Ночь. Свежий ветерок листья клёна перебирает, шепчутся они тихо о своём.
Фонарь на чугунном столбе брызжет холодным светом, и вьются, роятся над ним бабочки да мошки, стучатся о стекло, да не ведают; никчемен свет, нет с него ни пользы, ни благодати какой.
У дома с красным абажуром в окне Фенька в подворотню к черному ходу шмыгнула, поднялась на второй этаж, перекрестилась, в дверь постучала.
Шикарная комната выдохнула ароматом развратной плоти, запахом дорогих духов и табачного дыма. Богатыми коврами стены занавешены, на полу медвежья шкура, в кресле хозяйка с длинным мундштуком меж длинных пальцев.
Дым папиросы вьется тонкой ниткой. Мадам указательным манерно пепел стряхнула, красивые губы дрогнули, плечами повела, родинка под ключицей обнажилась.
- Ну, что скажешь, зухерша? – усмехнулась, глаза хитро прищурила.
- Готова, Елизавета Адамовна, хоть завтра девку приведу, - загорелись глазёнки у Феньки.
- Приведешь послезавтра. Подготовь, дабы мне соплей ей не вытирать. Что бы из дверей и в кровать без слез и причитаний, с улыбкой и с охотою. Ну, да не мне тебя учить,- и протянула деньги.
Фенька бумажки взяла, сердце и ёкнуло неприятно: не та сумма на ощупь.
Мадам усмехнулась, подбородок острый кверху, выпустила дым струйкой.
- Вы прибавили бы, Елизавета Адамовна. Непростая ведь девка вышла, ох, не простая, - и аж, зажмурилась Фенька, - нетронутая она, мадам, как есть …
- А мне, с того? Нешто, алмаз какой невиданный предлагаешь?
И коли так, мне его в бриллиант и обращать, ты-то здесь каким припёком, бери, что дадено и не дури.
-Так, ведь…,- и подавилась словом Фенька.
Глянула дама, что молниями полыхнуло: «Не перечь, деваха! Знай место, не в лавку торговаться зашла,- рукой брезгливо повела, - иди, послезавтра, к утру жду».
Ох, и озлилась Фенька!
И денег в руке не чует, да, и ничего не осязает, словно и нет её самой, и вроде в желчь и обратилась. Такой товар, почти сродственницу, невинную, чистую, не с подворотни какой и эдак задешево.
А хозяйка свои деньжищи не малые с Маньки получит.
Сунет дорогущий товар и под третьего и десятого толстосума, невинность девичью пользуя.
Вот, ведь, дал Бог милость, два ухаря её … , а она в девичьем цвете осталась!
Небо сиреневое в полнолунии расцвело звездами, дышит свежестью, слушает сверчков стрекотание. Вот, уронило звездочку, а утраты и никакой. Несется хвостатая неведомо куда, моргнёт в последний раз, и нет её на небосводе, а человеку и не заметно: не счесть их, звезд-то.
Озадачила Феньку мадам, озлилась зухерша, и как в дом вошла с порога и брякнула: « Через день, на работу деваха!»
- Дак, ты меня для этого и выманила в город, стерва старая! –глянула Манька на сродственницу, будто кипятку плеснула. Попятилась зухерша к двери, толкает её, выйти хочет.
А Манькины глаза огнём адовым вспыхнули, пальцы тонкие стрелами к Феньке тянуться и кажется, вцепятся в горло, да и вырвут ливер.
Вот так, в миг и изменилась деваха. Ни кротости, ни слёз. Глаза злые, взгляд жестокий, глянула, как плетью остегнула.
Ухватила она сродственницу за волосища, да и вытолкала из дому, как собаку паршивую.
К утру непогода налетела, по небу тучи толпой волочатся, мелкий дождь, словно через сито сыплет.
Так, промокши до нитки и явилась Манька к мадам.
Дверь за спиной глухо бухнула, перед ней старуха в переднике рот от удивления открыла: « Ты куда дура запёрлася, а ну, вон отседа, рвань подзаборная! ….»
Манька голову вскинула глянула, как гвоздь в стену вбила.
Попятилась старая, креститься взялась, так задом, задом и пропала.
Занавеска высокая дрогнула, рука красивая появилась и вот в комнату мадам вошла. В губах тонких мундштук ароматно дымится, платье узкое длинные ноги обнимает, туфлями красными блещет, приблизилась к Маньке, улыбнулась.
- Ну, что, красавица, здравствуй, проходи, будь, как дома…