Загнанная лошадь рухнула в пыль. Гонец поклонился ей, а потом, задыхаясь, подбежал к старейшине деревни. И сгоряча приблизился на полшага больше, чем следовало.
– Разве облако торопится навстречу ветру? – мягко упрекнул старейшина, и гонец, покраснев, отступил.
– О, старейшина! – еле выговорил запыхавшийся гонец. – Случилось невозможное, немыслимое!
– Невозможное – ещё не значит немыслимое, – ответил мудрый старейшина, вспомнив свою беседу с бродячим наставником из монастыря Неомрачённого Просветления. – Мысли опережают поступки так же, как дыхание лошади опережает её бег.
– Почтенный, сейчас не время для философии!
– Разве мы в варварском Китае? Или в другом забытом богами месте, лишённом порядка и приличий?
– Похоже на то! – дерзко ответил гонец. – Там, на берегу ручья, в том месте, где тень старой яблони встречается с тенью папоротника, одиноко лежат… Ножны меча!!!
– Не могут ножны лежать вдали от самурая, – возразил старейшина. –Возможно, достопочтимый самурай освежается в утренних водах? «Весенний ручей! Переплыть тебя может… Только мысль о любимой на том берегу» – подумал старейшина.
– «Вешние воды… Дым от костра или мысль о прекрасной Кохэйри? Горькие слёзы весны...» – мысленно ответил стихотворением гонец, но сказал другое:
– Мы с покойной лошадью обскакали весь ручей, но не нашли ни тени самурая!
– Помятый веер! – выругался старейшина и почти побежал к ручью.
Действительно, на траве лежали дорогие чёрно-алые ножны, покрытые изображениями водяных драконов.
Старейшина замер, но душа его взволновалась, как поверхность пруда от порыва ветра.
Насмешливо покачивая бёдрами, пролетела стрекоза.
Солнце взошло за спиной старейшины и начало светить прямо в лицо гонцу, но он не смел щуриться, чтобы старейшина не принял это за насмешку. А нахмуриться – почти перебить собеседника!
Старейшина в крайнем волнении ходил кругами вокруг оставленных ножен. Разумеется, мысленно. Задача выглядела нерешаемой…
Поднять ножны – значит объявить себя оруженосцем. Слишком большая честь для старейшины, необразованного настолько, что он не отличал осеннюю луну от весенней. И если бы только это! Однажды в юности старейшина решил написать стихотворение в честь цветения тополя, но в спешке схватил кисть не с того конца… И если бы это случилось без свидетелей, но тополь стоял напротив, позируя… Кто знает, о чём он шелестит почти тридцать лет… И не духи ли предков слушают его рассказ… Как может недостойный, над которым смеются деревья, поднять ножны достойного?
Не прикасаться к ножнам – значит посчитать себя выше оруженосца. Но выше оруженосца – сам самурай. Весть о том, что старейшина деревни вообразил себя равным самураю, дойдёт до самого императора… Такого глупца будут показывать на ярмарках по всей Ямато…
Притвориться, что не заметил ножны – немыслимо! Во-первых, не сведущий в этикете гонец прокричал о них на всю деревню. Во-вторых, если старейшина так малодушен, что изображает близорукого крота – чего ожидать от простых смертных? Разве не для того выбирают старейшину, чтобы он был примером во всём?
И как можно не поднять? Ведь меч – это больше, чем жена самурая. Значит, ножны равны жене самурая! Позволить ей, то есть им, подобным ей, валяться в простой траве… Месть неизбежна.
Мысли старейшины прыгали, как солнечные зайчики на стеблях тростника.
Послать объявить о находке на перекрестье дорог – значит подвергнуть самурая насмешкам толпы. Как можно публично возгласить, что самурай – в одном месте, а его ножны – в другом?! А если случайно услышит хозяин меча? Месть неизбежна…
Хуже всего – если самурай жив. И ходит по всей Японии, не имея куда спрятать обнажённый меч. И появляется в таком вызывающем виде в тавернах, публичных домах и банях, среди других самураев, обагряя своей и чужой кровью горы и долины…
Но гораздо хуже – если самурай погиб. Ведь он не будет погребён вместе с ножнами и никогда не найдёт покоя… И дух его будет вечно преследовать жителей деревни…
Все эти очевидные соображения пронеслись в голове старейшины, уже окружённого односельчанами.
Один достойный крестьянин вызвался пожертвовать собой ради деревни. Он пожелал вымазаться сажей, надеть коровьи рога и, в виде безумца, подбежать, схватить ножны и утопиться вместе с ними. Что взять с умалишённого, на которого напали духи ручья? Так будет спасена честь деревни и предотвращено возмездие.
Старейшина поклонился храбрецу, благодаря за честь быть его односельчанином.
Храбрец поклонился старейшине, благодаря за благодарность и незаслуженно высокую оценку самого банального поступка.
Старейшина поклонился в ответ, но всё ещё колебался. Отважный крестьянин был мастером изготовления сакэ, известным по оба берега ручья. Как поступить? Не проще ли всей деревне прибегнуть к его искусству и навсегда забыть о ножнах?
Ветер, принявший облик лисицы, мелькнул в камышах.
Размышления старейшины прервал другой односельчанин, носивший седую бороду. Он был на целых восемь лун старше молодого героя и считал, что имеет больше прав на подвиг. С ним молча заспорил ещё один смелый крестьянин, желавший породниться с ручьём. Когда-то он сам расширил его устье, чтобы могли свободно проплывать бумажные кораблики… Так пусть и его отважная душа, покачиваясь, поплывёт в океан, не потревожив ни одного прибрежного одуванчика…
Одновременно выступили вперёд ещё два односельчанина. Они были не старше друг друга, но первый был соседом старейшины, что налагало обязанности разделить его заботы, а дед второго был начальником отца старейшины, то есть практически родственником.
Шум привлёк внимание тёщи старейшины, которая осмелилась всплеснуть руками. И тоже предложила себя.
Выбрать кого-то из претендентов по их добродетелям было вовсе невозможно. Внук начальника отца старейшины был главой школы каллиграфии, сосед – знатоком икебаны. Носитель бороды владел искусством тонкого намёка, а также преуспел в создании оригами. Тёща добродетелей не имела, но была неотвратима, как смерть зерна, упавшего между жерновами.
Настолько сложную ситуацию мог разрешить только… Поэтический турнир. Старейшина послал за тушью, кисточками и рисовой бумагой. Началась мирная битва мастеров хокку.
О, мой сад одичалый!
Не вырубить мне заросли бамбука
Тупыми ножнами…
В японской душе –
Горечь китайского риса.
Третью неделю ножны пустуют…
Бабочка дерзкая
Села на ножны меча.
Близится гнев самурая.
Если во мраке клинок не блеснёт –
Откуда деревня узнает,
Что светит луна?
На ножнах забытых –
Влага росы.
Или слёзы разлуки…
Замёрзшая катана
Напрасно ищет тёплого приюта.
Зимняя вьюга…
Ножнам покинутым
Снится сон о летящем клинке.
Ранние сумерки…
Цикада милая!
Давно ли ты живёшь в том доме,
Что принадлежит катане?
Сквозь слёзы смотрю на траву.
Немало рассветов погасло с тех пор,
Как ножны и меч позабыли друг друга…
Весь долгий день
Сам не свой, ибо ночью приснилось,
Что я – бесприютный клинок…
Усталому мечу теперь
Не отдохнуть от битв.
И ножнам не обнять клинок разгорячённый…
Из лучших двухсот стихотворений были отобраны наиболее выдающиеся и составлена антология «Сто девяносто девять песен о безымянном мече», которая затем вошла в знаменитое собрание «Размышления над разбитой чашей сакэ», впоследствии включённое в великую хронологию «Жёлтая кувшинка, отвергнутая белоснежными сёстрами».
Пока длился поэтический турнир, наступила осень. И ножны покрыли багряным ковром несмышлёные листья… Настолько прекрасные и хрупкие, что ни один житель деревни не осмелился бы разворошить их руками.
Следующей весной ножен уже не было. У всего в этом мире есть своё предназначение. Возможно, предназначение ножен заключалось в том, чтобы стать поводом для поэтического турнира…
Японским преданиям свойственны ясный финал и мораль, понятная каждому. Недомолвки чужды японскому характеру, прямому и твёрдому, как копьё. И наша летопись завершается самым простым иероглифом, который когда-либо появлялся на бумаге. Правда, его буквальный перевод невозможен, как и приблизительный.
Всё в нашей жизни – просто листопад…