В записной книжке одного мыслящего коллежского регистратора,
умершего в прошлом году от испуга, было найдено следующая запись для оратора:
Порядок вещей требует, чтобы не только злое, но даже и прекрасное имело пределы.
Поясню примерами для раскрытия сути дела.
Даже самая прекрасная пища, принятая через меру, - сообщаю обжорам в назидание -
производит в желудке боль, икоту и чревовещание.
Лучшим украшением человеческой головы служат волосы.
Но кто не знает, что, будучи длинны, сии самые волосы
(не говорю про женщин и их косы),
служат признаком, что они легкомысленные,
и по коему узнаются умы их вредоносные?
Один чиновник, сын благочестивых и добронравных родителей,
считал за большое удовольствие снимать перед старшими шапку.
Это прекрасное качество его души особенно бросалось всем в глаза всё сильней,
когда он нарочно ходил по городу и искал встречи со старшими только для той цели,
чтобы лишний раз снять перед ними шапку
и тем воздать им должное и показать, что он не похож на невежливую безвольную тряпку.
Натура его была до того почтительная и уважительная,
что он снимал шапку не только перед своим непосредственным и косвенным начальством,
но даже и перед старшими его по возрасту, не считая это пустым баловством.
Следствием такого благородства души его было то,
что ему каждую секунду приходилось обнажать свою голову и ветер задувал в рукава и в пальто.
Однажды, встретясь в одно зимнее, холодное утро с племянником частного пристава,
он снял шапку, застудил голову и умер без покаяния. Господи, прости!
Из этого явствует, что быть почтительным необходимо, но в пределах умеренности.
Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие прекрасные и полезные качества,
но вспомните, сколько зла приносит она,
ежели предающийся ей человек, даже лишающий себя из-за неё сна,
переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим?
Горе тому, который… Но лучше умолчу, скажу о прочем.
Фельдшер Егор Никитыч, лечивший мою тётеньку, любил во всём точность
и ценил её выше черты любой иной,
аккуратность и правильность - качества, достойные души возвышенной!
На всякое действие и на всякий шаг у него были нарочитые правила, опытом установленные,
а в исполнении сих правил он отличался примерным постоянством, не то что всякие иные.
Однажды, придя к нему в пять часов утра,
я разбудил его и, имея на лице написанную скорбь, воскликнул:
Егор Никитыч, поспешите к нам! Тётенька истекает кровью!
Он даже не пикнул!
Он встал, надел сапоги и пошёл в кухню умываться.
Умывшись с мылом и почистивши зубы, он перед зеркалом начал причёсываться
И потом начал надевать брюки,
предварительно почистив их и разгладив руками. Потом помыл с мылом руки.
Затем он почистил щёткой сюртук и жилетку, завёл часы и аккуратненько прибрал свою постель.
Покончив с постелью, он, как бы давая мне урок аккуратности,
стал пришивать к пальто сорвавшуюся пуговку. - Непредвиденная канитель!
Кровью истекает! - повторил я, изнемогая от понятного нетерпения.
Сию минуту-с… Только вот богу помолюсь. Как лечить без благословения?
Егор Никитыч стал перед образами и начал молиться, дожидаясь божественного откровения.
Я готов. Только вот пойду на улицу, погляжу, какие надевать калоши –
глубокие или мелкие, а то ведь зайдёшь в лужу и станешь, как лошадь без одной вожжи?
Когда, наконец, мы вышли из его дома, он запер свою дверь, помолился набожно на восток
и всю дорогу, идя тихо по тротуару, старался ступать на гладкие камни,
боясь испортить обувь, ступая на камни, как на кипяток.
Придя к нам, мы тётушку в живых уже не застали - ушла в божьи пределы.
Стало быть и пунктуальность должна иметь свои пределы…
Писание, по-видимому, занятие прекрасное. Им можно гордиться.
Оно обогащает ум, набивает руку и облагороживает сердце, но много писать не годится.
И литература должна иметь предел, ибо многое писание может произвести соблазн.
Я, например, пишу эти строки, а дворник Евсевий
(у него подглядывать и подслушивать соблазн, а потом всё забывать - моразм)
подходит к моему окну
и подозрительно посматривает на моё писание.
В его душу я заронил сомнение.
Спешу потушить лампу, чтоб не противоречить никакому закону.
Таково моё правильное мнение.
_____
А.П. Чехов. И прекрасное должно иметь пределы.
В записной книжке одного мыслящего коллежского регистратора, умершего в прошлом году от испуга, было найдено следующее:
Порядок вещей требует, чтобы не только злое, но даже и прекрасное имело пределы. Поясню примерами:
Даже самая прекрасная пища, принятая через меру, производит в желудке боль, икоту и чревовещание.
Лучшим украшением человеческой головы служат волосы. Но кто не знает, что сии самые волосы, будучи длинны (не говорю о женщинах), служат признаком, по коему узнаются умы легкомысленные и вредоносные?
Один чиновник, сын благочестивых и добронравных родителей, считал за большое удовольствие снимать перед старшими шапку. Это прекрасное качество его души особенно бросалось в глаза, когда он нарочно ходил по городу и искал встречи со старшими только для той цели, чтобы лишний раз снять перед ними шапку и тем воздать должное. Натура его была до того почтительная и уважительная, что он снимал шапку не только перед своим непосредственным и косвенным начальством, но даже и перед старшими возрастом. Следствием такого благородства души его было то, что ему каждую секунду приходилось обнажать свою голову. Однажды, встретясь в одно зимнее, холодное утро с племянником частного пристава, он снял шапку, застудил голову и умер без покаяния. Из этого явствует, что быть почтительным необходимо, но в пределах умеренности.
Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие прекрасные и полезные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим? Горе тому, который… Но умолчу лучше…
Фельдшер Егор Никитыч, лечивший мою тетеньку, любил во всем точность, аккуратность и правильность — качества, достойные души возвышенной. На всякое действие и на всякий шаг у него были нарочитые правила, опытом установленные, а в исполнении сих правил он отличался примерным постоянством. Однажды, придя к нему в пять часов утра, я разбудил его и, имея на лице написанную скорбь, воскликнул:
— Егор Никитыч, поспешите к нам! Тетенька истекает кровью!
Егор Никитыч встал, надел сапоги и пошел в кухню умываться. Умывшись с мылом и почистивши зубы, он причесался перед зеркалом и начал надевать брюки, предварительно почистив их и разгладив руками. Затем он почистил щеткой сюртук и жилетку, завел часы и аккуратненько прибрал свою постель. Покончив с постелью, он, как бы давая мне урок аккуратности, стал пришивать к пальто сорвавшуюся пуговку.
— Кровью истекает! — повторил я, изнемогая от понятного нетерпения.
— Сию минуту-с… Только вот богу помолюсь.
Егор Никитыч стал перед образами и начал молиться.
— Я готов… Только вот пойду на улицу, погляжу, какие надевать калоши — глубокие или мелкие?
Когда, наконец, мы вышли из его дома, он запер свою дверь, помолился набожно на восток и всю дорогу, идя тихо по тротуару, старался ступать на гладкие камни, боясь испортить обувь. Придя к нам, мы тетушку в живых уже не застали. Стало быть, и пунктуальность должна иметь пределы.
Писание, по-видимому, занятие прекрасное. Оно обогащает ум, набивает руку и облагороживает сердце. Но много писать не годится. И литература должна иметь предел, ибо многое писание может произвести соблазн. Я, например, пишу эти строки, а дворник Евсевий подходит к моему окну и подозрительно посматривает на мое писание. В его душу я заронил сомнение. Спешу потушить лампу.