Жаркое и яркое, почти тропически-джунглево-влажное изображение, ослепительно блестящее отражениями сразу многих весенних солнц в переменчивой поверхности грязных лужиц на волнисто-оборванных улицах города N, чей асфальт чернеется под невыносимо медленно таящим апрельским снегом. Все покрывает пленка бегущей воды, все течет, повсюду шлепаются маленькие прозрачные капелюхи, вздымая маленькие и совершенные конусы коричневой грязи и крошечных черных щепок, болтающихся на поверхности луж, невероятно реалистичные — нет, просто реальные, неотличимые от реальности.
Я ухожу, говорит голова-шея Ельцина в рябяще-шипящем экране черного, пахнущего однажды просыпанной на него блинной мукой и другажды пролитым сиропом от кашля смешного выпуклого телека, в отдалении рокочет мотор грузовика, мужчина в мятой шапке и замызганных штанах поворачивает большой разводной ключ, из водопроводной трубы валит пар, человечество летит на крошечной точке через непустую, но очень-очень разреженную вселенную, источая в пустоту никому не слышные сообщения о никому не интересных происшествиях и переменах в политической повестке дня.
По коричневым волнам мутной талой воды, наполнившей прогрызенную зимними шинами дорожную колею и нахально имитирующей великую древнегреческую реку, движется мой бесстрашный бумажный пароходик, а вокруг него вращаюсь я, наматывая на шаткую релятивистскую бобину все, что успевает ухватить мое случайно нажавшее на запись сознание: цвет плитки на чьей-то неухоженной лоджии, где торчат отслужившие свое семидесятские лыжи и молчит отгремевший свое тещин холодильник, шевеление седых волос в заскорузлом вырезе майки-алкоголички, движение чьей-то убирающей за уши растрепанные пряди рукой, держащей между двумя пальцами-сосисками короткую сигарету с жеваным фильтром, с которой еще прохладный апрельский муссон срывает и уносит колбаски пепла, шум заводящейся в глубине двора машины, слово «Жигули» и его загадочные отголоски между наскоро оштукатуренными стенами новостроек со свищущими через халтурную кирпичную кладку сквозняками, скрип двери первого в городе круглосуточного супермаркета и шуршание платья чьей-то чужой мамаши, удаляющейся по скользкому тротуару, вместе со своим чадом плавясь в ненасытном тропическом солнце.
Все тает, все течет, я продвигаюсь вслед за моим суденышком, бережно охраняя его от пенистых водоворотов и опасных течений, направляя его подобранной по дороге веткой и не обращая внимания ни на прохожих, ни на раздраженно сигналящих автомобилистов. Мальчик, кричит мне кто-то, куда ты по проезжей части-то идешь! Чей-то голос, лишенный всяких оттенков и отличительных черт, просачивается откуда-то снаружи, но я не вижу ни источника, ни причины реагировать или отвечать — потому что будущее уже случилось, и прошлому ничто не угрожает, объясняет мне неразличимый и несловесный, но очень убедительно звучащий наблюдатель.
Все течет, все плавится, солнце продолжает движение по экваториальной дуге, проваливаясь, словно скользкий желток, в расщелину между двумя контрастно-угловатыми фасадами, на совесть смотанными сетью излохмаченных проводов и обсиженных птицами антенн. Становится прохладно, отражения теряют четкость, блики тускнеют, коричневую поверхность луж заволакивает молочный нюаж, бумажный пароход достигает поворота на большую улицу и безудержно устремляется в мощный магистральный поток, который несет его вместе с другими бумажками, мусором, щепками, обертками и прочими потерявшими всякую идентичность предметами, захомяченными всепрощающей зимой и обнаруженными бесстыжей весной. Он мчится, он выходит из-под контроля, его жестоко качает, он не отвечает на запросы диспетчера, и перед самым жерлом ржавого люка городской сточной системы, затягивающим в себя все без разбора, он врезается в борт чьего-то большого, пластмассового, настоящего морского судна, размеренно совершающего свой в высшей степени грациозный круиз.
Рыжий мальчишка с таким же, как у меня, только подлиннее, кнутом, в такой же, как у меня, но почище, шубке, подпоясанной отцовским ремнем, и с такими же, как у меня, широко раскрытыми глазами, останавливается и нетерпеливо, почти с досадой, спрашивает, словно обращаясь к кому-то за пределами его мира — к кому-то, кто ворвался без спроса и внес мимолетную помеху в его совершенную реальность: «Твой кораблик? Держи, его чуть не смыло!» — после чего, снисходительно кивнув мне в знак принятия моей невыразимой благодарности, немедленно исчезает из моего поля зрения, превращаясь в головешку в оранжевых лучах еще на мгновение осветившего карнизы последних этажей гигантского меркурианского солнца. Я выдыхаю и точно так же случайно, как и прежде, тем же не очень хорошо поддающимся описанию жестом совсем не поддающейся описанию конечности нажимаю на «Стоп» и сразу же на «Отправить». Расслабляю инстинктивно напрягшиеся мышцы и снимаю шлем.