Время-времечко, едино оно для всех, и хоть ходиками на стене висит, иль у кого к карману золотой цепью привязано, всё одно - бежит, стрелки вращая.
И вроде слышится звук часов, и ход его ведается, а оно творит своё без спросу.
Вот так, кого счастьем рождения одарит, кому лет прибавит, а кто и поймет вдруг - завершилось.
А ещё короткое и длинное бывает, а есть и мгновением. Случается, обернёшься, а и нет его того времечка.
И кто-то сожалеет тому, а кому и в радость избавление.
У кого и полгода без толку, а другой за тот же срок столь обретет, сотворит, чего иным не под силу и за десять годиков.
Вот и нет той Маньки. Убежало её доба в деревенском сарафане. Осталась лишь память злая.
И то ли везучая, иль действительно каждому своя судьба прописана, но не задержалась она у мадам, лишь появился красавец чернявый.
Высок, статен, молод. Глаза черные, цыганские, волосы вороненые. Глянул - душа и затрепетала девичья, и зашлось сердечко, и вмиг обидно и горько сделалось.
От «профессии» эдакой не быть ей любимой. Шлюха, проститутка. Закрыла она глаза, слезы сдерживает.
А он взял её за руку и … не тронул.
Утром мадам в комнату влетела, глянула на Маню, как бритвой резанула.
А накануне…. Красный фонарь мерцал за стеклом, зазывая к любови и похоти. Пламя от жирной свечи неспешно лизало закопченые стенки мутного стекла, и стекала капля жидкого воска слезой одной на всех, кто в доме том «службу» нёс.
- Ну, что, Ворон, откупоришь бутылочку? Знатный подарок я тебе приготовила, - мадам порошку с руки носом вдохнула, глаза заиграли огоньками, румянцем щеки зашлись.
- А ревновать не будешь? – молодой, чернявый, лет тридцати, глянул на женщину лениво-холодно.
- Да, что ты, как к развлечению ревновать можно?
- И где же ты сыскала алмаз не граненый, Лизонька?
- Это моя тайна, девичья, - рассмеялась хозяйка, - иди, в твоем номере подарок-то.
Открыл дверь Ворон, а в полумраке глазища голубые, с поволокой. Чистые, что небо в утро прохладное, и видится в них глубина простора необъятного, и столь печали и тоски невысказанной. Моргнули они ресницами влажными, и ветерок прошелся теплым ароматом неведомым, и слезы заблестели бриллиантово.
Заплатил Ворон за Маню на три дня вперед и наказал Лизке стеречь невинность пуще глаза своего.
Никак не ожидала мадам такого поворота! И денег не приобрела и любовника потеряла разом…
И вот, глянула она презрительно. Тонкой струёй дымной в лицо Мане.
- Ворон, не знает о приключениях твоих недавних, за чистую тебя принимает, и не буду я его расстраивать, при одном условии. Кажен месяц по сто рублей приносить будешь, до поры, покуда не возместится мой рухнувший доход.
У них, у воров, свои законы: узнают, что шнягу ты прогнала, на ножи поставят, а я всегда тех двух молодчиков представить смогу. Да и в участке дело оформлено. Так, что девка, в моей ты власти, и не трепыхайся. Одно слово и нет тебя, пОмни.
Стыдно, ох, как стыдно девице! И ведь не виновата, не по её воле мерзость случилась, и верить тому не хочет, а ей твердят одно и то ж и забыть не велят.
А вот страху и не испытала. Промелькнула мысль неуловимо, и вдруг уразумела Маня, как избавиться от срама.
Глянула на Лизку гордо, и оторопела мадам от холода по загорбку пробежавшего.