Григорий Сковорода принадлежит к числу тех гениев, которые не только оставили после себя выдающиеся труды, но и сумели создать яркое произведение из самой своей жизни. Её описание, сделанное другом философа М.Ковалинским, читается как увлекательная повесть.
Родился Сковорода в 1822 году в Лубенской округе в семье простолюдинов: отец его был казак и мать – «такого же рода». «Они имели состояние мещанское, посредственно достаточное, но честностию, правдивостию, странноприимством, набожеством, миролюбивым соседством отличались в своем круге» (здесь и дальше цитаты из «Жизни Григория Сковороды» М.Ковалинского). С детства «в церковь ходил он самоохотно… и певал отменно, приятно. Любимое же и всегда твердимое им пение было Иоанна Дамаскина стих: «Образу златому на поле Деире служиму трие твои отроцы не брегоша безбожнаго веления»…».
Заметив в сыне способность к наукам, отец отдал его в Киевское училище. Дарования Сковороды к музыке и отменно приятный голос подали случай быть ему отобранным в качестве певчего ко двору императрицы Елизаветы. Однако в Царском Селе под Петербургом юноша чувствовал себя неуютно. Как только предоставилась ему такая возможность, он поспешил вернуться в Киев. Здесь он продолжил свою учебу в Киево-Могилянской академии.
Учился Сковорода отменно, в совершенстве выучил греческий и латинский язык, но «круг наук, преподаваемых в Киеве, показался ему недостаточным». И он «возжелал видеть чужие краи». Для этого как раз представился повод: в Венгрии, где при российском посольстве была своя православная церковь, понадобились способные к службе и пению церковники.
Российский посланник генерал Вишневский покровительствовал Сковороде, и за 6 лет, проведённых в Венгрии, Григорий имел возможность посетить места, знаменитые своею учёностью. Больше всего его интересовали философы. Можно сказать, что Сковорода попал под влияние модного тогда Декарта, но явно преувеличивают те, кто утверждает, будто он сделался его последователем. В Декарте и других европейских философах Скороду сильно смущал рационалистический дух.
В Киев Сковорода вернулся с основательными и обширными знаниями. Друзья помогли устроиться ему в Переяславский коллегиум: тамошний епископ поручил ему преподавать курс пиитики. К новой своей обязанности Сковорода подошел творчески, неординарно. Он попытался разработать оригинальный курс, который давал новое понятие о поэзии. Епископу это не понравилось. Он потребовал курс переделать, привести его в соответствие с «тогдашним образом учения», но Сковорода дерзко ему отвечал, что полагается на суд знатоков, приведя пословицу: «Иное дело пастырский жезл, а иное пастушеская свирель»». Такой ответ епископу не понравился. «Не живяше посреди дому моего творяй гордыню», - написал он на докладе консистории коллегиума и прогнал Григория Сковороду «не с честию».
Лишившись дохода, Григорий Сковорода вынужден был поступить в гувернёры. Он нанялся учить сына переяславского дворянина Стефана Тамары. Воспитанник привязался к нему, но отец за целый год ни разу не удостоил учителя «ни одним словом разговора, хотя всякой день за столом он с воспитанником бывал у него. Чувствительно было такое унижение человеку, имевшему в низкой простоте благородное сердце. Но Сковорода сносил всё то, и, несмотря на презрение, на уничижение его, исправлял должность свою по совестной обязанности».
Тем не менее, до конца условленного срока он не доработал. Однажды, когда воспитанник позволил себе неприличное выражение, Сковорода в сердцах назвал его «свиной головой». Служители тотчас же донесли об этом своей госпоже, матери воспитанника. Та «разжаловалась супругу, требуя мщения за таковую дерзость. Старик Тамара, зная внутренно цену учителя, но уступая настоянию жены, отказал ему от дому и должности и при отпуске его, в первый раз заговоря с ним, сказал ему: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!» Тогда уже судьба начинала приуготовлять сердце его к несправедливостям людским, которые имел он испытать в продолжение жизни. Сковорода остался без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды».
Благодаря приятелям Сковорода оказался в Москве, затем в Троице-Сергиевой лавре, где тогда наместником был многоученый Кирилл, впоследствии епископ Черниговский. «Сей, увидя Сковороду… и нашед в нем человека отличных дарований и учености, старался уговорить его остаться в лавре», предлагая ему место преподавателя в училище, «но любовь его к отечественному краю отвлекала его в Малороссию. Он возвратился паки в Переяславль, оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла».
В Переяславле Сковорода снова получает приглашение от Тамары. Теперь с ним уже обращаются ласково, и он получает возможность заняться собственным творчеством, живя жизнью аскетической, удалившись от всего суетного, наслаждаясь общением с природой.
Стихотворения этого периода, вошедшие в сборник «Сад Божественных песней», проникнуты глубокими христианскими переживаниями.
Написаны они в барочном стиле, который у многих из нас ассоциируется с именем Баха. Песни Сковороды действительно чем-то напоминают контрапунктные фуги этого немецкого композитора.
Сковорода тонко чувствовал слово, и одним штрихом мог вызвать очень яркое впечатление. С другой стороны, его смущала в себе наклонность к пышной барочной декоративности. «Душо, исполнена паучины! Не поучающая, но паучающая!» - так Сковорода упрекает себя за то, что слишком увлекается словесными кружевами.
После того как сын Тамары поступил в городское училище, Сковорода перебрался в Харьков: один из его приятелей рекомендовал его белгородскому епископу (а Харьков принадлежал тогда к белгородской епархии) Иоасафу (Миткевичу), который принял его преподавателем в Харьковский Коллегиум.
Преподавание в то время строилось на европейских принципах. Ученикам прививались навыки отвлеченного умствования, их духовное развитие сводилось к развитию чисто внешних способностей. Сковорода стремился преодолеть узость такой педагогики. Он стремился воспитать цельную личность, благодаря развитым интуициям способную чувствовать свою сопричастность к Божественной Гармонии и Красоте. В этом смысле показательно его сочинение, написанное в годы учительствования в Харькове, которое называется «Начальная дверь ко христианскому добронравию» и задуманное как своего рода «художественный катехизис».
«Ныне же желаеш ли быть щасливым? - вопрошает автор читателя в «преддверии» к сочинению. – Не ищи щастия за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по Иерусалимам… Златом можеш купить деревню, вещь трудную, яко обходимую, а щастие, яко необходимая необходимость, туне везде и всегда даруется.
Воздух и солнце всегда с тобою, везде и туне; все же тое, что бежит от тебе прочь, знай, что оно ч;ждее и не почитай за твое, все то странное есть и лишнее. Что же тебе нужды? Тем-то оно и трудное. Никогда бы не разлучилось от тебе, если бы было необходимое».
Вот как толкует Сковорода первую библейскую заповедь «Аз есмь Господь твой, да не будут тебе бози иныи»: «Яснее сказать так: Я глава твоего благополучия и свет разума. Берегись, чтоб ты не основал жития твоего на иных советах, искуствах и вымыслах, хотя б они из ангельских умов родились. Положись на Меня слепо. Если ж, Мене минув, заложиш век твой на иной премудрости, то она тебе будет и богом, но не истинным, а посему и щастие твое подобно будет воровской монете».
А вот что он пишет о церковных обрядах:
«Вся десятословия сила вмещается в одном сем имени любовь. Она есть вечным союзом между Богом и человеком. Она огонь есть невидимый, которым сердце разпаляется к Божию слову или воле, а посему и сама она есть Бог.
Сия Божественная любовь имеет на себе внешние виды, или значки; они-то называются церемония, обряд, или образ благочестия. Итак, церемония возле благочестия есть то, что возле плодов лист, что на зернах шелуха, что при доброжелательстве комплементы. Естли же сия маска лишена своей силы, в то время остается одна лицемерная обманчивость, а человек – гробом раскрашенным».
О страстях:
«Страсть есть моровой в душе воздух. Она есть безпутное желание видимостей, а называется нечистый или мучительный дух. Главнейшая всех есть зависть, мать протчих страстей и беззаконий. Она есть главным центром оныя пропасти, где душа мучится. Ничто ее не красит и не пользует. Не мил ей свет, не люба благочинность, а вред столь сладок, что сама себя десятью снедает.
Жалом адскаго сего дракона есть весь род грехов, а вот фамилиа его: ненависть, памятозлобие, гордость, лесть, несытость, скука, раскаяние, тоска, кручина и прочий неусыпаемый в душе червь».
В этом сочинении обнаруживаем и открытую полемику Сковороды с приверженцами европейского стиля образования и образа мыслей:
«На что тебе спрашивать, например, о воскресении мертвых, если и самый дар воскрешать могти ничего не пользует бездельной душе – ни воскрешающей, ни воскрешаемой? От таковых-то любопытников породились расколы, суеверия и прочия язвы, которыми вся Европа безпокоится. Важнейшее дело Божие есть: одну безпутную душу оживотворить духом своих заповедей, нежели из небытия произвесть новый земной шар, населенный беззаконниками.
Не тот верен Государю, кто в тайности его вникнуть старается, но кто волю Его усердно исполняет».
Михаил Ковалинский рассказывает: отличный от других образ мыслей, учения и жизни Сковороды «скоро обратил к нему внимание... Он одевался пристойно, но просто; пищу имел состоящую из зелий, плодов и молочных приправ, употреблял оную ввечеру по захождении солнца; мяса и рыбы не вкушал не по суеверию, но по внутреннему своему расположению; для сна отделял от времени своего не более четырех часов в сутки; вставал до зари и, когда позволяла погода, всегда ходил пешком за город прогуливаться на чистой воздух и в сады; всегда весел, бодр, лёгок, подвижен, воздержен, целомудр, всем доволен, благодушествующ, унижен пред всеми, словоохотен, где не принужден говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести».
Видя в нем такие добродетели и наклонность к аскетическому образу жизни, епископ Иоасаф через священника Гервасия, друга Сковороды, поручил уговорить его принять монашеское состояние.
Но «не таковы долженствовали быть предложены побуждения для сердца Сковороды. Он, выслушав сие, возревновал по истине и сказал Гервасию: «Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ежте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода [говорил он о себе в третьем лице] полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержности, в лишении всего ненужнаго, дабы приобресть всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самаго в целости, во обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы Божией, а не славы человеческой» .
Да, Григорий Сковорода считал монашество отжившим явлением. Большинство же из современных ему монахов он обличал как лицемеров. Об этом он прямо пишет в одном из своих диалогов:
«Хочеш ли быть Павлом Фивейским? Антонием Египетским или Савою Освещенным? Лицемере! К чему тебе финикова епанча Павлова? К чему Антониевска борода, а Савин монастырь, капишон Пахомиев?.. Сей есть один только монашеский маскарад. Кая жь польза сею маскою сокрывать тебе мирское твое сердце? Да явишися человеком! Уклонися от зла. Оставь тень. Стяжи себе мужей оных сердце. В то время вдруг, как молниа, преобразишся во всех их. Бегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность, дружись со терпеливостью, водворися со смирением, ревнуй по Господе Вседержителе. Вот тебе лучи божественного сердца их! Сие иго велми благо и легко есть. А наживать странный и маскарадный г;бит, забродить в Нитрийския горы, жить между воющими волками и змиями – сие не бремя ли есть? Ей! Неудобоносимое тем, что глупое и ненужное».
Налицо некоторое противоречие: с одной стороны, Сковорода призывает «бежать от мира», а с другой – не принимает монашества, которое олицетворяет уход от мира. В этом, безусловно, проявилось недоверие к Церкви, некий, по выражению прот. Георгия Флоровского, «сектантский комплекс» Сковороды.
О. Гервасий обиделся на друга за такой ответ и стал намеренно показывать ему «остуду», чтобы побудить пересмотреть свое решение. Но Сковорода остался непреклонен. На третий день после состоявшегося разговора он просил об отчислении его из училища, и, получив благословение, покинул Харьков. С этого момента начинается период его бесконечных странствий – от приятеля к приятелю, от почитателя к почитателю. А почитателей у него было уже немало. «Слух о необыкновенной жизни его и назидательном собеседовании привлёк многих искателей знакомства его».
«Что такое жизнь? Это странствие: прокладываю себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти», - пишет Сковорода в одном из своих сочинений.
Он продолжал учительствовать, причем его учениками становились самые разные люди – от епископов до детей, подростков. Другие учителя завидовали Сковороде и старались внушить отрицательное отношение к его методу, но это не могло поколебать странствующего философа в том, что смыслом учёбы должны быть не упражнения в мертвой схоластике, а укрепление в сердце начал блаженной жизни.
В этот период написано большинство его философских произведений.
Историческим изменениям он не придавал никакого значения. В его произведениях вы не найдете ни слова о восстании гайдамаков, о ликвидации Запорожской Сечи, о цареубийстве в Петербурге, о русско-турецкой войне и падении Крыма – всё то, что мы теперь называем политикой, если судить по его творчеству, его совершенно не интересовало. В одном из своих произведений он называл это весьма красноречиво - «самая дрянь».
«Самонужность есть повсеместная и вечная. Бог и премудрость безначальны. А то самая дрянь, что вчера с грибами родилось» («Кольцо», 1774).
Центральным для философской системы Сковороды является принцип целостности духа, который сводится к тому, что метафизические свойства человеческой личности должны образовывать гармоническую связь с эмпирическими сторонами душевной жизни (чувствами, волей, разумом).
«Бог богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости… Льются из разных трубок разные токи в разные сосуды, вкруг фонтана стоящие. Менший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный».
Недолит сосуд, перелит ли – возникают одинаковые «несродности», от них-то и все беды. «Лучше умреть, нежель всю жизнь тосковать в несродностях».
То, что Бог дает, человеку кажется легким, то, что против Бога, давит на его душу невыносимой тяжестью. Тем не менее человек, соблазнившись призраками земного счастья, ищет для себя тяжелого, пренебрегая легким, и тем самым обрекает себя на несчастливое существование.
«Боже мой! Коликое в нас нерадение о снискании и о хранении драгоценнейшаго небес и земли сердечнаго мира? О нем одном должен человек и мыслить в уединении и разговаривать в обращениях, сидяй в дому, идяй путем, и легая, и востая. Но мы когда о нем думаем? Не все ли разговоры наши одни враки и бесовские ветры? /…/ Один, например, безпокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан; другой тужит, что, хотя идет путем невиннаго жития, однак многие как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят; третий кручинится, что не получил звания или места, которое могло б поставить ему стол, из десяти блюд состоящий, а теперь только что по шести блюд кушать изволит…» («Разговор пяти путников…»).
Одно из проявлений «несродности», то есть нарушения принципа целостности духа, Сковорода усматривает в пленении «европейской мудростью».
«А естли мой молокососный мудрец зделается двух или трех языков попугаем, побывав в знатных компаниях и в славных городах, естли вооружится арифметикою и геометрическими кубами, пролетев несколько десятков любовных историй и гражданских и проглянув неколикое число коперниканских пилюль? /…/ Тут-то выныряют хвалители, проповедающии и удивляющияся новорожденной в его мозге премудрости, утаенной от всех древних, яко не просвещенных веков, без коей однако не худо жизнь проживалась. Тогда-то уже всех древних веков речения великий сей Дий пересуживает и, будто ювелир камушки, по своему благоволению то одобряет, то обезценяет, зделавшись вселенским судиею. А что уже касается до Моисея и пророков – и говорить нечево; он и взгляду своего не удостоивает сих вздорных и скучных говорунов; сожалеет будто б о ночных птичках и нетопырях, в нещастный мрак суеверия влюбившихся. Всё то у него суеверие, что понять и принять горячка его не может. И подлинно: возможно ли, чтоб сии терновники могли нечто разуметь о премудрости, о щастии, о душевном мире».
Стремление во всем подражать Западу для Сковороды сродни болезни. О тех, кого мы назвали бы «западниками», он пишет:
«Больные не могут в пище чувствовать вкусу: сие дело есть здоровых; так о мире судить одним тем свойственно, коих душа миром ублаженна».
Один из учеников Сковороды привёл в своих воспоминаниях молитву Сковороды: «Отче наш иже еси на небесех. Скоро ли ниспошлешь нам Сократа, который бы научил нас познанию себя, а когда мы себя познаем, тогда мы сами из себя вывьем науку, которая будет наша, природная».
Следует заметить: под словом «наши» Сковорода понимал русский народ в целом. Малороссияне были в его сознании одной из его ветвей. Сковорода высоко ценил Богдана Хмельницкого именно за то, что он обеспечил малороссиянам возможность развиваться самобытно, не подражая чуждой им по вере европейской цивилизации, и тем даровал им подлинную свободу.
«Будь славен вовек, о муже избранне,
Волносты отче, герою Богдане!», - заканчивает Сковорода оду, посвящённую Хмельницкому и названную им “De libertate” («О свободе»).
Приведенные здесь оригинальные цитаты из сочинений Сковороды показывают, что он пользовался общевосточнославянским литературным языком. Его высокий стиль сформировался на основе киевского извода церковнославянского языка, поэтому он не воспринимался малороссами как чужой. Таким образом, Сковорода и Шевченко в каком-то смысле являются культурными антиподами для современного украинства: если первый в основу идентичности малороссов полагал церковность с её языком, то для второго важнее было устное народное творчество, мода на которое установилась под влиянием европейского романтизма.
Линия Сковороды продолжилась в творчестве Гоголя. Что касается значения его философского наследия, то об этом дадим высказаться нашему земляку, выдающемуся философу и богослову 20 века Василию Зеньковскому:
«Хотя Сковорода в своем развитии чрезвычайно связан с церковной жизнью Украины, но он далеко выходит за ее пределы и по существу созвучен общерусской духовной жизни…
Без преувеличения можно сказать, что философская и богословская эрудиция Сковороды была действительно очень велика и основательна. Однако, даже при беглом ознакомлении с сочинениями Сковороды чувствуется его бесспорная оригинальность, - не в том смысле, что он не испытал никаких влияний, а в том, что он всегда самостоятельно продумывает свои идеи (если даже они западали в его душу со стороны). Он был настоящий философ…
Если личные отношения Сковороды к Церкви вызывают иногда предположение, что Сковорода по существу ушёл из Церкви, то это неверно. Сковорода был свободным церковным мыслителем, чувствовавшим себя членом Церкви, но твёрдо хранившим свободу мысли, - всякое же стеснение ищущей мысли казалось ему отпадением от церковной правды. О его чувстве к Церкви говорят решительно все его сочинения, мышление Сковороды никогда не отрывается от Библии…
Сковорода жил своей верой – и ему совершенно чужда боязнь растерять веру на путях свободной мысли…
Сковорода был твёрд в свободном своём творчестве, но решительно чужд всякому бунту: наоборот, им владеет убеждение, что он в своём искании истины остаётся со Христом, ибо «истина Господня, а не бесовская». Сковорода никогда не отрывается от Церкви, но никогда и не боится идти путём свободной мысли. В истории русской философии Сковороде принадлежит, таким образом, очень значительное место как первого представителя религиозной философии. Вместе с тем, в лице Сковороды мы стоим перед бесспорным фактом внутрицерковной секуляризации мысли».