"…чтобы в городе, на посаде, и в уезде... и в деревнях разбоев, и татьбы, и грабежу, и убийства, и корчем, и бл.дни, и табаку ни у кого не было; а которые люди учнут каким воровством воровать, грабить, разбивать и красть или иным каким воровством промышлять и корчмы, и бл.дни, и табак у себя держать, тех воров служилым людям велеть имать и приводить к себе и сыскивать про их воровство накрепко".
Из наказа ярославскому воеводе
Степану Траханиотову
13 октября 1697 года:
Дождь мелкий моросит, словно сито подставили.
От чего сердце стучит часто, а то, замрет на секунду и кажется не побежит дальше.
А тут и дышать тяжело, и соседний дом в окошке марится и кружится, кружится...
Не любила она такой погоды. На глазах всегда слезы наворачивались, как на тех, с длинными ресницами ...
***
- Ох, интересно, как. Стучит под ногами дорога, на вокзале-то рельсы ровные да длинные, а здесь, как раздвинул их кто, и поезд через них и перескакивает. Бежит всё в окошке без остановки почему-то назад, а едем вперед. А то, вот поплыли, как в лодке по речке и никакого перестука. Чудно.
- Бестолковая, ты, Манька. Стоит поезд, эт, вон, рядом, состав тронулся, от того и кажется вроде едем.
- Счастливая, вы, тёть Фень, столько знаете.
Маня смотрела на безбрежный простор из вагонного заоконья и вспомнилась ей мамка с позавчерашним напутствием.
- Ты, Мань, тётку слушайся во всем, она хоть и троюродная, а всё родня. Не перечь, да не вредничай, теперь, не дома будешь, - мать смахнула слезу краем фартука, обняла дочь, всхлипнула, перекрестила.
На вокзале народу, как в деревне, когда поутру вдоль улицы коров гонят.
Ток коровы поровнее идут, а здесь народ вперемешку снует с мешками, да чемоданами, трётся друг об дружку, пихается.
Отчего у Маньки голова закружилась и заробела она. Ухватилась за теткину руку, моргает часто. Жутко ей от суеты, движения такого; того и гляди заблудится, сгинет в толпе.
Так и тащилась за тетку уцепившись.
В пролетку сели, пахнуло конским потом,- успокоилась. А как возницы из под картуза глянул, вновь забоялась. Прижала узел к животу, так и ехала до места.
По улице народ взад-вперед ходит не спешит, от нечего делать – гуляет. Дорожки вдоль домов ровные, через канавки мостки деревянные перекинуты, и улица широкая, камнем вымощена. Чистота!
Вывески в глазах мельтешат и не понятно к чему они, почитай у каждого подъезда. Повозки снуют что тараканы, а как автомобилю тарахтящую увидела, жутью взяло.
Вот, вагоны-то паровоз тащит с трубой в дыму, с паром из под колес, а здесь каракатица сама по себе фырчит и без рельсов едет.
Страсть! И как люди живут здесь?
Остановились у дома из кирпича красного. Железная крыша глаза слепит солнцем, крыльцо с резным навесом, и не видывала такого Манька, встала как дура с открытым ртом, тетка за рукав дернула, а тут извозчик вновь исподлобья глянул хитрым глазом, аж сердце зашлось.
- Красивая ты девка, вона как мужик на тебя смотрит,- хохотнула Фенька,- небось в деревне-то всех хлопцев с ума свела,- подхватила вещи и к воротам двинула.
Да, на селе Манька первая красавица.
Так, порой, глянет глазищами голубыми с поволокой, и уж каждому кажется, - к себе зовет. А по зиме, ежели в кого смеясь, снежком попадёт, так в любви ей и признаются.
Нравилось ей головы одногодкам бестолковым кружить: так, взглядом ли, улыбкой одарит, и уж петухами они друг перед дружкой, а то, драться в кровь.
А ни с кем и рядом не прошла, и руки ничьей в свою ладошку не взяла.
Комнатушка теткина просторная.
Вот, печь неведомая стоит, вовсе ни как у них, дома. Без лежанки и пода, будто стену выдвинули. В углу икона с лампадкой, рядом стол, над ним шкафчик мудрёный с посудой, а напротив, за занавеской крошечная комнатенка, - спальня видать.
Тут и окошко, наполовину в яме, что с улицы перед ним. И видно-то в нем лишь ноги прохожих по щиколотки, мельтешат они разной обувью, а кто и босиком бежит. Снаружи стекло пыльное, внизу листья, да мусор всякий. Зато, через дорогу видно людей в рост, и у входа «Булочная» -написано.
Странные эти городские, и к чему подписывать всё, неужто без писанины место это не отыщут?
Усатый городовой за пояс большой палец заткнул, саблищу другой рукой поддерживает, а то возьмется обеими руками усы подкручивать. Пуговицы на солнце блещут, сапоги солнце отсвечивают, а на фуражке кокарда огнем горит, что фонарь.
И столько в нем важности и значимости. Вот, так, с одного вида и уважать хочется.
Показала тетка племяннице место её, рассказала, что где есть и, собрав бельишко, повела в баню. С дороги-то, как не помыться!
Манька семенила за теткой, рассматривая неведомый ей городской мир, и дивилась, как удобно и красиво все устроено.
Одноэтажное каменное здание с окатистыми формами и чешуйчатым куполом со шпилем, поразило её. Такой красоты она и представить не могла, и вообразить, что это и есть баня.
В просторном зале мужики и бабы в одной очереди болтали друг с дружкой, как хорошие знакомые.
Манька оторопела.
- Тёть Фень, так мы с мужиками мыться будем?- и закраснелась, смутилась,- как же так можно?
Остановилась и уж было назад подалась.
Тетка хохотнула, ухватила её за руку, и увлекла в приоткрытую дверь.
В небольшой каморке, за столом дама с ярко накрашенными красивыми губами, рыжая шевелюра уложена в прическу. Платье красное с вырезом бесстыдным, кожа в нём белая с родинкой под ключицей, в тонких пальцах длинный мундштук с папиросой
Дым от неё замысловато извивался, и вот, превратился в странную фигуру, зависла она в воздухе на мгновение, будто нарисованная.
Зеленые, глаза наглые из под черных ресниц глянули на Маньку, от чего неприятно стало, будто осматривали её, как корову на продажу.
Губы выпустили тонкую струю синего дыма, женщина сунула тетке бумажку, и молча махнула рукой.
В душном, сыром помещении у лавок с вешалками, женщины.
Манька вздохнула с облегчением: - нет мужиков, ну, слава Богу.
Раздетое бабье царство смутило Маньку неожиданным открытием откровенно обнаженного женского мира. Никогда она не видела столько оголенных тел, от того и самой было неловко, словно на улицу вышла безо всего.
Тощая старуха в морщинах, с обвисшими грудями на подобие длинных ушей соседской собаки удерживала костлявыми пальцами пустой таз и внимательно рассматривала Маньку красивыми глазами. И были те глаза словно не её, а у кого-то на время взятые.
Затем зашла за спину, и почувствовала девка, что и сзади на неё смотрит. Обернулась, а у дверей уж дама знакомая с мундштуком, поглядывает, а старухи и след простыл.
Совестно, неприятно мыться на виду у всех, наклоняться, садиться на осклизлую серую лавку и полоскаться в чужом тазу, где неведомо кто, что и делал.
Не понравились ей городская баня.
И эта старуха, со взглядом, прилипшим, как вымокший березовый лист.
Вот так и чувствовала, что не в баню сходила, а из грязной лужи и выбралась, и голой идёт.
На улице уж смеркалось, от чего Маньке легче стало, как в детстве, когда прикрыв ладошками глаза, думала, что никто её не видит.
Дома тетка самовар вскипятила, чаю попили и так, без разговору спать улеглись.
Кровать девке не по телу: ноги не укладываются по-своему, поясницу как прижали чем, а на бок повернется – неудобно, вроде кулаками кто в грудь упирается.
И не заснуть, и встать не ловко: вдруг тётку разбудит.
Так и маялась всю ночь, словно и не спала. Мерекалась ей голая бабка с пустым тазом: передавала она свои глаза даме в красном, а та курила, шепталась с городовым, и глаза в её руках моргали длинными ресницами печально, и слезились пурпурным бисером.
***