Той весной до рая было совсем близко.
И когда над тобой стрижами свистят осколки, когда только и думаешь о том, достаточно ли ты пригнулся и упал ничком в эту насквозь ледяную до полного безобразия глину.
А впрочем нет, не успеваешь подумать. Просто слышишь шипение, колыхнется фонтанчик воды рядом с головой и вода вдруг становится теплой. И это было хорошо наверное.
И лежа на спине смотришь в небеса и думаешь: господи, мимо, мимо.
А небо до этого было такое серое, унылое, низкое. А теперь темно-синий рай в разрывах облаков, из которого тебя чуть не позвали, но кажется теперь близко близко. И слава богу жив жив. Это значит что? Не нужен там, не нужен пока, господь не прибрал, но это значит что здесь, на Земле ты ещё кому то не то чтобы нужен, но и без тебя никак, как без помойного ведра в общем то. Только шум в голове как прибой.
Мимо. Опять мимо.
- Ну, чего разлёгся? - Обосрался поди?
Кто-то остановился рядом, назвал по имени. А лица не разобрать. Только
насмешливый взгляд, того, кому всё по х. - Ты главное
на свою парадную форму не смотри... В чем есть, в том и падай. Форма что? Её и постирать можно. А тебя с оторванной башкой только в раю и отстирают.
Сказал и пошел что то насвистывая. Ему действительно теперь по х. Он уже там.
- А, слышал, говорят, что в рай десант не пускают? - Вслед.
Остановился, обернулся серьезно посмотрел: пусть говорят. Ты этому как раз и не верь. Там только что объявили новый набор. Главное требование: Чтобы был честен и смел, чтобы... Ну, дальше сам домысливай, шевели извилинами. Прощай, земеля.
И все. Взгляд насмешливый и простой. Вот таких только туда и берут. А лица не разобрать.
Разрывы облаков затянуло шрамом. И опять пошел мелкий дождь. Ржавая вода остыла и лежать в ней стало невыносимо.
И после на улице была весна. Никто особо ей и не радовался. Серая весна, слякоть, улицы грязные. Наркоманов стало больше. Бандиты гоняли на новеньких тачках и шмаляли друг дружку. Иные отправлялись прямиком на кладбище, другие к хирургу.
Походил по госпиталям, клиникам, больницам.
Нет, не нужен, сами понимаете - возраст. Ко нту зия. А сейчас молодым... приоритет. Или да, нужен, только на полставки, с учётом вашего, эээ... а ставки сами знаете, иные вон, по две сразу берут, сутками живут здесь, ну, зарплаты кот наплакал, сами знаете чтобы семью прокормить, зарплаты то нынче, так чтобы с голоду не умереть и все целыми неделями из больницы не вылазят… так что... но мы готовы вас принять, пока, правда на время, вот, у нас один в отпуск собирается…
Надоело, как же все это надоело. Здесь, там, тут, разницы нет, те же руки, ноги, обмороженные по пьяни, распухшие от гангрены, старческие флебиты, артриты, артрозы, резать резать по живому, шить кроить пришивать, как же это все надоело… Потом вспомнил вдруг про первую свою специализацию ещё там, на первом курсе выбирал. Забыл, совсем забыл. Старческий маразм
Да, принимать роды, что может быть прекрасней! Видеть как появляется новая жизнь. И шлепок по попе и первый крик. Не закричал, в патологию, реанимацию, барокамера, или в тазик, простите, мамаша, не могли спасти, значит не судьба ваша... хирург - циничная сволочь, а на душе каждая смерть зарубка.
Взяли нехотя. Всего на полставки. Помощником хирурга, еще молодого, но уже самодовольного, опытного, знающего, что и как, а ты, ты, старый хрыч, хоть и безнадежно отставший, а помнишь, как в трамвае железные роботы компостеры... двадцать два года назад, еще по распределению в военкомат заскочил в трамвай, двери уже закрывались, сейчас кон дук тор. А двери те же самые. Нет, двадцать четыре рубля, да что вы мужчина, с луны что ли свалились? Цен даже не знаете, из машины, видать на мир глядел!
Ну да, из машины. Через узкие щели, пылью дыша, разогретой саляркой, потом, страхом, чьей то ненавистью, господи, опять танк подбили, дым черный, жирный, жаром обдало - там на обочине башня у танка сорвана. А Урал с красным крестом на боку натужно ревёт, расталкивая остовы уазиков бампером.
- Ну и что теперь что не знаю, зато теперь буду знать. А у вас, товарищ кондуктор глаза красивые, в них море плещется...
-Ой, да что вы! Такой. Я уже.. Я же... а вы... вы вон какой молодцеватый!
На зелёных погонах золотая змея совала голову в рюмку, такие значки на погонах, вы на таможне работаете или прокуратуре может? Хорошо, там, сытно наверное.
А вы присядьте, вот место свободное.
- Нет нет, что вы, я ведь еще не старый, а седина, так это... А вы знаете, здесь места для инвалидов.
- Да для каких инвалидов, что вы! Бывает, что инвалид зайдет и стоит, а молодьба развалится здесь и сидит, жвачку нажевывает.
-Ну нет, не удобно, вдруг кто зайдет. Я привык, знаете, вот так, как и вы, целый день на ногах, а у вас, товарищ кондуктор если ноги немеют... нет, это потом будет плохо, а сейчас главное профилактика. Пришли домой, легли и под ноги валик, пусть кровь оттекает...
-Да что вы! Какой валик. Насмешили прямо. Еще скажете. Странные, вы ей богу, таможенники, как не от мира сего. И так целый день крутишься крутишься как белка в колесе, потом дома, а вы, - валик!
Отошел. Сел. Хотел как лучше, а получилось как? Вошел парень, кроссовки на ногах три полоски, черные, а ты сядь, садись парень, я выхожу скоро.
- Спасибо, товарищ капитан, постою… нет, спасибо, боюсь, потом не встану…
Ты, парень не бойся, встанешь, помнишь Гастелло, нет, как его, Маресьева, он же тоже на ходулях, а бабы только с ним вальс... Вспомнил вспомнил его. Один из сотен прошедших через его все помнящие руки.
Спасибо... доктор... я и так. Вальс… Смешно, а вдруг вспомнил, как Сильвер через забор лазил… Специально еще раз тот фильм посмотрел. Ловко…
Так ты тоже так сумеешь, парень. Не боги ведь горшки лепят! Быть может, обжигают, но не лепят!
Попрощался, вышел. В дверях обернулся, вскинул руку, нет, к пустой голове как говорят военные не прикладывают, так, на прощание .
Живи и радуйся. Повезло тебе.
На войне был хирургом. В основном ампутировал, так было проще. Хотя руки, особенно пальцы всегда старался спасти.
На место ноги, говорил он какому нибудь солдатику, можно и костыль пришпандорить, ну, помнишь одноного Сильвера? Пирата из детского фильма... Помнишь, как он, будучи одноногим через забор вот так вот запросто?
А без руки кто ты будешь, - калека? Как будешь потом бабу одной рукой обнимать, а? А если музыкантом захочешь стать? Вот. А у тебя всего одна рука.
Потом собирал, складывал как лего подравнивая раздробленные кости, кропотливо шил разорванные капилляры, висящие на лохмотьях сухожилий мышцы. Проще было отрезать. Проще, конечно.
Тогда он брал в свою ладонь со стороны казавшуюся ладошкой по сравнению с той, похожую на красную лапу в пропитанных кровью бинтах, осторожно разматывал, иногда дергал разом, спеклось всё, говорил, что так лучше, не так больно так сразу, и ты ведь мужчина, правда?
Мужчины не плачут. Сделаю твою руку, не ссы, будет как новенькая, можешь не сомневаться, не бог, но и не боги горшки обжигали, сделаю.
И потом,на выписке вместо напутствия: ты, паря армейские берцы выкинь. Лучше в кроссовках бегай. Повезло, что на двух пока ходишь, наступишь на мину лягушку, оторвет по колено. А так только ступню. Ну, удачи.
Они уходили. Иные больше не возвращались, иным снова калечило руки, ноги, бывало повторно и так, что уже не спасти и тогда он говорил, что не беда, ты же помнишь летчика Гастелло, гм... Маресьева, мать его, у него совсем ног не было, и ведь вальс танцевал. Даже шик в этом особый находил, ему говорят, вы так хорошо танцуете, а он штанину приподнимет, а там… Да, брат, мы и на здоровых ногах не умеем, а он на ходулях.
А когда конец войне, был 95-й, весна, всё в стране кувырком, клетчатые сумки, безумие в глазах, азарт, голод, страх. Страх остаться без работы. Вставали фабрики, народ шел в никуда. А он, первоклассный хирург никому не нужен.
Да глупости это, говорил он сам себе, неужели тут, в целом большом городе никому не нужен хирург, нет, есть. Вакансия пластического, но там и делать особо ничего не надо, зато платят. А хирург это ведь почти бог.
Впрочем, нет, не совсем.
Их было слишком много прибывающих, их привозили товарищи на бтр, вертушках, давай господь бог, спасай, а он один и ещё напарник как бог в двух лицах: утренний и вечерний, старый и молодой, пока его вторую ипостась не убил снайпер .
Тогда он не успевал. Тогда выздоравливающие солдаты грузили умерших, кидали их, бесчувственных словно сломанные игрушки, выкатывали на каталках, из морга, замороженных, каменных, ледяных, складывали штабелями, что бы больше вошло в вагон, увозили на станцию где то посреди степи, и опять грузили другие солдаты уже в термосы, рефрижераторы, рефрижераторные секции морозильники. А потом их цепляли на узловой на воинской площадке, 15 почтовым скорым к пассажирским, к живым людям, весёлым, здоровым отдохнувшим, едущим с моря, едущим с клетчатыми сумками с Турции. Им было все равно.
Не все равно было разве что тому майору который привозил и забирал списки погибших и сопровождал этих солдат. Обратно в город он ехал молча, сидел в углу вагона ресторана и глушил водку.
Ему казалось странным: туда три вагона, а обратно один. - Ты им не продавай, говорил он трезвым голосом стюарду буфетчику, раздерутся, их же 157, представляешь? Оттуда поедут, тогда будешь ходить, хорошо?
Обратно он ехал соловея от водки, он мотал головой прогоняя страх и говорил говорил кухонному рабочему сидя в углу вагона ресторана: туда шесть вагонов, понимаешь, а обратно везу один. Там они, в морозильнике штабелями лежат, понимаешь? Я с ними разговариваю, а они молчат, понимаешь? Нет их. 150 человек.
На утро он трезвел. Пил минералку. Мочил голову под краником качающегося туалета.
Обратно ему надо было через неделю. Три дня он был дома, в однушке съемной квартиры где прямо посреди комнаты свалены колеса ещё с осени, где минимум вещей, где можно ходить прямо в обуви. И спать одетым.
Обратно он ехал как на парад. Весь светился. Как апостол. Как проводник на тот свет.
Он опять сопровождал три вагона с новобранцами. Их цепляли к пассажирскому идущему на юг, к морю.
- Ты им пива не носи не продавай, -говорил он буфетчику, я им говорю, поезд качает, перепьетесь поубиваете друг друга, а мне отвечать. Я говорю, а они не слышат. Весна что ли так действует.
Буфетчик понимающе кивал и переходил со своей красной кошелкой с бутылками пива и чипсами с одного тамбура в другой, шагая из тепла в холод, под ногами стучали колеса и расходились стрелки. Одни шли в тупик, другие вели на юг.
На море или в горы, на войну.
Там, на войне этой поганой хирург это почти бог.
И каждый день просишь Бога: Господи, скорей бы кончилась.
А потом новое место дислокации.
Роддом? Ну вроде роддома.
Зарплата приличная. Дело простое: Молодой хирург сказал, что потом еще больше будет. После лета сезон бывает, так что табунами прут.
Рожать будут? Да нет, что вы. Аборты там… кто как в общем, залетела, ну и того - пятнашка значит, часть нам часть тем, кто глаза на это закрывает.
А ты что думал, все по закону? Больше положенного срока больше денег сам понимаешь, риск, а риск, он денег стоит.
Понятно, сказал, риск. Деньги. А деньги - власть
Молодой хирург заморгал, а потом махнул рукой: привыкните, Павел Сергеевич, к деньгам быстро привыкают. Полгодика и машину. Иномарку, хорошую.
Привык.
После пятого шестого брал эмалированный таз, нес в соседний кабинет. Котята, думал он, слепые котята... смотрел, ставил в электропечь, не боги горшки обжигают, верно, тетя Клава?
Да что ж это деется, - причитала уборщица баба Клава, - да когда же это кончится, ведь не было ж такого раньше… всхлипывала, делала вид, что попала соринка в глаз, доставала аккуратно свернутый платочек.
-Да не плачь, не плачь моя старушка, прорвемся, не война ведь!
Пожилая баб Клава убирала платочек и уходила в коридор. На пороге остановившись и теребя тряпку, глядя прямо на него голубыми как небо глазами,
ты доктор, сделай уж милость, возьми грех на душу, сделай так чтобы нехристи эти уже не могли рожать больше.
Под небесами небеса, баб Клава
Отчего то зло захлопнул дверцу и с силой нажал на рычаг