Я видела его всего несколько раз, но запомнила на всю жизнь: крупный, высокий, почти богатырь, с густыми усами, весь такой мягкий, растекающийся. Он мог запросто поднять большое бревно, но глаза у него были детские.
Шура, Шурка. Так его все звали. Он жил в соседней деревне. У его матери, тоже Шуры, мы пару раз брали молоко, когда у тети Маруси не оставалось. С Шурой я никак не общалась. Ему лет 40, мне — пять или меньше.
Однажды, по молодости, он женился на девушке, учительнице, умной, образованной. У них родилась дочка. У Шуры была квартира, он сам ее получил, работая на заводе. Квартиру Шура отдал жене и дочке, а сам вернулся к матери в деревню. Ни кола ни двора. Дом был записан на брата. Шура оказался слишком простым, доверился первой встречной. Она потом замуж удачно вышла, да и сама была из семьи состоятельной.
Жил Шура на птичьих правах в родительском доме, пил, грустил о своей неудавшейся жизни. А потом у него появилась женщина. У неё тоже в жизни все было сложно: муж болел неизлечимой болезнью, дочку она оставила с ним и его матерью, а сама жила в ветхой избушке без условий.
И родилась у них девочка. А женщина та умерла. Шура ещё больше расстроился. Не жизнь, а ерунда какая-то.
Девочка эта выросла, ей сейчас лет 25, и за отца держится. Хотя ну его, такого отца, пьяницу непутевого? Ничего не нажил, разве что проблем.
Дочь такую ещё поискать надо. Она ему, дураку, и документы сделала, и опекает всячески, тревожится, ездит постоянно.
А я помню Шуру. Нет добрее человека на этом свете. Или Шура один из самых добрых в этом мире. И таких людей в деревне было много. Простодушных, бесхитростных, доверчивых, как и сама деревня. Они не глупые, как это может увидеть человек, впитавший в себя моду и суету цивилизации. Они сердечные, бережные, одухотворённые, как и сама мать-природа. Первозданные.
И мы приезжали в деревню из шумного города прожить свою маленькую жизнь длиною в лето. С нас смывались маски, сходила шелуха, которой городские дети начинают обрастать слишком рано. Издержки цивилизации. Мы жили свои короткие летние жизни, и смотрели как живут свои жизни люди вокруг. Живут объемно, полно, без недосказанности и затаенных обид. Шура жив ещё, и надо к нему зайти этим летом, и пожать его огромную руку. В его детских больших коричневых глазах живет
и мое детство, в них умещается то, что многие люди отдали или продали почти задаром ещё в детстве, чуть ли не при рождении — это непорочная душа. И жизни они свои уже не живут, а лишь меняют маски и держатся за то, что не удержишь никогда.