- Сволочь несоветская!
- П-почему «н-не-с-советская»? – побледнел директор картины, поскольку эпитет «сволочь» явно относился к нему.
- Ну, тогда советская! – композитор Ким Легков сделал неприличный жест ручкой, двинул ножкой, изобразив «фуэтэ», и натурально выпорхнул из студии, словно покидающий сцену танцовщик. Что называется, испарился, только его и видели. Музыканты оторопели, после чего ухмыльнулись: главное башли, а остальное – лирика, не имеющая отношения к материальным ценностям. Затем получили причитающийся гонорар – за киношную халтуру всегда хорошо платили. После чего отправились в распивочную под названием «Коньяк-Шампанское».
- Ким чудик! – отделяя лимон от кожуры, сказал кларнет Поспелов.
- Говорят, в консерватории у него было прозвище Мужчинка, – добавил тромбон Громыко, хрустя глянцевой обёрткой конфеты «Мишка на севере». Трубач Кожемякин после первой не закусывал. После первой трубач пускался в воспоминания с размышлениями.
- Есть история с балетом «Блоха», - вспомнил Кожемякин, - Эфрон, балетмейстер, был не согласен с музыкальной трактовкой, а Мужчинка Ким пошёл на принцип. Ничего, говорит, не буду здесь менять. Поэтому в анонсе потом так и написали: «Одноактный балет «Блоха», постановка Эфрона, композитор Неменяйлов…
Они выпили по второй, в окружающем пространстве добавилось света, в воздухе запахло сиренью, и Поспелов предложил:
- А что, господа лабухи, не махнуть ли нам на Кировские острова? Знаю неплохой ресторанчик возле пруда.
- «Восточный»? – оживился Громыко, - Мой однокашник актёр оперетты Виля Фигнер по выходным там выступает в цыганском варьете, поёт хором романсы. Сегодня вторник и у него выходной.
Они вышли на Садовую и сели на 12 трамвай. На полотне весеннего города преобладали лазурные тона, густо приправленные молодой зеленью. Лохматые парни подметали асфальт широченными клешами, девушки щеголяли в мини юбках, скроенных из бабушкиных платьев, и от их стройных ножек наступало известное волнение. Обстановка в мире была спокойная, в стране происходил развитой социализм, на дворе стоял погожий июньский денёк 1970 года.
И уже через полчаса музыканты выходили на кольце в Приморском парке Победы.
- О! – сказал Поспелов, показывая на афишу, - Сегодня футбол «Зенит – ЦСКА». Пойдём?
- А пообедать? – возразил Громыко, - Какие из нас получатся болельщики на голодный желудок?
- Тогда прибавим шагу!
- Чево-чево? – приоткрыв дверь ресторана, спросил сутулый мужик в чёрном берете, и шмыгнул лиловым носом.
- Фигнер сегодня работает, в смысле поёт?
- Виль? А куда ему деваться? Работает само собой.
- Ну, так позови его, пожалуй.
Дядька профессиональным взглядом проследил за рукой Громыко, которая проследовала в карман пиджака, и достала носовой платок; потеребил мочку уха и засеменил куда-то вглубь ресторана. Спустя пять минут появился Фигнер. Он был небрит, взъерошен, и как показалось, чем-то озабочен.
- А это ты? – Фигнер обнялся с Громыко, затем по очереди протянул вялую ладонь его приятелям.
- Бамбарбия кергуду! – осклабился Кожемякин.
- По коньячку? – предложил Поспелов.
- У меня вообще-то сегодня варьете, - Фигнер пожал плечами, - Но это вечером.
- Когда это мешало? – усмехнулся Громыко.
- Ну, тогда пошли.
Они вышли к Невке, где уселись на пустых ящиках и Поспелов откупорил бутылку коньяка с голубоватой этикеткой. Ночью прошёл дождь, и от влажного песка пахло мазутом и прелыми водорослями. Закусывали конфетами «раковая шейка», которые достал из кармана Громыко.
- Надо же, лабухи, а коньячком балуетесь, а мы, цыганские трагики, водкой тут давимся, - вздохнул Фигнер и поднял стакан. В этот момент из кустов вынырнул недавний дядька в берете.
- Знакомьтесь, Степаныч, мой импресарио, - представил Фигнер.
- Мы так сразу и подумали, что импресарио, - кивнул Поспелов, наливая и Степанычу.
- Боец невидимого фронта, - согласился Громыко.
- Наш современник, - добавил Кожемякин.
- Ну, за преемственность жанров!
Все выпили. Громыко зашелестел конфетной обёрткой, а Поспелов спросил:
- Ну, так что насчёт футбола?
- Интересная мысль, - задумался Кожемякин.
- Мне вечером выступать, а Степаныч может вас посадить на центральный сектор, у него знакомая контролёрша.
- Сноха двоюродного брата! – кивнул Степаныч.
- Тогда почему мы ещё здесь?
- Стадион открывается с пяти часов.
- Тогда пошли за коньяком.
- Недалеко магазин на набережной…
- У тебя же варьете?
- Когда это мешало? – Фигнер махнул рукой.
- Вилечка, когда пригласишь на Трембиту? – улыбнулась оранжевым ротиком миниатюрная продавщица, вручая им две бутылки армянского коньяка.
- Как только, так сразу, Зинуля! – Фигнер послал малышке воздушный поцелуй.
- На Трембиту в каком смысле? – долговязый Громыко наклонился к розовому ушку Зинули:
- Может быть, желаете на Травиату?
- В музкомедию?
- Обижаете! В самый, что ни на есть Мариинский театр!
- Не-а, балет не люблю.
- Это опера.
- А там про что?
- Про коварную любовь! – Громыко приложил ладонь к сердцу.
- Нюра, на Травиату пойдём? – спросила Зинуля другую продавщицу, чем-то озадаченную, копающуюся в коробках с креплёным вином.
- Это где травят? – переспросила Нюра, - Я уже смотрела эту опёру Перди, ничего интересного, скука, к тому же, все умирают в конце.
- Ещё до войны композитор Фарди написал оперу «Щорс», - вспомнил Поспелов, - Какое-то время она шла в Мариинском театре.
- Наш театр тогда назывался Домом пролетарской культуры имени Луначарского! – добавил Громыко.
- А после убийства Кирова стал Кировским театром, - уточнил Кожемякин.
- Вы это к чему? – удивился Фигнер.
- Так ведь почитатели оперы «Щорс» потом распевали прибаутку:
«Послушай Фарди, сколько не пЕрди, не станешь Верди!»
На футбол отправились втроём, Фигнер должен был готовиться к вечернему выступлению. Импресарио Степаныч сказал, что видел в гробу этих кудесников мяча, и все их состязания; вот раньше это был футбол, а теперь и вовсе даже не футбол, а полное гамно!
И действительно, игра была вялой и безынициативной.
- Скорее всего, заранее договорились на ничейку! – предположил Кожемякин.
- Разве это Зенит? – хмыкнул Поспелов, - Вот раньше были люди: Завидонов, Бурчалкин, Коля Рязанов.
- Вася Данилов за сборную играл! – добавил Громыко.
- А Колю Рязанова каждый год выгоняли за пьянку, а потом всё равно брали обратно за мастерство!
- А сейчас? Какая-то шпана…
- Лажа! – кивнул Кожемякин.
- Их тренер обещал, что сделает команду года через три, поэтому надо немного подождать.
- Да сколько лет уже ждём?!
Сверху через пять рядов кто-то дул в пионерский горн, издавая чудовищные звуки: «Хтпррру-хттппррру-фрртхттттпрру»!
Это возмутило Кожемякина, и он достал из футляра трубу, поднялся в полный рост и заиграл Марш из оперы «Аида». Показалось, что его труба разбудила зенитовцев, и они даже пару раз приблизились к штрафной ЦСКА. Однако на что-то серьёзное так и не решились.
- Ага! – выдохнул Кожемякин и затрубил Полёт Валькирии, игра вроде оживилась, но инициатива перешла к армейцам. Тогда, после короткого раздумья, Кожемякин затрубил Марш тореадора из оперы «Кармен», и зенитовцы после первого же удара по воротам попали мячом в судью. Тот, как ужаленный, подпрыгнул от боли, крикнул «ептыть!», так что было слышно на верхних рядах, и мяч, описав дугу, затрепыхался в сетке ворот, поскольку случился рикошет.
- Сорвалось! – раздалось с трибун.
- Эй, трубадур, давай Прощание славянки! – закричали откуда-то с галёрки. Когда Кожемякин исполнял Неаполитанскую песню Чайковского, гол забили Зениту.
- Чемпионы! – матюгнулся Поспелов.
- Алё, маэстро, не ту играешь, Славянку давай! – заорали из соседнего сектора. Кожемякин хмыкнул, посмотрел на футбольное поле и затрубил Прощание славянки.
- Гражданин, если не перестанете хулиганить, мы вас отправим в отделение! – дружинники с красными повязками грозно смотрели на Кожемякина.
- А что я нарушаю?
- Общественный порядок! – объяснили ему.
- Интересное дело, - Кожемякин встал в позу обиженного артиста, - На ржавом горне дребезжать, – это сколько угодно, а художественно исполнить из классики, значит хулиганить?!
Кожемякин оглянулся на приятелей.
- Как Мужчинка назвал сегодня директора картины?
- Кажется несоветской сволочью.
- Советской, - уточнил Громыко.
- Так советской, … или несоветской?
- Гражданин, ещё одно слово, и получите 15 суток.
- Господа, а не пошли бы вы в жопу?!
Когда Кожемякина увели в кутузку, футбол стал совсем скучным.
- Надо идти выручать друга! – сказал Поспелов.
Громыко кивнул:
- Надо Вилю Фигнера взять, наверняка у него тут всё схвачено.
Они вернулись в ресторан, и нашли Фигнера в какой-то подсобке, где ему уже накладывали грим для вечернего выступления. Фигнер для порядка поворчал, но не бросать же коллегу в беде.
- Ладно, давайте только по-быстрому, думаю, что ваш друг ещё в райотделе, а в нашем околотке сегодня Петрович дежурит, с ним, думаю, договоримся…
- А ваш трубадур где работает? - старшина Петрович заглянул в протокол.
- В симфоническом оркестре театра оперы и балета!
- Недавно представлен к званию заслуженного артиста Узбекской ССР, - после паузы добавил Поспелов.
- А чего он тут наплёл, что он майор КГБ?!
- Артистическая натура, знаете ли, склонная к перевоплощению…
- Но имейте в виду, если эта ваша натура снова начнёт матюгаться, просто так уже не отделается, пойдёт на 15 суток!
- Инквизиторы! – гаркнул из-за решётки Кожемякин, - Душегубы!
- Я вас предупредил! – напомнил Петрович.
Освобождение Кожемякина следовало спрыснуть, и они снова отправились в гастроном, и уже через 5 минут Громыко, согнувшись в три погибели, нашёптывал что-то на ухо миниатюрной Зинуле, а та похохатывала:
- Ну, вы даёте, мужчина! А может я замужем?
- Да за каким ты ещё, за замужем? – икнул Кожемякин, перевалился через прилавок и хлопнул Зинулю по круглой заднице.
- Мужчина, вы совсем сбрендили?! – обиделась Зинуля.
- Приглашаем вас в ресторан! Тем более, и Фигнеру скоро выступать, - подмигнул Поспелов.
- Тогда подождите нас вон на той скамейке.
Девушки без дурацких колпаков, которые носят продавцы и повара, оказались вполне привлекательными модницами. Рослая Нюра с копной тёмно-рыжих волос и высокой грудью была похожа на скульптуру античной бегуньи, а Зинуля в туфлях на высоких каблуках красовалась стройными ножками. Нюра беглым взглядом оценила всех троих ухажёров и взяла под руку Поспелова.
- А ваша жена тоже из оркестра? – поинтересовалась Зинуля у Громыко.
- Его жена объелась тропических фруктов! – вставил Кожемякин.
- Бананов что ли? – хихикнула Нюра.
- Что-то типа того… - хмыкнул Громыко.
В гардеробе нашли Степаныча, и тот провёл их к угловому столику.
- Концерт начнётся через полчаса.
- Лучше бы и не начинался! – скривился Кожемякин, - Так хорошо посидеть в тишине.
Они заказали коньяк и котлеты по-киевски. Девушки попросили сухого вина.
- Есть «Ркацетели»?
- Сойдёт…
- Чтобы ноги не потели, пей дружок Ркацетели! – вспомнил Кожемякин.
Началось варьете. Фигнер пел высоким лирическим тенором и буквально царил на сцене. В дебюте спел куплеты Яшки Цыгана из «Неуловимых», затем арию Петри из «Свадьбы в Малиновке», затем романс «Ямщик не гони лошадей».
- Виля, не гони! – посоветовал Громыко. Он как-то неожиданно опьянел, хотя до этого казался самым трезвым.
Потом на эстраде появилась солистка Роза Лиловая. У неё оказался пронзительный низкий голос с хрипотцой, который оригинально сочетался с изящной и тонкой фактурой.
- Я на себе всё порву! – закричал вдруг Громыко и выскочил на улицу, где стремительно ободрал край цветочной клумбы, и вручил букет Розе. Казалось, её совсем не смутил способ, которым эти цветы были приобретены.
- Прошу за наш столик! – пригласил Громыко Розу, когда та закончила выступление.
- Чего это он? – буркнула Зинуля.
- Мне надо переодеться, - смутилась Роза, и ушла за кулисы. Вернулась, впрочем, довольно быстро, на ней было модный брючный костюм «джерси».
- Прошу! – повторил Громыко, отодвигая для Розы все свободные стулья.
- Какой галантный кавалер! – ответила Роза своим причудливым голосом. Громыко взял её под локоть.
- Марлен Дитрих! Аманда Лир!
- Какой темпераментный!
Зинуля делала вид, что это её совершенно не волнует.
Тем временем Фигнер запел арию Мистера Икса: «Устал я греться у чужого огня; но где же сердце, что полюбит меня?!»
Кожемякин стал как-то трезвее, он вглядывался в лицо Розы, ему показалось оно знакомым, только не мог вспомнить, где они могли встречаться. Он наклонился к Поспелову:
- Не знаешь, что за чувиха?
- Понятия не имею, но лицо знакомое, - согласился Поспелов.
- Может, хористка из нашего театра?
Фигнер запел песню из репертуара Тома Джонса «Лайла» на английском языке. Громыко пригласил Розу на танец, а Поспелов соответственно Нюру.
- Как вас зовут? – спросила Нюра.
- Борис, - Поспелов наклонил голову.
- А меня Марианна…
- Почему Марианна? А как же Нюра?
- Нюра уменьшительное от Анна, а Марианна – Мария и Анна.
- А вот оно оказывается как?
Марианна-Нюра всей грудью прижалась к Поспелову и положила голову ему на плечо.
- Хочешь, поедем ко мне?
- Прямо сейчас?
- Ну, не сейчас, немного посидим, а то Зинуля обидится.
- А где ты живёшь?
- На Карповке, рядом с метро, возьмём мотор и через 10 минут у меня.
- Мужчина, угостите даму сигареткой? – попросила Зинуля Кожемякина.
- У меня Беломор.
- Ну, тогда пригласите меня на танец.
- Вот ещё баловать?!
- Мужчина, вы случаем, не из голубых?
- Я случаем из красных!
Громыко что-то страстно нашёптывал Розе на ухо, та игриво хохотала. А после танца они вдруг куда-то исчезли.
- Каков наш тромбон, а? – заметил Поспелов, - Какую розу из клумбы вырвал?!
- Да уж, - угрюмо кивнул в ответ Кожемякин, - Увёл девушку прямо из стойла!
Когда закончился концерт, Фигнер переоделся и спустился в зал.
- Вилечка, пригласи меня на танец! - попросила Зинуля.
- Я же не могу, солнышко! Лучше попроси своего кавалера, - Фигнер кивнул на Кожемякина.
- Ещё чего…
- Что-то я не вижу моего друга Громыко? – спросил Фигнер Поспелова, когда Кожемякин всё-таки ушёл танцевать с Зинулей.
- Так они смылись с Розой, - ответил Поспелов.
- С какой Розой? С Розой?! – Эльстон схватился за голову.
- Чем тебе не нравится выбор?
- Да как сказать… - Фигнер едва сдерживал нервный смех, - Ведь это не совсем Роза.
- Не понял? А кто?
- Ну, кто-кто… мерин в манто!
Закончился танец и подошёл Кожемякин.
- Чего вы ржёте?
- Да вот, Виля говорит, что Роза не совсем Роза, а, типа, мерин в манто!
- Какого хрена?
- Вот и я пока не понимаю…
- Ладно… – казалось, Фигнер размышляет, раскрывать секрет «Розы» или не раскрывать,
- Роза Лиловая – это сценический образ, придуманный композитором Родомесом Легковым.
- Мужчинкой?!
- Да, кажется, так его дразнили в консерватории. Короче, Родомесу иногда бывает скучно, поэтому он и перевоплощается в Розу. И сегодня как раз такой случай.
- Иди ты?! – одновременно выдохнули Кожемякин и Поспелов. Затем Кожемякин, после раздумья, подвёл итог:
- То-то наверно Громыко удивится, когда дойдёт до дела, что у Розы на интересном месте вовсе даже и не роза, а тюльпан…