I
Ночь превращается в лабиринт. Лабиринт оборачивается ночью. Из ниоткуда возник этот замкнутый круг и теперь он водит меня по мрачным коридорам шестиэтажного здания. Я пытаюсь пробиться сквозь страх и рассеянность, сковывающие каждый мой шаг, думать, запоминать, но цикличность темноты возвращает в прежнее состояние, оставляя во всём теле только три слова. «Спаси и сохрани».
– Проходи! – я слышу эмоцию. Негодование, неприязнь, ненависть. Из полумрака возникает камерное помещение, в котором, как я узнаю позднее, никогда не гаснет свет. Это и хорошо, и плохо. Наверное, не зря Бог придумал темноту. В ней тоже таится благодать.
– Хватит стоять и осматриваться! – крикнула одна из двух женщин-арестанток. Судя по всему, они дежурили и поэтому не спали, находясь на вахте – строго посередине комнаты.
За спиной закрылась тяжёлая дверь и два громких поворота ключа оповестили моё сознание о несвободе. Я не пошевелилась.
– Камера пятьдесят семь! Номер восемь, спать сейчас же! – из угла раздался резкий и неприятный женский голос, заполонивший пространство и разбудивший всех, кто находился в этом небольшом и холодном помещении.
– Сказано же тебе! Ложись! Хватит стоять! – посыпалось на меня со всех сторон, и я словно вылетела из тумана непонимания, сразу же увидев перед собой восемь кроватей, на которых спали женщины, по два человека на каждой.
– А куда ложиться? Места ведь нет…
– Вот же тупая! Куда-нибудь уже ложись!
Я снова посмотрела по сторонам, и увидела нечто, похожее на встроенный радиоприёмник и громкоговоритель, в правом верхнем углу камеры. Наверное, оттуда и донёсся этот жуткий голос в несколько тысяч герц.
– Камеры в камере, – сказала я, усмехнувшись. И тут же услышала тихий, еле уловимый голос одной из женщин. Нереальный, как и всё происходящее вокруг.
– Ложись со мной.
Я легла на левый бок, и в знак благодарности постаралась занять как можно меньше места, не шевелиться, но уснуть так и не удалось – без одеяла было сложно согреться, так же как найти удобное положение.
Прошло три часа. Встроенный радиоприёмник словно взорвался от вездесущего сигнала и голоса, объявляющего о том, что уже шесть утра.
– Подъём! Подъём! Подъём… – напряжение сеяло панику, туман снова наполнил мою голову, я не знала, что делать, куда деть свои руки и ноги. Впервые в жизни моё тело не понимало, чего от него хотят.
– Вставай! Лежать нельзя! – произнесла сквозь зубы пожилая женщина, подскочившая с соседней койки. – Или ты хочешь, чтобы из-за тебя мы лишились горячей воды?
Я оглянулась – все аккуратно скручивали матрасы, не допуская ни единой складки, и убирали их в ящики под кроватью.
– Здесь ведь есть одеяла, – сказала я миниатюрной китаянке лет сорока пяти, разделившей со мной спальное место, – почему вы ими не пользуетесь? И это окно с решёткой, – неужели его нельзя закрыть? Вам не холодно?
– Я оказалась в этой камере за несколько часов до тебя, – пожала она плечами, – поэтому не задавай мне много вопросов.
– Нам нельзя трогать окно, ясно?! Приказано, чтобы помещение проветривалось и днём, и ночью. А в одеялах всё дело в уголках. Если неправильно их сложишь, не по шаблону, – тогда вся камера лишится горячей воды. На целые сутки, – стала объяснять пожилая женщина, – поэтому кто не умеет, вообще их не трогает.
Благодаря коротким наблюдениям я пришла к выводу, что никто из моих сокамерниц этого не умел. Все предпочитали спать в одежде, мёрзнуть, но не использовать одеяло, чтобы утром наверняка получить маленький пластмассовый таз с горячей водой. У всех китайцев каждый день начинается именно с кипятка – они подсажены на него до такой степени, что и за пределами страны известно высказывание об их пристрастии к лечению абсолютно любой болезни исключительно с помощью кипячённой воды. Болит спина – нужен кипяточек. Глаза – выпей кипяток. В каких бы городах и провинциях я здесь ни жила, повсюду обращала внимание на двухлитровые термосы, которые местные жители везде носят с собой. В них, без сомнения, – кипяток.
После небольшого утреннего замешательства я заметила в камере невесомую на первый взгляд ширму – за ней располагались душ и туалет, представляющие из себя дырку в полу, над которой болтался шланг, и три цельные раковины. Из кранов текла ледяная, застойная и мутная вода, от неё всякий раз сводило и зубы, и мозг. Мне казалось, что я никогда к ней не привыкну.
Но удалось привыкнуть к другому. К людям, с которыми здесь и сейчас пришлось миновать серьёзные для обычного понимания границы, и стать близкими. Против воли. Вопреки ей.
Нескольких моих сокамерниц посадили в исправительную колонию за то, что они играли в маджонг – подпольную азартную игру с использованием игральных костей для четырёх человек. Ещё одну женщину – потому что она вела бизнес и не платила налоги, скрывая его от правительства. Троих, как и меня, за административное нарушение, но разного характера. Была среди нас и пожилая китаянка, лет семидесяти, которая сразу же рассказала о местных правилах существования, а ещё четырнадцатилетняя девочка из Вьетнама.
Без средств личной гигиены меня не оставили. Сотрудник колонии выдал неудобную щётку из мягкого пластика и небольшой таз. Я пошла умываться и пока стояла в очереди к водным процедурам, пыталась успокоить себя, утешить, решить, как действовать дальше. Всё, о чём я думала, сводилось к непониманию, в каком городе со мной происходит эта ошибка, это недоразумение.
Меня задержали в городе Тайчжоу, в обычной китайской школе для детей от трёх до семи лет, в которой я преподавала английский язык, затем привезли в Цзиньцзян – откуда после долгих переговоров отвезли в другой город – оттуда ещё в один. Ночь, полицейский автомобиль, неразговорчивые и суровые стражи закона в форме, мужчина и женщина, сидящие по обе стороны от меня, водитель с неестественно выпрямленной спиной, – выступили посредниками между жизнью и злой шуткой. Для чего понадобился этот опыт?!
– Построились! Камера пятьдесят семь! Номер восемь! Прекратить занятия спортом!
Я вздрогнула от очередного неприятного окрика, доносящегося из угла камеры, осознав, что обращение вновь адресовано мне. Человеку, который всего-навсего сделал круговое вращение головой.
– У меня затекла шея и я не могу размять её?! А если у меня ногу сведёт или спину прихватит? Массажные движения расцениваются как физические упражнения? – это был риторический вопрос, но здесь было, кому ответить. Арестантки кивнули и выстроились в ровную шеренгу. Я оказалась последней в этой прямой линии, чем снова снискала раздражение женщины, находящейся по ту сторону радиоприёмника.
– Камера пятьдесят семь! Номер восемь! Последний в шеренге должен объявлять номер камеры, количество заключённых и сказать, что расчёт окончен! Больше предупреждений не будет!
– Камера пятьдесят семь, шестнадцать человек. Расчёт окончен! – произнесла я, не задумываясь.
- Вольно!
Через несколько минут в двери открылось едва заметное окошко, в нём появились руки в чёрных перчатках, в которых ничего не было. Спустя секунду вьетнамская девочка передала этим рукам свою белую пластиковую чашку. В неё тут же налили какую-то жидкость. Девочка отошла от окошка, освободив место для остальных, а сама достала из кармана робы ложку из твёрдого пластика с широким изгибом и погрузила её в чжоу. Теперь я видела, что она ест рисовую кашу, похожую на слизь, и как пришлось узнать чуть позже, – безвкусную и настолько отвратительную, что после неё все отправлялись в туалет.
У меня тоже оказалась своя многоразовая чашка и ложка. Вместе с зубной щёткой их положили в мой индивидуальный таз, в который через час после завтрака налили горячую воду.
– Надо же. Я уж подумала, что нас лишили кипятка из-за тебя, – сказала одна из женщин, – обычно воду приносят до того, как подавать чжоу.
– А чем ещё здесь кормят? Помимо рисовой каши.
– Больше, чем на чжоу не рассчитывай! Но два раза в неделю мы имеем право на запрос меню – в нём написано, что мы можем приобрести в кредит.
– И что есть в этом списке?
– Вода в бутылке, сосиски и острые гусиные шейки в упаковке, куриные лапки. Маньтоу, – добавила она с особым удовольствием. Ты ведь знаешь, что это такое?
Конечно, я знала, что означает это слово. Сладкий хлеб в маленьком пакете, похожий на чокопай. Но самым распространённым заказом была специальная хрустящая приправа для безвкусной еды, содержащая сушёные коренья и огурцы, предварительно замоченные в остром соусе.
– Если повезёт, к вечеру принесут замороженные помидоры. Мёрзлые, испорченные, но зато бесплатно, – женщина подмигнула мне и усмехнулась, – с помощью кипятка можно их обогреть. Ну и раз в месяц балуют яблоком. Оно тоже испорченное, но уж поверь, вкуснее ты никогда не попробуешь.
После завтрака нас ждала самая неожиданная программа – нужно было взять по табуретке, которые, к слову сказать, здесь были под спальными местами, но я почему-то их не заметила, и сесть на них в шахматном порядке. Они были неудобными и с большой дыркой посередине. На стене включился плазменный телевизор (который я тоже не заметила). Стандартный цветной экран стал знакомить с последними новостями Китая, а затем и Филиппин – сегодня у них произошло очередное извержение вулкана.
– Повезло, – вздохнула пожилая китаянка.
Через сорок пять минут я поняла смысл произнесённого ею слова. Все два часа, которые отводились на просмотр телевизора, мы должны были сидеть и не шевелиться. Совсем. Выпрямив спину и положив руки на колени. После новостей запустили ролик о том, как правильно складывать одеяло и именно в этот момент я осознала, что всё происходящее со мной до этой секунды было неосознанным счастьем. Самое же сложное на свете – сидеть и не шевелиться. Попробуйте замереть на пятнадцать минут! Все два часа я думала только о том, сколько людей по всему миру не понимает, насколько они свободны...
Следующим открытием стал факт, поразивший меня не меньше, чем двухчасовая игра в «морскую фигуру». Нам не разрешалось садиться на кровать в течение всего дня. Не выдержишь – лови минус один бал. Накопишь минус пять баллов – задержишься здесь ещё на сутки.
В течение часа мы ходили по камере медленным, замирающим шагом. Останавливаться – нельзя, ускоряться — тоже. Я пыталась представить себя гуляющей по берегу моря, и считающей пролетающих над водой чаек. Но стоило подумать о воде, как воспоминания перенесли меня в студенческое общежитие. Я наливаю воду из-под крана в кастрюлю, чтобы сварить суп, как вдруг фуйка, наша уборщица, приходящая на седьмой этаж раз в две недели, увидела это и стала ругаться, кричать, – после чего вдруг резко бросила швабру и убежала в сторону лифта. Через пятнадцать минут она вернулась с канистрой воды из магазина.
– Дети, вы что?! Так нельзя! Никогда не пейте из-под крана! – жалобно просила она, поднимая швабру, – какие же вы глупые!
– Расскажи о себе, – я оглянулась и увидела позади себя женщину, которую посадили за уклонение от налогов, – не оборачивайся. Кто ты?
Хороший же это вопрос. Здесь, посреди сгустка времени, который, я была уверена, превратится в день сурка.
– Учитель. Преподаю английский язык, – улыбнулась, сделала паузу, возникшую как наваждение, – преподавала.
– Ну и чего ты ждёшь?! Пиши письмо-обращение, объясняй свою ситуацию. Ты же не хочешь сидеть тут до смерти? – и добавила полушёпотом, – как девчонка из Вьетнама.
– А что с ней случилось? Почему – до смерти?
– Попробуй узнать, как всё было, – молчит, плутовка! Как же?! Привезли её на машине из Вьетнама, нелегально, разумеется, через границу – наверняка чтобы сдать в сексуальное рабство. Хотя, по мне, страшная она для таких дел. А что?! Пухленькая, низенькая, кожа тёмная, волосы жёсткие, грязные, как наша жизнь. Мать её тоже нелегально попала в страну, чем-то незаконным занималась, поэтому дочь и не хочет её сдавать – боится. Ну а этим что? В никуда они её выпустить не могут. Вот и получается замкнутый круг. Тем более, что китайский она не знает. И по-английски ни слова.
– А переводчика приглашали?
– Конечно! Но и с ним ничего не удалось выдолбить. Сидит, пишет какие-то иероглифы. Переводчик и тот не выдержал, весь такой образованный: «Говори громче! Хватит мямлить!».
Мгновение – и зов сирены упал на нас, внезапно, тяжело. Я испугалась, решив, что нас наказывают за переговоры. Обернулась, но увидела только смеющиеся глаза своей собеседницы.
– Представляю, что у тебя на уме. Это приглашение на обед, деточка! Не бойся. Возьми с собой тарелку и ложку. А когда будем выходить из камеры, переступив порог, произнеси «пагао», обратившись к надзирателю, на обратном пути – то же самое.
Я сделала, как сказала бизнесвумен. Женщины из десятка камер на нашем этаже выстроились в коридоре в ровную шеренгу – после систематического расчёта, мы развернулись и пошли куда-то наверх, вдоль вытянутой ленты, минуя лестницы и пролёты. Поднимаясь, я увидела сквозь небольшое квадратное окно, что на территории колонии есть баскетбольная площадка. Бизнесвумен снова шла позади меня, и словно предугадала моё удивление и реакцию.
– Даже не мечтай! Туда выводят лишь в одном случае, – когда приезжает проверка из особых инстанций. Гулять здесь ходят в форточку.
Столовую можно не описывать, она была похожа на камеру, – такой же безысходной, грубой, тоскливой. На ожидание в очереди ушло минут тридцать, на накладывание размазни – пять секунд. Голодная цепочка вывела к свободному месту.
В тарелке, по всей видимости, находился овощной бульон, как мне показалось, приготовленный из продуктов, оставшихся после Гражданской войны, закончившейся в пятидесятые годы прошлого столетия. В нём плавал лишь застывший от шока происходящего рис, пресный, глухой.
– Ни в коем случае не оставляй рис на тарелке, – бизнесвумен в очередной раз решила уберечь меня от неприятностей, – просто поверь на слово.
– Спасибо, – я задержала дыхание и одним движением собрала остатки со дна, отправив их в рот.
– Странная ты всё-таки китаянка. Что с тобой не так?! – вдруг сказала она, прищурив глаза.
– Наверное, потому что я не китаянка, – почему-то я улыбнулась. Родина представилась мне раем, которому нет объяснения и доказательств, сном, не имеющим перевода на путунхуа – единственный диалект, доступный и известный мне в этой стране, – я из России.
– Поверь мне, проблемы у нас одинаковые, – произнесла она после многозначительной паузы, – сейчас нас поведут в учебный сектор. И позади только полдня, Русская. Предупреждаю, – день здесь длится неделю. А у кого-то и всю жизнь.
P.S. Продолжение следует.
2022