(Эпизод из повести, не вошедший в повесть.)
Год 1919, октябрь. Часть 1.
Остатки их разбитого отряда красная конница окружила возле леса уже к вечеру того же дня. Горстка офицеров и солдат пробиралась ложбинами и оврагами к спасительным зарослям, которые были уже близко. Поле боя осталось далеко позади, поле их последнего боя. Там пал их командир, там остались их товарищи, там осталась мечта о походе на Москву и въезде в белокаменную «на белом коне». Судьба распорядилась иначе. Вчерашние крестьяне и рабочие за годы войны, сначала Империалистической, а потом – Гражданской, научились убивать себе подобных, а перешедшие на сторону революции армейские кадры бывшей Империи, помогли им освоить воинское искусство. И, вот, несколько человек – все, что осталось от двух рот, высланных генералом Май – Маевским «прощупать» левый фланг обороны красных, найти там «тонкое место», куда можно ударить, чтобы вывести армию, сами оказались в окружении, а потом были безжалостно изрублены и растоптаны налетевшей конницей Буденного.
Их привели в полу – разрушенную, опустевшую станицу и загнали в сарай на околице. Лязгнул амбарный замок на тяжелых воротах, все – плен, финал их «священной борьбы». Что будет дальше, как поступят с ними враги, можно было только предполагать и предположения эти были самые неутешительные. Израненные, обессиленные люди разбрелись по сараю, каждый нашел себе место и упал на жухлое, влажное сено. День завершался, уже темнело и становилось по – осеннему промозгло и холодно. Он закутался в шинель, хотел зарыться в сено, но оно было совсем сырым. Он нашел какую тряпку, остатки мешковины, постелил и упал на нее, зажмурившись от отчаяния и ощущения безнадежности всего случившегося. В голове еще крутилась картина недавнего боя, когда их…когда они…он провалился в сон, возможно – последний сон в его короткой жизни.
Он проснулся от холода, когда еще только начало светать. Если эти серые сумерки можно было назвать рассветом. Встал, прошелся по сараю, пытаясь согреться, попрыгал на месте, хлопая себя руками по бокам. Стало чуть теплее. Привалясь к косяку, задумался: «Что же дальше? Что? Наверняка, сначала будут допрашивать, особенно их – офицеров. Задачи отряда, планы командования и т.д. А, потом, наверное…того. С пленными возиться некогда, тюрьмы тут поблизости нет, кавалеристам тащить за собой пойманных противников незачем. Значит, все…конец? Видимо, так.» Он пошарил по карманам, достал коробочку – папиросницу, но курить было нечего, там лежала фотография. Ее фотография. Обрезанная по краям, чтобы войти в узкую коробку. Он поднес фото поближе, через щели в досках сарая, в тусклом сером свете, вгляделся в любимое лицо. Долго смотрел в ее глаза, пытаясь исчезнуть, утонуть в них, унестись туда, в те мгновения, когда они были вместе. Потом перевернул фото, прочитал строчки, написанные ее рукой. Его губы шевелились, повторяя текст: «Славному Тамошику на память о Петрограде…15г.» Он чуть улыбнулся потрескавшимися пересохшими губами: «Тамошику…Боже, мой! Когда же это было!»
Год 1915. Сентябрь. "Прошедшее".
Финляндский вокзал шумел, как растревоженный улей, сновали солдаты, матросы, офицеры. Кругом – мундиры, шинели, фуражки, винтовки. Война! Уже год страшная, кровавая мясорубка требует новых и новых жертв. Эшелоны заполняются телами этих жертв и идут на запад. К лобному месту. Там, в белорусских болотах, на полях и холмах, освобожденные от тел, души вознесутся к небесам. Их все больше, этих «освобожденных» душ, а эшелоны все идут и идут. Вот и он, поручик пехотного полка, привез очередное пополнение из ближних губерний, сдал его, кому положено и теперь надо явиться в комендатуру города, чтобы получить новое назначение. Вероятнее всего и он завтра – послезавтра, уедет с таким же эшелоном. Сражаться «За Веру, Царя и Отечество». Его мысли были прерваны женским голосом: «Господин офицер, Вы не могли бы помочь даме?» Он повернулся – миловидная девушка, вьющиеся темные волосы, широкая шляпа, в длинном пальто, смущенно и робко улыбнулась. «Я уже не могу…ручка оторвалась, а саквояж такой тяжелый!» Да, саквояж действительно был тяжелый, потому и оборвалась ручка. Он с трудом поднял его на руки: «У Вас там кирпичи, мад…емуазель?» Она снова улыбнулась, оценив его шутку: « Господин поручик любит юмор. Нет, там книги. Я провожала папу, у него и так было много вещей и этот саквояж с книгами он оставил. Не бросать же их здесь, на вокзале?» Он понимающе кивнул, направляясь вместе с ней к выходу: «А, Вы разбираетесь в погонах и званиях, мадемуазель?» - «Конечно, папа тоже был хирургом, а теперь – полковник медицинской службы. Уже год ходит в кителе, вобщем, как все это началось.» Они вышли на площадь, запруженную народом, гражданским и военным. Он, уже чувствуя, исходящее от нее, странное притяжение, какую – то таинственную власть ее над ним, приятную ему и заставляющую его быть рядом с ней, пробормотал, тоже смущаясь, как гимназист на первом балу: »Надо извозчика поймать, да тут такое столпотворение! Вы постойте пока рядом с этим саквояжем, я попробую что – нибудь сделать.» Метнулся в шевелящуюся массу народа, туда – сюда, его толкали, пинали, что – то кричали в спину, он ничего не слышал, не видел, странная горячая волна затопила его, ноги не чувствовали земли, он не бежал, а летел, словно аэроплан над позициями: «Извозчик, извозчик! Плачу втрое!»
Он помог занести ей саквояж, уютная тихая квартира на Фонтанке, мерно тикали большие старинные часы. Со стен глядели портреты со строгими лицами Менделеева, Гоголя и еще кого – то, он не знал. «Вы чаю хотите? У меня есть, хороший, английский, папе привозил знакомый, будете?» - «Буду, конечно, чайку сейчас бы не помешало, согреться!» - «Ой, я поняла, там водка есть в графинчике, принести?» Она захлопотала возле стола, он смотрел на ее хрупкую фигуру, обтянутую темно – коричневым платьем, смотрел на ее руки с длинными белыми пальцами, расставлявшими приборы и понимал, что эта встреча не случайна, это произошло потому, что не могло не произойти! Они встретились, они не разминулись на тропинках Времени и Пространства, как бывало уже не раз. Это случилось и это – главное в его жизни! И она, вдруг, замерев, оглянулась, уловила его взгляд, его чувства, смутилась, потом снова взглянула на него, уже открыто и откровенно, но, снова стушевавшись, смутившись, занялась столом. Он встал со стула, взяв рюмку, произнес: «Поручик Георгий Тамошин, честь имею, мадемуазель!» Она сделала легкий книксен, слегка приподняв подол длинного платья: «Преподаватель словесности, Эдита Ставронская, очень приятно…сэр!» Он с веселым удивлением переспросил: «Почему – сэр?» - « Ну, я не знаю, как – то само вырвалось… Вы такой грозный, при погонах, ремнях, сабле. «Георгий!» Звучит, прям, как «Король Георг!» Вот и сложилась ассоциация, Вы не против, господин поручик…Георгий Тамошин?» Он не был против, он был совсем – совсем не против всего, что происходило сейчас в этой опустевшей большой квартире, где были только он и она. «А, у Вас…Эдита, случайно нет родственников в Польше, судя по Вашей фамилии, да и имя тоже – навевает аромат яблонь где – нибудь под Краковом?» Она расхохоталась, звонко и весело, чертики запрыгали в ее зеленых глазах: «Поручик Георгий, мне кажется, Вы не из пехотного полка, а совсем из другого ведомства! Да, папина родня из Польши, живут на юге, маленький городок, недалеко от немецкой границы. Там рядом город Бреслау.» Они звякнули рюмками, выпили водки. Эдита поморщилась, замахала пальцами, выдохнула воздух: « Помидорку дайте, пожалуйста…уф! Не люблю водку, но вина уже давно нет в доме, с начала войны.» Ее лицо порозовело, она над чем – то размышляла, глядя на него, ее губы шевелились, наконец, она набралась смелости: «А, Вы где остановились, пору…Георгий?» - «Да, нигде, еще. Пополнение сдал, завтра надо в комендатуру зайти, а там и на фронт, скорее всего. На вокзале и переночую, одна ночь – ерунда!» - «Я Вам постелю в папиной комнате, все равно – квартира пустая, прислуга уехала в деревню. Мама в Крыму, после болезни, легкие лечит. Приедет через пару недель, не раньше. И не спорьте со мной, здесь я хозяйка, ваши чины тут не котируются!» Они просидели за столом до ночи, пили водку, потом – чай, потом говорили о войне, о жизни, обо всем. Потом…потом он обнял ее и их губы соприкоснулись в поцелуе, они стояли у стола и целовались, целовались, пока не задохнулись от переполнявших их, чувств. Снова выпили водки, он поднял ее на руки и отнес в папину комнату, на широкую и тяжелую кровать с бордовым покрывалом. Она тихо прошептала, пока он расстегивал крючки на ее платье: «Георгий Тамошин…Тамошик, славный и любимый, Тамошик.»
Он получил назначение в действующую армию, в Галицию. Она пришла его проводить, уже раздался гудок паровоза, когда она протянула ему фото: «Возьми, я там подписала…вспоминай меня и пусть Всевышний хранит тебя, любимый мой!» Колеса состава пришли в движение, он запрыгнул на подножку и долго смотрел на ее фигуру, молчаливую и одинокую. Потом, в тамбуре, достал фото и прочитал слова на обороте. В горле запершило, он сглотнул ком, глянул на мелькавший пейзаж и прошел в вагон.
Год 1919, октябрь. Часть 2.
Их выстроили возле сарая. Допрос пленных был коротким, никаких военных тайн они не знали, да и никому эти тайны были уже не нужны. Фронт откатывался к югу. Белая армия отступала, неся тяжелейшие потери, все, что было с таким трудом завоевано за год, было оставлено, брошено, проиграно. «Ну, что, господа беляки! Кто желает искупить свою вину перед народом и добровольно вступить в Красную Армию, на должности военных специалистов? Есть желающие? Выходи! Гарантирую полную амнистию и прощение ваших грехов, так сказать!» Бравый командир – кавалерист, скрипя ремнями, прошелся перед группой замерших людей. Подкрутив усы и повышая голос, добавил: «Советская власть дает вам шанс начать новую жизнь в новой, Советской России! Вместе с народом, который вы обирали и грабили, унижали и экс..эсп..эксплуатировали! Есть желающие строить социализм в новом обществе победившего пролетариата?» Ряд стоявших колыхнулся и пара человек вышли из строя. «Вот, молодцы! Еще кто хочет в Красную Армию? Больше – никто? Ну, что ж – сами виноваты!» Кавалерист махнул рукой, подзывая бойцов: «Этих отвести на опушку леса и в расход. Контра, нет пощады таким!»
Он шел с остальными офицерами, не пожелавшими строить социализм, к близкому лесу и думал о том, надежно ли спрятал папиросницу с фотографией в углу сарая? Не найдет ли кто случайно, из «этих», не будет ли потом глумливо тыкать в «ее лицо» грязным пальцем и отпускать мерзкие шутки? Ему было все равно, что будет с ним, он все понял еще вчера и был готов к произошедшему. Честно, говоря, он уже давно все понял и жил последние пару лет, как по – инерции. Зная, что «не сегодня, так – завтра», не пуля, так снаряд, не снаряд, так шашка. «Чему быть, того не миновать!» Вот и опушка. «Эй, вы, контрики, становитесь рядком, пришел ваш последний час!» Красноармейцы залязгали затворами винтовок. Он и прапорщик, совсем еще молодой парень, оказались с краю, совсем близко к первым деревьям. Прапорщик слегка толкнул его плечом: «Господин поручик, все равно нам тут смерть, а лес рядом. Рванем вместе, там ельник видите, густой очень, а дальше река – в воду и нырять…шанс есть!» Он хотел уже отказаться и заявить, что не страшится близкой смерти, но, вдруг, увидел лицо с фотографии и тихий голос прошептал: «И пусть Всевышний хранит тебя, любимый мой!» Они рванулись в лес, как зайцы от волков, петляя и пригибаясь. Выстрелы, крики, стоны умиравших товарищей – все осталось там, позади. В той реальности, которая должна была закончиться на опушке этого леса. Он несся огромными скачками к густому ельнику, парень – прапорщик бежал чуть правее, хрипел на ходу: «Быстрее, поручик, быстрее!» Пули вонзались в стволы деревьев, ветви елок больно били по лицу, но он бежал, бежал, видя ее лицо и слыша ее слова. Погони не было, конвоиры добили оставшихся, сняли с них приглянувшуюся обувь и шинели и пошли в станицу, оглядываясь и матерясь. Офицеры добежали до реки, бросились в холодную воду и поплыли по течению, удаляясь от того места, где все должно было завершиться. Но не завершилось, это была лишь пауза в сценарии их жизней.
Год 1922, лето. "Прошедшее позже".
Он приехал в ту станицу. Возница повозки принял серебряный полтинник со звездой и довольно улыбнулся: «Благодарствую, товарищ инженер! Конечно, подожду, какой разговор.» Брошенный и почти разрушенный, сарай стоял на отшибе. Не нужный никому, ничей. Распахнутые ворота болтались на проржавевших петлях. Он зашел внутрь и прошел в угол. Сена давно уже не было, валялся разный мусор, гнилье, тряпье. Он взял какую – то железяку, стал ковырять и разгребать землю. Вот, она! Завернутая в кусок мешковины, коробка. Его руки предательски задрожали, когда он развернул ткань и открыл футляр. Да! Она здесь, целая, не намокшая, не поврежденная, как была тогда! Он смотрел на ее лицо, в ее глаза, его губы прошептали: «Славному и любимому Тамошику…»
Он был и в Петрограде, который вскоре снова сменил название. В ее квартире жили несколько семей рабочих, ему сказали, что «прежние жильцы были контрой и куда делись, туда им и дорога!» След ее оборвался, их жизни снова разошлись на перекрестке Времени, каждый пошел по своему пути.
В 1937г за ним пришли «органы». Ночью, раздался скрип шин подъехавшего автомобиля, топот сапог и грозное: « Собирайтесь, Вы арестованы!» И снова ему повезло, снова Всевышний исполнил ее пожелание и вместо «Высшей меры социальной защиты», как вредитель, шпион и враг народа, он «всего лишь» поехал в дальний таежный край, где громоздились суровые Уральские горы, туда, где страна начинала новую стройку большого военного завода и где были нужны грамотные специалисты – инженеры.
Год 2022, январь. "Настоящее, которое тоже станет прошедшим".
На рынке у вокзала невзрачный мужчина средних лет подошел ко мне, протягивая что – то в ладони. «Вас старые фотографии интересуют? Может, купите?» Я глянул мельком, досадливо поморщившись на очередного любителя что – то продать. Сердце гулко бухнуло, отдаваясь в ушах, потом зачастило, в голове зашумело, замелькали картинки из старой черно – белой кинохроники. И аккуратные буквы, выведенные тонким пером: «Славному и любимому Тамошику. На память о Петрограде. 02.08.15.» Я дал просителю необходимую сумму и придя домой, вгляделся в лицо на фото. Вчитался в строки на обороте. И «сфера Времени» раскрылась и показала свои тайны, то, что все мы знаем, но… забыли. Потому, что – иначе нельзя. Таковы правила. Так лучше для нас же. Ибо, «Многие знания – многие печали.»