни встать, ни пошевелиться он уже не мог и понял, что это конец.
Дионисий вздрагивал всем телом, словно били его, а не князя. В нескончаемом потоке безумных криков и возгласов отчаяния перед его мысленным взором проплыли будто во сне картины прошлого - совсем недавнего, если судить по всей прожитой жизни. Вот над ним ясное, голубое небо, солнце разливает лучами тепло на все живущее на земле, птицы и звери и то радуются благодати, только человек сидит в заточении, вокруг низкие бараки, кирпичные складские помещения, и обнесено то немалое место большим забором с колючей проволокой. И там тоже стояли охранники-надсмотрщики в немецкой форме, а рядом с ним, Дионисием, был кто-то... имени его он не помнил, а, может, и не знал вовсе, и этот кто-то кричал на гестаповца, охранник гестапо стукнул бунтовщика, вокруг возгласы-крики на немецком и вдруг взмыло вверх пламя, раздался душераздирающий вопль, запахло в воздухе горелым человеческим мясом; внутри Дионисия все сжалось, перед глазами поплыл будто в тумане видимый настоящий мир, только теперь заместо концлагеря северный гулаг, а на месте гестаповцев чекисты красного режима. Прошлое и настоящее соединились-объединились воедино - не то дежавю, не то ночной кошмар, и тогда он почувствовал, что ноги не держат его немощного тела, медленно земля притянула его к себе и святой отец упал без чувств. К нему тут же склонился Калзан, изо всех сил пытаясь привести его в чувства.
Натешившись избиениями, охранники подняли с двух сторон теряющего сознание князя, дергали его за впалые щеки, смеялись недобро.
- Отведал угощения? А теперь приглашаем на бал, здорово сейчас потанцуешь у нас.
Первый охранник настежь распахнул дверь, двое, что держали узника под локти, бросили его на сырую, еще холодную землю, рои комаров облепили едва живое тело.

XI глава
Очнулся отец Дионисий в постели. Стояла глухая, холодная ночь. За окном басом завывал ветер, ему вторили привязанные собаки. Святой отец приоткрыл глаза, в дымке заволакивающего тумана увидел склоненного над ним Калзана, до его слуха донесся тихий знакомый голос:
- Хвала духам, ты пришел в себя. Как ты себя чувствуешь, Денис?
- В голове гудит. Не знаю, что произошло со мной тогда.
- Ты внезапно потерял сознание, мне велели отнести тебя в барак.
- Сколько времени я провел без чувств?
- Весь вечер, а ныне время движется к полуночи.
Дионисий привстал, много усилий стоило ему вытерпеть боль, острым лезвием пронизывающую затылок и виски. Какое-то время он молчал, ждал, когда станет немного лучше, а мысли яснее; боль понемногу отступила, пелена тумана растворилась в полутемной комнате, в глаза тут же бросился огонь в очаге - трескалось-танцевало желтоватое пламя, покрывало серую стену красными бликами. Его взор встретился со взглядом Калзана, в больших карих глазах читался немой вопрос: что сталось тогда? Калзан понял этот взгляд, тени грусти легли под его азиатскими очами, немалой выдержки стоило ему ответить на то - как то казалось, ставило непреодолимую черту между прошлым и настоящим. Вобрав в легкие побольше воздуха, Калзан произнес:
- Князь умирает. Боюсь, до рассвета ему не дожить.
Сердце в груди Дионисия замерло, некое холодное скользкое чувство прокатилось внутри, содрогая все, до чего смогло дотронуться. Струна в душе натянулась, в любой миг грозясь порваться, только вместо невидимых удушливых рыданий к нему вернулась былая уверенность - та, что следовала за ним по пути его религиозной деятельности. Не спрашивая более ни о чем, он вдел ноги в ботинки, проговорил:
- Я желаю видеть князя, не хочу запоздать.
- У тебя есть силы встать?
- Есть... теперь уже есть.
Опираясь на плечо Калзана, Дионисий добрался до узких деревянных нар, на коих под одеялом лежало вытянутое тело князя. Вокруг собрались те из узников, что стали невольными свидетелями стычки с охранниками, среди них, всхлипывая, стоял с опущенной головой Петр, по его щекам катились слезы.
Неподалеку раздались шаги, собравшиеся невольно уставились в сторону отца Дионисия, что медленно прошел мимо них и склонился над князем, его рука легла на чело умирающего. Князь посмотрел на него почти невидящим взором, издал слабый стон и внутри что-то засвистело, тонкие руки с посиневшими поломанными пальцами бессильно вытянулись вдоль туловища. Разом воцарилась тишина - ни шороха, ни даже треска в очаге - ничего. Мир словно остановился в плавном кружении времени, покрылся невидимой пеленой небытия, отпуская еще то немногое, что оставалось между ними. В этой роковой, тяжелой тишине раздался легкий шепот Дионисия:
- Я здесь, княже... - и замолчал, не в силах молвить еще что-то.
- Отче, ты рядом, значит, станется хорошо... Хоть ты и католик, а только тебя просить о помощи...
Князь замолчал, собираясь с остатками сил, каждое слово, каждый последующий вздох давался ему с трудом, времени оставалось немного, он боялся не успеть.
- Прошу, отче, прочти надо мной отходную молитву, отпусти грехи мои, чтобы уйти мне налегке.
Губы Дионисия задрожали, а тугой комок рыданий сдавил горло. Сейчас, в этом далеком крае, в грязном черном бараке, а не под светлыми сводами собора отпустить молитвой уходящего оказалось куда тяжелее, даже хороня мать и архиепископа, он не испытывал такого тревожно-тяжкого чувства в душе. Пересилив себя, он кивнул в знак согласия - по-иному поступить просто не мог.
Князь поманил его склониться, прошептал на ухо едва слышно:
- Павел... Мое имя Павел.
Нечто неопределенно-возвышенное пронеслось между умирающим и святым отцом; там, позади, стоял кто-то - невидимый, ясный, в ожидании над разверзшейся вечностью, и оба они чувствовали присутствие сего гостя: ни страха, ни сожаления не осталось в их сердцах.
Сотворил отец Дионисий крестное знамение, сложил молитвенно руки, ветер, гуляющий под окном, и тот перестал выть.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего: Который был зачат Святым Духом, рожден Девой Марией, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и был погребен; сошел в ад; в третий день воскрес из мертвых; восшел на небеса и восседает одесную Бога Отца Всемогущего: и оттуда придет судить живых и мертвых. Верую в Святого Духа, святую Вселенскую Церковь. Общение святых, прощение грехов, воскресение тела, жизнь весную. Аминь.
Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца Всемогущего, Который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Который за тебя страдал; во имя Духа Святого, Который на тебя снизошел. Да упокоишься  сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами святыми. Прими, Господи, раба Своего Павла в месте спасения, и молим Тебя, Искупитель мира, прими милостиво его в Свое Царство и одари вечной радостью, ради Своего милосердного сошествия с небес. Аминь.
Чуть дрогнувшей рукой он перекрестил Павла, тот едва дышал, чуть вздрагивали длинные ресницы над закрытыми веками. Неподвижно стояли узники вокруг ложа умирающего, страшно становилось при взгляде на серовато-бело лицо с заостренными скулами, секунды казались вечностью.
Пламя в очаге запрыгало-затрещало, будто потревоженное кем-то, и тут же резко ярко возгорелось ровным огнем. Князь ушел из жизни ровно в полночь.
Петр перекрестился, за ним последовали остальные. Как странно: в этих истощенных, изможденных людях, отправленных в гулаг без вины, жила в душе глубокая вера - вера в Господа Бога и именно теперь они воскресили из недр эту веру, что ясным светом сердца осветила их почерневшие одинаковые лица. У многих по щекам текли слезы, они любили Павла за его смирение, за кротость и добрый нрав. Он никогда никого не осуждал, не винил в собственных бедах и злоключениях даже своих гонителей и врагов. Потеряв все ценное-материальное, он, тем не менее, сохранил высшую добродетель души и безбрежное упование на милость Божью, что помогло ему преодолеть преграду между жизнью и смертью, между тленностью бытия и вечностью.
В ту тихую, окутанную завесой тайны ночь в бараке никто не спал. Отец Дионисий стоял на коленях перед ложем умершего, лицо его каменно-задумчивое, склонилось в молитвенном смирении, тонкие губы тихо читали:
- Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшим рабом Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, Который с Тобою живет и царствует в единстве Святого Духа, Бог вовеки веков. Аминь.
На небосклоне забрезжил рассвет. Бледное солнце медленно поднималось из-за кромки леса, освещало холодными лучами дикую северную землю. Льдины, что плыли по течению реки, ярко вспыхнули серебром при свете наступающего дня, переливались камнями-самоцветами, маленькая серая птичка сидела на одной из льдин, чистила перышки коротким клювом, но, потревоженная далеким собачьим лаем и человеческими голосами, встревожно мотнула головой и резко взлетела ввысь, унесясь далеко на юг.
В барак вошли трое охранников, громкими окриками велели узникам подниматься и собираться к завтраку, после чего их ждала тяжелая работа в цехах, на лесоповале и в шахтах. Но вместо спящих, сонных пленников их встретила толпа скорбящих, даже свет и тот медленно вплывал в мрачную длинную комнату. Охранники не долго ожидали в молчании, безо всякого участия или капли сострадания приблизились к кровати, на которой покоилось бездыханное тело князя Павла, один спросил другого:
- Мертв?
Тот наклонился, приложил пальцы там, где должна биться артерия - ни стука, ни легкого движения, только холодное сероватое тело.
- Сдох все же. Ну ничего, одной собакой меньше.
Охранник взглянул на отца Дионисия: странным, непонятно-новым было лицо узника, а в карих глазах его читался немой укор. Чекист усмехнулся - то обычная защита, чтобы совесть осталась чиста, сказал:
- Вы все живо отправляйтесь к завтраку. Кто опоздает, будет голодным работать без продыху.
Святой отец немигающим взором наблюдал, как охранники сбросили тело князя с нар и, взяв за ноги, потащили к выходу, голова то и дело билась о дощатый пол, руки цеплялись за выступы предметов. Невыплаканные слезы безнадежной несправедливости комом застряли в горле и в груди - там, где билось сердце, что-то больно кольнуло: быть может, Казимеж сейчас умирает где-то на севере, восточнее Инты, а рядом нет ни одного родного человека, который благословит на вечный покой и прикроет дланью безжизненный веки? А, может статься, в скором времени и его самого бездыханного поволокут по полу как князя и зароют где-нибудь у дороги, разровняв могильный холм, и останутся лежать его бренные останки в чужом незнакомом краю до скончания времен.
Хоронили Павла на третьи сутки на погосте для узников. Тело, завернутое в старый мешок, просто бросили в вырытую могилу, забросали землей, а заместо креста - деревянная палка с прибитым порядковым номером. Неподалеку стояли Дионисий, Калзан, Петр и еще четыре человека, с кем Павел иногда общался. Всем им запретили близко приближаться к месту погребения, не позволили даже бросить горсть земли, как то принято. Слезы горькой утраты застилали глаза, один Дионисий сохранял видимое спокойствие, хотя душу его пожирал огонь, и дабы заглушить сию безумную боль, он тихо читал молитву:
- Боже, у Которого вечное милосердие и прощение! Смиренно молим Тебя о душе раба Твоего Павла, которого призвал Ты от мира сего, да не предашь ее во власти врага и не забудешь ее во веки, но повелишь святым Твоим ангелам принять ее и ввести в райскую обитель, чтобы, веровавшая в Тебя и на Тебя уповавшая, она не подверглась мучениям адовым, но получила вечное блаженство. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
В обеденное время сидели за столом в глубоком молчании, взгляд невольно то и дело устремлялся на пустующее место - четыре дня назад на нем сидел Павел, ныне никого. С тяжестью на сердце, с глубоким вздохом отворачивались, дабы не будить грустные ушедшие воспоминания. За прошедший год все они стали единым целым - как одна семья, вот почему уход одного воспринимался как личная, семейная трагедия.
Петр принес тарелку горячего супа, пар густым облаком поднимался вверх. Какое-то время он посидел так с отрешенным взором, затем произнес, хотя каждое слово давалось с трудом:
- Помянем Павла, - и перекрестился.
Дионисий и Калзан отложили ложки в стороны, с минуту сидели, потупив взоры, в глубоком молчании: святой отец в тайне молился, Калзан последовал за друзьями-христианами и, не будучи крещенным, просто поддержал их, ибо любил князя как брата и безмерно уважал.
После обеда, когда до работы оставалось немного свободного времени, Калзан поманил Дионисия в укромное, одному ему известное место - между старым сараем и бараком, там кроме них никого не было. Усевшись на трухлявые, сырые от снега и дождей доски, Калзан вытащил из дальнего кармана телогрейки две сигареты, одну протянул Дионисию:
- Откуда это у тебя? - озадаченно спросил тот, медленно опускаясь на доску.
- Один мужик обменял на краюху хлеба, а где он достал сам сигареты, того не знаю. Мне не интересно, не спрашивал, - он закурил: втянул, а затем плавно, словно растягивая время, выдохнул табачный дым.
Отец Дионисий не шевелился, он поглядывал то на сигарету в своих руках, то на друга, впервые видел его таким отрешенно-равнодушным, безучастным ко всему . Калзан обернулся к нему, отчего-то строго проговорил:
- Чего замер как истукан? Кури.
- Я... мне нельзя, я никогда в своей жизни не пробовал ни одну сигарету. Грех это.
- Оставь пустое. В этом гиблом месте все стирается - и зло, и добро, больше нет вашего греха - как то вы себе представляете, но а ежели есть, то пусть это станет твоим первым и последним грехом.
Спорить Дионисий не стал: для этого ему не хватило бы сил, ибо за тот короткий промежуток времени все они пережили слишком многое, чтобы еще отстаивать без причины собственное мнение. Взяв сигарету, он закурил как мог. Легкие с непривычки отторгли удушающий табак и он долго кашлял. Калзан мягко положил ладонь на его согнутую спину, извиняюще молвил:
- Прости, Денис, я думал, что ты просто не хотел остаться со мной, а ныне вижу: ты действительно не курил никогда. Если не хочешь, выбрось сигарету.
- Нет, не выброшу, ибо ты прав: это место страшнее ада.
Не затягивая дым, святой отец какое-то время просто мял зубами сигарету; весь окружающий мир был покрыт серыми-грязными красками, ни солнца, ни даже тонкого лучика света. Безнадега и тяжкая тоска.
Калзан, докурив, бросил окурок в лужу, посидел безмолвно какое-то время, и тут задал Дионисию давно мучивший его вопрос:
- Скажи, Денис, почему ты все таки решил прочитать молитву над умирающим князем?.. Петр когда-то изъяснил мне: твоя и их церкви различны и порой противоречивы. Ты подчиняешься Риму, они Византии; католики считают православных заблудшими схизматиками, а те называют вас еретиками и отступниками. Не сочти мой вопрос странным, но я действительно не смыслю в вашей вере.
- Моя покойная матушка Мария, Царствие ей Небесное, была православная, отец же оставался католиком; таковы мы, польские армяне, не делающие разницы между христианскими ветвями. Когда она умирала в нашем старом доме, что на родовой ферме, меня не было рядом и эта тяжесть до сих пор больно сжимает сердце.
Дионисий потушил сигарету, глаза застилала пелена грусти, которую не мог выразить словами. Из щели дровяного сарая вылезла крохотная мышка, пискнула единожды и тут же скрылась в молодой траве, мелькнул лишь тонкий хвостик.

XII глава
Зима быстро приходит в этот край, не успело лето одарить земную твердь мягким теплом, как за ней тут же наступили холода. Сначала пронеслась дождливая, слякотная осень, следом ударили морозы, а белый пушистый снег застелил долину, сгладил углы и неровности, пышные ветви вековых сосен преобразились, покрывшись белоснежными шапками, а быстрая реки, скованная льдом, прекратила свой стремительный бег.
В ту зиму стояли трескучие морозы и местные жители поселков утверждали, что такого страшного холода не было с начала времен. Тогда насмерть коченели лошади в конюшнях, собаки издыхали в своих вольерах, сократилось даже поголовье северных оленей, и шаманы, гадая у костров, утверждали, что духи не довольны деяниями человека и оттого наслали мор в виде страшных морозов.
В стенах лагеря любые предания и легенды-мифы, пугающие народ, жестко пресекались, а тех рассказчиков, что повторяли разносимые дикими народами сплетни о духах зла, вурдалаках-вампирах, оживших мертвецах, служащие гулага били - на первый раз в специально отведенном для подобных целей кабинете, если этот метод не помогал, тогда виновного сажали в маленькое, узкое помещение, где нельзя было ни лечь, ни даже вытянуть вперед затекшие ноги, и где из всех щелей поддувал ледяной ветер. Так осужденный просиживал двое суток и если не замерзал насмерть, то его возвращали обратно в барак - чуть более-менее теплый, о потерянном здоровье несчастного никто не пекся.
После Нового года метели и бураны вволю разыгрались не на шутку, днями и ночами кружились вихрем над проезжими дорогами и высокими нетронутыми сугробами, над лесом меж высоких сосен и ровными долинами, над крышами домов и безмолвными могилами. Большая хворь накрыла черной, траурной вуалью лагерь и его обитателей. Один за другим сваливались, пылая жаром, узники, как по цепочке передавая друг другу болезни. На ногах держались наиболее крепкие, закаленные, молодые, остальные же дрожали под одеялами и безнадежно ожидали смерти.
В гулаге находились медики, но их катастрофически не хватало, а лишние руки никто не станет присылать ради пленных. Тогда те немногие врачи принялись набирать себе в помощники из осужденных, среди добровольцев, коих по пальцем пересчитать, оказался отец Дионисий, большинство же предпочли работать на шахтах или лесопилке, нежели носить за больными горшки с испражнениями, в любой миг боясь заразиться какой-либо проказой.
Больные и умирающие лежали вповалку в бараке-госпитале; не хватало нар и лишнего одеяла, так тем, кого доставили позже, приходилось лежать прямо на полу, прикрываясь собственной телогрейкой. Врачи и медсестры крайне редко наведывались к больным: им было все равно, сколько из них умрет, а сколько выживет, вся забота за несчастными легла на плечи таких же осужденных бедолаг.
Впервые за долгое время отец Дионисий был счастлив: он вступил на стезю священства, чтобы спасать людские души и приводить заблудших к истине, но не только духовным руководствовался он на жизненном пути - сколько спасал он больных и раненных во время войн, сколько проводил у изголовья отчаявшихся, забывая об отдыхе и сне, и как часто слышал он искреннюю похвалу и благодарность из уст спасенных, а также их родных. Вот и здесь, пробуждаясь ранним утром, он наспех съедал свою нехитрую порцию завтрака и мчался в "госпиталь", где всегда стоял удушливый, смердящий запах нечистот, лекарств и тлена. Дионисий обходил больничные койки, прикладывал холодную ладонь на их пылающие лбы, спрашивал о самочувствии, а потом садился в ожидании врача. Тот приходил не скоро, безо всякого участия обходил больных, оставлял положенное количество таблеток и уходил. Дионисий с еще двумя товарищами заменили и медбратов, и санитаров: всякий раз они давали лекарства, возлагали на пылающие жаром лбы смоченную в воде и спирте марли, выносили горшки с рвотой и испражнениями, а потом начиналось все заново по кругу.
В ветхие деревянные оконные рамы часто задували холодные ветра, подчас привнося с собою снег, что маленькими сугробами ложились на узкие подоконники. Из-за постоянного холода болезни протекали дольше и тяжелее, пациенты простужались сильнее, целыми днями в бараке раздавался кашель, у многих врач выявил воспаление легких, что в столь почти нечеловеческих условиях звучало как приговор. Вечером перед уходом Дионисий окидывал жалостливо-тревожным взором "палату", на секунды останавливался на каждом больном, с болью в сердце осознавая, что некоторых из них не станет следующим утром.
Дабы хоть как-то облегчить участь хворых, он выпросил доктора дать газету или какую-нибудь иную бумагу, которую не жалко, чтобы хоть так залепить-заклеить щели в рамах. Врач не стал долго думать, принес старые, пожелтевшие газеты, обрывки страниц порванных книг; Дионисий вместе с помощниками кое-как заклеили щели - стало немного теплее, по крайней мере, ветер не дул так сильно да и бумага сдерживала падающий снег.
Дни протекали медленно - каждый похож на предыдущий. Ранним утром в темноте святой отец шел по узкой, уже знакомой дороге к госпиталю, днем брел по другой тропе с полным тазом к отхожему месту, а после возвращался тем же путем, всем весом наступая на скрипучий снег. Сердце в такие мгновения замирало, глаза оглядывали мрачный привычный мир, следы шли то ровно, то проваливались в сугробы, и тогда, вспоминая детство, а в нем родной сад - в те годы он казался для маленького Денни - как ласково называли его родные, поистине огромным, коему не было ни конца, ни края, а зимой особенно: вся ферма стояла в снегу, а толстые деревья и кустарники походили на удивительные торты; вот тогда выбегал мальчик из дому, выдыхал в воздух пар, а потом с крыльца прыгал в сугроб и дальше прокладывал маленькие, твердые следы по заснеженному полю, то и дело оглядываясь назад, с умилением радуясь проделанному пути.
Старый Дионисий уже в лагере также брел по белой дороге, расширяющейся у дверей барака, но назад, как то бывало в детстве, не смотрел. В комнате-палате оказалось заметно теплее, святой отец скинул тулуп и, повесив его на гвоздь, подошел к больному, что хрипло непрерывно кашлял, вызывая негодование соседей. Дионисий склонился над ним, приложил еще холодную ладонь на лоб - жар мучил больного, а под рукой не оказалось даже аспирина. Он только хотел было вновь идти к доктору: теплилась надежда, что тот сжалится, выделит лишнюю таблетку, но больной приоткрыл глаза, силился что-то сказать, но вместо слов из горла вырвался слабый хриплый стон, святой отец пристально взглянул на него  и это молодое бледное лицо показалось ему знакомым. Где он видел его, когда им удалось поговорить-пообщаться? За время пребывания в трудовом лагере Дионисий видел сотни узников: молодых, старых и средних лет, без вины попавших сюда и действительно виновных; вместе они трудились, вместе преодолевали горе, а скольких из них уже нет в живых?
- Тебе лучше? - заботливо спросил Дионисий и сел на край кровати, страха подхватить какую-либо проказу не было.
Молодой человек резко схватил его кисть руки, до боли сжал в своей горячей ладони, словно боялся отпустить, лишиться сий долгожданной поддержки, той доброты, которой одаривал страждущих этот тихий, скромный человек. Слабым голосом, прерываемого долгим кашлем, больной заговорил, каждое слово давалось с трудом:
- Отче, я обидел тебя тогда, прости... так получилось. Это не со зла,.. я устал здесь, мне тяжело.
- Что было, то прошло, сыне. Сейчас тебе нужно отдыхать и набираться сил.
- Нет, отче, я обречен. Врач поставил мне диагноз воспаление легких, не долго мне мучиться на этом свете. Я пожелал смерти тебе, а проклятие обернулось против меня же.
- Не смей так говорить, слышишь? Ты поправишься, ибо твое положение не безнадежно, поверь: уж я-то насмотрелся на умирающих. Сейчас постарайся уснуть, а я отправлюсь к доктору, выпрошу лекарство, вечером же напою тебя брусничным морсом - он придаст тебе силы, только слушайся меня и следуй моим советам.
Доктор не стал слушать Дионисия, велев ему впредь не приближаться к медпункту. На прощание крикнул в спину:
- И так таблеток не хватает, а ты еще шляешься со своими просьбами!
Святой отец вернулся в "палату" глубоко подавленным, на душе была давящая глухая пустота, почти не оставалось сил, а от недоедания тряслись руки. Дабы хоть как-то прийти в себя, закрыться-забыться от устрашающей картины полной безысходности, он читал Евангелие, но это не приносило ожидаемого успокоения, а слезы горечи падали на старые толстые страницы.
- И увидел я отверстие в небе, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадем. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Он был облачен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: "Слово Божие". И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облаченные в висон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точила вина ярости и гнева Бога Вседержателя. На одежде и на бедре Его написано имя: "Царь царей и Господь господствующих". И увидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громовым голосом, говоря всем птицам, летающим по середине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих. И увидел я зверя и царей земных и воинства их, собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне и с воинством Его. И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса перед ним, которыми он обольстил принявших начертание зверя и поклоняющихся его изображению: оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою; и прочие убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст Его, и все птицы напитались их трупами.
Дионисий закрыл Писание, поглядел в окно, вечернее небо было темным, почти черным, рядом потрескивал огонь в очаге, а на кроватях, вытянувшись под одеялами, спали больные, и тишина была единственным его слушателем. Он спрятал книгу и на цыпочках вышел из "палаты", путь его лежал к родному бараку. У Калзана святой отец выпросил немного брусничного или клюквенного морса, после чего вновь отправился в "госпиталь". Молодой человек спал, однако жар, покрывший его тело не спадал и он то и дело хрипло кашлял сквозь сон, замирал, а затем вновь ворочался, мучаясь от болезни. Дионисий склонился над ним, легким касанием толкнул в плечо, тот приоткрыл глаза и сквозь сероватую пелену услышал тихий знакомый голос:
- Проснись, я принес тебе теплого морса. Испей его, так лучше станет.
Больной слегка приподнялся, а тот поил его из кружки, поддерживая голову. Немного погодя молодой человек глубоко вздохнул, уставшие глаза с теплотой глядели на святого отца: морс разлился по пищеводу, приятно обволок желудок и внутри стало лучше, на высоком лбу выступили капельки пота.
- Спасибо, отче, за помощь, за доброту. Мне стало легче дышать.
- Ну-ну, не торопись, тебе необходимо еще долго соблюдать постельный режим, а морс я буду приносить каждый день, ибо не хочу, чтобы ты умер.
По щекам больного скатились две слезы - в душе он продолжал корить себя за некогда сказанные в пылу слова: он точно знал - Дионисий простил его, только самого себя он не может простить и эта тяжелая ноша останется с ним до конца жизни.
- Отче, - заговорил он, боясь, что Дионисий уйдет, - мне столько хочется тебе рассказать-поведать...
- Сначала ты должен поправиться, иначе не останется сил бороться.
- Я сказать хочу... пока ты здесь. Имя мое Федор, по-простому Федя. Это первая моя тайна.
Святой отец улыбнулся и по-дружески похлопал его по руке: толстая стена недопонимания рухнула между ними.
С тех пор, как только Федор пошел на поправку, он много и подолгу беседовал с Дионисием, от него святой отец узнал, что молодой человек родом из Самарской области, родители - сельские учителя, после окончания школы он решил было поступать на педагогический факультет, но передумал: собрав пожитки, отправился в Москву пытать счастье и, поступив на биологический факультет, подрабатывал ассистентом в лаборатории. Окончив институт с красным дипломом, Федор не спешил обзаводиться семьей, а погрузился с головой в науку. В одну ночь к нему постучали - это был конец, и по ложному донесению отправили в гулаг как "врага народа и шпиона".
- Кто-то донес на меня, мол, Федор Николаевич решил уехать тайно в Америку и продать научные открытия иностранцам. Разве моя вина, что я оказался более способным к науке, нежели сынок нашего руководителя лаборатории? Раньше мне хотелось помогать людям, а ныне во мне не осталось ничего, кроме ненависти; подчас желаю, чтобы на Землю упал огромный метеорит, погребя все живое.
Отец Дионисий молчал, слушал его речь, полную презрения к обидчикам и бывшим коллегам, но он не перебивал, не настаивал нравоучительно на путь истины, дав тем самым Федору выговориться, дать волю ярости, негодованию вырваться наружу, чтобы тесный холодный камень спал с его души. Посидев в молчании минуту, он проговорил, устремив взор куда-то вдаль:
- Я ни на ком не держу зла, ибо привык получать от судьбы удар за ударом. В раннем детстве я часто болел, из-за чего матушке приходилось сидеть денно и нощно у моего изголовья, в тревоге вглядываясь - дышу ли я или уже нет. Брат же, будучи старше меня на шесть лет, ревновал и плакал, говоря, что родители любят меня больше, и никакие доводы не могли утешить его буйного нрава. В тайне он затаил обиду, а когда матери не оказывалось поблизости, то принимался меня обижать словами, а, став постарше, толкал меня и щипал, доводя до слез; теперь у брата семья и шестеро сыновей - все успешные в деле. В школе одноклассники прохладно относились ко мне: за то, что я все свободное время посвящал книгам, за то, что был слабым и болезненным. Мне давали обидные прозвища, прятали личные вещи, устраивали травлю: об этом никто из родных не знал. Я был счастлив, когда стал пастырем - под сенью святого собора и всесильной поддержки архиепископа, но и это время минуло и все вернулось на круги своя, - он опустил взор, с тоской посмотрел на свои обессиленные, натруженные руки, покоившиеся на коленях.
Так проходили дни, складывались в недели. Дионисий уже потерял счет времени, он слишком уставал, он свыкся-привык с окружающей действительностью и даже удушливый запах болезней и человеческих испражнений не казался ему таким тошнотворным, как в те первые дни, когда его рвало в отхожем месте. В один из дней - тогда на душе отчего-то ощущалась непонятная легкость, святой отец вышел за лекарством и вдруг над головой услышал клич. Замерев на месте, он поднял взор и узрел летящих из южных стран гусей на фоне голубого неба, покрытого легкими белоснежными облаками.
- Весна, - со счастливой улыбкой сказал самому себе Дионисий, под ногами таял мокрый липкий снег.
На противоположной стороне дороги стоял с сигаретой в руках охранник, он видел узника и в глубине души посмеивался над ним: в их среде Дионисия считали умалишенным, но разве ведал он, какие мысли и помыслы рождались в этом тщедушном маленьком теле, сколько невысказанного-выстраданного сохранялось в тайне этого маленького человека с большим сердцем? Может статься, святой отец и правда медленно сходил с ума, если был счастлив - безмерно счастлив, и он хотел поделиться сим чувством со всем миром, потому без всякой боязни, не думая ни о чем, подошел к охраннику, с приветливой улыбкой спросил:
- Здравствуйте, уважаемый, а какой сегодня день?
Охранник прыснул со смеху, поглядел на него сверху вниз и произнес:
- А ты что, куда-то торопишься?
- Нет.
- Тогда зачем тебе это знать?
- Просто, - пожал плечами Дионисий.
- Просто только мухи гадят на стекла, но не в этом суть. Через неделю всех ожидает баня и тебе тоже следует помыться, - презрительно окинул его взором, сморщив нос, добавил, - а то смердит от тебя как от блохастой собаки.
Решив, что достаточно испытал его, охранник отвернулся и широким шагом пошел к штабу, а Дионисий так и остался стоять, невольно взгляд его устремился к лесу, что за ручьем, через который был перекинут деревянный мост: там, среди деревьев, застыли в вечном безмолвии свежие могилы.

Банный день был назначен на субботу, мыться должны были все в общей бани: сначала женщины, потом мужчины. Дионисий, Калзан, Петр и другие из их барака стояли в ожидании на пригорке, до их ушей раздались голоса - мужские и женские, из-за поворота мимо них шла длинная вереница женщин. Тут были все: молодые девушки, женщины средних лет и старухи; красивые и безобразные, худые и в теле, высокие, средние, низкие. Одни шли понуро, стыдливо прикрывая обнаженные места одеждой, другие же весело-задорно смеялись над едкими, пошлыми шутками охранников, которые их то подстегивали, то щипали за бедра, прикрикивая: "А ну, бабоньки, живее, живее".
Женщин словно скот загнали в баню, дверь со скрипом затворилась. Охранники что-то долго переговаривались меж собой, затем один с задором крикнул в щель:
- Эй, красавицы, что это вы там приуныли? Сейчас мы к вам доброго молодца приведем, повеселитесь вволю!
Два его напарника взяли в тиски локти Дионисия и силком подвели к бани, тот первый громко расхохотался, похлопал растерянного старика по плечу, сказал:
- Иди, повеселись! Хоть раз в жизни женщин во всей красе увидишь.
Они втолкнули его в баню и плотно закрыли дверь, едва сдерживая смех, прислушались. Поначалу в бане была какая-то возня, затем донеслись женские крики и визги, и тут дверь настежь распахнулась, из бани выбежал испуганный, смертельно бледный Дионисий, оступившись, он упал в грязь, но тут же поднялся и побежал дальше, горя со стыда - подальше от этого места. За его спиной слышались смех и едкие шутки охранников.

XIII глава
Минуло два года. Все слилось воедино и каждый день был похож на предыдущий. Добыча угля шла полным ходом, но из-за морозов и постоянных болезней количество осужденных сокращалось, новых привозили все реже и реже, а тем, кто еще в силах был держаться на ногах, приходилось работать за двоих, чтобы выполнить положенный план.
Пленники трудились на износ - лишний раз не сходить по нужде. Голодные, истощенные, замученные, они возвращались в барак и, сняв ботинки, тут же заваливались спать, густой храп заполнял темные помещения.
Дионисий, не смотря на возраст и слабое здоровье, работал наравне со всеми: более молодыми и сильными, ему было тяжело, а по ночам мучила нестерпимая боль в коленях, в груди же - там, где билось сердце, что-то постоянно щемило и тогда становилось ему тяжко дышать. Во сне ему почти каждую ночь приходили родные и близкие, он вновь гулял с ними по знакомым с детства местам и слезы потерянного счастья жгли впалые щеки. По утрам он молился, неведомая мягко-теплая пелена обволакивала его душу, а мысли прояснялись - по крайней мере, до наступления вечера.
Зима в этом далеком северном крае, на границе полярного круга, где небо и звезды совсем другие, приходит много раньше обычного - где-то в октябре. Тогда обильные дожди и влажные ветра сменяются мягким белоснежным снегом, что, летая-кружась над коричневой землей, покрывает холодным ковром долины за несколько дней. Метель низким жалобным плачем, будто вдова, завывает в щели оконных рам и дверных косяков, тревожно качает голые ветви низкорослых деревьев и устремляющиеся ввысь к черным небесам пирамиды далеких сосен. Лес тянулся до самого горизонта - зеленая хвойная линия вдоль северной реки, а ветер, что гулял по равнинам, время от времени приносил в лагерь приятный свежий запах зимы.
Работать в морозы было много труднее, натруженные до кровавых мозолей руки трескались от низкой температуры и начинали болеть, а работы не прекращались. Надсмотрщики чаще кричали, подчас в ход шли палки, а узники безропотно выполняли приказы, вжимая головы в плечи. В тот день отец Дионисий чувствовал себя хуже обычного: не унималась боль во всем теле да еще и сон - этот вечный кошмар, что многие годы преследовал его: опять он брел сквозь туман, только вместо деревьев с их голыми кривыми ветвями к нему тянули руки какие-то люди - в рубищах, грязные, с растрепанными волосами, они жалобно причитали, а эхо разносило их непонятно-страшные голоса в тумане времени, и шел он по этой тропе как бы сквозь века до тех пор, пока плоть его не истлела, обнажив белые тонкие кости. Страха не было, в душе рождалось чувство жалости к самому себе, и хотелось ему хотя бы на миг остановить время, еще раз подышать свободой - не той, какая была когда-то, а настоящей, прозрачно-мягкой, легкой как облако, что иной раз проплывало в вышине голубого неба. Мечты о свободе захватывали сознание, а почерневшие руки с обломленными ногтями делали свою работу. Дабы легче было складывать груз в телегу, Дионисий сел на колени, претерпевая боли в суставах, и принялся собирать камни с пола. К нему неспешным шагом с сигаретой в руках приблизился охранник, постоял, поигрывая носком ботинка, а когда сигарета была потушена, склонился над святым отцом и проговорил:
- Шевелись быстрее, ты что, калека?
Рука надсмотрщика поднялась, удар прошелся по спине. Машинально вытянув руку вперед и укрываясь от ударов, Дионисий весь сжался, с рабской покорностью молвил:
- Я сейчас... я.., я все сделаю...
Опершись на ладони, он медленно начал подниматься на ноги и вдруг новая волна боли обожгла все тело, грудь сдавило, а к горлу подступила тошнота, перед глазами запрыгали-заиграли яркие вспышки и весь мир провалился куда-то в густую бездонную пустоту.

Очнулся он в собственной постели, его окружала давящая тишина, а рядом на краю сидел Калзан. Как только святой отец открыл глаза и издал слабый стон, вбирая в легкие воздух, Калзан привстал, положил свою крупную ладонь на его высокий лоб, растянул губы в грустной улыбке.
- Сколько я спал? - почти шепотом спросил Дионисий, сглатывая тугой комок, сдавливающий горло.
- Второго дня. Ты вновь потерял сознание, мы все перепугались за тебя.
К ним приблизился Петр, встал чуть поодаль и так замер, в каждой мышце сквозило напряжение, а глаза, не мигая, глядели на вытянувшееся тело святого отца.
- Петр, Калзан... - еле слышно, словно во сне, вторил Дионисий, лицо его покрылось смертельной бледностью, - спасибо, что вы остаетесь со мной в этот час... Сейчас так тихо, так тепло... Поистине, время окутано волшебством.
- Еще глубокая ночь, все спят, - не своим голосом ответил Петр и острый меч вонзился в душу, причинив боль перед порогом неминуемого.
- Ночь... такая тихая, спокойная. Пока мой земной разум не оставил меня, теперь я прошу лишь об одном - вновь увидеть северное сияние. Господь, я знаю, подарит мне сий великий дар. Помогите, друзья мои, встать.
Петр силился что-то сказать, но неведомая сила словно пригвоздила его язык к нёбу и он смог издать лишь глубокий вздох. Калзан же взял Дионисия под руку, хотя пальцы его тряслись, а ледяная гнетущая дрожь била все тело. Втроем они медленно вышли из барака: ночь на удивление стояла тихая и безмолвная - ни ветра, ни лая собак - ничего, и казалось, что перед открывающейся вечностью мир замер, представ декорацией к новой интересной пьесе. Дионисий запрокинул голову, морозный воздух погладил-освежил пылающее жаром лицо. Вдруг на небосклоне появилась зеленоватая полоска, через секунду она стала расширяться, превращаясь в ярко-зеленую, ровную дорогу, что колыхалась сиянием, уходя до самого горизонта. Дионисий, Калзан и Петр, укутавшись плотнее в телогрейки, стояли плечом к плечу, у двоих на глаза выступили слезы, святой отец же, озаренный северным сиянием, неподвижно взирал в вышину и счастливая улыбка играла на его губах.

Ранним утром в барак пришел охранник, чтобы будить всех к завтраку, а позже гнать на работу. Калзан сидел у изголовья Дионисия, его качало от усталости, а глаза то и дело слипались сами собой, чуть в стороне засыпал после бессонной ночи Петр: оба невероятно устали, но в то же время нашли силы оставаться подле обессиленного больного. Раздались тяжелые шаги, они резко пробудились и встали как то привыкли за годы жизни в гулаге. Надсмотрщик подошел к ним, приметил их усталые лица, затем перевел взгляд на Дионисия, брезгливо произнес:
- Будите этого, пусть тоже собирается.
- О чем вы говорите? Этот человек слишком болен, у него нет сил даже приподнять голову, - воскликнул Калзан, всем своим большим телом прикрыв святого отца.
- Ты глухой? Я сказал: разбудить его и на работу, - охранник сделал к ним шаг вперед, чувствуя перед ними свое явное превосходство.
Его путь перегородил Петр - впервые за долгое время не боясь встретить опасность лицом к лицу, голос его отвердел, взгляд стал строг и даже суров, произнес:
- Имейте совесть, в конце концов! Вы же видите, что человек явно болен. Оставьте его в покое.
- Но вы... вы... - надсмотрщик оттолкнул Петра, решив лично разбудить Дионисия, тем самым выслужившись перед начальством, и только он сделал решительный шаг, как все узники собрались воедино и непроходимой стеной загородили кровать, на которой с трудом дышал Дионисий. На середину выступил Федор, окинул взором крупную фигуру охранника и, больше не боясь опасности, сказал:
- Гестаповцы убивали наш народ, потому что считали нас врагами, но такие как ты хуже фашистов, ибо мучаете своих же, - его молодое лицо покрылось испариной, а щеки горели красным жаром, от напряжения на его висках забилась жила и он готов был принять удар, но что-то случилось: то ли чудо, то ли у охранника взыграла совесть, но он отступил, и даже ничего не проговорив, вышел вон.
До полуночи Петр находился подле Дионисия, как только часы показали двенадцать, его сменил Калзан. Святой отец то пробуждался, то впадал в беспамятство и никто не ведал, в каких краях блуждал его разум. Так прошло еще часа два, комната была погружена в тихий спящий покой. Дионисий открыл глаза, как-то странно, по-новому, улыбнулся Калзану, взял его руку в свою и вдруг заговорил ровным, спокойным голосом как в прежние времена:
- Вот и свиделись мы, только жаль покидать вас, когда перед моим взором разверзлась длинная, долгая дорога без возврата. В жизни мне довелось мало наслаждаться покоем, но теперь я буду спать вечность - отдохну, как всегда мечтал. Ты не плачь обо мне, Калзан, это же передай Петру и Федору. Вы знаете все деяния мои, вспоминайте меня в своих молитвах, читайте труды мои, следуйте моим наставлениям и тогда я буду знать, что не зря жил на этом свете, - он остановился, широко раскрытыми глазами посмотрел на бревенчатый потолок, почерневший от времени и копоти, тихо произнес, - как же я хочу сливы, большие темные сливы - такие росли на нашей ферме, матушка каждое утро ставила на стол тарелку со спелыми сливами, и солнце весело играло на их гладкой поверхности...
Калзан сидел ни живой ни мертвый, тело его сотрясали рыдания и впервые он радовался ночному мраку, что скрыл его тайну в густой пелене. Ближе к утру Дионисий начал задыхаться, до этого так мирно лежавший под теплым одеялом. Несколько раз он сделал глубокий вдох, ловя ртом воздух, и так замер. Веки его закрылись, а тонкие руки скользнули с постели и повисли над полом.
Калзан резко вскочил на ноги, по щекам текли крупные капли. Обезумевший от горя, он с громким криком забегал по комнате, подбегал к еще спящим, вопил им в лицо:
- Вставайте, скорее, пробуждайтесь! Умер отец Дионисий! Святой отец умер!
Было 18 ноября 1954 года.

ЭПИЛОГ
Отец Дионисий Каетанович был похоронен через три дня после кончины. На похоронах присутствовало не менее двадцати человек, даже охранники пришли, чтобы в последний раз проститься. Здесь стояли Калзан с окаменевшим лицом, заплаканный Петр и Федор с таким же невозмутимо-холодным взглядом. Все по очереди бросали горсть земли правой рукой и еще долго так оставались над свежим холмом безымянной могилы с порядковым номером, сокрытой ото всех густым лесом.
Что касается Казимежа, то он был освобожден в 1955 году и, воротившись домой, в течении года лечил полученные в плену обморожения. В 1956 году уехал навсегда в Польшу в город Гливицы, где, будучи назначенным капелланом, служил в армянском приходе. Умер 1 декабря 1973 года, пережив мать всего на три года.
Память отца Дионисия не была предана забвению. Пусть слишком поздно, но все же он был реабилитирован Украиной в 1994 года, его символическая могила находится на Раковицком кладбище, что в Кракове.
В 2009 году группа польских армян из Фонда культуры и наследия предприняла попытку беатификации отца Дионисия как мученика за веру. По их инициативе были собраны сотни подписей армян, проживающих в Польше, была также направлена петиция Патриарху Нерсесу Бедросу XIX и отцу Адаму Богданович Роско. 16 марта 2009 года петиция, переведенная на польский и армянский языки, была подана архиепископу Нечану Каракеяну, тогдашнему главе армян-католиков во время его визита в Варшаву.
Ныне лицо отца Дионисия увековечено в армянском соборе на фреске Яна Хенрика Розена "Тайная вечеря", на которой он представлен апостолом Евангелистом Матвеем.
2021 год.