И вот, два месяца минуло.
Манька окошко отмыла, и теперь ноги прохожих по коленки видно, и лицо Петровича-городового .
Приодела её тетка в свое от первой молодости, и в красавицу она превратилась - глаз не отвесть.
Во дворе со всеми перезнакомилась.
Девки с улицы от красоты её в зависти, никак принять за свою не желали и обидно кликали деревенщиной, а как парни местные красавицу разглядели, и вовсе, здороваться перестали. Проходили мимо и непременно гадость какую сквозь зубы цедили.
А она не обращала внимания на скабрезности и кружила головы парням на зависть злым соседкам.
К вечеру упрелое солнце после дневных променадов зацепилось за высокую заводскую трубу и, отдуваясь, сквозь серый дым любопытно оглядывало двор. Горячее голубое небо обложилось пухлыми облаками, слегка потемнело, остывая в вечерней прохладе.
Манька стояла в булочной перед продавцом с редкими усишками, завернутыми кверху и никак не могла отыскать денег в кармане.
Прыщавый разглядывал её с интересом и уж представлял, как простит ей безденежье, уплатит свои четыре копейки, и с тем, будет повод встретиться с неприступной красавицей. Но неожиданно девица, что стояла рядом, протянула свои деньги, взяла хлеб и вышла с Манькой на улицу.
- Не реви, такой красивой плакать нельзя, да, и невелика потеря, - улыбнулась девушка и сунула ей буханку ржаного.
– Спасибо, - всхлипнула Манька, вытерла глаза и подивилась красоте спасительницы.
Чернявая, с длинной косой, карими глазами в длинных ресницах, улыбалась тонкими губами.
- Влада я, - и манерно протянула руку.
-Влада, имя-то какое, - подивилась Манька.
Ну, так-то, меня Ладой зовут,- вновь улыбнулась незнакомка.
-Я деньги тебе верну, вот, тётку дождусь и верну, скажи, куда принесть.
- Принесть, - передразнила Влада,- с деревни что ли?
И стыдно Маньке стало. Вспыхнули щеки, прикрыла губы рукой.
- Да, ладно. Давай дружить,- красавица заслонила ладошкой глаза; последний луч моргнул из-за заводской трубы и убежал за заходящей мамкой.
С того дня и не расставались подруги.
Тетка никого домой водить не велела. Так и встречались девицы на улице: болтали о своем, и вот подруга Маньку в гости пригласила.
Обрадовалась девица. Сарафан выстирала, отгладила, на стену повесила. К вечеру нарядилась, упредила тетку, мол, в гости собралась, а Фенька и ухом не повела.
Вечер покрывало душное расстелил, ни ветерка, ни движения какого.
Солнце деревьями прикрывается от глаз людских, моргает в листве устало, и вроде уходить ему пора, а не хочет, яркими лучами слепит напоследок.
Стрижи низко пролетели, ворон откуда ни возьмись, шумно крылами взмахнул, уселся на ветке высоко, каркнул громко, глянул вниз круглым глазом, повел головой недовольно. Кот черный опрометью через улицу, вскочил на дерево, улёгся на толстой ветке и зло на Маньку глянул.
Плюнула она через плечо, перекрестилась, коту погрозила, оглянулась:
из открытого окна Влада рукой машет, улыбается.
Комнатешка небольшая, стол накрыт с едой нехитрой, бутылки с вином, рюмки. Высокий ухажер откланялся манерно, за руку Маньку взял, к столу подвел и вина наливает.
- Не пью вина, - засмущалась она.
- Ну, хоть глоточек .
- Нет, нет, не пила и не буду, - растерялась Манька, на подругу глянула, глазищами голубыми моргает, губы в удивлении неприятном, побледнела слегка.
- Не приставай, Серж,- у стола второй молодец высокий, рубаха красная навыпуск, сапоги гармошкой. Усы тонкой ниткой над пухлой губой. Глаза зелёные, щелками смотрят не мигая, улыбается хитрО.
- Мы её «малинкой» угощать будем, - и подает стакан мудреный.
Не видывала Манька таких стаканов.
Ножка длинная, фасонистая, стенки тонкие изрисованы линиями забавными, от того еще тоньше кажутся, и в руки эдакую красоту взять боязно.
Коснулась губами сладости духмяной, осмелела, глаза закрыла, глотнула напитка. Побежало тепло по жилочкам, щекотнуло под языком, робости лишив .
А как глаза открыла, свет неведомый и вспыхнул.
Рассмеялась она в голос, да и залпом малинку до донышка.
Теперь и люб ей каждый, кто за руку берет, и расцеловать всех желается.
.
Видится Маньке огромное поле: колышется трава бархатом, смеются васильки, ромашки в пояс кланяются, ветерок нежный щеки гладит, а маки лепестками бархатными губы щекочут.
Звучит мелодия волшебная и на солнце открытыми глазами глянуть можно.
Подхватила её сила неведомая понесла в высь голубую и видятся рек течение и морей синь. И леса зелень прохладную ощущает и каждый листочек в нём различается. Да вдруг и пропал дивный Мир!
Лишь дерево голое сучкастыми ветками машет
Кот громадный откуда не возьмись! Ощерился, царапнул Манькину руку и к дереву тащит.
Рядом ворон белый крылами взмахнул, обнял девку; черным глазом в душу глянул, каркнул и крылами по щекам бить взялся, а Петрович-городовой сверху смотрит.
Тетка незнакомая передником губы утирает, тычет пальцем, глаза злые.
- Вот, устроили б...довище. Я вам Аркадий Петрович, давно говорила, нечистая комнатешка эта. Сколь же можно? Оформляй притон, да избавь нас, наконец, от разврату в бараке. Нешто, домов проститутошных мало!
Петрович ус подкрутил, откашлялся: - Так, Супруниха, пиши заявление, а я допрос ученю. И одень девку. Вот ведь, напилась, дрянь.
Городовой брезгливо вытер руки о скатерть, уселся грузно за стол и глянул деловито на присутствующих.
Забежавший нечаянно солнечный луч остановился на закрытых Маниных глазах.
Веки её дрогнули.
Мелкое оконце под потолком зарешетило голубое небо, облако заглядывает любопытно в узилище.
Дверь скрипнула неприятно.
- Ну, выходь, красавица.
За столом человек при погонах глянул на Маньку, обмакнул перо в чернильницу…
- И так, Марафина Мария Петрова, семнадцати лет от роду...
Лощеный дядька рассказал обо всем, чего она и не знала о себе. Вспомнил и деревеньку её, и семью. От чего жутко стало.
Придвинул полицейский бумаги, пальцем ткнул.
- Распишись, Мария Петрова.
Обрадовалась Манька, видать разобрались, отпустят значит. Вывела аккуратно красивыми буквами фамилию свою и с надеждой на дядьку глянула.
- Глотов, - крикнул тот,- Сурову заводи.
В кабинет тетка вошла, и показалось Маньке - вовсе и не удивлена она. Спокойно глянула на племянницу, на чина полицейского, улыбнулась приветливо и на стул присела.
- И так, - начал дядька.
- Согласно твоих объяснений, Агрепина Иванова, Марафина Мария Петрова проживает два месяца без паспорта и регистрации, прибывши из другой волости, удаленной от её нынешнего места более чем на 50 верст. Что есть нарушение "Устава о паспортах».
Вчера же, по заявлению мещанки Усовой она, то есть, Мария Марафина, 15го дня вторника этого месяца, одна тыща девятьсот тринадцатого года, была застигнута в комнатах барака номер 80 по улице Сенной за занятием проституцией, о чем городовым Степановым составлен протокол за подписью привлеченных свидетелей.
В связи с чем, согласно указа Его Величества, Мария Марафина, 17 лет от роду, подлежит учету во врачебно-полицейском комитете, с выдачей особого свидетельства – «Заменительного билета».
Тебе, Агрепина, сия процедура хорошо известна, и не удивительно, что и сродственница твоя по тропке тобою протоптанной пошла. Документы оформишь в три дня и представишь в комитет.
Полицейский шлепнул ладонью по столу и указал на дверь.
Как до дома добралась Манька и не помнила. Очнулась в постели и дрожала, будто из проруби вылезла, а лишь одеялом накрывалась, казалось, в парную вошла.
Вмиг исходила потной влагой: простынь под ней, что лужа с горячей водой. И трясло её, как малярийную, и будто кто топтался в её нутрях резиновыми калошами.
Запахи неведомые с ума сводили, а то прихватит ногу судорогой и выворачивает, крутит, будто вилами жилы накручивают.
Тетка питье ей сует противное, а Манька рвотой захлебывается. Так двое суток и маялась.
Утром встала с кровати, прошлась по комнате.
Голова не соображает, но не кружится и лихоманка отпустила.
Фенька воды горячей нагрела, вымыла племянницу в тазу, одела в старьё и повела к врачу.
У кабинета ни народу, ни запаху больничного..
За столом старичок в халате, бумажку взял от Феньки и велел за дверью дожидаться.
- Семнадцати лет, значит,- пробубнил, - болезнями каким страдаешь? Лечилась ли от чего, сифилисом, туберкулёзом, чесоткой, вшей нет? Раздевайся, - не глядя, распорядился.
Ухватил холодными пальцами Манькин подбородок, заглянул ей в рот, в уши, ткнул деревянной палкой в тело и приложился к ней ухом.
- Так, сымай последнее, и забирайся сюда, - старик указал на чудную, высокую лавку, покрытую серой простынёю.
Манька, смущаясь наготы, взобралась на неведомый лежак, встала на колени прикрылась локотками, кулачки к лицу и дрожала, от стыда ли, от страха.
- Не так, дурёха! На спину ложись, да ноги раздвинь, в первой раз, что ли? – возмутился доктор.
Улеглась она, ладонями лицо прикрыла, а как поняла от рук докторских, что делается, в жар и бросило! И вроде наизнанку её вывернули. И пятками она наперёд и пальцы в плечах путаются. А голова и вовсе, про меж ног! Закружился мир в черной воронке, да провалилась Манька в бездонную яму.
Очнулась, рядом тетка платьем её прикрыла, а доктор и рассуждает:
«Эт, где ж ты, сродственница, проститутку такую сыскала, которая с желтым билетом, а девственница?».
Жара, светило воздух кипятит, а на улице, что ночью - ни души.
И кажется Маньке народом она полна, и пальцами он на неё указывает.
Так и поняла враз, что случилось, да никак согласиться не в силах, что именно с нею .
Противится душа от осознания мерзкого и, кажется, что рядом не тетка, а она – вторая, и не уразумеет, кто из двоих проститутка, а кто душа невинная.
И видятся глаза со слезами жемчужными, веками прикрытыми, и не сморгнут они, и не взглянут…