Моя родина вкатила в лихие девяностые. Наука развалилась, кормившая её военная промышленность отдавала концы, университеты приказывали долго жить. На заседании кафедры мой коллега-доцент со спокойной усмешкой произнес: "Необходимо признать, что социальный заказ на нашу профессию ушел в прошлое." Студенты начали прикатывать на лекции в мерседесах, уставшие полуголодные профессора тряслись в переполненных автобусах и троллейбусах.
Я, впервые за двадцать лет, опоздала на лекцию, застряв в очереди за сухарями. И стыд не очень-то мучил меня, когда , войдя в аудиторию, я откровенно объяснила причину своего опоздания студентам. Что делать, пусть знают, что у их преподавателей тоже есть детишки, желающие кушать.
Гораздо больше меня расстраивало то, что я поставила две совершенно незаслуженные четверки двум своим студенткам. И это - я, никогда до сих пор не поддающаяся даже на полууговоры - полуприказания нашего строгого декана.
Первая добилась от меня четверки, запершись в туалете и рыдая и угрожая покончить жизнь самоубийством. Около закрытой двери туалета собралась вся моя группа, а проходившие мимо преподаватели укоризненно-косо поглядывали на меня. Я строгим голосом, дрожащим от страха, приказала всем разойтись и пообещала закрытой двери поставить четверку, если она откроется. Это была самая малюсенькая четверка, поставленная мной во всех ведомостях и экзаменационной книжке.
Вторую четверку я поставила своей наглой лаборантке. В этот день я приехала на кафедру особенно уставшей, так как умудрилась до занятий скатать на другой конец Москвы, где по слухам в каком-то задрипанном универмаге выкинули кукол Барби. Несчастная Барби, при этом совершенно нагая, стоила половину моей доцентской зарплаты. Когда я гордо продемонстрировала своё приобретение на кафедре, бессовестная девица беззастенчиво промолвила: "Наталья Юрьевна, что же она такая голенькая? А что, если вместо того, чтобы угробить три дня на подготовку к Вашему (тут она сделала долгую паузу) экзамену, я лучше приодену Вашу куколку. Это будет стоить Вам всего лишь четверки. "
Вы даже представить себе не можете, как она приодела нашу Барбюху! В ее гардеробе были теперь и бальные платья, и вязаные свитера, и клетчатые юбки, и пальто с меховым воротником, и кожаные сапоги, и замшевая шляпа и даже сумка! Это была самая огромная четверка, которую я вывела недрогнувшей рукой безо всяких сомнений. После всех жизненных потрясений и всех потерь дорогих мне людей, всех сентиментальных ценностей и прочих драгоценностей, сама себе удивляясь, гардероб Барби я все ещё храню.
А жизнь катила дальше, преподнося все новые и неожиданные сюрпризы. На кафедре стали разыгрывать в лотерею всякие экзотические сувениры. Однажды это были бутылки водки. Каждый выигравший обязан был принести пять пустых бутылок чтобы получить одну полную. Рыдая, я ехала домой. Я выиграла аж две бутылки, но где же мне было взять десять пустых бутылок, если водка была просто разменной валютой. Каждый слесарь или сантехник так и говорил, перешагивая порог квартиры: "Один пузырь!"
На следующий месяц в розыгрыше были женские тампоны. Я умоляюще взглянула на своего неженатого приятеля - собрата по профессии и прошептала: "Санек, может, будем разыгрывать "это" только среди женщин?" Мой всегда добрый и великодушный приятель, потупив глаза, промолвил : "Нет, ну что ты, право, Наташа, надо по справедливости, на всех." Видимо, я упустила из вида, что тампоны тоже уже стали расходной валютой.
После розыгрыша моя разозлённая подруга, которой, впрочем как и мне, ничего не досталось, закурила сигарету и нервным рывком распахнула дверцы металлического шкафа. Нижняя полка шкафа снизу доверху была забита грязно-серой слежавшейся технической ватой. Она усмехнулась:
- Наташка, давай поделим это все напополам. Марине Владимировне это уже не
нужно, а мужики спохватятся только осенью, когда надо будет окна утеплять.
- Зин, ты с ума сошла, смотри какая она грязная! - меня уже чуть не тошнило.
- Ну, ты совсем придурочная что-ли? Бинты-то в аптеке ещё пока есть. Вот только времени на раздумья у нас с тобой уже нет.
Вату мы поделили и забрали. Я набила ею огромную нейлоновую сумку-авоську, прикрыв сверху газетой. Сумка скромно стояла в углу преподавательской, когда один из коллег, заметив мою большую сумку, услужливо предложил проводить меня до метро. Я от растерянности не успела даже рот раскрыть, как он уже схватил ручки сумки. Сумка взлетела выше его головы. Я покрылась холодным потом и красными пятнами. Хорошо , однако, иметь дело с интеллигентами. Коллега ничего не сказал и даже не крякнул от растерянности, а спокойно перехватил сумку другой рукой, даже не взглянув на меня.
Работать становилось невозможно. Жить становилось невыносимо. Ещё невыносимее было быть матерью-одиночкой с маленькой дочерью и здоровым, вечно голодным балбесом-сыном. Надо было что-то срочно предпринимать, так как наш маленький корабль ( это я о своей семье, а не о всем государстве ), явно шел ко дну.
Обстоятельства требовали немедленно заняться предпринимательством, но это как раз то, к чему я со своими теоретическими мозгами и интеллигентским воспитанием, была совершенно не приспособлена. Спасли меня польские румяна. Не вздумайте смеяться! Румяна эти стояли в совершенно пустом парфюмерном магазине, занимая все полки, и под ними гордо красовался огромный ценник "40".
- Простите, пожалуйста, - обратилась я к скучающей продавщице, - 40 - это что - рублей или копеек?
- Копеек, - небрежно бросила она мне.
Совершенно невозможно было поверить в свалившееся на меня с полок парфюмерного магазина счастье. Надо вам заметить, что в это время в копейках не измерялось уже ничего. Малюсенький коробок спичек стоил уже один рубль. Я, ошалевши от удачи, кинулась к кассе:
- Восемь рублей, пожалуйста.
- Отпускаем только по пять штук! - грозно прикрикнула на меня кассирша.
Весь остаток этого дня и две последующие недели (до тех пор, пока полки все ещё были полны этими драгоценными сокровищами), я полностью посвятила себя румянам. Я входила и выходила из магазина несколько раз, подходила к разным кассиршам и делала вид, что я - это не я. К концу второй недели кончились румяна в магазине, одновременно закончилась моя месячная доцентская зарплата, есть в доме было нечего, но в спальне гордо красовался огромный ящик малюсеньких белых баночек с красным цветочком на крышечке.
Дальше предстояла наиболее трудная часть, называемая в бизнесе реализацией. Было очевидно, что самими румянами насытиться моя семья никоим образом не могла. Я начала развозить свои польские румяна по всем киоскам около всех станций метро. Москва, к счастью, огромный город с очень разветвленной сетью метрополитена. Почти у каждой станции метро четыре выхода и у каждого из них множество лотков и киосков, закладывавших начало капитализма в России. Конечно, не везде меня встречали с распростертыми объятиями, но кое-кто мне давал даже по шесть рублей за мою баночку. Этот капиталистический товарооборот, о котором я читала прежде только у Карла Маркса, давал мне возможность устроить роскошный воскресный обед. Моей недельной выручки хватало как раз на курицу, большой свежий огурец и три берлинских пирожных, которые я про себя называла варшавскими.
Когда польские румяна, а с ними и варшавское печенье подошли к концу, моя подруга Ася предложила нетривиальное решение, которое по глупости мне самой в голову никогда не приходило.
Ася по полному величалась Ариадной Васильевной Смирновой, преподавала испанский язык в нашем институте и две трети жизни прожила на Кубе, откуда ее вышвырнули с семилетней дочерью Мабель, когда родина наша перешла к капитализму с нечеловеческим лицом, а Куба все продолжала катить по рельсам социализма с таким же отвратительным лицом.
Мабель никак не могла прижиться в холодной Москве, плохо говорила по-русски и даже по родному испанскому получала тройки. На жалобы Аси, строгая учительница испанского языка раздраженно докладывала, что у Мабель неправильное, не каталонское произношение. Можно было подумать, жаловалась мне Ася, что сама учительница происходила из Каталонии, а не из задрипанных Люберец.
Так что и Асина жизнь становилась невозможной до такой степени, что и пришло в голову ее оригинальное решение всех жизненных проблем одним махом, а именно, пойти на собрание в Израильское посольство. Я известна тем, что всегда иду у всех на поводу: погулять, так погулять, в посольство, так в посольство. Вот так и очутились мы в огромном переполненном зале. Величавая, прекрасно одетая дама с хорошо поставленным голосом и еле уловимым местечковым акцентом вещала нам с подиума о прекрасной жизни в Израиле.
Рядом со мной сидел молодой белобрысый веснушчатый солдатик. Бедняга, видно, удрал со службы даже не успев переодеться. Я оглядела зал. Ну, правда, ни одного иудейского лица с гордым профилем и орлиным носом. Сплошь курносые и белобрысые, все эти новоявленные евреи ! По всей видимости все эти с орлиными носами, курчавыми бородами и иудейскими глазами уже там, на обетованной родине, подумалось мне.
"Ася," - прошептала я на ухо подруге, - "я ведь почти наполовину еврейка."
"Вот удивила," - пробасила моя невозмутимая подруга. - " Кто бы сомневался.
Женщина, доцент МАИ, кто же ещё?! Да не волнуйся ты! Я тоже."
Лекция подходила к концу, и дородная дама предложила всем подавать записки с вопросами. После долгих раздумий послание мое к утерянной родине выглядело так:
"Моя бабушка по материнской линии была еврейкой. Каким образом я могу доказать своё еврейское происхождение, чтобы иметь возможность эмигрировать в Израиль со своими детьми: двадцатидвухлетним сыном и семилетней дочерью?"
Ответ величавой дамы был развернутым и, как ни странно, оказался в конце концов абсолютно правильным. И вот что она мне посоветовала сделать:
"Вам надо заказать в архиве метрику Вашей мамы. В то время, когда она родилась, в Советском Союзе в метрике не указывалась национальность родителей. Но в архивах эта информация хранилась. И в той копии, которую выдадут Вам, национальность Вашей бабушки, скорее всего, будет указана. Даже если это будет не так, то в то время, когда родилась Ваша бабушка, еврейским детям давали еврейские имена и фамилии. Конечно, если Ваша бабушка была Анастасия Ивановна Кузнецова, то у нас с Вами будут проблемы. " В этом месте дама повысила голос и многозначительно продолжила:
"И прошу Вас обратить внимание, что Вы не эмигрируете в Израиль, а возвращаетесь на свою историческую родину! И Вы , и Ваши дети по законам государства Израиль считаетесь евреями. Дети Вашей дочери тоже будут считаться евреями. А вот дети Вашего сына будут евреями только в том случае, если он женится на еврейке."
Всё предельно ясно. Вдохновленные, мы с Асей покинули посольство своей гостеприимной исторической родины. Вот только как и с чего начинать доказательства? Разговаривать с моей мамой по этому поводу было бесполезно и небезопасно, поэтому начала я с архива, как и советовала посольская дама. В перерыве между лекциями слетала я на улицу Кирова и заказала метрику своей мамы.
К моему неописуемому удивлению не прошло и полугода, как я получила уведомление из архива, что запрашиваемый мной документ ими получен и готов к выдаче. На крыльях надежды полетела я в архив, но не тут-то было! Все оказалось совсем не так просто. Метрику-то они готовы были выдать, но только не мне, а моей маме. Это же была её метрика, а не моя!
Я прилагала максимум усилий, чтобы как-то выкрутиться:
- А что, если мы с моей мамой судимся по поводу наследства бабушки и
поэтому-то мне и нужна эта метрика.
- Тогда принесите заявление Вашего адвоката, что метрика нужна по запросу
суда.
- А что, если моя мама давно уехала и живёт в Израиле?
- Тогда пусть Ваша мама напишет заявление и засвидетельствует его в
Российском посольстве.
- А можете ли Вы хотя бы показать мне эту злосчастную метрику? Хотелось бы
хотя бы одним глазком на неё взглянуть!
Надо мной наконец-то сжалились, и краем глаза я ухватила, что, как
величавая дама и предсказывала, национальность моей любимой бабушки там
присутствовала. Ура!
Теперь предстояло самое сложное во всей операции. Надо было каким-то образом уговорить мою маму съездить со мной в этот архив и забрать так необходимую мне справку. Тут необходимо отметить, что моя еврейская мама была самой нееврейской мамой, какую только можно себе представить. Три месяца я собиралась с духом, чтобы рассказать ей о своей авантюре.
Жизнь, между тем, становилась все более невыносимой. Дочь моя больше полугода не видела в глаза сливочного масла и, пока ела гороховый суп, судорожно сжимала в руке конфету, опасаясь, что её ненасытный братец проглотит конфету, пока она доедает суп. У неё начались страшные приступы ночных кошмаров, когда её невозможно было ни разбудить, ни успокоить, ни удержать в руках. Я плакала по ночам, глядя на её худенькое бледное личико. Оттягивать разговор с мамой дальше было невозможно.
Всё сложилось именно так, как я себе и представляла. Мама обвинила меня в предательстве Родины, в измене интересам семьи, вспомнила Великую Отечественную Войну и под конец грозно спросила:
- Ты вообще не соображаешь, какую национальность ты собираешься дать своим
детям?
Удивляясь, что в своём состоянии полной прострации я еще не совсем утратила чувство юмора, я тихонько пролепетала:
- Мамочка, ну при чём же здесь я? Это, ведь, ты и Бог. Я же только передаю
им то, что получила от тебя.
Мой дурацкий юмор не сработал, и мама перестала со мной разговаривать. Совсем перестала. Прошло ещё полгода. Балбес сын бросил институт, не искал работу, но зато нашёл прехорошенькую жену, которую и привёл жить к нам. Жизнь стала ещё более невыносимой.
Но мы с Асей не сидели спокойно на печке, а продолжали, как та лягушка, шебуршиться и дрыгать руками и ногами. Сначала мы подали документы на эмиграцию в Канаду и обе получили отлуп. Потом мы подали бумаги на переселение в Австралию, и тоже получили по морде. Никто не хотел нас с нашими детьми, кроме родного Израиля, куда моя еврейская мама решительно не хотела меня пускать.
Однажды я случайно услышала, что открыта эмиграция в Южную Африку. Мы с Асей воспылали очередной надеждой. Мечта прервала свой полёт, когда я узнала, что белым женщинам в Южной Африке работать не разрешается. Расстроенная, позвонила я Асе, и на мой плачущий голос неизменно оптимистичная моя подруга ответила:
- Да не переживай ты так! Доказали своё иудейское происхождение, докажем и африканское!
Через год я с помощью Бога, судьбы или случая, уехала с дочкой в командировку в Америку и осталась. А Ася с Мабелькой остались в Москве, и при отъезде она заклинала меня:
- Только не на нелегальном положении! Только не будь нелегалкой!
А мама моя до самой смерти писала моей дочери:
- Зайчик, всегда помни, что ты - русская! Придёт время, и ты будешь этим
гордиться!
А мне больше по душе, что в любом американском паспорте в графе национальность стоят просто три буквы "США", и на вопрос, кто ты: "Русский, еврей, китаец?", каждый житель этой страны может ответить и почти всегда отвечает: "Американец!"
Вот только бы не было войны!