Старенький «виллис», подняв на пересохшей глинистой дороге клубы пыли, остановился в середине села возле высокой избы с красным флагом на коньке. Из машины, тяжело переваливаясь , поднялась на крыльцо приземистая фигура в сапогах, портупее и форменной синей фуражке.
– Каким ветром в нашу глухомань? – поднялся навстречу из-за дощатого стола председатель сельсовета – седой не по возрасту, прихрамывающий мужчина лет пятидесяти. – Какие заботы пригнали сюда начальника районной милиции?
– Привет, Леонид Игнатьевич! Кабы не проблемы, так неужели бы я к тебе собрался по этакой жаре? – гость снял фуражку, вытер платком пот с запылённого раскрасневшегося лица. – А дело у меня к тебе, как сказал бы товарищ Ленин, архиважное…
Председатель сельсовета сразу посерьёзнел, опустился на стул, глядя в глаза присевшему напротив милиционеру.
– Ты слышал что-либо, Леонид Игнатьевич, о татарах-переселенцах? Ну, о предателях крымских, которых товарищ Сталин выдворил из краёв благодатных в места не столь отдалённые?
Председатель нерешительно уточнил:
– Это не из ихнего ли племени люди у нас где-то на Унже да Ветлуге лес валят?
– Верно, их там бараки вначале для себя заставили построить. Так вот партия решила, что оставленные ими в Крыму дома пустовать не должны. И землю в Крыму кто-то возделывать должен, хлеб растить, сады, виноградники. Бросить всё – не по-советски это… На татарах свет клином не сошёлся, наш народ и Крым поднимет, но ведь там война прошлась…
– Что-то не пойму пока я – о чём это вы? – озабоченно наморщил лоб председатель.
– Хорошо, скажу прямо: пришла разнарядка на переселение наших людей в Крым. Жильё там есть, скарб домашний – тоже. Из твоего сельсовета – восемь семей…
– Это как? – глаза у «сельской власти» удивлённо округлились, а брови полезли на лоб. – А если не захотят?
– На то мы с тобой и власть, чтобы захотели! А ты как думал – у нас только добровольцы воюют?
– Ну, тогда тут с толком надо подбирать, да чтоб было чем припугнуть, чтобы не артачились. А я вот думаю, Василий Степаныч, что Крыму-то, наверное, всё равно, кого мы туда отправим. Оставим себе, кто здесь нужнее…
– Это дело твоё, Леонид Игнатьевич. Подбирай сам, но чтоб восемь семей в назначенный день… Да ещё забыл предупредить – желательно переселять семьи, родственные между собой. Взаимовыручки у них на новом месте больше будет.
– Понятно, – согласно кивнул головой председатель, – а сколько вообще-то у меня времени на разгон?
– Пять дней! Но если хоть одна живая душа об этом узнает раньше сроку… – гость грозно сверкнул глазами, поднялся со стула, надел фуражку и вышел за дверь.
Председатель сельсовета поднял трубку телефона.
– Мне контору, – попросил он ответившую телефонистку, а ещё через несколько секунд: – Викторовна, ты бы зашла ко мне, дело срочное!
Не прошло и десяти минут, как в сельсовете появилась председатель колхоза Ольга Викторовна, высокая худощавая молодуха лет тридцати с обветренным скуластым лицом. Она поправила завязанную на затылке косынку и присела к столу:
– Что случилось, Леонид Игнатьевич?
– Только что уехал от меня начальник милиции, да так озадачил, Викторовна – не знаю, как тебе и сказать…
– Да не томи ты, Игнатьич, говори!
– Надо нам с тобой, Викторовна, подобрать восемь семей из наших для переселения их в Крым, откуда Сталин татар выселил. Народу там теперь после войны совсем не густо, работать на земле некому. Дома там пустые, со всем добром… наших дожидаются.
– Вряд ли – со всем добром, – иронично усмехнулась председатель колхоза, – поди уж, растащили всё!
– Откуда мне знать? За что купил, за то и продаю… Да, Викторовна, надо подбирать семьи родственников, указание такое!
– Ещё не легче! Я-то думала, от пьяниц избавимся… А тут родственников!
Ольга Викторовна задумалась:
– У нас таких только две фамилии: Богатовы и Сидоровы. У Богатовых – пять семей, три брата и две сестры замужем. У Сидоровых – два брата да сестра семейная. И меж собой Богатовы с Сидоровыми мирно живут, не слышала я, чтобы ссорились. Жалко только, Леонид Игнатьевич, оба семейства работящие!
– А вот на это мы с тобой и упор сделаем, мол, партия и советская власть в Крым лучшие свои кадры направляет, мол, вам это честь особая…
– Честь честью, только не клюнут на эту лесть наши мужики, тут другой подход нужен.
– Верно говоришь, Викторовна! Крючок на каждого хороший нужен – да такой, чтоб не сорвались. Вот и думай, голова… Утром жду с предложениями!
Наутро, распределив колхозникам задания на день, председатель колхоза явилась в сельсовет.
– Есть кое-что, Леонид Игнатьевич, – она достала из сумки скрученную в трубку потрёпанную тетрадь, – у двух братьев Богатовых и у обоих Сидоровых – по прогулу по причине престольного праздника. Я, конечно, прикрыла, они обещали сверхурочно отработать.
– Так, – оживлённо встрепенулся председатель сельсовета, – прекрасно! По указу сорокового года это на статью тянет… Ещё?
– Я помыслила ночью, Игнатьич, что никакие прогулы и не потребуются нам, если сумеем старшего Богатова сломать, Петра. Он у них, у всех – за отца родного, его все слушают. Но на него у меня ничего нет…
– Ну и пусть, зато на братьев его есть! Вызывай его ко мне назавтра с утра, и сама приходи, будем говорить. А после обеда пусть один из Сидоровых явится, которого найдёшь.
Как и ожидало сельское начальство, Пётр Артемьевич Богатов переезжать в Крым категорически отказался. Серьёзный обстоятельный мужик с крепкими жилистыми руками даже встал со стула, давая понять, что обсуждать такую чушь он не намерен. Но у Леонида Игнатьевича было преимущество – он, в отличие от Богатова, к разговору был готов со всеми доводами и аргументами. Поняв, что добром вопрос не решить, председатель сельсовета не счёл нужным церемониться:
– Ты присядь, Пётр Артемьевич, присядь, чего вскочил? Или ты считаешь, что советская власть неправильно поступает, направляя тебя на такой ответственный участок?
Богатов молчал, справедливо полагая, что здесь даже одно неосторожное слово может ему навредить.
А председатель продолжал:
– Напрасно ты так к советской власти, напрасно… Она у нас очень даже справедливая и гуманная. Вот взять, к примеру: оба твоих братца, Павел и Евгений, после престольного на работу не вышли. Прогулы у них, значит. А по указу сорокового года за прогул – что? Правильно, все знают – статья! Ольга Викторовна, добрая душа, не доложила, меры не приняла… Ну, за это с неё Родина отдельно спросит. А семьи братьев твоих, скорее всего, тебе одному кормить придётся. Сумеешь, сил хватит? Впрочем, можем и договориться. И власть советская оценит ваш патриотический порыв уехать поднимать народное хозяйство в разрушенном войной Крыме…
Желваки на скулах Богатова заиграли, он даже застонал, как от внезапной зубной боли:
– Умеете вы, волки, зубами за глотку…
Председатель пропустил крамольную реплику мимо ушей и холодно продолжил:
– Едете все, семьями – и братья, и сёстры. Все – Богатовы. Для вас там всё приготовлено – и жильё, и по хозяйству – что нужно. Я никого из вас больше уговаривать не стану, сам со своими обговоришь.
Богатов встал:
– Когда?
– Ещё не скоро, собраться успеете, я предупрежу.
Когда за Богатовым закрылась дверь, Ольга Викторовна, до этого безучастно молчавшая, не выдержала:
– Почему, Игнатьич, ты не сказал ему, что у них всего три дня?
– Ты что, хочешь, чтобы они поросят и курей порезали? Чтобы добро своё, которое с собой не увезти, по-дешёвке пораспродали? Ещё не хватало, чтобы избы пожгли!
То ли «сарафанное радио» по селу быстро новости разносит, то ли случайно свела судьба сразу же после визита в сельсовет Петра Богатова с Афанасием Сидоровым, но уговаривать и стращать последнего председателю сельсовета не пришлось. Афанасий обречённо вздохнул и согласился ехать в Крым. Это позволило Леониду Игнатьевичу позвонить в район и доложить о готовности отправить «добровольцев» согласно разнарядке.
– Не забудьте взять у них заявления о согласии на переезд! – предупредил Василий Степанович. – Машины за ними я пришлю, позвоню отдельно.
А поздно вечером в окно избы Петра Богатова постучали. Выглянул в окно из-за занавески сам Пётр, вышёл в потёмки. Перед ним стояла председатель колхоза.
– Ты прости меня, Пётр Артемьевич, не устояла я, да и вас отстоять не смогла. Единственное, что ещё могу для вас сделать, так это предупредить: у вас не больше трёх дней.
– Вот за это спасибо тебе, Оля, огромное! И не бойся, откуда узнал – я даже своим не скажу.
На следующую ночь на селе прервались жизни четырёх поросят и изрядной стаи кур…
– Откуда пронюхали, сволочи? – гадал председатель сельсовета, подозрительно поглядывая на Ольгу.
– А у тебя окна не открыты ли были, когда вы тут с начальником милиции болтали?
– Мишка, а чего мамка у нас такая зарёванная? – шёпотом спросила пятилетняя Настёнка Богатова своего старшего брата, укладываясь вечером спать под лёгкое лоскутное одеяло.
– Чего, чего? – ворчливо передразнил её Мишка. – Уезжать нам отсюда придётся, вот чего! Бросим всё – дом, хозяйство, друзей и поедем… неведомо куда, в Крым.
– Крым – это где?
– Это на юге.
– Так там же тепло? Там и яблоки, и груши?
– Да, и виноград тоже.
– А виноград – это что?
– Это ягоды такие, на кустах растут…
– А лес там есть?
– Нет там лесов никаких! И грибов… тоже нет! Только море есть. Спи, егоза…
А через три дня в село приехали из района две полуторки, с которыми прибыл и участковый Гришин. Машины переезжали от одной избы к другой… Под женский вой молчаливые мужики носили и забрасывали в кузова узлы и мешки, сажали наверх, на мягкую рухлядь детей. Бабы с плачем прощались с соседками:
– Ты, Матрёнушка, картошку-то нашу, как поспеет, выкопай, лишней не будет, вон у тебя ртов-то сколько!
– Спасибочки, Любаша, дай вам бог… А я тебе на дорожку котомочку собрала! Уж прости, что немного…
Пётр Богатов отвёл в сторонку председателя сельсовета:
– Избы, Игнатьич, сбереги! Вернёмся мы ещё, попомни…
Прежде чем последним забраться в кузов, он поклонился сельчанам:
– Не поминайте лихом, земляки, простите за всё, если что…
Богатовы в одну машину не уместились, кузов второй поделили с Сидоровыми. Клубы пыли быстро скрыли село.
На железнодорожной станции, куда машины приехали уже под вечер, было пустынно. На перроне не было ни души, но на задних, запасных путях стояло два обшарпанных пассажирских вагона, вокруг которых творилась невообразимая толчея: груды вещей, женщины, детский плач, мужские голоса – и оцепление из вооружённых людей в военной форме.
Автомашины задами подъехали туда же. Участковый вышел из кабины:
– Выгружайся, приехали!
К нему подошёл какой-то чин в такой же синей фуражке, стал проверять списки.
Пётр Богатов с высоты кузова огляделся: уезжающих было много, но знакомых он не увидел.
Раздалась зычная команда «По вагонам!» – и толпа ринулась к вагонам, в каждом из которых было открыто по единственной двери, облепила, повисла на поручнях…
Пётр деловито скомандовал братьям:
– Прорывайтесь налегке в вагон, занимайте купе и открывайте окно. Вещи через окно погрузим.
– А если не откроется?
– Выбивайте, к чёртовой матери, всё равно в этом вагоне половины стёкол нет!
Бить стёкла не пришлось. Братья проявили находчивость: Павел подсадил более проворного Евгения, и тот влез в окно без стекла. Братья махом перекидали весь скарб в вагон, после чего, опасаясь давки, через окно передали в вагон детей. Уже не обременённые ни вещами, ни детьми, переселенцы через двери забрались в вагон. Давка и здесь была неимоверная. Люди пробирались по узкому проходу, заваленному мешками и узлами, кто с руганью, кто с плачем, расталкивая друг друга. Мешки спешно закидывали на верхние, багажные полки. Впопыхах брошенные, они падали вниз, на головы отъезжающих, после чего их снова куда-то совали, уминали, стискивали, чтобы выкроить хоть какой-то клочок жизненного пространства. Односельчане разместились в двух соседних купе, если можно было назвать таковыми отсеки, разделенные перегородками. Постепенно суета в вагоне улеглась, запахло едким табачным дымом, послышался недовольный женский голос:
– Поимейте совесть, мужики, и без того дышать нечем! Дети же здесь…
Пассажиры, в чьих купе окна не открывались, потянулись на перекуры в тамбур.
Спустя полчаса где-то совсем рядом просвистел, запыхтел паровоз, вагоны дёрнулись, послышался металлический лязг. Конвоиры, неизменно, как истуканы стоявшие с обеих сторон вдоль вагонов, вдруг «поплыли» назад – состав тронулся. Последний женский плач – как прощание с родиной…
– Неужели Москву увидим? – задал вопрос матери Мишка Богатов, поглядывая в окно, за которым пролетали редкие вонючие клубы дыма. Та, думая о своём, не ответила. Зато Настёнка, услышав, затормошила брата:
– Ты, Мишка, разбуди меня, чтобы не проспать Москву!
Но увидеть Москву переселенцам не удалось. Ночью ещё не раз состав останавливался, но не у перронов и вокзалов, а на отдалённых запасных путях. К нему цепляли ещё вагоны, и ещё… Пару раз за дорогу к вагонам подкатывали подводы с бочками, и тогда за водой с чайниками и бидонами из состава выбиралось едва ли не всё его мужское население. Естественно, состав неизменно окружался вооруженной охраной…
Дни тянулись бесконечно долго. Как-то незаметно для переселенцев за окнами вагонов исчезли леса, сменившись пустынными холмистыми равнинами, потом завиднелись «пирамиды» терриконов.
На пятый день, утром состав, как и прежде, загнали в какой-то тупик, и совсем неожиданно для пассажиров паровоз, отцепившись от вагонов, прощально просвистел и, облегчённо пыхтя, укатил. Но выгрузка пассажиров пошла уже совсем по другому сценарию.
Чин в синей фуражке, зайдя в вагон, выкрикивал фамилии. Услышав отклик, он командовал:
– На выход!
Начиналась возня, суматоха, спешное выбрасывание на улицу вещей. Вышедшие вместе со своим скарбом грузились в указанные им автомашины и уезжали… Дошла очередь и до Богатовых с Сидоровыми, но вместе с ними в две полуторки погрузили ещё пару семей, как выяснилось – земляков, но из другого района.
Полтора часа неспешной езды по разбитым, изуродованным войной дорогам – и машины остановились у какого-то невзрачного села. Ни одной настоящей, русской рубленой избы, лишь приземистые белёсые домики с маленькими оконцами и такими же низенькими сплошными оградами, с виду – каменными, как и дома. Но деревьев по селу было много, порой они сплошь, как огромным зонтом, прикрывали черепичные крыши.
Приехавший вместе с переселенцами в кабине одной из машин толстячок в светлой тенниске и белой летней кепке вышел и представился:
– Я – парторг колхоза «Светлый путь». Вы теперь будете работать в нашем колхозе и жить в этом селе, в Петровском. Село пустое, выбирайте себе дома и перетаскивайтесь. А пока освободите машины. После обеда я приеду, определимся, как вам быть дальше.
Переселенцы разгрузили машины, оставили пару женщин возле вещей и двинулись, озираясь, по пустынной улочке, заросшей низенькой, грубой, как проволока, колючей травой. Жуткое впечатление производили «неживые», чужеродные жилища с их гробовой тишиной, нарушаемой лишь птичьим щебетом. Кажется, если бы чья-то собака грозно гавкнула на пришельцев, то и этот признак жизни мог порадовать…
Далеко новосёлы не пошли, дома особо не отличались один от другого. Все вместе зашли в один двор, огляделись: дом, крашеный белым, такой же небольшой сарайчик напротив во дворе, колодец посреди двора, тропка в заброшенный, заросший сад. Да ещё огромное дерево раскинулось над всем двором, затеняя жильё от нещадного южного солнца. Пётр Богатов деловито ковырнул попавшей на глаза железякой белую стену дома, вгляделся в сделанную им щербину и сплюнул:
– Думал – камень, а это саман!
– Что-что? – переспросил один из братьев.
– Саман, кирпич из соломы с глиной и навозом!
– Так что, теперь в хатах из говна жить будем? – раздражённо бросила реплику одна из женщин.
– Похоже, других вариантов не будет, – задумчиво ответил Богатов, – я остаюсь здесь. Дальше и смотреть не пойду, чтобы потом не судили, мол, старший брат себе лучшее выбрал. Мишка, беги, зови сюда мать и Настёнку!
Мишка со всех ног помчался к дороге. Не прошло и получаса, как старший Богатов, вместе с женой и сыном, перетащили свой немудрёный скарб к новому жилью… Всё здесь было чужим и непривычным – и полы земляные, глинобитные, и чудная печь без дверцы, с открытым очагом, и маленькие «глухие» оконца без рам. Сарайчик во дворе, как оказалось, был летней кухней, где можно было сготовить на небольшой печурке и пообедать всей семьёй. Порадовал колодец – вода была вполне пригодной. Хорошо, что захватили с собой ведро, пригодилось…
Мишка, разглядев над головой в листве продолговатые ягоды чёрного цвета, похожие на малину, вскарабкался на дерево, чтобы сорвать, но мать запретила:
– Не смей есть, пока не узнаем, что это!
После обеда, как и обещал, появился парторг, собрал вместе всех переселенцев во дворе у Петра, отобрал паспорта для прописки и объявил:
– Вам завтрашний день – на обустройство, послезавтра в восемь утра на работу.
Он указал на дорогу, где утром оставили приезжих машины:
– Там, за дорогой, наша центральная усадьба. Два километра всего. Придёте в контору, определимся, кому чем заниматься.
Не сдержала своего любопытства Настёнка:
– Дяденька, а это что? Виноград? – спросила она, показывая пальцем на чёрные, во множестве висящие над головой ягодки.
– Шелковица, – улыбнулся строгий парторг, – можешь есть, сколько хочешь!
– А море где? – не унималась Настёнка.
– До моря здесь восемь километров, во-о-он туда, – и парторг указал на запад.
Когда двор опустел, Пётр подошёл к жене и, глядя в упор в её переполненные слезами глаза, тихо сказал:
– Ну, что, мать, давай разбирать вещи. Надо обустраиваться, надо жить…
* * * * *
Я побывал у них, моих родственников, спустя четверть века после описанных событий. За прошедшие годы их стало здесь – на полсела. Но тогда я и не пытался отгадать эту загадку: откуда их здесь столько?
А семья Петра Богатова так и жила в татарской саманной мазанке под старой шелковицей, которая усыпала весь двор перезревшими чёрными ягодами. Под ногами они раздавливались, оставляя на плотной голой земле тёмные вишнёвые пятна.