В жёлтом пламени осени медленно тает берёза. Ветер тщится задуть её хладный огонь, но мнителен слишком, нерешителен, и в запале срывает листок за листком, как дни и годы, с тополей и клёнов, с дубов и вишен. Только берёза... одна лишь она стоит, как ни в чём не бывало, и с лёгким безупречным мерцанием, осанкой гордой, ожидает вязаной шали лёгкого снега, что окутает её плечи скорее. чем задумаешь про то.
Сохнет листва в камине октября, коричневеет и рассыпается в прах пепла, оставляя нетронутым фитиль стебля. Царапая серые простыни неба, уходят в небытие письмена весны и суматошные записи лета. Застеленные яркими коврами дороги размоют вскорости приличные осени ливни, так что сделаются они однообразны и ленивы, монотонны.
Об эту пору, лишённые многообразия леса глядятся сиротливо, и от того-то тянется душа пестовать взором оранжевые гроздья рябины, да рубиновые кабошоны ягод калины...
- Как можно, помилуй? Эти плоды совершенно ни на что не годны!
- Быть может для кого-то оно и так, но горечь, заключённая в них, кажется куда как менее терпкой, чем та, что скопилась на сердце той самой дождевой водой и перельётся вот-вот.
- Не люблю я осени.
- Из-за чего?
- Ибо - уныла.
- Да ты только погляди на кожаные заплаты кленовых листов оттенка бордо поверх выцветшей до седины травы! Неужели же осень не права хотя бы из этого одного?
- Не уверен. Может быть...
И сумерки дня, рука об руку с сумерками года, бредут дальше в сторону зимы, чьи обмётанные лихорадкой инея губы давно уж молят беззвучно: «Прости...» А за что и кого, про то не дано ведать никому.